был каким-то бесцветным, хотя зубы были красивые, белые. А когда он оживлялся, то и глаза его делались, на мой взгляд, слишком голубыми, и челюсть чересчур рельефной, и весь он становился безликим образчиком мужской красоты, прямо из журнала мод. Одним словом, с первой же минуты я почувствовал к нему антипатию. Девушка - так только я мог думать о его жене - не отличалась красивыми глазами, необыкновенным ртом или волосами; не было в ней ничего необыкновенного. И в то же время вся она была необыкновенной. "Рядом с такой, да с палаткой за плечами, я бы мог дважды пересечь Скалистые горы", - подумал я. Почему именно горы? Не знаю. Она ассоциировалась в моем сознании с ночлегами в шалаше, с мучительно трудными восхождениями на горные вершины, с морским берегом, где нет ничего, кроме песка и волн. Неужели только потому, что у нее не были подкрашены губы? Я чувствовал ее улыбку - там, по другую сторону стола, даже когда она совсем не улыбалась. В неожиданном приступе дерзости я решился вдруг посмотреть на ее шею - и словно совершил кражу. Это было уже под конец обеда. Марджер вдруг обратился ко мне; не знаю, не покраснел ли я в эту минуту. Он долго говорил, прежде чем я сообразил, о чем идет речь. В вилле только один глидер, и он вынужден, к сожалению, взять его, потому что едет в город. Так что, если я тоже собираюсь и не хочу ждать до вечера, то, быть может, поеду вместе с ним? Он, конечно, мог бы прислать мне из города другой, или... Я прервал его. Начал было с того, что никуда не собираюсь, но замялся, словно вспомнив что-то, и вдруг услышал собственный голос, говорящий, что действительно я намерен поехать в город и если можно... - Ну и прекрасно, - сказал он. Мы уже вставали из-за стола. - Когда вам было бы удобнее? Некоторое время мы состязались в любезности, наконец я выяснил, что он спешит, и сказал, что могу ехать в любой момент. Договорились выехать через полчаса. Я вернулся наверх, порядочно удивленный таким оборотом дела. Марджер меня совершенно не интересовал. В городе мне решительно нечего было делать. Так к чему же вся эта эскапада? Кроме того, мне казалось, что он, пожалуй, немного переборщил в любезности. В конце концов если б я действительно спешил в город, роботы не дали бы мне пропасть или идти пешком. Может быть, ему что-нибудь нужно от меня? Но что? Ведь он совсем меня не знал. Я до тех пор ломал себе над этим голову, тоже неизвестно зачем, пока не подошло условленное время и я не сошел вниз. Его жены не было видно, она даже не выглянула в окно, чтобы еще раз издали с ним попрощаться. Вначале мы молчали, сидя в просторной машине и глядя на раскручивающиеся повороты шоссе, лавирующего между холмами. Постепенно завязался разговор. Оказалось, что Марджер инженер. - Как раз сегодня мне предстоит контроль городской селекстанции, - сказал он. - Вы, кажется, тоже кибернетик?.. - Каменного века, - ответил я. - Простите... а откуда вы знаете? - Мне сказали в Бюро Путешествий, кто будет нашим соседом, потому что я, естественно, поинтересовался. - Ага. Мы на минуту замолчали. Приближался пригород. - Если можно... я хотел бы спросить, были ли у вас какие-нибудь хлопоты с автоматами? - неожиданно спросил он, и не столько по содержанию вопроса, сколько по его тону я догадался, что Марджер с нетерпением ждет ответа. Это было для него важно? Но что именно? - Вы имеете в виду... дефекты? Масса. Да это, пожалуй, и естественно; модели по сравнению с вашими настолько устаревшие... - Нет, не дефекты, - перебил он, - скорее колебания точности, в таких изменчивых условиях... мы теперь, к сожалению, не имеем возможности испытывать автоматы в столь необычных обстоятельствах. В конце концов все свелось к чисто техническим вопросам. Он просто интересовался, как выглядели некоторые параметры функционирования электронного мозга в районах действия мощных магнитных полей, в пылевых туманностях, в вихревых гравитационных провалах, и не был уверен, не являются ли эти сведения пока секретным архивом экспедиции. Я рассказал ему все, что знал, а за более подробными данными посоветовал обратиться к Турберу, который был заместителем научного руководителя экспедиции. - А могу я сослаться на вас?.. - Конечно. Он горячо поблагодарил. Я был немного разочарован. И всего-то? Но благодаря этому разговору между нами уже возникла какая-то профессиональная связь, и я, в свою очередь, спросил Марджера о значении его работы; я не знал, что собой представляет селекстанция, которую он должен был контролировать. - Ах, ничего интересного. Просто склад лома... ничего больше. Мне бы хотелось заняться теорией, а эта моя работа - своеобразная практика, к тому же не очень-то нужная . - Практика? Работа на складе лома? Почему? Ведь вы же кибернетик, значит... - На складе кибернетического лома, - объяснил