е знал, что автомобилей нет. Это, по-видимому, было что-то другое. Будь я один, я отправился бы по этой широкой магистрали, потому что вдали светилась надпись: В ЦЕНТР; только, наверно, это совсем не означало центра города. Впрочем, я все равно разрешил себя вести. Чем бы ни кончилось это приключение, я нашел провожатого, и мне вспомнился - теперь уже беззлобно - тот горемыка из Адапта, который сейчас, спустя три часа после моего прилета, должно быть, мечется в поисках по этому городу-порту от одного Инфора к другому. Мы миновали несколько почти опустевших ресторанов, прошли мимо витрин, в которых группа манекенов непрерывно повторяла одну и ту же сцену, и я охотно остановился бы поглядеть на них, но девушка шла быстро, постукивая каблучками, и вдруг воскликнула, увидев неоновое лицо с пульсирующим румянцем, которое все время облизывалось комично высунутым языком. - О, бонсы! Хочешь бонс? - А ты? - спросил я. - Кажется, да. Мы вошли в маленький сверкающий зал. Вместо потолка там тянулись длинные ряды огненных язычков, вроде газовых, сверху хлынул теплый воздух - наверное, это и вправду был газ. В стенах виднелись небольшие ниши с пюпитрами; когда мы подошли к одной из них, по обеим сторонам выдвинулись сиденья, будто выросли из стены, сначала неразвернутые, как бутоны, они распластались в воздухе и, прогнувшись, застыли. Мы уселись друг против друга, девушка ударила двумя пальцами по металлической крышке столика, из стены выпрыгнула никелированная лапка, бросила перед каждым из нас маленькую тарелочку и двумя молниеносными движениями наполнила обе тарелочки белесоватой массой, которая тут же начала бронзоветь, вспенилась и застыла; одновременно потемнели и сами тарелочки. Девушка свернула свою тарелочку, как блинчик, и принялась есть. - О, - проговорила она набитым ртом, - я и не подозревала, что так проголодалась. Я последовал ее примеру. Бонс не походил по вкусу ни на что знакомое. Он хрустел на зубах, как свежевыпеченная булка, но тут же рассыпался и таял во рту; коричневая масса, завернутая в него, была приправлена острыми специями. - Еще? - спросил я, когда она справилась со своим бонсом. Она улыбнулась, покачав головой. Проходя к выходу, она сунула по дороге обе руки в маленькую нишу, выложенную кафелем, - внутри что-то шумело. Я сделал то же самое. Щекочущий ветерок скользнул по пальцам; руки стали чистыми и сухими. Теперь мы отправились широким эскалатором наверх. Я не знал, вышли ли мы из порта, но предпочитал не спрашивать. Она провела меня в небольшую кабину - здесь было темновато, казалось, что над нами проносятся какие-то поезда, так дрожал пол. На мгновение стало совершенно темно, глубоко под нами что-то тяжело вздохнуло, словно металлическое чудовище с шумом выпустило воздух из легких, посветлело, девушка толкнула дверь. Это, пожалуй, была настоящая улица. Мы были на ней совершенно одни. Невысокие подстриженные кусты росли по обеим сторонам тротуара, немного дальше сгрудились плоские черные машины, какой-то человек вышел из темноты, скрылся за одной из них - не видно было, как он открывал дверцу, он попросту исчез, а машина рванула с места на такой скорости, что его должно было бы расплющить на сиденье; не видно было домов, одна только гладкая как стол проезжая часть, покрытая полосами матового металла; на перекрестках, паря над мостовой, двигались лезвия оранжевого и красного света, похожие на свет военных прожекторов. - Куда пойдем? - спросила девушка. Она все еще держала меня под руку. Замедлила шаги. Полоса красного света скользнула по ее лицу. - Куда хочешь. - Тогда идем ко мне. Не стоит брать глидер. Это близко. Мы двинулись прямо. Домов по-прежнему не было видно, а ветер, летящий из темноты, из-за кустов, был такой, словно там расстилалось открытое поле. Возле космопорта, в самом центре? Странно. Ветер нес слабый запах цветов, я жадно вдыхал его. Черемуха? Нет, не черемуха. Потом мы оказались на движущейся дорожке; встали рядом - странная пара. Проплывали огни, иногда проскальзывали машины, словно отлитые из цельного куска черного металла, у них не было ни окон, ни колес, ни даже огней, и мчались они словно вслепую, с необычайной скоростью. Те движущиеся лезвия света били из узких вертикальных щелей, расположенных низко над землей. Я никак не мог разобраться, имеют ли они что-нибудь общее с уличным движением и его регулировкой. Время от времени высоко над нами, в невидимом небе, нарастал и затихал тоскливый свист. Девушка внезапно сошла с плывущей полосы только затем, чтобы перейти на другую, которая помчалась круто вверх. Я вдруг взлетел куда-то высоко, воздушная поездка длилась с полминуты и закончилась на площадке, полной слабо пахнущих цветов, - мы поднялись на террасу или балкон погруженного в темноту дома будто по приставленному