Оцените этот текст:Не читал10987654321
СодержаниеFine HTMLPrinted versiontxt(Word,КПК)Lib.ru html
Александр Сергеевич Пушкин. Драматические произведения

----------------------------------------------------------------------
    Собрание Сочинений в десяти томах. Том четвертый
    (Государственное издательство Художественной Литературы. Москва, 1959)
    Версия 1.6 от 20 марта 2001 г.
    Оригинал: http://www.rvb.ru/pushkin
----------------------------------------------------------------------

ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН



ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН

РОМАН В СТИХАХ

Petri  de  vanite  il  avait  encore plus de cette espece d'orgueil qui fait
avouer  avec  la  meme  indifference les bonnes comme les mauvaises actions,
suite d'un sentiment de superiorite peut-etre imaginaire.

Tire d'une lettre particuliere.

Не мысля гордый свет забавить,
Вниманье дружбы возлюбя,
Хотел бы я тебе представить
Залог достойнее тебя,
Достойнее души прекрасной,
Святой исполненной мечты,
Поэзии живой и ясной,
Высоких дум и простоты;
Но так и быть - рукой пристрастной
Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

И жить торопится и чувствовать спешит.

Кн. Вяземский.

I

"Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя!"

II

Так думал молодой повеса,
Летя в пыли на почтовых,
Всевышней волею Зевеса
Наследник всех своих родных.
Друзья Людмилы и Руслана!
С героем моего романа
Без предисловий, сей же час
Позвольте познакомить вас:
Онегин, добрый мой приятель,
Родился на брегах Невы,
Где, может быть, родились вы
Или блистали, мой читатель;
Там некогда гулял и я:
Но вреден север для меня {1}.

III

Служив отлично благородно,
Долгами жил его отец,
Давал три бала ежегодно
И промотался наконец.
Судьба Евгения хранила:
Сперва Madame за ним ходила,
Потом Monsieur ее сменил.
Ребенок был резов, но мил.
Monsieur l'Abbe, француз убогой,
Чтоб не измучилось дитя,
Учил его всему шутя,
Не докучал моралью строгой,
Слегка за шалости бранил
И в Летний сад гулять водил.

IV

Когда же юности мятежной
Пришла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Вот мой Онегин на свободе;
Острижен по последней моде,
Как dandy {2} лондонский одет -
И наконец увидел свет.
Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцевал
И кланялся непринужденно;
Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.

V

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.
Онегин был по мненью многих
(Судей решительных и строгих)
Ученый малый, но педант:
Имел он счастливый талант
Без принужденья в разговоре
Коснуться до всего слегка,
С ученым видом знатока
Хранить молчанье в важном споре
И возбуждать улыбку дам
Огнем нежданных эпиграмм.

VI

Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыне,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли:
Но дней минувших анекдоты
От Ромула до наших дней
Хранил он в памяти своей.

VII

Высокой страсти не имея
Для звуков жизни не щадить,
Не мог он ямба от хорея,
Как мы ни бились, отличить.
Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита
И был глубокой эконом,
То есть умел судить о том,
Как государство богатеет,
И чем живет, и почему
Не нужно золота ему,
Когда простой продукт имеет.
Отец понять его не мог
И земли отдавал в залог.

VIII

Всего, что знал еще Евгений,
Пересказать мне недосуг;
Но в чем он истинный был гений,
Что знал он тверже всех наук,
Что было для него измлада
И труд, и мука, и отрада,
Что занимало целый день
Его тоскующую лень, -
Была наука страсти нежной,
Которую воспел Назон,
За что страдальцем кончил он
Свой век блестящий и мятежный
В Молдавии, в глуши степей,
Вдали Италии своей.

IX

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

X

Как рано мог он лицемерить,
Таить надежду, ревновать,
Разуверять, заставить верить,
Казаться мрачным, изнывать,
Являться гордым и послушным,
Внимательным иль равнодушным!
Как томно был он молчалив,
Как пламенно красноречив,
В сердечных письмах как небрежен!
Одним дыша, одно любя,
Как он умел забыть себя!
Как взор его был быстр и нежен,
Стыдлив и дерзок, а порой
Блистал послушною слезой!

XI

Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья...
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!

XII

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!
Когда ж хотелось уничтожить
Ему соперников своих,
Как он язвительно злословил!
Какие сети им готовил!
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья:
Его ласкал супруг лукавый,
Фобласа давний ученик,
И недоверчивый старик,
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.

XIII. XIV

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

XV

Бывало, он еще в постеле:
К нему записочки несут.
Что? Приглашенья? В самом деле,
Три дома на вечер зовут:
Там будет бал, там детский праздник.
Куда ж поскачет мой проказник?
С кого начнет он? Все равно:
Везде поспеть немудрено.
Покамест в утреннем уборе,
Надев широкий боливар {3},
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.

XVI

Уж темно: в санки он садится.
"Пади, пади!" - раздался крик;
Морозной пылью серебрится
Его бобровый воротник.
К Talon {4} помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.

XVII

Еще бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
Театра злой законодатель,
Непостоянный обожатель
Очаровательных актрис,
Почетный гражданин кулис,
Онегин полетел к театру,
Где каждый, вольностью дыша,
Готов охлопать entrechat,
Обшикать Федру, Клеопатру,
Моину вызвать (для того,
Чтоб только слышали его).

XVIII

Волшебный край! там в стары годы,
Сатиры смелый властелин,
Блистал Фонвизин, друг свободы,
И переимчивый Княжнин;
Там Озеров невольны дани
Народных слез, рукоплесканий
С младой Семеновой делил;
Там наш Катенин воскресил
Корнеля гений величавый;
Там вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой,
Там и Дидло венчался славой,
Там, там под сению кулис
Младые дни мои неслись.

XIX

Мои богини! что вы? где вы?
Внемлите мой печальный глас:
Все те же ль вы? другие ль девы,
Сменив, не заменили вас?
Услышу ль вновь я ваши хоры?
Узрю ли русской Терпсихоры
Душой исполненный полет?
Иль взор унылый не найдет
Знакомых лиц на сцене скучной,
И, устремив на чуждый свет
Разочарованный лорнет,
Веселья зритель равнодушный,
Безмолвно буду я зевать
И о былом воспоминать?

XX

Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла - все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.

XXI

Все хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Все видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на сцену
В большом рассеянье взглянул,
Отворотился - и зевнул,
И молвил: "Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел" {5}.

XXII

Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят;
Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;
Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони -
А уж Онегин вышел вон;
Домой одеться едет он.

XXIII

Изображу ль в картине верной
Уединенный кабинет,
Где мод воспитанник примерный
Одет, раздет и вновь одет?
Все, чем для прихоти обильной
Торгует Лондон щепетильный
И по Балтическим волнам
За лес и сало возит нам,
Все, что в Париже вкус голодный,
Полезный промысел избрав,
Изобретает для забав,
Для роскоши, для неги модной, -
Все украшало кабинет
Философа в осьмнадцать лет.

XXIV

Янтарь на трубках Цареграда,
Фарфор и бронза на столе,
И, чувств изнеженных отрада,
Духи в граненом хрустале;
Гребенки, пилочки стальные,
Прямые ножницы, кривые
И щетки тридцати родов
И для ногтей и для зубов.
Руссо (замечу мимоходом)
Не мог понять, как важный Грим
Смел чистить ногти перед ним,
Красноречивым сумасбродом {6}.
Защитник вольности и прав
В сем случае совсем неправ.

XXV

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад.

XXVI

В последнем вкусе туалетом
Заняв ваш любопытный взгляд,
Я мог бы пред ученым светом
Здесь описать его наряд;
Конечно б это было смело,
Описывать мое же дело:
Но панталоны, фрак, жилет,
Всех этих слов на русском нет;
А вижу я, винюсь пред вами,
Что уж и так мой бедный слог
Пестреть гораздо б меньше мог
Иноплеменными словами,
Хоть и заглядывал я встарь
В Академический словарь.

XXVII

У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.

XXVIII

Вот наш герой подъехал к сеням;
Швейцара мимо он стрелой
Взлетел по мраморным ступеням,
Расправил волоса рукой,
Вошел. Полна народу зала;
Музыка уж греметь устала;
Толпа мазуркой занята;
Кругом и шум и теснота;
Бренчат кавалергарда шпоры;
Летают ножки милых дам;
По их пленительным следам
Летают пламенные взоры,
И ревом скрыпок заглушен
Ревнивый шепот модных жен.

XXIX

Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги!
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маменьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.

XXX

Увы, на разные забавы
Я много жизни погубил!
Но если б не страдали нравы,
Я балы б до сих пор любил.
Люблю я бешеную младость,
И тесноту, и блеск, и радость,
И дам обдуманный наряд;
Люблю их ножки; только вряд
Найдете вы в России целой
Три пары стройных женских ног.
Ах! долго я забыть не мог
Две ножки... Грустный, охладелый,
Я все их помню, и во сне
Они тревожат сердце мне.

XXXI

Когда ж и где, в какой пустыне,
Безумец, их забудешь ты?
Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
Где мнете вешние цветы?
Взлелеяны в восточной неге,
На северном, печальном снеге
Вы не оставили следов:
Любили мягких вы ковров
Роскошное прикосновенье.
Давно ль для вас я забывал
И жажду славы и похвал,
И край отцов, и заточенье?
Исчезло счастье юных лет,
Как на лугах ваш легкий след.

XXXII

Дианы грудь, ланиты Флоры
Прелестны, милые друзья!
Однако ножка Терпсихоры
Прелестней чем-то для меня.
Она, пророчествуя взгляду
Неоцененную награду,
Влечет условною красой
Желаний своевольный рой.
Люблю ее, мой друг Эльвина,
Под длинной скатертью столов,
Весной на мураве лугов,
Зимой на чугуне камина,
На зеркальном паркете зал,
У моря на граните скал.

XXXIII

Я помню море пред грозою:
Как я завидовал волнам,
Бегущим бурной чередою
С любовью лечь к ее ногам!
Как я желал тогда с волнами
Коснуться милых ног устами!
Нет, никогда средь пылких дней
Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста младых Армид,
Иль розы пламенных ланит,
Иль перси, полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

XXXIV

Мне памятно другое время!
В заветных иногда мечтах
Держу я счастливое стремя...
И ножку чувствую в руках;
Опять кипит воображенье,
Опять ее прикосновенье
Зажгло в увядшем сердце кровь,
Опять тоска, опять любовь!..
Но полно прославлять надменных
Болтливой лирою своей;
Они не стоят ни страстей,
Ни песен, ими вдохновенных:
Слова и взор волшебниц сих
Обманчивы... как ножки их.

XXXV

Что ж мой Онегин? Полусонный
В постелю с бала едет он:
А Петербург неугомонный
Уж барабаном пробужден.
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Проснулся утра шум приятный.
Открыты ставни; трубный дым
Столбом восходит голубым,
И хлебник, немец аккуратный,
В бумажном колпаке, не раз
Уж отворял свой васисдас.

XXXVI

Но, шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется за полдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Однообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера.
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли был он средь пиров
Неосторожен и здоров?

XXXVII

Нет: рано чувства в нем остыли;
Ему наскучил света шум;
Красавицы не долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-stеаks и страсбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать острые слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкой,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и свинец.

XXXVIII

Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он;
Ни сплетни света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.

XXXIX. ХL. ХLI

. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

ХLII

Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще их разговор
Несносный, хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин {7}.

XLIII

И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.

ХLIV

И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он - с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И полку, с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.

ХLV

Условий света свергнув бремя,
Как он, отстав от суеты,
С ним подружился я в то время.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Страстей игру мы знали оба;
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердца жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей
На самом утре наших дней.

XLVI

Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал; но я привык
К его язвительному спору,
И к шутке, с желчью пополам,
И злости мрачных эпиграмм.

XLVII

Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою {8}
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.

XLVIII

С душою, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит {9}.
Все было тихо; лишь ночные
Перекликались часовые,
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав!

XLIX

Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.

L

Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней;
Брожу над морем {10}, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей {11},
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

LI

Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгой срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.

LII

Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.

LIII

Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин - сельский житель,
Заводов, вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.

LIV

Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же,
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.

LV

Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины;
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посвятясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far nientе мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, долго сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни?

LVI

Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.

LVII

Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
"О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?

LVIII

Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?"
И, други, никого, ей-богу!
Любви безумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: он тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глуп и нем.

LIX

Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.

LX

Я думал уж о форме плана
И как героя назову;
Покамест моего романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!

ГЛАВА ВТОРАЯ

O rus!..

Ноr.

О Русь!

I

Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок;
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог.
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. Вдали
Пред ним пестрели и цвели
Луга и нивы золотые,
Мелькали селы; здесь и там
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад.

II

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны:
Отменно прочен и спокоен
Во вкусе умной старины.
Везде высокие покои,
В гостиной штофные обои,
Царей портреты на стенах,
И печи в пестрых изразцах.
Все это ныне обветшало,
Не знаю, право, почему;
Да, впрочем, другу моему
В том нужды было очень мало,
Затем, что он равно зевал
Средь модных и старинных зал.

III

Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.

IV

Один среди своих владений,
Чтоб только время проводить,
Сперва задумал наш Евгений
Порядок новый учредить.
В своей глуши мудрец пустынный,
Ярем он барщины старинной
Оброком легким заменил;
И раб судьбу благословил.
Зато в углу своем надулся,
Увидя в этом страшный вред,
Его расчетливый сосед;
Другой лукаво улыбнулся,
И в голос все решили так,
Что он опаснейший чудак.

V

Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги, -
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.
"Сосед наш неуч; сумасбродит;
Он фармазон; он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да да нет; не скажет да-с
Иль нет-с". Таков был общий глас.

VI

В свою деревню в ту же пору
Помещик новый прискакал
И столь же строгому разбору
В соседстве повод подавал:
По имени Владимир Ленской,
С душою прямо геттингенской,
Красавец, в полном цвете лет,
Поклонник Канта и поэт.
Он из Германии туманной
Привез учености плоды:
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий и довольно странный,
Всегда восторженную речь
И кудри черные до плеч.

VII

От хладного разврата света
Еще увянуть не успев,
Его душа была согрета
Приветом друга, лаской дев;
Он сердцем милый был невежда,
Его лелеяла надежда,
И мира новый блеск и шум
Еще пленяли юный ум.
Он забавлял мечтою сладкой
Сомненья сердца своего;
Цель жизни нашей для него
Была заманчивой загадкой,
Над ней он голову ломал
И чудеса подозревал.

VIII

Он верил, что душа родная
Соединиться с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная семья
Неотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.

IX

Негодованье, сожаленье,
Ко благу чистая любовь
И славы сладкое мученье
В нем рано волновали кровь.
Он с лирой странствовал на свете;
Под небом Шиллера и Гете
Их поэтическим огнем
Душа воспламенилась в нем;
И муз возвышенных искусства,
Счастливец, он не постыдил:
Он в песнях гордо сохранил
Всегда возвышенные чувства,
Порывы девственной мечты
И прелесть важной простоты.

X

Он пел любовь, любви послушный,
И песнь его была ясна,
Как мысли девы простодушной,
Как сон младенца, как луна
В пустынях неба безмятежных,
Богиня тайн и вздохов нежных.
Он пел разлуку и печаль,
И нечто, и туманну даль,
И романтические розы;
Он пел те дальные страны,
Где долго в лоно тишины
Лились его живые слезы;
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.

XI

В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно, не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.

XII

Богат, хорош собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа к самовару,
А Дуня разливает чай;
Ей шепчут: "Дуня, примечай!"
Потом приносят и гитару:
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!.. {12}

XIII

Но Ленский, не имев, конечно,
Охоты узы брака несть,
С Онегиным желал сердечно
Знакомство покороче свесть.
Они сошлись. Волна и камень,
Стихи и проза, лед и пламень
Не столь различны меж собой.
Сперва взаимной разнотой
Они друг другу были скучны;
Потом понравились; потом
Съезжались каждый день верхом
И скоро стали неразлучны.
Так люди (первый каюсь я)
От делать нечего друзья.

XIV

Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами - себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Сноснее многих был Евгений;
Хоть он людей, конечно, знал
И вообще их презирал, -
Но (правил нет без исключений)
Иных он очень отличал
И вчуже чувство уважал.

XV

Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, -
Онегину все было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет;
Пускай покамест он живет
Да верит мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.

XVI

Меж ими все рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду,
Все подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много понимал,
Прилежно юноше внимал.

XVII

Но чаще занимали страсти
Умы пустынников моих.
Ушед от их мятежной власти,
Онегин говорил об них
С невольным вздохом сожаленья:
Блажен, кто ведал их волненья
И наконец от них отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охлаждал любовь - разлукой,
Вражду - злословием; порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой,
И дедов верный капитал
Коварной двойке не вверял.

XVIII

Когда прибегнем мы под знамя
Благоразумной тишины,
Когда страстей угаснет пламя,
И нам становятся смешны
Их своевольство иль порывы
И запоздалые отзывы, -
Смиренные не без труда,
Мы любим слушать иногда
Страстей чужих язык мятежный,
И нам он сердце шевелит.
Так точно старый инвалид
Охотно клонит слух прилежный
Рассказам юных усачей,
Забытый в хижине своей.

XIX

Зато и пламенная младость
Не может ничего скрывать.
Вражду, любовь, печаль и радость
Она готова разболтать.
В любви считаясь инвалидом,
Онегин слушал с важным видом,
Как, сердца исповедь любя,
Поэт высказывал себя;
Свою доверчивую совесть
Он простодушно обнажал.
Евгений без труда узнал
Его любви младую повесть,
Обильный чувствами рассказ,
Давно не новыми для нас.

XX

Ах, он любил, как в наши лета
Уже не любят; как одна
Безумная душа поэта
Еще любить осуждена:
Всегда, везде одно мечтанье,
Одно привычное желанье,
Одна привычная печаль.
Ни охлаждающая даль,
Ни долгие лета разлуки,
Ни музам данные часы,
Ни чужеземные красы,
Ни шум веселий, ни науки
Души не изменили в нем,
Согретой девственным огнем.

XXI

Чуть отрок, Ольгою плененный,
Сердечных мук еще не знав,
Он был свидетель умиленный
Ее младенческих забав;
В тени хранительной дубравы
Он разделял ее забавы,
И детям прочили венцы
Друзья-соседы, их отцы.
В глуши, под сению смиренной,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей, она
Цвела, как ландыш потаенный,
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой.

XXII

Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
И мысль об ней одушевила
Его цевницы первый стон.
Простите, игры золотые!
Он рощи полюбил густые,
Уединенье, тишину,
И ночь, и звезды, и луну,
Луну, небесную лампаду,
Которой посвящали мы
Прогулки средь вечерней тьмы,
И слезы, тайных мук отраду...
Но нынче видим только в ней
Замену тусклых фонарей.

XXIII

Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцелуй любви мила;
Глаза, как небо, голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкий стан,
Все в Ольге... но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно.
Позвольте мне, читатель мой,
Заняться старшею сестрой.

XXIV

Ее сестра звалась Татьяна... {13}
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим.
И что ж? оно приятно, звучно;
Но с ним, я знаю, неразлучно
Воспоминанье старины
Иль девичьей! Мы все должны
Признаться: вкусу очень мало
У нас и в наших именах
(Не говорим уж о стихах);
Нам просвещенье не пристало,
И нам досталось от него
Жеманство, - больше ничего.

XXV

Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.
Она ласкаться не умела
К отцу, ни к матери своей;
Дитя сама, в толпе детей
Играть и прыгать не хотела
И часто целый день одна
Сидела молча у окна.

XXVI

Задумчивость, ее подруга
От самых колыбельных дней,
Теченье сельского досуга
Мечтами украшала ей.
Ее изнеженные пальцы
Не знали игл; склонясь на пяльцы,
Узором шелковым она
Не оживляла полотна.
Охоты властвовать примета,
С послушной куклою дитя
Приготовляется шутя
К приличию - закону света,
И важно повторяет ей
Уроки маменьки своей.

XXVII

Но куклы даже в эти годы
Татьяна в руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.

XXVIII

Она любила на балконе
Предупреждать зари восход,
Когда на бледном небосклоне
Звезд исчезает хоровод,
И тихо край земли светлеет,
И, вестник утра, ветер веет,
И всходит постепенно день.
Зимой, когда ночная тень
Полмиром доле обладает,
И доле в праздной тишине,
При отуманенной луне,
Восток ленивый почивает,
В привычный час пробуждена
Вставала при свечах она.

XXIX

Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все;
Она влюблялася в обманы
И Ричардсона и Руссо.
Отец ее был добрый малый,
В прошедшем веке запоздалый;
Но в книгах не видал вреда;
Он, не читая никогда,
Их почитал пустой игрушкой
И не заботился о том,
Какой у дочки тайный том
Дремал до утра под подушкой.
Жена ж его была сама
От Ричардсона без ума.

XXX

Она любила Ричардсона
Не потому, чтобы прочла,
Не потому, чтоб Грандисона
Она Ловласу предпочла; {14}
Но в старину княжна Алина,
Ее московская кузина,
Твердила часто ей об них.
В то время был еще жених
Ее супруг, но по неволе;
Она вздыхала по другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.

XXXI

Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она {15}.

XXXII

Привычка усладила горе,
Не отразимое ничем;
Открытие большое вскоре
Ее утешило совсем:
Она меж делом и досугом
Открыла тайну, как супругом
Самодержавно управлять,
И все тогда пошло на стать.
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.

XXXIII

Бывало, писывала кровью
Она в альбомы нежных дев,
Звала Полиною Прасковью
И говорила нараспев,
Корсет носила очень узкий,
И русский Н как N французский
Произносить умела в нос;
Но скоро все перевелось:
Корсет, альбом, княжну Алину,
Стишков чувствительных тетрадь
Она забыла: стала звать
Акулькой прежнюю Селину
И обновила наконец
На вате шлафор и чепец.

XXXIV

Но муж любил ее сердечно,
В ее затеи не входил,
Во всем ей веровал беспечно,
А сам в халате ел и пил;
Покойно жизнь его катилась;
Под вечер иногда сходилась
Соседей добрая семья,
Нецеремонные друзья,
И потужить, и позлословить,
И посмеяться кой о чем.
Проходит время; между тем
Прикажут Ольге чай готовить,
Там ужин, там и спать пора,
И гости едут со двора.

XXXV

Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ,
Зевая, слушает молебен,
Умильно на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили блюды по чинам.

XXXVI

И так они старели оба.
И отворились наконец
Перед супругом двери гроба,
И новый он приял венец.
Он умер в час перед обедом,
Оплаканный своим соседом,
Детьми и верною женой
Чистосердечней, чем иной.
Он был простой и добрый барин,
И там, где прах его лежит,
Надгробный памятник гласит:
Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,
Господний раб и бригадир,
Под камнем сим вкушает мир.

XXXVII

Своим пенатам возвращенный,
Владимир Ленский посетил
Соседа памятник смиренный,
И вздох он пеплу посвятил;
И долго сердцу грустно было.
"Рооr Yorick! {16} - молвил он уныло. -
Он на руках меня держал.
Как часто в детстве я играл
Его Очаковской медалью!
Он Ольгу прочил за меня,
Он говорил: дождусь ли дня?.."
И, полный искренней печалью,
Владимир тут же начертал
Ему надгробный мадригал.

XXXVIII

И там же надписью печальной
Отца и матери, в слезах,
Почтил он прах патриархальный...
Увы! на жизненных браздах
Мгновенной жатвой поколенья,
По тайной воле провиденья,
Восходят, зреют и падут;
Другие им вослед идут...
Так наше ветреное племя
Растет, волнуется, кипит
И к гробу прадедов теснит.
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас!

XXXIX

Покамест упивайтесь ею,
Сей легкой жизнию, друзья!
Ее ничтожность разумею
И мало к ней привязан я;
Для призраков закрыл я вежды;
Но отдаленные надежды
Тревожат сердце иногда:
Без неприметного следа
Мне было б грустно мир оставить.
Живу, пишу не для похвал;
Но я бы, кажется, желал
Печальный жребий свой прославить,
Чтоб обо мне, как верный друг,
Напомнил хоть единый звук.

XL

И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной;
Быть может (лестная надежда!),
Укажет будущий невежда
На мой прославленный портрет
И молвит: то-то был поэт!
Прими ж мои благодаренья,
Поклонник мирных аонид,
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Elle etait fille, elle etait amoureuse.
Malfilatre.

I

"Куда? Уж эти мне поэты!"
- Прощай, Онегин, мне пора.
"Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?"
- У Лариных. - "Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?"
- Нимало. - "Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор..."

II

- Я тут еще беды не вижу.
"Да скука, вот беда, мой друг".
- Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу... - "Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня". - Ты шутишь. - "Нету".
- Я рад. - "Когда же?" - Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.

III

Поедем. -
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .

IV

Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор {17}.
Теперь подслушаем украдкой
Героев наших разговор:
- Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. -
"Привычка, Ленский". - Но скучаешь
Ты как-то больше. - "Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.

V

Скажи: которая Татьяна?"
- Да та, которая, грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна. -
"Неужто ты влюблен в меньшую?"
- А что? - "Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне".
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.

VI

Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.

VII

Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,

VIII

И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Все полно им; все деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

IX

Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон {18},
Который нам наводит сон, -
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.

X

Воображаясь героиной?
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

XI

Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.

XII

А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен - и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар {19}.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.

XIII

Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

XIV

Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.

XV

Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.

XVI

Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:

XVII

"Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне".
- Что, Таня, что с тобой? - "Мне скучно,
Поговорим о старине".
- О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче все мне темно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло... - "Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?"

XVIII

- И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. -
"Да как же ты венчалась, няня?"
- Так, видно, бог велел. Мой Ваня
Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.

XIX

И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня... -
"Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!.."
- Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь... - "Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена".
- Дитя мое, господь с тобою! -
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.

XX

"Я влюблена", - шептала снова
Старушке с горестью она.
- Сердечный друг, ты нездорова.
"Оставь меня: я влюблена".
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке;
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.

XXI

И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
"Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости". И вот она одна.
Все тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет,
И все Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?

XXII

Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда {20}.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.

XXIII

Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым повеленьем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь
По крайней мере сожаленьем,
По крайней мере звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.

XXIV

За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?

XXV

Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим -
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.

XXVI

Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изьяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

XXVII

Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С "Благонамеренным" {21} в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?

XXVIII

Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.

XXIX

Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.

XXX

Певец Пиров и грусти томной {22},
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.

XXXI

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:

Письмо Татьяны к Онегину

Я к вам пишу - чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но, говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.

Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.

Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул,
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!

Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...

XXXII

Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась,
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне все равно.

XXXIII

Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
"Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет".

XXXIV

- Ах! няня, сделай одолженье. -
"Изволь, родная, прикажи".
- Не думай... право... подозренье...
Но видишь... ах! не откажи. -
"Мой друг, вот бог тебе порука".
- Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня... -
"Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть".

XXXV

- Как недогадлива ты, няня! -
"Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли..."
- Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину. - "Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?"
- Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего.

XXXVI

Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет как нет.
Бледна, как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
"Скажите: где же ваш приятель? -
Ему вопрос хозяйки был. -
Он что-то нас совсем забыл".
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
- Сегодня быть он обещал, -
Старушке Ленский отвечал, -
Да, видно, почта задержала. -
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.

XXXVII

Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

XXXVIII

И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! "Ах!" - и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью.
И, задыхаясь, на скамью

XXXIX

Упала...
    "Здесь он! здесь Евгений!
О боже! что подумал он!"
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)

Песня девушек

Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь девицы,
Разгуляйтесь, милые!
Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему,
Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.
Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.

ХL

Они поют, и, с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.

ХLI

Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

La morale est dans la nature des choses.

Necker.

I. II. III. IV. V. VI.
VII

Чем меньше женщину мы любим,
Тем легче нравимся мы ей
И тем ее вернее губим
Средь обольстительных сетей.
Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.

VIII

Кому не скучно лицемерить,
Различно повторять одно,
Стараться важно в том уверить,
В чем все уверены давно,
Все те же слышать возраженья,
Уничтожать предрассужденья,
Которых не было и нет
У девочки в тринадцать лет!
Кого не утомят угрозы,
Моленья, клятвы, мнимый страх,
Записки на шести листах,
Обманы, сплетни, кольцы, слезы,
Надзоры теток, матерей
И дружба тяжкая мужей!

IX

Так точно думал мой Евгений.
Он в первой юности своей
Был жертвой бурных заблуждений
И необузданных страстей.
Привычкой жизни избалован,
Одним на время очарован,
Разочарованный другим,
Желаньем медленно томим,
Томим и ветреным успехом,
Внимая в шуме и в тиши
Роптанье вечное души,
Зевоту подавляя смехом:
Вот как убил он восемь лет,
Утратя жизни лучший цвет.

X

В красавиц он уж не влюблялся,
А волочился как-нибудь;
Откажут - мигом утешался;
Изменят - рад был отдохнуть.
Он их искал без упоенья,
А оставлял без сожаленья,
Чуть помня их любовь и злость.
Так точно равнодушный гость
На вист вечерний приезжает,
Садится; кончилась игра:
Он уезжает со двора,
Спокойно дома засыпает
И сам не знает поутру,
Куда поедет ввечеру.

XI

Но, получив посланье Тани,
Онегин живо тронут был:
Язык девических мечтаний
В нем думы роем возмутил;
И вспомнил он Татьяны милой
И бледный цвет и вид унылый;
И в сладостный, безгрешный сон
Душою погрузился он.
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел;
Но обмануть он не хотел
Доверчивость души невинной.
Теперь мы в сад перелетим,
Где встретилась Татьяна с ним.

XII

Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошел
И молвил: "Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.

XIII

Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единый, -
То, верно б, кроме вас одной
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего прекрасного в залог,
И был бы счастлив... сколько мог!

XIV

Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я.
Поверьте (совесть в том порукой),
Супружество нам будет мукой.
Я, сколько ни любил бы вас,
Привыкнув, разлюблю тотчас;
Начнете плакать: ваши слезы
Не тронут сердца моего,
А будут лишь бесить его.
Судите ж вы, какие розы
Нам заготовит Гименей
И, может быть, на много дней.

XV

Что может быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?

XVI

Мечтам и годам нет возврата;
Не обновлю души моей...
Я вас люблю любовью брата
И, может быть, еще нежней.
Послушайте ж меня без гнева:
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты;
Так деревцо свои листы
Меняет с каждою весною.
Так видно небом суждено.
Полюбите вы снова: но...
Учитесь властвовать собою;
Не всякий вас, как я, поймет;
К беде неопытность ведет".

XVII

Так проповедовал Евгений.
Сквозь слез не видя ничего,
Едва дыша, без возражений,
Татьяна слушала его.
Он подал руку ей. Печально
(Как говорится, машинально)
Татьяна молча оперлась,
Головкой томною склонясь;
Пошли домой вкруг огорода;
Явились вместе, и никто
Не вздумал им пенять на то.
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва.

XVIII

Вы согласитесь, мой читатель,
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель;
Не в первый раз он тут явил
Души прямое благородство,
Хотя людей недоброхотство
В нем не щадило ничего:
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.

XIX

А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил стократ ошибкой;
А впрочем, он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!

XX

Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они...
Итак, дай бог им долги дни!

XXI

Зато любовь красавиц нежных
Надежней дружбы и родства:
Над нею и средь бурь мятежных
Вы сохраняете права.
Конечно так. Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток...
А милый пол, как пух, легок.
К тому ж и мнения супруга
Для добродетельной жены
Всегда почтенны быть должны;
Так ваша верная подруга
Бывает вмиг увлечена:
Любовью шутит сатана.

XXII

Кого ж любить? Кому же верить?
Кто не изменит нам один?
Кто все дела, все речи мерит
Услужливо на наш аршин?
Кто клеветы про нас не сеет?
Кто нас заботливо лелеет?
Кому порок наш не беда?
Кто не наскучит никогда?
Призрака суетный искатель,
Трудов напрасно не губя,
Любите самого себя,
Достопочтенный мой читатель!
Предмет достойный: ничего
Любезней, верно, нет его.

XXIII

Что было следствием свиданья?
Увы, не трудно угадать!
Любви безумные страданья
Не перестали волновать
Младой души, печали жадной;
Нет, пуще страстью безотрадной
Татьяна бедная горит;
Ее постели сон бежит;
Здоровье, жизни цвет и сладость,
Улыбка, девственный покой,
Пропало все, что звук пустой,
И меркнет милой Тани младость:
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.

XXIV

Увы, Татьяна увядает,
Бледнеет, гаснет и молчит!
Ничто ее не занимает,
Ее души не шевелит.
Качая важно головою,
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей!..
Но полно. Надо мне скорей
Развеселить воображенье
Картиной счастливой любви.
Невольно, милые мои,
Меня стесняет сожаленье;
Простите мне: я так люблю
Татьяну милую мою!

XXV

Час от часу плененный боле
Красами Ольги молодой,
Владимир сладостной неволе
Предался полною душой.
Он вечно с ней. В ее покое
Они сидят в потемках двое;
Они в саду, рука с рукой,
Гуляют утренней порой;
И что ж? Любовью упоенный,
В смятенье нежного стыда,
Он только смеет иногда,
Улыбкой Ольги ободренный,
Развитым локоном играть
Иль край одежды целовать.

XXVI

Он иногда читает Оле
Нравоучительный роман,
В котором автор знает боле
Природу, чем Шатобриан,
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Уединясь от всех далеко,
Они над шахматной доской,
На стол облокотясь, порой
Сидят, задумавшись глубоко,
И Ленский пешкою ладью
Берет в рассеянье свою.

XXVII

Поедет ли домой, и дома
Он занят Ольгою своей.
Летучие листки альбома
Прилежно украшает ей:
То в них рисует сельски виды,
Надгробный камень, храм Киприды,
Или на лире голубка
Пером и красками слегка;
То на листках воспоминанья
Пониже подписи других
Он оставляет нежный стих,
Безмолвный памятник мечтанья,
Мгновенной думы долгий след,
Все тот же после многих лет.

XXVIII

Конечно, вы не раз видали
Уездной барышни альбом,
Что все подружки измарали
С конца, с начала и кругом.
Сюда, назло правописанью,
Стихи без меры, по преданью
В знак дружбы верной внесены,
Уменьшены, продолжены.
На первом листике встречаешь
Qu'ecrirez-vous sur ces tablettes,
И подпись: t. a v. Annеttе;
А на последнем прочитаешь:
"Кто любит более тебя,
Пусть пишет далее меня".

XXIX

Тут непременно вы найдете
Два сердца, факел и цветки;
Тут верно клятвы вы прочтете
В любви до гробовой доски;
Какой-нибудь пиит армейский
Тут подмахнул стишок злодейский.
В такой альбом, мои друзья,
Признаться, рад писать и я,
Уверен будучи душою,
Что всякий мой усердный вздор
Заслужит благосклонный взор
И что потом с улыбкой злою
Не станут важно разбирать,
Остро иль нет я мог соврать.

XXX

Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей,
Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной
Иль Баратынского пером,
Пускай сожжет вас божий гром!
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подает,
И дрожь и злость меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!

XXXI

Не мадригалы Ленский пишет
В альбоме Ольги молодой;
Его перо любовью дышит,
Не хладно блещет остротой;
Что ни заметит, ни услышит
Об Ольге, он про то и пишет:
И, полны истины живой,
Текут элегии рекой.
Так ты, Языков вдохновенный,
В порывах сердца своего,
Поешь бог ведает кого,
И свод элегий драгоценный
Представит некогда тебе
Всю повесть о твоей судьбе.

XXXII

Но тише! Слышишь? Критик строгий
Повелевает сбросить нам
Элегии венок убогий,
И нашей братье рифмачам
Кричит: "Да перестаньте плакать,
И все одно и то же квакать,
Жалеть о прежнем, о былом:
Довольно, пойте о другом!"
- Ты прав, и верно нам укажешь
Трубу, личину и кинжал,
И мыслей мертвый капитал
Отвсюду воскресить прикажешь:
Не так ли, друг? - Ничуть. Куда!
"Пишите оды, господа,

XXXIII

Как их писали в мощны годы,
Как было встарь заведено..."
- Одни торжественные оды!
И, полно, друг; не все ль равно?
Припомни, что сказал сатирик!
"Чужого толка" хитрый лирик
Ужели для тебя сносней
Унылых наших рифмачей? -
"Но все в элегии ничтожно;
Пустая цель ее жалка;
Меж тем цель оды высока
И благородна..." Тут бы можно
Поспорить нам, но я молчу:
Два века ссорить не хочу.

XXXIV

Поклонник славы и свободы,
В волненье бурных дум своих,
Владимир и писал бы оды,
Да Ольга не читала их.
Случалось ли поэтам слезным
Читать в глаза своим любезным
Свои творенья? Говорят,
Что в мире выше нет наград.
И впрям, блажен любовник скромный,
Читающий мечты свои
Предмету песен и любви,
Красавице приятно-томной!
Блажен... хоть, может быть, она
Совсем иным развлечена.

XXXV

Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей,
Да после скучного обеда
Ко мне забредшего соседа,
Поймав нежданно за полу,
Душу трагедией в углу,
Или (но это кроме шуток),
Тоской и рифмами томим,
Бродя над озером моим,
Пугаю стадо диких уток:
Вняв пенью сладкозвучных строф,
Они слетают с берегов.

XXXVI. XXXVII

А что ж Онегин? Кстати, братья!
Терпенья вашего прошу:
Его вседневные занятья
Я вам подробно опишу.
Онегин жил анахоретом:
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке;
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал,
Плохой журнал перебирая,
И одевался...

XXXVIII. XXXIX

Прогулки, чтенье, сон глубокой,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина:
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город, и друзей,
И скуку праздничных затей.

XL

Но наше северное лето,
Карикатура южных зим,
Мелькнет и нет: известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало,
Короче становился день,
Лесов таинственная сень
С печальным шумом обнажалась,
Ложился на поля туман,
Гусей крикливых караван
Тянулся к югу: приближалась
Довольно скучная пора;
Стоял ноябрь уж у двора.

XLI

Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит - и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке распевая, дева {23}
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.

XLII

И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот возьми ее скорей!)
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета.
Мальчишек радостный народ {24}
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Задумав плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Звездами падая на брег.

XLIII

В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот W. Scott.
Не хочешь? - поверяй расход,
Сердись иль пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а завтра тож,
И славно зиму проведешь.

XLIV

Прямым Онегин Чильд-Гарольдом
Вдался в задумчивую лень:
Со сна садится в ванну со льдом,
И после, дома целый день,
Один, в расчеты погруженный,
Тупым кием вооруженный,
Он на бильярде в два шара
Играет с самого утра.
Настанет вечер деревенский:
Бильярд оставлен, кий забыт,
Перед камином стол накрыт,
Евгений ждет: вот едет Ленский
На тройке чалых лошадей;
Давай обедать поскорей!

XLV

Вдовы Клико или Моэта
Благословенное вино
В бутылке мерзлой для поэта
На стол тотчас принесено.
Оно сверкает Ипокреной; {25}
Оно своей игрой и пеной
(Подобием того-сего)
Меня пленяло: за него
Последний бедный лепт, бывало,
Давал я. Помните ль, друзья?
Его волшебная струя
Рождала глупостей не мало,
А сколько шуток и стихов,
И споров, и веселых снов!

XLVI

Но изменяет пеной шумной
Оно желудку моему,
И я Бордо благоразумный
Уж нынче предпочел ему.
К Аu я больше не способен;
Au любовнице подобен
Блестящей, ветреной, живой,
И своенравной, и пустой...
Но ты, Бордо, подобен другу,
Который, в горе и в беде,
Товарищ завсегда, везде,
Готов нам оказать услугу
Иль тихий разделить досуг.
Да здравствует Бордо, наш друг!

XLVII

Огонь потух; едва золою
Подернут уголь золотой;
Едва заметною струею
Виется пар, и теплотой
Камин чуть дышит. Дым из трубок
В трубу уходит. Светлый кубок
Еще шипит среди стола.
Вечерняя находит мгла...
(Люблю я дружеские враки
И дружеский бокал вина
Порою той, что названа
Пора меж волка и собаки,
А почему, не вижу я.)
Теперь беседуют друзья:

XLVIII

"Ну, что соседки? Что Татьяна?
Что Ольга резвая твоя?"
- Налей еще мне полстакана...
Довольно, милый... Вся семья
Здорова; кланяться велели.
Ах, милый, как похорошели
У Ольги плечи, что за грудь!
Что за душа!... Когда-нибудь
Заедем к ним; ты их обяжешь;
А то, мой друг, суди ты сам:
Два раза заглянул, а там
Уж к ним и носу не покажешь.
Да вот... какой же я болван!
Ты к ним на той неделе зван.

XLIX

"Я?" - Да, Татьяны именины
В субботу. Оленька и мать
Велели звать, и нет причины
Тебе на зов не приезжать. -
"Но куча будет там народу
И всякого такого сброду..."
- И, никого, уверен я!
Кто будет там? своя семья.
Поедем, сделай одолженье!
Ну, что ж? - "Согласен". - Как ты мил! -
При сих словах он осушил
Стакан, соседке приношенье,
Потом разговорился вновь
Про Ольгу: такова любовь!

L

Он весел был. Чрез две недели
Назначен был счастливый срок.
И тайна брачныя постели,
И сладостной любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим один
Ряд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена... {26}
Мой бедный Ленский, сердцем он
Для оной жизни был рожден.

LI

Он был любим... по крайней мере
Так думал он, и был счастлив.
Стократ блажен, кто предан вере,
Кто, хладный ум угомонив,
Покоится в сердечной неге,
Как пьяный путник на ночлеге,
Или, нежней, как мотылек,
В весенний впившийся цветок;
Но жалок тот, кто все предвидит,
Чья не кружится голова,
Кто все движенья, все слова
В их переводе ненавидит,
Чье сердце опыт остудил
И забываться запретил!

ГЛАВА ПЯТАЯ

О, не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана!

Жуковский.

I

В тот год осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе
На третье в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Все ярко, все бело кругом.

II

Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка, снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик сидит на облучке
В тулупе, в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему в окно...

III

Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут:
Все это низкая природа;
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт роскошным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег; {27}
Он вас пленит, я в том уверен,
Рисуя в пламенных стихах
Прогулки тайные в санях;
Но я бороться не намерен
Ни с ним покамест, ни с тобой,
Певец финляндки молодой! {28}

IV

Татьяна (русская душою,
Сама не зная почему)
С ее холодною красою
Любила русскую зиму,
На солнце иний в день морозный,
И сани, и зарею поздной
Сиянье розовых снегов,
И мглу крещенских вечеров.
По старине торжествовали
В их доме эти вечера:
Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужьев военных и поход.

V

Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям,
И предсказаниям луны.
Ее тревожили приметы;
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости. Вдруг увидя
Младой двурогий лик луны
На небе с левой стороны,

VI

Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, - тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье сердца ей шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.

VII

Что ж? Тайну прелесть находила
И в самом ужасе она:
Так нас природа сотворила,
К противуречию склонна.
Настали святки. То-то радость!
Гадает ветреная младость,
Которой ничего не жаль,
Перед которой жизни даль
Лежит светла, необозрима;
Гадает старость сквозь очки
У гробовой своей доски,
Все потеряв невозвратимо;
И все равно: надежда им
Лжет детским лепетом своим.

VIII

Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно вылитым узором
Ей что-то чудное гласит;
Из блюда, полного водою,
Выходят кольцы чередою;
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
"Там мужички-то все богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
И слава!" Но сулит утраты
Сей песни жалостный напев;
Милей кошурка сердцу дев {29}.

IX

Морозна ночь, все небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно...
Татьяна на широкой двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна...
Чу... снег хрустит... прохожий; дева
К нему на цыпочках летит,
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? {30} Смотрит он
И отвечает: Агафон.

X

Татьяна, по совету няни
Сбираясь ночью ворожить,
Тихонько приказала в бане
На два прибора стол накрыть;
Но стало страшно вдруг Татьяне...
И я - при мысли о Светлане
Мне стало страшно - так и быть...
С Татьяной нам не ворожить.
Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,
А под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло все. Татьяна спит.

XI

И снится чудный сон Татьяне.
Ей снится, будто бы она
Идет по снеговой поляне,
Печальной мглой окружена;
В сугробах снежных перед нею
Шумит, клубит волной своею
Кипучий, темный и седой
Поток, не скованный зимой;
Две жердочки, склеены льдиной,
Дрожащий, гибельный мосток,
Положены через поток;
И пред шумящею пучиной,
Недоумения полна,
Остановилася она.

XII

Как на досадную разлуку,
Татьяна ропщет на ручей;
Не видит никого, кто руку
С той стороны подал бы ей;
Но вдруг сугроб зашевелился.
И кто ж из-под него явился?
Большой, взъерошенный медведь;
Татьяна ах! а он реветь,
И лапу с острыми когтями
Ей протянул; она скрепясь
Дрожащей ручкой оперлась
И боязливыми шагами
Перебралась через ручей;
Пошла - и что ж? медведь за ней!

XIII

Она, взглянуть назад не смея,
Поспешный ускоряет шаг;
Но от косматого лакея
Не может убежать никак;
Кряхтя, валит медведь несносный;
Пред ними лес; недвижны сосны
В своей нахмуренной красе;
Отягчены их ветви все
Клоками снега; сквозь вершины
Осин, берез и лип нагих
Сияет луч светил ночных;
Дороги нет; кусты, стремнины
Метелью все занесены,
Глубоко в снег погружены.

XIV

Татьяна в лес; медведь за нею;
Снег рыхлый по колено ей;
То длинный сук ее за шею
Зацепит вдруг, то из ушей
Златые серьги вырвет силой;
То в хрупком снеге с ножки милой
Увязнет мокрый башмачок;
То выронит она платок;
Поднять ей некогда; боится,
Медведя слышит за собой,
И даже трепетной рукой
Одежды край поднять стыдится;
Она бежит, он все вослед,
И сил уже бежать ей нет.

XV

Упала в снег; медведь проворно
Ее хватает и несет;
Она бесчувственно-покорна,
Не шевельнется, не дохнет;
Он мчит ее лесной дорогой;
Вдруг меж дерев шалаш убогой;
Кругом все глушь; отвсюду он
Пустынным снегом занесен,
И ярко светится окошко,
И в шалаше и крик и шум;
Медведь промолвил: "Здесь мой кум:
Погрейся у него немножко!"
И в сени прямо он идет
И на порог ее кладет.

XVI

Опомнилась, глядит Татьяна:
Медведя нет; она в сенях;
За дверью крик и звон стакана,
Как на больших похоронах;
Не видя тут ни капли толку,
Глядит она тихонько в щелку,
И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой,
Другой с петушьей головой,
Здесь ведьма с козьей бородой,
Тут остов чопорный и гордый,
Там карла с хвостиком, а вот
Полужуравль и полукот.

XVII

Еще страшней, еще чуднее:
Вот рак верхом на пауке,
Вот череп на гусиной шее
Вертится в красном колпаке,
Вот мельница вприсядку пляшет
И крыльями трещит и машет;
Лай, хохот, пенье, свист и хлоп,
Людская молвь и конской топ! {31}
Но что подумала Татьяна,
Когда узнала меж гостей
Того, кто мил и страшен ей,
Героя нашего романа!
Онегин за столом сидит
И в дверь украдкою глядит.

XVIII

Он знак подаст - и все хлопочут;
Он пьет - все пьют и все кричат;
Он засмеется - все хохочут;
Нахмурит брови - все молчат;
Он там хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И, любопытная, теперь
Немного растворила дверь...
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола, гремя, встает;
Все встали: он к дверям идет.

XIX

И страшно ей; и торопливо
Татьяна силится бежать:
Нельзя никак; нетерпеливо
Метаясь, хочет закричать:
Не может; дверь толкнул Евгений:
И взорам адских привидений
Явилась дева; ярый смех
Раздался дико; очи всех,
Копыты, хоботы кривые,
Хвосты хохлатые, клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные,
Все указует на нее,
И все кричат: мое! мое!

XX

Мое! - сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг;
Осталася во тьме морозной
Младая дева с ним сам-друг;
Онегин тихо увлекает {32}
Татьяну в угол и слагает
Ее на шаткую скамью
И клонит голову свою
К ней на плечо; вдруг Ольга входит,
За нею Ленский; свет блеснул;
Онегин руку замахнул,
И дико он очами бродит,
И незваных гостей бранит;
Татьяна чуть жива лежит.

XXI

Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский; страшно тени
Сгустились; нестерпимый крик
Раздался... хижина шатнулась...
И Таня в ужасе проснулась...
Глядит, уж в комнате светло;
В окне cквозь мерзлое стекло
Зари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И легче ласточки, влетает;
"Ну, говорит, скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне?"

XXII

Но та, сестры не замечая,
В постеле с книгою лежит,
За листом лист перебирая,
И ничего не говорит.
Хоть не являла книга эта
Ни сладких вымыслов поэта,
Ни мудрых истин, ни картин,
Но ни Виргилий, ни Расин,
Ни Скотт, ни Байрон, ни Сенека,
Ни даже Дамских Мод Журнал
Так никого не занимал:
То был, друзья, Мартын Задека {33},
Глава халдейских мудрецов,
Гадатель, толкователь снов.

XXIII

Сие глубокое творенье
Завез кочующий купец
Однажды к ним в уединенье
И для Татьяны наконец
Его с разрозненной "Мальвиной"
Он уступил за три с полтиной,
В придачу взяв еще за них
Собранье басен площадных,
Грамматику, две Петриады
Да Мармонтеля третий том.
Мартын Задека стал потом
Любимец Тани... Он отрады
Во всех печалях ей дарит
И безотлучно с нею спит.

XXIV

Ее тревожит сновиденье.
Не зная, как его понять,
Мечтанья страшного значенье
Татьяна хочет отыскать.
Татьяна в оглавленье кратком
Находит азбучным порядком
Слова: бор, буря, ведьма, ель,
Еж, мрак, мосток, медведь, метель
И прочая. Ее сомнений
Мартын Задека не решит;
Но сон зловещий ей сулит
Печальных много приключений.
Дней несколько она потом
Все беспокоилась о том.

XXV

Но вот багряною рукою {34}
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник именин.
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.

XXVI

С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков;
Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков;
Скотинины, чета седая,
С детьми всех возрастов, считая
От тридцати до двух годов;
Уездный франтик Петушков,
Мой брат двоюродный, Буянов,
В пуху, в картузе с козырьком {35}
(Как вам, конечно, он знаком),
И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.

XXVII

С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый детьми:
Reveillez vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.

XXVIII

И вот из ближнего посада
Созревших барышень кумир,
Уездных матушек отрада,
Приехал ротный командир;
Вошел... Ах, новость, да какая!
Музыка будет полковая!
Полковник сам ее послал.
Какая радость: будет бал!
Девчонки прыгают заране; {36}
Но кушать подали. Четой
Идут за стол рука с рукой.
Теснятся барышни к Татьяне;
Мужчины против; и, крестясь,
Толпа жужжит, за стол садясь.

XXIX

На миг умолкли разговоры;
Уста жуют. Со всех сторон
Гремят тарелки и приборы
Да рюмок раздается звон.
Но вскоре гости понемногу
Подъемлют общую тревогу.
Никто не слушает, кричат,
Смеются, спорят и пищат.
Вдруг двери настежь. Ленский входит,
И с ним Онегин. "Ах, творец! -
Кричит хозяйка: - наконец!"
Теснятся гости, всяк отводит
Приборы, стулья поскорей;
Зовут, сажают двух друзей.

XXX

Сажают прямо против Тани,
И, утренней луны бледней
И трепетней гонимой лани,
Она темнеющих очей
Не подымает: пышет бурно
В ней страстный жар; ей душно, дурно;
Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж капать; уж готова
Бедняжка в обморок упасть;
Но воля и рассудка власть
Превозмогли. Она два слова
Сквозь зубы молвила тишком
И усидела за столом.

XXXI

Траги-нервических явлений,
Девичьих обмороков, слез
Давно терпеть не мог Евгений:
Довольно их он перенес.
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит. Но девы томной
Заметя трепетный порыв,
С досады взоры опустив,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить
И уж порядком отомстить.
Теперь, заране торжествуя,
Он стал чертить в душе своей
Карикатуры всех гостей.

XXXII

Конечно, не один Евгений
Смятенье Тани видеть мог;
Но целью взоров и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересоленный);
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и блан-манже,
Цимлянское несут уже;
За ним строй рюмок узких, длинных,
Подобно талии твоей,
Зизи, кристалл души моей,
Предмет стихов моих невинных,
Любви приманчивый фиал,
Ты, от кого я пьян бывал!

XXXIII

Освободясь от пробки влажной,
Бутылка хлопнула; вино
Шипит; и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый давно,
Трике встает; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке,
Запел, фальшивя. Плески, клики
Его приветствуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий,
Ее здоровье первый пьет
И ей куплет передает.

XXXIV

Пошли приветы, поздравленья;
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе родили жалость:
Он молча поклонился ей,
Но как-то взор его очей
Был чудно нежен. Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль, иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.

XXXV

Гремят отдвинутые стулья;
Толпа в гостиную валит:
Так пчел из лакомого улья
На ниву шумный рой летит.
Довольный праздничным обедом,
Сосед сопит перед соседом;
Подсели дамы к камельку;
Девицы шепчут в уголку;
Столы зеленые раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.

XXXVI

Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли;
И чай несут. Люблю я час
Определять обедом, чаем
И ужином. Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок - верный наш брегет;
И кстати я замечу в скобках,
Что речь веду в моих строфах
Я столь же часто о пирах,
О разных кушаньях и пробках,
Как ты, божественный Омир,
Ты, тридцати веков кумир!

XXXVII. XXXVIII. XXXIX

Но чай несут; девицы чинно
Едва за блюдички взялись,
Вдруг из-за двери в зале длинной
Фагот и флейта раздались.
Обрадован музыки громом,
Оставя чашку чаю с ромом,
Парис окружных городков,
Подходит к Ольге Петушков,
К Татьяне Ленский; Харликову,
Невесту переспелых лет,
Берет тамбовский мой поэт,
Умчал Буянов Пустякову,
И в залу высыпали все.
И бал блестит во всей красе.

ХL

В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь)
Хотелось вроде мне Альбана
Бал петербургский описать;
Но, развлечен пустым мечтаньем,
Я занялся воспоминаньем
О ножках мне знакомых дам.
По вашим узеньким следам,
О ножки, полно заблуждаться!
С изменой юности моей
Пора мне сделаться умней,
В делах и в слоге поправляться,
И эту пятую тетрадь
От отступлений очищать.

ХLI

Однообразный и безумный,
Как вихорь жизни молодой,
Кружится вальса вихорь шумный;
Чета мелькает за четой.
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, втайне усмехаясь,
Подходит к Ольге. Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.

ХLII

Мазурка раздалась. Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале все дрожало,
Паркет трещал под каблуком,
Тряслися, дребезжали рамы;
Теперь не то: и мы, как дамы,
Скользим по лаковым доскам.
Но в городах, по деревням
Еще мазурка сохранила
Первоначальные красы:
Припрыжки, каблуки, усы
Все те же: их не изменила
Лихая мода, наш тиран,
Недуг новейших россиян.

XLIII. XLIV

Буянов, братец мой задорный,
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно
Онегин с Ольгою пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И, наклонясь, ей шепчет нежно
Какой-то пошлый мадригал,
И руку жмет - и запылал
В ее лице самолюбивом
Румянец ярче. Ленский мой
Все видел: вспыхнул, сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.

ХLV

Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла...
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!
Не в силах Ленский снесть удара;
Проказы женские кляня,
Выходит, требует коня
И скачет. Пистолетов пара,
Две пули - больше ничего -
Вдруг разрешат судьбу его.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

La sotto i giorni nubilosi e brevi,
Nasce una gente a cui l'morir non dole.

Petr.

I

Заметив, что Владимир скрылся,
Онегин, скукой вновь гоним,
Близ Ольги в думу погрузился,
Довольный мщением своим.
За ним и Оленька зевала,
Глазами Ленского искала,
И бесконечный котильон
Ее томил, как тяжкий сон.
Но кончен он. Идут за ужин.
Постели стелют; для гостей
Ночлег отводят от сеней
До самой девичьи. Всем нужен
Покойный сон. Онегин мой
Один уехал спать домой.

II

Все успокоилось: в гостиной
Храпит тяжелый Пустяков
С своей тяжелой половиной.
Гвоздин, Буянов, Петушков
И Флянов, не совсем здоровый,
На стульях улеглись в столовой,
А на полу мосье Трике,
В фуфайке, в старом колпаке.
Девицы в комнатах Татьяны
И Ольги все объяты сном.
Одна, печальна под окном
Озарена лучом Дианы,
Татьяна бедная не спит
И в поле темное глядит.

III

Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута; не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит...
"Погибну, - Таня говорит, -
Но гибель от него любезна.
Я не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать".

IV

Вперед, вперед, моя исторья!
Лицо нас новое зовет.
В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живет
И здравствует еще доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картежной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же добрый и простой
Отец семейства холостой,
Надежный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!

V

Бывало, льстивый голос света
В нем злую храбрость выхвалял:
Он, правда, в туз из пистолета
В пяти саженях попадал,
И то сказать, что и в сраженье
Раз в настоящем упоенье
Он отличился, смело в грязь
С коня калмыцкого свалясь,
Как зюзя пьяный, и французам
Достался в плен: драгой залог!
Новейший Регул, чести бог,
Готовый вновь предаться узам,
Чтоб каждым утром у Вери {37}
В долг осушать бутылки три.

VI

Бывало, он трунил забавно,
Умел морочить дурака
И умного дурачить славно,
Иль явно, иль исподтишка,
Хоть и ему иные штуки
Не проходили без науки,
Хоть иногда и сам впросак
Он попадался, как простак.
Умел он весело поспорить,
Остро и тупо отвечать,
Порой расчетливо смолчать,
Порой расчетливо повздорить,
Друзей поссорить молодых
И на барьер поставить их,

VII

Иль помириться их заставить,
Дабы позавтракать втроем,
И после тайно обесславить
Веселой шуткою, враньем.
Sed alia tempora! Удалость
(Как сон любви, другая шалость)
Проходит с юностью живой.
Как я сказал, Зарецкий мой,
Под сень черемух и акаций
От бурь укрывшись наконец,
Живет, как истинный мудрец,
Капусту садит, как Гораций,
Разводит уток и гусей
И учит азбуке детей.

VIII

Он был не глуп; и мой Евгений,
Не уважая сердца в нем,
Любил и дух его суждений,
И здравый толк о том о сем.
Он с удовольствием, бывало,
Видался с ним, и так нимало
Поутру не был удивлен,
Когда его увидел он.
Тот после первого привета,
Прервав начатый разговор,
Онегину, осклабя взор,
Вручил записку от поэта.
К окну Онегин подошел
И про себя ее прочел.

IX

То был приятный, благородный,
Короткий вызов, иль картель:
Учтиво, с ясностью холодной
Звал друга Ленский на дуэль.
Онегин с первого движенья,
К послу такого порученья
Оборотясь, без лишних слов
Сказал, что он всегда готов.
Зарецкий встал без объяснений;
Остаться доле не хотел,
Имея дома много дел,
И тотчас вышел; но Евгений
Наедине с своей душой
Был недоволен сам собой.

X

И поделом: в разборе строгом,
На тайный суд себя призвав,
Он обвинял себя во многом:
Во-первых, он уж был неправ,
Что над любовью робкой, нежной
Так подшутил вечор небрежно.
А во-вторых: пускай поэт
Дурачится; в осьмнадцать лет
Оно простительно. Евгений,
Всем сердцем юношу любя,
Был должен оказать себя
Не мячиком предрассуждений,
Не пылким мальчиком, бойцом,
Но мужем с честью и с умом.

XI

Он мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он должен был обезоружить
Младое сердце. "Но теперь
Уж поздно; время улетело...
К тому ж - он мыслит - в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист...
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов..."
И вот общественное мненье! {38}
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!

XII

Кипя враждой нетерпеливой,
Ответа дома ждет поэт;
И вот сосед велеречивый
Привез торжественно ответ.
Теперь ревнивцу то-то праздник!
Он все боялся, чтоб проказник
Не отшутился как-нибудь,
Уловку выдумав и грудь
Отворотив от пистолета.
Теперь сомненья решены:
Они на мельницу должны
Приехать завтра до рассвета,
Взвести друг на друга курок
И метить в ляжку иль в висок.

XIII

Решась кокетку ненавидеть,
Кипящий Ленский не хотел
Пред поединком Ольгу видеть,
На солнце, на часы смотрел,
Махнул рукою напоследок -
И очутился у соседок.
Он думал Оленьку смутить,
Своим приездом поразить;
Не тут-то было: как и прежде,
На встречу бедного певца
Прыгнула Оленька с крыльца,
Подобна ветреной надежде,
Резва, беспечна, весела,
Ну точно та же, как была.

XIV

"Зачем вечор так рано скрылись?"
Был первый Оленькин вопрос.
Все чувства в Ленском помутились,
И молча он повесил нос.
Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой! ..
Он смотрит в сладком умиленье;
Он видит: он еще любим;
Уж он, раскаяньем томим,
Готов просить у ней прощенье,
Трепещет, не находит слов,
Он счастлив, он почти здоров...

XV. XVI. XVII

И вновь задумчивый, унылый
Пред милой Ольгою своей,
Владимир не имеет силы
Вчерашний день напомнить ей;
Он мыслит: "Буду ей спаситель.
Не потерплю, чтоб развратитель
Огнем и вздохов и похвал
Младое сердце искушал;
Чтоб червь презренный, ядовитый
Точил лилеи стебелек;
Чтобы двухутренний цветок
Увял еще полураскрытый".
Все это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.