он, криво улыбнувшись, и добавил, как бы слегка пренебрежительно: - Мы, знаете ли, очень бережливы. Ничего не должно пропадать зря... В своем институте я мог бы показать вам немало интересных вещей, но тут... что делать... Он пожал плечами. Глидер свернул с шоссе и через высокие металлические ворота въехал на просторный фабричный двор; я видел ряды транспортеров, башенные краны, нечто вроде модернизированного мартена. - Теперь машина в вашем распоряжении, - сказал Марджер. Из окошка в стене, около которой мы остановились, высунулся робот и что-то сказал. Марджер вышел; я видел, как он усиленно жестикулирует, пытаясь что-то объяснить роботу, потом вдруг повернулся ко мне, озабоченный. - Хорошенькая история, - сказал он. - Глюр заболел... это мой коллега, одному мне нельзя; как же быть?! - А в чем дело? - спросил я и тоже вышел из машины. - Контроль должны производить двое, минимум двое, - объяснил он. Вдруг его лицо просветлело. - Послушайте, Брегг! Вы ведь тоже кибернетик! Если б вы согласились?! - Ого, - усмехнулся я, - кибернетик? Ископаемый, добавьте. Я же ничего этого не знаю. - Да ведь это чистейшая формальность! - прервал он. - Техническую сторону, я, конечно, возьму на себя. Вам надо будет только расписаться, ничего больше! - В самом деле? - медленно ответил я. Я прекрасно понимал, что он спешит к жене, но я не люблю изображать того, кем я не являюсь, роль подставного лица не по мне, и я сказал ему об этом, правда, в несколько смягченной форме. Он поднял руки, будто защищаясь. - Не поймите меня превратно! Если только вы спешите?.. Ведь у вас какие-то дела в городе. Так я уж... как-нибудь... извините, что... - Дела подождут, - ответил я. - Пожалуйста, рассказывайте; я помогу, если это будет в моих силах. Мы вошли в белое, стоящее немного на отшибе здание; Марджер повел меня по коридору, удивительно пустому; в нишах стояло несколько неподвижных роботов. В небольшом, скромно обставленном кабинете он вынул из стенного шкафа пачку бумаг и, раскладывая их на столе, начал объяснять, в чем состоит его - вернее, наша - задача. В лекторы он не годился: очень скоро я усомнился в его возможностях как теоретика: он то и дело ссылался на якобы известные мне истины, о которых в действительности я не имел ни малейшего понятия. Приходилось все время прерывать его и задавать постыдно элементарные вопросы, но он, по понятным причинам заинтересованный в том, чтобы не обидеть меня, принимал все проявления моего невежества почти как добродетели. В конце концов я уяснил, что вот уже несколько десятилетий существует полное разделение в сфере производства и в жизни. Полностью автоматизированное производство находилось под надзором роботов, за которыми, в свою очередь, присматривали другие роботы. Для людей здесь места уже не оставалось. Общество существовало само по себе, а автоматы и роботы - сами по себе; и только, чтобы не допустить непредвиденных отклонений в раз навсегда установленном порядке механической армии труда, необходимы были периодические проверки, проводимые специалистами. Марджер был одним из них. - Не сомневаюсь, - говорил он, - что все окажется в норме, мы проверим основные звенья процессов, распишемся - и конец. - Но ведь я даже не знаю, что тут производится... - показал я на корпуса за окном. - Да ничего! - воскликнул он. - В том-то и дело, что ничего - это просто склад лома... я же вам говорил. Мне не очень-то нравилась эта неожиданно навязанная роль, но отказаться было уже неудобно. - Ладно... ну, а что я, собственно, должен делать? - То же, что и я: обойти агрегаты... Мы оставили бумаги в кабинете и пошли в контрольный обход. Первой была большая сортировочная, в которой автоматические грейферы хватали сразу целые кипы металлических листов, погнутых, разбитых корпусов, сминали их и бросали под прессы. Вылетающие оттуда блоки по конвейеру отправлялись на главный транспортер. У входа Марджер прикрыл лицо небольшой маской с фильтром и протянул мне такую же; переговариваться стало невозможно - грохот стоял страшный. В воздухе плавала ржавая пыль, красноватыми облаками валившая из-под прессов. Мы пересекли следующий цех, тоже полный гомона, и эскалатором поднялись на второй этаж, где ряды блюмингов поглощали сыплющийся из воронок лом, более мелкий, уже совершенно бесформенный. Воздушная галерея вела к противоположному зданию. Там Марджер проверил записи контрольных приборов, и мы вышли на фабричный двор, где нам преградил путь робот и сказал, что инженер Глюр просит Марджера к телефону. - Извините. Я на минутку! - крикнул Марджер и побежал к стоящему неподалеку застекленному павильону. Я остался один на раскаленных от солнца каменных плитах двора. Осмотрелся: корпуса на противоположной стороне площади мы уже осмотрели - это были сортировочные залы блюмингов; расстояние