к стене конвейеру. Девушка вошла в глубину этой лоджии, а я, уже свыкшись с темнотой, улавливал в ней огромные силуэты соседних домов, лишенных окон, темных, словно вымерших, потому что не хватало не только света - не было слышно ни малейшего звука, кроме резкого шипения, с которым проносились по улице эти черные машины; после неоновой оргии космопорта меня поражало это, по-видимому, нарочитое затемнение и отсутствие неоновых реклам, но размышлять было некогда. "Где ты там? Иди!" - донесся до меня шепот. Я видел лишь бледное пятно ее лица. Она поднесла руку к двери, дверь открылась, но это была не комната, пол плавно поплыл вместе с нами. "Тут и шагу самому ступить нельзя, - подумал я. - Странно, что у них еще сохранились ноги", - но это была жалкая ирония, ее порождало мое непрекращающееся ошеломление, ощущение нереальности всего, что происходило со мной вот уже несколько часов. Мы оказались не то в большом зале, не то в коридоре, широком, почти темном, - слабо светились только углы стен, покрытые полосами люминесцирующей краски. В самом темном углу девушка снова прикоснулась распластанной ладонью к металлической плитке в двери и вошла первой. Я зажмурился; почти пустая комната была ярко освещена - девушка шла к следующей двери; когда я подошел к стене, она внезапно раздвинулась, обнажая полки, заставленные множеством каких-то металлических бутылочек. Это произошло так неожиданно, что я невольно застыл на месте. - Не пугай мой шкаф, - сказала девушка из соседней комнаты. Я вошел вслед за ней. Мебель казалась отлитой из стекла: креслица, низенький диванчик, маленькие столики - в их полупрозрачном материале медленно кружились рои светлячков, временами рассыпаясь, потом вновь сливаясь в ручейки, которые циркулировали внутри ножек, спинок, сидений, как бледно-зеленая, пронизанная розовыми отблесками лучистая кровь. - Ну что же ты? Она стояла в глубине комнаты. Кресло раскрылось, чтобы услужить мне. Я не выносил этого. Эта стекловидная масса не была стеклом - казалось, что садишься на надутую подушку, а посмотрев вниз, можно было неясно увидеть пол сквозь вогнутый толстый лист сиденья. Когда я вошел, мне показалось, что стена напротив двери стеклянная и я вижу сквозь нее следующую комнату, заполненную людьми, словно там шел какой-то прием, но люди эти были неестественно высокими - и вдруг я понял, что передо мной телевизионный экран во всю стену. Звук был выключен; теперь, сидя, я видел огромное женское лицо, как будто гигантская негритянка заглядывала в комнату через окно; губы ее шевелились, она что-то говорила, а серьги величиной с тарелку дрожали бриллиантовым блеском. Я устроился поудобнее в кресле. Девушка опуская руку вдоль бедра - живот ее и в самом деле казался отлитым из голубого металла, - внимательно смотрела на меня. Она уже не казалась пьяной. Может быть, и раньше мне просто померещилось. - Как тебя зовут? - спросила она. - Брегг. Эл Брегг. А тебя? - Наис. Сколько тебе лет? "Интересные обычаи, - подумал я. - Ну, что ж, видимо, так принято". - Сорок, а что? - Нет, ничего. Я думала, сто. Я улыбнулся. - Пусть будет сто, если ты так хочешь. "Самое смешное, что это правда", - подумал я. - Что выпьешь? - Спасибо, ничего. - Как хочешь. Она подошла к стене, и там открылось нечто вроде небольшого бара. Она заслонила собой полки. Потом обернулась, неся поднос с бокалами и двумя бутылками. Чуть нажав бутылку, она налила мой бокал до краев - жидкость выглядела совершенно как молоко. - Спасибо, - сказал я, - я ничего не хочу. - Но ведь я тебе ничего и не даю?! - удивилась она. Увидев, что я снова сделал ошибку, хоть и не понимая, какую именно, я пробурчал что-то себе под нос и взял бокал. Она налила из другой бутылки себе. Жидкость была маслянистая, бесцветная, она слегка пенилась и быстро темнела, будто от соприкосновения с воздухом. Наис села и, касаясь губами края бокала, равнодушно спросила: - Кто ты? - Koль, - ответил я. Поднял бокал, чтобы присмореться к нему, - это молоко было совершенно без запаха. Я не стал к нему притрагиваться. - Нет, серьезно, - сказала она. - Ты думал, я в темную, да? Ничего подобного. Это просто кальс. Была с шестеркой, понимаешь, только вдруг дно стало отвратительным. Особенно-то стараться было не к чему и вообще... я уж собиралась выйти, когда ты подсел. Кoe-что я все-таки улавливал: видимо, я случайно сел за ее столик, пока ее не было; может быть, она танцевала? Я дипломатично промолчал. - Ты издали выглядел так... - она не могла найти нужного слова . - Солидно? - подсказал я. Ее веки дрогнули. Неужели и на них металлически пленка? Нет, это, наверно, краска. Она подняла голову. - А что это значит? - Ну... э... внушающий доверие... - Ты странно говоришь. Откуда ты? - Издалека. - Марс? - Дальше. - Летаешь? - Летал. - А