XVIII

Когда б он знал, какая рана
Моей Татьяны сердце жгла!
Когда бы ведала Татьяна,
Когда бы знать она могла,
Что завтра Ленский и Евгений
Заспорят о могильной сени;
Ах, может быть, ее любовь
Друзей соединила б вновь!
Но этой страсти и случайно
Еще никто не открывал.
Онегин обо всем молчал;
Татьяна изнывала тайно;
Одна бы няня знать могла,
Да недогадлива была.

XIX

Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
"Что с вами?" - Так. - И на крыльцо.

XX

Домой приехав, пистолеты
Он осмотрел, потом вложил
Опять их в ящик и, раздетый,
При свечке, Шиллера открыл;
Но мысль одна его объемлет;
В нем сердце грустное не дремлет:
С неизъяснимою красой
Он видит Ольгу пред собой.
Владимир книгу закрывает,
Берет перо; его стихи,
Полны любовной чепухи,
Звучат и льются. Их читает
Он вслух, в лирическом жару,
Как Дельвиг пьяный на пиру.

XXI

Стихи на случай сохранились;
Я их имею; вот они:
"Куда, куда вы удалились,
Весны моей златые дни?
Что день грядущий мне готовит?
Его мой взор напрасно ловит,
В глубокой мгле таится он.
Нет нужды; прав судьбы закон.
Паду ли я, стрелой пронзенный,
Иль мимо пролетит она,
Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный;
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход!

XXII

Блеснет заутра луч денницы
И заиграет яркий день;
А я, быть может, я гробницы
Сойду в таинственную сень,
И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня; но ты
Придешь ли, дева красоты,
Слезу пролить над ранней урной
И думать: он меня любил,
Он мне единой посвятил
Рассвет печальный жизни бурной!..
Сердечный друг, желанный друг,
Приди, приди: я твой супруг!.."

XXIII

Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут нимало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею,
Склонясь усталой головою,
На модном слове идеал
Тихонько Ленский задремал;
Но только сонным обаяньем
Он позабылся, уж сосед
В безмолвный входит кабинет
И будит Ленского воззваньем:
"Пора вставать: седьмой уж час.
Онегин верно ждет уж нас".

XXIV

Но ошибался он: Евгений
Спал в это время мертвым сном.
Уже редеют ночи тени
И встречен Веспер петухом;
Онегин спит себе глубоко.
Уж солнце катится высоко,
И перелетная метель
Блестит и вьется; но постель
Еще Евгений не покинул,
Еще над ним летает сон.
Вот наконец проснулся он
И полы завеса раздвинул;
Глядит - и видит, что пора
Давно уж ехать со двора.

XXV

Он поскорей звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел, на мельницу летит.
Примчались. Он слуге велит
Лепажа {39} стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.

XXVI

Опершись на плотину, Ленский
Давно нетерпеливо ждал;
Меж тем, механик деревенский,
Зарецкий жернов осуждал.
Идет Онегин с извиненьем.
"Но где же, - молвил с изумленьем
Зарецкий, - где ваш секундант?"
В дуэлях классик и педант,
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть
Он позволял не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства,
По всем преданьям старины
(Что похвалить мы в нем должны).

XXVII

"Мой секундант? - сказал Евгений, -
Вот он: мой друг, monsieur Guillot.
Я не предвижу возражений
На представление мое:
Хоть человек он неизвестный,
Но уж конечно малый честный".
Зарецкий губу закусил.
Онегин Ленского спросил:
"Что ж, начинать?" - Начнем, пожалуй, -
Сказал Владимир. И пошли
За мельницу. Пока вдали
Зарецкий наш и честный малый
Вступили в важный договор,
Враги стоят, потупя взор.

XXVIII

Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно? Ныне злобно,
Врагам наследственным подобно,
Как в страшном, непонятном сне,
Они друг другу в тишине
Готовят гибель хладнокровно...
Не засмеяться ль им, пока
Не обагрилась их рука,
Не разойтиться ль полюбовно?..
Но дико светская вражда
Боится ложного стыда.

XXIX

Вот пистолеты уж блеснули,
Гремит о шомпол молоток.
В граненый ствол уходят пули,
И щелкнул в первый раз курок.
Вот порох струйкой сероватой
На полку сыплется. Зубчатый,
Надежно ввинченный кремень
Взведен еще. За ближний пень
Становится Гильо смущенный.
Плащи бросают два врага.
Зарецкий тридцать два шага
Отмерил с точностью отменной,
Друзей развел по крайний след,
И каждый взял свой пистолет.

XXX

"Теперь сходитесь".
       Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить - но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет,

XXXI

На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку.
Так медленно по скату гор,
На солнце искрами блистая,
Спадает глыба снеговая.
Мгновенным холодом облит,
Онегин к юноше спешит,
Глядит, зовет его ... напрасно:
Его уж нет. Младой певец
Нашел безвременный конец!
Дохнула буря, цвет прекрасный
Увял на утренней заре,
Потух огонь на алтаре!..

XXXII

Недвижим он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен;
Дымясь из раны кровь текла.
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь, -
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нем и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окны мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.

XXXIII

Приятно дерзкой эпиграммой
Взбесить оплошного врага;
Приятно зреть, как он, упрямо
Склонив бодливые рога,
Невольно в зеркало глядится
И узнавать себя стыдится;
Приятней, если он, друзья,
Завоет сдуру: это я!
Еще приятнее в молчанье
Ему готовить честный гроб
И тихо целить в бледный лоб
На благородном расстоянье;
Но отослать его к отцам
Едва ль приятно будет вам.

XXXIV

Что ж, если вашим пистолетом
Сражен приятель молодой,
Нескромным взглядом, иль ответом,
Или безделицей иной
Вас оскорбивший за бутылкой,
Иль даже сам в досаде пылкой
Вас гордо вызвавший на бой,
Скажите: вашею душой
Какое чувство овладеет,
Когда недвижим, на земле
Пред вами с смертью на челе,
Он постепенно костенеет,
Когда он глух и молчалив
На ваш отчаянный призыв?

XXXV

В тоске сердечных угрызений,
Рукою стиснув пистолет,
Глядит на Ленского Евгений.
"Ну, что ж? убит", - решил сосед.
Убит!.. Сим страшным восклицаньем
Сражен, Онегин с содроганьем
Отходит и людей зовет.
Зарецкий бережно кладет
На сани труп оледенелый;
Домой везет он страшный клад.
Почуя мертвого, храпят
И бьются кони, пеной белой
Стальные мочат удила,
И полетели как стрела.

XXXVI

Друзья мои, вам жаль поэта:
Во цвете радостных надежд,
Их не свершив еще для света,
Чуть из младенческих одежд,
Увял! Где жаркое волненье,
Где благородное стремленье
И чувств и мыслей молодых,
Высоких, нежных, удалых?
Где бурные любви желанья,
И жажда знаний и труда,
И страх порока и стыда,
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!

XXXVII

Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней не домчится гимн времен,
Благословение племен.

XXXVIII. XXXIX

А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
XL
Но что бы ни было, читатель,
Увы, любовник молодой,
Поэт, задумчивый мечтатель,
Убит приятельской рукой!
Есть место: влево от селенья,
Где жил питомец вдохновенья,
Две сосны корнями срослись;
Под ними струйки извились
Ручья соседственной долины.
Там пахарь любит отдыхать,
И жницы в волны погружать
Приходят звонкие кувшины;
Там у ручья в тени густой
Поставлен памятник простой.

XLI

Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись - и слеза
Туманит нежные глаза.

XLII

И шагом едет в чистом поле,
В мечтанья погрузясь, она;
Душа в ней долго поневоле
Судьбою Ленского полна;
И мыслит: "Что-то с Ольгой стало?
В ней сердце долго ли страдало,
Иль скоро слез прошла пора?
И где теперь ее сестра?
И где ж беглец людей и света,
Красавиц модных модный враг,
Где этот пасмурный чудак,
Убийца юного поэта?"
Со временем отчет я вам
Подробно обо всем отдам,

XLIII

Но не теперь. Хоть я сердечно
Люблю героя моего,
Хоть возвращусь к нему, конечно,
Но мне теперь не до него.
Лета к суровой прозе клонят,
Лета шалунью рифму гонят,
И я - со вздохом признаюсь -
За ней ленивей волочусь.
Перу старинной нет охоты
Марать летучие листы;
Другие, хладные мечты,
Другие, строгие заботы
И в шуме света и в тиши
Тревожат сон моей души.

XLIV

Познал я глас иных желаний,
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
Мечты, мечты! где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?
Ужель и впрям и в самом деле
Без элегических затей
Весна моих промчалась дней
(Что я шутя твердил доселе)?
И ей ужель возврата нет?
Ужель мне скоро тридцать лет?

XLV

Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился... и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.

XLVI

Дай оглянусь. Простите ж, сени,
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души.
А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь,
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья! {40}

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?

Дмитриев.

Как не любить родной Москвы?

Баратынский.

Гоненье на Москву! что значит видеть свет!
Где ж лучше?
    Где нас нет.

Грибоедов.

I

Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.

II

Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И все, что радует, живит,
Все, что ликует и блестит
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно
И все ей кажется темно?

III

Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья нет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальной стороне,
О чудной ночи, о луне...

IV

Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина {41} птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских.

V

И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой,
Но где его теперь уж нет...
Где грустный он оставил след.

VI

Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек,
Виясь, бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, -
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
"Владимир Ленский здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт!"

VII

На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги,
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне... памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.

VIII. IX. X

Мой бедный Ленский! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою...
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах.

XI

Мой бедный Ленский! за могилой
В пределах вечности глухой
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или над Летой усыпленный
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем?..
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет. Про одно именье
Наследников сердитый хор
Заводит непристойный спор.

XII

И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен ехать с нею в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И все, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.

XIII

И долго, будто сквозь тумана,
Она глядела им вослед...
И вот одна, одна Татьяна!
Увы! подруга стольких лет,
Ее голубка молодая,
Ее наперсница родная,
Судьбою вдаль занесена,
С ней навсегда разлучена.
Как тень она без цели бродит,
То смотрит в опустелый сад...
Нигде, ни в чем ей нет отрад,
И облегченья не находит
Она подавленным слезам,
И сердце рвется пополам.

XIV

И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб... но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят... На что грустить?..

XV

Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом,
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит - и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.

XVI

Ее сомнения смущают:
"Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают...
Взгляну на дом, на этот сад".
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор...
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.

XVII

"Увидеть барской дом нельзя ли?" -
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: "А вот камин;
Здесь барин сиживал один.

XVIII

Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал...
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!"

XIX

Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на все глядит,
И все ей кажется бесценным,
Все душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.

XX

Татьяна долго в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня, скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.

XXI

Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень.
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время все на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.

XXII

Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

XXIII

Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.

XXIV

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее - слава богу -
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?

XXV

Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Часы бегут; она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
- Как быть? Татьяна не дитя, -
Старушка молвила кряхтя. -
Ведь Оленька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И все грустит она,
Да бродит по лесам одна.

XXVI

"Не влюблена ль она?" - В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову - тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь. -
"Что ж, матушка? за чем же стало?
В Москву, на ярманку невест!
Там, слышно, много праздных мест".
- Ох, мой отец! доходу мало. -
"Довольно для одной зимы,
Не то уж дам хоть я взаймы".

XXVII

Старушка очень полюбила
Совет разумный и благой;
Сочлась - и тут же положила
В Москву отправиться зимой.
И Таня слышит новость эту.
На суд взыскательному свету
Представить ясные черты
Провинциальной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей;
Московских франтов и цирцей
Привлечь насмешливые взгляды!..
О страх! нет, лучше и верней
В глуши лесов остаться ей.

XXVIII

Вставая с первыми лучами,
Теперь она в поля спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
"Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует...
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?"

XXIX

Ее прогулки длятся доле.
Теперь то холмик, то ручей
Остановляют поневоле
Татьяну прелестью своей.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана...
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл - и вот сама
Идет волшебница зима.

XXX

Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.

XXXI

Отъезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч,

XXXII

В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
"Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?.." И слез ручей
У Тани льется из очей.

XXXIII

Когда благому просвещенью
Отдвинем более границ,
Современем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.

XXXIV

Теперь у нас дороги плохи {42},
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.

XXXV

Зато зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной,
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают, как забор {43}.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.

XXXVI

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

XXXVII

Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.

XXXVIII

Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют: вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.

XXXIX. ХL

В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.

ХLI

- Княжна, mon аngе! -
   "Раchеttе!" - Алина! -
"Кто б мог подумать? Как давно!
Надолго ль? Милая! Кузина!
Садись - как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа..."
- А это дочь моя, Татьяна. -
"Ах, Таня! подойди ко мне -
Как будто брежу я во сне...
Кузина, помнишь Грандисона?"
- Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он? -
"В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.

ХLII

А тот... но после все расскажем,
Не правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет мочи мне;
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть...
Ох, силы нет... устала грудь...
Мне тяжела теперь и радость,
Не только грусть... душа моя,
Уж никуда не годна я...
Под старость жизнь такая гадость..."
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.

XLIII

Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Нехорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.

XLIV

И вот: по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Ее рассеянную лень.
Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду ласковая встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль.
"Как Таня выросла! Давно ль
Я, кажется, тебя крестила?
А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником кормила!"
И хором бабушки твердят:
"Как наши годы-то летят!"

XLV

Но в них не видно перемены;
Все в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Все тот же тюлевый чепец;
Все белится Лукерья Львовна,
Все то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович так же глуп,
Семен Петрович так же скуп,
У Пелагеи Николавны
Все тот же друг мосье Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, все клуба член исправный,
Все так же смирен, так же глух
И так же ест и пьет за двух.

XLVI

Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Целуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев,

XLVII

Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между тем
И им не делится ни с кем.

XLVIII

Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Все в них так бледно, равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум;
Не улыбнется томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой.

XLIX

Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.

L

Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой
(Что было также в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.

LI

Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Все чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.

LII

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.

LIII

Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс... Меж тем,
Между двух теток у колонны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь... она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.

LIV

Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
- Взгляни налево поскорей. -
"Налево? где? что там такое?"
- Ну, что бы ни было, гляди...
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое...
Вот отошел... вот боком стал... -
"Кто? толстый этот генерал?"

LV

Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою...
Да кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Fare thee well, and if for ever
Still for ever fare thee well.

Byron.

I

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.

II

И свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И в гроб сходя, благословил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.

IV

Но я отстал от их союза
И вдаль бежал... Она за мной.
Как часто ласковая муза
Мне услаждала путь немой
Волшебством тайного рассказа!
Как часто по скалам Кавказа
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.

V

И, позабыв столицы дальной
И блеск и шумные пиры,
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племен бродящих посещала,
И между ими одичала,
И позабыла речь богов
Для скудных, странных языков,
Для песен степи, ей любезной...
Вдруг изменилось все кругом,
И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.

VI

И ныне музу я впервые
На светский раут {44} привожу;
На прелести ее степные
С ревнивой робостью гляжу.
Сквозь тесный ряд аристократов,
Военных франтов, дипломатов
И гордых дам она скользит;
Вот села тихо и глядит,
Любуясь шумной теснотою,
Мельканьем платьев и речей,
Явленьем медленным гостей
Перед хозяйкой молодою
И темной рамою мужчин
Вкруг дам как около картин.

VII

Ей нравится порядок стройный
Олигархических бесед,
И холод гордости спокойной,
И эта смесь чинов и лет.
Но это кто в толпе избранной
Стоит безмолвный и туманный?
Для всех он кажется чужим.
Мелькают лица перед ним
Как ряд докучных привидений.
Что, сплин иль страждущая спесь
В его лице? Зачем он здесь?
Кто он таков? Ужель Евгений?
Ужели он?.. Так, точно он.
- Давно ли к нам он занесен?

VIII

Все тот же ль он иль усмирился?
Иль корчит также чудака?
Скажите: чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной,
Иль просто будет добрый малый,
Как вы да я, как целый свет?
По крайней мере мой совет:
Отстать от моды обветшалой.
Довольно он морочил свет...
- Знаком он вам? - И да и нет.

IX

- Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Принять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры
И что посредственность одна
Нам по плечу и не странна?

X

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.

XI

Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинный ряд,
Глядеть на жизнь, как на обряд,
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.

XII

Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.

XIII

Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как все на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал.

XIV

Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал...
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал.
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Все тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du comme il faut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

XV

К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале, и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgаr. (Не могу...

XVI

Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести;
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме...)
Но обращаюсь к нашей даме.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.

XVII

"Ужели, - думает Евгений: -
Ужель она? Но точно... Нет...
Как! из глуши степных селений..."
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
"Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?"
Князь на Онегина глядит.
- Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я. -
"Да кто ж она?" - Жена моя. -

XVIII

"Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?" - Около двух лет. -
"На ком?" - На Лариной. - "Татьяне!"
- Ты ей знаком? - "Я им сосед".
- О, так пойдем же. - Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него...
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.

XIX

Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.
Хоть он глядел нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он завести
И - и не мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон...
И недвижим остался он.

XX

Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья,
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где все наруже, все на воле,
Та девочка... иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?

XXI

Он оставляет раут тесный,
Домой задумчив едет он;
Мечтой то грустной, то прелестной
Его встревожен поздний сон.
Проснулся он; ему приносят
Письмо: князь N покорно просит
Его на вечер. "Боже! к ней!..
О буду, буду!" и скорей
Марает он ответ учтивый.
Что с ним? в каком он странном сне!
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности - любовь?

XXII

Онегин вновь часы считает,
Вновь не дождется дню конца.
Но десять бьет; он выезжает,
Он полетел, он у крыльца,
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва-едва
Ей отвечает. Голова
Его полна упрямой думой.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.

XXIII

Приходит муж. Он прерывает
Сей неприятный tete-a-tete;
С Онегиным он вспоминает
Проказы, шутки прежних лет.
Они смеются. Входят гости.
Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор;
Перед хозяйкой легкий вздор
Сверкал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педантства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей.

XXIV

Тут был, однако, цвет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и в розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц,
Не улыбающихся лиц;
Тут был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.

XXV

Тут был на эпиграммы падкий,
На все сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXVI

Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Рriest, твои карандаши;
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник залетный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.

XXVII

Но мой Онегин вечер целый
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет,
Вас непрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай:
А без того вам рай не рай.

XXVIII

Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей сердце волновал!
Об нем она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!

XXIX

Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют -
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвой след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.

XXX

Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну как дитя влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.

XXXI

Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит:
Кокетства в ней ни капли нет -
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет - и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.
XXXII
А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет;
Смелей здорового, больной,
Княгине слабою рукой
Он пишет страстное посланье.
Хоть толку мало вообще
Он в письмах видел не вотще;
Но, знать, сердечное страданье
Уже пришло ему невмочь.
Вот вам письмо его точь-в-точь.

Письмо Онегина к Татьяне

Предвижу все: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!

Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило...
Несчастной жертвой Ленский пал...
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан.

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!

И я лишен того: для вас
Тащусь повсюду наудачу;
Мне дорог день, мне дорог час:
А я в напрасной скуке трачу
Судьбой отсчитанные дни.
И так уж тягостны они.
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я...

Боюсь: в мольбе моей смиренной
Увидит ваш суровый взор
Затеи хитрости презренной -
И слышу гневный ваш укор.
Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать - и разумом всечасно
Смирять волнение в крови;
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Все, все, что выразить бы мог,
А между тем притворным хладом
Вооружать и речь и взор,
Вести спокойный разговор,
Глядеть на вас веселым взглядом!..

Но так и быть: я сам себе
Противиться не в силах боле;
Все решено: я в вашей воле
И предаюсь моей судьбе.

XXXIII

Ответа нет. Он вновь посланье:
Второму, третьему письму
Ответа нет. В одно собранье
Он едет; лишь вошел... ему
Она навстречу. Как сурова!
Его не видят, с ним ни слова;
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...

XXXIV

Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всего, что мой Онегин знал...
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает -
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.

XXXV

Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Stael, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
Е sempre bene, господа.

XXXVI

И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной, темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письма девы молодой.

XXXVII

И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом - и у окна
Сидит она... и все она!..

XXXVIII

Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал: Веnеdеttа
Иль Idol mio и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.

XXXIX

Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окны, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег

ХL

Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.

ХLI

О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не прочитал!
Кто прежней Тани, бедной Тани
Теперь в княгине б не узнал!
В тоске безумных сожалений
К ее ногам упал Евгений;
Она вздрогнула и молчит;
И на Онегина глядит
Без удивления, без гнева...
Его больной, угасший взор,
Молящий вид, немой укор,
Ей внятно все. Простая дева,
С мечтами, сердцем прежних дней,
Теперь опять воскресла в ней.

XLII

Она его не подымает
И, не сводя с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной руки своей...
О чем теперь ее мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
"Довольно; встаньте. Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин, помните ль тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела, и так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя.

XLIII

Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче - боже! - стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь... Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной:
Я благодарна всей душой...

XLIV

Тогда - не правда ли? - в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась... Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен,
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?

XLV

Я плачу... если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам...
А нынче! - что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?

XLVI

А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей...

XLVII

А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны...
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна".

XLVIII

Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор незапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!

XLIX

Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!

L

Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Все, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне -
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал.

LI

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый идеал...
О много, много рок отъял!
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.


Конец

ПРИМЕЧАНИЯ К ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ

1 Писано в Бессарабии.

2 Dandy, франт.

3 Шляпа a la Bolivar.

4 Известный ресторатор.

5  Черта  охлажденного  чувства,  достойная  Чальд-Гарольда. Балеты г. Дидло
исполнены  живости  воображения  и  прелести  необыкновенной.  Один из наших
романтических  писателей  находил в них гораздо более поэзии, нежели во всей
французской литературе.

6  Tout  le monde sut qu'il mettait du blanc; et moi, qui n'en croyais rien,
je  commencai  de le croire, non seulement par l'embellissement de son teint
et  pour  avoir  trouve  des  tasses  de  blanc sur sa toilette, mais sur ce
qu'entrant  un matin dans sa chambre, je le trouvai brossant ses ongles avec
une  petite  vergette  faite expres, ouvrage qu'il continua fierement devant
moi.  Je  jugeai qu'un homme qui passe deux heures tous les matins a brosser
ses  ongles, peut bien passer quelques instants a remplir de blanc les creux
de sa peau.

(Confessions de J. J. Rousseau)

Грим  опередил  свой  век:  ныне  во  всей  просвещенной Европе чистят ногти
особенной щеточкой.

7  Вся  сия  ироническая  строфа  не что иное, как тонкая похвала прекрасным
нашим соотечественницам. Так Буало, под видом укоризны, хвалит Лудовика XIV.
Наши  дамы  соединяют  просвещение  с любезностию и строгую чистоту нравов с
этою  восточною  прелестию,  столь  пленившей  г-жу  Сталь.  (Cм. Dix annees
d'exil.)

8 Читатели помнят прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича:

"Вот ночь; но не меркнут златистые полосы облак.
Без звезд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. - Была то година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Слиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
Та ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щеки
Едва отеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; . . . . . . . . . . . . . .
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою;
Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Все спит. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

9
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.

(Муравьев. Богине Невы)

10 Писано в Одессе.

11 См. первое издание Евгения Онегина.

12 Из первой части Днепровской русалки.

13  Сладкозвучнейшие  греческие  имена,  каковы,  например:  Агафон,  Филат,
Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами.

14 Грандисон и Ловлас, герои двух славных романов.

15  Si  j'avais la folie de croire encore au bonheur, je le chercherais dans
l'habitude (Шатобриан).

16  "Бедный  Иорик!" - восклицание Гамлета над черепом шута. (См. Шекспира и
Стерна.)

17  В  прежнем  издании,  вместо  домой летят, было ошибкою напечатано зимой
летят  (что  не  имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили
анахронизм  в  следующих  строфах.  Смеем  уверить, что в нашем романе время
расчислено по календарю.

18  Юлия  Вольмар - Новая Элоиза. Малек-Адель - герой посредственного романа
M-me Cottin. Густав де Линар - герой прелестной повести баронессы Крюднер.
19  Вампир  -  повесть,  неправильно  приписанная  лорду  Байрону. Мельмот -
гениальное произведение Матюрина. Jean Sbogar - известный роман Карла Нодье.

20  Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. Скромный автор наш перевел только
первую половину славного стиха.

21  Журнал,  некогда  издаваемый покойным А. Измайловым довольно неисправно.
Издатель  однажды печатно извинялся перед публикою тем, что он на праздниках
гулял.

22 Е. А. Баратынский.

23  В  журналах удивлялись, как можно было назвать девою простую крестьянку,
между тем как благородные барышни, немного ниже, названы девчонками!

24  "Это значит, - замечает один из наших критиков, - что мальчишки катаются
на коньках". Справедливо.

25
В лета красные мои
Поэтический аи
Нравился мне пеной шумной,
Сим подобием любви
Или юности безумной, и проч.

(Послание к Л. П.)

26 Август Лафонтен, автор множества семейственных романов.

27 Смотри "Первый снег", стихотворение князя Вяземского.

28 См. описания финляндской зимы в "Эде" Баратынского.

29
Зовет кот кошурку
В печурку спать.
Предвещание свадьбы; первая песня предрекает смерть.

30 Таким образом узнают имя будущего жениха.

31  В журналах осуждали слова: хлоп, молвь и топ как неудачное нововведение.
Слова  сии  коренные  русские. "Вышел Бова из шатра прохладиться и услышал в
чистом  поле  людскую  молвь и конский топ" (Сказка о Бове Королевиче). Хлоп
употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипения:

Он шип пустил по-змеиному.
(Древние русские стихотворения)

Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка.

32 Один из наших критиков, кажется, находит в этих стихах непонятную для нас
неблагопристойность.

33  Гадательные  книги  издаются у нас под фирмою Мартына Задеки, почтенного
человека, не писавшего никогда гадательных книг, как замечает Б.М.Федоров.

34 Пародия известных стихов Ломоносова:

Заря багряною рукою
От утренних спокойных вод
Выводит с солнцем за собою, - и проч.

35

Буянов, мой сосед,
. . . . . . . . . . . . . . . .
Пришел ко мне вчера с небритыми усами,
Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком...
(Опасный сосед)

36  Наши  критики,  верные  почитатели  прекрасного  пола,  сильно  осуждали
неприличие сего стиха.

37 Парижский ресторатор.

38 Стих Грибоедова.

39 Славный ружейный мастер.

40 В первом издании шестая глава оканчивалась следующим образом:

А ты, младое вдохновенье,
Волнуй мое воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,

XLVII

Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных,
Среди вседневных, модных сцен,
Учтивых, ласковых измен,
Среди холодных приговоров
Жестокосердой суеты,
Среди досадной пустоты
Расчетов, душ и разговоров,
В сем омуте, где с вами я
Купаюсь, милые друзья.

41 Левшин, автор многих сочинений по части хозяйственной.

42
Дороги наши - сад для глаз:
Деревья, с дерном вал, канавы;
Работы много, много славы,
Да жаль, проезда нет подчас.
С деревьев, на часах стоящих,
Проезжим мало барыша;
Дорога, скажешь, хороша -
И вспомнишь стих: для проходящих!
Свободна русская езда
В двух только случаях: когда
Наш Мак-Адам или Мак-Ева
Зима свершит, треща от гнева,
Опустошительный набег,
Путь окует чугуном льдистым,
И запорошит ранний снег
Следы ее песком пушистым.
Или когда поля проймет
Такая знойная засуха,
Что через лужу может вброд
Пройти, глаза зажмуря, муха.
("Станция". Князь Вяземский)

43 Сравнение, заимствованное у К**, столь известного игривостию изображения.
К...  рассказывал,  что, будучи однажды послан курьером от князя Потемкина к
императрице,  он  ехал  так  скоро,  что  шпага  его,  высунувшись концом из
тележки, стучала по верстам, как по частоколу.

44 Rout, вечернее собрание без танцев, собственно значит толпа.


ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА

Последняя глава "Евгения Онегина" издана была особо, с следующим предисловием:

"Пропущенные  строфы  подавали  неоднократно  повод  к порицанию и насмешкам
(впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается,
что  он  выпустил  из  своего  романа  целую  главу,  в  коей  описано  было
путешествие  Онегина  по  России.  От  него зависело означить сию выпущенную
главу  точками  или  цифром;  но  во  избежание  соблазна  решился  он лучше
выставить,  вместо  девятого  нумера,  осьмой  над  последней главою Евгения
Онегина и пожертвовать одною из окончательных строф:


Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал -
Хвала вам, девяти каменам, и проч.".

П.А.Катенин  (коему  прекрасный  поэтический  талант не мешает быть и тонким
критиком)  заметил  нам,  что  сие  исключение,  может  быть  и выгодное для
читателей,  вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от
Татьяны,  уездной  барышни,  к  Татьяне,  знатной  даме,  становится слишком
неожиданным  и  необъясненным.  -  Замечание, обличающее опытного художника.
Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по
причинам,  важным  для  него,  а  не  для  публики.  Некоторые  отрывки были
напечатаны; мы здесь их помещаем, присовокупив к ним еще несколько строф.

Е. Онегин из Москвы едет в Нижний Новгород:

. . . . . . . перед ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вины европеец,
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей,
Помещик - спелых дочерей,
А дочки - прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.

*

Тоска!..

Онегин едет в Астрахань и оттуда на Кавказ.

Он видит: Терек своенравный
Крутые роет берега;
Пред ним парит орел державный,
Стоит олень, склонив рога;
Верблюд лежит в тени утеса,
В лугах несется конь черкеса,
И вкруг кочующих шатров
Пасутся овцы калмыков,
Вдали - кавказские громады:
К ним путь открыт. Пробилась брань
За их естественную грань,
Чрез их опасные преграды;
Брега Арагвы и Куры
Узрели русские шатры.

*

Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волнах чудесных укрепить,
Кокетка злых годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть - хотя на миг.

*

Питая горьки размышленья,
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на дымные струи
И мыслит, грустью отуманен:
Зачем я пулей в грудь не ранен?
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульский заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? - ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? тоска, тоска!..
Онегин посещает потом Тавриду:

Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел Мицкевич вдохновенный
И посреди прибрежных скал
Свою Литву воспоминал.

*

Прекрасны вы, брега Тавриды,
Когда вас видишь с корабля
При свете утренней Киприды,
Как вас впервой увидел я;
Вы мне предстали в блеске брачном:
На небе синем и прозрачном
Сияли груды ваших гор,
Долин, деревьев, сел узор
Разостлан был передо мною.
А там, меж хижинок татар...
Какой во мне проснулся жар!
Какой волшебною тоскою
Стеснялась пламенная грудь!
Но, муза! прошлое забудь.

*

Какие б чувства ни таились
Тогда во мне - теперь их нет:
Они прошли иль изменились...
Мир вам, тревоги прошлых лет!
В ту пору мне казались нужны
Пустыни, волн края жемчужны,
И моря шум, и груды скал,
И гордой девы идеал,
И безыменные страданья...
Другие дни, другие сны;
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья,
И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.

*

Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
Мой идеал теперь - хозяйка,
Мои желания - покой,
Да щей горшок, да сам большой.

*

Порой дождливою намедни
Я, завернув на скотный двор...
Тьфу! прозаические бредни,
Фламандской школы пестрый сор!
Таков ли был я, расцветая?
Скажи, фонтан Бахчисарая!
Такие ль мысли мне на ум
Навел твой бесконечный шум,
Когда безмолвно пред тобою
Зарему я воображал
Средь пышных, опустелых зал...
Спустя три года, вслед за мною,
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.

*

Я жил тогда в Одессе пыльной...
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса;
Там все Европой дышит, веет,
Все блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.

*

Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал,
Но он пристрастными глазами
В то время на нее взирал.
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом
Один над морем - и потом
Очаровательным пером
Сады одесские прославил.
Все хорошо, но дело в том,
Что степь нагая там кругом;
Кой-где недавный труд заставил
Младые ветви в знойный день
Давать насильственную тень.

*

А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной -
И тут бы, право, не солгал.
В году недель пять-шесть Одесса,
По воле бурного Зевеса,
Потоплена, запружена,
В густой грязи погружена.
Все домы на аршин загрязнут,
Лишь на ходулях пешеход
По улице дерзает вброд;
Кареты, люди тонут, вязнут,
И в дрожках вол, рога склоня,
Сменяет хилого коня.

*

Но уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? - воды.
Потребны тяжкие труды...
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но море...
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!

*

Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять. Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркер выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.

*

Глядишь - и площадь запестрела.
Все оживилось; здесь и там
Бегут за делом и без дела,
Однако больше по делам.
Дитя расчета и отваги,
Идет купец взглянуть на флаги,
Проведать, шлют ли небеса
Ему знакомы паруса.
Какие новые товары
Вступили нынче в карантин?
Пришли ли бочки жданных вин?
И что чума? и где пожары?
И нет ли голода, войны
Или подобной новизны?

*

Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
Что устрицы? пришли! О радость!
Летит обжорливая младость
Глотать из раковин морских
Затворниц жирных и живых,
Слегка обрызгнутых лимоном.
Шум, споры - легкое вино
Из погребов принесено
На стол услужливым Отоном;
Часы летят, а грозный счет
Меж тем невидимо растет.

*

Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей:
Там упоительный Россини,
Европы баловень - Орфей.
Не внемля критике суровой,
Он вечно тот же, вечно новый,
Он звуки льет - они кипят,
Они текут, они горят,
Как поцелуи молодые,
Все в неге, в пламени любви,
Как зашипевшего аи
Струя и брызги золотые...
Но, господа, позволено ль
С вином равнять dо-rе-mi-sоl?

*

А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima donna? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоцианка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке с лестью пополам...
А муж - в углу за нею дремлет,
Впросонках фора закричит,
Зевнет и - снова захрапит.

*

Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд,
Сыны Авзонии счастливой
Слегка поют мотив игривый,
Его невольно затвердив,
А мы ревем речитатив.
Но поздно. Тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла
Немая ночь. Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Все молчит;
Лишь море Черное шумит...

*

Итак, я жил тогда в Одессе...

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

I

Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II

Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова шатра.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III

Гроза двенадцатого года
Настала - кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима иль русский бог?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV

Но бог помог - стал ропот ниже,
И скоро силою вещей
Мы очутилися в Париже,
А русский царь главой царей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

V

И чем жирнее, тем тяжеле.
О русский глупый наш народ,
Скажи, зачем ты в самом деле
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VI

Авось, о Шиболет народный,
Тебе б я оду посвятил,
Но стихоплет великородный
Меня уже предупредил
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Моря достались Албиону
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VII

Авось, аренды забывая,
Ханжа запрется в монастырь,
Авось по манью Николая
Семействам возвратит Сибирь
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Авось дороги нам исправят
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VIII

Сей муж судьбы, сей странник бранный,
Пред кем унизились цари,
Сей всадник, папою венчанный,
Исчезнувший как тень зари,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Измучен казнию покоя
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IX

Тряслися грозно Пиренеи,
Волкан Неаполя пылал,
Безрукий князь друзьям Мореи
Из Кишинева уж мигал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кинжал Л , тень Б
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Х

Я всех уйму с моим народом, -
Наш царь в конгрессе говорил,
А про тебя и в ус не дует,
Ты александровский холоп
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XI

Потешный полк Петра Титана,
Дружина старых усачей,
Предавших некогда тирана
Свирепой шайке палачей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XII

Россия присмирела снова,
И пуще царь пошел кутить,
Но искра пламени иного
Уже издавна, может быть,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XIII

У них свои бывали сходки,
Они за чашею вина,
Они за рюмкой русской водки
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XIV

Витийством резким знамениты,
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XV

Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал.
Читал свои Ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Преследуя свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, плети рабства ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

XVI

Так было над Невою льдистой,
Но там, где ранее весна
Блестит над Каменкой тенистой
И над холмами Тульчина,
Где Витгенштейновы дружины
Днепром подмытые равнины.
И степи Буга облегли,
Дела иные уж пошли.
Там Пестель для тиранов
И рать набирал
Холоднокровный генерал,
И Муравьев, его склоняя,
И полон дерзости и сил,
Минуты вспышки торопил.

XVII

Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов,
Казалось ........
Узлы к узлам ......
И постепенно сетью тайной
Россия .........
Наш царь дремал.....


ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ


Борис Годунов

Драгоценной  для  россиян  памяти  Николая  Михайловича  Карамзина сей труд,
гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию посвящает

                                                           Александр Пушкин


КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ
(1598 года, 20 февраля)
Князья   Шуйский   и   Воротынский.

Воротынский

Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?

Шуйский

Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там - а там он будет нами править
По-прежнему.

Воротынский

       Но месяц уж протек,
Как, затворясь в монастыре с сестрою,
Он, кажется, покинул всe мирское.
Ни патриарх, ни думные бояре
Склонить его доселе не могли;
Не внемлет он ни слезным увещаньям,
Ни их мольбам, ни воплю всей Москвы,
Ни голосу Великого Собора.
Его сестру напрасно умоляли
Благословить Бориса на державу;
Печальная монахиня-царица
Как он тверда, как он неумолима.
Знать, сам Борис сей дух в нее вселил;
Что ежели правитель в самом деле
Державными заботами наскучил
И на престол безвластный не взойдет?
Что скажешь ты?

Шуйский

       Скажу, что понапрасну
Лилася кровь царевича-младенца;
Что если так, Димитрий мог бы жить.

Воротынский

Ужасное злодейство! Полно, точно ль
Царевича сгубил Борис?

Шуйский

            А кто же?
Кто подкупал напрасно Чепчугова?
Кто подослал обоих Битяговских
С Качаловым? Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело:
Наехал я на свежие следы;
Весь город был свидетель злодеянья;
Все граждане согласно показали;
И, возвратясь, я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея.

Воротынский

Зачем же ты его не уничтожил?

Шуйский

Он, признаюсь, тогда меня смутил
Спокойствием, бесстыдностью нежданной,
Он мне в глаза смотрел, как будто правый:
Расспрашивал, в подробности входил -
И перед ним я повторил нелепость,
Которую мне сам он нашептал.

Воротынский

Не чисто, князь.

Шуйский

      А что мне было делать?
Все объявить Феодору? Но царь
На все глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем,
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
Не хвастаюсь, а в случае, конечно,
Никая казнь меня не устрашит.
Я сам не трус, но также не глупец
И в петлю лезть не соглашуся даром.

Воротынский

Ужасное злодейство! Слушай, верно
Губителя раскаянье тревожит:
Конечно, кровь невинного младенца
Ему ступить мешает на престол.

Шуйский

Перешагнет; Борис не так-то робок!
Какая честь для нас, для всей Руси!
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха...

Воротынский

Так, родом он незнатен; мы знатнее.

Шуйский

Да, кажется.

Воротынский

      Ведь Шуйский, Воротынский...
Легко сказать, природные князья.

Шуйский

Природные, и Рюриковой крови.

Воротынский

А слушай, князь, ведь мы б имели право
Наследовать Феодору.

Шуйский

             Да, боле,
Чем Годунов.

Воротынский

       Ведь в самом деле!

Шуйский

             Что ж?
Когда Борис хитрить не перестанет,
Давай народ искусно волновать,
Пускай они оставят Годунова,
Своих князей у них довольно, пусть
Себе в цари любого изберут.

Воротынский

Не мало нас, наследников варяга,
Да трудно нам тягаться с Годуновым:
Народ отвык в нас видеть древню отрасль
Воинственных властителей своих.
Ухе давно лишились мы уделов,
Давно царям подручниками служим,
А он умел и страхом, и любовью,
И славою народ очаровать.

Шуйский
(глядит в окно)

Он смел, вот все - а мы..... Но полно. Видишь,
Народ идет, рассыпавшись, назад -
Пойдем скорей, узнаем, решено ли.


КРАСНАЯ ПЛОЩАДЬ

  Народ.

Один

Неумолим! Он от себя прогнал
Святителей, бояр и патриарха.
Они пред ним напрасно пали ниц;
Его страшит сияние престола.

Другой

О боже мой, кто будет нами править?
О горе нам!

Третий

       Да вот верховный дьяк
Выходит нам сказать решенье Думы.

Народ

Молчать! молчать! дьяк думный говорит;
Ш-ш - слушайте!

Щелкалов
(с Красного крыльца)

       Собором положили
В последний раз отведать силу просьбы
Над скорбною правителя душой.
Заутра вновь святейший патриарх,
В Кремле отпев торжественно молебен,
Предшествуем хоругвями святыми,
С иконами Владимирской, Донской,
Воздвижется; а с ним синклит, бояре,
Да сонм дворян, да выборные люди
И весь народ московский православный,
Мы все пойдем молить царицу вновь,
Да сжалится над сирою Москвою
И на венец благословит Бориса.
Идите же вы с богом по домам,
Молитеся - да взыдет к небесам
Усердная молитва православных.
Народ расходится.

ДЕВИЧЬЕ ПОЛЕ
НОВОДЕВИЧИЙ МОНАСТЫРЬ

  Народ.

Один

Теперь они пошли к царице в келью,
Туда вошли Борис и патриарх
С толпой бояр.

Другой

       Что слышно?

Третий

          Все еще
Упрямится; однако есть надежда.

Баба
(с ребенком)

Агу! не плачь, не плачь; вот бука, бука
Тебя возьмет! агу, агу!.. не плачь!

Один

Нельзя ли нам пробраться за ограду?

Другой

Нельзя. Куды! и в поле даже тесно,
Не только там. Легко ли? Вся Москва
Сперлася здесь; смотри: ограда, кровли,
Все ярусы соборной колокольни,
Главы церквей и самые кресты
Унизаны народом.

Первый

         Право, любо!

Один

Что там за шум?

Другой

       Послушай! что за шум?
Народ завыл, там падают, что волны,
За рядом ряд... еще... еще... Ну, брат,
Дошло до нас; скорее! на колени!

Народ
(на коленах. Вой и плач)

Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами!
Будь наш отец, наш царь!

Один
(тихо)

         О чем там плачут?

Другой

А как нам знать? то ведают бояре,
Не нам чета.

Баба
(с ребенком)

       Ну, что ж? как надо плакать,
Так и затих! вот я тебя! вот бука!
Плачь, баловень!
(Бросает его об земь. Ребенок пищит.)
       Ну, то-то же.

Один

             Все плачут,
Заплачем, брат, и мы.

Другой

Я силюсь, брат,
Да не могу.

Первый

      Я также. Нет ли луку?
Потрем глаза.

Второй

       Нет, я слюней помажу.
Что там еще?

Первый

Да кто их разберет?

Народ

Венец за ним! он царь! он согласился!
Борис наш царь! да здравствует Борис!


КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ

  Борис, патриарх, бояре.

Борис

Ты, отче патриарх, вы все, бояре,
Обнажена моя душа пред вами:
Вы видели, что я приемлю власть
Великую со страхом и смиреньем.
Сколь тяжела обязанность моя!
Наследую могущим Иоаннам -
Наследую и ангелу-царю!..
О праведник! о мой отец державный!
Воззри с небес на слезы верных слуг
И ниспошли тому, кого любил ты,
Кого ты здесь столь дивно возвеличил,
Священное на власть благословенье:
Да правлю я во славе свой народ,
Да буду благ и праведен, как ты.

От вас я жду содействия, бояре,
Служите мне, как вы ему служили,
Когда труды я ваши разделял,
Не избранный еще народной волей.

Бояре

Не изменим присяге, нами данной.

Борис

Теперь пойдем, поклонимся гробам
Почиющих властителей России,
А там - сзывать весь наш народ на пир,
Всех, от вельмож до нищего слепца;
Всем вольный вход, все гости дорогие.
(Уходит, за ним и бояре.)

Воротынский (останавливая Шуйского).

Ты угадал.

Шуйский

      А что?

Воротынский

         Да здесь, намедни,
Ты помнишь?

Шуйский

   Нет, не помню ничего.

Воротынский

Когда народ ходил в Девичье поле,
Ты говорил...

Шуйский

      Теперь не время помнить,
Советую порой и забывать.
А впрочем, я злословием притворным
Тогда желал тебя лишь испытать,
Верней узнать твой тайный образ мыслей;
Но вот - народ приветствует царя -
Отсутствие мое заметить могут -
Иду за ним.

Воротынский

       Лукавый царедворец!


НОЧЬ. КЕЛЬЯ В ЧУДОВОМ МОНАСТЫРЕ

(1603 года)

  Отец Пимен, Григорий спящий.

Пимен
(пишет перед лампадой)

Еще одно, последнее сказанье -
И летопись окончена моя,
Исполнен долг, завещанный от бога
Мне, грешному. Недаром многих лет
Свидетелем господь меня поставил
И книжному искусству вразумил;
Когда-нибудь монах трудолюбивый
Найдет мой труд усердный, безымянный,
Засветит он, как я, свою лампаду -
И, пыль веков от хартий отряхнув,
Правдивые сказанья перепишет,
Да ведают потомки православных
Земли родной минувшую судьбу,
Своих царей великих поминают
За их труды, за славу, за добро -
А за грехи, за темные деянья
Спасителя смиренно умоляют.

На старости я сызнова живу,
Минувшее проходит предо мною -
Давно ль оно неслось, событий полно,
Волнуяся, как море-окиян?
Теперь оно безмолвно и спокойно,
Не много лиц мне память сохранила,
Не много слов доходят до меня,
А прочее погибло невозвратно...
Но близок день, лампада догорает -
Еще одно, последнее сказанье.
(Пишет.)

Григорий
(пробуждается)

Всe тот же сон! возможно ль? в третий раз!
Проклятый сон!.. А всe перед лампадой
Старик сидит да пишет - и дремотой,
Знать, во всю ночь он не смыкал очей.
Как я люблю его спокойный вид,
Когда, душой в минувшем погруженный,
Он летопись свою ведет; и часто
Я угадать хотел, о чем он пишет?
О темном ли владычестве татар?
О казнях ли свирепых Иоанна?
О бурном ли новогородском вече?
О славе ли отечества? напрасно.
Ни на челе высоком, ни во взорах
Нельзя прочесть его сокрытых дум;
Все тот же вид смиренный, величавый.
Так точно дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева.

Пимен

Проснулся, брат.

Григорий

       Благослови меня,
Честный отец.

Пимен

       Благослови господь
Тебя и днесь, и присно, и вовеки.

Григорий

Ты все писал и сном не позабылся,
А мой покой бесовское мечтанье
Тревожило, и враг меня мутил.
Мне снилося, что лестница крутая
Меня вела на башню; с высоты
Мне виделась Москва, что муравейник;
Внизу народ на площади кипел
И на меня указывал со смехом,
И стыдно мне и страшно становилось -
И, падая стремглав, я пробуждался...
И три раза мне снился тот же сон.
Не чудно ли?

Пимен

       Младая кровь играет;
Смиряй себя молитвой и постом,
И сны твои видений легких будут
Исполнены. Доныне - если я,
Невольною дремотой обессилен,
Не сотворю молитвы долгой к ночи -
Мой старый сон не тих, и не безгрешен,
Мне чудятся то шумные пиры,
То ратный стан, то схватки боевые,
Безумные потехи юных лет!

Григорий

Как весело провел свою ты младость!
Ты воевал под башнями Казани,
Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
Ты видел двор и роскошь Иоанна!
Счастлив! а я от отроческих лет
По келиям скитаюсь, бедный инок!
Зачем и мне не тешиться в боях,
Не пировать за царскою трапезой?
Успел бы я, как ты, на старость лет
От суеты, от мира отложиться,
Произнести монашества обет
И в тихую обитель затвориться.

Пимен

Не сетуй, брат, что рано грешный свет
Покинул ты, что мало искушений
Послал тебе всевышний. Верь ты мне:
Нас издали пленяет слава, роскошь
И женская лукавая любовь.
Я долго жил и многим насладился;
Но с той поры лишь ведаю блаженство,
Как в монастырь господь меня привел.
Подумай, сын, ты о царях великих.
Кто выше их? Единый бог. Кто смеет
Противу их? Никто. А что же? Часто
Златый венец тяжел им становился:
Они его меняли на клобук.
Царь Иоанн искал успокоенья
В подобии монашеских трудов.
Его дворец, любимцев гордых полный,
Монастыря вид новый принимал:
Кромешники в тафьях и власяницах
Послушными являлись чернецами,
А грозный царь игуменом смиренным.
Я видел здесь - вот в этой самой келье
(В ней жил тогда Кирилл многострадальный,
Муж праведный. Тогда уж и меня
Сподобил бог уразуметь ничтожность
Мирских сует), здесь видел я царя,
Усталого от гневных дум и казней.
Задумчив, тих сидел меж нами Грозный,
Мы перед ним недвижимо стояли,
И тихо он беседу с нами вел.
Он говорил игумену и братье:
"Отцы мои, желанный день придет,
Предстану здесь алкающий спасенья.
Ты, Никодим, ты, Сергий, ты, Кирилл,
Вы все - обет примите мой духовный:
Прииду к вам преступник окаянный
И схиму здесь честную восприму,
К стопам твоим, святый отец, припадши".
Так говорил державный государь,
И сладко речь из уст его лилася.
И плакал он. А мы в слезах молились,
Да ниспошлет господь любовь и мир
Его душе страдающей и бурной.
А сын его Феодор? На престоле
Он воздыхал о мирном житие
Молчальника. Он царские чертоги
Преобратил в молитвенную келью;
Там тяжкие, державные печали
Святой души его не возмущали.
Бог возлюбил смирение царя,
И Русь при нем во славе безмятежной
Утешилась - а в час его кончины
Свершилося неслыханное чудо:
К его одру, царю едину зримый,
Явился муж необычайно светел,
И начал с ним беседовать Феодор
И называть великим патриархом.
И все кругом объяты были страхом,
Уразумев небесное виденье,
Зане святый владыка пред царем
Во храмине тогда не находился.
Когда же он преставился, палаты
Исполнились святым благоуханьем,
И лик его как солнце просиял -
Уж не видать такого нам царя.
О страшное, невиданное горе!
Прогневали мы бога, согрешили:
Владыкою себе цареубийцу
Мы нарекли.

Григорий

       Давно, честный отец,
Хотелось мне спросить о смерти
Димитрия-царевича; в то время
Ты, говорят, был в Угличе.

Пимен

             Ох, помню!
Привел меня бог видеть злое дело,
Кровавый грех. Тогда я в дальний Углич
На некое был послан послушанье;
Пришел я в ночь. Наутро в час обедни
Вдруг слышу звон, ударили в набат,
Крик, шум. Бегут на двор царицы. Я
Спешу туда ж - а там уже весь город.
Гляжу: лежит зарезанный царевич;
Царица мать в беспамятстве над ним,
Кормилица в отчаянье рыдает,
А тут народ, остервенясь, волочит
Безбожную предательницу-мамку...
Вдруг между их, свиреп, от злости бледен,
Является Иуда Битяговский.
"Вот, вот злодей!" - раздался общий вопль,
И вмиг его не стало. Тут народ
Вслед бросился бежавшим трем убийцам;
Укрывшихся злодеев захватили
И привели пред теплый труп младенца,
И чудо - вдруг мертвец затрепетал -
"Покайтеся!" - народ им завопил:
И в ужасе под топором злодеи
Покаялись - и назвали Бориса.

Григорий

Каких был лет царевич убиенный?

Пимен

Да лет семи; ему бы ныне было
(Тому прошло уж десять лет... нет, больше:
Двенадцать лет) - он был бы твой ровесник
И царствовал; но бог судил иное.
Сей повестью плачевной заключу
Я летопись мою; с тех пор я мало
Вникал в дела мирские. Брат Григорий,
Ты грамотой свой разум просветил,
Тебе свой труд передаю. В часы,
Свободные от подвигов духовных,
Описывай, не мудрствуя лукаво,
Всe то, чему свидетель в жизни будешь:
Войну и мир, управу государей,
Угодников святые чудеса,
Пророчества и знаменья небесны -
А мне пора, пора уж отдохнуть
И погасить лампаду... Но звонят
К заутренe... благослови, господь,
Своих рабов!.. подай костыль, Григорий.
(Уходит.)

Григорий

Борис, Борис! всe пред тобой трепещет,
Никто тебе не смеет и напомнить
О жребии несчастного младенца, -
А между тем отшельник в темной кельe
Здесь на тебя донос ужасный пишет:
И не уйдешь ты от суда мирского,
Как не уйдешь от божьего суда.

ПАЛАТЫ ПАТРИАРХА

  Патриарх, игумен Чудова монастыря.

Патриарх

И он убежал, отец игумен?

Игумен

Убежал, святый владыко. Вот уж тому третий день.

Патриарх

Пострел, окаянный! Да какого он роду?

Игумен

Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где,
жил  в  Суздале,  в  Ефимьевском  монастыре,  ушел оттуда, шатался по разным
обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад
и  неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному;
и  был  он  весьма грамотен; читал наши летописи, сочинял каноны святым; но,
знать, грамота далася ему не от господа бога...

Патриарх

Уж  эти  мне  грамотеи!  что еще выдумал! буду царем на Москве! Ах он, сосуд
диавольский!  Однако  нечего  царю  и  докладывать  об  этом;  что тревожить
отца-государя?  Довольно  будет  объявить  о побеге дьяку Смирнову али дьяку
Ефимьеву;   эдака   ересь!   буду   царем   на  Москве!..  Поймать,  поймать
врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное покаяние. Ведь это ересь,
отец игумен.

Игумен

Ересь, святый владыко, сущая ересь.


ЦАРСКИЕ ПАЛАТЫ

  Два стольника.

Первый

Где государь?

Второй

    В своей опочивальне
Он заперся с каким-то колдуном.

Первый

Так, вот его любимая беседа:
Кудесники, гадатели, колдуньи.-
Всe ворожит, что красная невеста.
Желал бы знать, о чем гадает он?

Второй

Вот он идет. Угодно ли спросить?

Первый

Как он угрюм!

Уходят.

Царь
(входит)

    Достиг я высшей власти;
Шестой уж год я царствую спокойно.
Но счастья нет моей душе. Не так ли
Мы смолоду влюбляемся и алчем
Утех любви, но только утолим
Сердечный глад мгновенным обладаньем,
Уж, охладев, скучаем и томимся?..
Напрасно мне кудесники сулят
Дни долгие, дни власти безмятежной -
Ни власть, ни жизнь меня не веселят;
Предчувствую небесный гром и горе.
Мне счастья нет. Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить,
Щедротами любовь его снискать -
Но отложил пустое попеченье:
Живая власть для черни ненавистна,
Они любить умеют только мертвых.
Безумны мы, когда народный плеск
Иль ярый вопль тревожит сердце наше!
Бог насылал на землю нашу глад,
Народ завыл, в мученьях погибая;
Я отворил им житницы, я злато
Рассыпал им, я им сыскал работы -
Они ж меня, беснуясь, проклинали!
Пожарный огнь их домы истребил,
Я выстроил им новые жилища.
Они ж меня пожаром упрекали!
Вот черни суд: ищи ж ее любви.
В семье моей я мнил найти отраду,
Я дочь мою мнил осчастливить браком -
Как буря, смерть уносит жениха...
И тут молва лукаво нарекает
Виновником дочернего вдовства
Меня, меня, несчастного отца!..
Кто ни умрет, я всех убийца тайный:
Я ускорил Феодора кончину,
Я отравил свою сестру царицу,
Монахиню смиренную... все я!
Ах! чувствую: ничто не может нас
Среди мирских печалей успокоить;
Ничто, ничто... едина разве совесть.
Так, здравая, она восторжествует
Над злобою, над темной клеветою. -
Но если в ней единое пятно,
Единое, случайно завелося,
Тогда - беда! как язвой моровой
Душа сгорит, нальется сердце ядом,
Как молотком стучит в ушах упрек,
И всe тошнит, и голова кружится,
И мальчики кровавые в глазах...
И рад бежать, да некуда... ужасно!
Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.


КОРЧМА НА ЛИТОВСКОЙ ГРАНИЦЕ

Мисаил и Варлаам, бродяги-чернецы; Григорий Отрепьев, мирянином; хозяйка.

Хозяйка

Чем-то мне вас потчевать, старцы честные?

Варлаам

Чем бог пошлет, хозяюшка. Нет ли вина?

Хозяйка

Как не быть, отцы мои! сейчас вынесу.
(Уходит.)

Мисаил

Что  ж  ты  закручинился,  товарищ?  Вот и граница литовская, до которой так
хотелось тебе добраться.

Григорий

Пока не буду в Литве, до тех пор не буду спокоен.

Варлаам

Что  тебе Литва так слюбилась? Вот мы, отец Мисаил да я, грешный, как утекли
из монастыря, так ни о чем уж и не думаем. Литва ли, Русь ли, что гудок, что
гусли: все нам равно, было бы вино... да вот и оно!..

Мисаил

Складно сказано, отец Варлаам.

Хозяйка
(входит)

Вот вам, отцы мои. Пейте на здоровье.

Мисаил

Спасибо, родная, бог тебя благослови.

Монахи пьют; Варлаам затягивает песню:

Как во городе было во Казани...

Варлаам
(Григорию)

Что же ты не подтягиваешь, да и не потягиваешь?

Григорий

Не хочу.

Мисаил

Вольному воля...

Варлаам

А пьяному рай, отец Мисаил! Выпьем же чарочку за шинкарочку...

Однако, отец Мисаил, когда я пью, так трезвых не люблю; ино дело пьянство, а
иное  чванство;  хочешь  жить,  как  мы, милости просим - нет, так убирайся,
проваливай: скоморох попу не товарищ.

Григорий

Пей  да  про  себя разумей, отец Варлаам! Видишь: и я порой складно говорить
умею.

Варлаам

А что мне про себя разуметь?

Мисаил

Оставь его, отец Варлаам.

Варлаам

Да  что  он  за  постник?  Сам  же к нам навязался в товарищи, неведомо кто,
неведомо откуда, - да еще и спесивится; может быть, кобылу нюхал...
(Пьет и поет: Молодой чернец постригся.)

Григорий
(хозяйке)

Куда ведет эта дорога?

Хозяйка

В Литву, мой кормилец, к Луевым горам.

Григорий

А далече ли до Луевых гор?

Хозяйка

Недалече,  к  вечеру  можно  бы  туда  поспеть,  кабы  не заставы царские да
сторожевые приставы.

Григорий

Как, заставы! что это значит?

Хозяйка

Кто-то бежал из Москвы, а велено всех задерживать да осматривать.

Григорий
(про себя)

Вот тебе, бабушка, Юрьев день.

Варлаам

Эй,  товарищ!  да  ты  к хозяйке присуседился. Знать, не нужна тебе водка, а
нужна  молодка;  дело,  брат,  дело!  у всякого свой обычай; а у нас с отцом
Мисаилом  одна  заботушка:  пьем  до  донушка, выпьем, поворотим и в донушко
поколотим.

Мисаил

Складно сказано, отец Варлаам...

Григорий

Да кого ж им надобно? Кто бежал из Москвы?

Хозяйка

А  господь его ведает, вор ли, разбойник - только здесь и добрым людям нынче
прохода  нет - а что из того будет? ничего; ни лысого беса не поймают: будто
в  Литву  нет  и другого пути, как столбовая дорога! Вот хоть отсюда свороти
влево,  да  бором  иди по тропинке до часовни, что на Чеканском ручью, а там
прямо  через  болото  на  Хлопино,  а  оттуда  на Захарьево, а тут уж всякий
мальчишка  доведет  до  Луевых  гор.  От  этих приставов только и толку, что
притесняют прохожих, да обирают нас бедных.

Слышен шум.

Что там еще? ах, вот они, проклятые! дозором идут.

Григорий

Хозяйка! нет ли в избе другого угла?

Хозяйка

Нету,  родимый.  Рада бы сама спрятаться. Только слава, что дозором ходят, а
подавай  им  и вина, и хлеба, и неведомо чего - чтоб им издохнуть, окаянным!
чтоб им...

Входят приставы.

Пристав

Здорово, хозяйка!

Хозяйка

Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.

Один пристав
(другому)

Ба! да здесь попойка идет: будет чем поживиться. (Монахам.) Вы что за люди?

Варлаам

Мы  божии  старцы,  иноки смиренные, ходим по селениям да собираем милостыню
христианскую на монастырь.

Пристав
(Григорию)

А ты?

Мисаил

Наш товарищ...

Григорий

Мирянин из пригорода; проводил старцев до рубежа, отселе иду восвояси.

Мисаил

Так ты раздумал...

Григорий
(тихо)

Молчи.

Пристав

Хозяйка, выставь-ка еще вина - а мы здесь со старцами попьем да побеседуем.

Другой пристав
(тихо)

Парень-то, кажется, гол, с него взять нечего; зато старцы...

Первый

Молчи, сейчас до них доберемся. - Что, отцы мои? каково промышляете?

Варлаам

Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут.
Мало  богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися в торги, в
мытарства;  думают  о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь;
молишь,  молишь;  иногда  в  три  дни  трех полушек не вымолишь. Такой грех!
Пройдет неделя, другая, заглянешь в мошонку, ан в ней так мало, что совестно
в  монастырь  показаться; что делать? с горя и остальное пропьешь; беда да и
только. - Ох плохо, знать пришли наши последние времена...

Хозяйка
(плачет)

Господь помилуй и спаси!

В  продолжение  Варлаамовой  речи первый пристав значительно всматривается в
Мисаила.

Первый пристав

Алеха! при тебе ли царский указ?

Второй

При мне.

Первый

Подай-ка сюда.

Мисаил

Что ты на меня так пристально смотришь?

Первый пристав

А вот что: из Москвы бежал некоторый злой еретик, Гришка Отрепьев, слыхал ли
ты это?

Мисаил

Не слыхал.