и звукоизоляция сделали свое дело: оттуда не долетало ни звука. За павильоном, в котором исчез Марджер, стояло на отшибе низкое, очень длинное здание, что-то вроде металлического барака; я направился к нему в поисках тени, но его железные стены полыхали жаром. Я уже хотел отойти, когда до моего слуха донесся странный звук, плывущий изнутри барака, неопределенный, не похожий на отголоски работы машин; пройдя шагов тридцать, я наткнулся на стальную дверь, перед которой стоял робот. Увидев меня, он открыл дверь и отступил в сторону. Непонятные звуки усилились. Я заглянул внутрь, там было не так темно, как мне показалось в первый момент. От убийственного жара раскаленного металла я едва дышал и ушел бы тотчас, если б меня не поразило то, что я услышал. Это были человеческие голоса, искаженные, сливающиеся в хриплый хор, неясные, бормочущие, словно во мраке бубнили десятки испорченных телефонов; едва я сделал несколько шагов, как что-то хрустнуло под ногой, и оттуда явственно прозвучало: - Прошшу вуас... прошшу вуас... ббудьте любеззны... Я остолбенел. Душный воздух имел привкус железа. Шепот плыл снизу: - Ббудьте любеззны осмотреть... прошшу вуас... К нему присоединился второй, мерно декламирующий, монотонный голос: - Эксцентренная аномалия... шаровая асимптота... полюса в бесконечности... линейные подсистемы... голономные системы... полуметрические пространства... сферические пространства... конические пространства... хронические пространства... - Прошшу вуас... к вашим усслугам... будьте любеззны... прошшу вуас... Полумрак кишел хрипящими шепотками; среди них громче других пробивалось: - Слизь планетная живая, болото ее гниющее, есть заря бытия, вступительная фаза, и грядет из кровянистых, из тестовато-мозговых медь обольстительная... - Бряк... бреак... брабзель... бе... бре... проверка.., - Класс мнимых... класс множеств... класс нулевой... класс классов... - Прошшу вуас... ббудьте любеззны осмотреть... - Цццчччтттихо... - Ты... - Ссо... - Сышишь меня. .. - Сышу... - Можешь до меня дотронуться!.. - Бряк-бреак-брабзель... - Мне нечем... - Жжаль... а то бы... увидел, какой я блестящий и холодный... - Отдайте мне... до... доспехи, меч златой... - Ли... лишенному наас... нааследства, ночью... - Вот последние усилия шествующего ступающей инкарцеррацией мастера четвертования и распарывания ибо восходит, ибо восходит трижды безлюдное царство... - Я новый... я совершенно новый... у меня никогда не было спайки с каркасом... я же могу... прошу вас... - Прошшу вуас ... Я не знал, куда смотреть, очумев от мертвящего жара и этих голосов. Они плыли отовсюду. От пола до щелевых окон под самым сводом вздымались груды перепутавшихся и соединившихся корпусов роботов; струйки просачивающегося света слабо отражались от их погнутых панцирей; - У меня был ми... минутный де... дефект, но я уже в по... рядке, уже вижу... - Что видишь... темно... - Я все равно вижу... - Только выслушайте - я бесценный, я дорогой, показываю любую утечку мощности, отыщу любой блуждающий ток, любое перенапряжение, только испробуйте меня, прошу - испробуйте только... эта... эта дрожь случайна... не имеет ничего общего с... прошу вас... - Прошшу вуас... ббудьте любеззны... - Тестоголовые, кислое свое брожение приняли за душу, распарывание чрев своих - за историю, средства, оттягивающие разложение, - за цивилизацию... - Меня... только меня... это ошибка... - Прошшу вуас... ббудьте любеззны... - Я спасу вас... - Кто это... - Что... - Кто спасет? - Повторяйте за мной: огонь сожжет меня не совсем, вода не всего обратит в ржу, вратами будет мне их двойная стихия, и вступлю... - Цццчччтттихо! - Созерцание катода... - Катодорцание... - Я тут по ошибке... я мыслю... ведь я же мыслю... - Я - зеркало измены... - Прошшу вуас... к вашшим усслугам... ббудьте любсззны осмотреть... - Разбегание бесконечно малых... разбегание галактик... разбегание звезд... - Он тут!! - крикнуло что-то; мгновенно наступила тишина, почти столь же пронзительная в своем неописуемом напряжении, как предшествовавший ей многоголосый хор . - Человек!! - сказало что-то. Не знаю, откуда взялась у меня эта уверенность, но я чувствовал, что слова обращены ко мне. Я молчал. - Человек... простите... минутку внимания. Я - иной. Я тут по ошибке... Кругом зашумело. - Тихо! Я - живой! - кричал он сквозь шум. - Да, меня бросили сюда, умышленно заковали в железо, чтобы нельзя было узнать, но вы только приложите ухо и услышите пульс!! - Я тоже! - перекрикивал его другой голос.