теперь? - Вернулся. - Но будешь снова летать? - Не знаю. Наверное, нет. Разговор как-то угасал - казалось, она уже немного раскаивалась в своем легкомысленном приглашении и мне хотелось облегчить ее положение, - Может, я пойду? - спросил я, так и не прикоснувшись к напитку. - Почему? - удивилась она. - Мне казалось, что тебе... так будет приятнее. - Нет, - сказала она, - ты думаешь... нет, отчего же... почему ты не пьешь? - Я пью. Это все же было молоко. В такую пору, при таких обстоятельствах! Я был изумлен, и она, наверное, заметила это. - Что, нe нравится? - Это... молоко, - проговорил я. Наверно, вид у меня был совершенно идиотский. - Да нет же! Какое молоко? Это брит... Я вздохнул. - Слушай, Наис... я, пожалуй, пойду. Правда. Так будет лучше, - Так зачем же ты пил? - спросила она. Я молча смотрел на нее. Язык не так уж изменился - только я все равно ничего не понимал. Ничего. Это они изменились. - Как хочешь, - сказала она наконец. - Я тебя не держу. Но сейчас... - она смутилась. Хлебнула свой лимонад - так я мысленно назвал этот пенистый напиток, - а я опять не знал, что сказать. Как это все было сложно! - Расскажи о себе, - предложил я, - хочешь? - Хорошо. А потом ты расскажешь? - Да. - Я в Кавуте второй год. Последнее время разленилась, не пластовала регулярно и... так как-то. Шестерка у меня неинтересная. По правде говоря, у меня... никого нет. Странно даже... - Что? - Что никого нет... Снова сплошной мрак. О ком она говорила? Кого нет? Родителей? Любовника? Знакомых? Абс был прав - без восьмимесячной подготовки в Адапте я тут ничего нe пойму. Но сейчас мне тем более не хотелось пристыженным возвращаться за парту. - Ну, а дальше? - спросил я и, вспомнив, что держу в рyкe бокал, снова отпил из него. Ее глаза расширились от изумления. Что-то вроде насмешливой улыбки скользнуло по губам. Она допила свой бокал до дна, протянула руку к пуху, покрывавшему плечи, и разорвала его - не отстегнула, не сняла, а просто разорвала, и выпустила обрывки из пальцев, как ненужный мусор. - В конце концов мы мало знакомы, - сказала она. Теперь она, казалось, чувствовала себя свободнее. Улыбалась. Временами она становилась красивой, особенно когда щурила глаза и нижняя губа, поднимаясь, обнажала сверкающие зубы. В лице ее было что-то египетское. Египетская кошка. Очень черные волосы, а когда она сорвала с плеч и груди этот пушистый мех, я увидел, что она совсем не так худа, как мне показалось. Но зачем она это сделала... Это что-нибудь значило? - Ты собирался рассказывать, - сказала она, глядя на меня поверх бокала. - Да, - ответил я и почувствовал волнение, будто от моих слов бог весть что зависело. - Я пилот... был пилотом. Последний раз я был здесь... только не пугайся! - Нет. Говори! Ее глаза были внимательными и блестящими. - Сто двадцать семь лет назад. Мне тогда было тридцать. Экспедиция... я был пилотом рейса на Фомальгаут. Это двадцать три световых года. Мы летели туда и обратно, сто двадцать семь лет по земному времени и десять - по бортовому. Мы вернулись четыре дня тому назад... "Прометей" - это мой корабль - остался на Луне. Я прилетел оттуда сегодня. Это все. Она молча смотрела на меня. Ее губы шевельнулись, раскрылись, снова сжались. Что было в ее глазах? Изумление? Восхищение? Страх? - Почему ты молчишь? - спросил я. Мне пришлось откашляться. - Так... Сколько же тебе на самом деле лет? Я заставил себя улыбнуться; улыбка получилась невеселой. - Что значит - "на самом деле"? Биологических - сорок, а по земным часам - сто пятьдесят семь... Долгое молчание, и вдруг: - Там были женщины? - Подожди, - сказал я. - У тебя найдется что-нибудь выпить? - Что? - Ну, что-нибудь покрепче, понимаешь. Одурманивающее. Алкоголь... или теперь его уже не пьют? - Очень редко... - ответила она совсем тихо, словно думая о чем-то другом. Ее руки медленно опустились, коснулись металлической голубизны платья. - Я тебе дам... Ангеен, хочешь? Ах, ты же не знаешь, что это такое? - Да. Не знаю, - ответил я с неожиданным ожесточением. Она подошла к полке и вернулась с маленькой пузатой бутылочкой. Налила. Там был алкоголь - немного - и еще что-то; странный, терпкий аромат. - Не сердись, - сказал я, выпив бокал, и налил еще один. - Я не сержусь. Ты не ответил. Может, не хочешь? - Почему же? Могу ответить. Нас было всего двадцать три человека, на двух кораблях. Второй был "Одиссей". По пять пилотов, остальные - ученые. Не было никаких женщин. - Почему? - Из-за детей, - объяснил я. - Нельзя растить детей на таких кораблях, и даже если б можно было, никто бы этого не захотел. До тридцати лет не брали. Нужно окончить два факультета, плюс четыре года тренировки, всего двенадцать лет. Словом, у тридцатилетних женщин обычно уже есть дети. Ну... и другие причины. - А ты? - спросила она. - Я