Пристав

Не  слыхал? ладно. А того беглого еретика царь приказал изловить и повесить.
Знаешь ли ты это?

Мисаил

Не знаю.

Пристав
(Варлааму)

Умеешь ли ты читать?

Варлаам

Смолоду знал, да разучился.

Пристав
(Мисаилу)

А ты?

Мисаил

Не умудрил господь.

Пристав

Так вот тебе царский указ.

Мисаил

На что мне его?

Пристав

Мне сдается, что этот беглый еретик, вор, мошенник - ты.

Мисаил

Я! помилуй! что ты?

Пристав

Постой! держи двери. Вот мы сейчас и справимся.

Хозяйка

Ах, они окаянные мучители! и старца-то в покое не оставят!

Пристав

Кто здесь грамотный?

Григорий
(выступает вперед)

Я грамотный.

Пристав

Вот на! А у кого же ты научился?

Григорий

У нашего пономаря.

Пристав
(дает ему указ)

Читай же вслух.

Григорий
(читает)

"Чудова  монастыря  недостойный  чернец Григорий, из роду Отрепьевых, впал в
ересь  и  дерзнул,  наученный  диаволом,  возмущать  святую  братию  всякими
соблазнами  и  беззакониями.  А  по справкам оказалось, отбежал он, окаянный
Гришка, к границе литовской..."

Пристав
(Мисаилу)

Как же не ты?

Григорий

"И царь повелел изловить его..."

Пристав

И повесить.

Григорий

Тут не сказано повесить.

Пристав

Врешь: не всяко слово в строку пишется. Читай: изловить и повесить.

Григорий

"И  повесить. А лет ему вору Гришке от роду... (смотря на Варлаама) за 50. А
росту он среднего, лоб имеет плешивый, бороду седую, брюхо толстое..."

Все глядят на Варлаама.

Первый пристав

Ребята! здесь Гришка! держите, вяжите его! Вот уж не думал, не гадал.

Варлаам
(вырывая бумагу)

Отстаньте,  сукины дети! что я за Гришка? - как! 50 лет, борода седая, брюхо
толстое!  нет,  брат! молод еще надо мною шутки шутить. Я давно не читывал и
худо  разбираю,  а  тут  уж  разберу,  как дело до петли доходит. (Читает по
складам.) "А лет е-му от-ро-ду... 20". - Что, брат? где тут 50? видишь? 20.

Второй пристав

Да, помнится, двадцать. Так и нам было сказано.

Первый пристав
(Григорию)

Да ты, брат, видно, забавник.

Во время чтения Григорий стоит потупя голову, с рукою за пазухой.

Варлаам
(продолжает)

"А  ростом  он  мал,  грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые,
волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая". Да это, друг, уж не ты ли?

Григорий  вдруг  вынимает кинжал; все перед ним расступаются, он бросается в
окно.

Приставы

Держи! держи!

Все бегут в беспорядке.


МОСКВА. ДОМ ШУЙСКОГО
  Шуйский, множество гостей. Ужин.

Шуйский

Вина еще.

Встает, за ним и все.

      Ну, гости дорогие,
Последний ковш! Читай молитву, мальчик.

Мальчик

Царю небес, везде и присно сущий,
Своих рабов молению внемли:
Помолимся о нашем государе,
Об избранном тобой, благочестивом
Всех христиан царе самодержавном.
Храни его в палатах, в поле ратном,
И на путях, и на одре ночлега.
Подай ему победу на враги,
Да славится он от моря до моря.
Да здравием цветет его семья,
Да осенят ее драгие ветви
Весь мир земной - а к нам, своим рабам,
Да будет он, как прежде, благодатен,
И милостив и долготерпелив,
Да мудрости его неистощимой
Проистекут источники на нас;
И царскую на то воздвигнув чашу,
Мы молимся тебе, царю небес.

Шуйский
(пьет)

Да здравствует великий государь!
Простите же вы, гости дорогие;
Благодарю, что вы моей хлеб-солью
Не презрели. Простите, добрый сон.
Гости уходят, он провожает их до дверей.

Пушкин

Насилу  убрались; ну, князь Василий Иванович, я уж думал, что нам не удастся
и переговорить.

Шуйский
(слугам)

Вы  что  рот  разинули? Все бы вам господ подслушивать. Сбирайте со стола да
ступайте вон. Что такое, Афанасий Михайлович?

Пушкин

Чудеса да и только.
Племянник мой, Гаврила Пушкин, мне
Из Кракова гонца прислал сегодня.

Шуйский

Ну.

Пушкин

   Странную племянник пишет новость.
Сын Грозного... постой.
(Идет к дверям и осматривает.)
    Державный отрок,
По манию Бориса убиенный...

Шуйский

Да это уж не ново.

Пушкин

         Погоди:
Димитрий жив.

Шуйский

   Вот-на! какая весть!
Царевич жив! ну подлинно чудесно.
И только-то?

Пушкин

    Послушай до конца.
Кто б ни был он, спасенный ли царевич,
Иль некий дух во образе его,
Иль смелый плут, бесстыдный самозванец,
Но только там Димитрий появился.

Шуйский

Не может быть.

Пушкин

      Его сам Пушкин видел,
Как приезжал впервой он во дворец
И сквозь ряды литовских панов прямо
Шел в тайную палату короля.

Шуйский

Кто ж он такой? откуда он?

Пушкин

            Не знают.
Известно то, что он слугою был
У Вишневецкого, что на одре болезни
Открылся он духовному отцу,
Что гордый пан, его проведав тайну,
Ходил за ним, поднял его с одра
И с ним потом уехал к Сигизмунду.

Шуйский

Что ж говорят об этом удальце?

Пушкин

Да слышно, он умен, приветлив, ловок,
По нраву всем. Московских беглецов
Обворожил. Латинские попы
С ним заодно. Король его ласкает
И, говорят, помогу обещал.

Шуйский

Все это, брат, такая кутерьма,
Что голова кругом пойдет невольно.
Сомненья нет, что это самозванец,
Но, признаюсь, опасность не мала.
Весть важная! и если до народа
Она дойдет, то быть грозе великой

Пушкин

Такой грозе, что вряд царю Борису
Сдержать венец на умной голове.
И поделом ему! он правит нами,
Как царь Иван (не к ночи будь помянут).
Что пользы в том, что явных казней нет,
Что на колу кровавом, всенародно,
Мы не поем канонов Иисусу,
Что нас не жгут на площади, а царь
Своим жезлом не подгребает углей?
Уверены ль мы в бедной жизни нашей?
Нас каждый день опала ожидает,
Тюрьма, Сибирь, клобук иль кандалы,
А там - в глуши голодна смерть иль петля.
Знатнейшие меж нами роды - где?
Где Сицкие князья, где Шестуновы,
Романовы, отечества надежда?
Заточены, замучены в изгнанье.
Дай срок: тебе такая ж будет участь.
Легко ль, скажи! мы дома, как Литвой,
Осаждены неверными рабами;
Все языки, готовые продать,
Правительством подкупленные воры.
Зависим мы от первого холопа,
Которого захочем наказать.
Вот - Юрьев день задумал уничтожить.
Не властны мы в поместиях своих.
Не смей согнать ленивца! Рад не рад,
Корми его; не смей переманить
Работника! - Не то, в Приказ холопий.
Ну, слыхано ль хоть при царе Иване
Такое зло? А легче ли народу?
Спроси его. Попробуй самозванец
Им посулить старинный Юрьев день,
Так и пойдет потеха.

Шуйский

         Прав ты, Пушкин.
Но знаешь ли? Об этом обо всем
Мы помолчим до времени.

Пушкин

            Вестимо,
Знай про себя. Ты человек разумный;
Всегда с тобой беседовать я рад,
И если что меня подчас тревожит,
Не вытерплю, чтоб не сказать тебе.
К тому ж твой мед да бархатное пиво
Сегодня так язык мне развязали...
Прощай же, князь.

Шуйский

    Прощай, брат, до свиданья.
(Провожает Пушкина.)


ЦАРСКИЕ ПАЛАТЫ
  Царевич, чертит географическую карту. Царевна, мамка царевны.

Ксения
(целует портрет)

Милый  мой жених, прекрасный королевич, не мне ты достался, не своей невесте
- а темной могилке на чужой сторонке. Никогда не утешусь, вечно по тебе буду
плакать.

Мамка

И,  царевна!  девица  плачет,  что роса падет; взойдет солнце, росу высушит.
Будет  у  тебя  другой  жених и прекрасный и приветливый. Полюбишь его, дитя
наше ненаглядное, забудешь своего королевича.

Ксения

Нет, мамушка, я и мертвому буду ему верна.

Входит Борис.

Царь

Что, Ксения? что, милая моя?
В невестах уж печальная вдовица!
Все плачешь ты о мертвом женихе.
Дитя мое! судьба мне не судила
Виновником быть вашего блаженства.
Я, может быть, прогневал небеса,
Я счастие твое не мог устроить.
Безвинная, зачем же ты страдаешь? -
А ты, мой сын, чем занят? Это что?

Феодор

Чертеж земли московской; наше царство
Из края в край. Вот видишь: тут Москва,
Тут Новгород, тут Астрахань. Вот море,
Вот пермские дремучие леса,
А вот Сибирь.

Царь

      А это что такое
Узором здесь виется?

Феодор

         Это Волга.

Царь

Как хорошо! вот сладкий плод ученья!
Как с облаков ты можешь обозреть
Все царство вдруг: границы, грады, реки.
Учись, мой сын: наука сокращает
Нам опыты быстротекущей жизни -
Когда-нибудь, и скоро, может быть,
Все области, которые ты ныне
Изобразил так хитро на бумаге,
Все под руку достанутся твою.
Учись, мой сын, и легче и яснее
Державный труд ты будешь постигать.

Входит Семен Годунов.

Вот Годунов идет ко мне с докладом.
(Ксении)
Душа моя, поди в свою светлицу;
Прости, мой друг. Утешь тебя господь.

Ксения с мамкою уходит.

Что скажешь мне, Семен Никитич?

Семен Годунов

            Нынче
Ко мне, чем свет, дворецкий князь-Василья
И Пушкина слуга пришли с доносом.

Царь

Ну.

Семен Годунов

   Пушкина слуга донес сперва,
Что поутру вчера к ним в дом приехал
Из Кракова гонец - и через час
Без грамоты отослан был обратно.

Царь

Гонца схватить.

Семен Годунов

      Уж послано в догоню.

Царь

О Шуйском что?

Семен Годунов

      Вечор он угощал
Своих друзей, обоих Милославских,
Бутурлиных, Михайла Салтыкова,
Да Пушкина - да несколько других;
А разошлись уж поздно. Только Пушкин
Наедине с хозяином остался
И долго с ним беседовал еще.

Царь

Сейчас послать за Шуйским.

Семен Годунов

         Государь,
Он здесь уже.

Царь

      Позвать его сюда.

Годунов уходит.

Царь

Сношения с Литвою! это что?..
Противен мне род Пушкиных мятежный,
А Шуйскому не должно доверять:
Уклончивый, но смелый и лукавый...

Входит Шуйский.

Мне нужно, князь, с тобою говорить.
Но кажется - ты сам пришел за делом:
И выслушать хочу тебя сперва.

Шуйский

Так, государь: мой долг тебе поведать
Весть важную.

Царь

       Я слушаю тебя.

Шуйский
(тихо, указывая на Феодора)

Но, государь...

Царь

      Царевич может знать,
Что ведает князь Шуйский. Говори.

Шуйский

Царь, из Литвы пришла нам весть...

Царь

            Не та ли,
Что Пушкину привез вечор гонец.

Шуйский

Все знает он! - Я думал, государь,
Что ты еще не ведаешь сей тайны.

Царь

Нет нужды, князь: хочу сообразить
Известия; иначе не узнаем
Мы истины.

Шуйский

   Я знаю только то,
Что в Кракове явился самозванец
И что король и паны за него.

Царь

Что ж говорят? Кто этот самозванец?

Шуйский

Не ведаю.

Царь

      Но... чем опасен он?

Шуйский

Конечно, царь: сильна твоя держава,
Ты милостью, раденьем и щедротой
Усыновил сердца своих рабов.
Но знаешь сам: бессмысленная чернь
Изменчива, мятежна, суеверна,
Легко пустой надежде предана,
Мгновенному внушению послушна,
Для истины глуха и равнодушна,
А баснями питается она.
Ей нравится бесстыдная отвага.
Так если сей неведомый бродяга
Литовскую границу перейдет,
К нему толпу безумцев привлечет
Димитрия воскреснувшее имя.

Царь

Димитрия!.. как? этого младенца!
Димитрия!.. Царевич, удались.

Шуйский

Он покраснел: быть буре!..

Феодор

         Государь,
Дозволишь ли...

Царь

      Нельзя, мой сын, поди.

Феодор уходит.

Димитрия!..

Шуйский

      Он ничего не знал.

Царь

Послушай, князь: взять меры сей же час;
Чтоб от Литвы Россия оградилась
Заставами; чтоб ни одна душа
Не перешла за эту грань; чтоб заяц
Не прибежал из Польши к нам; чтоб ворон
Не прилетел из Кракова. Ступай.

Шуйский

Иду.

Царь

   Постой. Не правда ль, эта весть
Затейлива? Слыхал ли ты когда,
Чтоб мертвые из гроба выходили
Допрашивать царей, царей законных,
Назначенных, избранных всенародно,
Увенчанных великим патриархом?
Смешно? а? что? что ж не смеешься ты?

Шуйский

Я, государь?..

Царь

      Послушай, князь Василий:
Как я узнал, что отрока сего...
Что отрок сей лишился как-то жизни,
Ты послан был на следствие; теперь
Тебя крестом и богом заклинаю,
По совести мне правду объяви:
Узнал ли ты убитого младенца
И не было ль подмена? Отвечай.

Шуйский

Клянусь тебе...

Царь

    Нет, Шуйский, не клянись,
Но отвечай: то был царевич?

Шуйский

            Он.

Царь

Подумай, князь. Я милость обещаю,
Прошедшей лжи опалою напрасной
Не накажу. Но если ты теперь
Со мной хитришь, то головою сына
Клянусь - тебя постигнет злая казнь:
Такая казнь, что царь Иван Васильич
От ужаса во гробе содрогнется.

Шуйский

Не казнь страшна; страшна твоя немилость;
Перед тобой дерзну ли я лукавить?
И мог ли я так слепо обмануться,
Что но узнал Димитрия? Три дня
Я труп его в соборе посещал,
Всем Угличем туда сопровожденный.
Вокруг его тринадцать тел лежало,
Растерзанных народом, и по ним
Уж тление приметно проступало,
Но детский лик царевича был ясен
И свеж и тих, как будто усыпленный;
Глубокая не запекалась язва,
Черты ж лица совсем не изменились.
Нет, государь, сомненья нет: Димитрий
Во гробе спит.

Царь
(спокойно)

      Довольно; удались.

Шуйский уходит.

Ух, тяжело!.. дай дух переведу...
Я чувствовал: вся кровь моя в лицо
Мне кинулась - и тяжко опускалась...
Так вот зачем тринадцать лет мне сряду
Все снилося убитое дитя!
Да, да - вот что! теперь я понимаю.
Но кто же он, мой грозный супостат?
Кто на меня? Пустое имя, тень -
Ужели тень сорвет с меня порфиру,
Иль звук лишит детей моих наследства?
Безумец я! чего ж я испугался?
На призрак сей подуй - и нет его.
Так решено: не окажу я страха, -
Но презирать не должно ничего...
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!


КРАКОВ. ДОМ ВИШНЕВЕЦКОГО
 Самозванец и pater Черниковский.

Самозванец

Нет, мой отец, не будет затрудненья;
Я знаю дух народа моего;
В нем набожность не знает исступленья:
Ему священ пример царя его.
Всегда, к тому ж, терпимость равнодушна.
Ручаюсь я, что прежде двух годов
Весь мой народ, вся северная церковь
Признают власть наместника Петра.

Pater

Вспомоществуй тебе святый Игнатий,
Когда придут иные времена.
А между тем небесной благодати
Таи в душе, царевич, семена.
Притворствовать пред оглашенным светом
Нам иногда духовный долг велит;
Твои слова, деянья судят люди,
Намеренья единый видит бог.

Самозванец

Аминь. Кто там?

Входит cлуга.

Сказать: мы принимаем.

Отворяются двери; входит толпа русских и поляков.

Товарищи! мы выступаем завтра
Из Кракова. Я, Мнишек, у тебя
Остановлюсь в Самборе на три дня.
Я знаю: твой гостеприимный замок
И пышностью блистает благородной
И славится хозяйкой молодой. -
Прелестную Марину я надеюсь
Увидеть там. А вы, мои друзья,
Литва и Русь, вы, братские знамена
Поднявшие на общего врага,
На моего коварного злодея,
Сыны славян, я скоро поведу
В желанный бой дружины ваши грозны. -
Но между вас я вижу новы лица.

Гаврила Пушкин

Они пришли у милости твоей
Просить меча и службы.

Самозванец

         Рад вам, дети.
Ко мне, друзья. - Но кто, скажи мне, Пушкин,
Красавец сей?

Пушкин

      Князь Курбский.

Самозванец

         Имя громко!
(Курбскому)
Ты родственник казанскому герою?

Курбский

Я сын его.

Самозванец

      Он жив еще?

Курбский

            Нет, умер.

Самозванец

Великий ум! муж битвы и совета!
Но с той поры, когда являлся он,
Своих обид ожесточенный мститель,
С литовцами под ветхий город Ольгин,
Молва об нем умолкла.

Курбский

         Мой отец
В Волынии провел остаток жизни,
В поместиях, дарованных ему
Баторием. Уединен и тих,
В науках он искал себе отрады;
Но мирный труд его не утешал:
Он юности своей отчизну помнил,
И до конца по ней он тосковал.

Самозванец

Несчастный вождь! как ярко просиял
Восход его шумящей, бурной жизни.
Я радуюсь, великородный витязь,
Что кровь его с отечеством мирится.
Вины отцов не должно вспоминать;
Мир гробу их! приближься, Курбский. Руку!
- Не странно ли? сын Курбского ведет
На трон, кого? да - сына Иоанна...
Все за меня: и люди и судьба. -
Ты кто такой?

Поляк

      Собаньский, шляхтич вольный.

Самозванец

Хвала и честь тебе, свободы чадо!
Вперед ему треть жалованья выдать. -
Но эти кто? я узнаю на них
Земли родной одежду. Это наши.

Хрущов
(бьет челом)

Так, государь, отец наш. Мы твои
Усердные, гонимые холопья.
Мы из Москвы, опальные, бежали
К тебе, наш царь - и за тебя готовы
Главами лечь, да будут наши трупы
На царский трон ступенями тебе.

Самозванец

Мужайтеся, безвинные страдальцы -
Лишь дайте мне добраться до Москвы,
А там Борис расплатится во всем.
Ты кто?

Карела

   Казак. К тебе я с Дона послан
От вольных войск, от храбрых атаманов,
От казаков верховых и низовых,
Узреть твои царевы ясны очи
И кланяться тебе их головами.

Самозванец

Я знал донцов. Не сомневался видеть
В своих рядах казачьи бунчуки.
Благодарим Донское наше войско.
Мы ведаем, что ныне казаки
Неправедно притеснены, гонимы;
Но если бог поможет нам вступить
На трон отцов, то мы по старине
Пожалуем наш верный вольный Дон.

Поэт
(приближается, кланяясь низко и хватая Гришку за полу)

Великий принц, светлейший королевич!

Самозванец

Что хочешь ты?

Поэт
(подает ему бумагу)

       Примите благосклонно
Сей бедный плод усердного труда.

Самозванец

Что вижу я? Латинские стихи!
Стократ священ союз меча и лиры,
Единый лавр их дружно обвивает.
Родился я под небом полунощным,
Но мне знаком латинской музы голос,
И я люблю парнасские цветы.
Я верую в пророчества пиитов.
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится подвиг,
Его ж они прославили заране!
Приближься, друг. В мое воспоминанье
Прими сей дар.
(Дает ему перстень.)
      Когда со мной свершится
Судьбы завет, когда корону предков
Надену я, надеюсь вновь услышать
Твой сладкий глас, твой вдохновенный гимн.
Musa gloriam coronat, gloriaque musam.
Итак, друзья, до завтра, до свиданья.

Все

В поход, в поход! Да здравствует Димитрий,
Да здравствует великий князь московский!


ЗАМОК ВОЕВОДЫ МНИШКА В САМБОРЕ

Ряд освещенных комнат. Музыка.

  Вишневецкий, Мнишек.

Мнишек

Он говорит с одной моей Мариной,
Мариною одною занят он...
А дело-то на свадьбу страх похоже;
Ну - думал ты, признайся, Вишневецкий,
Что дочь моя царицей будет? а?

Вишневецкий

Да, чудеса... и думал ли ты, Мнишек,
Что мой слуга взойдет на трон московский?

Мнишек

А какова, скажи, моя Марина?
Я только ей промолвил: ну, смотри!
Не упускай Димитрия!.. и вот
Все кончено. Уж он в ее сетях.

Музыка играет польский. Самозванец идет с Мариною в первой паре.

Марина
(тихо Димитрию)

Да, ввечеру, в одиннадцать часов,
В аллее лип, я завтра у фонтана.

Расходятся. Другая пара.

Кавалер

Что в ней нашел Димитрий?

Дама

         Как! она
Красавица.

Кавалер

      Да, мраморная нимфа:
Глаза, уста без жизни, без улыбки...

Новая пара.

Дама

Он не красив, но вид его приятен
И царская порода в нем видна.

Новая пара.

Дама

Когда ж поход?

Кавалер

      Когда велит царевич,
Готовы мы; но, видно, панна Мнишек
С Димитрием задержит нас в плену.

Дама

Приятный плен.

Кавалер

      Конечно, если вы...

Расходятся. Комнаты пустеют.

Мнишек

Мы, старики, уж нынче не танцуем,
Музыки гром не призывает нас,
Прелестных рук не жмем и не целуем -
Ох, не забыл старинных я проказ!
Теперь не то, не то, что прежде было:
И молодежь, ей-ей - не так смела,
И красота не так уж весела -
Признайся, друг: все как-то приуныло.
Оставим их; пойдем, товарищ мой,
Венгерского, обросшую травой,
Велим отрыть бутылку вековую
Да в уголку потянем-ка вдвоем
Душистый ток, струю, как жир, густую,
А между тем посудим кой о чем.
Пойдем же, брат.

Вишневецкий

      И дело, друг, пойдем.


НОЧЬ. САД. ФОНТАН

Самозванец
(входит)

Вот и фонтан; она сюда придет.
Я, кажется, рожден не боязливым;
Перед собой вблизи видал я смерть,
Пред смертию душа не содрогалась.
Мне вечная неволя угрожала,
За мной гнались - я духом не смутился
И дерзостью неволи избежал.
Но что ж теперь теснит мое дыханье?
Что значит сей неодолимый трепет?
Иль это дрожь желаний напряженных?
Нет - это страх. День целый ожидал
Я тайного свидания с Мариной,
Обдумывал все то, что ей скажу,
Как обольщу ее надменный ум,
Как назову московскою царицей, -
Но час настал - и ничего не помню.
Не нахожу затверженных речей;
Любовь мутит мое воображенье...
Но что-то вдруг мелькнуло... шорох... тише...
Нет, это свет обманчивой луны,
И прошумел здесь ветерок.

Марина
(входит)

            Царевич!

Самозванец

Она!.. Вся кровь во мне остановилась.

Марина

Димитрий! Вы?

Самозванец

      Волшебный, сладкий голос!
(Идет к ней.)
Ты ль наконец? Тебя ли вижу я,
Одну со мной, под сенью тихой ночи?
Как медленно катился скучный день!
Как медленно заря вечерня гасла!
Как долго ждал во мраке я ночном!

Марина

Часы бегут, и дорого мне время -
Я здесь тебе назначила свиданье
Не для того, чтоб слушать нежны речи
Любовника. Слова не нужны. Верю,
Что любишь ты; но слушай: я решилась
С твоей судьбой и бурной и неверной
Соединить судьбу мою; то вправе
Я требовать, Димитрий, одного:
Я требую, чтоб ты души своей
Мне тайные открыл теперь надежды,
Намеренья и даже опасенья;
Чтоб об руку с тобой могла я смело
Пуститься в жизнь - не с детской слепотой,
Не как раба желаний легких мужа,
Наложница безмолвная твоя,
Но как тебя достойная супруга,
Помощница московского царя.

Самозванец

О, дай забыть хоть на единый час
Моей судьбы заботы и тревоги!
Забудь сама, что видишь пред собой
Царевича. Марина! зри во мне
Любовника, избранного тобою,
Счастливого твоим единым взором.
О, выслушай моления любви,
Дан высказать все то, чем сердце полно.

Марина

Не время, князь. Ты медлишь - и меж тем
Приверженность твоих клевретов стынет,
Час от часу опасность и труды
Становятся опасней и труднее,
Уж носятся сомнительные слухи,
Уж новизна сменяет новизну;
А Годунов свои приемлет меры...

Самозванец

Что Годунов? во власти ли Бориса
Твоя любовь, одно мое блаженство?
Нет, нет. Теперь гляжу я равнодушно
На трон его, на царственную власть.
Твоя любовь... что без нее мне жизнь,
И славы блеск, и русская держава?
В глухой степи, в землянке бедной - ты,
Ты заменишь мне царскую корону,
Твоя любовь...

Марина

      Стыдись; не забывай
Высокого, святого назначенья:
Тебе твой сан дороже должен быть
Всех радостей, всех обольщений жизни,
Его ни с чем не можешь ты равнять.
Не юноше кипящему, безумно
Плененному моею красотой,
Знай: отдаю торжественно я руку
Наследнику московского престола,
Царевичу, спасенному судьбой.

Самозванец

Не мучь меня, прелестная Марина,
Не говори, что сан, а не меня
Избрала ты. Марина! ты не знаешь,
Как больно тем ты сердце мне язвишь -
Как! ежели... о страшное сомненье! -
Скажи: когда б не царское рожденье
Назначила слепая мне судьба;
Когда б я был не Иоаннов сын,
Не сей давно забытый миром отрок, -
Тогда б... тогда б любила ль ты меня?..

Марина

Димитрий ты и быть иным не можешь;
Другого мне любить нельзя.

Самозванец

            Нет! полно:
Я не хочу делиться с мертвецом
Любовницей, ему принадлежащей.
Нет, полно мне притворствовать! скажу
Всю истину; так знай же: твой Димитрий
Давно погиб, зарыт - и не воскреснет;
А хочешь ли ты знать, кто я таков?
Изволь, скажу: я бедный черноризец;
Монашеской неволею скучая,
Под клобуком, свой замысел отважный
Обдумал я, готовил миру чудо -
И наконец из келии бежал
К украинцам, в их буйные курени,
Владеть конем и саблей научился;
Явился к вам; Димитрием назвался
И поляков безмозглых обманул.
Что скажешь ты, надменная Марина?
Довольна ль ты признанием моим?
Что ж ты молчишь?

Марина

      О стыд! о горе мне!
(Молчание.)

Самозванец
(тихо)

Куда завлек меня порыв досады!
С таким трудом устроенное счастье
Я, может быть, навеки погубил.
Что сделал я, безумец? -
(Вслух.)
         Вижу, вижу:
Стыдишься ты не княжеской любви.
Так вымолви ж мне роковое слово;
В твоих руках теперь моя судьба,
Реши: я жду
(бросается на колени)

Марина

Встань, бедный самозванец.
Не мнишь ли ты коленопреклоненьем,
Как девочки доверчивой и слабой
Тщеславное мне сердце умилить?
Ошибся, друг: у ног своих видала
Я рыцарей и графов благородных;
Но их мольбы я хладно отвергала
Не для того, чтоб беглого монаха...

Самозванец
(встает)

Не презирай младого самозванца;
В нем доблести таятся, может быть,
Достойные московского престола,
Достойные руки твоей бесценной...

Марина

Достойные позорной петли, дерзкий!

Самозванец

Виновен я; гордыней обуянный,
Обманывал я бога и царей,
Я миру лгал; но не тебе, Марина,
Меня казнить; я прав перед тобою.
Нет, я не мог обманывать тебя.
Ты мне была единственной святыней,
Пред ней же я притворствовать не смел.
Любовь, любовь ревнивая, слепая,
Одна любовь принудила меня
Все высказать.

Марина

    Чем хвалится, безумец!
Кто требовал признанья твоего?
Уж если ты, бродяга безымянный,
Мог ослепить чудесно два народа,
Так должен уж по крайней мере ты
Достоин быть успеха своего
И свой обман отважный обеспечить
Упорною, глубокой, вечной тайной.
Могу ль, скажи, предаться я тебе,
Могу ль, забыв свой род и стыд девичий,
Соединить судьбу мою с твоею,
Когда ты сам с такою простотой,
Так ветрено позор свой обличаешь?
Он из любви со мною проболтался!
Дивлюся: как перед моим отцом
Из дружбы ты доселе не открылся,
От радости пред нашим королем
Или еще пред паном Вишневецким
Из верного усердия слуги.

Самозванец

Клянусь тебе, что сердца моего
Ты вымучить одна могла признанье.
Клянусь тебе, что никогда, нигде,
Ни в пиршестве за чашею безумства,
Ни в дружеском, заветном разговоре,
Ни под ножом, ни в муках истязаний
Сих тяжких тайн не выдаст мой язык.

Марина

Клянешься ты! итак, должна я верить -
О, верю я! - но чем, нельзя ль узнать,
Клянешься ты? не именем ли бога,
Как набожный приимыш езуитов?
Иль честию, как витязь благородный,
Иль, может быть, единым царским словом,
Как царский сын? не так ли? говори.

Димитрий
(гордо)

Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла,
Вокруг меня народы возмутила
И в жертву мне Бориса обрекла -
Царевич я. Довольно, стыдно мне
Пред гордою полячкой унижаться. -
Прощай навек. Игра войны кровавой,
Судьбы моей обширные заботы
Тоску любви, надеюсь, заглушат.
О как тебя я стану ненавидеть,
Когда пройдет постыдной страсти жар!
Теперь иду - погибель иль венец
Мою главу в России ожидает,
Найду ли смерть, как воин в битве честной,
Иль как злодей на плахе площадной,
Не будешь ты подругою моею,
Моей судьбы не разделишь со мною;
Но - может быть, ты будешь сожалеть
Об участи, отвергнутой тобою.

Марина

А если я твой дерзостный обман
Заранее пред всеми обнаружу?

Самозванец

Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?
Что более поверят польской деве,
Чем русскому царевичу? - Но знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи
Не думают о правде слов моих.
Димитрий я иль нет - что им за дело?
Но я предлог раздоров и войны.
Им это лишь и нужно, и тебя,
Мятежница! поверь, молчать заставят.
Прощай.

Марина

   Постой, царевич. Наконец
Я слышу речь не мальчика, но мужа.
С тобою, князь, она меня мирит.
Безумный твой порыв я забываю
И вижу вновь Димитрия. Но - слушай:
Пора, пора! проснись, не медли боле;
Веди полки скорее на Москву -
Очисти Кремль, садись на трон московский,
Тогда за мной шли брачного посла;
Но - слышит бог - пока твоя нога
Не оперлась на тронные ступени,
Пока тобой не свержен Годунов,
Любви речей не буду слушать я.
(Уходит.)

Самозванец

Нет - легче мне сражаться с Годуновым
Или хитрить с придворным езуитом,
Чем с женщиной - черт с ними; мочи нет.
И путает, и вьется, и ползет,
Скользит из рук, шипит, грозит и жалит.
Змея! змея! - Недаром я дрожал.
Она меня чуть-чуть не погубила.
Но решено: заутра двину рать.


ГРАНИЦА ЛИТОВСКАЯ
(1604 года, 16 октября)
  Князь Курбский и Самозванец, оба верхами.

Полки приближаются к границе.

Курбский
(прискакав первый)

Вот, вот она! вот русская граница!
Святая Русь, Отечество! Я твой!
Чужбины прах с презреньем отряхаю
С моих одежд - пью жадно воздух новый:
Он мне родной!.. теперь твоя душа,
О мой отец, утешится, и в гробе
Опальные возрадуются кости!
Блеснул опять наследственный наш меч,
Сей славный меч, гроза Казани темной,
Сей добрый меч, слуга царей московских!
В своем пиру теперь он загуляет
За своего надежу-государя!..

Самозванец
(едет тихо с поникшей головой)

Как счастлив он! как чистая душа
В нем радостью и славой разыгралась!
О витязь мой! завидую тебе.
Сын Курбского, воспитанный в изгнанье,
Забыв отцом снесенные обиды,
Его вину за гробом искупив,
Ты кровь излить за сына Иоанна
Готовишься; законного царя
Ты возвратить отечеству... ты прав,
Душа твоя должна пылать весельем.

Курбский

Ужель и ты не веселишься духом?
Вот наша Русь: она твоя, царевич.
Там ждут тебя сердца твоих людей:
Твоя Москва, твой Кремль, твоя держава.

Самозванец

Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех падет не на меня -
А на тебя, Борис-цареубийца! -
Вперед!

Курбский

   Вперед! и горе Годунову!

Скачут. Полки переходят через границу.


ЦАРСКАЯ ДУМА
  Царь, патриарх и бояре.

Царь

Возможно ли? Расстрига, беглый инок
На нас ведет злодейские дружины,
Дерзает нам писать угрозы! Полно,
Пора смирить безумца! - Поезжайте
Ты, Трубецкой, и ты, Басманов: помочь
Нужна моим усердным воеводам.
Бунтовщиком Чернигов осажден.
Спасайте град и граждан.

Басманов

         Государь,
Трех месяцев отныне не пройдет,
И замолчит и слух о самозванце;
Его в Москву мы привезем, как зверя
Заморского, в железной клетке. Богом
Тебе клянусь.
(Уходит с Трубецким.)

Царь

    Мне свейский государь
Через послов союз свой предложил;
Но не нужна нам чуждая помога;
Своих людей у нас довольно ратных,
Чтоб отразить изменников и ляха.
Я отказал.
      Щелкалов! разослать
Во все концы указы к воеводам,
Чтоб на коня садились и людей
По старине на службу высылали;
В монастырях подобно отобрать
Служителей причетных. В прежни годы,
Когда бедой отечеству грозило,
Отшельники на битву сами шли.
Но не хотим тревожить ныне их;
Пусть молятся за нас они - таков
Указ царя и приговор боярский.
Теперь вопрос мы важный разрешим:
Вы знаете, что наглый самозванец
Коварные промчал повсюду слухи;
Повсюду им разосланные письма
Посеяли тревогу и сомненье;
На площадях мятежный бродит шепот,
Умы кипят... их нужно остудить;
Предупредить желал бы казни я,
Но чем и как? решим теперь. Ты первый,
Святый отец, свою поведай мысль.

Патриарх

Благословен всевышний, поселивший
Дух милости и кроткого терпенья
В душе твоей, великий государь;
Ты грешнику погибели не хочешь,
Ты тихо ждешь - да пройдет заблужденье:
Оно пройдет, и солнце правды вечной
Всех озарит.
      Твой верный богомолец,
В делах мирских не мудрый судия,
Дерзает днесь подать тебе свой голос.
Бесовский сын, расстрига окаянный,
Прослыть умел Димитрием в народе;
Он именем царевича, как ризой
Украденной, бесстыдно облачился:
Но стоит лишь ее раздрать - и сам
Он наготой своею посрамится.
Сам бог на то нам средство посылает:
Знай, государь, тому прошло шесть лет -
В тот самый год, когда тебя господь
Благословил на царскую державу, -
В вечерний час ко мне пришел однажды
Простой пастух, уже маститый старец,
И чудную поведал он мне тайну.
"В младых летах, - сказал он, - я ослеп
И с той поры не знал ни дня, ни ночи
До старости: напрасно я лечился
И зелием и тайным нашептаньем;
Напрасно я ходил на поклоненье
В обители к великим чудотворцам;
Напрасно я из кладязей святых
Кропил водой целебной темны очи;
Не посылал господь мне исцеленья.
Вот наконец утратил я надежду
И к тьме своей привык, и даже сны
Мне виданных вещей уж не являли,
А снилися мне только звуки. Раз,
В глубоком сне, я слышу, детский голос
Мне говорит: - Встань, дедушка, поди
Ты в Углич-град, в собор Преображенья;
Там помолись ты над моей могилкой,
Бог милостив - и я тебя прощу.
- Но кто же ты? - спросил я детский голос.
- Царевич я Димитрий. Царь небесный
Приял меня в лик ангелов своих,
И я теперь великий чудотворец!
Иди, старик.- Проснулся я и думал:
Что ж? может быть, и в самом деле бог
Мне позднее дарует исцеленье.
Пойду - и в путь отправился далекий.
Вот Углича достиг я, прихожу
В святый собор, и слушаю обедню
И, разгорясь душой усердной, плачу
Так сладостно, как будто слепота
Из глаз моих слезами вытекала.
Когда народ стал выходить, я внуку
Сказал: - Иван, веди меня на гроб
Царевича Димитрия. - И мальчик
Повел меня - и только перед гробом
Я тихую молитву сотворил,
Глаза мои прозрели; я увидел
И божий свет, и внука, и могилку".
Вот, государь, что мне поведал старец.

Общее  смущение.  В  продолжение  сей  речи Борис несколько раз отирает лицо
платком.

Я посылал тогда нарочно в Углич,
И сведано, что многие страдальцы
Спасение подобно обретали
У гробовой царевича доски.
Вот мой совет: во Кремль святые мощи
Перенести, поставить их в соборе
Архангельском; народ увидит ясно
Тогда обман безбожного злодея,
И мощь бесов исчезнет яко прах.

Молчание.

Князь Шуйский

Святый отец, кто ведает пути
Всевышнего? Не мне его судить.
Нетленный сон и силу чудотворства
Он может дать младенческим останкам,
Но надлежит народную молву
Исследовать прилежно и бесстрастно;
А в бурные ль смятений времена
Нам помышлять о столь великом деле?
Не скажут ли, что мы святыню дерзко
В делах мирских орудием творим?
Народ и так колеблется безумно,
И так уж есть довольно шумных толков:
Умы людей не время волновать
Нежданною, столь важной новизною.
Сам вижу я: необходимо слух,
Рассеянный расстригой, уничтожить;
Но есть на то иные средства - проще.
Так, государь - когда изволишь ты,
Я сам явлюсь на площади народной,
Уговорю, усовещу безумство
И злой обман бродяги обнаружу.

Царь

Да будет так! Владыко патриарх,
Прошу тебя пожаловать в палату:
Сегодня мне нужна твоя беседа.

Уходит. За ним и все бояре.

Один боярин
(тихо другому)

Заметил ты, как государь бледнел
И крупный пот с лица его закапал?

Другой

Я - признаюсь - не смел поднять очей,
Не смел вздохнуть, не только шевельнуться.

Первый боярин

А выручил князь Шуйский. Молодец!


РАВНИНА БЛИЗ НОВГОРОДА-СЕВЕРСКОГО
(1604 года, 21 декабря)
Битва.

Воины
(бегут в беспорядке)

Беда, беда! Царевич! Ляхи! Вот они! вот они!

Входят капитаны Маржерет и Вальтер Розен.

Маржерет

Куда, куда? Allons... {1} пошоль назад!

Один из беглецов

Сам пошоль, коли есть охота, проклятый басурман.

Маржерет

Quoi? quoi? {2}

Другой

Ква!  ква!  тебе любо, лягушка заморская, квакать на русского царевича; а мы
ведь православные.

Маржерет

Qu'est-ce  a  dire pravoslavni?.. Sacres gueux, maudites canailles! Mordieu,
mein  herr, j'enrage: on dirait que ca n'a pas des bras pour frapper, ca n'a
que des jambes pour foutre le camp. {3}

В. Розен

Es ist Schande. {4}

Маржерет

Ventre-saint-gris!  Je  ne bouge plus d'un pas - puisque le vin est tire, il
faut le boire. Qu'en dites-vous, mein herr? {5}

В. Розен

Sie haben Recht. {6}

Маржерет

Tudieu,  il  y  fait chaud! Ce diable de Samozvanetz, comme ils l'appellent,
est un bougre qui a du poil au cul. Qu'en pensez vous, mein herr? {7}

В. Розен

Oh, ja! {8}

Маржерет

He! voyez donc, voyez donc! L'action s'engage sur les derrieres de l'ennemi.
Ce doit etre le brave Basmanoff, qui aurait fait une sortie. {9}

В. Розен

Ich glaube das. {10}

Входят немцы.

Маржерет

На, ha! voici nos Allemands. - Messieurs!.. Mein herr, dites leur donc de se
rallier et, sacrebleu, chargeons! {11}

В. Розен

Sehr gut. Halt! {12}

Немцы строятся.

Marsch! {13}

Немцы
(идут)

Hilf Gott! {14}

Сражение. Русские снова бегут.

Ляхи

Победа! победа! Слава царю Димитрию.

Димитрий
(верхом)

Ударить отбой! мы победили. Довольно: щадите русскую кровь. Отбой!

Трубят, бьют барабаны.


ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД СОБОРОМ В МОСКВЕ

  Народ.

Один

Скоро ли царь выйдет из собора?

Другой

Обедня кончилась; теперь идет молебствие.

Первый

Что? уж проклинали того?

Другой

Я стоял на паперти и слышал, как диакон завопил: Гришка Отрепьев - анафема!

Первый

Пускай себе проклинают; царевичу дела нет до Отрепьева.

Другой

А царевичу поют теперь вечную память.

Первый

Вечную память живому! Вот ужо им будет, безбожникам.

Третий

Чу! шум. Не царь ли?

Четвертый

Нет; это юродивый.

Входит юродивый в железной шапке, обвешанный веригами, окруженный мальчишками.

Мальчишки

Николка, Николка - железный колпак!.. тр р р р р...

Старуха

Отвяжитесь, бесенята, от блаженного. - Помолись, Николка, за меня грешную.

Юродивый

Дай, дай, дай копеечку.

Старуха

Вот тебе копеечка; помяни же меня.

Юродивый
(садится на землю и поет)

Месяц светит,
Котенок плачет,
Юродивый, вставай,
Богу помолися!

Мальчишки окружают его снова.

Один из них

Здравствуй,  Николка;  что же ты шапки не снимаешь? (Щелкает его по железной
шапке.) Эк она звонит!

Юродивый

А у меня копеечка есть.

Мальчишка

Неправда! ну покажи.
(Вырывает копеечку и убегает.)

Юродивый
(плачет)

Взяли мою копеечку; обижают Николку!

Народ

Царь, царь идет.

  Царь выходит из собора. Боярин впереди раздает нищим милостыню. Бояре.

Юродивый

Борис, Борис! Николку дети обижают.

Царь

Подать ему милостыню. О чем он плачет?

Юродивый

Николку   маленькие  дети  обижают...  Вели  их  зарезать,  как  зарезал  ты
маленького царевича.

Бояре

Поди прочь, дурак! схватите дурака!

Царь

Оставьте его. Молись за меня, бедный Николка.
(Уходит.)

Юродивый
(ему вслед)

Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода - богородица не велит.


СЕВСК

  Самозванец, окруженный своими.

Самозванец

Где пленный?

Лях

   Здесь.

Самозванец

      Позвать его ко мне.

Входит русский пленник.

Кто ты?

Пленник

   Рожнов, московский дворянин.

Самозванец

Давно ли ты на службе?

Пленник

         С месяц будет.

Самозванец

Не совестно, Рожнов, что на меня
Ты поднял меч?

Пленник

      Как быть, не наша воля.

Самозванец

Сражался ты под Северским?

Пленник

            Я прибыл
Недели две по битве - из Москвы.

Самозванец

Что Годунов?

Пленник

      Он очень был встревожен
Потерею сражения и раной
Мстиславского, и Шуйского послал
Начальствовать над войском.

Самозванец

         А зачем
Он отозвал Басманова в Москву?

Пленник

Царь наградил его заслуги честью
И золотом. Басманов в царской Думе
Теперь сидит.

Самозванец

      Он в войске был нужнее.
Ну что в Москве?

Пленник

      Все, слава богу, тихо.

Самозванец

Что? ждут меня?

Пленник

      Бог знает; о тебе
Там говорить не слишком нынче смеют.
Кому язык отрежут, а кому
И голову - такая, право, притча!
Что день, то казнь. Тюрьмы битком набиты.
На площади, где человека три
Сойдутся, - глядь - лазутчик уж и вьется,
А государь досужною порою
Доносчиков допрашивает сам.
Как раз беда; так лучше уж молчать.

Самозванец

Завидна жизнь Борисовых людей!
Ну, войско что?

Пленник

         Что с ним? одето, сыто,
Довольно всем.

Самозванец

         Да много ли его?

Пленник

Бог ведает.

Самозванец

         А будет тысяч тридцать?

Пленник

Да наберешь и тысяч пятьдесят.

Самозванец задумывается. Окружающие смотрят друг на друга.

Самозванец

Ну! обо мне как судят в вашем стане?
Пленник


А говорят о милости твоей,
Что ты, дескать (будь не во гнев), и вор,
А молодец.

Самозванец
(смеясь)

      Так это я на деле
Им докажу: друзья, не станем ждать
Мы Шуйского; я поздравляю вас:
Назавтра бой.
(Уходит.)

Все

      Да здравствует Димитрий!

Лях

Назавтра бой! их тысяч пятьдесят,
А нас всего едва ль пятнадцать тысяч.
С ума сошел.

Другой

      Пустое, друг: поляк
Один пятьсот москалей вызвать может.

Пленник

Да, вызовешь. А как дойдет до драки,
Так убежишь от одного, хвастун.

Лях

Когда б ты был при сабле, дерзкий пленник,
То я тебя
(указывая на свою саблю)
    вот этим бы смирил.

Пленник

Наш брат русак без сабли обойдется:
Не хочешь ли вот этого,
(показывая кулак)
     безмозглый!

Лях гордо смотрит на него и молча отходит.
Все смеются.


ЛЕС

  Лжедимитрий, Пушкин.
В отдалении лежит конь издыхающий.

Лжедимитрий

Мой бедный конь! как бодро поскакал
Сегодня он в последнее сраженье
И, раненый, как быстро нес меня.
Мой бедный конь!

Пушкин
(про себя)

      Ну вот о чем жалеет!
Об лошади! когда все наше войско
Побито в прах!

Самозванец

      Послушай, может быть,
От раны он лишь только заморился
И отдохнет.

Пушкин

      Куда! он издыхает.

Самозванец
(идет к своему коню)

Мой бедный конь!.. что делать? снять узду
Да отстегнуть подпругу. Пусть на воле
Издохнет он.
(Разуздывает и расседлывает коня.)

Входят несколько ляхов.

      Здорово, господа!
Что ж Курбского не вижу между вами?
Я видел, как сегодня в гущу боя
Он врезался; тьмы сабель молодца,
Что зыбкие колосья, облепили;
Но меч его всех выше подымался,
А грозный клик все клики заглушал.
Где ж витязь мой?

Лях

      Он лег на поле смерти.

Самозванец

Честь храброму и мир его душе!
Как мало нас от битвы уцелело.
Изменники! злодеи-запорожцы,
Проклятые! вы, вы сгубили нас -
Не выдержать и трех минут отпора!
Я их ужо! десятого повешу,
Разбойники!

Пушкин

      Кто там ни виноват,
Но все-таки мы начисто разбиты,
Истреблены.

Самозванец

      А дело было наше;
Я было смял передовую рать -
Да немцы нас порядком отразили;
А молодцы! ей-богу, молодцы,
Люблю за то - из них уж непременно
Составлю я почетную дружину.

Пушкин

А где-то нам сегодня ночевать?

Самозванец

Да здесь в лесу. Чем это не ночлег?
Чем свет, мы в путь; к обеду будем в Рыльске.
Спокойна ночь.
(Ложится, кладет седло под голову и засыпает.)

Пушкин

      Приятный сон, царевич!
Разбитый в прах, спасаяся побегом,
Беспечен он, как глупое дитя;
Хранит его, конечно, провиденье;
И мы, друзья, не станем унывать.


МОСКВА. ЦАРСКИЕ ПАЛАТЫ

  Борис, Басманов.

Царь

Он побежден, какая польза в том?
Мы тщетною победой увенчались.
Он вновь собрал рассеянное войско
И нам со стен Путивля угрожает.
Что делают меж тем герои наши?
Стоят у Кром, где кучка казаков
Смеются им из-под гнилой ограды.
Вот слава! нет, я ими недоволен,
Пошлю тебя начальствовать над ними;
Не род, а ум поставлю в воеводы;
Пускай их спесь о местничестве тужит;
Пора презреть мне ропот знатной черни
И гибельный обычай уничтожить.

Басманов

Ах, государь, стократ благословен
Тот будет день, когда Разрядны книги
С раздорами, с гордыней родословной
Пожрет огонь.

Царь

      День этот недалек;
Лишь дай сперва смятение народа
Мне усмирить.

Басманов

      Что на него смотреть;
Всегда народ к смятенью тайно склонен:
Так борзый конь грызет свои бразды;
На власть отца так отрок негодует;
Но что ж? конем спокойно всадник правит,
И отроком отец повелевает.

Царь

Конь иногда сбивает седока,
Сын у отца не вечно в полной воле.
Лишь строгостью мы можем неусыпной
Сдержать народ. Так думал Иоанн,
Смиритель бурь, разумный самодержец,
Так думал и его свирепый внук.
Нет, милости не чувствует народ:
Твори добро - не скажет он спасибо;
Грабь и казни - тебе не будет хуже.

Входит боярин.

Что?

Боярин

   Привели гостей иноплеменных.

Царь

Иду принять; Басманов, погоди.
Останься здесь: с тобой еще мне нужно
Поговорить.
(Уходит.)

Басманов

      Высокий дух державный.
Дай бог ему с Отрепьевым проклятым
Управиться, и много, много он
Еще добра в России сотворит.
Мысль важная в уме его родилась.
Не надобно ей дать остыть. Какое
Мне поприще откроется, когда
Он сломит рог боярству родовому!
Соперников во брани я не знаю;
У царского престола стану первый...
И может быть... Но что за чудный шум?

Тревога.  Бояре,  придворные  служители  в  беспорядке  бегут, встречаются и
шепчутся.

Один

За лекарем!

Другой

      Скорее к патриарху.

Третий

Царевича, царевича зовет!

Четвертый

Духовника!

Басманов

      Что сделалось такое?

Пятый

Царь занемог.

Шестой

      Царь умирает.

Басманов

            Боже!

Пятый

На троне он сидел и вдруг упал -
Кровь хлынула из уст и из ушей.

Царя выносят на стуле; все царское семейство, все бояре.

Царь

Подите все - оставьте одного
Царевича со мною.

Все удаляются.

         Умираю;
Обнимемся, прощай, мой сын: сейчас
Ты царствовать начнешь... о боже, боже!
Сейчас явлюсь перед тобой - и душу
Мне некогда очистить покаяньем.
Но чувствую - мой сын, ты мне дороже
Душевного спасенья... так и быть!
Я подданным рожден и умереть
Мне подданным во мраке б надлежало;
Но я достиг верховной власти... чем?
Не спрашивай. Довольно: ты невинен,
Ты царствовать теперь по праву станешь.
Я, я за все один отвечу богу...
О милый сын, не обольщайся ложно,
Не ослепляй себя ты добровольно -
В дни бурные державу ты приемлешь:
Опасен он, сей чудный самозванец,
Он именем ужасным ополчен...
Я, с давних лет в правленье искушенный,
Мог удержать смятенье и мятеж;
Передо мной они дрожали в страхе;
Возвысить глас измена не дерзала.
Но ты, младой, неопытный властитель,
Как управлять ты будешь под грозой,
Тушить мятеж, опутывать измену?
Но бог велик! Он умудряет юность,
Он слабости дарует силу... слушай:
Советника, во-первых, избери
Надежного, холодных, зрелых лет,
Любимого народом - а в боярах
Почтенного породой или славой -
Хоть Шуйского. Для войска нынче нужен
Искусный вождь: Басманова пошли
И с твердостью снеси боярский ропот.
Ты с малых лет сидел со мною в Думе,
Ты знаешь ход державного правленья;
Не изменяй теченья дел. Привычка -
Душа держав. Я ныне должен был
Восстановить опалы, казни - можешь
Их отменить; тебя благословят,
Как твоего благословляли дядю,
Когда престол он Грозного приял.
Со временем и понемногу снова
Затягивай державные бразды.
Теперь ослабь, из рук не выпуская...
Будь милостив, доступен к иноземцам,
Доверчиво их службу принимай.
Со строгостью храни устав церковный;
Будь молчалив; не должен царский голос
На воздухе теряться по-пустому;
Как звон святой, он должен лишь вещать
Велику скорбь или великий праздник.
О милый сын, ты входишь в те лета,
Когда нам кровь волнует женский лик.
Храни, храни святую чистоту
Невинности и гордую стыдливость:
Кто чувствами в порочных наслажденьях
В младые дни привыкнул утопать,
Тот, возмужав, угрюм и кровожаден,
И ум его безвременно темнеет.
В семье своей будь завсегда главою;
Мать почитай, но властвуй сам собою.
Ты муж и царь; люби свою сестру,
Ты ей один хранитель остаешься.

Феодор
(на коленях)

Нет, нет - живи и царствуй долговечно:
Народ и мы погибли без тебя.

Царь

Все кончено - глаза мои темнеют,
Я чувствую могильный хлад...

Входит патриарх, святители, за ними все бояре. Царицу ведут под руки, царевна
рыдает.

            Кто там?
А! схима... так! святое постриженье...
Ударил час, в монахи царь идет -
И темный гроб моею будет кельей...
Повремени, владыко патриарх,
Я царь еще: внемлите вы, бояре:
Се тот, кому приказываю царство;
Целуйте крест Феодору... Басманов,
Друзья мои... при гробе вас молю
Ему служить усердием и правдой!
Он так еще и млад и непорочен...
Клянетесь ли?

Бояре

      Клянемся.

Царь

         Я доволен.
Простите ж мне соблазны и грехи
И вольные и тайные обиды...
Святый отец, приближься, я готов.

Начинается обряд пострижения. Женщин в обмороке выносят.


СТАВКА

  Басманов вводит Пушкина.

Басманов

Войди сюда и говори свободно.
Итак, тебя ко мне он посылает?

Пушкин

Тебе свою он дружбу предлагает
И первый сан по нем в московском царстве.

Басманов

Но я и так Феодором высоко
Уж вознесен. Начальствую над войском,
Он для меня презрел и чин разрядный,
И гнев бояр - я присягал ему.

Пушкин

Ты присягал наследнику престола
Законному; но если жив другой,
Законнейший?..

Басманов

      Послушай, Пушкин, полно,
Пустого мне не говори; я знаю,
Кто он такой.

Пушкин

      Россия и Литва
Димитрием давно его признали,
Но, впрочем, я за это не стою.
Быть может, он Димитрий настоящий,
Быть может, он и самозванец. Только
Я ведаю, что рано или поздно
Ему Москву уступит сын Борисов.

Басманов

Пока стою за юного царя,
Дотоле он престола не оставит;
Полков у нас довольно, слава богу!
Победою я их одушевлю,
А вы, кого против меня пошлете?
Не казака ль Карелу? али Мнишка?
Да много ль вас, всего-то восемь тысяч.

Пушкин

Ошибся ты: и тех не наберешь -
Я сам скажу, что войско наше дрянь,
Что казаки лишь только селы грабят,
Что поляки лишь хвастают да пьют,
А русские... да что и говорить...
Перед тобой не стану я лукавить;
Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
Не войском, нет, не польскою помогой,
А мнением; да! мнением народным.
Димитрия ты помнишь торжество
И мирные его завоеванья,
Когда везде без выстрела ему
Послушные сдавались города,
А воевод упрямых чернь вязала?
Ты видел сам, охотно ль ваши рати
Сражались с ним; когда же? при Борисе!
А нынче ль?.. Нет, Басманов, поздно спорить
И раздувать холодный пепел брани:
Со всем твоим умом и твердой волей
Не устоишь; не лучше ли тебе
Дать первому пример благоразумный,
Димитрия царем провозгласить
И тем ему навеки удружить?
Как думаешь?

Басманов

      Узнаете вы завтра.

Пушкин

Решись.

Басманов

   Прощай.

Пушкин

      Подумай же, Басманов.
(Уходит.)

Басманов

Он прав, он прав; везде измена зреет -
Что делать мне? Ужели буду ждать,
Чтоб и меня бунтовщики связали
И выдали Отрепьеву? Не лучше ль
Предупредить разрыв потока бурный
И самому... Но изменить присяге!
Но заслужить бесчестье в род и род!
Доверенность младого венценосца
Предательством ужасным заплатить...
Опальному изгнаннику легко
Обдумывать мятеж и заговор,
Но мне ли, мне ль, любимцу государя...
Но смерть... но власть... но бедствия народны...
(Задумывается.)
Сюда! кто там?
(Свищет.)
      Коня! Трубите сбор.


ЛОБНОЕ МЕСТО

  Пушкин идет, окруженный народом.

Народ

Царевич нам боярина послал.
Послушаем, что скажет нам боярин.
Сюда! сюда!

Пушкин
(на амвоне)

      Московские граждане,
Вам кланяться царевич приказал.
(Кланяется.)
Вы знаете, как промысел небесный
Царевича от рук убийцы спас;
Он шел казнить злодея своего,
Но божий суд уж поразил Бориса.
Димитрию Россия покорилась;
Басманов сам с раскаяньем усердным
Свои полки привел ему к присяге.
Димитрий к вам идет с любовью, с миром.
В угоду ли семейству Годуновых
Подымете вы руку на царя
Законного, на внука Мономаха?

Народ

Вестимо нет.

Пушкин

      Московские граждане!
Мир ведает, сколь много вы терпели
Под властию жестокого пришельца:
Опалу, казнь, бесчестие, налоги,
И труд, и глад - все испытали вы.
Димитрий же вас жаловать намерен,
Бояр, дворян, людей приказных, ратных,
Гостей, купцов - и весь честной народ.
Вы ль станете упрямиться безумно
И милостей кичливо убегать?
Но он идет на царственный престол
Своих отцов - в сопровожденье грозном.
Не гневайте ж царя и бойтесь бога.
Целуйте крест законному владыке;
Смиритеся, немедленно пошлите
К Димитрию во стан митрополита,
Бояр, дьяков и выборных людей,
Да бьют челом отцу и государю.
(Сходит.)

Шум народный.

Народ

Что толковать? Боярин правду молвил.
Да здравствует Димитрий, наш отец!

Мужик на амвоне

Народ, народ! в Кремль! в царские палаты!
Ступай! вязать Борисова щенка!

Народ
(несется толпою)

Вязать! Топить! Да здравствует Димитрий!
Да гибнет род Бориса Годунова!


КРЕМЛЬ. ДОМ БОРИСОВ.
СТРАЖА У КРЫЛЬЦА
  Феодор под окном.

Нищий

Дайте милостыню, Христа ради!

Стража

Поди прочь, не ведено говорить с заключенными.

Феодор

Поди, старик, я беднее тебя, ты на воле.

  Ксения под покрывалом подходит также к окну.

Один из народа

Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке.

Другой

Есть о ком жалеть? Проклятое племя!

Первый

Отец был злодей, а детки невинны.

Другой

Яблоко от яблони недалеко падает.

Ксения

Братец, братец, кажется, к нам бояре идут.

Феодор

Это Голицын, Мосальский. Другие мне незнакомы.

Ксения

Ах, братец, сердце замирает.

  Голицын, Мосальский, Молчанов и Шерефединов. За ними трое стрельцов.

Народ

Расступитесь, расступитесь. Бояре идут.

Они входят в дом.

Один из народа

Зачем они пришли?

Другой

А верно, приводить к присяге Феодора Годунова.

Третий

В самом деле? - слышишь, какой в доме шум! Тревога, дерутся...

Народ

Слышишь?  визг!  -  это  женский  голос  -  взойдем! - Двери заперты - крики
замолкли.

Отворяются двери. Мосальский является на крыльце.

Мосальский

Народ!  Мария  Годунова  и  сын  ее  Феодор отравили себя ядом. Мы видели их
мертвые трупы.

Народ в ужасе молчит.

Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ безмолвствует.

КОНЕЦ


СКУПОЙ РЫЦАРЬ

(СЦЕНЫ ИЗ ЧЕНСТОНОВОЙ ТРАГИКОМЕДИИ:
THE COVETOUS KNIGHT {1})

СЦЕНА I

В башне.

  Альбер и Иван

Альбер

Во что бы то ни стало на турнире
Явлюсь я. Покажи мне шлем, Иван.

Иван подает ему шлем.

Пробит насквозь, испорчен. Невозможно
Его надеть. Достать мне надо новый.
Какой удар! проклятый граф Делорж!

Иван

И вы ему порядком отплатили:
Как из стремян вы вышибли его,
Он сутки замертво лежал - и вряд ли
Оправился.

Альбер

       А все ж он не в убытке;
Его нагрудник цел венецианский,
А грудь своя: гроша ему не стоит;
Другой себе не станет покупать.
Зачем с него не снял я шлема тут же!
А снял бы я, когда б не было стыдно
Мне дам и герцога. Проклятый граф!
Он лучше бы мне голову пробил.
И платье нужно мне. В последний раз
Все рыцари сидели тут в атласе
Да бархате; я в латах был один
За герцогским столом. Отговорился
Я тем, что на турнир попал случайно.
А нынче что скажу? О бедность, бедность!
Как унижает сердце нам она!
Когда Делорж копьем своим тяжелым
Пробил мне шлем и мимо проскакал,
А я с открытой головой пришпорил
Эмира моего, помчался вихрем
И бросил графа на двадцать шагов,
Как маленького пажа; как все дамы
Привстали с мест, когда сама Клотильда,
Закрыв лицо, невольно закричала,
И славили герольды мой удар, -
Тогда никто не думал о причине
И храбрости моей и силы дивной!
Взбесился я за поврежденный шлем,
Геройству что виною было? - скупость.
Да! заразиться здесь не трудно ею
Под кровлею одной с моим отцом.
Что бедный мой Эмир?