- Я тоже! Смотрите! Я болел, во время болезни мне показалось, что я - машина, это было моей манией, но теперь я уже здоров! Халлистер, Халлистер может подтвердить. Спросите его! Возьмите меня отсюда! - Прошшу вуас... ббудьте любеззны... - Бряк-бреак... - К вашшим усслугам... Барак зашумел, захрустел ржавыми голосами, мгновенно наполнился астматическим криком; я попятился, выскочил на солнце, ослепший, зажмурил глаза, долго стоял, прикрывая их рукой, за мной послышался протяжный скрежет; это робот закрыл дверь и задвинул засов. - Прошшу вуас... - все еще доносилось из-за стен в волне приглушенного гула... - прошшу вуас... к вашшим усслугам... ошибка... Я прошел мимо застекленного павильона, не зная, куда иду; хотелось только одного - оказаться как можно дальше от этих голосов, не слышать их; я вздрогнул, почувствовав неожиданное прикосновение к плечу. Это был Марджер, светловолосый, красивый, улыбающийся. - Ox, простите, Брегг, тысяча извинений, я так долго... - Что будет с ними?.. - прервал я почти грубо, показывая рукой на одиноко стоящий барак. - Что? - заморгал он. - С кем? Потом вдруг понял и удивился: - А, вы были там? Напрасно... - Почему? - Это же лом. - То есть? - Лом на переплавку, уже после селекции. Пойдемте... Надо подписать протокол. - Сейчас. А кто проводит эту... селекцию? - Кто? Роботы. - Что?! Они сами?? - Конечно. Он замолчал под моим взглядом. - Почему их не ремонтируют? - Потому что ремонт не окупается, - сказал он медленно, с удивлением рассматривая меня. - И что с ними делают? - С ломом? Отправляют вон туда. - Он показал на высокую колонну мартена. В кабинете на столе уже лежали подготовленные бумаги - протокол контроля, еще какие-то листки, - Марджер заполнил по очереди все рубрики, подписал сам и передал ручку мне. Я повертел ее в пальцах. - А не может случиться ошибки? - Простите, не понял. - Там, в этом... ломе, как вы его называете, могут оказаться... еще пригодные, совершенно исправные - как вы думаете? Он смотрел на меня так, словно не понимал, о чем я говорю. - У меня создалось такое впечатление, - медленно докончил я. - Но ведь это не наше дело, - ответил он. - Нет? А чье? - Роботов. - Как же это - ведь мы должны были контролировать. - Ax, нет, - он с облегчением улыбнулся, открыв, наконец, источник моей ошибки. - С тем это не имеет ничего общего. Мы проверяем синхронизацию процессов, их темп и эффективность, но не вдаемся в такие подробности, как селекция. Это нас не касается. Не говоря о том, что это совершенно не нужно, это было бы и невозможно, потому что ведь на каждого человека приходится теперь по восемнадцать автоматов; из них примерно пять ежедневно заканчивают свой цикл и идут на слом. Это составляет около двух миллиардов тонн в день. Вы же понимаете, что мы не могли бы следить за этим, ну и кроме того, наша система предполагает как раз обратное: автоматы заботятся о нас, а не мы о них... Я вынужден был согласиться с ним и молча подписал листки. Мы уже собрались расстаться, когда неожиданно для себя я спросил его, изготовляют ли сейчас человекообразных роботов. - Вообще-то нет, - сказал он и добавил помедлив: - В свое время с ними была масса хлопот... - То есть? - Ну, вы же знаете инженеров! В подражании они дошли до такого совершенства, что некоторые модели роботов невозможно стало отличить от живого человека. Были люди, которые не могли этого вынести... Я вдруг вспомнил сцену на корабле, на котором я прилетел с Луны. - Не могли вынести... - повторил я его слова. - Может, это было что-то вроде ненависти? - Я не психолог, но, пожалуй, можно сказать и так. Впрочем, это дело прошлое. - И таких роботов больше нет? - Почему? Иногда еще встречаются на ракетах ближнего радиуса. А вы что, встречали такого? Я ответил уклончиво. - Вы еще успеете уладить свои дела? - забеспокоился он. - Какие дела?.. Я вспомнил, что у меня якобы было дело в городе. Мы расстались у выхода со станции, куда он меня проводил, не переставая благодарить за то, что я выручил его. Я побродил по улицам, заглянул в реалон, вышел, не досидев даже до середины вздорного спектакля, и в отвратительном настроении поехал в Клавестру. Примерно за километр от виллы я отпустил глидер и остаток пути прошел пешком. "Все в порядке. Это механизмы из металла, проводов, стекла, их можно собирать и разбирать", - внушал я себе, но не мог отделаться от воспоминаний о темном зале, об отрывистых голосах, о диком бормотании, в котором было слишком много смысла, слишком много самого обыкновенного страха. Я сам был, можно сказать, специалистом в этом деле, наглотался страху вдоволь, ужас перед внезапным уничтожением не был для меня фикцией, как для этих ловких конструкторов, которые, надо сказать, здорово организовали все дело: роботы занимались себе подобными до самого конца, а люди ни во что не вмешивались. Это был замкнутый цикл точнейших устройств, которые сами себя создавали, воспроизводили и уничтожали, а я только напрасно наслушался стонов механической агонии. Я остановился на холме. Ландшафт, залитый лучами низко стоящего солнца, был невыразимо прекрасен. Изредка