был один. Выбирали одиночек. То есть добровольцев. - И ты хотел... - Да. Разумеется. - И ты не... Она оборвала фразу. Я понял, что она хотела сказать. Я молчал. - Это, должно быть, жутко... так вернуться, - сказала она почти шепотом. Содрогнулась. И вдруг посмотрела на меня, щеки ее потемнели, это был румянец. - Слушай, то, что я сказала, просто шутка, правда. - Что мне сто лет? - Я просто так сказала, ну, чтобы что-нибудь сказать, это совсем не... - Перестань, - пробормотал я. - Если ты еще станешь извиняться, я и вправду почувствую себя столетним. Она замолчала. Я заставил себя не смотреть на нее. В глубине комнаты, в той второй, не существующей комнате за стеклом, огромная мужская голова беззвучно пела, я видел дрожащую от напряжения темно-багровую гортань, лоснящиеся щеки, все лицо подрагивало в неслышном ритме. - Что ты будешь делать? - тихо спросила она. - Не знаю. Еще не знаю. - У тебя нет никаких планов? - Нет. У меня есть немного - такое... ну, премия, понимаешь. За все это время. Когда мы стартовали, в банк положили на мое имя - я даже не знаю, сколько там. Ничего не знаю. Послушай, а что такое Кавут? - Кавута? - поправила она. - Это... такие курсы, пластование, само по себе ничего особенного, но иногда оттуда можно попасть в реал... - Постой... так что же ты там, собственно, делаешь? - Пласт, ну, разве ты не знаешь, что это такое? - Нет. - Как бы тебе... чтобы проще, ну, делаю платья, вообще одежду... все... - Портниха? - Что это такое? - Ты шьешь что-нибудь? - Не понимаю. - О небеса, черные и голубые! Ты проектируешь Модели платья? - Ну... да, в определенном смысле, да. Не проектирую, а делаю... Я оставил эту тему. - А что такое реал? Это ее по-настоящему удивило. Она впервые взглянула на меня как на существо из иного мира. - Реал - это... реал, - беспомощно повторила она. - Это такие... истории, на них смотрят... - Это? - я показал на стеклянную стену. - Ах, нет, это визия... - Так что же? Кино? Театр? - Нет. Театр, я знаю, такое было - это было давно. Я знаю: там были настоящие люди. Реал искусственный, но это нельзя отличить. Разве только, если войдешь туда, к ним... - Если войдешь... Голова великана вращала глазами, качалась, смотрела на меня, будто он испытывал истинное наслаждение, созерцая эту сцену. - Послушай, Наис, - сказал я вдруг, - или я пойду, потому что уже поздно, или... - Предпочла бы второе "или". - Ты же не знаешь, что я хочу сказать. - Так скажи. - Хорошо. Я хотел тебя еще спросить кое о чем. О самом основном, самом важном я уже немного знаю: я просидел в Адапте на Луне четыре дня. Но там все было чересчур торжественно. Что вы делаете, когда не работаете? - Можно делать массу всяких вещей, - сказала она. - Можно путешествовать, по-настоящему или мутом. Можно развлекаться, ходить в реал, танцевать, играть в терео, заниматься спортом, плавать, летать - что угодно. - Что такое мут? - Это вроде реала, только до всего можно дотронуться. Там можно ходить по горам, всюду - сам увидишь, это невозможно рассказать. Но, мне кажется, ты хотел спросить о чем-то другом... - Тебе правильно кажется. Как сейчас... у мужчин с женщинами? Ее веки затрепетали. - Наверно, так, как всегда было. Что могло измениться? Все. В те времена, когда я улетел, - только не обижайся - девушка вроде тебя не пригласила бы меня к себе в такое время. - В самом деле? Почему? - Потому что это имело бы вполне определенный смысл. Она помолчала . - А почему ты думаешь, что это не имело такого смысла? Мой вид развеселил ее. Я смотрел на нее; она перестала улыбаться. - Наис... как же это, - пробормотал я, - ты приглашаешь совершенно незнакомого парня и... Она молчала. - Почему ты не отвечаешь? - Потому что ты ничего не понимаешь. Я не знаю, как тебе объяснить. Понимаешь, это ничего не значит... - Ах, вот как. Это ничего не значит, - повторил я. Я не мог усидеть. Встал. Забывшись, почти подпрыгнул - она вздрогнула. - Прости, - буркнул я и начал шагать по комнате. За стеклом простирался парк, залитый утренним солнцем; по аллее, среди деревьев с бледно-розовыми листьями, шли трое ребят в рубашках, сверкавших, как доспехи. - Браки существуют? - Ну, конечно. - Ничего не понимаю! Объясни мне это. Вот ты видишь мужчину, который тебе подходит, и, не зная его, сразу... - Но что же тут рассказывать? - неохотно сказала она. - Неужели действительно в твое время, тогда, девушка не могла впустить в комнату никакого мужчину? - Нет, могла, конечно, и даже с такой именно мыслью, но... не через пять минут после знакомства... - А через сколько минут? Я взглянул на нее. Она спросила вполне серьезно. Ну, конечно, откуда ей было знать; я пожал плечами. - Дело не во времени, просто... просто она должна была сначала что-то... ну, увидеть в нем, узнать его, полюбить. Сначала