Иван

         Он всe хромает.
Вам выехать на нем еще нельзя.

Альбер

Ну, делать нечего: куплю Гнедого.
Недорого и просят за него.

Иван

Недорого, да денег нет у нас.

Альбер

Что ж говорит бездельник Соломон?

Иван

Он говорит, что более не может
Взаймы давать вам денег без заклада.

Альбер

Заклад! а где мне взять заклада, дьявол!

Иван

Я сказывал.

Альбер

      Что ж он?

Иван

         Кряхтит да жмется.

Альбер

Да ты б ему сказал, что мой отец
Богат и сам, как жид, что рано ль, поздно ль
Всему наследую.

Иван

      Я говорил.

Альбер

Что ж?

Иван

Жмется да кряхтит.

Альбер

         Какое горе!

Иван

Он сам хотел прийти.

Альбер

         Ну, слава богу.
Без выкупа не выпущу его.

Стучат в дверь.

Кто там?

Входит жид.

Жид

   Слуга ваш низкий.

Альбер

         А, приятель!
Проклятый жид, почтенный Соломон,
Пожалуй-ка сюда: так ты, я слышу,
Не веришь в долг.

Жид

      Ах, милостивый рыцарь,
Клянусь вам: рад бы... право не могу.
Где денег взять? весь разорился я,
Все рыцарям усердно помогая.
Никто не платит. Вас хотел просить,
Не можете ль хоть часть отдать...

Альбер

            Разбойник!
Да если б у меня водились деньги,
С тобою стал ли б я возиться? Полно,
Не будь упрям, мой милый Соломон;
Давай червонцы. Высыпи мне сотню,
Пока тебя не обыскали.

Жид

            Сотню!
Когда б имел я сто червонцев!

Альбер

            Слушай:
Не стыдно ли тебе своих друзей
Не выручать?

Жид

      Клянусь вам...

Альбер

         Полно, полно.
Ты требуешь заклада? что за вздор!
Что дам тебе в заклад? свиную кожу?
Когда б я мог что заложить, давно
Уж продал бы. Иль рыцарского слова
Тебе, собака, мало?

Жид

          Ваше слово,
Пока вы живы, много, много значит.
Все сундуки фламандских богачей
Как талисман оно вам отопрет.
Но если вы его передадите
Мне, бедному еврею, а меж тем
Умрете (боже сохрани), тогда
В моих руках оно подобно будет
Ключу от брошенной шкатулки в море.

Альбер

Ужель отец меня переживет?

Жид

Как знать? дни наши сочтены не нами;
Цвел юноша вечор, а нынче умер,
И вот его четыре старика
Несут на сгорбленных плечах в могилу.
Барон здоров. Бог даст - лет десять, двадцать
И двадцать пять и тридцать проживет он.

Альбер

Ты врешь, еврей: да через тридцать лет
Мне стукнет пятьдесят, тогда и деньги
На что мне пригодятся?

Жид

          Деньги? - деньги
Всегда, во всякий возраст нам пригодны;
Но юноша в них ищет слуг проворных
И не жалея шлет туда, сюда.
Старик же видит в них друзей надежных
И бережет их как зеницу ока.

Альбер

О! мой отец не слуг и не друзей
В них видит, а господ; и сам им служит.
И как же служит? как алжирский раб,
Как пес цепной. В нетопленной конуре
Живет, пьет воду, ест сухие корки,
Всю ночь не спит, все бегает да лает.
А золото спокойно в сундуках
Лежит себе. Молчи! когда-нибудь
Оно послужит мне, лежать забудет.

Жид

Да, на бароновых похоронах
Прольется больше денег, нежель слез.
Пошли вам бог скорей наследство.

Альбер

            Amen! {2}

Жид

А можно б...

Альбер

   Что?

Жид

      Так, думал я, что средство
Такое есть...

Альбер

      Какое средство?

Жид

            Так -
Есть у меня знакомый старичок,
Еврей, аптекарь бедный...

Альбер

         Ростовщик
Такой же, как и ты, иль почестнее?

Жид

Нет, рыцарь, Товий торг ведет иной -
Он составляет капли... право, чудно,
Как действуют они.

Альбер

         А что мне в них?

Жид

В стакан воды подлить... трех капель будет,
Ни вкуса в них, ни цвета не заметно;
А человек без рези в животе,
Без тошноты, без боли умирает.

Альбер

Твой старичок торгует ядом.

Жид

            Да -
И ядом.

Альбер

   Что ж? взаймы на место денег
Ты мне предложишь склянок двести яду,
За склянку по червонцу. Так ли, что ли?

Жид

Смеяться вам угодно надо мною -
Нет; я хотел... быть может, вы... я думал,
Что уж барону время умереть.

Альбер

Как! отравить отца! и смел ты сыну...
Иван! держи его. И смел ты мне!..
Да знаешь ли, жидовская душа,
Собака, змей! что я тебя сейчас же
На воротах повешу.

Жид

         Виноват!
Простите: я шутил.

Альбер

         Иван, веревку.

Жид

Я... я шутил. Я деньги вам принес.

Альбер

Вон, пес!

Жид уходит.

   Вот до чего меня доводит
Отца родного скупость! Жид мне смел
Что предложить! Дай мне стакан вина,
Я весь дрожу... Иван, однако ж деньги
Мне нужны. Сбегай за жидом проклятым,
Возьми его червонцы. Да сюда
Мне принеси чернильницу. Я плуту
Расписку дам. Да не вводи сюда
Иуду этого... Иль нет, постой,
Его червонцы будут пахнуть ядом,
Как сребреники пращура его...
Я спрашивал вина.

Иван

         У нас вина -
Ни капли нет.

Альбер

      А то, что мне прислал
В подарок из Испании Ремон?

Иван

Вечор я снес последнюю бутылку
Больному кузнецу.

Альбер

         Да, помню, знаю...
Так дай воды. Проклятое житье!
Нет, решено - пойду искать управы
У герцога: пускай отца заставят
Меня держать как сына, не как мышь,
Рожденную в подполье.


СЦЕНА II

Подвал.

Барон

Как молодой повеса ждет свиданья
С какой-нибудь развратницей лукавой
Иль дурой, им обманутой, так я
Весь день минуты ждал, когда сойду
В подвал мой тайный, к верным сундукам.
Счастливый день! могу сегодня я
В шестой сундук (в сундук еще неполный)
Горсть золота накопленного всыпать.
Не много, кажется, но понемногу
Сокровища растут. Читал я где-то,
Что царь однажды воинам своим
Велел снести земли по горсти в кучу,
И гордый холм возвысился - и царь
Мог с вышины с весельем озирать
И дол, покрытый белыми шатрами,
И море, где бежали корабли.
Так я, по горсти бедной принося
Привычну дань мою сюда в подвал,
Вознес мой холм - и с высоты его
Могу взирать на все, что мне подвластно.
Что не подвластно мне? как некий демон
Отселе править миром я могу;
Лишь захочу - воздвигнутся чертоги;
В великолепные мои сады
Сбегутся нимфы резвою толпою;
И музы дань свою мне принесут,
И вольный гений мне поработится,
И добродетель и бессонный труд
Смиренно будут ждать моей награды.
Я свистну, и ко мне послушно, робко
Вползет окровавленное злодейство,
И руку будет мне лизать, и в очи
Смотреть, в них знак моей читая воли.
Мне все послушно, я же - ничему;
Я выше всех желаний; я спокоен;
Я знаю мощь мою: с меня довольно
Сего сознанья...
(Смотрит на свое золото.)
      Кажется, не много,
А скольких человеческих забот,
Обманов, слез, молений и проклятий
Оно тяжеловесный представитель!
Тут есть дублон старинный.... вот он. Нынче
Вдова мне отдала его, но прежде
С тремя детьми полдня перед окном
Она стояла на коленях воя.
Шел дождь, и перестал, и вновь пошел,
Притворщица не трогалась; я мог бы
Ее прогнать, но что-то мне шептало,
Что мужнин долг она мне принесла
И не захочет завтра быть в тюрьме.
А этот? этот мне принес Тибо -
Где было взять ему, ленивцу, плуту?
Украл, конечно; или, может быть,
Там на большой дороге, ночью, в роще...
Да! если бы все слезы, кровь и пот,
Пролитые за все, что здесь хранится,
Из недр земных все выступили вдруг,
То был бы вновь потоп - я захлебнулся б
В моих подвалах верных. Но пора.
(Хочет отпереть сундук.)
Я каждый раз, когда хочу сундук
Мой отпереть, впадаю в жар и трепет.
Не страх (о нет! кого бояться мне?
При мне мой меч: за злато отвечает
Честной булат), но сердце мне теснит
Какое-то неведомое чувство...
Нас уверяют медики: есть люди,
В убийстве находящие приятность.
Когда я ключ в замок влагаю, то же
Я чувствую, что чувствовать должны
Они, вонзая в жертву нож: приятно
И страшно вместе.
(Отпирает сундук.)
      Вот мое блаженство!
(Всыпает деньги.)
Ступайте, полно вам по свету рыскать,
Служа страстям и нуждам человека.
Усните здесь сном силы и покоя,
Как боги спят в глубоких небесах...
Хочу себе сегодня пир устроить:
Зажгу свечу пред каждым сундуком,
И все их отопру, и стану сам
Средь них глядеть на блещущие груды.
(Зажигает свечи и отпирает сундуки один за другим.)
Я царствую!.. Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава;
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Я царствую... но кто вослед за мной
Приимет власть над нею? Мой наследник!
Безумец, расточитель молодой,
Развратников разгульных собеседник!
Едва умру, он, он! сойдет сюда
Под эти мирные, немые своды
С толпой ласкателей, придворных жадных.
Украв ключи у трупа моего,
Он сундуки со смехом отопрет.
И потекут сокровища мои
В атласные диравые карманы.
Он разобьет священные сосуды,
Он грязь елеем царским напоит -
Он расточит... А по какому праву?
Мне разве даром это все досталось,
Или шутя, как игроку, который
Гремит костьми да груды загребает?
Кто знает, сколько горьких воздержаний,
Обузданных страстей, тяжелых дум,
Дневных забот, ночей бессонных мне
Все это стоило? Иль скажет сын,
Что сердце у меня обросло мохом,
Что я не знал желаний, что меня
И совесть никогда не грызла, совесть,
Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть,
Незваный гость, докучный собеседник,
Заимодавец грубый, эта ведьма,
От коей меркнет месяц и могилы
Смущаются и мертвых высылают?..
Нет, выстрадай сперва себе богатство,
А там посмотрим, станет ли несчастный
То расточать, что кровью приобрел.
О, если б мог от взоров недостойных
Я скрыть подвал! о, если б из могилы
Прийти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуке и от живых
Сокровища мои хранить, как ныне!..


СЦЕНА III

Во дворце.

  Альбер, герцог

Альбер

Поверьте, государь, терпел я долго
Стыд горькой бедности. Когда б не крайность,
Вы б жалобы моей не услыхали.

Герцог

Я верю, верю: благородный рыцарь,
Таков, как вы, отца не обвинит
Без крайности. Таких развратных мало...
Спокойны будьте: вашего отца
Усовещу наедине, без шуму.
Я жду его. Давно мы не видались.
Он был друг деду моему. Я помню,
Когда я был еще ребенком, он
Меня сажал на своего коня
И покрывал своим тяжелым шлемом,
Как будто колоколом.
(Смотрит в окно.)
         Это кто?
Не он ли?

Альбер

   Так, он, государь.

Герцог

            Подите ж
В ту комнату. Я кликну вас.

Альбер уходит; входит барон.

            Барон,
Я рад вас видеть бодрым и здоровым.

Барон

Я счастлив, государь, что в силах был
По приказанью вашему явиться.

Герцог

Давно, барон, давно расстались мы.
Вы помните меня?

Барон

         Я, государь?
Я как теперь вас вижу. О, вы были
Ребенок резвый. Мне покойный герцог
Говаривал: Филипп (он звал меня
Всегда Филиппом), что ты скажешь? а?
Лет через двадцать, право, ты да я,
Мы будем глупы перед этим малым...
Пред вами, то есть...

Герцог

      Мы теперь знакомство
Возобновим. Вы двор забыли мой.

Барон

Стар, государь, я нынче: при дворе
Что делать мне? Вы молоды; вам любы
Турниры, праздники. А я на них
Уж не гожусь. Бог даст войну, так я
Готов, кряхтя, взлезть снова на коня;
Еще достанет силы старый меч
За вас рукой дрожащей обнажить.

Герцог

Барон, усердье ваше нам известно;
Вы деду были другом; мой отец
Вас уважал. И я всегда считал
Вас верным, храбрым рыцарем - но сядем.
У вас, барон, есть дети?

Барон

         Сын один.

Герцог

Зачем его я при себе не вижу?
Вам двор наскучил, но ему прилично
В его летах и званье быть при нас.

Барон

Мой сын не любит шумной, светской жизни;
Он дикого и сумрачного нрава -
Вкруг замка по лесам он вечно бродит,
Как молодой олень.

Герцог

         Нехорошо
Ему дичиться. Мы тотчас приучим
Его к весельям, к балам и турнирам.
Пришлите мне его; назначьте сыну
Приличное по званью содержанье...
Вы хмуритесь, устали вы с дороги,
Быть может?

Барон

   Государь, я не устал;
Но вы меня смутили. Перед вами
Я б не хотел сознаться, но меня
Вы принуждаете сказать о сыне
То, что желал от вас бы утаить.
Он, государь, к несчастью, недостоин
Ни милостей, ни вашего вниманья.
Он молодость свою проводит в буйстве,
В пороках низких...

Герцог

      Это потому,
Барон, что он один. Уединенье
И праздность губят молодых людей.
Пришлите к нам его: он позабудет
Привычки, зарожденные в глуши.

Барон

Простите мне, но, право, государь,
Я согласиться не могу на это...

Герцог

Но почему ж?

Барон

      Увольте старика...

Герцог

Я требую: откройте мне причину
Отказа вашего.

Барон

         На сына я
Сердит.

Герцог

   За что?

Барон

      За злое преступленье.

Герцог

А в чем оно, скажите, состоит?

Барон

Увольте, герцог...

Герцог

      Это очень странно,
Или вам стыдно за него?

Барон

            Да... стыдно...

Герцог

Но что же сделал он?

Барон

         Он... он меня
Хотел убить.

Герцог

      Убить! так я суду
Его предам, как черного злодея.

Барон

Доказывать не стану я, хоть знаю,
Что точно смерти жаждет он моей,
Хоть знаю то, что покушался он
Меня...

Герцог

   Что?

Барон

   Обокрасть.

Альбер бросается в комнату.

Альбер

         Барон, вы лжете.

Герцог
(сыну)

Как смели вы?..

Барон

      Ты здесь! ты, ты мне смел!..
Ты мог отцу такое слово молвить!..
Я лгу! и перед нашим государем!..
Мне, мне... иль уж не рыцарь я?

Альбер

            Вы лжец.

Барон

И гром еще не грянул, боже правый!
Так подыми ж, и меч нас рассуди!
(Бросает перчатку, сын поспешно ее подымает.)

Альбер

Благодарю. Вот первый дар отца.

Герцог

Что видел я? что было предо мною?
Сын принял вызов старого отца!
В какие дни надел я на себя
Цепь герцогов! Молчите: ты, безумец,
И ты, тигренок! полно.
(Сыну.)
Бросьте это;
Отдайте мне перчатку эту
(отымает ее).

Альбер
(a parte {3})

            Жаль.

Герцог

Так и впился в нее когтями! - изверг!
Подите: на глаза мои не смейте
Являться до тех пор, пока я сам
Не призову вас.
(Альбер выходит.)
      Вы, старик несчастный,
Не стыдно ль вам...

Барон

      Простите, государь....
Стоять я не могу... мои колени
Слабеют... душно!.. душно!.. Где ключи?
Ключи, ключи мои!...

Герцог

         Он умер. Боже!
Ужасный век, ужасные сердца!


МОЦАРТ И САЛЬЕРИ

СЦЕНА I

Комната.

Сальери

Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет - и выше. Для меня
Так это ясно, как простая гамма.
Родился я с любовию к искусству;
Ребенком будучи, когда высоко
Звучал орган в старинной церкви нашей,
Я слушал и заслушивался - слезы
Невольные и сладкие текли.
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке. Труден первый шаг
И скучен первый путь. Преодолел
Я ранние невзгоды. Ремесло
Поставил я подножием искусству;
Я сделался ремесленник: перстам
Придал послушную, сухую беглость
И верность уху. Звуки умертвив,
Музыку я разъял, как труп. Поверил
Я алгеброй гармонию. Тогда
Уже дерзнул, в науке искушенный,
Предаться неге творческой мечты.
Я стал творить; но в тишине, но в тайне,
Не смея помышлять еще о славе.
Нередко, просидев в безмолвной келье
Два, три дня, позабыв и сон и пищу,
Вкусив восторг и слезы вдохновенья,
Я жег мой труд и холодно смотрел,
Как мысль моя и звуки, мной рожденны,
Пылая, с легким дымом исчезали.
Что говорю? Когда великий Глюк
Явился и открыл нам новы тайны
(Глубокие, пленительные тайны),
Не бросил ли я все, что прежде знал,
Что так любил, чему так жарко верил,
И не пошел ли бодро вслед за ним
Безропотно, как тот, кто заблуждался
И встречным послан в сторону иную?
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась; я в сердцах людей
Нашел созвучия своим созданьям.
Я счастлив был: я наслаждался мирно
Своим трудом, успехом, славой; также
Трудами и успехами друзей,
Товарищей моих в искусстве дивном.
Нет! никогда я зависти не знал,
О, никогда! - нижe, когда Пиччини
Пленить умел слух диких парижан,
Ниже, когда услышал в первый раз
Я Ифигении начальны звуки.
Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
Когда-нибудь завистником презренным,
Змеей, людьми растоптанною, вживе
Песок и пыль грызущею бессильно?
Никто!.. А ныне - сам скажу - я ныне
Завистник. Я завидую; глубоко,
Мучительно завидую. - О небо!
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений - не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан -
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!

Входит Моцарт.

Моцарт

Ага! увидел ты! а мне хотелось
Тебя нежданной шуткой угостить.

Сальери

Ты здесь! - Давно ль?

Моцарт

      Сейчас. Я шел к тебе,
Нес кое-что тебе я показать;
Но, проходя перед трактиром, вдруг
Услышал скрыпку... Нет, мой друг, Сальери!
Смешнее отроду ты ничего
Не слыхивал... Слепой скрыпач в трактире
Разыгрывал voi che sapete. Чудо!
Не вытерпел, привел я скрыпача,
Чтоб угостить тебя его искусством.
Войди!

Входит слепой старик со скрыпкой.

   Из Моцарта нам что-нибудь!

Старик играет арию из Дон-Жуана; Моцарт хохочет.

Сальери

И ты смеяться можешь?

Моцарт

         Ах, Сальери!
Ужель и сам ты не смеешься?

Сальери

            Нет.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери.
Пошел, старик.

Моцарт

      Постой же: вот тебе,
Пей за мое здоровье.

Старик уходит.

      Ты, Сальери,
Не в духе нынче. Я приду к тебе
В другое время.

Сальери

      Что ты мне принес?

Моцарт

Нет - так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал. Хотелось
Твое мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.

Сальери

         Ах, Моцарт, Моцарт!
Когда же мне не до тебя? Садись;
Я слушаю.

Моцарт
(за фортепиано)

      Представь себе... кого бы?
Ну, хоть меня - немного помоложе;
Влюбленного - не слишком, а слегка -
С красоткой, или с другом - хоть с тобой,
Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое...
Ну, слушай же.
(Играет.)

Сальери

      Ты с этим шел ко мне
И мог остановиться у трактира
И слушать скрыпача слепого! - Боже!
Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

Моцарт

Что ж, хорошо?

Сальери

      Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.

Моцарт

      Ба! право? может быть...
Но божество мое проголодалось.

Сальери

Послушай: отобедаем мы вместе
В трактире Золотого Льва.

Моцарт

            Пожалуй;
Я рад. Но дай схожу домой сказать
Жене, чтобы меня она к обеду
Не дожидалась.
(Уходит.)

Сальери

      Жду тебя; смотри ж.
Нет! не могу противиться я доле
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить - не то мы все погибли,
Мы все, жрецы, служители музыки,
Не я один с моей глухою славой....
Что пользы, если Моцарт будет жив
И новой высоты еще достигнет?
Подымет ли он тем искусство? Нет;
Оно падет опять, как он исчезнет:
Наследника нам не оставит он.
Что пользы в нем? Как некий херувим,
Он несколько занес нам песен райских,
Чтоб, возмутив бескрылое желанье
В нас, чадах праха, после улететь!
Так улетай же! чем скорей, тем лучше.

Вот яд, последний дар моей Изоры.
Осьмнадцать лет ношу его с собою -
И часто жизнь казалась мне с тех пор
Несносной раной, и сидел я часто
С врагом беспечным за одной трапезой,
И никогда на шепот искушенья
Не преклонился я, хоть я не трус,
Хотя обиду чувствую глубоко,
Хоть мало жизнь люблю. Все медлил я.
Как жажда смерти мучила меня,
Что умирать? я мнил: быть может, жизнь
Мне принесет незапные дары;
Быть может, посетит меня восторг
И творческая ночь и вдохновенье;
Быть может, новый Гайден сотворит
Великое - и наслажуся им...
Как пировал я с гостем ненавистным,
Быть может, мнил я, злейшего врага
Найду; быть может, злейшая обида
В меня с надменной грянет высоты -
Тогда не пропадешь ты, дар Изоры.
И я был прав! и наконец нашел
Я моего врага, и новый Гайден
Меня восторгом дивно упоил!
Теперь - пора! заветный дар любви,
Переходи сегодня в чашу дружбы.


СЦЕНА II

Особая комната в трактире; фортепиано.

  Моцарт и Сальери за столом.

Сальери

Что ты сегодня пасмурен?

Моцарт

            Я? Нет!

Сальери

Ты верно, Моцарт, чем-нибудь расстроен?
Обед хороший, славное вино,
А ты молчишь и хмуришься.

Моцарт

            Признаться,
Мой Requiem меня тревожит.

Сальери

     А!
Ты сочиняешь Requiem? Давно ли?

Моцарт

Давно, недели три. Но странный случай...
Не сказывал тебе я?

Сальери

         Нет.

Моцарт

            Так слушай.
Недели три тому, пришел я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего - не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
И что ему во мне? Назавтра тот же
Зашел и не застал опять меня.
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас
И стал писать - и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек;
А я и рад: мне было б жаль расстаться
С моей работой, хоть совсем готов
Уж Requiem. Но между тем я...

Сальери

            Что?

Моцарт

Мне совестно признаться в этом...

Сальери

            В чем же?

Моцарт

Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.

Сальери

   И, полно! что за страх ребячий?
Рассей пустую думу. Бомарше
Говаривал мне: "Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку
Иль перечти "Женитьбу Фигаро"".

Моцарт

Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него "Тарара" сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив...
Я все твержу его, когда я счастлив...
Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?

Сальери

Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.

Моцарт

         Он же гений,
Как ты да я. А гений и злодейство -
Две вещи несовместные. Не правда ль?

Сальери

Ты думаешь?
(Бросает яд в стакан Моцарта.)
      Ну, пей же.

Моцарт

         За твое
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(Пьет.)

Сальери

            Постой,
Постой, постой!.. Ты выпил... без меня?

Моцарт
(бросает салфетку на стол)

Довольно, сыт я.
(Идет к фортепиано.)
      Слушай же, Сальери,
Мой Requiem.
(Играет.)
      Ты плачешь?

Сальери

         Эти слезы
Впервые лью: и больно и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы...
Не замечай их. Продолжай, спеши
Еще наполнить звуками мне душу...

Моцарт

Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов.
Не правда ль? Но я нынче нездоров,
Мне что-то тяжело; пойду засну.
Прощай же!

Сальери

   До свиданья.
(Один.)

         Ты заснешь
Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,
И я не гений? Гений и злодейство
Две вещи несовместные. Неправда:
А Бонаротти? Или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы - и не был
Убийцею создатель Ватикана?


КАМЕННЫЙ ГОСТЬ

  Leporello.   O statua gentilissima
Del gran' Commendatore!..
...Ah, Padrone!
Don Giovanni. {1}

СЦЕНА I

  Дон Гуан и Лепорелло

Дон Гуан

Дождемся ночи здесь. Ах, наконец
Достигли мы ворот Мадрита! скоро
Я полечу по улицам знакомым,
Усы плащом закрыв, а брови шляпой.
Как думаешь? узнать меня нельзя?

Лепорелло

Да! Дон Гуана мудрено признать!
Таких, как он, такая бездна!

Дон Гуан

            Шутишь?
Да кто ж меня узнает?

Лепорелло

         Первый сторож,
Гитана или пьяный музыкант,
Иль свой же брат нахальный кавалер,
Со шпагою под мышкой и в плаще.

Дон Гуан

Что за беда, хоть и узнают. Только б
Не встретился мне сам король. А впрочем,
Я никого в Мадрите не боюсь.

Лепорелло

А завтра же до короля дойдет,
Что Дон Гуан из ссылки самовольно
В Мадрит явился, - что тогда, скажите,
Он с вами сделает?

Дон Гуан

         Пошлет назад.
Уж верно головы мне не отрубят.
Ведь я не государственный преступник.
Меня он удалил, меня ж любя;
Чтобы меня оставила в покое
Семья убитого...

Лепорелло

         Ну то-то же!
Сидели б вы себе спокойно там.

Дон Гуан

Слуга покорный! я едва-едва
Не умер там со скуки. Что за люди,
Что за земля! А небо?.. точный дым.
А женщины? Да я не променяю,
Вот видишь ли, мой глупый Лепорелло,
Последней в Андалузии крестьянки
На первых тамошних красавиц - право.
Они сначала нравилися мне
Глазами синими, да белизною,
Да скромностью - а пуще новизною;
Да, слава богу, скоро догадался -
Увидел я, что с ними грех и знаться -
В них жизни нет, все куклы восковые;
А наши!.. Но послушай, это место
Знакомо нам; узнал ли ты его?

Лепорелло

Как не узнать: Антоньев монастырь
Мне памятен. Езжали вы сюда,
А лошадей держал я в этой роще.
Проклятая, признаться, должность. Вы
Приятнее здесь время проводили,
Чем я, поверьте.

Дон Гуан
(задумчиво)

      Бедная Инеза!
Ее уж нет! как я любил ее!

Лепорелло

Инеза! - черноглазая... о, помню.
Три месяца ухаживали вы,
За ней; насилу-то помог лукавый.

Дон Гуан

В июле... ночью. Странную приятность
Я находил в ее печальном взоре
И помертвелых губах. Это странно.
Ты, кажется, ее не находил
Красавицей. И точно, мало было
В ней истинно прекрасного. Глаза,
Одни глаза. Да взгляд... такого взгляда
Уж никогда я не встречал. А голос
У ней был тих и слаб - как у больной -
Муж у нее был негодяй суровый,
Узнал я поздно... Бедная Инеза!..

Лепорелло

Что ж, вслед за ней другие были.

Дон Гуан

            Правда.

Лепорелло

А живы будем, будут и другие.

Дон Гуан

И то.

Лепорелло

   Теперь которую в Мадрите
Отыскивать мы будем?

Дон Гуан

         О, Лауру!
Я прямо к ней бегу являться.

Лепорелло

         Дело.

Дон Гуан

К ней прямо в дверь - а если кто-нибудь
Уж у нее - прошу в окно прыгнуть.

Лепорелло

Конечно. Ну, развеселились мы.
Недолго нас покойницы тревожат.
Кто к нам идет?

Входит монах.

Монах

      Сейчас она приедет
Сюда. Кто здесь? не люди ль Доны Анны?

Лепорелло

Нет, сами по себе мы господа,
Мы здесь гуляем.

Дон Гуан

      А кого вы ждете?

Монах

Сейчас должна приехать Дона Анна
На мужнину гробницу.

Дон Гуан

         Дона Анна
Де Сольва! как! супруга командора
Убитого... не помню кем?

Монах

            Развратным,
Бессовестным, безбожным Дон Гуаном.

Лепорелло

Ого! вот как! Молва о Дон Гуане
И в мирный монастырь проникла даже,
Отшельники хвалы ему поют.

Монах

Он вам знаком, быть может?

Лепорелло

         Нам? нимало.
А где-то он теперь?

Монах

         Его здесь нет,
Он в ссылке далеко.

Лепорелло

         И слава богу.
Чем далее, тем лучше. Всех бы их,
Развратников, в один мешок да в море.

Дон Гуан

Что, что ты врешь?

Лепорелло

         Молчите: я нарочно...

Дон Гуан

Так здесь похоронили командора?

Монах

Здесь; памятник жена ему воздвигла
И приезжает каждый день сюда
За упокой души его молиться
И плакать.

Дон Гуан

   Что за странная вдова?
И не дурна?

Монах

      Мы красотою женской,
Отшельники, прельщаться не должны,
Но лгать грешно; не может и угодник
В ее красе чудесной не сознаться.

Дон Гуан

Недаром же покойник был ревнив.
Он Дону Анну взаперти держал,
Никто из нас не видывал ее.
Я с нею бы хотел поговорить.

Монах

О, Дона Анна никогда с мужчиной
Не говорит.

Дон Гуан

      А с вами, мой отец?

Монах

Со мной иное дело; я монах.
Да вот она.

Входит Дона Анна.

Дона Анна

      Отец мой, отоприте.

Монах

Сейчас, сеньора; я вас ожидал.

Дона Анна идет за монахом.

Лепорелло

Что, какова?

Дон Гуан

      Ее совсем не видно
Под этим вдовьим черным покрывалом,
Чуть узенькую пятку я заметил.

Лепорелло

Довольно с вас. У вас воображенье
В минуту дорисует остальное;
Оно у нас проворней живописца,
Вам все равно, с чего бы ни начать,
С бровей ли, с ног ли.

Дон Гуан

      Слушай, Лепорелло,
Я с нею познакомлюсь.

Лепорелло

         Вот еще!
Куда как нужно! Мужа повалил
Да хочет поглядеть на вдовьи слезы.
Бессовестный!

Дон Гуан

      Однако уж и смерклось.
Пока луна над нами не взошла
И в светлый сумрак тьмы не обратила,
Взойдем в Мадрит.
(Уходит.)

Лепорелло

      Испанский гранд как вор
Ждет ночи и луны боится - боже!
Проклятое житье. Да долго ль будет
Мне с ним возиться? Право, сил уж нет.

СЦЕНА II
Комната. Ужин у Лауры.

Первый гость

Клянусь тебе, Лаура, никогда
С таким ты совершенством не играла.
Как роль свою ты верно поняла!

Второй

Как развила ее! с какою силой!

Третий

С каким искусством!

Лаура

      Да, мне удавалось
Сегодня каждое движенье, слово.
Я вольно предавалась вдохновенью.
Слова лились, как будто их рождала
Не память рабская, но сердце...

Первый

            Правда.
Да и теперь глаза твои блестят
И щеки разгорелись, не проходит
В тебе восторг. Лаура, не давай
Остыть ему бесплодно; спой, Лаура,
Спой что-нибудь.

Лаура

      Подайте мне гитару.
(Поет.)

Все

О brava! brava! чудно! бесподобно!

Первый

Благодарим, волшебница. Ты сердце
Чаруешь нам. Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает;
Но и любовь мелодия... взгляни:
Сам Карлос тронут, твой угрюмый гость.

Второй

Какие звуки! сколько в них души!
А чьи слова, Лаура?

Лаура

         Дон Гуана.

Дон Карлос

Что? Дон Гуан!

Лаура

      Их сочинил когда-то
Мой верный друг, мой ветреный любовник.

Дон Карлос

Твой Дон Гуан безбожник и мерзавец,
А ты, ты дура.

Лаура

      Ты с ума сошел?
Да я сейчас велю тебя зарезать
Моим слугам, хоть ты испанский гранд.

Дон Карлос
(встает)

Зови же их.

Первый

      Лаура, перестань;
Дон Карлос, не сердись. Она забыла...

Лаура

Что? что Гуан на поединке честно
Убил его родного брата? Правда: жаль,
Что не его.

Дон Карлос

      Я глуп, что осердился.

Лаура

Ага! сам сознаешься, что ты глуп.
Так помиримся.

Дон Карлос

      Виноват, Лаура,
Прости меня. Но знаешь: не могу
Я слышать это имя равнодушно...

Лаура

А виновата ль я, что поминутно
Мне на язык приходит это имя?

Гость

Ну, в знак, что ты совсем ух не сердита,
Лаура, спой еще.

Лаура

         Да, на прощанье,
Пора, уж ночь. Но что же я спою?
А, слушайте.
(Поет.)

Все

      Прелестно, бесподобно!

Лаура

Прощайте ж, господа.

Гости

         Прощай, Лаура.

Выходят. Лаура останавливает Дон Карлоса.

Лаура

Ты, бешеный! останься у меня,
Ты мне понравился; ты Дон Гуана
Напомнил мне, как выбранил меня
И стиснул зубы с скрежетом.

Дон Карлос

            Счастливец!
Так ты его любила.

Лаура делает утвердительно знак.

         Очень?

Лаура

            Очень.

Дон Карлос

И любишь и теперь?

Лаура

         В сию минуту?
Нет, не люблю. Мне двух любить нельзя.
Теперь люблю тебя.

Дон Карлос

         Скажи, Лаура,
Который год тебе?

Лаура

         Осьмнадцать лет.

Дон Карлос

Ты молода... и будешь молода
Еще лет пять иль шесть. Вокруг тебя
Еще лет шесть они толпиться будут,
Тебя ласкать, лелеять, и дарить,
И серенадами ночными тешить,
И за тебя друг друга убивать
На перекрестках ночью. Но когда
Пора пройдет, когда твои глаза
Впадут и веки, сморщась, почернеют
И седина в косе твоей мелькнет,
И будут называть тебя старухой,
Тогда - что скажешь ты?

Лаура

         Тогда? Зачем
Об этом думать? что за разговор?
Иль у тебя всегда такие мысли?
Приди - открой балкон. Как небо тихо;
Недвижим теплый воздух, ночь лимоном
И лавром пахнет, яркая луна
Блестит на синеве густой и темной,
И сторожа кричат протяжно: "Ясно!.."
А далеко, на севере - в Париже -
Быть может, небо тучами покрыто,
Холодный дождь идет и ветер дует.
А нам какое дело? слушай, Карлос,
Я требую, чтоб улыбнулся ты...
- Ну то-то ж! -

Дон Карлос

   Милый демон!

Стучат.

Дон Гуан

         Гей! Лаура!

Лаура

Кто там? чей это голос?

Дон Гуан

         Отопри...

Лаура

Ужели!.. Боже!..
(Отпирает двери, входит Дон Гуан.)

Дон Гуан

      Здравствуй...

Лаура

         Дон Гуан!..
(Лаура кидается ему на шею.)

Дон Карлос

Как! Дон Гуан!..

Дон Гуан

      Лаура, милый друг!..
(Целует ее.)

Кто у тебя, моя Лаура?

Дон Карлос

     Я,
Дон Карлос.

Дон Гуан

   Вот нечаянная встреча!
Я завтра весь к твоим услугам.

Дон Карлос

            Нет!
Теперь - сейчас.

Лаура

      Дон Карлос, перестаньте!
Вы не на улице - вы у меня -
Извольте выйти вон.

Дон Карлос
(ее не слушая)

         Я жду. Ну что ж,
Ведь ты при шпаге.

Дон Гуан

      Ежели тебе
Не терпится, изволь.

Бьются.

Лаура

         Ай! Ай! Гуан!..
(Кидается на постелю.)

Дон Карлос падает.

Дон Гуан

Вставай, Лаура, кончено.

Лаура

            Что там?
Убит? прекрасно! в комнате моей!
Что делать мне теперь, повеса, дьявол?
Куда я выброшу его?

Дон Гуан

            Быть может,
Он жив еще.

Лаура
(осматривает тело)

    Да! жив! гляди, проклятый,
Ты прямо в сердце ткнул - небось не мимо,
И кровь нейдет из треугольной ранки,
А уж не дышит - каково?

Дон Гуан

            Что делать?
Он сам того хотел.

Лаура

         Эх, Дон Гуан,
Досадно, право. Вечные проказы -
А всe не виноват... Откуда ты?
Давно ли здесь?

Дон Гуан

      Я только что приехал
И то тихонько - я ведь не прощен.

Лаура

И вспомнил тотчас о своей Лауре?
Что хорошо, то хорошо. Да полно,
Не верю я. Ты мимо шел случайно
И дом увидел.

Дон Гуан

      Нет, моя Лаура,
Спроси у Лепорелло. Я стою
За городом, в проклятой венте. Я Лауры
Пришел искать в Мадрите.
(Целует ее.)

Лаура

         Друг ты мой!..
Постой... при мертвом!.. что нам делать с ним?

Дон Гуан

Оставь его: перед рассветом, рано,
Я вынесу его под епанчою
И положу на перекрестке.

Лаура

            Только
Смотри, чтоб не увидели тебя.
Как хорошо ты сделал, что явился
Одной минутой позже! у меня
Твои друзья здесь ужинали. Только
Что вышли вон. Когда б ты их застал!

Дон Гуан

Лаура, и давно его ты любишь?

Лаура

Кого? ты, видно, бредишь.

Дон Гуан

         А признайся,
А сколько раз ты изменяла мне
В моем отсутствии?

Лаура

         А ты, повеса?

Дон Гуан

Скажи... Нет, после переговорим.


СЦЕНА III

  Памятник командора.

Дон Гуан


Все к лучшему: нечаянно убив
Дон Карлоса, отшельником смиренным
Я скрылся здесь - и вижу каждый день
Мою прелестную вдову, и ею,
Мне кажется, замечен. До сих пор
Чинились мы друг с другом; но сегодня
Впущуся в разговоры с ней; пора.
С чего начну? "Осмелюсь"... или нет:
"Сеньора"... ба! что в голову придет,
То и скажу, без предуготовленья,
Импровизатором любовной песни...
Пора б уж ей приехать. Без нее -
Я думаю - скучает командор.
Каким он здесь представлен исполином!
Какие плечи! что за Геркулес!..
А сам покойник мал был и щедушен,
Здесь, став на цыпочки, не мог бы руку
До своего он носу дотянуть.
Когда за Эскурьялом мы сошлись,
Наткнулся мне на шпагу он и замер,
Как на булавке стрекоза - а был
Он горд и смел - и дух имел суровый...
A! вот она.

Входит Дона Анна.

Дона Анна

      Опять он здесь. Отец мой,
Я развлекла вас в ваших помышленьях -
Простите.

Дон Гуан

   Я просить прощенья должен
У вас, сеньора. Может, я мешаю
Печали вашей вольно изливаться.

Дона Анна

Нет, мой отец, печаль моя во мне,
При вас мои моленья могут к небу
Смиренно возноситься - я прошу
И вас свой голос с ними съединить.

Дон Гуан

Мне, мне молиться с вами, Дона Анна!
Я не достоин участи такой.
Я не дерзну порочными устами
Мольбу святую вашу повторять -
Я только издали с благоговеньем
Смотрю на вас, когда, склонившись тихо,
Вы черные власы на мрамор бледный
Рассыплете - и мнится мне, что тайно
Гробницу эту ангел посетил,
В смущенном сердце я не обретаю
Тогда молений. Я дивлюсь безмолвно
И думаю - счастлив, чей хладный мрамор
Согрет ее дыханием небесным
И окроплен любви ее слезами...

Дона Анна

Какие речи - странные!

Дон Гуан

            Сеньора?

Дона Анна

Мне... вы забыли.

Дон Гуан

      Что? что недостойный
Отшельник я? что грешный голос мой
Не должен здесь так громко раздаваться?

Дона Анна

Мне показалось... я не поняла...

Дон Гуан

Ах вижу я: вы все, вы все узнали!

Дона Анна

Что я узнала?

Дон Гуан

      Так, я не монах -
У ваших ног прощенья умоляю.

Дона Анна

О боже! встаньте, встаньте... Кто же вы?

Дон Гуан

Несчастный, жертва страсти безнадежной.

Дона Анна

О боже мой! и здесь, при этом гробе!
Подите прочь.

Дон Гуан

      Минуту, Дона Анна,
Одну минуту!

Дона Анна

      Если кто взойдет!..

Дон Гуан

Решетка заперта. Одну минуту!

Дона Анна

Ну? что? чего вы требуете?

Дон Гуан

            Смерти.
О пусть умру сейчас у ваших ног,
Пусть бедный прах мой здесь же похоронят
Не подле праха, милого для вас,
Не тут - не близко - дале где-нибудь,
Там - у дверей - у самого порога,
Чтоб камня моего могли коснуться
Вы легкою ногой или одеждой,
Когда сюда, на этот гордый гроб
Пойдете кудри наклонять и плакать.

Дона Анна

Вы не в своем уме.

Дон Гуан

         Или желать
Кончины, Дона Анна, знак безумства?
Когда б я был безумец, я б хотел
В живых остаться, я б имел надежду
Любовью нежной тронуть ваше сердце;
Когда б я был безумец, я бы ночи
Стал провождать у вашего балкона,
Тревожа серенадами ваш сон,
Не стал бы я скрываться, я напротив
Старался быть везде б замечен вами;
Когда б я был безумец, я б не стал
Страдать в безмолвии...

Дона Анна

         И так-то вы
Молчите?

Дон Гуан

   Случай, Дона Анна, случай
Увлек меня. - Не то вы б никогда
Моей печальной тайны не узнали.

Дона Анна

И любите давно уж вы меня?

Дон Гуан

Давно или недавно, сам не знаю,
Но с той поры лишь только знаю цену
Мгновенной жизни, только с той поры
И понял я, что значит слово счастье.

Дона Анна

Подите прочь - вы человек опасный.

Дон Гуан

Опасный! чем?

Дона Анна

      Я слушать вас боюсь.

Дон Гуан

Я замолчу; лишь не гоните прочь
Того, кому ваш вид одна отрада.
Я не питаю дерзостных надежд,
Я ничего не требую, но видеть
Вас должен я, когда уже на жизнь
Я осужден.

Дона Анна

      Подите - здесь не место
Таким речам, таким безумствам. Завтра
Ко мне придите. Если вы клянетесь
Хранить ко мне такое ж уваженье,
Я вас приму; но вечером, позднее, -
Я никого не вижу с той поры,
Как овдовела...

Дон Гуан

      Ангел Дона Анна!
Утешь вас бог, как сами вы сегодня
Утешили несчастного страдальца.

Дона Анна

Подите ж прочь.

Дон Гуан

      Еще одну минуту.

Дона Анна

Нет, видно, мне уйти... к тому ж моленье
Мне в ум нейдет. Вы развлекли меня
Речами светскими; от них уж ухо
Мое давно, давно отвыкло. - Завтра
Я вас приму.

Дон Гуан

      Еще не смею верить,
Не смею счастью моему предаться...
Я завтра вас увижу! - и не здесь
И не украдкою!

Дона Анна

         Да, завтра, завтра.
Как вас зовут?

Дон Гуан

      Диего де Кальвадо.

Дона Анна

Прощайте, Дон Диего.
(Уходит.)

Дон Гуан

         Лепорелло!

  Лепорелло входит.

Лепорелло

Что вам угодно?

Дон Гуан

      Милый Лепорелло!
Я счастлив!.. "Завтра - вечером, позднее..."
Мой Лепорелло, завтра - приготовь...
Я счастлив, как ребенок!

Лепорелло

         С Доной Анной
Вы говорили? может быть, она
Сказала вам два ласкового слова
Или ее благословили вы.

Дон Гуан

Нет, Лепорелло, нет! она свиданье,
Свиданье мне назначила!

Лепорелло

            Неужто!
О вдовы, все вы таковы.

Дон Гуан

            Я счастлив!
Я петь готов, я рад весь мир обнять.

Лепорелло

А командор? что скажет он об этом?

Дон Гуан

Ты думаешь, он станет ревновать?
Уж верно нет; он человек разумный
И, верно, присмирел с тех пор, как умер.

Лепорелло

Нет; посмотрите на его статую.

Дон Гуан

Что ж?

Лепорелло

Кажется, на вас она глядит
И сердится.

Дон Гуан

      Ступай же, Лепорелло,
Проси ее пожаловать ко мне -
Нет, не ко мне - а к Доне Анне, завтра.

Лепорелло

Статую в гости звать! зачем?

Дон Гуан

            Уж верно
Не для того, чтоб с нею говорить -
Проси статую завтра к Доне Анне
Прийти попозже вечером и стать
У двери на часах.

Лепорелло

         Охота вам
Шутить, и с кем!

Дон Гуан

      Ступай же.

Лепорелло

         Но...

Дон Гуан

            Ступай.

Лепорелло

Преславная, прекрасная статуя!
Мой барин Дон Гуан покорно просит
Пожаловать... Ей-богу, не могу,
Мне страшно.

Дон Гуан

   Трус! вот я тебя!..

Лепорелло

            Позвольте.
Мой барин Дон Гуан вас просит завтра
Прийти попозже в дом супруги вашей
И стать у двери...

Статуя кивает головой в знак согласия.

      Ай!

Дон Гуан

         Что там?

Лепорелло

            Ай, ай!..
Ай, ай... Умру!

Дон Гуан

      Что сделалось с тобою?

Лепорелло
(кивая головой)

Статуя... ай!..

Дон Гуан

      Ты кланяешься!

Лепорелло

            Нет,
Не я, она!

Дон Гуан

      Какой ты вздор несешь!

Лепорелло

Подите сами.

Дон Гуан

      Ну смотри ж, бездельник.
(Статуе.)
Я, командор, прошу тебя прийти
К твоей вдове, где завтра буду я,
И стать на стороже в дверях. Что? будешь?

Статуя кивает опять.

О боже!

Лепорелло

   Что? я говорил...

Дон Гуан

            Уйдем.


СЦЕНА IV

Комната Доны Анны.

  Дон Гуан и Дона Анна.

Дона Анна

Я приняла вас, Дон Диего; только
Боюсь, моя печальная беседа
Скучна вам будет: бедная вдова,
Все помню я свою потерю. Слезы
С улыбкою мешаю, как апрель.
Что ж вы молчите?

Дон Гуан

      Наслаждаюсь молча,
Глубоко мыслью быть наедине
С прелестной Доной Анной. Здесь - не там,
Не при гробнице мертвого счастливца -
И вижу вас уже не на коленах
Пред мраморным супругом.

Дона Анна

         Дон Диего,
Так вы ревнивы. - Муж мой и во гробе
Вас мучит?

Дон Гуан

   Я не должен ревновать.
Он вами выбран был.

Дона Анна

         Нет, мать моя
Велела мне дать руку Дон Альвару,
Мы были бедны, Дон Альвар богат.

Дон Гуан

Счастливец! он сокровища пустые
Принес к ногам богини, вот за что
Вкусил он райское блаженство! Если б
Я прежде вас узнал, с каким восторгом
Мой сан, мои богатства, все бы отдал,
Все за единый благосклонный взгляд;
Я был бы раб священной вашей воли,
Все ваши прихоти я б изучал,
Чтоб их предупреждать; чтоб ваша жизнь
Была одним волшебством беспрерывным.
Увы! - Судьба судила мне иное.

Дона Анна

Диего, перестаньте: я грешу,
Вас слушая, - мне вас любить нельзя,
Вдова должна и гробу быть верна.
Когда бы знали вы, как Дон Альвар
Меня любил! о, Дон Альвар уж верно
Не принял бы к себе влюбленной дамы,
Когда б он овдовел. - Он был бы верн
Супружеской любви.

Дон Гуан

         Не мучьте сердца
Мне, Дона Анна, вечным поминаньем
Супруга. Полно вам меня казнить,
Хоть казнь я заслужил, быть может.

Дона Анна

            Чем же?
Вы узами не связаны святыми
Ни с кем. - Не правда ль? Полюбив меня,
Вы предо мной и перед небом правы.

Дон Гуан

Пред вами! Боже!

Дона Анна

      Разве вы виновны
Передо мной? Скажите, в чем же.

Дон Гуан

            Нет!
Нет, никогда.

Дона Анна

      Диего, что такое?
Вы предо мной не правы? в чем, скажите.

Дон Гуан

Нет! ни за что!

Дона Анна

      Диего, это странно:
Я вас прошу, я требую.

Дон Гуан

            Нет, нет.

Дона Анна

А! Так-то вы моей послушны воле!
А что сейчас вы говорили мне?
Что вы б рабом моим желали быть.
Я рассержусь, Диего: отвечайте,
В чем предо мной виновны вы?

Дон Гуан

            Не смею.
Вы ненавидеть станете меня.

Дона Анна

Нет, нет. Я вас заранее прощаю,
Но знать желаю...

Дон Гуан

      Не желайте знать
Ужасную, убийственную тайну.

Дона Анна

Ужасную! вы мучите меня.
Я страх как любопытна - что такое?
И как меня могли вы оскорбить?
Я вас не знала - у меня врагов
И нет и не было. Убийца мужа
Один и есть.

Дон Гуан
(про себя)

      Идет к развязке дело!
Скажите мне, несчастный Дон Гуан
Вам незнаком?

Дона Анна

      Нет, отроду его
Я не видала.

Дон Гуан

      Вы в душе к нему
Питаете вражду?

Дона Анна

         По долгу чести.
Но вы отвлечь стараетесь меня
От моего вопроса. Дон Диего -
Я требую...

Дон Гуан

      Что, если б Дон Гуана
Вы встретили?

Дона Анна

      Тогда бы я злодею
Кинжал вонзила в сердце.

Дон Гуан

         Дона Анна,
Где твой кинжал? вот грудь моя.

Дона Анна

            Диего!
Что вы?

Дон Гуан

   Я не Диего, я Гуан.

Дона Анна

О боже! нет, не может быть, не верю.

Дон Гуан

Я Дон Гуан.

Дона Анна

      Неправда.

Дон Гуан

         Я убил
Супруга твоего; и не жалею
О том - и нет раскаянья во мне.

Дона Анна

Что слышу я? Нет, нет, не может быть.

Дон Гуан

Я Дон Гуан, и я тебя люблю.

Дона Анна
(падая)

Где я?.. где я? мне дурно, дурно.

Дон Гуан

            Небо!
Что с нею? что с тобою, Дона Анна?
Встань, встань, проснись, опомнись: твой Диего,
Твой раб у ног твоих.

Дона Анна

         Оставь меня!
(Слабо.)
О, ты мне враг - ты отнял у меня
Все, что я в жизни...

Дон Гуан

         Милое созданье!
Я всем готов удар мой искупить,
У ног твоих жду только приказанья,
Вели - умру; вели - дышать я буду
Лишь для тебя...

Дона Анна

      Так это Дон Гуан...

Дон Гуан

Не правда ли, он был описан вам
Злодеем, извергом. - О Дона Анна, -
Молва, быть может, не совсем неправа,
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так, разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.

Дона Анна

О, Дон Гуан красноречив - я знаю,
Слыхала я; он хитрый искуситель.
Вы, говорят, безбожный развратитель,
Вы сущий демон. Сколько бедных женщин
Вы погубили?

Дон Гуан

      Ни одной доныне
Из них я не любил.

Дона Анна

         И я поверю,
Чтоб Дон Гуан влюбился в первый раз,
Чтоб не искал во мне он жертвы новой!

Дон Гуан

Когда б я вас обманывать хотел,
Признался ль я, сказал ли я то имя,
Которого не можете вы слышать?
Где ж видно тут обдуманность, коварство?

Дона Анна

Кто знает вас? - Но как могли прийти
Сюда вы; здесь узнать могли бы вас,
И ваша смерть была бы неизбежна.

Дон Гуан

Что значит смерть? за сладкий миг свиданья
Безропотно отдам я жизнь.

Дона Анна

            Но как же
Отсюда выйти вам, неосторожный!

Дон Гуан
(целуя ей руки)

И вы о жизни бедного Гуана
Заботитесь! Так ненависти нет
В душе твоей небесной, Дона Анна?

Дона Анна

Ах если б вас могла я ненавидеть!
Однако ж надобно расстаться нам.

Дон Гуан

Когда ж опять увидимся?

Дона Анна

            Не знаю.
Когда-нибудь.

Дон Гуан

      А завтра?

Дона Анна

      Где же?

Дон Гуан

            Здесь.

Дона Анна

О Дон Гуан, как сердцем я слаба.

Дон Гуан

В залог прощенья мирный поцелуй...

Дона Анна

Пора, поди.

Дон Гуан

      Один, холодный, мирный...

Дона Анна

Какой ты неотвязчивый! на, вот он.
Что там за стук?.. о скройся, Дон Гуан.

Дон Гуан

Прощай же, до свиданья, друг мой милый.
(Уходит и вбегает опять.)
А!..

Дона Анна

Что с тобой? A!..

Входит статуя командора.

Дона Анна падает.

Статуя

         Я на зов явился.

Дон Гуан

О боже! Дона Анна!

Статуя

         Брось ее,
Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.

Дон Гуан

Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.

Статуя

Дай руку.

Дон Гуан

   Вот она... о, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти - пусти мне руку...
Я гибну - кончено - о Дона Анна!

Проваливаются.


ПИР ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ
(ИЗ ВИЛЬСОНОВОЙ ТРАГЕДИИ: THE CITY OF THE PLAGUE {1})

Улица. Накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.

Молодой человек

Почтенный председатель! я напомню
О человеке, очень нам знакомом,
О том, чьи шутки, повести смешные,
Ответы острые и замечанья,
Столь едкие в их важности забавной,
Застольную беседу оживляли
И разгоняли мрак, который ныне
Зараза, гостья наша, насылает
На самые блестящие умы.
Тому два дня наш общий хохот славил
Его рассказы; невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированье
Забыли Джаксона! Его здесь кресла
Стоят пустые, будто ожидая
Весельчака - но он ушел уже
В холодные подземные жилища...
Хотя красноречивейший язык
Не умолкал еще во прахе гроба;
Но много нас еще живых, и нам
Причины нет печалиться. Итак,
Я предлагаю выпить в его память
С веселым звоном рюмок, с восклицаньем,
Как будто б был он жив.

Председатель

         Он выбыл первый
Из круга нашего. Пускай в молчаньe
Мы выпьем в честь его.

Молодой человек

         Да будет так!

Все пьют молча.

Председатель

Твой голос, милая, выводит звуки
Родимых песен с диким совершенством;
Спой, Мери, нам уныло и протяжно,
Чтоб мы потом к веселью обратились
Безумнее, как тот, кто от земли
Был отлучен каким-нибудь виденьем.

Мери
(поет)

Было время, процветала
В мире наша сторона:
В воскресение бывала
Церковь божия полна;
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
И сверкали в светлом поле
Серп и быстрая коса.

Ныне церковь опустела;
Школа глухо заперта;
Нива праздно перезрела;
Роща темная пуста;
И селенье, как жилище
Погорелое, стоит, -
Тихо все. Oдно кладбище
Не пустеет, не молчит.

Поминутно мертвых носят,
И стенания живых
Боязливо бога просят
Упокоить души их!
Поминутно места надо,
И могилы меж собой,
Как испуганное стадо,
Жмутся тесной чередой!

Если ранняя могила
Суждена моей весне -
Ты, кого я так любила,
Чья любовь отрада мне, -
Я молю: не приближайся
К телу Дженни ты своей,
Уст умерших не касайся,
Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье!
Уходи куда-нибудь,
Где б ты мог души мученье
Усладить и отдохнуть.
И когда зараза минет,
Посети мой бедный прах;
А Эдмонда не покинет
Дженни даже в небесах!

Председатель

Благодарим, задумчивая Мери,
Благодарим за жалобную песню!
В дни прежние чума такая ж, видно,
Холмы и долы ваши посетила,
И раздавались жалкие стенанья
По берегам потоков и ручьев,
Бегущих ныне весело и мирно
Сквозь дикий рай твоей земли родной;
И мрачный год, в который пало столько
Отважных, добрых и прекрасных жертв,
Едва оставил память о себе
В какой-нибудь простой пастушьей песне,
Унылой и приятной... Hет, ничто
Так не печалит нас среди веселий,
Как томный, сердцем повторенный звук!

Мери

О, если б никогда я не певала
Вне хижины родителей моих!
Они свою любили слушать Мери;
Самой себе я, кажется, внимаю,
Поющей у родимого порога.
Мой голос слаще был в то время: он
Был голосом невинности...

Луиза

            Не в моде
Теперь такие песни! Но все ж есть
Еще простые души: рады таять
От женских слез и слепо верят им.
Она уверена, что взор слезливый
Ее неотразим - а если б то же
О смехе думала своем, то, верно,
Все б улыбалась. Вальсингам хвалил
Крикливых северных красавиц: вот
Она и расстоналась. Ненавижу
Волос шотландских этих желтизну.

Председатель

Послушайте: я слышу стук колес!

Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею.

Ага! Луизе дурно; в ней, я думал,
По языку судя, мужское сердце.
Но так-то - нежного слабей жестокий,
И страх живет в душе, страстьми томимой!
Брось, Мери, ей воды в лицо. Ей лучше.

Мери

Сестра моей печали и позора,
Приляг на грудь мою.

Луиза
(приходя в чувство)

         Ужасный демон
Приснился мне: весь черный, белоглазый....
Он звал меня в свою тележку. В ней
Лежали мертвые - и лепетали
Ужасную, неведомую речь....
Скажите мне: во сне ли это было?
Проехала ль телега?

Молодой человек

         Ну, Луиза,
Развеселись - хоть улица вся наша
Безмолвное убежище от смерти,
Приют пиров, ничем невозмутимых,
Но знаешь, эта черная телега
Имеет право всюду разъезжать.
Мы пропускать ее должны! Послушай,
Ты, Вальсингам: для пресеченья споров
И следствий женских обмороков спой
Нам песню, вольную, живую песню,
Не грустию шотландской вдохновенну,
А буйную, вакхическую песнь,
Рожденную за чашею кипящей.

Председатель

Такой не знаю, но спою вам гимн
Я в честь чумы, - я написал его
Прошедшей ночью, как расстались мы.
Мне странная нашла охота к рифмам
Впервые в жизни! Слушайте ж меня:
Охриплый голос мой приличен песне.

Многие

Гимн в честь чумы! послушаем его!
Гимн в честь чумы! прекрасно! bravo! bravo!

Председатель
(поет)

Когда могущая Зима,
Как бодрый вождь, ведет сама
На нас косматые дружины
Своих морозов и снегов, -
Навстречу ей трещат камины,
И весел зимний жар пиров.

*
Царица грозная, Чума
Теперь идет на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могильною лопатой....
Что делать нам? и чем помочь?

*
Как от проказницы Зимы,
Запремся также от Чумы!
Зажжем огни, нальем бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.

*
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъяренном океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении Чумы.

*
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья -
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.

*
Итак, - хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твое призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьем дыханье, -
Быть может... полное Чумы!

Входит старый священник.

Священник

Безбожный пир, безбожные безумцы!
Вы пиршеством и песнями разврата
Ругаетесь над мрачной тишиной,
Повсюду смертию распространенной!
Средь ужаса плачевных похорон,
Средь бледных лиц молюсь я на кладбище,
А ваши ненавистные восторги
Смущают тишину гробов - и землю
Над мертвыми телами потрясают!
Когда бы стариков и жен моленья
Не освятили общей, смертной ямы, -
Подумать мог бы я, что нынче бесы
Погибший дух безбожника терзают
И в тьму кромешную тащат со смехом.

Несколько голосов

Он мастерски об аде говорит!
Ступай, старик! ступай своей дорогой!

Священник

Я заклинаю вас святою кровью
Спасителя, распятого за нас:
Прервите пир чудовищный, когда
Желаете вы встретить в небесах
Утраченных возлюбленные души.
Ступайте по своим домам!

Председатель

            Дома
У нас печальны - юность любит радость.

Священник

Ты ль это, Вальсингам? ты ль самый тот,
Кто три тому недели, на коленях,
Труп матери, рыдая, обнимал
И с воплем бился над ее могилой?
Иль думаешь, она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына,
В пиру разврата, слыша голос твой,
Поющий бешеные песни, между
Мольбы святой и тяжких воздыханий?
Ступай за мной!

Председатель

      Зачем приходишь ты
Меня тревожить? Не могу, не должен
Я за тобой идти: я здесь удержан
Отчаяньем, воспоминаньем страшным,
Сознаньем беззаконья моего,
И ужасом той мертвой пустоты,
Которую в моем дому встречаю -
И новостью сих бешеных веселий,
И благодатным ядом этой чаши,
И ласками (прости меня, господь)
Погибшего, но милого созданья...
Тень матери не вызовет меня
Отселе, - поздно, слышу голос твой,
Меня зовущий, - признаю усилья
Меня спасти... старик, иди же с миром;
Но проклят будь, кто за тобой пойдет!

Mногие

Bravo, bravo! достойный председатель!
Вот проповедь тебе! пошел! пошел!

Священник

Матильды чистый дух тебя зовет!