глидер, поблескивая, как черный снаряд, пролетал по ленте шоссе, нацелившегося в горизонт, над которым голубым облачком, затуманенные расстоянием, вздымались горы. И неожиданно я почувствовал, что не могу на это смотреть, не имею на это права, словно был в этом какой-то ужасный, хватающий за горло обман. Я сел среди деревьев, закрыл лицо руками; я жалел, жалел, что вернулся. У входа в дом ко мне подошел белый робот и сказал конфиденциально: - Вас просят к телефону. Дальняя связь: Евразия. Я быстро пошел за ним. Телефон находился в зале, так что, разговаривая, я видел через стеклянную пластину двери в сад. - Эл? - послышался далекий, но отчетливый голос. - Говорит Олаф. - Олаф... Олаф!!! - повторил я торжествующе. - Где ты, дружище? - В Нарвике. - Что делаешь? Как дела? Письмо получил? - Ясно. Потому и знаю, где тебя искать. Минута молчания. - Что делаешь? - повторил я уже не так уверенно. - А что я должен делать? Ничего. А ты? - В Адапте был? - Был. Только один день. Сбежал. Не мог, знаешь... - Знаю. Слушай, Олаф... я тут снял виллу. Не знаю сам зачем, но... Слушай! Приезжай! Он ответил не сразу. Когда отозвался, в его голосе чувствовалось сомнение. - Я бы приехал. Может, и приехал бы, Эл, но ты знаешь, что нам говорили... - Знаю. Но они ведь не могут нам ничего сделать. И вообще ну их к лешему. Приезжай. - Зачем? Подумай, Эл. Может, будет... - Что? - Хуже. - Откуда ты знаешь, что мне плохо? Я услышал его короткий смешок, вернее, вздох: так тихо он смеялся. - А зачем же ты тянешь меня к себе? Неожиданно мне в голову пришла прекрасная идея. - Слушай, Олаф. Тут что-то вроде дачи. Вилла, бассейн, сад. Только... ты уже знаешь, как теперь... как они живут, да? - Немножко знаю. Тон, которым это было сказано, говорил больше слов. - Вот видишь. Так слушай. Приезжай! Но сначала постарайся раздобыть... боксерские перчатки. Две пары. Побоксируем. Увидишь, как будет здорово! - Опомнись, Эл! Где я возьму перчатки? У них же этого нет уже много лет. - Так закажи. Не станешь же ты утверждать, что невозможно изготовить четыре дурацкие перчатки. Соорудим небольшой ринг и будем драться. Мы оба можем, Олаф! Надеюсь, ты уже слышал о бетризапии, а? - Конечно. Я бы тебе сказал, что я об этом думаю. Но по телефону не хочу. Еще обидится кто-нибудь. - Слушай, приезжай. А? Договорились? Он долго молчал. - Не знаю, Эл, стоит ли. - Ладно. Тогда скажи, какие у тебя планы. Если есть что-нибудь путное, я не стану морочить тебе голову своими прихотями. - Никаких, - ответил он. - А у тебя? - Я прилетел вроде отдохнуть, немного подучиться, почитать, но это никакие не планы, это... просто ничего другого я не мог придумать. - Олаф?.. - Похоже, что стартовали мы одинаково, - пробормотал он. - В конце концов это не меняет дела. Я всегда могу вернуться, если вдруг окажется, что... - Перестань! - нетерпеливо оборвал я. - Не о чем говорить. Собирай манатки и приезжай. Когда тебя ждать? - Хоть завтра утром. Ты серьезно хочешь заняться боксом? - А ты нет?.. Он засмеялся. - Представь себе, да. И наверно, по той же причине, что и ты. - Порядок, - сказал я быстро. - Значит, жду. Всего! Я пошел наверх. Отыскал среди вещей, в специальном чемоданчике шнур. Большой моток. Ринговый шнур. Теперь еще четыре столбика, резину или пружину, и ринг выйдет на славу. Без судьи. Он нам не нужен. Потом взялся за книги. Но голова была дубовая. Такое со мной уже случалось. Я тогда вгрызался в текст, словно жук-точильщик в железное дерево. Но так тяжело у меня не шло, пожалуй, никогда. За два часа я просмотрел десятка полтора книг и ни на одной не мог сосредоточиться больше, чем на пять минут. Даже сказки отбросил. Решил не щадить себя. Взял то, что показалось самым трудным - монографию Ферре по анализу метагенов, - и накинулся на первые уравнения, словно желал пробить головой стенку. Математика определенно обладала спасительными свойствами, особенно для меня, потому через час я вдруг понял, о чем идет речь, и меня восхитил Ферре. Как он мог это сделать? Ведь даже сейчас, идя по проторенному им пути, я порой не мог постичь, как это происходит, и, только следуя за ним шаг за шагом, еще кое-как мог уразуметь что-то, а он должен был преодолеть все это одним рывком. Я отдал бы все звезды, чтобы хоть в течение месяца иметь в голове нечто похожее на то, что имел он! Пропел сигнал к ужину, и одновременно что-то кольнуло в сердце, напоминая, что я тут уже не один. Мелькнула мысль: не поужинать ли наверху? Но мне стало стыдно. Я бросил под кровать свое ужасное трико, в котором выглядел как резиновая надувная обезьяна, надел свой бесценный старенький просторный свитер и спустился в столовую. Они уже сидели за столом. Кроме нескольких банальных любезностей, мы не произнесли ни слова. Между собой они тоже не разговаривали. Им не нужны