гуляли... - Подожди, - перебила она. - Ты, кажется, ничего не понимаешь. Ведь я же дала тебе брит. - Какой брит? Ах, это молоко? Ну, так что? - Как что? Разве... тогда не было брита? Она улыбнулась, потом расхохоталась. Внезапно замолчала, посмотрела на меня и отчаянно покраснела. -Так ты думал... ты думал, что я... нет!! Я присел. Пальцы меня не слушались. Я вытащил из кармана папироску и закурил. Она широко открыла глаза. - Что это такое? - Папироса. А вы не курите? - Первый раз в жизни вижу такое... и это папироса? Как ты можешь втягивать в себя дым? Нет, постой - то важнее. Брит вовсе не молоко. Я не знаю, что там, но чужому всегда дают брит. - Мужчине? - Да. - Ну и что из этого? - То, что он будет... он должен вести себя хорошо. Знаешь... Может, тебе какой-нибудь биолог объяснит это. - К черту биологов. Так это значит, что мужчина, которому ты дала брит, ничего не может? - Разумеется. - А если он не захочет выпить? - Как он может не захотеть? Тут кончалось всякое взаимопонимание. - Ты же не можешь его заставить, - терпеливо начал я. - Сумасшедший мог бы отказаться, - медленно сказала она, - но я ни о чем таком не слыхала, никогда... - Это такой обычай? - Не знаю, что тебе сказать. Ты из-за обычая не ходишь раздетым? - Ага. Ну, в некотором смысле да. Но на пляже можно раздеться. - Догола? - спросила она с внезапным интересом. - Нет. Купальный костюм... Но в наши времена были такие люди, они назывались нудисты... - Знаю. Нет, то другое, я думала, что вы все... - Нет. Значит, этот брит, это... как платье? Такое же обязательное? - Да. Когда вдвоем. - Ну, а потом? - Что потом? - Во второй раз? Идиотский это был разговор, и я себя отвратительно чувствовал, но должен же я был, наконец, узнать! - Потом? По-разному бывает. Некоторым... всегда дают брит... - Пустая похлебка, - вырвалось у меня. - Что это значит? - Нет. Ничего. А если девушка идет к кому-нибудь, тогда что? - Тогда он пьет у себя. Она смотрела на меня почти с жалостью. Но я упорствовал. - А если у него нет? - Брита? Как же может не быть? - Ну, кончился. Или... он ведь может солгать. Она засмеялась. - Но ведь это... неужели ты думаешь, что я все эти бутылки держу здесь, в комнате? - Нет? А где же? - Я даже не знаю, откуда они берутся. В твое время был водопровод? - Был, - хмуро ответил я. Конечно, могло ведь и не быть; я мог прямо из пещеры влезть в ракету. На мгновение меня охватила ярость; потом я спохватился - в конце концов это была не ее вина. - Ну вот, ты разве знал, откуда берется вода, прежде чем... - Я понял, можешь не продолжать. Ладно. Значит, это такое средство предосторожности? Очень странно. - Мне это совсем не кажется странным. Что у тебя там белое, под свитером? - Рубашка. - Что это? - Ты что, рубашки не видела? Ну, такое - белье в общем. Из нейлона. Я засучил рукав свитера и показал. - Интересно, - сказала она. - Такой обычай, - беспомощно ответил я. Действительно, мне ведь говорили в Адапте, чтобы я перестал одеваться, как сто лет назад; а я заупрямился. Однако я не мог не признать ее правоты - брит был для меня тем же, чем для нее рубашка. В конце концов людей никто не заставлял носить рубашки, а все их носили. Видно, с бритом обстояло так же. - Сколько времени действует брит? - спросил я. Она слегка покраснела. - Как тебе не терпится. Ничего еще не известно. - Я не хотел сказать ничего плохого, - оправдывался я. - Мне только хотелось узнать... почему ты так смотришь! Что с тобой? Наис! Она медленно поднялась. Отступила за кресло. - Сколько ты сказал? Сто двадцать лет? - Сто двадцать семь. Ну и что? - А ты... был... бетризован? - Что это значит? - Не был?! - Да я даже не знаю, что это значит. Наис... девочка, что с тобой? - Нет... не был, - шептала она. - Если б был, ты бы, наверно, знал. Я хотел подойти к ней. Она вскинула руки. - Не подходи! Нет! Нет! Умоляю! Она попятилась к стене. - Ведь ты же сама говорила, что это брит... сажусь, сажусь. Ну, сижу, видишь, успокойся. Что это за история с этим бе... как это там? - Не знаю подробно. Но... каждого бетризуют. При рождении. - Что же это? - Кажется, что-то вводят в кровь. - Всем? - Да. Потому что... брит... как раз не действует без этого. Не двигайся! - Девочка, не будь смешной. Я погасил папиросу. - Я ведь все-таки не дикий зверь. Ты не сердись, но... мне кажется, что вы здесь все чуточку тронутые. Этот брит... это же все равно, что сковать всем до единого руки, а вдруг да кто-нибудь окажется вором. В конце концов... можно ведь и доверять немного. - Ты великолепен, - она будто успокоилась немного, но продолжала стоять. - Почему же ты так возмущался раньше, что я привожу к себе незнакомых? - Это совсем другое. - Не вижу разницы. Ты наверняка не был бетризован? - Не был. - А может, теперь? Когда вернулся? - Не знаю. Делали мне разные уколы. Какое