Председатель
(встает)

Клянись же мне, с поднятой к небесам
Увядшей, бледною рукой - оставить
В гробу навек умолкнувшее имя!
О, если б от очей ее бессмертных
Скрыть это зрелище! Меня когда-то
Она считала чистым, гордым, вольным -
И знала рай в объятиях моих...
Где я? Святое чадо света! вижу
Тебя я там, куда мой падший дух
Не досягнет уже...

Женский голос

         Он сумасшедший, -
Он бредит о жене похороненной!

Священник

Пойдем, пойдем...

Председатель

      Отец мой, ради бога,
Оставь меня!

Священник

     Спаси тебя господь!
Прости, мой сын.

Уходит. Пир продолжается. Председатель остается, погруженный
в глубокую задумчивость.


РУСАЛКА

БЕРЕГ ДНЕПРА. МЕЛЬНИЦА
  Мельник, дочь его.

Мельник

Ох, то-то все вы, девки молодые,
Все глупы вы. Уж если подвернулся
К вам человек завидный, не простой,
Так должно вам его себе упрочить.
А чем? разумным, честным поведеньем;
Заманивать то строгостью, то лаской;
Порою исподволь обиняком
О свадьбе заговаривать, - а пуще
Беречь свою девическую честь -
Бесценное сокровище; она -
Что слово - раз упустишь, не воротишь.
А коли нет на свадьбу уж надежды,
То всe-таки по крайней мере можно
Какой-нибудь барыш себе - иль пользу
Родным да выгадать; подумать надо:
"Не вечно ж будет он меня любить
И баловать меня". - Да нет! куда
Вам помышлять о добром деле! кстати ль?
Вы тотчас одуреете; вы рады
Исполнить даром прихоти его;
Готовы целый день висеть на шее
У милого дружка, - а милый друг
Глядь и пропал, и след простыл; а вы
Осталися ни с чем. Ох, все вы глупы!
Не говорил ли я тебе сто раз:
Эй, дочь, смотри; не будь такая дура,
Не прозевай ты счастья своего,
Не упускай ты князя, да спроста
Не погуби самой себя. - Что ж вышло?..
Сиди теперь да вечно плачь о том,
Чего уж не воротишь.

Дочь

         Почему же
Ты думаешь, что бросил он меня?

Мельник

Как почему? да сколько раз, бывало,
В неделю он на мельницу езжал?
А? всякий божий день, а иногда
И дважды в день - а там все реже, реже
Стал приезжать - и вот девятый день,
Как не видали мы его. Что скажешь?

Дочь

Он занят; мало ль у него заботы?
Ведь он не мельник - за него не станет
Вода работать. Часто он твердит,
Что всех трудов его труды тяжеле.

Мельник

Да, верь ему. Когда князья трудятся,
И что их труд? травить лисиц и зайцев,
Да пировать, да обижать соседей,
Да подговаривать вас, бедных дур.
Он сам работает, куда как жалко!
А за меня вода!.. а мне покою
Ни днем, ни ночью нет, а там посмотришь:
То здесь, то там нужна еще починка,
Где гниль, где течь. Вот если б ты у князя
Умела выпросить на перестройку
Хоть несколько деньжонок, было б лучше.

Дочь

Ах!

Мельник

    Что такое?

Дочь

      Чу! Я слышу топот
Его коня... Он, он!

Мельник

         Смотри же, дочь,
Не забывай моих советов, помни...

Дочь

      Вот он, вот он!

Входит князь. Конюший уводит его коня.

Князь

      Здорово, милый друг.
Здорово, мельник.

Мельник

      Милостивый князь,
Добро пожаловать. Давно, давно
Твоих очей мы светлых не видали.
Пойду тебе готовить угощенье.
(Уходит.)

Дочь

Ах, наконец ты вспомнил обо мне!
Не стыдно ли тебе так долго мучить
Меня пустым жестоким ожиданьем?
Чего мне в голову не приходило?
Каким себя я страхом не пугала?
То думала, что конь тебя занес
В болото или пропасть, что медведь
Тебя в лесу дремучем одолел,
Что болен ты, что разлюбил меня -
Но слава богу! жив ты, невредим
И любишь все по-прежнему меня;
Не правда ли?

Князь

      По-прежнему, мой ангел,
Нет, больше прежнего.

Любовница

         Однако ты
Печален; что с тобою?

Князь

         Я печален?
Тебе так показалось. - Нет, я весел
Всегда, когда тебя лишь вижу.

Она

            Нет.
Когда ты весел, издали ко мне
Спешишь и кличешь: где моя голубка,
Что делает она? а там целуешь
И вопрошаешь: рада ль я тебе
И ожидала ли тебя так рано.
А нынче: слушаешь меня ты молча,
Не обнимаешь, не целуешь в очи,
Ты чем-нибудь встревожен, верно. Чем же?
Уж на меня не сердишься ли ты?

Князь

Я не хочу притворствовать напрасно.
Ты права: в сердце я ношу печаль
Тяжелую - и ты ее не можешь
Ни ласками любовными рассеять,
Ни облегчить, ни даже разделить.

Она

Но больно мне с тобою не грустить
Одною грустью - тайну мне поведай.
Позволишь - буду плакать; не позволишь -
Ни слезкой я тебе не досажу.

Князь

Зачем мне медлить? чем скорей, тем лучше.
Мой милый друг, ты знаешь, нет на свете
Блаженства прочного: ни знатый род,
Ни красота, ни сила, ни богатство,
Ничто беды не может миновать.
И мы, - не правда ли, моя голубка?
Мы были счастливы; по крайней мере
Я счастлив был тобой, твоей любовью.
И что вперед со мною ни случится,
Где б ни был я, всегда я буду помнить
Тебя, мой друг; того, что я теряю,
Ничто на свете мне не заменит.

Она

Я слов твоих еще не понимаю,
Но уж мне страшно. Нам судьба грозит,
Готовит нам неведомое горе,
Разлуку, может быть.

Князь

         Ты угадала.
Разлука нам судьбою суждена.

Она

Кто нас разлучит? разве за тобою
Идти вослед я всюду не властна?
Я мальчиком оденусь. Верно буду
Тебе служить, дорогою, в походе
Иль на войне - войны я не боюсь -
Лишь видела б тебя. Нет, нет, не верю.
Иль выведать мои ты мысли хочешь,
Или со мной пустую шутку шутишь.

Князь

Нет, шутки мне на ум нейдут сегодня,
Выведывать тебя не нужно мне,
Не снаряжаюсь я ни в дальный путь,
Ни на войну - я дома остаюсь,
Но должен я с тобой навек проститься.

Она

Постой, теперь я понимаю все...
Ты женишься.

Князь молчит.

      Ты женишься!..

Князь

         Что делать?
Сама ты рассуди. Князья не вольны,
Как девицы - не по сердцу они
Себе подруг берут, а по расчетам
Иных людей, для выгоды чужой.
Твою печаль утешит бог и время.
Не забывай меня; возьми на память
Повязку - дай, тебе я сам надену.
Еще с собой привез я ожерелье -
Возьми его. Да вот еще: отцу
Я это посулил. Отдай ему.
(Дает ей в руки мешок с золотом.)
Прощай.

Она

   Постой; тебе сказать должна я
Не помню что.

Князь

      Припомни.

Она

         Для тебя
Я все готова... нет не то... Постой -
Нельзя, чтобы навеки в самом деле
Меня ты мог покинуть... Все не то...
Да!.. вспомнила: сегодня у меня
Ребенок твой под сердцем шевельнулся.

Князь

Несчастная! как быть? хоть для него
Побереги себя; я не оставлю
Ни твоего ребенка, ни тебя.
Со временем, быть может, сам приеду
Вас навестить. Утешься, не крушися.
Дай обниму тебя в последний раз.
(Уходя.)
Ух! кончено - душе как будто легче.
Я бури ждал, но дело обошлось
Довольно тихо.
(Уходит.)

Она остается неподвижною.

Мельник
(входит)

      Не угодно ль будет
Пожаловать на мельницу... да где ж он?
Скажи, где князь наш? ба, ба, ба! какая
Повязка! вся в каменьях дорогих!
Так и горит! и бусы!.. Ну, скажу:
Подарок царский. Ах он благодетель!
А это что? мошонка! уж не деньги ль?
Да что же ты стоишь, не отвечаешь,
Не вымолвишь словечка? али ты
От радости нежданной одурела,
Иль на тебя столбняк нашел?

Дочь

            Не верю,
Не может быть. Я так его любила.
Или он зверь? Иль сердце у него
Косматое?

Мельник

      О ком ты говоришь?

Дочь

Скажи, родимый, как могла его
Я прогневить? в одну недельку разве
Моя краса пропала? иль его
Отравой опоили?

Мельник

          Что с тобою?

Дочь

Родимый, он уехал. Вон он скачет! -
И я, безумная, его пустила,
Я за полы его не уцепилась,
Я не повисла на узде коня!
Пускай же б он с досады отрубил
Мне руки по локоть, пускай бы тут же
Он растоптал меня своим конем!

Мельник

Ты бредишь!

Дочь

   Видишь ли, князья не вольны,
Как девицы, не по сердцу они
Берут жену себе... а вольно им,
Небось, подманивать, божиться, плакать
И говорить: тебя я повезу
В мой светлый терем, в тайную светлицу
И наряжу в парчу и бархат алый.
Им вольно бедных девушек учить
С полуночи на свист их подыматься
И до зари за мельницей сидеть.
Им любо сердце княжеское тешить
Бедами нашими, а там прощай,
Ступай, голубушка, куда захочешь,
Люби, кого замыслишь.

Мельник

         Вот в чем дело.

Дочь

Да кто ж его невеста? на кого
Он променял меня? уж я узнаю,
Я доберусь. Я ей скажу, злодейке:
Отстань от князя, - видишь, две волчихи
Не водятся в одном овраге.

Мельник

            Дура!
Уж если князь берет себе невесту,
Кто может помешать ему? Вот то-то.
Не говорил ли я тебе...

Дочь

            И мог он,
Как добрый человек, со мной прощаться,
И мне давать подарки - каково! -
И деньги! выкупить себя он думал,
Он мне хотел язык засеребрить,
Чтоб не прошла о нем худая слава
И не дошла до молодой жены.
Да, бишь, забыла я - тебе отдать
Велел он это серебро, за то,
Что был хорош ты до него, что дочку
За ним пускал таскаться, что ее
Держал не строго... Впрок тебе пойдет
Моя погибель.
(Отдает ему мешок.)

Отец
(в слезах)

      До чего я дожил!
Что бог привел услышать! Грех тебе
Так горько упрекать отца родного.
Одно дитя ты у меня на свете,
Одна отрада в старости моей.
Как было мне тебя не баловать?
Бог наказал меня за то, что слабо
Я выполнил отцовский долг.

Дочь

            Ох, душно!
Холодная змия мне шею давит...
Змеей, змеей опутал он меня,
Не жемчугом.
(Рвет с себя жемчуг.)

Мельник

      Опомнись.

Дочь

         Так бы я
Разорвала тебя, змею злодейку,
Проклятую разлучницу мою!

Мельник

Ты бредишь, право, бредишь.

Дочь
(сымает с себя повязку)

         Вот венец мой,
Венец позорный! вот чем нас венчал
Лукавый враг, когда я отреклася
Ото всего, чем прежде дорожила.
Мы развенчались. - Сгинь ты, мой венец!
(Бросает повязку в Днепр.)
Теперь все кончено.
(Бросается в реку.)

Старик
(падая)

         Ох, горе, горе!


КНЯЖЕСКИЙ ТЕРЕМ
Свадьба. Молодые сидят за столом. Гости. Хор девушек.

Сват

Веселую мы свадебку сыграли.
Ну, здравствуй, князь с княгиней молодой.
Дай бог вам жить в любови да совете,
А нам у вас почаще пировать.
Что ж, красные девицы, вы примолкли?
Что ж, белые лебедушки, притихли?
Али все песенки вы перепели?
Аль горлышки от пенья пересохли?

Хор

Сватушка, сватушка,
Бестолковый сватушка!
По невесту ехали,
В огород заехали,
Пива бочку пролили,
Всю капусту полили,
Тыну поклонилися,
Верее молилися:
Верея ль, вереюшка,
Укажи дороженьку
По невесту ехати.
Сватушка, догадайся,
За мошоночку принимайся,
В мошне денежка шевелится,
К красным девушкам норовится.

Сват

Насмешницы, уж выбрали вы песню!
На, на, возьмите, не корите свата.
(Дарит девушек.)

Один голос

По камушкам по желтому песочку
Пробегала быстрая речка,
В быстрой речке гуляют две рыбки,
Две рыбки, две малые плотицы.
А слышала ль ты, рыбка-сестрица,
Про вести-то наши, про речные?
Как вечор у нас красна девица топилась,
Утопая, мила друга проклинала.

Сват

Красавицы! да это что за песня?
Она, кажись, не свадебная; нет.
Кто выбрал эту песню? а?

Девушки

         Не я -
Не я - не мы...

Сват

      Да кто ж пропел ее?

Шепот и смятение между девушками.

Князь

Я знаю кто.
(Встает из-за стола и говорит тихо конюшему.)
      Она сюда прокралась.
Скорее выведи ее. Да сведай,
Кто смел ее впустить.

Конюший подходит к девушкам.

Князь
(садится, про себя)

     Она, пожалуй,
Готова здесь наделать столько шума,
Что со стыда не буду знать, куда
И спрятаться.

Конюший

      Я не нашел ее.

Князь

Ищи. Она, я знаю, здесь. Она
Пропела эту песню.

Гость

         Ай да мед!
И в голову и в ноги так и бьет -
Жаль, горек: подсластить его б не худо.

Молодые целуются. Слышен слабый крик.

Князь

Она! вот крик ее ревнивый.
(Конюшему.)
            Что?

Конюший

Я не нашел ее нигде.

Князь

            Дурак.

Дружко
(вставая)

Не время ль нам княгиню выдать мужу
Да молодых в дверях осыпать хмелем?

Все встают.

Сваха

Вестимо, время. Дайте ж петуха.

Молодых кормят жареным петухом, потом осыпают хмелем - и ведут в спальню.

Сваха

Княгиня душенька, не плачь, не бойся,
Послушна будь.

Молодые уходят в спальню, гости все расходятся, кроме свахи и дружка.

Дружко

      Где чарочка? Всю ночь
Под окнами я буду разъезжать,
Так укрепиться мне вином не худо.

Сваха
(наливает ему чарку)

На, кушай на здоровье.

Дружко

         Ух! спасибо.
Все хорошо, не правда ль, обошлось?
И свадьба хоть куда.

Сваха

         Да, слава богу,
Все хорошо, - одно не хорошо.

Дружко

А что?

Сваха

   Да не к добру пропели песню
Не свадебную, а бог весть какую.

Дружко

Уж эти девушки - никак нельзя им
Не попроказить. Статочно ли дело
Мутить нарочно княжескую свадьбу.
Пойти-ка мне садиться на коня.
Прощай, кума.
(Уходит.)

Сваха

Ох, сердце не на месте!
Не в пору сладили мы эту свадьбу.


СВЕТЛИЦА
  Княгиня и мамка.

Княгиня

Чу - кажется, трубят; нет, он не едет.
Ах, мамушка, как был он женихом,
Он от меня на шаг не отлучался,
С меня очей, бывало, не сводил.
Женился он, и все пошло не так.
Теперь меня ранешенко разбудит
И уж велит себе коня седлать;
Да до ночи бог ведает где ездит;
Воротится, чуть ласковое слово
Промолвит мне, чуть ласковой рукой
По белому лицу меня потреплет.

Мамка

Княгинюшка, мужчина что петух:
Кири куку! мах-мах крылом и прочь.
А женщина, что бедная наседка:
Сиди себе да выводи цыплят.
Пока жених - уж он не насидится;
Ни пьет, ни ест, глядит не наглядится.
Женился - и заботы настают.
То надобно соседей навестить,
То на охоту ехать с соколами,
То на войну нелегкая несет,
Туда, сюда - а дома не сидится.

Княгиня

Как думаешь? уж нет ли у него
Зазнобы тайной?

Мамка

      Полно, не греши:
Да на кого тебя он променяет?
Ты всем взяла: красою ненаглядной,
Обычаем и разумом. Подумай:
Ну в ком ему найти, как не в тебе,
Сокровища такого?

Княгиня

Когда б услышал бог мои молитвы
И мне послал детей! К себе тогда б
Умела вновь я мужа привязать...
A! полон двор охотниками. Муж
Домой приехал. Что ж его не видно?

Входит ловчий.

Что князь, где он?

Ловчий

      Князь приказал домой
Отъехать нам.

Княгиня

А где ж он сам?

Ловчий

      Остался
Один в лесу на берегу Днепра.

Княгиня

И князя вы осмелились оставить
Там одного; усердные вы слуги!
Сейчас назад, сейчас к нему скачите!
Сказать ему, что я прислала вас.

Ловчий уходит.

Ах боже мой! в лесу ночной порою
И дикий зверь, и лютый человек,
И леший бродит - долго ль до беды.
Скорей зажги свечу перед иконой.

Мамка

Бегу, мой свет, бегу...


ДНЕПР. НОЧЬ
Русалки

Веселой толпою
С глубокого дна
Мы ночью всплываем,
Нас греет луна.
Любо нам порой ночною
Дно речное покидать,
Любо вольной головою
Высь речную разрезать,
Подавать друг дружке голос,
Воздух звонкий раздражать,
И зеленый, влажный волос
В нем сушить и отряхать.

Одна

Тише, тише! под кустами
Что-то кроется во мгле.

Другая

Между месяцем и нами
Кто-то ходит по земле.
Прячутся.

Князь

Знакомые, печальные места!
Я узнаю окрестные предметы -
Вот мельница! Она уж развалилась;
Веселый шум ее колес умолкнул;
Стал жернов - видно, умер и старик.
Дочь бедную оплакал он недолго.
Тропинка тут вилась - она заглохла,
Давно-давно сюда никто не ходит;
Тут садик был с забором, неужели
Разросся он кудрявой этой рощей?
Ах, вот и дуб заветный, здесь она,
Обняв меня, поникла и умолкла...
Возможно ли?..

Идет к деревьям, листья сыплются.

     Что это значит? листья,
Поблекнув, вдруг свернулися и с шумом
Посыпались как пепел на меня.
Передо мной стоит он гол и черeн,
Как дерево проклятое.

Входит старик, в лохмотьях и полунагой.

Старик

            Здорово,
Здорово, зять.

Князь

      Кто ты?

Старик

         Я здешний ворон.

Князь

Возможно ль? Это мельник.

Старик

         Что за мельник!
Я продал мельницу бесам запечным,
А денежки отдал на сохраненье
Русалке, вещей дочери моей.
Они в песку Днепра-реки зарыты,
Их рыбка-одноглазка стережет.

Князь

Несчастный, он помешан. Мысли в нем
Рассеяны, как тучи после бури.

Старик

Зачем вечор ты не приехал к нам?
У нас был пир, тебя мы долго ждали.

Князь

Кто ждал меня?

Старик

      Кто ждал? вестимо, дочь.
Ты знаешь, я на всe гляжу сквозь пальцы
И волю вам даю: сиди она
С тобою хоть всю ночь, до петухов,
Ни слова не скажу я.

Князь

         Бедный мельник!

Старик

Какой я мельник, говорят тебе,
Я ворон, а не мельник. Чудный случай:
Когда (ты помнишь?) бросилась она
В реку, я побежал за нею следом
И с той скалы прыгнуть хотел, да вдруг
Почувствовал, два сильные крыла
Мне выросли внезапно из-под мышек
И в воздухе сдержали. С той поры
То здесь, то там летаю, то клюю
Корову мертвую, то на могилке
Сижу да каркаю.

Князь

         Какая жалость!
Кто ж за тобою смотрит?

Старик

         Да, за мною
Присматривать не худо. Стар я стал
И шаловлив. За мной, спасибо, смотрит
Русалочка.

Князь

      Кто?

Старик

      Внучка.

Князь

         Невозможно
Понять его. Старик, ты здесь в лесу
Иль с голоду умрешь, иль зверь тебя
Заест. Не хочешь ли пойти в мой терем
Со мною жить?

Старик

      В твой терем? нет! спасибо!
Заманишь, а потом меня, пожалуй,
Удавишь ожерельем. Здесь я жив,
И сыт, и волен. Не хочу в твой терем.
(Уходит.)

Князь

И этому всe я виною! Страшно
Ума лишиться. Легче умереть.
На мертвеца глядим мы с уваженьем,
Творим о нем молитвы. Смерть равняет
С ним каждого. Но человек, лишенный
Ума, становится не человеком.
Напрасно речь ему дана, не правит
Словами он, в нем брата своего
Зверь узнает, он людям в посмеянье,
Над ним всяк волен, бог его не судит.
Старик несчастный! вид его во мне
Раскаянья все муки растравил!

Ловчий

Вот он. Насилу-то его сыскали!

Князь

Зачем вы здесь?

Ловчий

      Княгиня нас послала.
Она боялась за тебя.

Князь

         Несносна
Ее заботливость! иль я ребенок,
Что шагу мне ступить нельзя без няньки?
(Уходит.)

  Русалки показываются над водой.

Русалки

Что, сестрицы? в поле чистом
Не догнать ли их скорей?
Плеском, хохотом и свистом
Не пугнуть ли их коней?

Поздно. Рощи потемнели,
Холодеет глубина,
Петухи в селе пропели,
Закатилася луна.

Одна

Погодим еще, сестрица.

Другая

Нет, пора, пора, пора.
Ожидает нас царица,
Наша строгая сестра.

Скрываются.


ДНЕПРОВСКОЕ ДНО
Терем русалок.

  Русалки прядут около своей царицы.

Старшая русалка

Оставьте пряжу, сестры. Солнце село.
Столбом луна блестит над нами. Полно,
Плывите вверх под небом поиграть,
Да никого не трогайте сегодня,
Ни пешехода щекотать не смейте,
Ни рыбакам их невод отягчать
Травой и тиной, ни ребенка в воду
Заманивать рассказами о рыбках.

Входит русалочка.

Где ты была?

Дочь

      На землю выходила
Я к дедушке. Всe просит он меня
Со дна реки собрать ему те деньги,
Которые когда-то в воду к нам
Он побросал. Я долго их искала;
А что такое деньги, я не знаю.
Однако же я вынесла ему
Пригоршню раковинок самоцветных.
Он очень был им рад.

Русалка

         Безумный скряга!
Послушай, дочка. Нынче на тебя
Надеюсь я. На берег наш сегодня
Придет мужчина. Стереги его
И выдь ему навстречу. Он нам близок,
Он твой отец.

Дочь

      Тот самый, что тебя
Покинул и на женщине женился?

Русалка

Он сам; к нему нежнее приласкайся
И расскажи всe то, что от меня
Ты знаешь про свое рожденье; также
И про меня. И если спросит он,
Забыла ль я его иль нет, скажи,
Что все его я помню и люблю
И жду к себе. Ты поняла меня?

Дочь

О, поняла.

Русалка

      Ступай же.
(Одна.)
         С той поры,
Как бросилась без памяти я в воду
Отчаянной и презренной девчонкой
И в глубине Днепра-реки очнулась
Русалкою холодной и могучей,
Прошло семь долгих лет - я каждый день
О мщеньe помышляю...
И ныне, кажется, мой час настал.


БЕРЕГ
Князь

Невольно к этим грустным берегам
Меня влечет неведомая сила.
Всe здесь напоминает мне былое
И вольной красной юности моей
Любимую, хоть горестную повесть.
Здесь некогда любовь меня встречала,
Свободная, кипящая любовь;
Я счастлив был, безумец!.. и я мог
Так ветрено от счастья отказаться.
Печальные, печальные мечты
Вчерашняя мне встреча оживила.
Отец несчастный! как ужасен он!
Авось опять его сегодня встречу,
И согласится он оставить лес
И к нам переселиться...

  Русалочка выходит на берег.

      Что я вижу!
Откуда ты, прекрасное дитя?


СЦЕНЫ ИЗ РЫЦАРСКИХ ВРЕМЕН

Мартын.  Послушай,  Франц,  в  последний  раз  говорю тебе как отец: я долго
терпел твои проказы; а долее терпеть не намерен. Уймись или худо будет.

Франц.  Помилуй, батюшка; за что ты на меня сердишься? Я, кажется, ничего не
делаю.

Мартын.  Ничего  не  делаю! то-то и худо, что ничего не делаешь. Ты ленивец,
даром  хлеб  ешь  да небо коптишь. На что ты надеешься? на мое богатство? Да
разве  я  разбогател,  сложа  руки  да  сочиняя глупые песни? Как минуло мне
четырнадцать  лет,  покойный отец дал мне два крейцера в руку да два пинка в
гузно,  да  примолвил:  ступай-ка,  Мартын,  сам кормиться, а мне и без тебя
тяжело.  С  той  поры мы уж и не видались. Cлаву богу, нажил я себе и дом, и
деньги,  и  честное имя, - а чем? бережливостию, терпением, трудолюбием. Вот
уж  мне  и  за  пятьдесят, и пора бы уж отдохнуть да тебе передать и счетные
книги  и  весь  дом.  А  могу  ли  о том и подумать? Какую могу иметь к тебе
доверенность?  Тебе  бы  только гулять с господами, которые нас презирают да
забирают  в  долг  товары.  Я  знаю  тебя, ты стыдишься своего состояния. Но
слушай,  Франц.  Коли  ты  не  переменишься,  не  отстанешь от дворян, да не
примешься  порядком  за  свое  дело  - то, видит бог, выгоню тебя из дому, а
своим наследником назначу Карла Герца, моего подмастерья.

Франц. Твоя воля, батюшка; делай как хочешь.

Мартын. То-то ж; смотри...

Входит брат  Бертольд.

Мартын. Вон и другой сумасброд. Зачем пожаловал?

Бертольд. Здравствуй, сосед. Мне до тебя нужда.

Мартын. Нужда! Опять денег?

Бертольд. Да... не можешь ли одолжить полтораста гульденов?

Мартын. Как не так - где мне их взять? Я ведь не клад.

Бертольд.  Пожалуй  -  не  скупись.  Ты  знаешь,  что эти деньги для тебя не
пропадшие.

Мартын. Как не пропадшие? Мало ли я тебе передавал денег? куда они делись?

Бертольд. В дело пошли; но теперь прошу тебя уж в последний раз.

Мартын. Об этих последних разах я слышу уж не в первый раз.

Бертольд.  Нет, право. Последний мой опыт не удался от безделицы - теперь уж
я все расчислил; опыт мой не может не удаться.

Мартын.  Эх, отец Бертольд! Коли бы ты не побросал в алхимический огонь всех
денег,  которые  прошли  через  твои  руки,  то  был бы богат. Ты сулишь мне
сокровища, а сам приходишь ко мне за милостыней. Какой тут смысл?

Бертольд. Золота мне не нужно, я ищу одной истины.

Мартын. А мне черт ли в истине, мне нужно золото.

Бертольд. Так ты не хочешь поверить мне еще?

Мартын. Не могу и не хочу.

Бертольд. Так прощай же, сосед.

Мартын. Прощай.

Бертольд. Пойду к барону Раулю, авось даст он мне денег.

Мартын.  Барон Рауль? да где взять ему денег? Вассалы его разорены. А, славу
богу, нынче по большим дорогам не так-то легко наживаться.

Бертольд.  Я  думаю,  у  него  деньги  есть, потому что у герцога затевается
турнир, и барон туда отправляется. Прощай.

Мартын. И ты думаешь, даст он тебе денег?

Бертольд. Может быть, и даст.

Мартын. И ты употребишь их на последний опыт?

Бертольд. Непременно.

Мартын. А если опыт не удастся?

Бертольд. Нечего будет делать. Если и этот опыт не удастся, то алхимия вздор.

Мартын. А если удастся?

Бертольд.  Тогда...  я  возвращу  тебе  с лихвой и благодарностию все суммы,
которые занял у тебя, а барону Раулю открою великую тайну.

Мартын. Зачем барону, а не мне?

Бертольд.  И  рад  бы,  да  не  могу:  ты  знаешь,  что я обещался пресвятой
богородице  разделить  мою  тайну  с  тем,  кто  поможет мне при последнем и
решительном моем опыте.

Мартын.  Эх,  отец  Бертольд, охота тебе разоряться! Куда ж ты?- постой! Ну,
так  и  быть.  На  этот раз дам тебе денег взаймы. Бог с тобою! Но смотри ж,
сдержи свое слово. Пусть этот опыт будет последним и решительным.

Бертольд. Не бойся. Другого уж не понадобится...

Мартын. Погоди же здесь; сейчас тебе вынесу - сколько, бишь, тебе надобно?

Бертольд. Полтораста гульденов.

Мартын. Полтораста гульденов... Боже мой! и еще в какие крутые времена!

Бертольд   и   Франц.

Бертольд. Здравствуй, Франц, о чем ты задумался?

Франц.  Как  мне не задумываться? Сейчас отец грозился меня выгнать и лишить
наследства.

Бертольд. За что это?

Франц. За то, что я знакомство веду с рыцарями.

Бертольд. Он не совсем прав, да и не совсем виноват.

Франц.  Разве мещанин недостоин дышать одним воздухом с дворянином? Разве не
все мы произошли от Адама?

Бертольд.  Правда,  правда.  Но видишь, Франц, уже этому давно: Каин и Авель
были  тоже  братья,  а Каин не мог дышать одним воздухом с Авелем - и они не
были  равны  перед  богом.  В  первом  семействе  уже мы видим неравенство и
зависть.

Франц. Виноват ли я в том, что не люблю своего состояния? что честь для меня
дороже денег?

Бертольд.  Всякое состояние имеет свою честь и свою выгоду. Дворянин воюет и
красуется.  Мещанин  трудится  и богатеет. Почтен дворянин за решеткою своей
башни, купец - в своей лавке...

Входит Мартын.

Мартын. Вот тебе полтораста гульденов - смотри же, тешу тебя в последний раз.

Бертольд. Благодарен, очень благодарен. Увидишь, не будешь раскаиваться.

Мартын. Постой! Ну, а если опыт твой тебе удастся, и у тебя будет и золота и
славы вдоволь, будешь ли ты спокойно наслаждаться жизнию?

Бертольд.  Займусь  еще  одним  исследованием:  мне  кажется,  есть средство
открыть perpetuum mobile... {1}

Мартын. Что такое perpetuum mobile?

Бертольд.  Perpetuum  mobile,  то  есть  вечное  движение. Если найду вечное
движение,  то я не вижу границ творчеству человеческому... видишь ли, добрый
мой   Мартын:   делать  золото  задача  заманчивая,  открытие,  может  быть,
любопытное - но найти perpetuum mobile... о!..

Мартын. Убирайся к черту с твоим perpetuum mobile!.. Ей-богу, отец Бертольд,
ты хоть кого из терпения выведешь. Ты требуешь денег на дело, а говоришь бог
знает что. Невозможно. Экой он сумасброд!

Бертольд. Экой он брюзга!

Расходятся в разные стороны.

Франц.  Чeрт побери наше состояние! - Отец у меня богат, - а мне какое дело?
Дворянин,  у  которого  нет ничего, кроме зазубренного меча да заржавленного
шлема,  счастливее и почетнее отца моего. Отец мой сымает перед ним шляпу, а
тот  и  не  смотрит  на  него.  - Деньги! потому что деньги достались ему не
дешево,  так он и думает, что в деньгах вся и сила - как не так! Если он так
силен, попробуй отец ввести меня в баронский замок! Деньги! Деньги рыцарю не
нужны,  на  то  есть  мещане  -  как  прижмет  их,  так  и  забрызжет  кровь
червонцами!..  Чeрт  побери наше состояние! - Да по мне лучше быть последним
минстрелем:  этого  по крайней мере в замке принимают... Госпожа слушает его
песни,  наливает  ему  чашу и подносит из своих рук... Купец, сидя за своими
книгами,   считает,  считает,  клянется,  хитрит  перед  всяким  покупщиком:
"Ей-богу, сударь, самый лучший товар, дешевле нигде не найдете". - Врешь ты,
жид.-  "Никак  нет, честию вас уверяю"... Честию!.. Хороша честь! А рыцарь -
он  волен  как  сокол... он никогда не горбился над счетами, он идет прямо и
гордо, он скажет слово, ему верят... Да разве это жизнь? - Чeрт ее побери! -
Пойду лучше в минстрели. Однако что это сказал монах? Турнир в * и туда едет
барон - ах, боже мой! там будет и Клотильда. Дамы обсядут кругом, трепеща за
своих  рыцарей  -  трубы затрубят - выступят герольды - рыцари объедут поле,
преклоняя  копья  перед  балконом своих красавиц... - трубы опять затрубят -
рыцари  разъедутся  -  помчатся  друг  на друга... дамы ахнут... боже мой! и
никогда  не  подыму  я  пыли на турнире, никогда герольды не возгласят моего
имени,  презренного  мещанского имени, никогда Клотильда не ахнет... Деньги!
кабы знал он, как рыцари презирают нас, несмотря на наши деньги...

Альбер. A! это Франц; на кого ты раскричался?

Франц. Ах, сударь, вы меня слышали... я сам с собою рассуждал...

Альбер. А о чем рассуждал ты сам с собою?

Франц. Я думал, как бы мне попасть на турнир.

Альбер. Ты хочешь попасть на турнир?

Франц. Точно так.

Альбер. Ничего нет легче: у меня умер мой конюший - хочешь ли на его место?

Франц. Как! бедный ваш Яков умер? отчего ж он умер?

Альбер. Ей-богу, не знаю; в пятницу он был здоровешенек; вечером воротился я
поздно  (я  был  в  гостях  у  Ремона  и порядочно подпил) - Яков сказал мне
что-то... я рассердился и ударил его, - помнится, по щеке, а может быть, и в
висок, - однако нет: точно по щеке; Яков повалился - да уж и не встал; я лег
не раздевшись, а на другой день узнаю, что мой бедный Яков - умре.

Франц. Ай, рыцарь! видно, пощечины ваши тяжелы.

Альбер. На мне была железная рукавица. - Ну что же, хочешь быть моим конюшим?

Франц (почесывается). Вашим конюшим?

Альбер.  Что  ж  ты почесываешься? соглашайся. - Я возьму тебя на турнир, ты
будешь  жить  у  меня  в  замке. Быть оруженосцем у такого рыцаря, как я, не
шутка: ведь уж это ступень. Со временем, как знать, тебя посвятим и в рыцари
- многие так начинали.

Франц. А что скажет мой отец?

Альбер. А ему какое дело до тебя?

Франц. Он меня наследства лишит...

Альбер. А ты плюнь - тебе же будет легче.

Франц. И я буду жить у вас в замке?..

Альбер. Конечно. - Ну, согласен?

Франц. Вы не будете давать мне пощечин?

Альбер. Нет, нет, не бойся; а хоть и случится такой грех - что за беда? - не
все ж конюшие убиты до смерти.

Франц. И то правда: коли случится такой грех - посмотрим, кто кого...

Альбер. Что? что ты говоришь, я тебя не понял?

Франц. Так, я думал сам про себя.

Альбер. Ну, что ж - соглашайся...

Франц. Извольте - согласен.

Альбер. Нечего было и думать. Достань-ка себе лошадь и приходи ко мне.

Берта   и  Клотильда.

Клотильда. Берта, скажи мне что-нибудь, мне скучно.

Берта. О чем же я буду вам говорить? - не о нашем ли рыцаре?

Клотильда. О каком рыцаре?

Берта. О том, который остался победителем на турнире.

Клотильда.  О  графе Ротенфельде. Нет, я не хочу говорить о нем; вот уже две
недели,  как  мы  возвратились,  - а он и не думал приехать к нам; это с его
стороны неучтивость.

Берта. Погодите - я уверена, что он будет завтра...

Клотильда. Почему ты так думаешь?

Берта. Потому, что я его во сне видела.

Клотильда. И, боже мой! Это ничего не значит. Я всякую ночь вижу его во сне.

Берта. Это совсем другое дело - вы в него влюблены.

Клотильда.  Я  влюблена!  Прошу  пустяков  не  говорить...  Да  и  про графа
Ротенфельда толковать тебе нечего. Говори мне о ком-нибудь другом.

Берта. О ком же? О конюшем братца, о Франце?

Клотильда. Пожалуй, говори мне о Франце.

Берта. Вообразите, сударыня, что он от вас без ума.

Клотильда. Франц от меня без ума? кто тебе это сказал?

Берта.  Никто,  я  сама заметила; когда вы садитесь верхом, он всегда держит
вам  стремя;  когда служит за столом, он не видит никого, кроме вас; если вы
уроните платок, он всех проворнее его подымет, - а на нас и не смотрит...

Клотильда. Или ты дура, или Франц предерзкая тварь...

Входят Альбер, Ротенфельд и Франц.

Альбер.  Сестра,  представляю  тебе  твоего рыцаря, граф приехал погостить в
нашем замке.

Граф.  Позвольте,  благородная  девица,  недостойному  вашему рыцарю еще раз
поцеловать   ту   прекрасную  руку,  из  которой  получил  я  драгоценнейшую
награду...

Клотильда.  Граф,  я  рада, что имею честь принимать вас у себя... Братец, я
буду вас ожидать в северной башне... (Уходит.)

Граф. Как она прекрасна!

Альбер.  Она  предобрая  девушка.  Граф, что же вы не раздеваетесь? Где ваши
слуги? Франц! разуй графа.

Франц медлит.

Франц, разве ты глух?

Франц. Я не всемирный слуга, чтобы всякого разувать...

Граф. Ого, какой удалец!

Альбер. Грубиян! (Замахивается.) Я тебя прогоню!

Франц. Я сам готов оставить замок.

Альбер.  Мужик,  подлая  тварь! Извините, граф, я с ним управлюсь... Вон!...
(Толкает его в спину.)Чтобы духа твоего здесь не было.

Граф. Пожалуйста, не трогайте этого дурака; он, право, не стоит...

Клотильда. Братец, мне до тебя просьба.

Альбер. Чего ты хочешь?

Клотильда.  Пожалуйста,  прогони  своего  конюшего  Франца; он осмелился мне
нагрубить...

Альбер. Как! и тебе?.. Жаль же, что я уж его прогнал; он от меня так скоро б
не отделался. Да что ж он сделал?

Клотильда.  Так,  ничего.  Если  ты  уж  его прогнал, так нечего и говорить.
Скажи, братец, долго ли граф пробудет у нас?

Альбер. Думаю, сестра, что это будет зависеть от тебя. Что ж ты краснеешь?..

Клотильда. Ты всe шутишь... A он и не думает...

Альбер. Не думает? о чем же?

Клотильда.  Ах,  братец, какой ты несносный! Я говорю, что граф обо мне и не
думает...

Альбер. Посмотрим, посмотрим - что будет то будет.

Франц.  Вот  наш  домик....  Зачем было мне оставлять его для гордого замка?
Здесь  я был хозяин, а там - слуга... и для чего?.. для гордых взоров наглой
благородной  девицы.  Я  переносил  унижения,  я  унизился в глазах моих - я
сделался слугою того, кто был моим товарищем, я привык сносить детские обиды
глупого, избалованного повесы... я не примечал ничего... Я, который не хотел
зависеть  от  отца, - я стал зависим от чужого... И чем это все кончилось? -
боже...  кровь  кидается  в  лицо  - кулаки мои сжимаются... О, я им отомщу,
отомщу... Как-то примет меня отец!(Стучится.)

Карл  (выходит). Кто там так бодро стучится? - A! Франц, это ты! (Про себя.)
Вот чeрт принес!

Франц. Здравствуй, Карл, отец дома?

Карл. Ах, Франц, - давно же ты здесь не был... Отец твой с месяц как уж помер.

Франц. Боже мой! Что ты говоришь?.. Отец мой умер! - Невозможно!

Карл. Так-то возможно, что его и схоронили

Франц.  Бедный,  бедный  старик!..  И мне не дали знать, что он болен! может
быть, он умер с горести - он меня любил; он чувствовал сильно. Карл, и ты не
мог послать за мною! Oн меня бы благословил...

Карл.  Он  умер,  осердясь  на  приказчика и выпив сгоряча три бутылки пива.
Оттого  и  умер. Знаешь ли что еще, Франц? Ведь он лишил тебя наследства - а
отдал все свое имение...

Франц. Кому?

Карл. Не смею тебе сказать - ты такой вспыльчивый...

Франц. Знаю: тебе...

Карл.  Бог  видит,  я не виноват. - Я готов был бы тебе все отдать... потому
что,  видишь  ли,  хоть  закон  и на моей стороне, - однако вот, по совести,
чувствую,  что  все-таки сын наследник отца, а не подмастерье... Но, видишь,
Франц...  я  ждал  тебя, а ты не приходил - я и женился... а вот теперь, как
женат, уж я и не знаю, что делать... и как быть...

Франц. Владей себе моим наследством, Карл, я у тебя его не требую. На ком ты
женат?

Карл.  На  Юлии  Фурст,  мой  добрый Франц, на дочери Иоганна Фурста, нашего
соседа...  Я  тебе  ее покажу. Если хочешь остаться, то у меня есть порожний
уголок...

Франц.  Нет,  благодарствуй,  Карл.  Кланяйся  Юлии  -  и  вот  отдай ей эту
серебряную цепочку - от меня на память...

Карл. Добрый Франц! - Хочешь с нами отобедать? - мы только что сели за стол...

Франц. Не могу, я спешу...

Карл. Куда же?

Франц. Так, сам не знаю - прощай.

Карл. Прощай, бог тебе помоги.

Франц уходит.

А  какой он добрый малый, - и как жаль, что он такой беспутный! - Ну, теперь
я совершенно покоен: у меня не будет ни тяжбы, ни хлопот.

Вассалы, вооруженные косами и дубинами.

Франц. Они проедут через эту лужайку - смотрите же, не робеть; подпустите их
как  можно  ближе,  продолжая косить - рыцари на вас гаркнут - и наскачут, -
тут  вы размахнитесь косами по лошадиным ногам - а мы из лесу и приударим...
чу!.. Вот они.

Франц с частью вассалов скрывается за лес.

Косари
(поют)

Ходит во поле коса,
Зеленая полоса
   Вслед за ней ложится.
Ой, ходи, моя коса.
   Сердце веселится.


Несколько  рыцарей,   между ими Альбер   и   Ротенфельд.

Рыцари. Гей, вы - долой с дороги!

Вассалы сымают шляпы и не трогаются.

Альбер. Долой, говорят вам!.. Что это значит, Ротенфельд? они ни с места.

Ротенфельд. А вот пришпорим лошадей да потопчем их порядком....

Косари. Ребята, не робеть...

Лошади раненые падают с седоками, другие бесятся.

Франц (бросается из засады). Вперед, ребята! У! у!..

Один рыцарь (другому). Плохо, брат, - их более ста человек...

Другой. Ничего, нас еще пятеро верхами...

Рыцари. Подлецы, собаки, вот мы вас!

Вассалы. У! у! у!..

Сражение. Все рыцари падают один за другим.

Вассалы  (бьют  их  дубинами, косами). Наша взяла!.. Кровопийцы! разбойники!
гордецы поганые! Теперь вы в наших руках...

Франц. Который из них Ротенфельд? - Друзья! подымите забрала, - где Альбер?

Едет  другая толпа рыцарей.

Один из них. Господа! посмотрите, что это значит? Здесь дерутся...

Другой. Это бунт - подлый народ бьет рыцарей...

Рыцари. Господа! господа!.. Копья в упор!.. Пришпоривай!..

Наехавшие рыцари нападают на вассалов.

Вассалы. Беда! Беда! Это рыцари!.. (Разбегаются.)

Франц. Куда вы! Оглянитесь, их нет и десяти человек!..

Он ранен; рыцарь хватает его за ворот.

Рыцарь. Постой! брат... успеешь им проповедать.

Другой.  И  эти  подлые  твари могли победить благородных рыцарей! смотрите,
один, два, три... девять рыцарей убито. Да это ужас.

Лежащие рыцари встают один за другим.

Рыцари. Как! вы живы?

Альбер. Благодаря железным латам...

Все смеются.

Ага,  Франц, это ты, дружок? Очень рад, что встречаю тебя... Господа рыцари!
благодарим за великодушную помощь.

Один из рыцарей. Не за что; на нашем месте вы бы сделали то же самое.

Ротенфельд.  Смею  ли  просить  вас  в мой замок дни на три, отдохнуть после
сражения и дружески попировать?..

Рыцарь.   Извините,   что   не   можем   воспользоваться  вашим  благородным
гостеприимством.  Мы  спешим  на  похороны  Эльсбергского  принца - и боимся
опоздать...

Ротенфельд. По крайней мере сделайте мне честь у меня отужинать.

Рыцарь.  С удовольствием. - Но у вас нет лошадей, - позвольте предложить вам
наших... мы сядем за вами, как освобожденные красавицы.

Садятся.

А  этого  молодца,  так  и  быть,  довезем уж до первой виселицы... Господа,
помогите его привязать к репице моей лошади...


ЗАМОК РОТЕНФЕЛЬДА

Рыцари ужинают.

Один рыцарь. Славное вино!

Ротенфельд.  Ему  более  ста  лет...  Прадед  мой  поставил  его  в  погреб,
отправляясь  в  Палестину, где и остался; этот поход ему стоил двух замков и
ротенфельдской рощи, которую продал он за бесценок какому-то епископу.

Рыцарь. Славное вино! - За здоровье благородной хозяйки!..

Рыцари. За здоровье прекрасной и благородной хозяйки!..

Клотильда. Благодарю вас, рыцари. За здоровье ваших дам... (Пьет.)

Ротенфельд. За здоровье наших избавителей!

Рыцари. За здоровье наших избавителей!

Один  из  рыцарей.  Ротенфельд!  праздник  ваш  прекрасен;  но  ему  чего-то
недостает...

Ротенфельд. Знаю, кипрского вина; что делать - всe вышло на прошлой неделе.

Рыцарь. Нет, не кипрского вина; недостает песен миннезингера...

Ротенфельд. Правда, правда... Нет ли в соседстве миннезингера; ступайте-ка в
гостиницу...

Альбер. Да чего ж нам лучше? Ведь Франц еще не повешен - кликнуть его сюда...

Ротенфельд. И в самом деле, кликнуть сюда Франца!

Рыцарь. Кто этот Франц?

Ротенфельд. Да тот самый негодяй, которого вы взяли сегодня в плен.

Рыцарь. Так он и миннезингер?

Альбер. О! все, что вам угодно. Вот он.

Ротенфельд. Франц! рыцари хотят послушать твоих песен, коли страх не отшиб у
тебя памяти, а голос еще не пропал.

Франц.  Чего  мне  бояться? Пожалуй, я вам спою песню моего сочинения. Голос
мой не задрожит, и язык не отнялся.

Ротенфельд. Посмотрим, посмотрим. Ну - начинай...

Франц
(поет)

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой

Он имел одно виденье,
Непостижное уму,
И глубоко впечатленье
В сердце врезалось ему.

С той поры, сгорев душою,
Он на женщин не смотрел,
Он до гроба ни с одною
Молвить слова не хотел.

Он себе на шею четки
Вместо шарфа навязал
И с лица стальной решетки
Ни пред кем не подымал.

Полон чистою любовью,
Верен сладостной мечте,
A. M. D. {2} своею кровью
Начертал он на щите.

И в пустынях Палестины,
Между тем как по скалам
Мчались в битву паладины,
Именуя громко дам,-

Lumen coelum, sancta rosa! {3}
Восклицал он, дик и рьян,
И как гром его угроза
Поражала мусульман.

Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен;
Всe безмолвный, всe печальный,
Как безумец умер он.


Восклицанья.

Рыцари. Славная песня; да она слишком заунывна. Нет ли чего повеселее?

Франц. Извольте; есть и повеселее.

Ротенфельд. Люблю за то, что не унывает! - Вот тебе кубок вина.

Франц

Воротился ночью мельник...
Женка! Что за сапоги?
Ах ты, пьяница, бездельник!
Где ты видишь сапоги?
Иль мутит тебя лукавый?
Это ведра.- Ведра? право? -
Вот уж сорок лет живу,
Ни во сне, ни на яву
Не видал до этих пор
Я на ведрах медных шпор.

Рыцари. Славная песня! прекрасная песня! - ай да миннезингер!

Ротенфельд. А всe-таки я тебя повешу.

Рыцари. Конечно - песня песнию, а веревка веревкой. Одно другому не мешает.

Клотильда. Господа рыцари! я имею просьбу до вас - обещайтесь не отказать.

Рыцарь. Что изволите приказать?

Другой. Мы готовы во всем повиноваться.

Клотильда.  Нельзя  ли  помиловать этого бедного человека?.. он уже довольно
наказан и раной и страхом виселицы.

Ротенфельд.  Помиловать  его!..  Да  вы  не  знаете  подлого народа. Если не
пугнуть   их  порядком  да  пощадить  их  предводителя,  то  они  завтра  же
взбунтуются опять...

Клотильда.  Нет,  я  ручаюсь  за  Франца. Франц! Не правда ли, что если тебя
помилуют, то уже более бунтовать не станешь?

Франц (в чрезвычайном смущении). Сударыня... Сударыня...

Рыцарь.  Ну, Ротенфельд... что дама требует, в том рыцарь не может отказать.
Надобно его помиловать.

Рыцари. Надобно его помиловать.

Ротенфельд.  Так  и быть: мы его не повесим, - но запрем его в тюрьму, и даю
мое  честное  слово,  что  он  до тех пор из нее не выйдет, пока стены замка
моего не подымутся на воздух и не разлетятся...

Рыцари. Быть так...

Клотильда. Однако...

Ротенфельд. Сударыня, я дал честное слово.

Франц. Как, вечное заключение! Да по мне лучше умереть.

Ротенфельд. Твоего мнения не спрашивают... Отведите его в башню...

Франца уводят.

Франц. Однако ж я ей обязан жизнию!


ОТРЫВКИ И НАБРОСКИ


ВАДИМ

Вадим

Ты видел Новгород; ты слышал глас народа;
Скажи, Рогдай, жива ль славянская свобода,
Иль князя чуждого покорные рабы
Решились оправдать гонения судьбы?

Рогдай

Вадим, надежда есть, народ нетерпеливый,
Старинной вольности питомец горделивый,
Досадуя, влачит позорный свой ярем;
Как иноземный гость, неведомый никем,
Являлся я в домах, на стогнах и на вече.
Вражду к правительству я зрел на каждой встрече...
Уныние везде, торговли глас утих,
Встревожены умы, таится пламя в них.
Младые граждане кипят и негодуют -
Вадим, они тебя с надеждой именуют...

Вадим

Безумные! Давно ль они в глазах моих
Встречали торжеством властителей чужих
И вольные главы под иго преклоняли?
Изгнанью моему давно ль рукоплескали?..
Теперь зовут меня, - а завтра, может, вновь...
Неверна их вражда, неверна их любовь,
Но я не изменю -


* * *

- Скажи, какой судьбой друг другу мы попались?
В одном углу живем, а месяц не видались.
Откуда и куда? - Я шел к тебе, сестра.
Хотелось мне с тобой увидеться. - Пора. -
Ей-богу, занят был. - Да чем? - Делами, службой.
Я, право, дорожу, сестра, твоею дружбой.
Люблю тебя душой и рад бы иногда
С тобою посидеть... Но, видишь ли, беда -
Никак не съедемся: я дома - ты в карете,
         - Но мы могли бы в свете
Видаться каждый день. - Конечно! я бы мог
Пуститься в свет, как ты. Нет, нет, избави бог!
По счастью, модный круг совсем теперь не в моде.
Мы, знаешь ли, мы жить привыкли на свободе.
Не ездим в общества, не знаем наших дам.
Мы их оставили на жертву старикам,
Любезным баловням осьмнадцатого века.
А впрочем, не найдешь живого человека
В отборном обществе. - Хвалиться есть ли чем?
Что тут хорошего? Ну, я прощаю тем,
Которые, пустясь в пятнадцать лет на волю,
Привыкли - как же быть? - лишь к пороху да к полю.
Казармы нравятся им больше ваших зал.
Но ты, который в век в биваках не живал,
Который не видал походной пыли сроду...
Зачем перенимать у них пустую моду?
Какая нужда в том? - В кругу своем они
О дельном говорят, читают Жомини.
- Да ты не читывал с тех пор, как ты родился.
Ты шлафорком одним да трубкою пленился.
Ты жить не можешь там, где должен быть одет,
Где вечно не курят, где только банка нет -


* * *

- Насилу выехать решились из Москвы.
- Здорова ль, душенька? - Здоровы ль, сударь, вы?

     - Смешно: ни надписи, ни подписи - кому же?
Вдове? не может быть! Ну, кто ж соперник мой?
A! Верно Сонюшке! смиреннице такой.
      Пора ей хлопотать о муже.

      - Ну, как живете в подмосковной?
Что Ольга Павловна? - Мы ждали, ждали вас.
      Мы думали, ваш жар любовный
            Уж и погас...
И с бельведера вдаль смотрели беспрестанно,
            Не скачет......
      Спешить бы слишком было странно -
      Я не любовник, а жених.
А что ее сестра? - Ей, кажется, не скучно:
      Эльвиров с нею неразлучно.
- Ага. - Вчера был здесь, сегодня ждем его.
Так точно, от него. Что с вами? - Ничего.
      - Ей-богу, сердце не на месте.
- Пожалуй, милая, вот это письмецо
Тихонько подложи. - Кому? - Моей невесте.
Да, Ольге Павловне - что смотришь мне в лицо?
      Не прямо в руки ей, конечно.
      Не проболтайся ж, друг сердечный.
      - Ей-богу, вас понять нельзя.
      Она ведь знает вашу руку.
      - Да письмецо писал не я.
      - Вот что!.. вы выдумали штуку!
Хотите испытать невесту? - Как не так!
      Мне? ревновать! избави боже.
Я все же не дитя, а пуще не дурак.
                  - А что же?
- Браслеты я купил - прикажешь, покажу.
       - Вот Ольге Павловне обновка.
- А знаешь ли, что я тебе скажу:
Дарю ее тебе, примерная плутовка.
- Помилуйте, да мне - и думать я не смела.
      Мне совестно... я вся горю.
      Покорно вас благодарю.
      Я так... - Послушай! - улетела.

* * *

- Она меня зовет: поеду или нет?
Все слезы, жалобы, упреки... мочи нет -
Откланяюсь, пора - она мне надоела.
К тому ж и без нее мне слишком много дела.
Я нынче отыскал за Каменным мостом
Вдову с племянницей; пойду туда пешком
Под видом будто бы невинного гулянья.
Ах!.. матушка идет... предвижу увещанья...
А, здравствуйте, maman...
         - Куда же ты, постой.
Я шла к тебе, мой друг, мне надобно с тобой
О деле говорить...
         - Я знал.
            - Возьми ж терпенье,
Мой друг, не нравятся твое мне поведенье.
- А в чем же?
   - Да во всем - во-первых, ты жены
Не видишь никогда - вы как разведены...
Адель всегда одна - все дома - ты в карете,
На скачке, в опере, на балах, вечно в свете -
Или уже нельзя с женою посидеть?
- Да, право, некогда...
         - Ты дома б мог иметь
Обеды, вечера - ты должен бы представить
Жену свою везде... Пора, пора исправить
Привычки прежние. - Нельзя ли сам собой
Отвыкнуть наконец от жизни холостой?
Я сделаю тебе другое замечанье...


ПЕРЕВОД НАЧАЛА КОМЕДИИ ШЕКСПИРА "МЕРА ЗА МЕРУ"

Дук

Вам объяснять правления начала
Излишним было б для меня трудом.
Не нужно вам ничьих советов. Знаньем
Превыше сами вы всего. Мне только
Во всем на вас осталось положиться.
Народный дух, законы, ход правленья
Постигли вы верней, чем кто б то ни был.
Вот вам наказ: желательно б нам было,
Чтоб от него не отшатнулись вы.
Позвать к нам Анджело.
         Каков он будет
По мненью вашему на нашем месте?
Вы знаете, что нами он назначен
Нас заменить в отсутствии, что мы
И милостью и страхом облекли
Наместника всей нашей власти, что же
Об нем вы мните?

Ескал

          Если в целой Вене
Сей почести достоин кто-нибудь,
Так это Анджело.

Дук

         Вот он идет.

Анджело

Послушен вашей милостивой воле,
Спешу принять я ваши приказанья.

Дук

Анджело, жизнь твоя являет
То, что с тобою совершится впредь.


* * *

Графиня (одна, держит письмо).

"Через  неделю  буду в Париже непременно"... Письмо от двенадцатого, сегодня
осьмнадцатое; он приедет завтра! Боже мой, что мне делать?

Входит Дорвиль.

Дорвиль.  Здравствуйте, мой ангел, каково вам сегодня? Послушайте, что я вам
расскажу - умора... Что с вами? вы в слезах.

Графиня. Вы чудовище.

Дорвиль.  Опять!  Ну,  что  за беда? Все дело останется в тайне. Слава богу,
никто ничего не подозревает:все думают, что у вас водяная. На днях все будет
кончено.  Вы  для  виду  останетесь  еще недель шесть в своей комнате, потом
опять явитесь в свет, и все вам обрадуются.

Графиня. Удивляюсь вашему красноречию. А муж?

Дорвиль. Граф ничего не узнает. Мужья никогда ничего не узнают. Месяца через
три  он приедет к нам из армии, мы примем его как ни в чем не бывало; одного
боюсь: он в вас опять влюбится - и тогда...

Графиня. Прочтите это письмо.

Доpвиль. Ах, боже мой!

Графиня. Нечего глаза таращить. Я пропала - вы погубили меня.

Дорвиль. Ангел мой! Я в отчаянии. Что с нами будет!

Графиня. С нами! с вами ничего не будет, а меня граф убьет.

Доpвиль. Кто его звал? Какая досада.

Графиня.  Досада!  вам досадно потому, что вам некуда будет ездить на вечер,
пока   не  заведете  себе  другой  любовницы  (баронессы  д'Овре,  например.
Несносная  мигушка).(Передразнивает ее.) Видите, что вы чудовище: я гибну, а
вы смеетесь.

Доpвиль.  Я  не  допущу  его  до  Парижа,  я  поеду  навстречу  к  графу. Мы
поссоримся, я вызову его на дуэль и проколю его.

Графиня.  Какой ужас! Я не позволю вам проколоть моего мужа. Он для меня был
всегда  так  добр.  Я  перед  ним  кругом  виновата; я могла забыть все свои
обязанности,   изменить  ему...  и  для  кого?..  для  изверга,  который  не
посовестился... оставьте меня, говорят вам, оставьте меня.

Доpвиль. Поезжайте в свою деревню, в Британию.

Графиня. Это зачем? Разве граф за мною не поскачет?

Доpвиль. Скройтесь в мой замок.

Графиня.  Вот  еще! а шум? а соблазн? но, может быть, вам того и надобно. Вы
хотите, чтоб весь свет узнал о моем бесчестии: самолюбие ваше того требует.

Доpвиль. Как вы несправедливы! но что же нам делать?

Графиня.  Вот  до  чего  довели  вы меня! ах, Дорвиль! я говорила вам, вы не
хотели  мне верить; вы поставили на своем; посмотрите, что из этого вышло...
Нечего  ко  мне ласкаться, подите прочь. Дорвиль, Дорвиль! перестаньте. Вы с
ума сошли. Ах!.. постойте, какая прекрасная мысль!

Доpвиль. Что такое?

Графиня. Я умру со стыда, но нет иного способа.

Доpвиль. Что ж такое?

Графиня. После узнаете.


* * *

От  этих  знатных  господ покою нет и нашему брату тюремщику. Простых людей,
слава  богу,  мы  вешаем  каждую  пятницу,  и никогда с ними никаких хлопот.
Прочтут  им  приговор,  священник причастит их на скорую руку, дадут бутылку
вина; коли есть жена или ребятишки, коли отец или мать еще живы, впустишь их
на  минуту,  а  чуть  лишь слишком завоют или заболтаются, так и вон милости
просим. На рассвете придет за ними Жак-палач - и всe кончено. А вот посадили
к  нам  графа  Конрада,  так я и жизни не рад. Я у него на посылках. Принеси
то-то, скажи то, кликни того-то. Начальство поминутно меня требует: всe ли у
тебя  исправно?  да  не ушел ли он? да не зарезался бы он? да доволен ли он?
Чeрт побери знатных господ! И с тех пор, как судьи приговорили его к смерти,
так тюрьма моя сделалась трактиром, ей-богу, трактиром. И друзья, и родня, и
знакомые - все лезут с ним прощаться, - отпирай всякому, да смотри за всеми,
да не смей никого обидеть; и хоть бы что-нибудь в руку перепало, да нет, все
народ  благородный  -  свободен от всех податей. Право, ни на что не похоже!
Слава богу, что утром отрубят ему голову, а уж эту ночь напляшемся...

Стучат.

Это кто стучится? (Идет к дверям и отворяет окошечко.) Что вам надобно?

Слуга (за дверью). Отворяй, - графиня с дочерью!

Тюремщик. А где пропуск?

Слуга (бросает ему бумагу). Ha! скорее ж! поворачивайся!

Тюремщик. Сейчас, сейчас! экая каторга!

Отворяет двери. Входят   графиня и   дочь ее,  обе в черном платьe. Тюремщик
им низко кланяется.


ПАПЕССА ИОАННА

Acte I
La  fille d'un honnete artisan, etonne du son savoir, la mere, vulgaire, n'y
voyant  rien  de  bon.  Gilbert  invite un savant a venir voir sa fille - le
prodige de famille. Preparatifs - ou la mere est seule a fuire tout.

    La passion du savoir.

Le  savant (le demon du savoir) arrive au milieu de tout le monde invite par
Gilbert.  Il  ne parle qu'avec Jeanne et s'en va. Commerage des femmes, joie
du  pere  - souci et orgueil de la fille. Elle devant St. Simon. L'ambition.
Elle fuit pour aller en Angleterre etudier a l'universite.