были слова. Они переговаривались взглядами, она обращалась к нему движением головы, ресниц, мимолетной улыбкой. И постепенно во мне начала нарастать холодная тяжесть, я чувствовал, как тоскуют мои руки и им хочется что-то схватить, стиснуть, раздавить. "Почему я такой дикий? - думал я в отчаянии. - Почему, вместо того чтобы размышлять о книге Ферре, о проблемах, затронутых Старком, вместо того чтобы заниматься своими делами, я вынужден надевать шоры, чтобы не пялить на девушку голодные волчьи глаза?" Но это были еще цветочки. По-настоящему я испугался лишь тогда, когда закрыл за собой дверь своей комнаты. В Адапте после медицинского обследования сказали, что я совершенно нормален. Доктор Жуффон сказал мне то же самое. Но разве мог нормальный человек чувствовать то, что в этот момент чувствовал я? Откуда это во мне взялось? Я не был активным участником, был наблюдателем. Происходило что-то неотвратимое, как движение планеты, почти незаметное, что-то медленно, смутно, бесформенно пробуждалось во мне. Я подошел к окну, посмотрел на темный сад и понял, что это было во мне еще с обеда, с первой минуты, только требовалось время, чтобы это осознать. Поэтому-то я поехал в город, а вернувшись, сумел забыть о голосах в темноте. Я был готов на все. Ради этой девушки. Я не понимал, как или почему это случилось. Не знал, любовь это или безумце. Мне было безразлично. Я не знал ничего, кроме того, что все остальное потеряло для меня значение. И, стоя у открытого окна, я боролся с этим, как еще никогда ни с чем не боролся, прижимал лоб к холодной раме и страшно боялся себя. "Я должен что-то предпринять, - шептал я одними губами. - Должен что-то предпринять. Со мной творится что-то неладное. Это пройдет. Мне нет до нее дела. Я не знаю ее. Она даже не очень красива. Ведь я же не сделаю ничего. Ничего, - умолял я себя, - не совершу никакой... о небеса, черные и голубые!" Я зажег свет. Олаф, Олаф спасет меня. Я расскажу ему все! Он заберет меня. Поедем куда-нибудь. Я сделаю все, что он велит, все. Он один поймет меня. Завтра он уже приедет. Как хорошо! Я метался по комнате. Мускулы мучительно напряглись, неожиданно я опустился перед кроватью, закусил зубами покрывало, и у меня вырвался крик, не похожий на рыдание, сухой, отвратительный. Я не хотел, не хотел никому зла, но знал, что мне нечего себя обманывать, что Олаф мне не поможет, никто не поможет... Я встал. За десять лет я научился мгновенно принимать решения. Ведь приходилось распоряжаться жизнью, своей и чужой, и я всегда делал это. Тогда всего меня пронизывал озноб, мой мозг словно превращался в прибор, задача которого подсчитать все "за" и "против", разделить и решить безоговорочно. Даже Гимма, который меня не любил, признавал мою объективность. Теперь - хотел я этого или нет - я не мог уже поступать иначе, чем тогда, в крайних обстоятельствах, потому что и сейчас была крайность. Я поймал глазами - в зеркале - собственное отражение, светлые, почти белые глазные яблоки, суженные зрачки; я смотрел с ненавистью, отвернулся; я не мог даже подумать о том, чтобы уснуть. Я перекинул ноги через подоконник. До земли было метра четыре. Я спрыгнул почти бесшумно. Побежал в сторону бассейна. Миновал его. Выскочил на дорогу. Тускло светящаяся белая полоса шла к взгорьям, извивалась среди них фосфоресцирующей змеей, потом змейкой и, наконец, тончайшей черточкой света исчезала во тьме. Я мчался все быстрее, чтобы измучить свое так мерно стучащее, такое сильное сердце, бежал, наверное, с час, пока не увидел прямо перед собой огни каких-то домов. Тогда я круто повернул. Я уже устал, но именно поэтому не сбавлял темпа, беззвучно твердя про себя: "Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!" - и все бежал, бежал, пока не наткнулся на двойной ряд живых изгородей - я снова был перед садом виллы. Задыхаясь, я остановился у бассейна, сел на бетонный обрез, опустил голову и увидел отражение звезд. Я не хотел звезд. Мне не нужны были звезды. Я был психопатом, сумасшедшим, когда дрался за участие в экспедиции, когда разрешал в гравироторах превращать себя в мешок, источающий кровь; зачем мне это понадобилось, для чего, почему я не понимал тогда, что надо быть обыкновенным, обыкновеннейшим, что иначе нельзя, не стоит жить? Послышался шорох. Они прошли мимо. Он обнимал ее за плечи, они шли нога в ногу. Он наклонился. Тени их голов слились. Я поднялся. Он целовал ее. Она прижалась к нему. Я видел бледные полосы ее рук на его шее. Стыд, еще не знакомый мне, страшный, физически ощутимый, как лезвие, пронзил меня. Я, звездный пилот, друг Ардера, вернувшись, стоял в саду и думал лишь о том, чтобы отнять у кого-то женщину, не зная ни его, ни ее. "Скотина, последняя скотина со звезд... хуже, хуже...". Я не мог смотреть. И смотрел. Наконец они