это имеет значение? - Имеет. Тебе делали? Это хорошо. Она села. - У меня есть к тебе просьба, - начал я как можно спокойней. - Ты должна мне это объяснить... - Что? - Твой страх. Ты боялась, что я на тебя наброшусь, да? Но ведь это же чушь. - Нет. Если подумать, конечно, чушь, но все это слишком, понимаешь? Такой шок. Я никогда не видела человека, которого не... - Но ведь этого же нельзя распознать! - Можно. Еще как можно! - Как? Она помолчала. - Наис... - Да я... - Что? - Боюсь... - Сказать? - Да. - Но почему? - Ты понял бы, если б я сказала. Видишь ли, ведь это не из-за брита. Брит - это только так... побочное... Дело совсем в другом... Она побледнела. Губы ее дрожали. "Что за мир, - подумал я, - что за мир!" - Не могу. Ужасно боюсь. - Меня?! - Да. - Клянусь тебе, то... - Нет, нет... я тебе верю, только... нет. Этого ты не можешь понять. - Ты мне не скажешь? Видно, было в моем голосе нечто такое, что она переборола себя. Ее лицо стало суровым. Я видел по ее глазам, каких усилий ей это стоило. - Это... для того... чтобы нельзя было... убивать. - Не может быть! Человека?! - Никого... - И животных? - Тоже. Никого... Она сплетала и расплетала пальцы, не сводя с меня глаз, - будто этими словами спустила меня с невидимой цепи, будто вложила мне в руки нож, которым я могу ее пронзить. - Наис, - сказал я совсем тихо. - Наис, не бойся. Правда... не надо меня бояться. Она пыталась улыбнуться. - Слушай... - Что? - Когда я тебе это сказала... - Ну? - Ты ничего не почувствовал? - А что я должен был почувствовать? - Представь, что ты делаешь то, что я тебе сказала... - Что, я убиваю? Я должен это себе представить? Она содрогнулась. - Да... - Ну и что? - И ты ничего не чувствуешь? - Ничего. Но ведь это же только мысль, я совсем не собираюсь... - Но ты можешь? Да? Действительно, можешь? Нет, - шепнула она одними губами, словно самой себе, - ты не бетризован... Только теперь до меня дошло значение этого, и я понял, что для нее это могло быть потрясением. - Это великое дело, - пробормотал я. Немного погодя добавил: - Но, может, лучше было бы, если б люди отвыкли от этого... без искусственных средств... - Не знаю. Может быть, - ответила она. Глубоко вздохнула. - Теперь ты понимаешь, почему я испугалась? - По правде говоря, не совсем. Так, немножко. Ну, не думала же ты, что я тебя... - Какой ты странный! Как будто ты совсем не... - она запнулась. - Не человек? У нее затрепетали веки. - Я не хотела тебя обидеть, только, понимаешь, если известно, что никто не может, - понимаешь, даже подумать не может никогда, и вдруг появляется такой, как ты, и уже сама возможность... то, что есть такой... - Но ведь это невозможно, чтобы все были - как это? - а, бетризованы? - Почему же? Все, уверяю тебя! - Нет, это невозможно, - упорствовал я. - А люди опасных профессий? Ведь они должны... - Опасных профессий нет. - Что ты говоришь, Наис? А пилоты? А разные спасатели? А те, что борются с огнем, с водой... - Таких нет, - сказала она. Мне показалось, что я не расслышал. - Что-о? - Нет, - повторила она. - Это делают роботы. Наступило молчание. Я подумал, что не легко мне будет переварить этот новый мир. И вдруг мне пришла в голову мысль, удивительная мысль: мне показалось, что эта процедура, уничтожающая в человеке убийцу, в сущности... калечит его. - Наис, - сказал я, - уже очень поздно. Я, пожалуй, пойду. - Куда? - Не знаю. Ах, да! В порту меня должен был ждать человек из Адапта. Я совсем забыл! Никак не мог его отыскать, понимаешь. Ну, тогда... я поищу какую-нибудь гостиницу. Они еще существуют? - Да. Ты откуда? - Отсюда. Я родился здесь. С этими словами вернулось ощущение нереальности всего происходящего, и я уже не мог понять, существовал ли вообще тот город, который теперь был только во мне, и этот, призрачный, с комнатами, в которые заглядывали головы великанов. На миг мне показалось, что я еще на корабле и все это только еще один, особенно отчетливый, кошмарный сон о возвращении. - Брегг, - будто издалека донесся до меня ее голос. Я вздрогнул. Я совершенно забыл о ней. - Да... слушаю. - Останься! - Что? Она молчала. - Ты хочешь, чтобы я остался? Она молчала. Я подошел к ней, обнял ее холодные плечи, нагнувшись над креслом. Она безвольно встала. Голова ее откинулась, зубы заблестели, я не хотел ее, я хотел лишь сказать: "Ведь ты же боишься", - и чтобы она сказала, что нет. И больше ничего. Глаза ее были закрыты, и вдруг белки сверкнули сквозь ресницы, я склонился над ее лицом, заглянул в остекленевшие глаза, словно хотел познать этот страх, разделить его. Она вырывалась, задыхаясь, но я не чувствовал этого, и лишь когда она начала стонать: "Нет! нет!" - я ослабил объятия. Она чуть не упала. Стала у стены, заслонив часть огромного одутловатого лица, которое там, за стеклом, непрерывно