En recit
Jeanne  a  l'universite, sous le nom de Jean de Mayence. Elle se lie avec un
jeune gentilhomme espagnol. Amour, jalousie, duel. Jeanne soutient une these
et est faite docteur. -
Jeanne  prieur  d'un couvent; regle austere qu'elle y etablit. Les moines se
plaignent...


Acte II
Jeanne a Rome, cardinal; le pape meurt. - Elle est faite pape. -

Jeanne commence a s'ennuyer.

Acte III

Arrive  l'ambassadeur  d'Espagne, son condisciple. Leur reconnaissance. Elle
le menace de l'Inquisition, et lui d'un eclat. Il penetre jusqu'a elle. Elle
devient sa maitresse. Elle accouche entre le Colisee et le couvent de **. Le
diable l'emporte. {1}


* * *

- И ты тут был? Расскажи, как это случилось?

- Изволь: я только расплатился с хозяином и хотел уже выйти, как вдруг слышу
страшный шум; и граф сюда входит со всею своею свитою. Я скорее снял шляпу и
по  стенке стал пробираться до дверей, но он увидел меня и спросил, что я за
человек.  -  "Я  Гаспар Дик, кровельщик, готовый к вашим услугам, милостивый
граф",  -  отвечал  я  с поклоном - и стал пятиться к дверям, но он опять со
мной  заговорил и безо всякого ругательства. - "А сколько ты вырабатываешь в
день,  Гаспар  Дик?"  - Я призадумался: зачем этот вопрос? Не думает ли он о
новом  налоге? На всякий случай я отвечал ему осторожно: "Милостивый граф, -
день  на день не похож; в иной выработаешь пять и шесть копеек, а в другой и
ничего".  -  "А  женат ли ты, Гаспар Дик?" - Я тут опять призадумался: зачем
ему знать, женат ли я? Однако отвечал ему смело: "Женат". - "И дети есть?" -
"И дети есть". - (Я решился говорить всю правду, ничего не утаивая.) - Тогда
граф  оборотился  к  своей  свите  и  сказал:  "Господа,  я думаю, что будет
ненастье;  моя  абервильская  рана что-то начинает ныть. - Поспешим до дождя
доехать; велите скорее седлать лошадей".-


ИЗ РАННИХ РЕДАКЦИЙ



ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Предисловие к первому изданию (1825) главы первой:

Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено.

Несколько  песен,  или  глав,  "Евгения  Онегина"  уже  готовы. Писанные под
влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток веселости,
ознаменовавшей первые произведения автора "Руслана и Людмилы".

Первая  глава  представляет  нечто  целое.  Она  в  себе  заключает описание
светской  жизни  петербургского  молодого  человека  в  конце  1819  года  и
напоминает "Беппо", шуточное произведение мрачного Байрона.

Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить
о  плане  целого  романа,  прочитав  первую  главу  оного. Станут осуждать и
антипоэтический   характер   главного   лица,  сбивающегося  на  Кавказского
пленника,  также  некоторые  строфы,  писанные  в утомительном роде новейших
элегий,  в  коих  чувство  уныния  поглотило  все  прочие.  Но  да будет нам
позволено  обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом
писателе:   отсутствие   оскорбительной   личности   и   наблюдение  строгой
благопристойности в шуточном описании нравов.

В рукописи - вместо последней фразы предисловия:

Звание   издателя   не  позволяет  нам  хвалить,  ни  осуждать  сего  нового
произведения. Мнения наши могут показаться пристрастными.

Но  да  будет  нам  позволено  обратить  внимание почтеннейшей публики и гг.
журналистов  на  достоинство,  еще новое и сатирическом писателе: наблюдение
строгой  благопристойности  в  шуточном  описании  нравов.  Ювенал,  Катулл,
Петрон,  Вольтер и Байрон - далеко не редко не сохранили должного уважения к
читателям  и  к  прекрасному  полу.  Говорят,  что наши дамы начинают читать
по-русски.  Смело  предлагаем  им  произведение,  где  найдут они под легким
покрывалом сатирической веселости наблюдения верные и занимательные.

Другое  достоинство,  почти  столь  же  важное,  приносящее  не  малую честь
сердечному    незлобию    нашего   автора,   есть   совершенное   отсутствие
оскорбительной  личности.  Ибо не должно сие приписать единственно отеческой
бдительности   нашей   цензуры,   блюстительницы   нравов,  государственного
спокойствия,  сколь и заботливо охраняющей граждан от нападения простодушной
клеветы, насмешливого легкомыслия.

В беловой рукописи стихи 8-14 строфы V читались:

Подозревали в нем талант,
И мог Евгений в самом деле
Вести приятный разговор,
А иногда веселый спор
О господине Мармонтеле,
О карбонарах, о Парни,
Об генерале Жомини.

Примечание к строфе VIII, имевшееся в первом издании:

Мнение,  будто  бы  Овидий  был  сослан  в  нынешний  Акерман,  ни на чем не
основано. В  своих  элегиях  Ex  Ponto {1} он  ясно  назначает местом своего
пребывания город Томы при самом устье Дуная. Столь же несправедливо и мнение
Вольтера,  полагающего  причиной  его  изгнания тайную благосклонность Юлии,
дочери  Августа.  Овидию было тогда около пятидесяти лет, а развратная Юлия,
десять  лет  тому прежде, была сама изгнана ревнивым своим родителем. Прочие
догадки  ученых  не  что иное, как догадки. Поэт сдержал свое слово, и тайна
его с ним умерла:

Alterius facti culpa silenda mihi. {2}
    Примечание сочинителя.

В  черновиках  к  строке "О господине Мармонтеле" имеется ряд знаменательных
вариантов:  "О  Бейроне,  о Манюэле", "О Мирабо, об Мармонтеле", "О гетерии,
Манюэле".

Пропущенная строфа IX (имеется в беловой рукописи):

Нас пыл сердечный рано мучит.
Очаровательный обман,
Любви нас не природа учит,
А Сталь или Шатобриан.
Мы алчем жизнь узнать заране,
Мы узнаем ее в романе,
Мы все узнали, между тем
Но насладились мы ничем.
Природы глас предупреждая,
Мы только счастию вредим,
П поздно, поздно вслед за ним
Летит горячность молодая.
Онегин это испытал,
Зато как женщин он узнал.

Пропущенные строфы XIII и XIV (имеются в черновой рукописи):

XIII

Как он умел вдовы смиренной
Привлечь благочестивый взор
И с нею скромный и смятенный
Начать, краснея, разговор,
Пленять неопытностью нежной
И верностью       надежной
Любви, которой в мире нет,
И пылкостью невинных лет.
Как он умел с любою дамой
О платонизме рассуждать
И в куклы с дурочкой играть,
И вдруг нежданной эпиграммой
Ее смутить и наконец
Сорвать торжественный венец.

XIV

Так резвый баловень служанки,
Анбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется, идет, идет,
Полузажмурясь, подступает,
Свернется в ком, хвостом играет,
Готовит когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
Так хищный волк, томясь от глада,
Выходит из глуши лесов
И рыщет близ беспечных псов
Вокруг неопытного стада;
Все спит, и вдруг свирепый вор
Ягненка мчит в дремучий бор.

Примечание к строфе XXVI в первом издании:

Нельзя  не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарем
Российской  Академии.  Он  останется  вечным  памятником  попечительной воли
Екатерины  и  просвещенного  труда  наследников Ломоносова, строгих и верных
опекунов языка отечественного. Вот что говорит Карамзин в своей речи:

"Академия  Российская  ознаменовала  самое  начало  бытия  своего творением,
важнейшим  для  языка, необходимым для авторов, необходимым для всякого, кто
желает  предлагать  мысли  с  ясностию,  кто  желает понимать себя и других.
Полный словарь, изданный Академиею, принадлежит к числу тех феноменов, коими
Россия  удивляет  внимательных  иноземцев:  наша,  без  сомнения счастливая,
судьба,  во всех отношениях, есть какая-то необыкновенная скорость: мы зреем
не  веками, а десятилетиями. Италия, Франция, Англия, Германия славились уже
многими  великими  писателями,  еще  не  имея  словаря:  мы имели церковные,
духовные  книги;  имели  стихотворцев,  писателей,  но только одного истинно
классического  (Ломоносова),  и  представили  систему  языка,  которая может
равняться  с  знаменитыми  творениями  Академий  Флорентийской  и Парижской.
Екатерина  Великая...  кто  из нас и в самый цветущий век Александра I может
произносить имя ее без глубокого чувства любви и благодарности?.. Екатерина,
любя  славу  России,  как собственную, и славу побед, и мирную славу разума,
приняла  сей  счастливый  плод  трудов Академии с тем лестным благоволением,
коим  она  умела  награждать  все  достохвальное и которое осталось для вас,
милостивые государи, незабвенным, драгоценнейшим воспоминанием".

    Примеч. соч.

Примечание к строфе L в первом издании:

Автор,  со  стороны  матери,  происхождения  африканского.  Его прадед Абрам
Петрович  Аннибал  на  8 году своего возраста был похищен с берегов Африки и
привезен  в  Константинополь.  Российский  посланник,  выручив его, послал в
подарок  Петру Великому, который крестил его в Вильне. Вслед за ним брат его
приезжал  сперва в Константинополь, а потом и в Петербург, предлагая за него
выкуп;  но  Петр  I  не  согласился возвратить своего крестника. До глубокой
старости  Аннибал  помнил  еще  Африку, роскошную жизнь отца, 19 братьев, из
коих  он  был меньшой; помнил, как их водили к отцу, с руками, связанными за
спину,  между тем как он один был свободен и плавал под фонтанами отеческого
дома;  помнил  также любимую сестру свою Лагань, плывшую издали за кораблем,
на котором он удалялся.

18-ти  лет  от  роду  Аннибал  послан был царем во Францию, где и начал свою
службу  в  армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с
чином  французского  лейтенанта.  С тех пор находился он неотлучно при особе
императора.  В  царствование  Анны Аннибал, личный враг Бирона, послан был в
Сибирь под благовидным предлогом. Наскуча безлюдством и жестокостию климата,
он  самовольно возвратился в Петербург и явился к своему другу Миниху. Миних
изумился  и  советовал  ему  скрыться  немедленно.  Аннибал  удалился в свои
поместья,  где  и  жил во все время царствования Анны, считаясь в службе и в
Сибири.  Елисавета,  вступив на престол, осыпала его своими милостями. А. П.
Аннибал  умер  уже  в  царствование  Екатерины,  уволенный от важных занятий
службы, с чином генерал-аншефа на 92 году от рождения.

Сын  его  генерал-лейтенант  И.  А.  Аннибал  принадлежит  бесспорно к числу
отличнейших людей екатерининского века (ум. в 1800 году).

В  России,  где  память  замечательных  людей  скоро  исчезает,  по  причине
недостатка  исторических записок, странная жизнь Аннибала известна только по
семейственным   преданиям.   Мы  со  временем  надеемся  издать  полную  его
биографию.

    Примеч. соч.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Стих 5 строфы IV в рукописи сперва читался:

Свободы сеятель пустынный.
Стихи 8-12 строфы VI в рукописи сперва читались:

Крикун, мятежник и поэт,
Он из Германии свободной
Привез учености плоды -
Вольнолюбивые мечты,
Дух пылкий, прямо благородный.

За IX строфой в беловой рукописи имеются следующие три строфы:

Х

Не пел порочной он забавы,
Не пел презрительных Цирцей,
Он оскорблять гнушался нравы
Избранной лирою своей;
Поклонник истинного счастья,
Не славил сетей сладострастья,
Постыдной негою дыша,
Как тот, чья жадная душа,
Добыча вредных заблуждений,
Добыча жалкая страстей,
Преследует в тоске своей
Картины прежних наслаждений
И свету в песнях роковых
Безумно обнажает их.

XI

Певцы слепого наслажденья,
Напрасно дней своих блажных
Передаете впечатленья
Вы нам в элегиях живых,
Напрасно девушка украдкой,
Внимая звукам лиры сладкой
К вам устремляет нежный взор,
Начать не смея разговор,
Напрасно ветреная младость
За полной чашею, в венках,
Воспоминает на пирах
Стихов изнеженную сладость
Иль на ухо стыдливых дев
Их шепчет, робость одолев;

XII

Несчастные, решите сами,
Какое ваше ремесло;
Пустыми звуками, словами
Вы сеете разврата зло.
Перед судилищем Паллады
Вам нет венца, вам нет награды,
Но вам дороже, знаю сам,
Слеза с улыбкой пополам.
Вы рождены для славы женской,
Для вас ничтожен суд молвы -
И жаль мне вас... и милы вы;
Не вам чета был гордый Ленский:
Его стихи конечно мать
Велела б дочери читать.

В черновике последняя строфа сопровождалась примечанием:

La mere en prescrira la lecture a sa fille. {3}

    Piron

Стих  сей  вошел  в пословицу. Заметим, что Пирон (кроме своей "Метромании")
хорош  только в таких стихах, о которых невозможно и намекнуть, не оскорбляя
благопристойности.

К приведенным строфам примыкает еще одна, сохранившаяся только в черновике:

Но добрый юноша, готовый
Высокий подвиг совершить,
Не будет в гордости суровой
Стихи нечистые твердить;
Но праведник изнеможенный,
К цепям неправдой присужденный,
В свою последню ночь в тюрьме
С лампадой, дремлющей во тьме,
Не склонит в тишине пустынной
На свиток ваш очей своих
И на стене ваш вольный стих
Не начертит рукой безвинной,
Немой и горестный привет
Для узника грядущих лет.

Строфа XIV в беловой рукописи оканчивалась:

Собою жертвовать смешно.
Иметь восторженные чувства
Простительно в шестнадцать лет;
Кто ими полон, тот поэт
Иль хочет высказать искусство
Пред легковерною толпой.
Что ж мы такое?.. боже мой!..
За этим шло:

Сноснее, впрочем, был Евгений:
Людей он просто не любил
И управлять кормилом мнений
Нужды большой не находил,
Не посвящал друзей в шпионы,
Хоть думал, что добро, законы,
Любовь к отечеству, права -
Одни условные слова.
Он понимал необходимость,
И миг покоя своего
Не отдал бы ни для кого,
Но уважал в других решимость,
Гонимой славы красоту,
Талант и сердца правоту.

После строфы XVI в черновой рукописи следовало:

От важных исходя предметов,
Касался часто разговор
И русских иногда поэтов.
Со вздохом и потупя взор,
Владимир слушал, как Евгений
Венчанных наших сочинений,
Достойных       похвал
Немилосердно поражал.

Стихи 4-14 строфы XVII в беловой рукописи читались:

Онегин говорил об них
Как о знакомцах изменивших,
Давно могилы сном почивших
И коих нет уж и следа.
Но вырывались иногда
Из уст его такие звуки,
Такой глубокий чудный стон,
Что Ленскому казался он
Приметой незатихшей муки.
И точно: страсти были тут,
Скрывать их был напрасный труд.
Дальше следовали еще три строфы:

Какие чувства не кипели
В его измученной груди?
Давно ль, надолго ль присмирели?
Проснутся - только погоди.
Блажен, кто ведал их волненье,
Порывы, сладость, упоенье,
И наконец от их отстал;
Блаженней тот, кто их не знал,
Кто охладил любовь разлукой,
Вражду злословием. Порой
Зевал с друзьями и с женой,
Ревнивой не тревожась мукой.
Что до меня, то мне на часть
Досталась пламенная страсть,

Страсть к банку! ни дары свободы,
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в прежни лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомет.
А я, нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.

И я теперь, отшельник скромный,
Скупой не веруя мечте,
Уж не поставлю карты темной,
Заметя грозное руте;
Мелок оставил я в покое,
Атанде, слово роковое,
Мне не приходит на язык -
От рифмы также я отвык.
Что будешь делать? Между нами -
Всем этим утомился я.
На днях попробую, друзья,
Заняться белыми стихами,
Хоть все имеет quinze et le va {4}
Большие на меня права

Строфа XXI в беловой рукописи первоначально кончалась стихами:

Так в Ольге милую подругу
Владимир видеть привыкал;
Он рано без нее скучал
И часто по густому лугу,
Без милой Ольги, меж цветов
Искал одних ее следов.

После XXII строфы в беловой рукописи были еще две:

Кто ж та была, которой очи
Он без искусства привлекал,
Которой он и дни и ночи
И думы сердца посвящал?
Меньшая дочь соседей бедных.
Вдали забав столицы вредных,
Невинной прелести полна,
В глазах родителей она
Цвела, как ландыш потаенный,
Незнаемый в траве глухой
Ни мотыльками, ни пчелой,
Цветок, быть может, обреченный,
Не осушив еще росы,
Размаху гибельной косы.

Ни дура англинской породы,
Ни своенравная мамзель,
В России по уставу моды
Необходимые досель,
Не стали портить Ольги милой.
Фадеевна рукою хилой
Ее качала колыбель,
Она же ей стлала постель,
Она ж за Ольгою ходила,
Бову рассказывала ей,
Чесала шелк ее кудрей,
Читать "Помилуй мя" учила,
Поутру наливала чай
И баловала невзначай.

(Переделывая эту строфу, Пушкин заменил имя Ольги именем Татьяны.)

После строфы XXXI в черновой рукописи начата еще одна:

Они привыкли вместе кушать,
Соседей вместе навещать,
По праздникам обедню слушать,
Всю ночь храпеть, а днем зевать,
В линейке ездить по работам,
Браниться, в баню по субботам...

После строфы XL в беловой рукописи следовала еще одна - заключительная:

Но, может быть, и это даже
Правдоподобнее сто раз,
Изорванный, в пыли и в саже,
Мой недочитанный рассказ,
Служанкой изгнан из уборной,
В передней кончит век позорный,
Как прошлогодний календарь
Или затасканный букварь.
Но что ж: в гостиной иль в передней
Равно читатели черны,
Над книгой их права равны,
Не я первой, не я последний
Их суд услышу над собой -
Ревнивый, строгий и тупой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Стихи 6-14 строфы III в рукописи читались:

Несут на блюдечках варенья
С одною ложечкой для всех.
Иных занятий и утех
В деревне нет после обеда.
Поджавши руки, у дверей
Сбежались девушки скорей
Взглянуть на нового соседа,
И на дворе толпа людей
Критиковала их коней.

После V строфы в рукописи сперва следовало:

В постеле лежа, наш Евгений
Глазами Байрона читал,
Но дань вечерних размышлений
В уме Татьяне посвящал.
Проснулся он денницы ране
И мысль была все о Татьяне.
"Вот новое, - подумал он, -
Неужто я в нее влюблен?
Ей-богу, это было б славно,
Себя уж то-то б одолжил;
Посмотрим". И тотчас решил
Соседок навещать исправно,
Как можно чаще - всякий день,
Ведь им досуг, а нам не лень.

Решил, и скоро стал Евгений
Как Ленский
Ужель Онегин в самом деле
Влюбился?

После строфы Х в беловой рукописи имеется еще одна строфа:

Увы! друзья! мелькают годы -
И с ними вслед одна другой
Мелькают ветреные моды
Разнообразной чередой.
Все изменяется в природе:
Ламуш и фижмы были в моде,
Придворный франт и ростовщик
Носили пудреный парик;
Бывало, нежные поэты
В надежде славы и похвал
Точили тонкий мадригал
Иль остроумные куплеты,
Бывало, храбрый генерал
Служил и грамоты не знал.

Примечание к строфе XVIII, имевшееся в рукописи:

Кто-то  спрашивал  у  старухи:  по страсти ли, бабушка, вышла ты замуж? - По
страсти,  родимый,  - отвечала она; - приказчик и староста обещались меня до
полусмерти  прибить.  -  В  старину  свадьбы,  как  суды,  обыкновенно  были
пристрастны.

После строфы XXI в беловой рукописи следует еще одна:

Теперь мне должно б на досуге
Мою Татьяну оправдать -
Ревнивый критик в модном круге,
Предвижу, будет рассуждать:
"Ужели не могли заране
Внушить задумчивой Татьяне
Приличий коренных устав?
Да и в другом поэт не прав:
Ужель влюбиться с первой встречи
Она в Онегина могла,
И чем увлечена была,
Какой в нем ум, какие речи
Ее пленить успели вдруг?"
Постой, поспорю я, мой друг.

После строфы XXIII в беловой рукописи было:

Но вы, кокетки записные,
Я вас люблю - хоть это грех.
Улыбки, ласки заказные
Вы расточаете для всех,
Ко всем стремите взор приятный;
Кому слова невероятны,
Того уверит поцелуй;
Кто хочет - волен: торжествуй.
Я прежде сам бывал доволен
Единым взором ваших глаз,
Теперь лишь уважаю вас,
Но, хладной опытностью болен,
И сам готов я вам помочь,
Но ем за двух и сплю всю ночь.

После строфы XXIV в беловой рукописи еще две:

А вы, которые любили
Без позволения родных
И сердце нежное хранили
Для впечатлений молодых,
Тоски, надежд и неги сладкой,
Быть может, если вам украдкой
Случалось тайную печать
С письма любовного срывать,
Иль робко в дерзостные руки
Заветный локон отдавать,
Иль даже молча дозволять
В минуту горькую разлуки
Дрожащий поцелуй любви,
В слезах, с волнением в крови, -

Не осуждайте безусловно
Татьяны ветреной моей,
Не повторяйте хладнокровно
Решенья чопорных судей.
А вы, о Девы без упрека,
Которых даже тень порока
Страшит сегодня, как змия,
Советую вам то же я.
Кто знает? пламенной тоскою
Сгорите, может быть, и вы,
А завтра легкий суд молвы
Припишет модному герою
Победы новой торжество:
Любви вас ищет божество.

После строфы XXXV в беловой рукописи еще одна:

Лишь только няня удалилась
И сердце, будто пред бедой,
У бедной девушки забилось,
Вскричала: боже! что со мной!
Встает. На мать взглянуть не смеет.
То вся горит, то вся бледнеет -
Весь день, потупя взор, молчит,
И чуть не плачет, и дрожит.
Внук няни поздно воротился.
Соседа видел он - ему
Письмо вручил он самому.
И что ж сосед? - Верхом садился
И положил письмо в карман.
Ах, чем-то кончится роман!

В черновой рукописи сначала была другая песня девушек:

ПЕСНЯ
   Помолившись богу.
Дуня плачет, завывает,
   Друга провожает.
Друг поехал на чужбину,
   Дальную сторонку,
Ох уж эта мне чужбина -
   Горькая кручина!..
На чужбине молодицы,
   Красные девицы,
Остаюся я младая
   Горькою вдовицей.
Вспомяни меня младую,
   Аль я приревную,
Вспомяни меня заочно,
   Хоть и не нарочно.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Первые  четыре  строфы  не  были введены в текст главы, но были опубликованы
отдельно в журнале "Московский вестник" в октябре 1827 г.:

ЖЕНЩИНЫ

Отрывок из "Евгения Онегина"
В начале жизни мною правил
Прелестный, хитрый, слабый пол;
Тогда в закон себе я ставил
Его единый произвол.
Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством.
Владея чувствами, умом,
Она сияла совершенством.
Пред ней я таял в тишине:
Ее любовь казалась мне
Недосягаемым блаженством.
Жить, умереть у милых ног -
Иного я желать не мог.

*

То вдруг ее я ненавидел,
И трепетал, и слезы лил,
С тоской и ужасом в ней видел
Созданье злобных, тайных сил;
Ее пронзительные взоры,
Улыбка, голос, разговоры -
Все было в ней отравлено,
Изменой злой напоено,
Все в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...
То вдруг я мрамор видел в ней,
Перед мольбой Пигмалиона
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.

*

Словами вещего поэта
Сказать и мне позволено:
Темира, Дафна и Лилета -
Как сон забыты мной давно.
Но есть одна меж их толпою...
Я долго был пленен одною -
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?.. зачем
Вам это знать? не в этом дело!
Что было, то прошло, то вздор;
А дело в том, что с этих пор
Во мне уж сердце охладело,
Закрылось для любви оно,
И все в нем пусто и темно.

*

Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Восторги наши своенравны
Им очень кажутся забавны;
И, право, с нашей стороны
Мы непростительно смешны.
Закабалясь неосторожно,
Мы их любви в награду ждем,
Любовь в безумии зовем,
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!

Помимо незавершенных набросков в черновых рукописях после этих строф имеется
еще одна:

Страстей мятежные заботы
Прошли, не возвратятся вновь!
Души бесчувственной дремоты
Не возмутит уже любовь.
Пустая красота порока
Блестит и нравится до срока.
Пора проступки юных дней
Загладить жизнию моей!
Молва, играя, очернила
Мои начальные лета.
Ей подмогала клевета
И дружбу только что смешила,
Но, к счастью, суд молвы слепой
Опровергается порой!..

За строфой XVII первоначально следовала строфа:

Но ты - губерния Псковская,
Теплица юных дней моих,
Что может быть, страна глухая,
Несносней барышень твоих?
Меж ими нет - замечу кстати -
Ни тонкой вежливости знати,
Ни ветрености милых шлюх.
Я, уважая русский дух,
Простил бы им их сплетни, чванство,
Фамильных шуток остроту,
Пороки зуб, нечистоту, .
И непристойность, и жеманство,
Но как простить им модный бред
И неуклюжий этикет?

Стихи 5-14 строфы XXIV в черновой рукописи сначала читались иначе:

Родня качает головою;
Соседи шепчут меж собою:
Пора, пора бы замуж ей.
Мать также мыслит, у друзей
Тихонько требует совета.
Друзья советуют зимой
В Москву подняться всей семьей -
Авось в толпе большого света
Татьяне сыщется жених
Милей иль счастливей других.

После строфы XXIV в черновой рукописи следовали две строфы:

Когда повеет к нам весною
И небо вдруг оживлено,
Люблю поспешною рукою
Двойное выставить окно.
С каким-то грустным наслажденьем
Я упиваюсь дуновеньем
Живой прохлады; но весна
У нас не радостна, она
Богата грязью, не цветами.
Напрасно манит жадный взор
Лугов пленительный узор;
Певец не свищет над водами,
Фиалок нет, и вместо роз
В полях растопленный навоз.

Что наше северное лето?
Карикатура южных зим.
Мелькнет и нет, известно это,
Хоть мы признаться не хотим.
Ни шум дубрав, ни тень, ни розы, -
В удел нам отданы морозы,
Метель, свинцовый свод небес.
Безлиственный сребристый лес,
Пустыни ярко снеговые,
Где свищут подрези саней -
Средь хладно пасмурных ночей
Кибитки, песни удалые,
Двойные стекла, банный пар,
Халат, лежанка и угар.

Строфа XXXVI была напечатана в первом издании четвертой главы:

Уж их далече взор мой ищет...
А лесом кравшийся стрелок
Поэзию клянет и свищет,
Спуская бережно курок.
У всякого своя охота.
Своя любимая забота:
Кто целит в уток из ружья,
Кто бредит рифмами, как я,
Кто бьет хлопушкой мух нахальных,
Кто правит в замыслах толпой,
Кто забавляется войной,
Кто в чувствах нежится печальных,
Кто занимается вином:
И благо смешано со злом.

На экземпляре этого издания Пушкин исправил стихи 8 и 9:

Кто эпиграммами, как я,
Стреляет в куликов журнальных.

Последние  два  стиха  строфы  XXXVII  и  строфа  XXXVIII  имеются в беловой
рукописи:

И одевался - только вряд
Вы носите ль такой наряд.

*

Носил он русскую рубашку,
Платок шелковый кушаком,
Армяк татарский нараспашку
И шляпу с кровлею, как дом
Подвижный. Сим убором чудным,
Безнравственным и безрассудным,
Была весьма огорчена
Псковская дама Дурина,
А с ней Мизинчиков; Евгений,
Быть может, толки презирал,
А вероятно, их не знал,
Но все ж своих обыкновений
Не изменил в угоду им,
За что был ближним нестерпим.

Стихи  1-4  строфы  XLIII переработаны Пушкиным для печати, можно думать, по
цензурным соображениям. В беловой рукописи они читаются:

В глуши что делать в это время?
Гулять? - но голы все места,
Как лысое Сатурна темя
Иль крепостная нищета.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Строфа XXX первоначально оканчивалась описанием обморока Татьяны:

Она приветствий двух друзей
Не слышит, слезы из очей
Хотят уж хлынуть; вдруг упала
Бедняжка в обморок; тотчас
Ее выносят; суетясь,
Толпа гостей залепетала.
Все на Евгения глядят,
Как бы во всем его винят.

Строфы XXXVII и XXXVIII были напечатаны в первом издании главы:

XXXVII

В пирах готов я непослушно
С твоим бороться божеством;
Но, признаюсь великодушно,
Ты победил меня в другом:
Твои свирепые герои,
Твои неправильные бои,
Твоя Киприда, твой Зевес
Большой имеют перевес
Перед Онегиным холодным,
Пред сонной скукою полей,
Перед Истоминой моей,
Пред нашим воспитаньем модным;
Но Таня (присягну) милей
Елены пакостной твоей.

XXXVIII

Никто и спорить тут не станет,
Хоть за Елену Менелай
Сто лет еще не перестанет
Казнить Фригийский бедный край,
Хоть вкруг почтенного Приама
Собранье стариков Пергама,
Ее завидя, вновь решит:
Прав Менелай и прав Парид.
Что ж до сражений, то немного
Я попрошу вас подождать:
Извольте далее читать;
Начала не судите строго;
Сраженье будет. Не солгу,
Честное слово дать могу.

Строфа  XLIII имеется в беловой рукописи. В первом издании она появилась без
первых четырех стихов:

Как гонит бич в песку манежном
По корде резвых кобылиц,
Мужчины в округе мятежном
Погнали, дернули девиц.
Подковы, шпоры Петушкова
(Канцеляриста отставного)
Стучат; Буянова каблук
Так и ломает пол вокруг;
Треск, топот, грохот - по порядку:
Чем дальше в лес, тем больше дров;
Теперь пошло на молодцов:
Пустились, только не в присядку.
Ах! легче, легче: каблуки
Отдавят дамские носки!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Строфы XV и XVI, пропущенные Пушкиным, сохранились в копии:

XV

Да, да, ведь ревности припадка -
Болезнь, так точно как чума,
Как черный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет,
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Ее терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж конечно без боязни
Взойдет на пламенный костер
Иль шею склонит под топор.

XVI

Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.
Как учат слабое дитя,
Ты душу нежную, мутя,
Учила горести глубокой.
Ты негой волновала кровь,
Ты воспаляла в ней любовь
И пламя ревности жестокой;
Но он прошел, сей тяжкий день:
Почий, мучительная тень!

Вероятно, после строфы XXXIV должны были следовать две строфы, сохранившиеся
в черновиках:

В сраженье смелым быть похвально,
Но кто не смел в наш храбрый век?
Все дерзко бьется, лжет нахально;
Герой, будь прежде человек.
Чувствительность бывала в моде
И в нашей северной природе.
Когда горящая картечь
Главу сорвет у друга с плеч,
Плачь, воин, не стыдись, плачь вольно:
И Кесарь слезы проливал,
Когда он друга смерть узнал,
И сам был ранен очень больно
(Не помню где, не помню как);
Он был конечно не дурак.

*

Но плакать и без раны можно
О друге, если был он мил,
Нас не дразнил неосторожно
И нашим прихотям служил.
Но если жница роковая,
Окровавленная, слепая,
В огне, в дыму - в глазах отца
Сразит залетного птенца!
О страх! о горькое мгновенье!
О Строганов, когда твой сын
Упал, сражен, и ты один,
Забыл ты славу и сраженье
И предал славе ты чужой
Успех, ободренный тобой.

*

Как мрачный стон, как гроба холод...

Пропущенная  XXXVIII  строфа  сохранилась  в  копии (без двух заключительных
стихов):

Исполня жизнь свою отравой,
Не сделав многого добра,
Увы, он мог бессмертной славой
Газет наполнить нумера.
Уча людей, мороча братий,
При громе плесков иль проклятий,
Он совершить мог грозный путь,
Дабы последний раз дохнуть
В виду торжественных трофеев,
Как наш Кутузов иль Нельсон,
Иль в ссылке, как Наполеон,
Иль быть повешен, как Рылеев.
. . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . .

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Строфы  VIII и IX, пропущенные в печати, имеются в черновой рукописи, причем
стихи  9-14  строфы  IX  совпадают  со стихами 9-14 строфы XI окончательного
текста.

VIII

Но раз вечернею порою
Одна из дев сюда пришла.
Казалось, тяжкою тоскою
Она встревожена была;
Как бы волнуемая страхом,
Она в слезах пред милым прахом
Стояла, голову склонив
И руки с трепетом сложив;
Но тут поспешными шагами
Ее настиг младой улан;
Затянут, статен и румян,
Красуясь черными усами,
Нагнув широкие плеча
И гордо шпорами звуча.

IX

Она на воина взглянула,
Горел досадой взор его,
И побледнела, и вздохнула,
Но не сказала ничего.
И молча Ленского невеста
От сиротеющего места
С ним удалились - и с тех пор
Уж не являлась из-за гор.

среди  книг,  которые татьяна находит в кабинете онегина, по первоначальному
замыслу, имеется и его дневник - "альбом". за xxi строфой в беловой рукописи
идет  строфа,  в  которой  дано  его  описание  и  приведен  ряд  выписок из
"альбома":

XXII

Опрятно по краям окован
Позолоченным серебром,
Он был исписан, изрисован
Рукой Онегина кругом.
Меж непонятного маранья
Мелькали мысли, замечанья,
Портреты, числа, имена
Да буквы, тайны письмена,
Отрывки, письма черновые,
И, словом, искренний журнал,
В который душу изливал
Онегин в дни свои младые,
Дневник мечтаний и проказ;
Кой-что я выпишу для вас.

АЛЬБОМ ОНЕГИНА

1

Меня не любят и клевещут,
В кругу мужчин несносен я,
Девчонки предо мной трепещут,
Косятся дамы на меня.
За что? - за то, что разговоры
Принять мы рады за дела,
Что вздорным людям важны вздоры,
Что глупость ветрена и зла,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит.

2

Боитесь вы графини - овой? -
Сказала им Элиза К.
- Да, - возразил NN суровый, -
Боимся мы графини - овой,
Как вы боитесь паука.

3

В Коране мыслей много здравых,
Вот, например: пред каждым сном
Молись, беги путей лукавых,
Чти бога и не спорь с глупцом.

4

Цветок полей, листок дубрав
В ручье кавказском каменеет.
В волненье жизни так мертвеет
И ветреный и нежный нрав.

5

Шестого был у В. на бале.
Довольно пусто было в зале;
R. С. как ангел хороша:
Какая вольность в обхожденье,
В улыбке, в томном глаз движенье
Какая нега и душа!

Далее зачеркнуты два стиха:

Она сказала (nota bene),
Что завтра едет к Селимене.

6

Вечор сказала мне R. С.:
Давно желала я вас видеть.
Зачем? - мне говорили все,
Что я вас буду ненавидеть.
За что? - за резкий разговор,
За легкомысленное мненье
О всем; за колкое презренье
Ко всем; однако ж это вздор.
Вы надо мной смеяться властны,
Но вы совсем не так опасны;
И знали ль вы до сей поры,
Что просто - очень вы добры?

7

Сокровища родного слова,
Заметят важные умы,
Для лепетания чужого
Безумно пренебрегли мы.
Мы любим муз чужих игрушки,
Чужих наречий погремушки,
А не читаем книг своих.
Да где ж они? - давайте их.
А где мы первые познанья
И мысли первые нашли,
Где поверяем испытанья,
Где узнаем судьбу земли?
Не в переводах одичалых,
Не в сочиненьях запоздалых,
Где русский ум и русский дух
Зады твердит и лжет за двух.

8

Мороз и солнце! чудный день.
Но нашим дамам, видно, лень
Сойти с крыльца и над Невою
Блеснуть холодной красотою.
Сидят; напрасно их манит
Песком усыпанный гранит,
Умна восточная система,
И прав обычай стариков:
Они родились для гарема
Иль для неволи теремов.

9

Вчера у В., оставя пир,
R. С. летела как зефир,
Не внемля жалобам и пеням,
А мы по лаковым ступеням
Летели шумною толпой
За одалиской молодой.
Последний звук последней речи
Я от нее поймать успел,
Я черным соболем одел
Ее блистающие плечи,
На кудри милой головы
Я шаль зеленую накинул,
Я пред Венерою Невы
Толпу влюбленную раздвинул.

10

- - - я вас люблю etc.

11

Сегодня был я ей представлен,
Глядел на мужа с полчаса;
Он важен, красит волоса,
Он чином от ума избавлен.

В черновой рукописи имеются также следующие записи из "Альбома Онегина":

Я не люблю княжны S. L.!
Свое невольное кокетство
Она взяла себе за цель,
Короче было б взять за средство.


Чего же так хотелось ей?
Сказать ли первые три буквы?
К-Л-Ю-Клю... возможно ль, клюквы!

Четвертая запись в черновике продолжалась:

Так напряженьем воли твердой
Мы страсть безумную смирим,
Беду снесем душою гордой,
Печаль надеждой усладим.
Но как      утешить
Тоску, безумную тоску.

После строфы XXIV в черновой рукописи следовало:

С ее открытием поздравим
Татьяну милую мою
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою.
Убив неопытного друга,
Томленье сельского досуга
Не мог Онегин перенесть,
Решился он в кибитку сесть.
Раздался колокольчик звучный,
Ямщик удалый засвистал,
И наш Онегин поскакал
Искать отраду жизни скучной -
По отдаленным сторонам,
Куда, не зная точно сам.

После строфы XXXV в черновой рукописи было:

Татьяну все воображая
Еще ребенком, няня ей
Сулит веселье, истощая
Риторику хвалы своей.
Вотще она велеречиво
Москву описывает живо.

Строфа XXXVI в черновой рукописи оканчивалась:

Москва! как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!..
Как сильно в нем отозвалось!
В изгнанье, в горести, в разлуке,
Москва! как я любил тебя,
Святая родина моя!

Черновой набросок к строфе LI:

Как живо колкий Грибоедов
В сатире внуков описал,
Как описал Фонвизин дедов,
Созвал он всю Москву на бал.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Задумав было до выпуска в свет всего романа издать вместе две заключительные
его  главы:  первоначальную VIII ("Путешествие Онегина") и IX (окончательную
VIII), Пушкин написал к ним предисловие:

У  нас  довольно  трудно  самому  автору узнать впечатление, произведенное в
публике  сочинением  его.  От журналов узнает он только мнение издателей, на
которое положиться невозможно по многим причинам. Мнение друзей, разумеется,
пристрастно,  а  незнакомые,  конечно,  не  станут  ему  в глаза бранить его
произведение, хотя бы оно того и стоило.

При  появлении  VII  песни  Онегина  журналы вообще отозвались об ней весьма
неблагосклонно.  Я  бы  охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж
противоречил  тому,  что  говорили  они о прежних главах моего романа. После
неумеренных  и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же
сочинения, странно было мне читать, например, следующий отзыв:

"Можно   ли  требовать  внимания  публики  к  таким  произведениям,  какова,
например,   глава  VII  "Евгения  Онегина"?  Мы  сперва  подумали,  что  это
мистификация, просто шутка или пародия, и не прежде уверились, что эта глава
VII есть произведение сочинителя "Руслана и Людмилы", пока книгопродавцы нас
не  убедили  в  этом.  Эта  глава  VII,  - два маленькие печатные листика, -
испещрена  такими  стихами  и  балагурством,  что  в  сравнении  с ними даже
"Евгений  Вельский" {1} кажется чем-то похожим на дело. Ни одной мысли в этой
водянистой  VII  главе,  ни одного чувствования, ни одной картины, достойной
воззрения!  Совершенное  падение,  chute  complete... Читатели наши спросят,
какое  же содержание этой VII главы в 57 страничек? Стихи "Онегина" увлекают
нас и заставляют отвечать стихами на этот вопрос:

Ну как рассеять горе Тани?
Вот как: посадят деву в сани
И повезут из милых мест
В Москву на ярманку невест!
Мать плачется, скучает дочка:

Конец седьмой главе - и точка! {2}

Точно  так,  любезные  читатели,  все  содержание этой главы в том, что Таню
увезут в Москву из деревни!"

В  одном  из  наших  журналов  сказано  было,  что  VII глава не могла иметь
никакого  успеху,  ибо  век  и Россия идет вперед, а стихотворец остается на
прежнем  месте.  Решение  несправедливое  (т. е. в его заключении). Если век
может   идти   себе  вперед,  науки,  философия  и  гражданственность  могут
усовершенствоваться  и  изменяться,  - то поэзия остается на одном месте, не
стареет  и  не  изменяется.  Цель  ее  одна, средства те же. И между тем как
понятия,   труды,  открытия  великих  представителей  старинной  астрономии,
физики,  медицины  и философии состарелись и каждый день заменяются другими,
произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.

Поэтическое  произведение  может  быть слабо, неудачно, ошибочно, - виновато
уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед.

Вероятно,  критик  хотел сказать, что "Евгений Онегин" и весь его причет уже
не новость для публики, и что он надоел и ей, как журналистам.

Как  бы  то  ни  было,  решаюсь  еще искусить ее терпение. Вот еще две главы
"Евгения  Онегина"  -  последние,  по крайней мере для печати... Те, которые
стали  бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что
в  них  менее  действия,  чем во всех предшествовавших. Осьмую главу я хотел
было  вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики.
К  тому  же  многие отрывки из оной были уже напечатаны. Мысль, что шутливую
пародию  можно  принять  за неуважение к великой и священной памяти, - также
удерживала меня. Но Чайльд-Гарольд стоит на такой высоте, что каким бы тоном
о  нем  ни  говорили,  мысль  о  возможности  оскорбить  его не могла во мне
родиться.

28 ноября 1830 г.

Болдино

{1}  Евгений  Вельский.  Прошу  извинения  у  неизвестного  мне  поэта, если
принужден повторить здесь эту грубость. Судя по отрывкам его поэмы, я ничуть
не  полагаю  для  себя обидным, если находят "Евгения Онегина" ниже "Евгения
Вельского".

{2}  2  замеч.  Стихи  эти  очень  хороши,  но  в  них заключающаяся критика
неосновательна.  Самый  ничтожный  предмет  может  быть избран стихотворцем;
критике нет нужды разбирать, что стихотворец описывает, но как описывает.

В беловой рукописи вместо строфы I были следующие четыре строфы:

I

В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Елисея,
А Цицерона проклинал,
В те дни, как я поэме редкой
Не предпочел бы мячик меткой,
Считал схоластику за вздор
И прыгал в сад через забор,
Когда порой бывал прилежен,
Порой ленив, порой упрям,
Порой лукав, порою прям,
Порой смирен, порой мятежен,
Порой печален, молчалив,
Порой сердечно говорлив,

II

Когда в забвенье перед классом
Порой терял я взор и слух,
И говорить старался басом,
И стриг над губой первый пух,
В те дни... в те дни, когда впервые
Заметил я черты живые
Прелестной девы и любовь
Младую взволновала кровь
И я, тоскуя безнадежно,
Томясь обманом пылких снов,
Везде искал ее следов,
Об ней задумывался нежно,
Весь день минутной встречи ждал
И счастье тайных мук узнал,

III

В те дни - во мгле дубравных сводов,
Близ вод, текущих в тишине,
В углах лицейских переходов
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья,
Доселе чуждая веселья,
Вдруг озарилась! Муза в ней
Открыла пир своих затей;
Простите, хладные науки!
Простите, игры первых лет!
Я изменился, я поэт,
В душе моей едины звуки
Переливаются, живут,
В размеры сладкие бегут.

IV

И, первой нежностью томима,
Мне муза пела, пела вновь
(Amorem canat aetas prima) {5}
Все про любовь да про любовь
Я вторил ей - младые други
В освобожденные досуги
Любили слушать голос мой.
Они, пристрастною душой
Ревнуя к братскому союзу,
Мне первый поднесли венец,
Чтоб им украсил их певец
Свою застенчивую музу.
О торжество невинных дней!
Твой сладок сон душе моей.

Стихи  5-14  строфы II, замененные в окончательном тексте точками, в беловой
рукописи читаются:

И Дмитрев не был наш хулитель;
И быта русского хранитель,
Скрижаль оставя, нам внимал
И музу робкую ласкал.
И ты, глубоко вдохновенный,
Всего прекрасного певец,
Ты, идол девственных сердец,
Не ты ль, пристрастьем увлеченный,
Не ты ль мне руку подавал
И к славе чистой призывал. {6}

В  черновых  рукописях  строфы, посвященные лицейским воспоминаниям Пушкина,
читались:

В те дни, когда в садах лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал украдкой Апулея,
А над Виргилием зевал,
Когда ленился и проказил,
По кровле и в окошко лазил,
И забывал латинский класс
Для алых уст и черных глаз;
Когда тревожить начинала
Мне сердце смутная печаль,
Когда таинственная даль
Мои мечтанья увлекала,
И летом      для дня
Будили радостно меня,

Когда французом называли
Меня задорные друзья,
Когда педанты предрекали,
Что ввек повесой буду я,
Когда по розовому полю
Резвились и бесились вволю,
Когда в тени густых аллей
Я слушал клики лебедей,
На воды светлые взирая,
Или когда среди равнин
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кагульский мрамор навещая...

Стихи 1-4 строфы IV в беловой рукописи читались:

Но рок мне бросил взоры гнева
И вдаль занес. - Она за мной.
Как часто ласковая дева
Мне услаждала час ночной.

Стих 10 строфы V в беловой рукописи читался:

Но дунул ветер, грянул гром.

Строфа XXIII в беловой рукописи первоначально оканчивалась стихами:

И слова не было в речах
Ни о дожде, ни о чепцах.
Далее следовали две строфы:

В гостиной истинно дворянской
Чуждались щегольства речей
И щекотливости мещанской
Журнальных чопорных судей.
Хозяйкой светской и свободной
Был принят слог простонародный
И не пугал ее ушей
Живою странностью своей
(Чему наверно удивится,
Готовя свой разборный лист,
Иной глубокий журналист;
Но в свете мало ль что творится,
О чем у нас не помышлял,
Быть может, ни один журнал!).

Никто насмешкою холодной
Встречать не думал старика.
Заметя воротник немодный
Под бантом шейного платка.
Хозяйка спесью не смущала
И новичка-провинциала;
Равно для всех она была
Непринужденна и мила.
Лишь путешественник залетный,
Блестящий лондонский нахал,
Полуулыбку возбуждал
Своей осанкою заботной;
И быстро обмененный взор
Ему был общий приговор.

После строфы XXIV в беловой рукописи следовало:

И та, которой улыбалась
Расцветшей жизни благодать,
И та, которая сбиралась
Уж общим мненьем управлять,
И представительница света,
И та, чья скромная планета
Должна была когда-нибудь
Смиренным счастием блеснуть,
И та, которой сердце, тайно
Нося безумной страсти казнь,
Питало ревность и боязнь, -
Соединенные случайно,
Друг дружке чуждые душой,
Сидели тут одна с другой.

Вместо строфы XXV в беловой рукописи было:

Тут был на эпиграммы падкий
На все сердитый князь Бродин:
На чай хозяйки слишком сладкий,
На глупость дам, на тон мужчин,
На вензель, двум сироткам данный,
На толки про роман туманный,
На пустоту жены своей
И на неловкость дочерей;
Тут был один диктатор бальный,
Прыгун суровый, должностной;
У стенки фертик молодой
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим.

Стихи 5-14 строфы XXVI в беловой рукописи читались:

Тут был К. М., француз, женатый
На кукле чахлой и горбатой
И семи тысячах душах;
Тут был во всех своих звездах
Правленья цензор непреклонный
(Недавно грозный сей Катон
За взятки места был лишен);
Тут был еще сенатор сонный,
Проведший с картами свой век,
Для власти нужный человек.

В черновой рукописи после строфы XXVI было:

Смотрите: в залу Нина входит,
Остановилась у дверей
И взгляд рассеянный обводит
Кругом внимательных гостей;
В волненье перси, плечи блещут,
Горит в алмазах голова,
Вкруг стана вьются и трепещут
Прозрачной сетью кружева,
И шелк узорной паутиной
Сквозит на розовых ногах;
И все в восторге, в небесах
Пред сей волшебною картиной...

Эту недоработанную строфу Пушкин позднее предполагал заменить другой:

И в зале яркой и богатой,
Когда в умолкший, тесный круг,
Подобна лилии крылатой,
Колеблясь, входит Лалла-Рук {7},
И над поникшею толпою
Сияет царственной главою,
И тихо вьется и скользит
Звезда-харита меж харит,
И взор смешенных поколений
Стремится, ревностью горя,
То на нее, то на царя, -
Для них без глаз один Евгений;
Одной Татьяной поражен,
Одну Татьяну видит он.

За строфой XXVII в беловой рукописи следует еще одна:

Проходят дни, летят недели,
Онегин мыслит об одном,
Другой себе не знает цели,
Чтоб только явно иль тайком
Где б ни было княгиню встретить,
Чтобы в лице ее заметить
Хоть озабоченность иль гнев.
Свой дикий нрав преодолев,
Везде - на вечере, на бале,
В театре, у художниц мод,
На берегах замерзлых вод,
На улице, в передней, в зале
За ней он гонится как тень.
Куда его девалась лень!

ПУТЕШЕСТВИЕ ОНЕГИНА

Опубликованное   частично  в  виде  "Отрывков"  в  качестве  приложения  при
отдельном издании всего романа "Путешествие" сохранилось в более полном виде
в рукописях. Вот как оно выглядело за исключением уничтоженных Пушкиным и не
дошедших до нас остро политических строф:

I

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто доброй славы и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.

II

Блажен, кто понял голос строгий
Необходимости земной,
Кто в жизни шел большой дорогой,
Большой дорогой столбовой, -
Кто цель имел и к ней стремился,
Кто знал, зачем он в свет явился
И богу душу передал,
Как откупщик иль генерал.
"Мы рождены, - сказал Сенека, -
Для пользы ближних и своей" -
(Нельзя быть проще и ясней),
Но тяжело, прожив полвека,
В минувшем видеть только след
Утраченных бесплодных лет...

III

Несносно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинных ряд,
Глядеть на жизнь, как на обряд,
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.

IV

Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Каким-то квакером, масоном,
Иль доморощенным Бейроном,
Иль даже демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в объятиях досуга
Без службы, без жены, без дел,
Быть чем-нибудь давно хотел.

V

Наскуча или слыть Мельмотом,
Иль маской щеголять иной,
Проснулся раз он патриотом
Дождливой, скучною порой.
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. Уж он влюблен,
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.
Онегин едет; он увидит
Святую Русь: ее поля,
Пустыни, грады и моря.

VI

Он собрался, и, слава богу,
Июля третьего числа
Коляска легкая в дорогу
Его по почте понесла.
Среди равнины полудикой
Он видит Новгород-великой.
Смирились площади - средь них
Мятежный колокол утих,
Не бродят тени великанов:
Завоеватель скандинав,
Законодатель Ярослав
С четою грозных Иоаннов,
И вкруг поникнувших церквей
Кипит народ минувших дней.

VII

Тоска, тоска! спешит Евгений
Скорее далее: теперь
Мелькают мельком, будто тени,
Пред ним Валдай, Торжок и Тверь.
Тут у привязчивых крестьянок
Берет три связки он баранок,
Здесь покупает туфли, там
По гордым волжским берегам
Он скачет сонный. Кони мчатся
То по горам, то вдоль реки,
Мелькают версты, ямщики
Поют, и свищут, и бранятся,
Пыль вьется. Вот Евгений мой
В Москве проснулся на Тверской.

VIII

Москва Онегина встречает
Своей спесивой суетой,
Своими девами прельщает,
Стерляжьей потчует ухой,
В палате Английского клоба
(Народных заседаний проба),
Безмолвно в думу погружен,
О кашах пренья слышит он.
Замечен он. Об нем толкует
Разноречивая молва,
Им занимается Москва,
Его шпионом именует,
Слагает в честь его стихи
И производит в женихи.

IX

Тоска, тоска! Он в Нижний хочет,
В отчизну Минина. Пред ним
Макарьев суетно хлопочет,
Кипит обилием своим.
Сюда жемчуг привез индеец,
Поддельны вины европеец;
Табун бракованных коней
Пригнал заводчик из степей,
Игрок привез свои колоды
И горсть услужливых костей;
Помещик - спелых дочерей,
А дочки - прошлогодни моды.
Всяк суетится, лжет за двух,
И всюду меркантильный дух.

Х

Тоска! Евгений ждет погоды.
Уж Волга, рек, озер краса,
Его зовет на пышны воды,
Под полотняны паруса.
Взманить охотника нетрудно:
Наняв купеческое судно,
Поплыл он быстро вниз реки.
Надулась Волга; бурлаки,
Опершись на багры стальные,
Унывным голосом поют
Про тот разбойничий приют,
Про те разъезды удалые,
Как Стенька Разин в старину
Кровавил волжскую волну.

XI

Поют про тех гостей незваных,
Что жгли да резали. Но вот
Среди степей своих песчаных
На берегу соленых вод
Торговый Астрахань открылся.
Онегин только углубился
В воспоминанья прошлых дней,
Как жар полуденных лучей
И комаров нахальных тучи,
Пища, жужжа со всех сторон,
Его встречают, - и, взбешен,
Каспийских вод брега сыпучи
Он оставляет тот же час.
Тоска! - он едет на Кавказ.

Строфы  XII  ("Он  видит:  Терек  своенравный")  и XIII ("Уже пустыни сторож
вечный") полностью введены Пушкиным в "Отрывки из путешествия Онегина".

XIV

Питая горьки размышленья
Среди печальной их семьи,
Онегин взором сожаленья
Глядит на чудные струи
И мыслит, грустью отуманен:
"Зачем я пулей в грудь не ранен,
Зачем не хилый я старик,
Как этот бедный откупщик?
Зачем, как тульской заседатель,
Я не лежу в параличе?
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? - ах, создатель! -
И я, как эти господа,
Надежду мог бы знать тогда!..

XV

Блажен, кто стар! блажен, кто болен.
Над кем лежит судьбы рука!
Но я здоров, я молод, волен,
Чего мне ждать? тоска! тоска!.."
Простите, снежных гор вершины,
И вы, кубанские равнины;
Он едет к берегам иным,
Он прибыл из Тамани в Крым.
Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат,
Там пел изгнанник вдохновенный
И посреди прибрежных скал
Свою Литву воспоминал.

Следующие  четырнадцать строф с XVI ("Прекрасны вы, брега Тавриды" ) по XXIX
("Финал  гремит, пустеет зала") включительно полностью введены в "Отрывки из
путешествия Онегина".

XXX

Итак, я жил тогда в Одессе
Средь новоизбранных друзей,
Забыв о сумрачном повесе,
Герое повести моей.
Онегин никогда со мною
Не хвастал дружбой почтовою,
А я, счастливый человек,
Не переписывался ввек
Ни с кем. Каким же изумленьем,
Судите, был я поражен,
Когда ко мне явился он
Неприглашенным привиденьем,
Как громко ахнули друзья
И как обрадовался я!

XXXI

Святая дружба! глас натуры!!..
Взглянув друг на друга потом,
Как Цицероновы Авгуры
Мы рассмеялися тишком...
- - -
- - -
- - -

XXXII

Недолго вместе мы бродили
По берегам эвксинских вод.
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход.
Онегин, очень охлажденный
И тем, что видел, насыщенный,
Пустился к невским берегам.
А я от милых южных дам,
От жирных устриц черноморских,
От оперы, от темных лож
И, слава богу, от вельмож
Уехал в тень лесов Тригорских,
В далекий северный уезд;
И был печален мой приезд.

XXXIII

О, где б судьба ни назначала
Мне безымянный уголок,
Где б ни был я, куда б ни мчала
Она смиренный мой челнок,
Где поздний мир мне б ни сулила,
Где б ни ждала меня могила,
Везде, везде в душе моей
Благословлю моих друзей.
Нет, нет! нигде не позабуду
Их милых, ласковых речей;
Вдали, один, среди людей
Воображать я вечно буду
Вас, тени прибережных ив,
Вас, мир и сон тригорских нив.

XXXIV

И берег Сороти отлогий,
И полосатые холмы,
И в роще скрытые дороги,
И дом, где пировали мы -
Приют, сияньем муз одетый,
Младым Языковым воспетый,
Когда из капища наук
Являлся он в наш сельский круг
И нимфу Сороти прославил,
И огласил поля кругом
Очаровательным стихом;
Но там и я свой след оставил,
Там, ветру в дар, на темну ель
Повесил звонкую свирель.

В  черновике  за  строфой  XII  следовали еще три (из них первая без четырех
начальных стихов):

Вдали Кавказские громады,
К ним путь открыт - чрез их преграды
За их естественную грань
До Грузии промчалась брань.
Авось их дикою красою
Случайно тронут будет он.
И вот, конвоем окружен,
Вослед за пушкою степною
    - ступил Онегин вдруг
В преддверье гор, в их мрачный круг.

Он видит: Терек разъяренный
Трясет и точит берега,
Над ним с чела скалы нагбенной
Висит олень, склонив рога;
Обвалы сыплются и блещут;
Вдоль скал прямых потоки хлещут.
Меж гор, меж двух высоких стен
Идет ущелие; стеснен
Опасный путь все уже, уже;
Вверху чуть видны небеса;
Природы мрачная краса
Везде являет дикость ту же.
Хвала тебе, седой Кавказ,
Онегин тронут в первый раз.

Во время оное былое!..
В те дни ты знал меня, Кавказ,
В свое святилище глухое
Ты призывал меня не раз.
В тебя влюблен я был безумно.
Меня приветствовал ты шумно
Могучим гласом бурь своих.
Я слышал рев ручьев твоих,
И снеговых обвалов грохот.
И клик орлов, и пенье дев,
И Терека свирепый рев,
И эха дальнозвучный хохот,
И зрел я, слабый твой певец,
Казбека царственный венец.


БОРИС ГОДУНОВ

Сцены, исключенные из печатной редакции

1. ОГРАДА МОНАСТЫРСКАЯ {1}

Григорий и злой чернец.

Григорий

Что за скука, что за горе наше бедное житье!
День приходит, день проходит - видно, слышно все одно:
Только видишь черны рясы, только слышишь колокол.
Днем, зевая, бродишь, бродишь; делать нечего - соснешь;
Ночью долгою до света все не спится чернецу.
Сном забудешься, так душу грезы черные мутят;
Рад, что в колокол ударят, что разбудят костылем.
Нот, не вытерплю! нет мочи. Чрез ограду да бегом.
Мир велик: мне путь дорога на четыре стороны,
Поминай как звали.

Чернец

      Правда: ваше горькое житье,
Вы разгульные, лихие, молодые чернецы.

Григорий

Хоть бы хан опять нагрянул! хоть Литва бы поднялась!
Так и быть! пошел бы с ними переведаться мечом.
Что, когда бы наш царевич из могилы вдруг воскрес
И вскричал: "А где вы, дети, слуги верные мои?
Вы подите на Бориса, на злодея моего,
Изловите супостата, приведите мне его!.."

Чернец

Полно! не болтай пустого: мертвых нам не воскресить!
Нет, царевичу иное, видно, было суждено -
Но послушай: если дело затевать так затевать...

Григорий

Что такое?

Чернец

   Если б я был так же молод, как и ты,
Если б ус не пробивала уж лихая седина...
Понимаешь?

Григорий

Нет, нисколько.

Чернец

Слушай: глупый наш народ
Легковерен: рад дивиться чудесам и новизне;
А бояре в Годунове помнят равного себе;
Племя древнего варяга и теперь любезно всем.
Ты царевичу ровесник... если ты хитер и тверд...
Понимаешь?
(Молчание.)

Григорий

    Понимаю.

Чернец

      Что же скажешь?

Григорий

Решено!
Я - Димитрий, я - царевич.

Чернец

Дай мне руку: будешь царь.

1) Следовало после сцены: "Ночь. Келья в Чудовом монастыре".


2. ЗАМОК ВОЕВОДЫ МНИШКА В САМБОРЕ {2}

Уборная Марины.

Марина, Рузя  убирает ее; служанки.

Марина
(перед зеркалом)

Ну что ж? готово ли? нельзя ли поспешить?

Рузя

Позвольте; наперед решите выбор трудный:
Что вы наденете, жемчужную ли нить,
Иль полумесяц изумрудный?

Марина

            Алмазный мой венец.

Рузя

Прекрасно! помните? его вы надевали,
Когда изволили вы ездить во дворец.
На бале, говорят, как солнце вы блистали.
Мужчины ахали, красавицы шептали...
В то время, кажется, вас видел в первый раз
Хоткевич молодой, что после застрелился.
А точно, говорят: на вас
Кто ни взглянул, тут и влюбился.

Марина

Нельзя ли поскорей.

Рузя

            Сейчас.
Сегодня ваш отец надеется на вас.
Царевич видел вас недаром,
Не мог он утаить восторга своего,
Уж ранен он; так надобно его
Сразить решительным ударом.
А точно, панна, он влюблен.
Вот месяц, как, оставя Краков,
Забыв войну, московский трон,
В гостях у нас пирует он
И бесит русских и поляков.
Ах, боже мой! дождусь ли дня?..
Не правда ли? когда в свою столицу
Димитрий повезет московскую царицу,
Вы не оставите меня?

Марина

Ты разве думаешь - царицей буду я?