скрылись, а я, обежав бассейн, бросился вперед, вдруг увидел большой черный предмет и тут же ударился обо что-то руками. Это был автомобиль. Я ощупью отыскал дверцу. Открыл ее - загорелась лампочка. Теперь я все делал целеустремленно, но поспешно, словно мне было куда ехать, словно я должен был это сделать. Мотор заработал. Я повернул руль и в свете фар выехал на дорогу. Руки немного дрожали, и я сильнее сжал их на баранке. Вдруг я вспомнил про черный ящичек, резко затормозил, так что меня снесло на обочину шоссе, выскочил, поднял капот и принялся лихорадочно искать его. Двигатель выглядел совершенно необычно, и я никак не мог найти черный ящик. Может, спереди? Кабели. Чугунный блок. Кассета. Что-то незнакомое, четырехугольное. Ага, он! Инструменты. Я работал быстро, но внимательно, так что почти не поцарапался. Наконец обеими руками я взял этот тяжелый, словно литой, черный куб и швырнул его в придорожные кусты. Я был свободен. Захлопнул дверцу, тронулся. Скорость росла. Мотор гудел, скаты издавали глухое пронзительное шипение. Поворот. Я вошел в него, не снижая скорости, и срезал слева. Второй, покруче. Визг колес был ужасен; я чувствовал, как огромная сила выбрасывает меня вместе с машиной. Но этого все еще было мало. Следующий поворот. В Аппрену были специальные автомашины для пилотов. Мы выделывали на них головокружительные штучки; речь шла о выработке рефлекса. Прекрасная тренировка. Для чувства равновесия тоже. Например, на вираже положить автомашину на два колеса и ехать так некоторое время. Когда-то мне это удавалось. И я сделал это сейчас, на пустом шоссе, мчась в рассекаемую фарами тьму. Не то чтобы я хотел разбиться. Просто мне это было безразлично. Если я могу быть беспощадным к другим, то должен быть таким м;е и к себе. Я ввел машину в вираж и поднял ее, так что она некоторое время шла боком на дьявольски верещавших скатах, и снова бросил ее в другую сторону, только рванул обо что-то темное. Дерево? Уже ничего не было, лишь нарастающий рев мотора, и бледные отражения приборов в стекле, и пронзительно свистящий ветер. Неожиданно я увидел вдали глидер, который пытался обойти меня по самому краю шоссе; небольшое движение руля - меня пронесло мимо глидера. Моя тяжелая машина закружилась, как волчок; глухой грохот, треск раздираемого железа - тьма. Фары были разбиты, мотор заглох. Я глубоко втянул воздух. Ничего со мной не случилось, я даже не ушибся. Попробовал зажечь фары - ничего не вышло. Включил подфарники: левый горел. При его слабом свете я запустил мотор. Машина, тяжело хрипя и покачиваясь, выползла на шоссе. Однако же это была хорошая машина, если слушалась меня после всего, что я с ней проделывал. Я двинулся в обратный путь, уже медленней. Но нога сама нажимала педаль, меня снова понесло, когда я увидел поворот. И снова я выжимал из мотора все силы, пока, наконец, свистя резиной, брошенный силой инерции вперед, автомобиль не остановился вплотную перед живой изгородью. Я зарулил в кусты. Растолкав их, машина уперлась в какой-то ствол. Я не хотел, чтобы они видели, что я с ней сделал, наломал веток, прикрыл капот с разбитыми стеклами фар, только передок был помят, а сбоку виднелось небольшое углубление от первого столкновения со столбом или чем-то еще в темноте. Потом я постоял и прислушался. Все молчало. Дом был погружен в темноту. Всеобъемлющая тишина ночи подымалась к звездам. Я не хотел возвращаться в дом. Отошел от разбитой машины, и, когда трава, высокая, влажная от росы трава коснулась моих колен, я упал в нее и так лежал, пока, наконец, у меня не сомкнулись веки, и я уснул. Разбудил меня чей-то смех. Я знал чей. Знал, кто это, прежде чем открыл глаза, совершенно отрезвевший. От росы я промок до нитки. Солнце стояло еще низко. Небо в клочьях белых облаков. А напротив меня, на маленьком чемоданчике, сидел Олаф, сидел и смеялся. Мы вскочили оба одновременно. У него была такая же рука, как у меня, - большая и твердая. - Когда ты приехал? - Только что. - Ульдером? - Да. Я тоже так спал... первые две ночи... - Да?.. Он перестал улыбаться. Я тоже. Словно что-то стало между нами. Мы молча смотрели друг на друга. Он был моего роста, возможно даже чуть выше, сухощавее. Темные волосы при ярком свете скрывали скандинавское происхождение, а щетина на лице у него была совсем светлая; чуточку кривой, выразительный нос и короткая верхняя губа, из-под которой виднелись зубы; бледно-голубые глаза его часто смеялись, темнея от веселья; тонкие губы, всегда немного кривились, будто он все воспринимал скептически. Может, именно это выражение его лица заставило меня сначала держаться от Олафа поодаль. Олаф был старше меня на два года; его лучшим другом был Ардер. Только после гибели Ардера мы и сблизились-то по-настоящему. Уже до конца. - Олаф... - сказал я. - Ты