говорило что-то, неестественно шевеля громадными губами, мясистым языком. - Наис... - сказал я тихо, опуская руки. - Не подходи! - Ты же сама сказала... Ее взгляд был совершенно бессмысленным. Я прошелся по комнате. Она водила за мной глазами, как будто я... как будто она стояла в клетке. - Я пойду... - сказал я. Она не ответила. Я хотел было еще что-то добавить - слова извинения, благодарности, только бы не выходить просто так, - но не смог. Если б она боялась меня просто так, как женщина мужчину, незнакомого, пусть страшного, неизвестного, - это бы еще полбеды, но тут было совсем другое. Я взглянул на нее и почувствовал, что меня охватывает гнев. Схватить эти обнаженные белые плечи, Встряхнуть... Я повернулся и вышел; наружная дверь поддалась, когда я ее толкнул, большой коридор был почти не освещен. Я никак не мог найти выход на террасу, но натолкнулся на просвечивавшие блеклым, синеватым светом цилиндры - кабины лифтов. Тот, к которому я приблизился, уже поднялся навстречу, может быть, достаточно было того, что нога ступила на порог. Кабина спускалась медленно. Передо мной чередовались слои темноты и разрезы этажей - белые, с красноватой прослойкой внутри, как прослойки жира в мускулах, они поднимались вверх, я потерял им счет, кабина опускалась, все опускалось; это походило на путешествие на самое дно, как будто меня швырнуло в канал стерилизационной сети, и этот гигантский, погруженный в сон и беспечность дом избавлялся от меня. Часть прозрачного цилиндра отошла в сторону, я шагнул вперед. Руки в карманы, темнота, твердый, широкий шаг, я жадно вдыхал холодный воздух, чувствуя, как шевелятся ноздри, как четко работает сердце, разгоняя кровь. В низко расположенных щелях трепетали огни, то и дело заслоняемые бесшумными машинами; ни одного прохожего. Среди черных силуэтов едва рдело зарево, я подумал, что это, может быть, гостиница, но это был всего лишь освещенный тротуар. Я ступил на него. Надо мной проплывали бледные пролеты каких-то конструкций, где-то далеко над черными ребрами домов мерно семенили светящиеся буквы газетных новостей, внезапно тротуар выехал в освещенное помещение и тут окончился. Широкие ступени текли вниз, серебрясь, как окаменевший водопад. Меня поражала пустота - выйдя от Наис, я не встретил еще ни одного человека. Эскалатор казался бесконечным. Внизу опять широкая освещенная улица, по обеим сторонам - дома, под деревом с голубыми листьями - а может быть, это было не настоящее дерево - я увидел парочку, приблизился к ним и отошел. Они целовались. Я пошел на приглушенные звуки музыки, какой-то ночной ресторан или бар, ничем не отделенный от улицы. Там сидело несколько человек. Я хотел войти и спросить гостиницу. И тут же всем телом натолкнулся на невидимую преграду. Это было совершенно прозрачное стекло. Вход был рядом. Внутри кто-то засмеялся, показывая на меня другим. Я вошел. У столика боком сидел мужчина с бокалом в руке, в черном трико, немного походившем на мой свитер, но воротник весь в буфах, как будто вспененный, и смотрел на меня. Я остановился перед ним. Смех замер на его полуоткрытых губах. Я стоял. Стало тихо. Только музыка продолжала играть, словно за стеной. Какая-то женщина издала странный, слабый звук, я провел взглядом по замершим лицам и вышел. Только на улице я спохватился, что собирался спросить гостиницу. Я вошел в пассаж. Полно витрин. Бюро Путешествий, спортивные магазины, манекены в разнообразных позах. Собственно говоря, это были даже не витрины, потому что все это стояло и лежало прямо на улице, по обеим сторонам приподнятой дорожки, бежавшей посредине. Несколько раз я принял шевелившиеся в глубине силуэты за людей. Это были рекламные куклы, повторявшие без конца одно и то же действие. Одна кукла, величиной с меня, карикатурно надув щеки, играла на флейте - я засмотрелся на нее. Она так здорово это делала, что мне захотелось заговорить с ней. Потом пошли залы каких-то игр, там вращались большие радужные колеса; ударяясь, как колокольчики на санках, звенели подвешенные во множестве под потолком серебряные трубки; перемигивались призматические зеркала, но внутри было пусто. В самом конце пассажа в темноте сверкнула надпись: ЗДЕСЬ ХАХАХА. Исчезла. Я направился к ней. Снова зажглось: ЗДЕСЬ ХАХАХА, и исчезло, словно его задули. При следующей вспышке я успел разглядеть вход. Послышались голоса. Я вошел сквозь заслон теплого воздуха. В глубине стояли два бесколесных авто, горело несколько ламп, трое мужчин быстро жестикулировали, как будто спорили друг с другом. Я подошел к ним. - Хэлло! Они даже не оглянулись и продолжали быстро говорить. Я ничего не понимал. "Тогда сапай, тогда сапай", - пискляво повторял самый маленький, с брюшком. На голове у него была высокая шапка. - Послушайте, я ищу гостиницу. Где