Рузя

А кто ж, когда не вы? кто смеет красотою
Равняться здесь с моею госпожою?
Род Мнишков - ничьему еще не уступал;
Умом - превыше вы похвал...
Счастлив, кого ваш взор вниманья удостоит,
Кто сердца вашего любовь себе присвоит -
Кто б ни был он, хоть наш король
Или французский королевич -
Не только нищий ваш царевич,
Бог весть какой, бог весть отколь.

Марина

Он точно царский сын и признан целым светом.

Рузя

А все ж он был прошедшею зимой
У Вишневецкого слугой.

Марина

Скрывался он.

Рузя

      Не спорю я об этом -
А только знаете ли вы,
Что говорят о нем в народе?
Что будто он дьячок, бежавший из Москвы,
Известный плут в своем приходе.

Марина

Какие глупости!

Рузя

         О, я не верю им -
Я только говорю, что должен он конечно
Благословлять еще судьбу, когда сердечно
Вы предпочли его другим.

Служанка
(вбегает)

Уж гости съехались.

Марина

         Вот видишь: ты до света
Готова пустяки болтать,
А между тем я не одета...

Рузя

Сейчас готово все.
Служанки суетятся.

Марина

         Мне должно все узнать.

2) Следовало после сцены: "Краков. Дом Вишневецкого".

II

Начало сцены "Царские палаты", исключенное из печатной редакция

Ксения
(держит портрет)

Что ж уста твои
Не промолвили,
Очи ясные
Не проглянули?
Аль уста твои
Затворилися,
Очи ясные
Закатилися?..
Братец - а братец! скажи: королевич похож был на мой
образок?

Феодор

Я говорю тебе, что похож.

Ксения
(целует портрет)

Далее как в основном тексте.

III

Отрывки из сцены "Краков, дом Вишневецкого", исключенные из печатной редакции

1
(К стр. 253)

Самозванец

Лишь дайте мне добраться до Москвы,
А там уже Борис со мной и с вами
Расплатится. Что ж нового в Москве?

Хрущев

Все тихо там еще. Но уж народ
Спасение царевича проведал,
Уж грамоту твою везде читают,
Все ждут тебя. Недавно двух бояр
Борис казнил за то, что за столом
Они твое здоровье тайно пили.

Самозванец

О добрые, несчастные бояре!
Но кровь за кровь! и горе Годунову!
Что говорят о нем?

Хрущов

         Он удалился
В печальные свои палаты. Грозен
И мрачен он. Ждут казней. Но недуг
Его грызет. Борис едва влачится,
И думают, его последний час
Уж недалек.

Самозванец

Как враг великодушный,
Борису я желаю смерти скорой;
Не то беда злодею. А кого
Наследником наречь намерен он?

Хрущов

Он замыслов своих не объявляет,
Но кажется, что молодого сына,
Феодора - он прочит нам в цари.

Самозванец

В расчетах он, быть может, ошибется,
Ты кто?

Карела

   Казак. К тебе я с Дона послан.

2
(К стр. 254)

И я люблю парнасские цветы.
(читает про себя).

Хрущов
(тихо Пушкину)

Кто сей?

Пушкин

   Пиит.

Хрущов

      Какое ж это званье?

Пушкин

Как бы сказать? по-русски - виршеписец
Иль скоморох.

Самозванец

      Прекрасные стихи!
Я верую в пророчества пиитов.

IV

Отрывок, следовавший за исключенной сценой "Ограда монастырская"

Где ж он? где старец Леонид?
Я здесь один и все молчит,
Холодный дух в лицо мне дует
И ходит холод по главе...
Что ж это? что же знаменует?
Беда ли мне, беда ль Москве?
Беда тебе, Борис лукавый!
Царевич тению кровавой
Войдет со мной в твой светлый дом.
Беда тебе! главы преступной
Ты не спасешь ни покаяньем,
Ни Мономаховым венцом.


РУСАЛКА

I

Первоначальная редакция сцены "Светлица"

- Княгиня, княгинюшка,
Дитя мое милое,
Что сидишь невесело,
Головку повесила?
Ты не весь головушку,
Не печаль меня старую,
Свою няню любимую.

- Ах, нянюшка, нянюшка, милая моя -
Как мне не тужить, как веселой быть?
Была я в девицах, друг любил меня,
Вышла за него, разлюбил меня.
Бывало, дружок мой целый день сидит
Супротив меня, глядит на меня,
Глядит на меня, но смигивает,
Любовные речи пошептывает.
А ныне дружок мой ни свет ни заря
Разбудит меня да сам на коня,
Весь день по гостям разгуливает.
Приедет, не молвит словечушка мне
Он ласкового, приветливого.
- Дитя мое, дитятко, не плачь, не тужи,
Не плачь, не тужи, сама рассуди:
Удалый молодчик, что вольный петух -
Мах, мах крылом - запел, полетел,
А красная девица, что наседочка:
Сиди да сиди, цыплят выводи.
- Уж нет ли у него зазнобы какой?
Уж нет ли на меня разлучницы?
- Полно те, милая, сама рассуди:
Ты всем-то взяла, всем-то хороша.
Лица красотой, умом-разумом,
Лебединою походочкой,
Соловьиной поговорочкой,
Тихим ласковым обычаем...

II

Два места, вычеркнутые в беловой рукописи

1

КНЯЖЕСКИЙ ТЕРЕМ

Дружко

Уж эти девушки - никак нельзя им
Не попроказить. Статочно ли дели
Мутить нарочно княжескую свадьбу.
Слышен крик.

Ба! это что? да это голос князя!

Девушка под покрывалом переходит через комнату.

Ты видела?

Сваха

      Да, видела.

Князь
(выбегает)

            Держите!
Гоните со двора ее долой!
Вот след ее, с нее вода течет.

Дружко

Да, так, вода. Юродивая, видно,
Нечаянно сюда прокралась. Слуги,
Над ней смеясь, ее, знать, окатили.

Князь

Ступай, прикрикни ты на них, как смели
Над нею издеваться и ко мне
Впустить ее.
(Уходит.)

Дружко

      Ей-богу, это странно.
Кто там?

Входят слуги.

   Зачем пустили эту девку?

Слуга

Какую?

Дружко

   Мокрую.

Слуга

         Мы мокрых девок
Не видели.

Дружко

      Куда ж она девалась?

Слуга

Не ведаем.

Сваха

      Ох, сердце замирает.
Нет, это не к добру.

Дружко

         Ступайте вон
Да никого, смотрите, не впускайте.
Пойти-ка мне садиться на коня.
(Уходит.)

Сваха

Недаром песню чудную пропели,
Недаром чудеса творятся. Чем-то
Все это кончится!

2

Светлица.


Мамка

.........

Ну в ком ему найти, как не в тебе,
Сокровища такого?

Княгиня

         Я слыхала,
Что будто бы до свадьбы он любил
Какую-то красавицу, простую
Дочь мельника.

Мамка

Да, так и я слыхала,
Тому давно, годов уж пять иль больше.
Но девушка, как слышно, утопилась,
Так нечего об ней и поминать.

Княгиня

Уже одну любил он да покинул,
Так и меня покинуть может он.


Д.Д. Благой. "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН"

     "Евгений Онегин" по праву считается основным, центральным произведением
Пушкина. Работа над ним, продолжавшаяся около восьми с половиной лет (9  мая
1823 г.  -  5  октября  1831  г.),  падает  на  период  наивысшего  расцвета
творчества Пушкина-поэта (в дальнейшем он все больше и больше  обращается  к
прозе).
     В "Евгении Онегине" нашел  свое  наиболее  полное  воплощение  один  из
значительнейших замыслов  поэта:  дать  образ  "героя  времени",  типический
портрет современника - человека нового, XIX столетия. Замысел этот возник  у
Пушкина почти сразу же после окончания первого большого его  произведения  -
сказочно-романтической поэмы "Руслан и Людмила".
     Всего через несколько месяцев  после  завершения  "Руслана  и  Людмилы"
Пушкин начинает писать свою первую южную поэму "Кавказский пленник", главной
задачей которой было, по его собственным словам, олицетворить в образе героя
"отличительные черты молодежи XIX века". Однако Пушкину удалось  осуществить
это далеко не с той степенью  полноты  и  широты  обобщения,  к  которой  он
стремился. Реалистическое в существе споем задание вступало в противоречие с
приемами   в   средствами   романтической   поэтики,   самым    значительным
представителем которой в  мировой  литературе  того  времени  был  Байрон  и
которой  Пушкин  здесь  следовал.  Субъективно-лирический  метод   "писания"
портрета героя с  самого  себя  не  мог  привести  к  созданию  объективного
образа-типа широкого общественно-исторического охвата. Препятствовала  этому
и  характерная  для  жанра  романтической  поэмы   нарочитая   загадочность,
недосказанность авторского  повествования  о  герое,  окружавшая  его  образ
особым таинственным ореолом. Художественная задача,  поставленная  Пушкиным,
требовала для своего полноценного разрешения и другого творческого метода, и
иной жанровой формы.  "Характер  главного  лица...  приличен  более  роману,
нежели поэме, - писал Пушкин о герое "Кавказского пленника", - да и  что  за
характер?   Кого   займет   изображение   молодого   человека,   потерявшего
чувствительность сердца в  несчастиях,  неизвестных  читателю..."  (черновик
письма к Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г.; см. т. 9).  И  вот  год  спустя
после этого письма Пушкин принимается за работу над  "романом  в  стихах"  -
"Евгением Онегиным".
     Задание, которое ставит себе Пушкин  в  "Евгении  Онегине",  аналогично
заданию "Кавказского пленника". В образе главного героя романа Пушкин  опять
хочет изобразить "отличительные черты молодежи XIX века", которые он пытался
раскрыть в характере Пленника. В предисловии к изданию первой главы "Евгения
Онегина" (1825) Пушкин и сам говорит, что характер  "главного  лица"  нового
произведения  "сбивается"  на  характер  Пленника  (см.  раздел  "Из  ранних
редакций"). В  основе  фабульной  линии,  связанной  с  "главным  лицом",  в
значительной степени лежит та же сюжетная схема:
     Онегин, как и Пленник, покидает "свет", уезжает  из  столицы;  в  иной,
патриархальной среде встречается  с  юной  и  чистой  девушкой;  оказывается
неспособен разделить и даже понять и оценить ее большое чувство. Однако, при
наличии  этой  непосредственной  преемственной  связи,  тем  значительнее  и
принципиально   важнее   существенное   различие   этих   произведений.    К
осуществлению одного и того же замысла Пушкин идет теперь  совсем  иным,  по
существу прямо противоположным путем и, в соответствии с этим, облекает свое
новое произведение совсем в иную жанровую форму. Эта форма  -  не  поэма,  а
"роман в стихах" - подсказана Пушкину Байроном -  его  стихотворным  романом
"Дон Жуан", который Пушкин считал лучшим творением английского поэта.
     При первом же своем упоминании о работе над "Евгением Онегиным"  Пушкин
сообщал: "Пишу не роман, а роман в стихах - дьявольская разница. Вроде  "Дон
Жуана"..." (письмо П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г.; см. т. 9).  Однако,
когда года полтора спустя .А. Бестужев, познакомившись в рукописи
     с первой главой "Евгения Онегина", стал сравнивать ее с  "Дон  Жуаном",
Пушкин, который написал к  этому  времени  уже  около  четырех  глав  своего
романа,  энергично  отклонил   правомерность   такого   сопоставления:   "Ты
сравниваешь первую главу с "Дон Жуаном". - Никто более меня не уважает  "Дон
Жуана" (первые 5 песен, других не читал), но  в  нем  ничего  нет  общего  с
"Онегиным"" (письмо Бестужева Пушкину от 9 марта 1825 г. и ответ Пушкина  от
24 марта; см. т. 9).
     Эти, казалось бы исключающие друг друга, утверждения на самом деле  оба
справедливы. Лиро-эпическая  форма  пушкинского  "романа  в  стихах"  с  его
"смесью  прозы  и  поэзии  в  изображении   действительности"   (Белинский),
непрерывными   авторскими   "лирическими   отступлениями",   афористическими
суждениями и высказываниями  на  самые  разнообразные  темы,  непринужденной
поэтической "болтовней", ироническим тоном  и  веселым,  порой  пародическим
пересмеиванием   устарелых,   но   еще   бытующих   литературных   традиций,
действительно очень близка к "Дон Жуану". Но по существу Пушкин не только не
следует Байрону,  но  и  прямо  противопоставляет  свой  роман  произведению
английского поэта-романтика.
     При  сходстве  манеры  повествования  "Евгений  Онегин"  и  "Дон  Жуан"
представляют собой два  совершенно  различных  вида  романа.  Действие  "Дон
Жуана" перенесено в прошлое - в XVIII в. По фабуле это -  любовно-авантюрный
роман  с  галантными  приключениями  условно-литературного  героя.  "Евгений
Онегин"  -  роман  о  современности,  о  пушкинском  "сегодняшнем"  дне,   -
произведение, которое заимствует все свое содержание  -  образы  действующих
лиц,  картины  быта,   природы,   -из   непосредственно   окружавшей   поэта
действительности.
     Читая пушкинский роман в  стихах,  мы  все  время  ощущаем  присутствие
автора, который неизменно выражает свое личное отношение  к  совершающемуся,
дает свою оценку всему, о чем он  рассказывает  и  что  показывает  в  своем
произведении, - героям, фабульным положениям, в  которые  они  попадают,  их
реакции на это, их  поведению,  поступкам.  Но  поэт  не  смешивает  воедино
лирическое и эпическое начала, не подменяет образа героя самим собою, объект
- субъектом. Нагляднее всего это сказывается  на  новом  методе  изображения
"главного лица" романа, лица,  в  котором  с  наибольшей  силой  проявляются
"отличительные черты молодежи XIX века" и  который  в  силу  этого  особенно
близок и родствен самому поэту. Перечисляя  те  "черты"  в  натуре  Онегина,
которые  ему  "нравились",  указывая  на  известное  сходство  характеров  и
жизненных обстоятельств героя и  самого  себя  (строфа  XLV  первой  главы),
Пушкин  одиннадцатью  строфами  ниже  столь  же  отчетливо  подчеркивает   и
"разность" между собой и героем (строфа LVI).  То,  что  говорится  здесь  о
различном отношении автора и героя к природе, как бы последнее звено в целой
цепи "разностей", которые то и дело выступают из  предшествующего  изложения
(см., например,  строфы  XVII-XXII,  в  которых  говорится  о  равнодушии  и
охлаждении Онегина к театру, балету и  тут  же,  в  лирическом  отступлении,
показано совершение иное, восторженное отношение  к  ним  поэта).  Отделение
автора от героя дается не только в  порядке  субъективных  деклараций,  а  и
художественно-объективно,   образно-осязательно.   Не   ограничиваясь,   так
сказать, бесплотным присутствием своим в строфах романа (которое  все  время
дает себя знать в особой то лирической, то иронической, порой и той и другой
вместе,  интонации  повествования  и  еще  непосредственнее  сказываете"   в
лирических  отступлениях),  поэт  прямо  объективирует  себявводит   в   ряд
вымышленных персонажей, в образно-художественную ткань романа,  живописующую
картину жизни петербургского общества "в конце 1819 г." (то  есть  незадолго
до высылки Пушкина из столицы на юг), как точно датирует он действие  первой
главы в предисловии к ней. Это несомненно сообщает  данной  картине  большеи
жизненности и полноты. По-видимому, с этой же целью поэт показывает  (именно
показывает, а не только называет.) в той же  первой  главе  в  числе  друзей
Онегина и еще одно реальное лицо, для данной эпохи весьма  выразительное,  -
своего близкого приятеля, кутилу и вольнодумца - гусара Каверина; позднее, в
седьмой главе, в картину дворянской Москвы он подобным же  образом  включает
характерную фигуру своего друга - поэта кн. Вяземского -  рисует  знакомство
его с Татьяной. Отводя целых семь  строф  (строфы  XLV-LI)  из  шестидесяти,
составляющих первую главу, описанию своего знакомства и дружбы с Онегиным, -
поэт наглядно демонстрирует читателю, что автор и герой не одно, а два лица,
из которых каждое  имеет  свой  особенный  характер  ("Я  был  озлоблен,  он
угрюм"), живет своей собственной жизнью. Снова  и  таким  же  точно  приемом
напоминает об  Этом  Пушкин  читателю  и  почти  в  самом  конце  романа,  в
вынужденно исключенной из него предпоследней главе - о путешествии  Онегина:
герой и автор встречаются друг с другом в Одессе незадолго до ссылки поэта в
Михайловское.
     Во время подготовки к печати  первой  главы  "Евгения  Онегина"  Пушкин
вслед за текстом посылает  набросанный  им  рисунок,  иллюстрирующий  XLVIII
строфу, с ее характерным петербургским пейзажем (см.  стр.  29).  Настойчиво
требуя приложения  соответствующей  "картинки"  к  печатному  тексту  первой
главы, Пушкин, несомненно, хотел и зрительно закрепить в сознании читателей,
что автор и герой - два разные лица.
     Все это показывает, какое  большое  и  важное  значение  придавал  поэт
выработанному им теперь и существенно  новому  по  сравнению  с  "Кавказским
пленником"  объективно-реалистическому  способу  изображения   человеческого
характера. В одной из заключительных строф первой главы (строфа LVI), как бы
теоретически  осмысляющей  опыт  творческой  работы  над   ною,   он   прямо
противопоставляет себя "гордости поэту" - Байрону,  демонстративно  заявляя,
что,  в  противоположность  ему,  он  не  "намарал"  в  лице  героя   своего
собственного портрета, и добавляя: "Как будто нам уж  невозможно  //  Писать
поэмы о другом, // Как только о себе самом". В этих шутливых по тону строках
по   существу   содержится   серьезнейшая   и   с   полной,    отчетливостью
сформулированная декларация того принципиально нового творческого  пути,  на
который, отталкиваясь от субъективно-романтического метода  Байрона,  Пушкин
становится уже в 1823 г. и который все больше и  больше  делается  основным,
магистральным путем его творчества.
     Пушкин  никогда   не   переставал   высоко   ценить   сильные   стороны
свободолюбивой и мятежной, исполненной неудовлетворенности и протеста поэзии
Байрона. Вместе с тем Пушкин все критичнее относится  к  творческому  методу
великого поэта-романтика, который,  по  его  словам,  "бросил  односторонний
взгляд на мир и природу человеческую, потом отвратился от них и погрузился в
самого  себя.  Он  представил  нам  призрак  себя  самого.  Он  создал  себя
вторично... Он постиг, создал и описал единый характер (именно  свой),  все,
кроме некоторых сатирических выходок, рассеянных в его творениях, отнес он к
сему  мрачному,  могущественному  лицу,  столь  таинственно   пленительному"
(заметка "О трагедиях Байрона", 1827 г.). В переполняющей последующие  главы
"Евгения Онегина" то явной, то скрытой полемике с этими сторонами творчества
Байрона   -   его   "унылым   романтизмом",   "безнадежным   эгоизмом"   его
героев-индивидуалистов - Пушкин утверждает себя, свой взгляд на мир и людей,
свой новый творческий метод. О том же, как далеко отходит Пушкин от  Байрона
к концу работы над "романом в стихах", яснее всего говорит  его  собственное
признание, что глава о путешествии Онегина - по форме - пародия на сводившие
его с ума лет десять назад и продолжавшие сводить с ума огромную  часть  его
современников,  как   в   России,   гак   и   на   Западе,   "Странствования
Чайльд-Гарольда".
     Метод   объективного   изображения   героя,   осуществляемый   Пушкиным
посредством целого ряда тонких художественных приемов,  дает  себя  знать  с
первых  же  строф  "Евгения  Онегина".   Вместо   традиционно   описательной
экспозиции роман открывается как  драматическое  произведение  -  внутренним
монологом  Онегина.  Из  этого  короткого  монолога   сразу   же   выступают
отличительные черты его характера. Это - человек  острой  и  трезвой  мысли,
эгоист, скептик, даже циник, превосходно разбирающийся в "низком  коварстве"
- лжи и лицемерии патриархальных  семейных  связей  и  отношений.  Подлинное
отношение  Онегина  к  умирающему  дяде  ясно  из  первых   же   его   слов,
перефразирующих строку известной  басни  Крылова  "Осел":  "Осел  был  самых
честных правил". И вместе с тем Онегин считает себя вынужденным  подчиниться
этим сложившимся патриархальным связям, то есть, в  свою  очередь,  лгать  и
лицемерить, сетуя лишь на сопряженную с этим  скуку.  Таким  предстанет  нам
"главное лицо" романа и в один из самых ответственных моментов его жизни - в
эпизоде дуэли с Ленским. Онегин сам прекрасно понимает, что он  был  неправ,
зло подшутив над  "робкой,  нежной"  любовью  пылкого,  восторженно-наивного
поэта, к которому искренне, "всем сердцем" привязался. Но  он  находится  во
власти того самого "общественного мненья", предрассудков  дворянской  среды,
всю ничтожность которых он полностью сознает: не только принимает  вызов  на
дуэль, но и дерется со всем ожесточением - убивает друга.
     Предоставив сперва слово герою, поэт  вслед  за  тем  вступает  в  свои
права, берет слово  сам.  В  романтической  поэме  при  обрисовке  характера
Кавказского пленника Пушкин намекает на некое "грозное страданье", с которым
пришлось померяться силами герою, на "бурную  жизнь",  которой  он  "погубил
надежду, радость и желанье",  заинтриговывая  этим  читателя,  но  не  давая
сколько-нибудь   ясного   представления    о    причинах    утраты    героем
"чувствительности  сердца",   "преждевременной   старости"   его   души.   В
противоположность этому в романе в стихах поэт с самого начала ставит  перед
собой и  последовательно  осуществляет  задачу:  "отыскать  причину"  такого
душевного  состояния  героя-современника,  добавляя,  что  это  "давно   бы"
следовало сделать. Он никак не  романтизирует  это  состояние,  а  наоборот,
снимает с него ореол романтической "мировой скорби", дает ему гораздо  более
прозаическое обозначение - "скуки", "хандры",  рассматривая  его  как  нечто
ненормальное, болезненное, как некий общественный "недуг",  связанный  не  с
неведомыми и "безыменными страданьями", а с конкретными  условиями  реальной
отечественной действительности: "русская хандра".
     Из  рассказа  о  прошлом  Онегина,  сразу  же  прикрепляемого  к  точно
определенной общественной среде, - столичному  ("родился  на  брегах  Невы")
дворянско-светскому обществу, читатель узнает,  как  постепенно  складывался
характер  героя:  узнает  о  беспорядочной  семейной   обстановке   и   быте
родительского  дома  мальчика  Евгения,  об  его  уродливом  воспитании   на
иностранный  лад,  его   возмужалости,   суетном   и   бесплодном   светском
существовании.  Читатель  видит,  что  никаких  "несчастий"  с  Онегиным  не
происходит. Наоборот, "забав и  роскоши  дитя",  он  проводит  время  "среди
блистательных  побед,  //   Среди   вседневных   наслаждений".   Словом,   в
обстоятельствах  его  жизни   не   было   решительно   ничего   романтически
исключительного; напротив, они  были  сугубо  типичными  для  людей  данного
общественного  круга.  Типические  обстоятельства   сложили   и   типический
характер. Типичность характера Онегина сразу, при  знакомстве  с  первой  же
главой пушкинского романа, бросилась в глаза современникам поэта.  Онегиных,
подчеркивал в рецензии на первую главу один из критиков, "встречаем дюжинами
на всех больших улицах". "Я вижу франта, который душой и телом предан моде -
вижу человека,  которых  тысячи  встречаю  наяву,  ибо  самая  холодность  и
мизантропия теперь в числе туалетных приборов", - писал Пушкину А. Бестужев.
Однако романтик Бестужев не понял всей  реалистической  сложности  "главного
лица" пушкинского романа в стихах.
     Онегин - не просто "франт", "молодой повеса". Сам  Пушкин  неоднократно
отзывается о своем герое иронически. Но своеобразный лиро-иронический тон  -
характерная особенность всего пушкинского романа в стихах, свидетельствующая
о выходе Пушкина на  совершенно  самостоятельный  творческий  путь,  об  его
способности  критически  отнестись  и  к   самой   действительности,   и   к
существовавшим до этого  традиционным  (в  частности,  и  в  особенности,  -
романтическим) способам и приемам ее литературно-художественного  отражения.
Поэт ни в какой мере не скрывает существеннейших недостатков своего героя, в
которых отчетливо проступают родимые пятна его общественной среды, но  в  то
же время подчеркивает и положительные  стороны  характера  Онегина  -  "души
прямое благородство", показывает, что по своему интеллектуальному складу  он
головою выше окружающих. Недаром поэт не только заявляет, что  ему  нравятся
"черты" Онегина, но и делает себя в роману его задушевным другом. Не  просто
"мода" - и "русская хандра" Онегина, подобная, но  отнюдь  не  тождественная
байроновскому  "английскому  сплину".  Томительная,  неизбывная  "скука"   -
неудовлетворенность окружающим - свойство, присущее  ряду  хорошо  известных
Пушкину  передовых  его  современников.  Достаточно  познакомиться  с  таким
характернейшим  документом  эпохи,  как  письма  к  друзьям  основоположника
русской элегической поэзии XIX  в.  Батюшкова.  Тот  же  Батюшков  в  очерке
"Прогулка по Москве" изобразил  себя  в  качестве  некоего  своего  "доброго
приятеля", который "везде равно зевал". Не менее характерен  дневник  хорошо
известного Пушкину декабриста Н. И. Тургенева, который так и  озаглавлен  им
"Моя скука"  и  где  он  прямо  называет  скуку  "болезнью,  только  гораздо
опаснейшею телесной".
     "Охлаждение"  Онегина  -  не  напускное  чувство.   Это   лучше   всего
доказывается тем, что он вовсе оставляет "свет", уединяясь в своем кабинете.
Но    тут-то    и     сказывается     "проклятое     воспитание"     Онегина
гувернерами-иностранцами, которые учили его многому, но ничему не научили, а
главное - не привили никаких навыков к труду.  Светская  жизнь  утомила  его
своим бегом на место, своей занятостью без дела, а делать что-нибудь  он  не
умел и не хотел: "Труд упорный ему был тошен". "Преданный  безделью,  томясь
душевной пустотой" - слова, в которых указаны и причина и следствие -  таким
он предстает перед читателями в начале действия романа; таким -  "Дожив  без
цели, без трудов // До двадцати шести годов, // Томясь в бездействии досуга"
- остается Онегин почти на всем протяжении романа.
     Бестужев был неудовлетворен тем, что Пушкин не изобразил своего Онегина
в прямом столкновении "со светом, чтобы
     в резком злословии показать его резкие черты", то есть  не  дал  в  его
лице нечто подобное герою грибоедовского "Горя от ума" - Чацкому. Он, как  и
Рылеев, не считал  Онегина  подходящим  героем  для  большого  стихотворного
произведения,  предметом,   достойным   поэтического   воспевания.   Пушкин,
наоборот, сразу же оценив великое  значение  грибоедовской  комедии,  именно
образом Чацкого не был удовлетворен, не одобряя метода изображения героя как
второго "я" автора, рупора авторских высказываний, от чего сам он решительно
отошел в образе Онегина.  Пушкин  отметил,  что  агитационная  функция  роли
Чацкого оказалась в противоречии с логикой образа:
     умный человек ведет себя неумно (см. письмо Пушкина к А.  Бестужеву  от
конца января 1825 г., т. 9). В последней главе романа поэт  и  прямо,  почти
полемически, противопоставляет в этом отношении грибоедовскому герою  своего
Онегина, который "попал как Чацкий с корабля на бал", но в противоположность
грибоедовскому герою "не мечет бисера" перед великосветской "толпой": "Стоит
безмолвный и туманный". Образ Чацкого исполнен декабристской патетики, что и
Давало Герцену основание назвать его типом декабриста в русской  литературе.
Но по  методу  разработки  он  еще  несколько  сродни  традиционному  амплуа
резонера. "Это Онегин-резонер",-замечает Герцен ("О  развитии  революционных
идей в России"). Образ Онегина не только заключает в себе  неизмеримо  более
широкое  обобщение,  но  и  отличается  более   углубленной   реалистической
разработкой. Онегин - отнюдь не  идеальный  образец  добродетелей,  каким  в
значительной  степени  является  Чацкий,  напоминающий  в   этом   отношении
положительных героев фонвизинского "Недоросля", а сложное  и  противоречивое
сочетание многих положительных качеств  и  многих  недостатков.  Мало  того,
"типичный характер", показанный в  "типичных  обстоятельствах"  {1},  Онегин
отвечает и  второму  необходимому  признаку  реалистического  образа,  также
указанному Энгельсом: он  "тип,  но  вместе  с  тем  и  вполне  определенная
личность, "этот"..." {2}.
     В  допушкинской  русской  литературе  уже  имелись   правдивые,   порой
реалистически очерченные образы, но данные  лишь  под  одним,  сатирическим,
углом зрения. Это относится не только к Фонвизину, но и к  Грибоедову,  и  к
Крылову-баснописцу.   В   обрисовке   характера   Онегина   Пушкин   впервые
художественно осуществил принцип  всестороннего  реалистического  обобщения,
представляющего органический сплав типического  и  индивидуального;  овладел
методом реалистической типизации не в узких рамках условного басонного жанра
или сатирической комедии с ее также условными единствами места и времени,  а
в широкой вместительной раме романа, охватывающего почти всю жизнь героя.
     В новом реалистическом качестве образ Онегина предстает  уже  в  первой
главе романа. Характер героя дан здесь не только в его настоящем, - в  своем
уже сложившемся виде, но показан  и  в  истории  его  развития,  в  динамике
становления, формирования. По дальнейшему ходу,  в  фабульном  развертывания
романа, этот, уже  сложившийся  характер,  "дорисовывается",  выступает  все
отчетливее и яснее. В разнообразной житейской обстановке (в деревне, в кругу
поместного дворянства, в странствиях по России, на великосветском рауте),  в
различных фабульных положениях (испытание дружбой, любовью, убийством друга)
образ  Онегина  раскрывается  всеми  своими  сторонами,  отсвечивает   всеми
гранями. Наконец, в последней глава на этот  образ  накладываются  некоторые
новые черты, открывающие перспективы его дальнейшего развития,  определяющие
его возможную будущую судьбу, которая остается (по причинам, от автора, если
не полностью, то в значительной степени не зависевшим) за  пределами  восьми
глав романа.
     Основной художественный прием, с  помощью  которого  особенно  рельефно
вырисовывается  характер  Онегина,  -  прием  контраста.  На   контрасте   -
сопоставлении противоположностей - строятся не  только  отношения  "главного
лица"  со  своей  классовой  средой  (будь  то   грубые   и   невежественные
соседи-помещики или блестящее и изысканное великосветское общество). Это как
бы фон картины. На первом же ее плане - сопоставление с людьми наиболее  ему
близкими - Ленским, Татьяной.
     Контраст между Онегиным и  Ленским  прямо  и  резко  обозначен  поэтом:
"Волна и камень, стихи и проза, лед и пламень не так различны меж собой". Но
тесно сошлись Онегин с Ленским, "стали неразлучны" друг с другом  не  только
потому, что крайности сходятся. Ленский, как и Онегин, резко  выделяется  из
окружающей среды и так  же  для  нее  чужероден  и  неприемлем.  Оба  они  -
представители новой, молодой России. Пылкий
     и восторженный романтизм Ленского -  явление  в  своем  роде  не  менее
характерное для  передовой  дворянской  молодежи  пушкинского  времени,  чем
"охлаждение"  и  скептицизм  Онегина.  Достаточно  вспомнить  многочисленных
русских  романтиков-идеалистов  того  времени,  типа  любомудров,  или   так
называемых московских  "архивных  юношей",  о  которых  Пушкин  упоминает  в
седьмой главе "Онегина".
     Для  наибольшего  прояснения  характера  Ленского   -   его   пламенной
восторженности, прямо противоположной охлажденному онегинскому  скептицизму,
Пушкин  пользуется  тем  приемом  своеобразного  "историзма",  который   был
применен им в отношении главного лица  романа:  ставит  вопрос  о  "причине"
возникновения этой черты и сразу же отвечает на него,  показывает  среду,  в
которой эта черта развилась. Пламенный романтизм Ленского, его наивная  вера
в "мира совершенство"  -  результат  совершенной  оторванности  от  реальной
русской действительности.  Романтизм  Ленского  -  благоуханный  цветок,  но
выращенный  в  "Германии  туманной",  на  почве   немецкой   идеалистической
философии ("поклонник Канта") и немецкой  романтической  литературы  -  "под
небом Шиллера и  Гете",  и  особенно  Шиллера,  томик  которого  он  недаром
раскрывает "при свечке" - в ночь перед дуэлью.
     Восторженная мечтательность "полурусского соседа" Онегина - Ленского, с
его "прямо геттингенской" душой, полное отсутствие в нем чувства  реальности
тонко подчеркивается Пушкиным выразительной деталью.  Подлинно  поэтической,
но похожей на других  Татьяне  с  ее  ярко  выраженной  "русской  душой"  он
предпочитает заурядную Ольгу ("Любой  роман  возьмите  и  найдете  верно  ее
портрет"). В этом отношении  Онегин,  совпадая  с  самим  Пушкиным,  гораздо
зорче, гораздо ближе к реальности ("Я выбрал бы другую, когда б я был как ты
поэт").
     Наряду с  образом  "главного  лица"  -  Онегина,  образ  Татьяны  самый
значительный и важный в романе. Исключительно ценный и значительный  сам  по
себе, он вместе с тем выполняет важнейшую сюжетную и композиционную функцию,
являясь  в  общей  идейно-художественной  структуре   романа   своего   рода
противовесом образу Онегина.
     Отношения между Онегиным и Татьяной составляют основную сюжетную  линию
пушкинского романа в стихах. Однако в этой  личной  любовной  фабуле  таится
далеко идущее содержание, именно в ней-то и заключен наиболее  полный  ответ
на поставленный поэтом вопрос о печальном одиночестве главного лица романа в
окружающей  его  действительности,  об  основной  причине  "русской  хандры"
Онегиных. "Хандра" Онегина - действительно "русская", поскольку она  выросла
на почве русской действительности. Но ее породили условия жизни  верхушечных
общественных слоев, оторвавшихся  от  остального  народа;  она  сложилась  в
атмосфере "хладного разврата света". Ответ этот дается отнюдь  не  в  прямой
форме, а подсказывается специфическими средствами  и  приемами  искусства  -
языком художественных образов и  фабульных  ситуаций  (история  двух  встреч
Онегина и Татьяны, контраст между  героем  и  героиней,  обусловленные  этим
драматические коллизии).
     Подобно Онегину, подобно Ленскому, Татьяна-исключение из своей среды  и
подобно им - "исключение типичное" (термин  историка  В.  О.  Ключевского  в
отношении Онегина). Она - также представительница новой, молодой России. Как
и Онегин, который "для  всех...  кажется  чужим"  и  сам  ощущает  эту  свою
чуждость ("Для всех чужой" -письмо  Татьяне),  "она  в  семье  своей  родной
казалась девочкой чужой" и мучительно ощущает это: "Вообрази: я здесь  одна,
никто меня не понимает" (письмо Онегину). Татьяна полюбила  Онегина  потому,
что, как говорит поэт, "пора пришла",  но  не  случайно,  что  полюбила  она
именно Онегина. Вместе с тем  характер  Татьяны  сложился  совсем  в  другой
общественной среде, развился совсем в  иной  обстановке,  в  иных  условиях,
нежели характер Онегина. Татьяна, по словам поэта, - "русская душою, сама не
зная почему". Но читателям Пушкин  полностью  раскрывает,  почему  это  так.
Татьяна (самое имя которой, впервые "своевольно" вводимое Пушкиным в большую
литературу, влечет за собой непременные ассоциации "старины  иль  девичьей")
выросла, в полную противоположность Онегину, "в глуши забытого селенья" -  в
атмосфере  русских  народных  сказок,  поверий,   "преданий   простонародной
старины".  Детство,  отрочество   и   юность   Татьяны   и   Евгения   прямо
противоположны. У Евгения  -  иностранцы-гувернеры;  у  -Татьяны  -  простая
русская крестьянка-няня, прототипом которой,  как  прямо  указывает  Пушкин,
была его собственная няня - Арина Родионовна, живой источник народности  для
самого поэта, "вознаграждавшая" недостатки его "проклятого  воспитания",  во
многом, как  уже  сказано,  аналогичного  онегинскому.  Там  -  ненормальный
противоестественный образ жизни - обращение "утра в полночь", здесь -  жизнь
в полном соответствии с природой: Татьяна просыпается на  рассвете;  подобно
крестьянским девушкам, первым снегом умывает "лицо, плеча и  грудь".  Там  -
"наука страсти нежной", цепь легких и  скоро  приевшихся,  надоевших  побед;
здесь - мечты о настоящей, большой любви,  об  единственном  суженном  небом
избраннике. Правда, на эти мечты, как и на формирование всего духовного мира
Татьяны,  оказали  существенное  влияние  иностранные  романы-   "обманы   и
Ричардсона и Руссо".  Больше  того,  поэт  сообщает  нам,  что  его  героиня
"по-русски плохо знала... изъяснялася  с  трудом  на  языке  своем  родном";
письмо к Онегину пишется ею по-французски. Но в  обрисовке  образа  Татьяны,
который столь дорог и мил поэту,  с  неменьшей  степенью,  чем  в  обрисовке
образа  Онегина,  к  которому  он  умеет  отнестись  с  такой  критичностью,
сказывается стремление быть полностью верным  жизненной  правде.  Татьяна  -
высоко положительный, "идеальный" образ русской девушки и женщины,  но  этот
образ - не просто объективированная  мечта  поэта,  он  не  навязывается  им
действительности, а  взят  из  нее  же  самой,  конкретно  историчен.  Чтобы
убедиться в этом, достаточно перечесть хотя бы разговор Татьяны с няней  при
отправке письма Онегину. Здесь перед нами  -  "уездная  барышня",  помещичья
дочка, глубоко и искренне привязанная к своей "бедной няне",  образ  которой
связан в ее сознании и памяти со всем самым лучшим и  дорогим  в  ее  жизни.
Татьяна зачитывалась иностранными романами, но ведь  русских  романов  такой
впечатляющей силы в ту пору до начала и  даже  до  середины  20-х  гг.,  еще
просто не было. Она затруднялась выразить свои чувства к Онегину на  русском
языке, но ведь сам Пушкин печатно заявлял лет через пять  после  времени,  к
которому им отнесено письмо Татьяны, в 1825 г.: "Проза  наша  так  еще  мало
обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для
изъяснения понятий самых обыкновенных". В то же время поэт с помощью тонкого
художественно-психологического .приема раскрывает "русскую душу" Татьяны:  в
роман введен сон героини, насквозь пронизанный фольклором.
     Мимо всего этого  Онегин  полностью  проходит.  Даже  тогда,  когда  (в
последней главе)  в  его  охладевшем,  давно  "потерявшем  чувствительность"
сердце внезапно вспыхивает настоящее большое чувство, он увлекается  не  той
Татьяной, какой она была "в деревне", "в глуши лесов", в  окружении  русской
природы, бок о  бок  со  старушкой  няней  -  "не  этой  девочкой  несмелой,
влюбленной, бедной и простой". Этой Татьяной Онегин "пренебрегал";  останься
она в той же "смиренной доле", пренебрег бы ею и сейчас. Он  стал  "томиться
жаждою  любви"  к  Татьяне,  обрамленной  великолепной  блистательной  рамой
петербургских светских гостиных,  -  "равнодушною  княгиней",  "неприступною
богиней роскошной, царственной Невы".
     А ведь все лучшее в духовном  облике  Татьяны  -  ее  высокое  душевное
благородство, искренность и глубина чувств,  верность  долгу,  целомудренная
чистота натуры - связаны - поэт ясно нам это показывает - с ее  близостью  к
простому, народному. И ей самой "душно здесь", в той новой светской среде, в
которой она и стала  так  мила  Онегину;  она  ненавидит  "волненье  света";
презирает  окружающую  ее  "постылой  жизни  мишуру",   "ветошь"   светского
"маскарада" - "весь этот шум и блеск, и чад". Вот почему Татьяна,  продолжая
любить Онегина, и называет его  вдруг  загоревшуюся  любовь  к  ней  "мелким
чувством". Здесь она и права и не права.  Повод  к  внезапной  вспышке  этой
любви был действительно "мелок" ("Запретный плод вам подавай, // А без  того
вам рай не рай", - с горькой иронией замечает в связи с этим сам Пушкин). Но
Онегин полюбил Татьяну искренне и беззаветно; он "как дитя влюблен".
     Термин "лишний  человек"  получил  широкое  употребление  лет  двадцать
спустя после "Евгения Онегина" (с  появлением  "Дневника  лишнего  человека"
Тургенева, 1850). Но это слово в применении к Онегину находим уже у Пушкина.
В одном из беловых вариантов Онегин на  петербургском  светском  рауте  "как
нечто лишнее стоит". Действительно, образ Онегина - первый  в  той  обширной
галерее "лишних людей",  которая  так  обильно  представлена  в  последующей
русской литературе. Генетически возводя литературный тип "лишнего  человека"
к  образу  Онегина,  Герцен  точно   определил   ту   социально-историческую
обстановку, в которой складывался этот характер: "Молодой человек не находит
ни  малейшего  живого  интереса  в  этом  мире  низкопоклонства  и   мелкого
честолюбия. И, однако, именно в этом обществе он осужден жить, ибо народ еще
более далек от него... между ним и народом ничего  нет  общего"  (Герцен  "О
развитии революционных  идей  в  России").  Возвращение  Онегина  в  свет  в
последней  главе  романа,  увлечение  его  "светской"  Татьяной,   сменившее
пренебрежение к Татьяне деревенской, "народной" - своеобразное подтверждение
этого положения Герцена.
     Носитель передового общественного сознания,  передовых  освободительных
идей, был далек от  народа  -  в  этом  трагизм  всего  дворянского  периода
русского революционного движения. В  этом  причина  декабрьской  катастрофы,
поставившей, по  словам  Герцена,  перед  всеми  мыслящими  людьми  "великий
вопрос" о преодолении этого разрыва.
     В "Евгении Онегине", в том виде, в каком он был  оформлен  автором  для
печати, не только нет ответа на этот вопрос, но нет и прямой постановки его.
Нет в романе и непосредственно политической тематики. Вместе с тем, даже и в
этом виде, роман Пушкина о современной ему русской  действительности,  почти
что о текущем дне, весь овеян дыханием современности. В трагических  исходах
индивидуальных  частных  судеб  двух  -   каждого   по-своему   типичных   -
представителей русской молодежи  XIX  в.,  оторванных,  далеких  от  народа,
явственно сквозит общая проблематика эпохи.
     Особенно   остро   и    живо    современники    ощущали    злободневную
знаменательность гибели романтика Ленского. Убийством Ленского, по  Герцену,
- были как бы убиты "грезы юности" -  поры  "надежды,  чистоты,  неведения":
"Поэт видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукою
Онегина, - Онегина, который любил его и, целясь в  него,  но  хотел  ранить.
Пушкин сам испугался этого трагического конца; он спешит  утешить  читателя,
рисуя ему пошлую жизнь,  которая  ожидала  бы  молодого  поэта"  (Герцен  "О
развитии революционных идей в России"). Однако Герцен не знал,  что  Пушкин,
говоря перед этим о возможности для  Ленского  и  другого,  противоположного
пути - "славы и добра", - намечал и еще  один  столь  же  выразительный  его
вариант: Ленский мог бы "быть повешен как Рылеев" (слова  из  пропущенной  и
обозначенной в тексте  романа  только  цифрой,  строфы,  которая  вследствие
именно этих слов и не могла бы появиться в печати).  Как  видим,  здесь  уже
открывается прямой просвет в тему декабризма. И этот просвет не  случаен.  В
окончательном тексте  лишь  глухо  упомянуто  о  политической  настроенности
Ленского - его "вольнолюбивых мечтах". В рукописях Пушкина этот мотив развит
гораздо подробнее. Ленский  характеризуется  там  как  "крикун,  мятежник  и
поэт";  его  мечты  выразительно   определяются   эпитетом   "неосторожные";
упоминается об его "пылкой вере" в свободу, о  том,  что  "несправедливость,
угнетенье" вызвали в нем "негодованье, ненависть и  мщенье",  что  его  стих
"одушевлялся гневною  сатирой".  В  одной  из  строф,  посвященных  Ленскому
(строфа VIII второй главы), содержится  несомненный  намек  на  деятельность
тайных обществ (в печати соответствующие шесть строк были заменены точками).
Весьма возможно, что не все из  этих  рукописных  вариантов  были  отброшены
Пушкиным по соображениям цензурного порядка. Но что эти соображения не могли
не присутствовать - совершенно бесспорно. Но и независимо от этих вариантов,
образ Ленского вызывал у  некоторых  современников  характерные  ассоциации:
настойчиво  указывали,  в  качестве  его  прототипа,   на   поэта-декабриста
Кюхельбекера; "другим  Ленским",  "полным  идей  и  фантазий  1825  года"  и
"задушенным грубыми тисками русской жизни", называл  Герцен  поэта-любомудра
Дмитрия Веневитинова.
     Еще более значительна попытка обращения автора "Евгения Онегина" к теме
декабризма в связи с образом "главного  лица"  -  Онегина.  Развитие  фабулы
допускало это. Роман, как он был опубликован Пушкиным в составе восьми глав,
не без оснований представлялся многим неоконченным; во всяком случае, в  нем
не было того, что обычно считалось концом: "Вы говорите мне:  он  жив  и  не
женат, // Итак еще роман не кончен", - не без иронии писал Пушкин в 1835  г.
в набросках ответа друзьям. Но и помимо  отсутствия  традиционной  развязки,
поэт, покинув своего героя "в минуту злую для него", не досказал даже  того,
чем эта минута - неизбежное объяснение с мужем Татьяны, заставшим Онегина  в
комнате  жены,  -  закончилась.  Между  тем  душевное  состояние  героя   на
протяжении  последней  главы  романа  существенно  изменилось.  Неожиданная,
захватившая все его существо, страстная влюбленность в Татьяну, чем  бы  она
ни  была  вызвана,  произвела  в  нем  благодетельный   переворот,   вернула
"чувствительность" его сердцу, омолодила  преждевременно  постаревшую  душу,
наполнила  его  пустое  и  праздное  существование  содержанием  и  смыслом:
влюбленный, "как дитя", Онегин даже "чуть...  не  сделался  поэтом"  подобно
Ленскому. Последние слова Татьяны, отнявшие у Онегина этот смысл, погасившие
всякую надежду на личное счастье, потрясли все  его  существо.  В  состоянии
сильнейшего нравственного потрясения  и  "оставляет"  Пушкин  своего  героя.
Естественно возникал вопрос - как могло отозваться это страшное потрясение и
на внутреннем мире  Онегина,  и  на  дальнейшем  его  жизненном  пути?  Этот
закономерный читательский вопрос сформулировал Белинский в своем критическом
анализе "Евгения Онегина": "Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли  его
страсть  для  нового,  более  сообразного,   с   человеческим   достоинством
страдания? Или убила  она  все  силы  души  его,  и  безотрадная  тоска  его
обратилась в мертвую, холодную апатию?"
     Сам Пушкин в отношении Онегина подобного вопроса-дилеммы перед собой  и
перед читателями не ставит. Вместе с тем мы  располагаем  твердыми  данными,
что, по мысли поэта, Онегин должен был пойти .по первому  -  героическому  -
пути. За год до окончания романа, в 1829 г.,  во  время  поездки  Пушкина  в
Закавказье, на театр военных действий, и встреч  его  там  с  некоторыми  из
сосланных  участников  декабрьского  движения,  поэт  рассказывал,  что   по
"первоначальному замыслу" Онегин "должен был или погибнуть на  Кавказе,  или
попасть в число декабристов". В этом сообщении, помимо всего прочего,  важно
указание на то, что именно таким был  уже  первоначальный  замысел  Пушкина,
который,  однако,  мог   возникнуть,   конечно,   только   после   восстания
декабристов. Об устойчивости же данного замысла свидетельствует то, что  год
спустя после рассказа о нем Пушкин снова попытался было  к  нему  вернуться.
Уже после того, как он счел было свой роман "по крайней мере -  как  он  сам
это указывал - для печати" законченным в составе девяти глав  и  подвел  под
этим черту (соответственный план-оглавление составлен Пушкиным  25  сентября
1830 г.), он, видимо, сразу же принялся за создание новой - десятой - главы.
     Роковое  финальное  свидание  Онегина  с  Татьяной  произошло   -   это
устанавливается совершенно точно, недаром Пушкин  замечал,  что  все  в  его
романе строго расположено "по календарю",  -  весной,  примерно  в  марте  -
апреле 1825 г.; другими словами, действие  последней  главы  отделено  всего
несколькими месяцами от восстания декабристов. Десятая глава непосредственно
посвящена теме декабрьского восстания. До нас дошли только фрагменты  первых
семнадцати  строф  этой  главы,  дающих  описание  исторических  событий   и
деятельности тайных обществ, предшествовавшей восстанию. "Славная  хроника",
- записал П. А. Вяземский в  своем  дневнике,  когда  Пушкин  прочитал  ему,
по-видимому, именно эти строфы. В бумагах Пушкина периода  болдинской  осени
имеется лаконичная помета: в день очередной лицейской годовщины  19  октября
"сожжена"  десятая  глава.  По  этой   записи   трудно   судить   с   полной
определенностью, была ли написана Пушкиным вся глава, и, если  нет,  то  как
далеко продвинулось ее написание. Но совершенно очевидно,  что  дошедшие  до
нас  фрагменты  хроникального   характера   являлись   только   историческим
введением, за которым должно было следовать дальнейшее развертывание  фабулы
романа, конечно, при непременном участии его  "главного  лица":  согласно  с
приведенным выше свидетельством самого Пушкина Онегин, очевидно, "должен был
попасть в число декабристов".
     Одним из основных творческих принципов Пушкина, лежащих  в  основе  его
нового реалистического  метода,  было  отсутствие  произвольного  авторского
вмешательства в действия и поступки своих героев, которые должны вести  себя
не так, как вздумается автору, а в соответствии с их характером и  условиями
окружающей  действительности.  Этот  принцип  был  замечательно  осуществлен
Пушкиным в "Евгении Онегине".
     Прослеживая по рукописям историю создания Пушкиным его романа в стихах,
мы видим, что порой  поэт  пытался  придавать  иной  оборот  ходу  действия,
развитию фабулы. Например, по одному из вариантов Онегин влюблялся в Татьяну
при первой же встрече с ней в деревне. Но в процессе творческой работы  поэт
в данном случае, как и  в  ряде  других  аналогичных,  отказался  от  этого,
"поправил" себя действительностью, логикой созданных им в соответствии с нею
характеров.  Мог  ли  Онегин  стать  декабристом?  -  спрашивают   некоторые
советские исследователи и  дают  на  этот  вопрос  безусловно  отрицательный
ответ. Но дело обстоит  не  так  просто.  В  числе  участников  декабрьского
движения были люди  весьма  различного  душевного  склада  -  и  такие,  как
восторженный романтик Кюхельбекер, и такие, как автор дневника  "Моя  скука"
Николай Тургенев. Однако их всех объединяло передовое сознание и критическое
отношение к окружающей действительности, то есть  то,  что  было  присуще  и
Онегину, который, получив в наследство от дяди имение, сразу же "задумал"  -
облегчить положение своих крепостных крестьян: "Ярем  он  барщины  старинной
оброком легким заменил". Правда, он делает это,  по  ироническому  замечанию
Пушкина, чтобы чем-то занять себя - "чтоб только время проводить". Но все же
предметом своего времяпровождения он избирает установление "нового порядка",
а не что-либо другое. Недаром Пушкин даже  обозначает  в  этой  связи  героя
словами, которые затем применит к себе: "Свободы сеятель пустынный". Наличие
у Онегина передового сознания  -  несомненно.  Столь  же  несомненно  и  его
критическое отношение к окружающему. Свидетельство этому - уже его  уход  из
"света".  Таким  образом,  участие  Онегина  в   движении   декабристов   не
противоречило исторической действительности. Но не противоречило ли  бы  оно
его образу, логике  его  характера?  Одно  из  основных  свойств  и  качеств
пушкинского реализма - верность героев своим характерам,  но  вместе  с  тем
сами их характеры - не нечто раз навсегда данное, остановившееся, застывшее;
наоборот, как и  в  самой  жизни,  они  находятся  в  состоянии  постоянного
движения, развития. "Тоска сердечных угрызений", не  оставлявшая  Онегина  с
момента убийства друга, гнавшая его с места на место, возрождение любовью  к
Татьяне, "тоска безумных сожалений" о столь близком  и  возможном  и  навеки
утраченном счастье, - все это нэ могло не оказать  существеннейшего  влияния
на  развитие  заложенных  в  его  характере   добрых   задатков,   создавало
несомненные предпосылки для новой формы  проявления  "прямого  благородства"
его души, перехода его на  иную  ступень  страдания,  "более  сообразного  с
человеческим достоинством". Кроме того, помимо этих предпосылок, в  основном
субъективно-психологического порядка, Пушкин  выдвигает  и  еще  одну  очень
существенную объективную предпосылку.
     "Томясь в бездействии  досуга",  Онегин  пускается  в  "странствия  без
цели", подробное описание которых должно  было  составить  содержание  целой
главы  романа,  так  и  названной  поэтом  "Странствие".  В  общем   замысле
пушкинского романа этой главе была предназначена очень  важная  функция.  Во
время  своих  "странствий"  Онегин,  подобно  радищевскому  путешественнику,
маршрут которого, кстати, полностью включен в путешествия пушкинского героя,
впервые непосредственно и широко  знакомится  с  родной  страной,  с  жизнью
народа - ив ее героическом прошлом (посещение Новгорода, где еще "живы  тени
древних великанов" - следы  столь  идеализировавшейся  декабристами  древней
русской  вольности;  песня  волжских  бурлаков  про  "удалые"  дела  Стеньки
Разина), и в ее тяжком настоящем: центральное  место  в  главе  должно  было
занимать описание аракчеевских военных поселений. Описание это было
     дано Пушкиным с такой резкостью "замечаний, суждений,  выражений",  что
не только опубликовать его, но даже держат). у  себя  в  рукописи  оказалось
невозможно, и оно до нас так и не дошло: очевидно, было  уничтожено  поэтом,
подобно начатой им десятой главе. О том большом месте, которое было отведено
этому описанию в составе главы и об исключительно важном  значении,  которое
автором ему  придавалось,  можно  судить  по  тому,  что  поэт,  вынужденный
отказаться от его обнародования, предпочел вынуть из романа и всю главу, без
этого "слитком короткую и как бы оскудевшую"  {3}.  В  особом  приложении  к
роману была дана лишь небольшая часть этой главы под названием  "Отрывки  из
путешествия  Онегина".  В  предисловии  к  ним  Пушкин  приводил   замечание
Катенина, говорившего поэту, что исключение главы  "вредит...  плану  целого
сочинения; ибо чрез то переход  от  Татьяны,  уездной  барышни,  к  Татьяне,
знатной даме, становится  слишком  неожиданным  и  необъясненным".  Можно  с
уверенностью сказать, что не менее, если не более важную роль играла бы  эта
глава  и  для  объяснения  перехода  от  Евгения  -  "лишнего  человека"   к
Евгению-декабристу.
     Настойчивое намерение  Пушкина  сделать  Онегина  декабристом  особенно
наглядно показывает, какой  жгучей  злободневностью  был  проникнут  замысел
пушкинского стихотворного романа, какими крепкими нитями  был  он  связан  с
важнейшими событиями и  актуальнейшими  общественно-политическими  вопросами
современности.
     Если бы замысел Пушкина был осуществлен, на образ  Онегина  естественно
легли бы  новые  краски,  он  выступил  бы  в  существенно  ином  освещении.
Поскольку этого не произошло, Онегин, каким он показан в романе, каким вошел
в сознание читателей и критики,  в  историю  русской  литературы  и  русской
общественной  мысли,  являет  собой  исключительно  яркий   образ   "лишнего
человека", "умной ненужности" (термин Герцена), впервые с  такой  правдой  и
полнотой художественно открытый Пушкиным. Такой образ,  заключавший  в  себе
широчайшее обобщение,  был  типичным  не  только  для  периода  декабрьского
восстания, но и для всего дворянского этапа русской революционности;  отсюда
он  и  стал  родоначальником  всех  "лишних   людей"   последующей   русской
литературы.
     В том же 1830  г.,  когда  был  закончен  "Евгений  Онегин",  Пушкин  в
рецензии на "Юрия Милославского" Загоскина замечал: "В наше время под словом
роман разумеем историческую эпоху, развитую  в  вымышленном  повествовании".
Полностью подходит под это  определение  и  пушкинский  роман  в  стихах.  В
"вымышленном  повествовании"  о  жизненных  путях  и   судьбах   характерных
представителей молодого поколения своего времени  Пушкин  с  непревзойденной
художественной убедительностью развернул "историческую эпоху" 20-х  гг.  XIX
в., периода декабрьского  восстания.  Именно  это  давало  право  Белинскому
назвать пушкинский роман в  стихах,  в  котором  поэт  "умел  коснуться  так
многого, намекнуть о столь многом,  что  принадлежит  исключительно  к  миру
русской природы, к миру русского общества", не только "энциклопедией русской
жизни и в высшей степени народным произведением", но и "актом  сознания  для
русского общества, почти первым, но зато  каким  великим  шагом  вперед  для
него!"
     Изображение "исторической эпохи" - своей современности - Пушкин дал  не
только одним крупным планом; оно объемно, можно  сказать  стереоскопично.  С
такой  же  истиной,  полнотой,  верностью  действительности  и  одновременно
величайшей художественностью, как  первый  план,  разработаны  поэтом  и  ее
задние планы - весь тот пестрый  и  многокрасочный  фон,  на  котором  четко
выписывается основная сюжетная линия и  рельефно  выступают  образы  главных
действующих    лиц.    Светский    Петербург    и    Петербург     трудовой,
патриархально-дворянская Москва, поместная деревня, беглая и живая  панорама
всей "святой  Руси":  "селенья,  грады  и  моря"  ("Отрывки  из  путешествия
Онегина"); общественная, публичная жизнь (театры, балы) и частный,  семейный
быт; великосветский раут и народные святочные гаданья, и  работа  крепостных
девушек в- помещичьем саду; кутящая "золотая молодежь"  в  модном  столичном
ресторане и крестьянин, едущий на  дровнях  по  зимнему  первопутку;  сочные
натюрморты во вкусе "фламандской школы" и  тончайшие  акварельные  зарисовки
сельской природы - весны, лета, осени, зимы...  Ничего  хоть  сколько-нибудь
подобного такому широчайшему, поистине "энциклопедическому" (и по полноте, и
по предельной сжатости) охвату  всех.  сторон  русской  жизни,  ее  путей  и
перепутий, ее лицевой и ее оборотной стороны, ее парадных зал и ее  углов  и
закоулков, - не было ни в одном произведении русской литературы до  Пушкина.
Гениальный поэт-живописец, Пушкин является  здесь  и  художником-социологом,
способным вскрыть и осветить не только  причины  "лишности",  неприкаянности
Онегиных, но даже четко сформулировать  процессы,  совершавшиеся  в  русской
крепостной экономике. Недаром Карл Маркс и Фридрих Энгельс  в  своих  трудах
("К критике политической  экономии"  -  Маркс,  "Внешняя  политика  русского
царизма" - Энгельс) упоминали соответствующие строки  из  "Евгения  Онегина"
{4}, а Фридрих Энгельс писал одному из своих русских корреспондентов: "Когда
мы изучаем... реальные экономические отношения  в  различных  странах  и  на
различных   ступенях   цивилизации,   то   какими   странно   ошибочными   и
недостаточными кажутся нам рационалистические обобщения XVIII  века  -  хотя
бы,  например,  доброго  старого  Адама  Смита,  который  принимал  условия,
господствовавшие  в  Эдинбурге  и  в  окрестных  шотландских  графствах,  за
нормальные для целой  вселенной.  Впрочем,  Пушкин  уже  знал  это..."  {5}.
Энгельс имеет в виду ироническое  замечание  Пушкина  в  связи  с  попытками
Онегина, который начитался весьма популярного  тогда  Адама  Смита,  внушить
отцу, что ему нет нужды в деньгах,  раз  он  получает  со  своих  крепостных
поместий "простой продукт":
     "Отец понять его не  мог  и  земли  отдавал  в  залог".  Пушкин,  таким
образом, отмечает  проникновение  денежных,  капиталистических  отношений  в
русское  крепостническое  хозяйство.  Это  же   место   пушкинского   романа
припоминает и Маркс.
     В стихах Пушкина, справедливо замечает  Добролюбов,  продолжая  в  этом
отношении высказывания  Белинского,  "впервые  открылся  нам  действительный
русский мир". "Открытие" в  "Евгении  Онегине"  русской  действительности  -
русского мира - имело не только важнейшее познавательное значение, но и было
связано  с   целым   переворотом   в   области   традиционных   эстетических
представлений и понятий, с замечательным расширением границ самого  предмета
художественного  изображения,  круга  явлений  действительности,   достойных
поэтического отображения, допускаемых в сферу искусства.  Во  время  Пушкина
бытовали представления, сложившиеся еще в  эпоху  классицизма,  о  том,  что
предметом поэзии должно быть только  "высокое",  "возвышенное"  -  "изящная"
природа; наоборот, "низкая  природа",  -  все  обыденное,  "прозаическое"  -
находится за пределами художественной литературы. Исключение делалось только
для сатирических жанров, поскольку их целью было не воспевание, а обличение.
     Автор "Евгения Онегина", произведения в целом отнюдь  не  сатирического
рода, с первой же его главы - и чем дальше, тем все энергичнее - сознательно
и  демонстративно  стирает  всякие  различия  между  "изящной"   и   "низкой
природой". В его роман,  наряду  с  "поэзией",  хлынула  широким  потоком  и
"проза" - жизнь,  как  она  есть,  со  всеми  ее  красками  и  оттенками,  с
праздничным и с обыденным, патетическим и смешным, трогательным и ничтожным,
высокими поэтическими порывами и житейским "пестрым сором" -  "прозаическими
бреднями", мелкими будничными  дрязгами,  бытовыми  деталями.  Этой  "прозе"
автор "Евгения Онегина"  умеет  сообщить  высокое  поэтическое  достоинство;
умеет, говоря словами Добролюбова, "представить... ту самую жизнь, которая у
нас существует, и представить именно так, как она  является  на  деле",  "не
компрометируя искусства".
     Сам Пушкин, резюмируя отзыв о  нем  одного  из  критиков-современников,
назвал себя "поэтом действительности". Единственным в  своем  роде  образцом
поэзии  действительности  -  реалистического  искусства  слова  и   является
пушкинский роман в стихах.
     В  осуществлении  своего  в  высшей  степени  новаторского  творческого
замысла поэту  пришлось  пойти  совершенно  новыми,  непроторенными  путями.
Строфы Онегина полны полемики со всеми действовавшими в  ту  пору  основными
литературными   направлениями,   школами   и    традициями    (классицизмом,
сентиментализмом, романтизмом - и  пассивным,  и  активным,  -  почти  всеми
типами западноевропейского романа). Для "поэзии действительности" необходимо
было  создавать  новые  способы  и  средства  выразительности,  применять  и
разрабатывать новые художественные приемы, наконец, соответственным  образом
преобразовывать самый материал искусства слова - русский литературный язык.
     И    в    пушкинском    стихотворном     романе     этот     гигантский
литературно-художественный "подвиг", как справедливо назвал многолетний труд
над  "Евгением  Онегиным"  сам  Пушкин,  был  автором   совершен.   Реализму
содержания  "Евгения  Онегина"  органически  отвечают   все   элементы   его
художественной формы. Изображению полноты жизни, сложности и многообразия ее
проявлений, различным ее оттенкам и переходам соответствуют "пестрые  главы"
романа - "полусмешные, полупечальные, простонародные, идеальные".
     Язык "Онегина" использует  все  богатство  и  многообразие  языка,  все
стихии русской речи  и  потому  способен  охватить  различные  сферы  бытия,
выразить все  многообразие  действительности.  Точно,  ясно  и  просто,  без
излишних поэтических украшений - ненужных "дополнений", "вялых  метафор",  -
обозначающий предметы "вещного" мира, выражающий мысли и чувства человека  и
вместе с тем бесконечно поэтичный в  этой  своей  простоте,  слог  "Онегина"
является  замечательным   орудием   реалистического   искусства   слова.   В
установлении нормы национального литературного языка  -  одна  из  важнейших
задач,  осуществленных  творческим  гением  Пушкина,  -  роману   в   стихах
принадлежит исключительно важное место.
     С целью вместить в свое произведение все многообразие  действительности
и вместе с тем сообщить ему необходимое единство, Пушкин применяет  в  своем
романе и соответствующую стихотворную  форму.  "Евгений  Онегин"  не  только
делится  Пушкиным  на  более  или  менее  равномерные  главы   (обозначение,
подчеркивающее  романный  характер  произведения;   Байрон   в   "Дон-Жуане"
пользуется обычным для поэм  термином:  "песня"),  но  и  написан  строфами,
однако не традиционной итальянской октавой, как байроновский  "Дон-Жуан",  а
специально   созданной   Пушкиным,   почти   вдвое    большей    октавы    -
четырнадцатистишной,  так  называемой  "онегинской  строфой".   В   движении
пушкинского романа каждая  строфа  является  но  только  ритмической,  но  и
смысловой единицей; будучи тесно связана с  предшествующими  и  последующими
строфами,  как  и  с  контекстом  всего  произведения,  она  вместе  с   тем
представляет собой нечто целостное, законченное и по своему содержанию.
     Исключительно большое место  занимает  в  романе  лирический  голос,  а
значит и  внутренний  образ  поэта.  Зеркало  исторической  эпохи,  "Евгений
Онегин", и в этом его  и  своеобразие  и  особая  прелесть,  одновременно  -
зеркало внутреннего мира самого поэта.  "Здесь  вся  жизнь,  вся  душа,  вся
любовь его; здесь его чувства, понятия, идеалы", - замечает в связи  с  этим
Белинский. Но при столь сильно выраженном авторском присутствии отношение  в
"Евгении Онегине" между субъективным и объективным началами - автором и  его
героями, изображаемой им действительностью также носит  принципиально  новый
характер, соответствующий новому реалистическому качеству пушкинского романа
в стихах. Поэт отнюдь не равнодушен к героям своего произведения, ко  всему,
о чем в нем рассказывается, В его попутных суждениях, высказываниях, оценках
- итог  всего  им  .пережитого,  передуманного,  перечувствованного  -  "ума
холодных наблюдений и сердца горестных замет". В то же  время  за  ними  все
время ощутим человек не только большого, горячего  сердца,  но  и  передовых
понятий и идеалов, стоящий в "просвещении" наравне со своим веком, не только
современник, но и друг, брат, товарищ декабристов. С этих передовых  позиций
поэт судит и осуждает отживающее, отсталое, косное - традиционные верования,
привычные представления, лицемерную  мораль  -  все  вековые  устои  старого
феодально-крепостнического мира.
     Но сколь ни ощутимо в "Евгении Онегине" авторское начало, это не ведет,
как у сентименталистов и романтиков, к произвольному смешению  субъективного
и объективного планов, к подмене одного другим. В романе выражено "сознание"
автора, но наряду с этим ярко предстает в нем и  не  зависящая  от  сознания
поэта объективное "бытие". Действительность дана не в субъективных авторских
оценках, даже не только в качестве объекта авторского рассказа, она  как  бы
живет в романе своей собственной' жизнью, сама рассказывает о  себе,  звучит
всеми своими голосами. Это было  едва  ли  не  самой  замечательной  победой
автора "Евгения Онегина" как  писателя-реалиста,  осуществленной  с  помощью
целого  ряда  тончайших  и   разнообразнейших   художественно-стилистических
приемов.
     Новаторство Пушкина особенно рельефно проявляется в  приемах  обрисовки
героев. Образ Онегина  выступает  перед  нами  из  его  речей,  размышлений,
приобретающих подчас  характер  внутреннего  монолога,  разговоров,  реплик,
письма и т. д.; предполагал было Пушкин ввести  в  роман  и  "альбом"дневник
Онегина, для которого  заготовил  ряд  характерных  афоризмов  героя  -  его
"мыслей,  примечании".  Примерно   так   же   характеризуется   и   Татьяна.
Употребляется Пушкиным и еще  один  выразительный  способ  характеристики  -
обрисовка духовной жизни героя книгой - кругом чтения. Прибегает Пушкин и  к
приему  своеобразной  материализации  внутреннего   мира   героя,   наглядно
характеризуя его обстановкой, вещами (кабинет-"уборная" Онегина периода  его
петербургского светского существования и его же деревенская "модная  келья";
старинный "покой" дяди Онегина).
     Характеристики героев  даются  повторно  и  самим  автором,  подчас  по
нескольку раз, в соответствии с теми изменениями, которые в них  происходят,
с развитием  их  характеров.  С  целью  наивозможно  большей  объективизации
образа, Пушкин показывает героя не только таким, каким сам его  видит,  а  и
таким, каким видят его окружающие - другие  персонажи  романа.  Так,  Онегин
показан глазами его деревенских соседей,  "светской  черни",  двойным  -  то
чрезмерно  идеализирующим,  то  слишком  снижающим  -  восприятием  Татьяны.
Татьяна - глазами Онегина, Ленского, московских кузин, "архивных  юношей"  и
т. п. Мы не только узнаем от автора об этих  различных  восприятиях,  мы  их
непосредственно слышим. Поэт  неоднократно  драматизирует  повествовательную
ткань. В романе непосредственно звучат голоса  его  персонажей  -  их  живая
характерная речь. Все эти многообразные приемы  всесторонней  реалистической
характеристики будут усвоены и развиты  последующей  нашей  литературой.  Но
впервые и с непревзойденным художественным мастерством разработаны они  были
в "Евгении Онегине".
     Именно в романе в стихах художественное мастерство Пушкина  проявляется
едва ли не с предельным блеском. Роман писался в течение весьма  длительного
времени. Изменялась - порой  весьма  существенно  -  воспроизводимая  в  нем
действительность.  Развитие   романа   отражало   развитие   соответствующих
общественных прототипов. 14 декабря явилось рубежом между  первой  и  второй
частью романа.  Так  и  воспринимали  творение  Пушкина  наиболее  чуткие  и
передовые современники. "Онегин, который вступил в жизнь с улыбкой на устах,
с каждой песнью становился все более и более мрачным..." - отмечал Герцен.
     От главы к главе "Онегина" гигантскими  шагами  шел  вперед,  творчески
рос, созревал сам поэт. В то же время он сумел сообщить своему  произведению
такую художественную целостность и  единство,  что  его  воспринимаешь,  как
написанное одним духом, одним творческим порывом. Мало того,  первоначальный
замысел Пушкина был резко  искажен  по  причинам,  от  поэта  не  зависевшим
(вынужденное изъятие из него целой главы, ряда строф).  Но  даже  тому,  что
роман принудительно оказался "без конца" (уничтожение десятой  главы),  поэт
сумел придать глубочайший идейно-художественный смысл. "Что  же  это  такое?
Где же роман? Какая его мысль?  И  что  за  роман  без  конца?"  -  передает
Белинский критические толки вокруг "Онегина" и отвечает на них: "Мы  думаем,
что есть романы, которых мысль в том и заключается, что  в  них  нет  конца,
потому  что  в  самой  действительности   бывают   события   без   развязки,
существования без цели, существа неопределенные, никому  не  понятные,  даже
самим себе..."
     В творчестве  самого  Пушкина  "Евгений  Онегин"  сыграл  исключительно
важную роль. Пушкинский роман в стихах и по жанру, и  по  содержанию,  и  по
небывалой  дотоле  широте   художественного   охвата   действительности,   -
органическое соединительное звено между Пушкиным 20-х и Пушкиным 30-х гг.  -
Пушкиным-поэтом и Пушкиным-прозаиком, Пушкиным "Руслана и Людмилы"  и  южных
поэм и Пушкиным "Повестей Белкина", "Пиковой дамы", "Капитанской дочки".
     Огромно значение "Евгения Онегина" и для развития  последующей  русской
литературы. В "Онегине" началось и получило наиболее глубокое и всестороннее
выражение становление нового, реалистического  метода.  Современная  Пушкину
реакционная критика пыталась  всячески  умалить  роман  Пушкина.  С  позиции
"официальной народности" критики этого рода нападали па Пушкина за  то,  что
он сосредоточился в своем романе по преимуществу на изображении  дворянского
быта, сделал главным героем  светского  человека.  Против  этого  решительно
выступил  Белинский,  который,  наоборот,   объявил   великим   достоинством
пушкинского романа то, что в нем  была  отражена  жизнь  наиболее  передовых
кругов русского  общества,  пережитая  этими  кругами  большая  историческая
трагедия. "Он, - писал  Белинский  об  авторе  "Евгения  Онегина",  -  любил
сословие, в котором почти исключительно выразился прогресс русского общества
и к которому принадлежал сам, - и в "Онегине"  он  решился  представить  нам
внутреннюю жизнь этого сословия, а вместе с ним и общество  в  том  виде,  в
каком оно находилось в  избранную  им  эпоху,  то  есть  в  двадцатых  годах
текущего  столетия".  Вместе  с  тем  критик  находил  в  романе  и  образцы
замечательного  проникновения  поэта  в  жизнь  и  душу  простого  народа  -
крестьянства. Полностью приведя рассказ няни о своем  замужестве,  Белинский
восторженно восклицал: "Вот как пишет истинно народный, истинно национальный
поэт". Критикам  -  поборникам  "лапотно-сермяжной  народности",  называвшим
Пушкина "по преимуществу поэтом большого света или, что  все  равно,  поэтом
будуарным", Белинский противопоставил свое понимание "Онегина",  как  "чисто
русского",  "в  высшей  степени  народного,   национального   произведения".
Определения эти  полностью  оправданы.  В  центральных  образах  пушкинского
романа в стихах были. даны типические обобщения существенных  явлений  жизни
русского общества такой силы и глубины, что они сохранили  надолго  значение
своего рода литературных образцов, эталонов. "Образ Онегина, - писал об этом
Герцен, - настолько национален, что встречается во всех  романах  и  поэмах,
которые получают какое-либо признание в России,  и  ни  потому,  что  хотели
копировать его, а потому, что его постоянно находишь возле себя или  в  себе
самом" (Герцен. "О развитии революционных идей в России").
     Больше того, насыщая свой роман,  посвященный  изображению  "внутренней
жизни"  лучших  представителей  дворянского  "сословия"  передовыми  идеями,
утверждая в нем реалистическое воспроизведение  действительности,  раздвигая
границы "предмета" искусства, вырабатывая нормы национального  литературного
языка, Пушкин дал могучий толчок тому процессу демократизация художественной
литературы, тенденции которого начали  проявляться  уже  в  предшествовавшей
литературе  и  который  составил   основную,   магистральную   линию   всего
последующего литературного развития.
     Одним из наиболее значительных выражений демократизации литературы было
все большее утверждение и  развитие  в  ней  прозаических  повествовательных
жанров. "Евгений Онегин" явился и выражением и  мощным  дальнейшим  стимулом
этого процесса. Вершина и  итог  всей  предшествовавшей  ему  новой  русской
литературы - литературы по преимуществу  стихотворной,  пушкинский  роман  в
стихах стоит у истоков самого  значительного  явления  русской  литературной
классики - русского реалистического романа в прозе.
     Наконец с "Евгением Онегиным"  связан  важнейший  переломный  момент  в
отношениях между русским литературным развитием  и  движением  всей  мировой
литературы. Начав развиваться  позднее  других  основных  западноевропейских
литератур, новая русская литература до Пушкина отставала от них  по  уровню,
хотя и превосходила их по темпам своего развития. В творчество Пушкина темпы
и уровень пришли в соответствие. Развиваясь в том же  направлении,  в  каком
развивалась современная ему мировая литература - через романтизм к  реализму
- автор "Евгения Онегина", главы  которого  стали  появляться  раньше  таких
классических  образцов  западноевропейского  реализма  XIX  в.,  как  романы
Стендаля и Бальзака,  оказался  передовым  на  этом  пути,  первым  совершил
художественное "открытие действительности" в мировой  литературе.  "Евгением
Онегиным"   начинается   тот   процесс   блистательного   расцвета   русской
классической литературы, который вывел ей к концу XIX  -  началу  XX  в.  на
признанно ведущее место в ряду всех других европейских литератур.