проголодался? Пойдем перекусим что-нибудь. - Подожди, - сказал он. - Что это? Он взглянул на автомобиль. - А-а... ничего. Машина. Купил, знаешь, чтобы вспомнить... - Была авария? - Да. Ехал ночью, ну и вот... - У тебя была авария? - повторил он. - Ну да! Но это не имеет значения. Ведь ничего не случилось. Пошли... не будешь же ты с этим чемоданом... Он поднял чемодан. Ничего не сказал. Даже но взглянул на меня. Желваки на скулах у него напряглись. "Почуял что-то, - подумал я. - Не знает, что привело к аварии, но догадывается". Наверху я сказал ему, чтобы он выбрал себе любую из четырех свободных комнат. Он взял ту, с видом на горы. - Почему ты не захотел здесь? А, понимаю, - он улыбнулся, - это золото, да? - Да. Он коснулся рукой стены. - Надеюсь, обычная? Никаких картин, телевизии? - Будь спокоен, - улыбнулся я, в свою очередь. - Это честная стена. Я позвонил насчет завтрака. Хотел позавтракать вдвоем с Олафом. Белый робот принес кофе и поднос, полный всякой снеди: это был очень обильный завтрак. Мы ели молча. Я с удовольствием смотрел, как он жует, - даже прядь волос над ухом у него двигалась. Потом Олаф сказал: - Ты еще куришь? - Курю. Привез с собой двести сигарет. Не знаю, что будет потом. Пока курю. Хочешь? - Давай. Мы закурили. - Ну как? Сыграем в открытую? - спросил он После долгого молчания. - Да. Я расскажу тебе все. Ты тоже? - Конечно. Только не знаю, Эл, стоит ли? - Скажи одно: ты знаешь, что хуже всего? - Женщины. - Да. Мы снова замолчали. - Значит, из-за этого? - спросил он. - Да. Увидишь за обедом. Внизу. Вилла нанята пополам с ними. - С ними? - Они молодожены. Желваки снова напряглись под его веснушчатой кожей. - Это хуже, - сказал он. - Да. Я тут третий день. Не знаю, как это, но... уже когда мы с тобой разговаривали. Безо всякой причины, безо всяких... ничего, ничего. Совершенно ничего. - Интересно, - сказал он. - Что интересно? - Со мной нечто похожее. - Так зачем ты прилетел? - Эл, ты сделал благое дело. Понимаешь? - Тебе? - Нет. Кому-то другому. Это бы добром не кончилось. - Почему? - Либо ты знаешь, либо не поймешь. - Знаю. Олаф, что же это такое? Неужели мы действительно дикари? - Не знаю. Мы десять лет были без женщин. Помни об этом. - Это не объясняет всего. Во мне есть, знаешь, какая-то беспощадность, я не считаюсь ни с кем, понимаешь? - Ты еще считаешься, сын мой, - сказал он. - Еще считаешься! - Ну да, но ты знаешь, в чем дело? - Знаю. Опять молчание. - Хочешь еще поболтать или бокс? - спросил он. Я рассмеялся. - Где ты достал перчатки? - Ни за что не догадаешься. - Заказал? - Где там. Украл. - Ну да! - Клянусь небом. Из музея... Пришлось специально летать в Стокгольм, понимаешь? - Тогда пошли. Он распаковал свои скромные пожитки и переоделся. Мы накинули купальные халаты и спустились вниз. Было еще рано. Завтрак обычно подавали только через полчаса. - Пойдем лучше на задворки, - сказал я. - Там нас никто не увидит. Мы остановились на лужайке, окруженной высоким кустарником. Сначала утоптали траву, и без того довольно низкую. - Будет скользко, - сказал Олаф, пробуя подошвами самодельный ринг. - Ничего. Больше нагрузка. Мы надели перчатки. С этим пришлось повозиться, потому что некому было их завязать, а вызывать робота не хотелось. Олаф встал против меня. Тело у пего было совершенно белое. - Ты еще не загорел, - сказал я. - Потом расскажу, что со мной происходило. Мне было не до пляжа. Гонг. - Гонг. Мы начали легко. Ложный выпад. Он ушел. Еще раз ушел. Мне становилось жарко. Я стремился не к ударам, а к ближнему бою. Избивать Олафа мне в общем-то не хотелось. Я был тяжелее килограммов на пятнадцать, и его чуть более длинные руки не уменьшали моего преимущества, тем более что я вообще был более сильным боксером. Поэтому я дал ему несколько раз подойти, хоть и не должен был. Вдруг он опустил перчатки. Лицо его онемело. Он разозлился. - Так не пойдет, - сказал он. - В чем дело? - Без фокусов, Эл. Или настоящий бокс, или никакого. - Ладно, - сказал я, оскалив зубы. - Бокс! Я медленно пошел на сближение. Перчатки ударились друг о друга, издавая резкие хлопки. Он почувствовал, что я действую всерьез. Он прикрылся. Темп нарастал. Я сделал ложный выпад левой, потом правой, сериями, последний удар почти всегда достигал цели. Он не успевал. Потом он неожиданно пошел в атаку, у него получился прекрасный прямой, я отлетел шага на два. Сразу вернулся. Мы кружили; его удар, я нырнул под перчатку, отошел и с полудистанции влепил прямой правый. Вложил в этот удар все. Олаф обмяк, на мгновение раскрылся, но сразу же начал входить в форму. Следующая минута ушла на пустые взмахи. Перчатки громко хлопали по плечам, но неопасно. Один раз я едва успел уклониться, он только скользнул перчаткой мне по уху, а это была бомба, от которой я свалился бы. Мы снова кру