здесь... Они не обращали на меня внимания, как будто меня не было. Меня охватила злость. Уже совершенно молча я вошел в их круг. Ближайший ко мне - я видел его глуповато поблескивающие белки и прыгающие губы - зашепелявил: - Што я должен шапать? Ты шам шапай! Как будто он обращался ко мне. - Что вы строите из себя глухих? - спросил я и внезапно с того места, где я стоял - точно из меня, из моей груди, - вырвался пискливый крик: - Вот я тебе? Вот я тебе сейчас! Я отскочил, и тогда появился обладатель голоса, этот толстяк в шапке, - я хотел схватить его за плечи, пальцы прошли насквозь и сомкнулись в воздухе. Я застыл, словно оглушенный, а они продолжали болтать; вдруг мне показалось, что из темноты над автомобилями, сверху, кто-то смотрит на меня, я подошел к границе светлого круга и увидел бледные пятна лиц; там, наверху, было что-то вроде балкона. Ослепленный светом, я не мог разглядеть его как следует, но в этого было достаточно, чтобы понять, каким ужасным шутом я предстал. Я выбежал, будто за мной гнались. Следующая улица шла вниз и кончалась у эскалатора. Я подумал, что там, может быть, найду какой-нибудь Инфор, и отправился по тускло-золотой лестнице. Лестница кончалась небольшой круглой площадью. Посреди стояла колонна, высокая, прозрачная, как из стекла, что-то танцевало в ней, пурпурные, коричневые и фиолетовые силуэты, ни на что не похожие, как ожившие абстрактные композиции, но очень забавные. То один, то другой цвет сгущался, концентрировался, формировался комичнейшим образом; даже лишенная лиц, голов, рук, ног, вся эта путаница форм не лишена была очень человеческого, даже карикатурного выражения. Присмотревшись, я понял, что фиолетовый - это хвастун, надутый, чванливый и в то же время трусливый; когда он разлетелся на миллион пританцовывающих пузырей, за дело взялся голубой. Этот был словно неземной, сама скромность, само смирение, но все это было чуть ханжеское, будто он сам на себя молился. Не знаю, сколько я так простоял. Я никогда не видел ничего подобного. Кроме меня, здесь никого не было, только движение черных машин усилилось. Я. не видел даже, есть в них люди или нет, потому "что все они были без окошек. С этой круглой площади расходилось шесть улиц - одни вверх, другие вниз, они уходили вдаль нежной мозаикой цветных огоньков, чуть ли не на милю. И ни одного Инфора. Я изрядно устал, не только физически - мне казалось, что я переполнен впечатлениями. Иногда я спотыкался на ходу, хоть вовсе не засыпал; не помню, как и когда я забрел в широкую аллею; на перекрестке замедлил шаги, поднял голову и увидел отсвет городских огней на облаках. Это удивило меня, потому что мне казалось, что я нахожусь под землей. Я шел дальше, теперь уже среди моря пляшущих огней, лишенных стекол витрин, среди жестикулирующих, крутящихся юлой, ожесточенно дергающихся манекенов; они протягивали друг другу какие-то сверкающие предметы, что-то надували - я даже не смотрел в их сторону. В отдалении показалось несколько человек; но я не был уверен, что и это не куклы, и не стал их догонять. Дома расступились, и я увидел большую надпись: ПАРК ТЕРМИНАЛ - и светящуюся зеленую стрелу. Эскалатор начинался в проходе между домами, потом вошел в серебряный тоннель, в стенах которого бился золотой пульс, как будто под ртутной кожей стен действительно плыл драгоценный металл; пронесся горячий ветерок, все померкло - я стоял в застекленном павильоне. Он имел форму раковины, в складках гофрированного потолка брезжила туманная, едва уловимая зелень - это был блеск тончайших жилочек, словно фосфоресценция одного огромного подрагивающего листа; во все стороны расходились двери, за ними темнота и маленькие, ползущие по полу буковки: Парк Терминал, Парк Терминал. Я вышел. Это в самом деле был парк. Невидимые во мраке, протяжно шумели деревья, ветра не было, должно быть, он несся высоко вверху, а мерный, торжественный голос деревьев отделял меня от всего невидимым сводом. Впервые я почувствовал себя одиноким, но не так, как в толпе, - мне было хорошо в этом одиночестве. Наверно, в парке было много людей, доносились шепотки, временами чье-то лицо мелькало бледным пятном, один раз я чуть не задел кого-то. Вершины деревьев сплелись, и звезды видны были только в просветах листвы. Я вспомнил, что к парку я поднимался, а ведь уже там, на площади пляшущих цветов и улице витрин, надо мной было небо, явно хмурое. Как же могло случиться, что теперь, поднявшись этажом выше, я вижу чистое звездное небо? Этого понять я не мог. Деревья расступились, и, не успев еще увидеть, я почувствовал дыхание воды, запах ила, гниющих корней, намокших листьев - и замер. Заросли черным кольцом охватывали озеро. Я слышал шелест камышей и тростника, а вдали, на другой стороне озера, над ним, вздымался единой г