     1) "Маркс и Энгельс об искусстве", М. 1957, т. I, стр. 11.
     2) Там же, стр. 8-9.
     3) Обо всем этом стало известно только из опубликованного  в  советское
время письма П. А. Катенина биографу Пушкина П.  В.  Анненкову.  См.  П.  А.
Попов, Новые материалы о жизни и творчестве Пушкина. "Литературный  критик",
1940, N 7 - 8, стр. 231.
     4) "К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве", М. 1957, т. I, стр. 535-536.
     5) Там же, стр. 536.

     Д. Благой


     С.М.Бонди.

ДРАМАТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ПУШКИНА

     Число произведений, написанных Пушкиным для театра,  невелико,  но  его
драмы, как с художественной, так и с идейной стороны, принадлежат  к  самому
значительному в его наследии. Все они (за исключением набросков  трагедии  о
Вадиме Новгородском и комедии об игроке) созданы в  период  полной  зрелости
пушкинского творчества - с 1825 по 1835 г.
     В законченном виде Пушкин оставил всего пять пьес: "Бориса Годунова"  и
четыре  "маленькие  трагедии"  {1}.  Почти  до  конца  была  доведена  драма
"Русалка" и до половины "Сцены из рыцарских времен".  В  рукописях  остались
планы и наброски еще около десятка пьес.
     Свои драматические произведения Пушкин писал  не  для  чтения,  не  как
поэмы в диалогической форме, а как  театральные  пьесы,  для  постановки  на
сцене. Он прекрасно знал театр с  детства  и  хорошо  различал  драмы  чисто
литературные,  то  есть   такие,   все   содержание   которых,   идейное   и
художественное, полностью  воспринимается  при  чтении,  -  и  произведения,
написанные Оля театра, в которых  в  расчеты  автора  входит  игра  актеров,
театральное действие, непосредственно воспринимаемые зрителем. Пьесы Байрона
Пушкин  справедливо  считал   драматизированными   поэмами,   произведениями
литературными, а не театральными. О драме Байрона "Каин" он  писал:  ""Каин"
имеет одну  токмо  форму  драмы,  но  его  бессвязные  сцены  и  отвлеченные
рассуждения  в   самом   деле   относятся   к   роду   скептической   поэзии
"Чильд-Гарольда"" {2} ("О трагедиях Байрона" -  см.  т.  6).  Точно  так  же
Пушкин отрицал драматический, театральный характер трагедии  поэта  Хомякова
"Ермак". "Идеализированный "Ермак", - писал он,  -  лирическое  произведение
пылкого юношеского вдохновения,  не  есть  произведение  драматическое"  ("О
народной драме и драме "Марфа Посадница"" - см. т. 6).
     Сам Пушкин, как и Гоголь, Островский и другие  драматурги,  писал  свои
пьесы всегда с расчетом на их театральное,  сценическое  воплощение  {3},  и
потому, читая их, мы должны для полного  понимания  их  смысла  представлять
себе и действия, происходящие на сцене,  но  не  названные  Пушкиным  (очень
скупым на ремарки),  и  душевные  переживания  действующих  лиц,  которые  в
театральном исполнении актер, внимательно изучивший авторский текст,  должен
выразить  в  интонациях,  мимике  и  движениях,  и  которые  в  литературном
произведении, предназначенном для чтения, описываются поэтом.
     Пушкин с раннего детства сочинял пьесы. В семи-восьмилетнем возрасте он
разыгрывал  перед  сестрой  придуманную   им   самим   французскую   комедию
"L'Escamoteur" ("Мошенник"), в лицее он писал комедии "Так водится в  свете"
и "Философ".  Все  эти  произведения  не  дошли  до  нас.  Самые  ранние  из
сохранившихся драматических набросков Пушкина относятся к 1821 г.
     На протяжении творчества Пушкина характер его драматургии несколько раз
менялся. В этом жанре яснее, чем во всех остальных, выражалась тесная  связь
его поэзии с событиями современности и размышлениями поэта на  социальные  и
политические темы.
     Творчество Пушкина-драматурга отчетливо делится  на  четыре  этапа,  из
которых только два средних представлены законченными произведениями.
     К первому этапу (1821-1822) относятся  планы  и  отрывки  двух  пьес  -
"Вадим" и "Игрок" ("Скажи, какой судьбой друг другу  мы  попались?..").  Это
была эпоха расцвета романтизма в творчестве Пушкина и в то же  время  высший
подъем его революционных настроений. В эти годы, в Кишиневе, в  Каменке,  он
постоянно общался  с  членами  Южного  общества  декабристов,  с  Владимиром
Раевским, Охотниковым, Пестелем и др. Можно думать, что под  влиянием  этого
общения с революционными деятелями Пушкин,  который  в  своих  романтических
поэмах обычно не затрагивал непосредственно политических и  социальных  тем,
задумал   написать   историческую   трагедию   о   народном   восстании    и
антикрепостническую комедию. Театр - сильнее воздействующий на зрителей, чем
литература на читателей,  -  казался  ему  наиболее  подходящей  формой  для
осуществления  задач  политической  агитации,  которой  требовали  тогда  от
искусства декабристы. Однако Пушкин не осуществил  этих  своих  замыслов  (о
содержании их см. ниже в примечаниях к "Вадиму" и "Игроку") и оставил  их  в
самом начале. Темы и образы "Вадима" он начал  было  разрабатывать  в  форме
поэмы (см. т. 3), но и ее не закончил.
     Насколько можно судить по оставшимся отрывкам текста и планам  "Вадима"
и "Игрока", драматургия Пушкина па первом этапе  имела  вполне  традиционный
характер. Комедия об игроке по форме,  по  языку  похожа  на  многочисленные
стихотворные  комедии  начала  XIX  в.,  трагедия  о  Вадиме   и   восстании
новгородцев против варяжского князя Рюрика близка к декабристским  трагедиям
на гражданские темы, где при общей романтической их установке сохранялся ряд
черт классицизма (таковы трагедии Кюхельбекера,  Катенина).  Отказавшись  от
"единства  времени  и  места"  классической   драмы,   и   Пушкин   сохранил
свойственный классицизму патетический, декламационный тон речей,  обращаемых
не столько к партнеру, сколько  к  зрителям,  и  традиционную  форму  стиха:
попарно рифмованный шестистопный ямб.
     Вторым этапом в развитии пушкинской драматургии  была  трагедия  "Борис
Годунов", написанная в 1825 г. В  этом  произведении  отразился  решительный
отход Пушкина от романтического  направления.  На  место  прежней  задачи  -
выражать в поэзии в первую очередь свои личные чувства и  переживания,  свои
надежды, "высокопарные мечтанья" (см. "Отрывки из путешествия Онегина"), или
наоборот, страдания и разочарования (причем все образы  и  картины  реальной
действительности использовались лишь как средство осуществления  этой  чисто
лирической, субъективной задачи),  перед  Пушкиным  встала  новая  задача  -
внимательного изучения реальной, объективной действительности, проникновения
в  ее  сущность  методами  художественного   познания   -   и   поэтического
воспроизведения ее. Личное отношение  поэта  к  изображаемым  явлениям,  его
оценка, конечно, ясно выражается и здесь. Но, в отличие от романтизма,  поэт
стремится постигнуть и проследить логику самой жизни, чем и  определяется  в
первую очередь отбор картин или ход событий в произведении. Этой независимой
от поэта, но верно показанной им в  произведении  действительности  он  дает
свою оценку, тем или иным способом обнаруживает свое отношение к ней.
     Проблематика "Бориса Годунова", первой русской реалистической трагедии,
была в  высшей  степени  современной.  Пушкин  поднимал  самый  злободневный
вопрос, волновавший в то время передовую  дворянскую  интеллигенцию  ("Борис
Годунов" был окончен в ноябре 1825 г., незадолго до декабрьского  восстания)
- вопрос о самодержавии и крепостном праве и, главным  образом,  об  участии
самого народа в борьбе за свое освобождение.  Декабристы,  как  известно,  в
своих планах отводили  народу  пассивную  роль,  боялись  его  революционных
выступлений. Свое отношение к  этой  проблеме  Пушкин  в  "Борисе  Годунове"
обнаруживает но в форме авторских деклараций, высказываемых устами того  или
иного действующего лица, как это  было  в  классических  и  в  романтических
драмах. Он нашел в истории момент,  ситуацию,  где  этот  вопрос  разрешался
самой жизнью, и показал со всей верностью действительности, как  развиваются
события и какие силы действуют при этом. Пушкин взял нужный ему  материал  в
только  что  вышедших  Х  и  XI  томах  "Истории  Государства   Российского"
Карамзина.  Там  описывались  события  так  называемого  "смутного  времени"
(начало XVII в.) - широкое народное восстание против царя  Бориса  Годунова,
утвердившего (как считал Карамзин, а вслед за ним и Пушкин) крепостное право
в России, восстание, приведшее к свержению  с  престола  царя  Федора,  сына
Бориса Годунова (сам Борис умер  незадолго  до  этого).  Время  царствования
Бориса  Годунова,  заключавшее  в  одном  коротком  историческом  периоде  и
введение крепостного права, и народное возмездие за это, показалось  Пушкину
в высшей степени подходящей темой для политической трагедии  с  современной,
проблематикой. "Это свежо {4}, как газета вчерашнего дня!" -писал он о  Х  и
XI томах Карамзина своему другу Н. Раевскому  и  Жуковскому  (письмо  от  17
августа 1825 г.; см. т. 9).
     Вывод, который делал Пушкин на  основании  изучения  народных  движений
прошлого, был совершенно определенный: главную, решающую роль в  них  играет
сам народ, его настроение, его активность, его способность к борьбе за  свои
права. Свержение династии Годуновых  и  победа  Самозванца  решена  была  не
интригами бояр,  ненавидевших  Бориса,  не  участием  польских  отрядов,  не
успехами или неудачами тех  или  иных  полководцев,  а  "мнением  народным",
настроением народа,  стихийно  поднявшегося  на  своего  угнетателя  -  царя
Бориса.
     Эту главную идею трагедии Пушкин  и  стремился  провести,  показывая  в
двадцати  трех  ее  сценах   подлинные,   верно   угаданные   добросовестным
поэтом-историком картины событий того времени. Свою задачу  он  видел  не  в
том,  чтобы  использовать  исторический  материал  для  создания  волнующей,
интересной драматической ситуации (как часто писались и пишутся исторические
пьесы), а в том, чтобы точно и верно  воспроизвести  подлинную  историческую
ситуацию, "облечь в драматические формы одну  из  самых  драматических  эпох
новейшей история" (Наброски предисловия к трагедии "Борис Годунов";  см.  т.
6). Речи действующих лиц на сцене должны высказывать на мысли автора, не его
мнения и оценки, а угаданные поэтом мысли и чувства  изображаемых  им  людей
прошлого. В статье о трагедии М.  Погодина  "Марфа  Посадница"  (см.  т.  6)
Пушкин писал о "драматическом поэте": "Не  он,  не  его  политический  образ
мнений, не его тайное или явное пристрастие должно было говорить в  трагедии
{5} -  но  люди  минувших  дней,  их  умы,  их  предрассудки.  Но  его  дело
оправдывать и обвинять, подсказывать речи. Его дело воскресить минувший  век
во всей его истине".
     Для такого замысла строго реалистической драмы,  где  на  первом  месте
стояла задача художественно-познавательная, естественно, не подходила  форма
классической трагедии, с ее многочисленными традиционными условностями.  Эти
условности - прежде всего так называемые "три единства" - места,  времени  и
действия {6} - прекрасно соответствовали главной задаче трагедии классицизма
- показать стремительное, катастрофическое  развитие  какого-нибудь  острого
конфликта  (например,  борьба   чувств   -   родственных,   любовных   -   с
государственным, общественным долгом, конфликты между двумя  противоречивыми
чувствами и т. п.). Происхождение  и  постепенное  развитие  этих  чувств  и
переживаний  не  интересовало  ни  автора,  ни  зрителей.   Драматургическая
система,  умно  разработанная   теоретиками   классицизма   и   блестяще   и
разнообразно  воплощавшаяся  в  практике  его  драматургов,  совершенно   не
годилась Пушкину, поставившему в "Борисе Годунове" совершенно  иную  задачу:
показать  длительный  процесс  развития  чувств,   настроений   народа,   от
политической пассивности в начале до  народного  бунта  на  Красной  площади
(предпоследняя  сцена  трагедии).  Не  судьба  отдельных  двух-трех   героев
развивается в трагедии Пушкина, а судьба,  взаимоотношения,  борьба  больших
общественных и национальных групп  -  бояре,  дворяне,  духовенство,  народ,
польские аристократы и т. п. Вот почему не могло быть и  речи  о  соблюдении
классических трех единств, и Пушкин был принужден  отказаться  от  "выгод...
представляемых  системою  искусства,   оправданной   опытами,   утвержденной
привычкою..." ("Письмо к издателю "Московского вестника"";  см.  т.  6).  Он
построил свою драму в соответствии с более  ему  удобной,  свободной  формой
шекспировского театра, с успехом использовавшейся уже Гете и  Шиллером.  Эта
смена  театральных  систем,  окончательный  отказ   от   форм   театрального
классицизма казались Пушкину в  то  время  принципиально  важными  для  всей
русской драматургии XIX  в.,  драматургии  реалистической  (употребляя  нашу
терминологию),  в  которой  существенно  важно   не   только   художественно
демонстрировать  яркие  "взрывы",  которыми  разрешаются  острые  личные   и
общественные конфликты, но и  пронизывать  светом  художественного  познания
самые причины этих конфликтов  и  прослеживать  их  иной  раз  незаметное  и
медленное развитие, Вот почему он считал, "что устарелые формы нашего театра
требуют преобразования" ("Письмо  к  издателю  "Московского  вестника""),  и
волновался по поводу  возможного  неуспеха  "Бориса  Годунова":  "Успех  или
неудача моей трагедии, - писал он, - будет иметь влияние  на  преобразование
драматической пашей системы..."  (вариант  наброска  предисловия  к  "Борису
Годунову").
     Отказавшись от многих условностей старого театра, от обязательных  и  в
классической и в романтической форме сценических  эффектов,  Пушкин  все  же
сохранил  в  "Борисе  Годунове"  стиховую  форму,  придающую  драме  высокую
поэтичность и особую выразительность. Но он заменил  торжественный,  попарно
рифмованный шестистопный ямб  классической  трагедии,  прекрасно  отвечающий
декламационному характеру речей ее  персонажей,  более  коротким  и  гибким,
нерифмованным, "шекспировским" пятистопным ямбом, дающим возможность гораздо
легче воспроизводить интонацию обычной разговорной речи.
     "Борис  Годунов"  представлялся  Пушкину  началом  серии   аналогичных,
народно-исторических, драм, первой частью драматической трилогии о  событиях
"смутного  времени".  Героями  второй  части  должны  были   быть   Димитрий
Самозванец и Марина, третьей -  Василий  Шуйский  (сделавшийся  царем  после
убийства Самозванца). Но судьба пушкинского "Бориса Годунова" заставила  его
отказаться от этого замысла. Как сказано выше, Пушкин  писал  свою  трагедию
для театра, рассчитывая видеть ее на сцене. Но в эпоху политической реакции,
последовавшей за разгромом декабристов, об этом нечего было и  думать.  Даже
напечатать "Бориса Годунова" (с цензурными пропусками и переделками) Пушкину
удалось только через шесть лет после написания трагедии - в 1831 г.
     "Борисом  Годуновым"  Пушкин  положил  начало  русской   реалистической
драматургии. Не понятая и  не  оцененная  современниками,  трагедия  Пушкина
прямо или косвенно предопределила характер русской  драматургии  середины  и
конца XIX в. Если исторические драмы А. Н.  Островского  и  А.  К.  Толстого
довольно  далеки  от  пушкинской  трагедии,   приближаясь   более   к   типу
шиллеровских драм, то в пьесах  на  современные  темы,  несмотря  на  резкое
отличие их и но проблематике  и  по  форме  от  "Бориса  Годунова",  русские
драматурги XIX в.  -  от  Гоголя  до  Чехова  -  сохраняли  основные  черты,
характеризующие пушкинский театр.  Это  -  строгая  реалистичность  типов  и
ситуаций, отказ от внешних, поражающих зрителя сценических  эффектов,  отказ
от обязательной острой и напряженной сюжетной интриги и замена ее глубокой и
тонкой разработкой отдельных эпизодов, из которых слагается драма, а главное
- большая и важная общественная и психологическая мысль, идея, положенная  в
основу  произведения.  И  сам  Пушкин,  проделавший  в  своем  драматическом
творчество известную эволюцию после "Бориса Годунова", и дальше  не  изменял
этим, установленным им, принципам, а только по-новому  развивал  и  углублял
их.
     Третий  этап  в  эволюции  пушкинского   драматургического   творчества
представлен четырьмя "маленькими трагедиями" и неоконченной драмой "Русалка"
(1826-1831). Возвращенный из  ссылки  в  сентябре  1826  г.,  Пушкин  застал
столичное  дворянское  общество   в   состоянии   глубокого   морального   и
политического упадка, который был результатом разгрома декабрьского движения
и свирепой расправы над его участниками. На несколько лет, приблизительно до
начала  30-х  гг.,  из  русской  литературы  исчезают  темы,   связанные   с
освободительным  движением.  В  пушкинском  творчестве,  с  одной   стороны,
появляется тема  русской  государственности  с  ее  сложными  противоречиями
("Полтава", "Тазит", "Арап Петра Великого"), с другой  стороны,  углубляется
психологическая  проблематика  ("Евгений  Онегин",  прозаические  наброски).
Глубокий и тонкий анализ  психологии  человеческой  личности  составляет  по
преимуществу содержание нового этапа пушкинской драматургии.
     Пушкин, видимо, считал в это время, что в "Борисе  Годунове",  где  все
внимание уделено политическим  событиям,  массовой  общественной  борьбе,  -
душевная жизнь отдельных персонажей раскрыта  недостаточно  глубоко.  Еще  в
конце  1825  г.,  отвечая  Вяземскому,  передававшему  ему  совет  Карамзина
обратить внимание на противоречия в характере историческою Годунова  ("дикую
смесь набожности и преступных страстей"), Пушкин признавался: "Я смотрел  на
него с политической точки, не замечая  поэтической  его  стороны",  то  есть
изображал  Годунова,  главным  образом,  как   политического   деятеля,   не
углубляясь в его  индивидуальную  психологию  (письмо  к  Вяземскому  от  13
сентября 1825 г.; см. т. 9).
     После "Бориса Годунова" Пушкину  захотелось  выразить  в  драматической
форме те важные наблюдения,  открытия  в  области  человеческой  психологии,
которые  накопились  в  его  творческом   опыте.   Однако   писать   большую
психологическую или философскую трагедию вроде  "Гамлета"  он  но  стал.  Он
задумал создать серию коротких пьес, драматических этюдов {7}, в  которых  в
острой сюжетной ситуации с предельной глубиной и  правдивостью  раскрывалась
человеческая душа,  охваченная  какой-либо  страстью  или  проявляющая  свои
скрытые свойства в каких-нибудь особых, крайних, необычных  обстоятельствах.
Сохранился список заглавий задуманных  Пушкиным  пьес:  "Скупой",  "Ромул  и
Рем", "Моцарт и Сальери", "Дон Жуан", "Иисус", "Беральд  Савойский",  "Павел
I", "Влюбленный бес", "Дмитрий и Марина", "Курбский". Насколько можно судить
по заглавиям и по тому, как Пушкин осуществил некоторые  из  этих  замыслов,
его занимали в них острота и  противоречия  человеческих  чувств:  скупость,
зависть, честолюбие,  доводящее  до  братоубийства  {8},  любовные  страсти,
ставшие главным содержанием всей жизни, и т. д. В пьесе "Павел I", вероятно,
изображалась бы жалкая гибель этого предельно  самовластного  императора;  в
пьесе  "Иисус"  -  трагедия  учителя,  проповедника,  покинутого  в   минуту
опасности своими учениками и даже преданного на смерть одним из  них;  пьеса
"Курбский" (Пушнин имел в  виду,  конечно,  исторического  князя  Курбского,
врага Ивана Грозного), вероятно, показывала  бы  душевную  драму  эмигранта,
принужденного воевать против своей родины вместе с ее врагами.  О  возможном
содержании остальных пьес трудно сказать что-либо определенное.
     Из этого списка драматических замыслов Пушкин  осуществил  только  три:
"Скупой рыцарь", "Моцарт и Сальери" и  "Каменный  гость"  ("Дон  Жуан").  Он
работал над ними в 1826-1830 гг. и завершил их осенью 1830 г. в Болдине. Там
же он написал еще одну "маленькую трагедию" (не входившую в список)  -  "Пир
во время чумы".
     Все эти произведения в  ряде  черт  отличаются  от  "Бориса  Годунова".
Пушкин уже не стремится к снижению, прозаизированию положений, чувств  и  их
выражения, что  было  характерно  для  начального  периода  в  развитии  его
реализма и имело несколько полемический характер. Он не  боится  максимально
заострять ситуации, создавать в драме (без нарушения жизненной правды) редко
встречающиеся  обстоятельства,   при   которых   обнаруживаются   иной   раз
неожиданные стороны человеческой души. Поэтому в "маленьких трагедиях" сюжет
часто строится на резких контрастах. Скупец - не обычный ростовщик-буржуа, а
рыцарь, феодал; пир происходит  во  время  чумы;  прославленный  композитор,
гордый Сальери убивает из зависти своего друга Моцарта...
     Стремясь  к  максимальной  краткости,  сжатости,  Пушкин  в  "маленьких
трагедиях" охотно использует традиционные литературные и исторические образы
и сюжеты: появление на сцене знакомых зрителям Дон Жуана или Моцарта  делает
ненужной  длинную  экспозицию,  разъясняющую  характеры  и   взаимоотношения
персонажей. Той же цели  служит  введение  в  пьесы  фантастических  образов
(например, ожившей статуи Командора), чего Пушкин никак не позволил бы  себе
в "Борисе Годунове". Фантастика в "Каменном госте" носит заведомо  условный,
символический   характер,   давая   в   ярком   поэтическом   образе   чисто
реалистическое обобщение.
     Наконец, в "маленьких трагедиях" гораздо чаще и с  большей  глубиной  и
мастерством Пушкин использует  чисто  театральные  средства  художественного
воздействия: музыка в "Моцарте и  Сальери",  которая  служит  там  сродством
характеристики  и  даже  играет  решающую  роль  в  развитии   сюжета   (см.
комментарий к  "Моцарту  и  Сальери"),  -  телега,  наполненная  мертвецами,
проезжающая  мимо  пирующих  во  время  чумы,  появление  статуи  Командора,
одинокий "пир" скупого рыцаря при свете шести  огарков  и  блеске  золота  в
шести открытых  сундуках  -  все  это  не  внешние  сценические  эффекты,  а
подлинные элементы самого драматического действия, углубляющие его смысловое
содержание.
     К  "маленьким  трагедиям",  как  по  времени  написания,   так   и   по
драматургическому характеру, примыкает неоконченная "Русалка".  Отличает  ее
от "маленьких трагедий") широкое использование русского народного творчества
- сказок, песен, обрядов, - а в связи с этим более сильное, чем в "маленьких
трагедиях",  звучание  социального   мотива   (князь   погубил   не   просто
доверившуюся ему девушку,  но  крестьянку,  дочь  мельника)...  Однако  и  в
"Русалке", в отличие от  "Бориса  Годунова",  а  также  от  пьес  следующего
периода творчества Пушкина, поставлена не широкая социальная и  политическая
проблема, а личная, морально-психологическая, лишь  с  некоторой  социальной
окраской.
     Такова драматургия Пушкина третьего этапа.
     Последний этап пушкинского  драматургического  творчества  совпадает  с
началом нового  постепенного  подъема  в  русской  общественной  жизни  и  в
литературе (30-е гг.). В произведениях крупнейших писателей и  прежде  всего
Пушкина  снова  оживляется  тема  освободительного   движения   -   то   как
внимательное изображение жизни и интересов угнетенного народа,  то  в  форме
резко критического воспроизведения жизни  господствующих  слоев:  помещиков,
чиновников. Пушкин в эти годы (начиная с 1830 г.) пишет одну за другой  свои
народные сказки, рассказывая в них в фантастической форме об идеях и  судьбе
народа (см. статью о сказках Пушкина, т. 3).  Он  снова  начинает  создавать
произведения, изображающие движение народа против его  угнетателей:  замысел
сцены  бунта  крестьян  в  "Истории  села  Горюхина"  (1830),  разбойники  в
"Дубровском" (1832), широкое народное восстание в "Истории Пугачева"  (1833)
и "Капитанской дочке" (1833- 1836).
     В ряде набросков художественной и  публицистической  прозы  Пушкина  мы
находим серьезные размышления его  об  экономическом  упадке  дворянства,  о
буржуазном перерождении психологии дворян, о подъеме буржуазии, купечества и
о  возможных  последствиях  этого  процесса  для  страны,  для  народа.  Эти
размышления отразились в проблематике таких его произведений,  как  "Пиковая
дама", замысел поэмы "Езерский"; следы их можно найти уже в "Скупом рыцаре".
     История  западноевропейских  стран,  экономически  и  социально   более
развитых, в  которых  тот  же  процесс  прошел  гораздо  дальше,  привлекала
пристальное внимание Пушкина. Он искал в ней аналогий  с  событиями  русской
современности. Он читал французских историков и социологов - Гизо, Тьерри  и
др., показавших в своих работах, что борьба классов является  ведущей  силой
исторического процесса...
     Во всех драматических  замыслах  четвертого  периода  (начатых  пьесах,
набросках, планах) Пушкин обращается  к  западноевропейской  теме,  к  эпохе
средневековья, к эпохе борьбы поднимающейся буржуазии с феодалами, рыцарями.
Во всех этих пьесах героями являются представители "третьего сословия"  (сын
богатого купца, дочь ремесленника, сын тюремщика  или  палача),  стремящиеся
добиться высокого  положения  в  феодальном  обществе.  В  каждом  из  трех,
известных  нам,  замыслов  Пушкина   (1834-1835)   судьба   главного   героя
складывается по-разному. Дочь "честного ремесленника",  с  помощью  дьявола,
овладевает средневековой схоластической наукой; скрыв спой  пол,  становится
монахом, затем кардиналом и, наконец, римским папой. Ее обман в конце концов
разоблачается, и "дьявол уносит ее". Сын палача (по другой редакции, видимо,
сын тюремщика) своими подвигами добивается рыцарского звания и получает руку
любимой девушки - дочери знатного вельможи.  В  третьей  драме,  далее  всех
продвинутой Пушкиным  ("Сцены  из  рыцарских  времен"),  герой,  сын  купца,
потерпев поражение в попытке подняться по общественной  лестнице  с  помощью
личных способностей, возглавляет восстание крестьян против феодалов и,  хотя
и не с  первого  раза,  добивается  победы  над  рыцарями,  используя  новое
изобретение -  порох,  дающий  возможность  пушками  разрушать  неприступные
замки, а ружьями пробивать железные латы рыцарей.
     Драматургия этого этапа приобретает у Пушкина и несколько иную форму. В
отличие  от  "Бориса  Годунова",  где  события  показаны  вих   исторической
подлинности и  бытовой  конкретности,  где  "тонкие  намеки,  относящиеся  к
истории того времени" ("Наброски предисловия к "Борису Годунову"),  оживляют
действие и придают ему особенную убедительность, - в драматических  отрывках
30-х гг.  действие  максимально  обобщено  и  вовсе  лишено  исторической  и
национальной конкретности. Это по большей части не  конкретная  Франция  или
Германия  такого-то  года  или  десятилетия,  а  Европа  вообще  -  в  эпоху
средневековья или в эпоху разрушения феодальных отношений. В то же время,  в
отличие от "маленьких трагедий", в последних пьесах Пушкина  уже  нет  таких
глубоких психологических откровений, автор не  ищет  ситуаций,  раскрывающих
неизвестные еще стороны индивидуальной психики. Речи, действия,  переживания
действующих лиц характеризуют их исключительно как социальные типы. Мартин в
"Сценах из рыцарских  времен"  -  прежде  всего  буржуа,  каждое  его  слово
выказывает  его  социальные,  классовые  черты.   Точно   также   обобщенно,
социально-типизированно показаны феодалы -  Альбер,  Ротенфельд,  Клотильда,
средневековый  ученый-алхимик  Бертольд  и  другие.  Они  действуют   не   в
исключительных обстоятельствах и обнаруживают не исключительные  особенности
своей личности и чувств, а наиболее  характерные  для  их  класса  и  эпохи.
Удивительное мастерство Пушкина состоит в том, что эти предельно обобщенные,
типизированные образы  нисколько  не  теряют  при  этом  своей  жизненности,
конкретной, индивидуальной убедительности, ни разу ни в чем не  превращаются
в схемы.  Мы  их  видим  как  живых  людей  и  не  сомневаемся  в  верности,
правдивости изображения их поступков и судьбы.
     Той же задаче крайнего социального и исторического обобщения  служат  и
фантастические образы в последних драмах Пушкина  ("демон  знания"  в  плане
пьесы о папессе Иоанне,  Фауст  на  хвосте  Мефистофеля  в  плане  "Сцен  из
рыцарских времен"); то же значение имели в замыслах Пушкина и  символические
образы железных лат у рыцарей - надежной защиты их против плохо  вооруженных
крестьян, но потерявших всякое значение, когда в руках восставших  оказалось
огнестрельное оружие, принесенное им новой союзницей -  светской,  безбожной
наукой.
     Дошедшие до нас отрывки и части пьес  последнего  этапа  в  отличие  от
предшествующих все написаны  прозой.  Эта  чеканная  пушкинская  проза,  еле
заметно стилизованная для верной передачи характера эпохи, является одним из
отличительных признаков драматургии Пушкина четвертого этапа.
     Этой драматургии не суждено было получить полное развитие:  мучительные
заботы  последнего  года  жизни  поэта  препятствовали  его  художественному
творчеству, и в результате внезапной гибели все его драматургические замыслы
остались незавершенными...
     Кроме упомянутых выше пьес Пушкина, отрывков и планов, являющихся,  как
правило, трагедиями, драмами, в бумагах поэта осталось небольшое  количество
отрывков, указывающих
     на попытки создания легкой комедии из светской  жизни.  Краткость  этих
отрывков, неясность их  сюжетного  содержания,  а  также  отсутствие  вполне
установленных  дат  их  написания,  не  дают   возможности   с   достаточной
уверенностью поставить их на надлежащее место при  обзоре  истории  развития
пушкинской драматургии.


     1) Все эти пьесы, кроме "Каменного гостя", были  напечатаны  при  жизни
Пушкина.
     2) Речь идет о поэме Байрона "Чайльд-Гарольд".
     3)  Гоголь  называл  театральную  пьесу,  не  поставленную  на   сцене,
"неоконченным произведением".
     4) Подлинник по-французски: "c'est palpitant comme la  gazette  d'hier"
(дословно: "это трепещуще..." и т. д.).
     5) То есть звучать в речах действующих лиц  со  сцены  (ср.,  например,
монологи Чацкого в "Горе от ума" Грибоедова).
     6) Правило единства  места  требовало,  чтобы  действие  всей  трагедии
происходило в одном месте;  единства  времени  -  чтобы  все  события  пьесы
укладывались в одни сутки; единства  действия  -  чтобы  в  пьесе  проходила
только одна сюжетная линия, развивались отношения только главных героев,  не
отвлекая внимания зрителей к побочным сюжетным моментам.
     7) "Драматические сцены", "Драматические изучения", "Опыт драматических
изучении" - таковы  намечавшиеся  Пушкиным  варианты  заглавия  этой  серии.
"Изучения" - буквальный перевод французского слова "etudes" (этюды).
     8) По древнеримской легенде, Ромул убил своего брата, поспоривши с  ним
о том, чьим именем должен быть назван город, основанный ими.

     С. Бонди


ПРИМЕЧАНИЯ


     Примечания к роману в стихах А.С.Пушкина "Евгений Онегин"

     "Евгений Онегин" печатался вначале отдельными книжками-главами по  мере
их написания; полностью опубликован в 1833 г., второе  издание  вышло  перед
самой смертью поэта, в 1837 г. При  печатании  романа  в  стихах  Пушкин  по
разным причинам, в том числе соображениям цензурного порядка, пропустил  ряд
строф, обозначив  их  место  соответствующими  порядковыми  цифрами.  Равным
образом, учитывая чрезвычайно  тяжелые  цензурные  условия,  Пушкин,  помимо
исключения первоначальной  восьмой  главы  романа  ("Путешествие  Онегина"),
вынужден был переделать  для  печати  некоторые  строфы  и  отдельные  стихи
(пропущенные строфы и  ранние  редакции  см.  стр.  451-498).  Предпосланное
роману стихотворное посвящение ("Не мысля гордый свет забавить") обращено  к
близкому приятелю Пушкина, поэту и критику П. А. Плетневу,  который  помогал
Пушкину в издании его сочинений, в том числе и "Евгения Онегина".

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Написана в 1823 г.; вышла в свет в феврале 1825 г. с посвящением  брату
поэта  Л.  С.  Пушкину.  Вслед  за  предисловием   был   помещен   "Разговор
книгопродавца с поэтом" (см. т. 2).

     Эпиграф - из стихотворения П. А. Вяземского "Первый снег" (1819):

     . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     По жизни так скользит горячность молодая:
     И жить торопится, и чувствовать спешит!
     . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Строфа VI.

     "Энеида" - эпическая поэма римского поэта Вергилия (I в. до н. э.).

     Строфа VII.

     Адам Смит - английский  буржуазный  экономист  XVIII  в.,  считал,  что
деньги (золото)  -  мертвый  капитал  (см.  также  выше  статью  о  "Евгении
Онегине").

     Строфа VIII.

     Назон - римский поэт Овидий Назон (43 г. до н. э. - 17 г. н. э.), автор
поэмы "Искусство любви" (см. прим. Пушкина к строфе VIII  в  первом  издании
первой главы "Евгения Онегина" - раздел "Из ранних редакций").

     Строфа XII.

     Фоблас - герой ряда романов французского  писателя  XVIII  в.  Луве  де
Кувре; развращенный молодой дворянин.

     Строфа XV.

     Брегет -  карманные  часы  с  боем  (по  имени  французского  часовщика
Брегета).

     Строфа XVI.

     Вино кометы - славившееся тогда шампанское урожая 1811 г.; на  пробках,
которыми оно закупоривалось, было изображение  кометы,  появившейся  в  этом
году.

     Строфа XVII.

     Федра - героиня одноименной трагедии Расина;

     Клеопатра  -  вероятно,  героиня  какой-то,  точно  не   установленной,
переводной пьесы.

     Моина - героиня трагедии В. А. Озерова "Фингал".

     Строфа XVIII.

     Там наш Катенин воскресил - на петербургской сцене  была  поставлена  в
1822 г. трагедия Корнеля "Сид" в переводе П. А. Катенина.

     Переимчивый Княжнин - Я. Б. Княжнин (1742-1791),  автор  многочисленных
трагедий и комедий, в большинстве своем переделок с французского.

     Е. С. Семенова  (1786-1849)  -  знаменитая  трагическая  актриса,  дочь
крепостной.  Играла  в  трагедиях  Озерова.  Пушкин  дал   ей   восторженную
характеристику в статье "Мои замечания о русском театре" (1820).

     Строфа XXIII.

     Щепетильный - здесь  в  старинном  значении:  торгующий  галантерейными
товарами.

     Строфа XXV.

     Второй Чадаев... - По воспоминаниям современника, "искусство  одеваться
Чаадаев возвел почти на степень исторического значения" (М. Жихарев,  П.  Я.
Чаадаев. Из воспоминаний современника, "Вестник Европы",  1871,  э  7,  стр.
183).

     Строфа XXVI.

     Академический словарь - "Словарь Академии российской", СПб.  1806-1822,
в котором отсутствовали иностранные слова.

     Строфа XXXIII.

     Воспоминание поэта о М. Н. Раевской-Волконской, дочери генерала  Н.  Н.
Раевского, с семейством которого Пушкин в 1820 г. путешествовал на Кавказ  и
в Крым. В "Записках" М. Н. Раевской говорится:  "Мне  вспоминается,  как  во
время этого путешествия, недалеко от Таганрога, я ехала в  карете  с  Софьей
{1}, нашей англичанкой, русской  няней  и  компаньонкой.  Завидев  море,  мы
приказали остановиться, вышли из кареты и всей гурьбой бросились  любоваться
морем, Оно было покрыто волнами, и, не подозревая, что поэт шел за  нами,  я
стала забавляться тем, что бегала за волной, а когда она настигала  меня,  я
убегала от нее; кончилось тем, что  я  промочила  ноги.  Понятно,  я  никому
ничего об этом не сказала и  вернулась  в  карету.  Пушкин  нашел,  что  эта
картина  была  очень  грациозна  и,  поэтизируя  детскую  шалость,   написал
прелестные  стихи;  мне  было  тогда  лишь  15  лет"  ("Записки  кн.  М.  Н.
Волконской", изд. 2-е, 1914, стр. 62).

     Строфа XXXVIII.

     Child-Harold - герой поэмы Байрона "Странствования Чайльд-Гарольда".

     Строфа XLII.

     Сей (1767-1832) - французский  экономист,  последователь  Адама  Смита,
автор "Курса политической экономии".

     Бентам (1748-1832) - английский писатель-правовед. Оба  были  популярны
среди декабристов.

     Строфа XLVIII.

     С Мильонной - улица в Петербурге, параллельная  набережной  Невы  (ныне
улица Халтурина).

     Напев Торкватовых октав - стихи из написанной восьмистишными строфами -
октавами - поэмы Торквато Тассо "Освобожденный Иерусалим" пели  венецианские
гондольеры.

     Строфа XLIX.

     Брента  -  река,  впадающая  в  Адриатическое  море;  близ   ее   устья
расположена Венеция.

     По гордой лире Альбиона - имеется в виду описание Венеции  в  IV  песне
"Странствований Чайльд-Гарольда" Байрона.

     Петрарка (1304-1374) - итальянский поэт, воспевавший свою  возлюбленную
Лауру. Пушкин упоминает Петрарку также в строфе LVIII первой главы.

     Строфа L.

     Под небом Африки моей - в  первом  издании  к  этому  месту  было  дано
Пушкиным примечание (см. раздел "Из ранних редакций").

     Строфа LV.

     По почте поскакал - то же, что  на  почтовых,  то  есть  в  экипаже  на
наемных лошадях.

     Строфа LVII.

     Деву гор - черкешенку в "Кавказском пленнике",

     пленниц берегов Салгира - Марию и Зарему в "Бахчисарайском фонтане".

ГЛАВА ВТОРАЯ

     Написана в 1823 г., вышла в свет в октябре 1826 г.

     Первый эпиграф - из VI сатиры римского поэта Горация (65-8  гг.  до  н.
э.).

     Строфа VI.

     С  душою  прямо  геттингенской.  -  Пушкин   подчеркивает   вольнолюбие
Ленского: в немецком городе  Геттингене  находился  университет,  в  котором
учились многие передовые русские  люди  того  времени  -  лицейский  учитель
Пушкина А. П. Куницын, приятель Пушкина,  член  Союза  благоденствия  П.  П.
Каверин, декабрист Н. И. Тургенев.

     Строфа XXX.

     Грандисон  и  Ловлас  -  добродетельный  и   порочный   герои   романов
английского писателя Ричардсона (1689-1761) "Кларисса Гарлоу" и "Грандисон".

     Строфа XXXV.

     Подблюдны песни - старинные народные песни, которые пели девушки, гадая
о своем будущем и вынимая из блюда с  водой,  закрытого  платком,  опущенные
туда кольца: чье кольцо вынется, к тому и относится пропетая песня.

     Заря, или зоря, - название травы. По записи в дневнике  цензора  И.  М.
Снегирева, Пушкин сказал ему,  что  "в  некоторых  местах  обычай  троицкими
цветами обметать гробы родителей, чтобы прочистить им глаза" ("Пушкин и  его
современники", вып. XVI, стр. 47).

     Строфа XXXVII.

     "Poor Jorick". - В примечании Пушкин сослался не только на Шекспира, но
и на английского писателя Стерна. Один из персонажей  его  "Сентиментального
путешествия" спутал пастора Иорика (героя этого произведения Стерна) с шутом
датского короля  Иориком,  к  черепу  которого  обращается  Гамлет  в  своем
монологе на кладбище в трагедии Шекспира. Это бросает  иронический  свет  на
восклицание Ленского.

     Очаковская медаль - медаль, полученная за участие  во  взятии  турецкой
крепости Очаков в 1788 г.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Написана в 1824 г.; вышла в свет в октябре 1827 г. Эпиграф -  из  поэмы
французского поэта Мальфилатра (1732-1767) "Нарцисс на острове Венеры".

     Строфа V.

     Светлана - героиня одноименной баллады В. А. Жуковского. У Жуковского:

     Тускло светится луна
     В сумерках тумана.
     Молчалива и грустна
     Милая Светлана.

     В Вандиковой Мадоне - вероятно,  имеется  в  виду  картина  выдающегося
фламандского художника Ван-Дейка  (1599-1641)  -  "Мадонна  с  куропатками",
находившаяся в Эрмитаже.

     Строфа IX.

     Любовник Юлии Вольмар -  Сен-Пре,  возлюбленный  героини  романа  Ж.-Ж.
Руссо "Новая Элоиза" (1761).

     Строфа X.

     Клариссой, Юлией, Дельфиной  -  героини  романов  Ричардсона  "Кларисса
Гарлоу", Ж.-Ж. Руссо "Новая Элоиза", г-жи де Сталь "Дельфина".

     Строфа XII.

     Корсар - герой поэмы Байрона "Корсар", морской разбойник.

     Строфа XIV.

     У ног любовницы прекрасной - в рукописи: "У ног Амалии прекрасной",  то
есть Амалии Ризнич (см. прим. к стих. "Простишь ли мне ревнивые мечты..."  -
т. 2).

     Строфа XXII.

     Оставь надежду навсегда - строка из первой части "Божественной комедии"
("Ад") Данте, надпись над входом в ад.

     Строфа XXVII.

     "Благонамеренный" - журнал, издававшийся 1818-1826 гг. А. Е. Измайловым
(1779-1831). О нем писал А. Ф. Воейков в своем "Доме сумасшедших" (1814):

     Вот Измайлов - автор басен,
     Рассуждении, эпиграмм,
     Он пищит мне: "Я согласен,
     Я писатель не для дам!
     Мой предмет: носы с прыщами,
     Ходим с музою в трактир
     Водку пить, есть лук с сельдями...
     Мир квартальных - вот мой мир".

     Строфа XXIX.

     Как Богдановича  стихи  -  имеется  в  виду  поэма  И.  П.  Богдановича
(1743-1803) "Душенька".

     Строфа XXX.

     Певец пиров и грусти томной - Е. А. Баратынский, автор поэмы  "Пиры"  и
многочисленных элегий. Пушкин считал Баратынского одним  из  лучших  русских
поэтов (см., например, статью "Баратынский" - т. 6). В это время Баратынский
служил солдатом в Финляндии.

     Строфа XXXI.

     "Фрейшитц" ("Der Freischutz")  -  опера  немецкого  композитора  Вебера
"Вольный стрелок" (1821).

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     Писалась с октября 1824 г. по начало  января  1826  г.,  вышла  в  свет
вместе с пятой главой в январе 1828 г.

     Эпиграф  -  слова  французского   государственного   деятеля   Неккера,
приведенные  в  книге  г-жи  де  Сталь  "Considerations  sur  la  Revolution
Francaise" ("Взгляд на французскую революцию").

     Строфа XIX.

     ...Клеветы // На чердаке вралем рожденной... - Враль - Ф.  И.  Толстой;
"чердак" - место встреч петербургской молодежи у кн. Шаховского. См. прим. к
эпиграмме "В жизни мрачной и презренной..." - т. 1, стр. 575, а также письмо
к П. А. Вяземскому от 1 сентября 1822 г. - т. 9.

     Строфа XXVIII.

     Стихи без меры - без соблюдения стихотворного размера.

     Строфа XXX.

     Толстого кистью чудотворной - Пушкин  высоко  ценил  работы  художника,
гравера, медальера Ф. П. Толстого. О "волшебной кисти" Толстого он говорит и
в письме к брату и П. А. Плетневу от 15 марта 1825 г.

     Строфа XXXII.

     ...критик строгий - имеется в виду В.  К.  Кюхельбекер,  призывавший  в
статье "О направлении нашей поэзии,  особенно  лирической"  (опубликована  в
альманахе "Мнемозина", 1824, кн. II) вернуться от "унылых" элегий  к  одному
из основных стихотворных жанров XVIII в. - оде.

     Труба, личина и кинжал - эмблемы трагедии.

     Строфа XXXIII.

     Припомни, что сказал сатирик - И.  И.  Дмитриев,  высмеявший  в  сатире
"Чужой  толк"  (1795)  хитрого  лирика  -  поэта-одописца  конца  XVIII  в.,
писавшего свои хвалебные оды с целью приобрести благосклонность сильных мира
сего.

     Строфа XXXVII.

     Певцу Гюльнары подражая,  //  сей  Геллеспонт  переплывал.  Гюльнара  -
героиня поэмы Байрона  "Корсар".  Во  время  путешествия  на  Восток  Байрон
переплыл Дарданеллы - пролив между Мраморным и Средиземным морями, который в
древности назывался Геллеспонт.

     Строфа XLIII.

     Прадт, аббат - французский публицист, придворный  священник  Наполеона,
автор политических брошюр и мемуаров.

     Строфа XLVII.

     Пора меж волка и собаки - французское выражение, обозначающее  вечерние
сумерки.

ГЛАВА ПЯТАЯ

     Написана в 1826  г.;  вышла  в  свет  в  1828  г.  Эпиграф  из  баллады
Жуковского "Светлана".

     Строфа XXIII.

     "Мальвина" - многотомный роман французской писательницы Коттен.

     Петриады - эпические поэмы о Петре I,  написанные  в  духе  классицизма
XVIII в.

     Строфа XXVI.

     Буянов - герой поэмы "Опасный сосед", написанной дядей Пушкина  (отсюда
- "мой брат двоюродный"), В. Л. Пушкиным.

     Строфа XXVII.

     Reveillez-vous,  belle  endormie  -  одно  из  популярных  произведений
Дюфрени (1648-1724), французского драматурга и автора нескольких известных в
свое время романсов и куплетов.

     Строфа XXXVI.

     Роберт (роббер) - партия в карточной игре в вист.

     Строфа XL.

     Альбан - итальянский художник Альбани;  о  "нежной"  кисти  "пламенного
Альбана" Пушкин неоднократно упоминает в своих лицейских стихах.

     Строфа XLIV.

     Котильон - старинный танец, которым заканчивался бал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

     Написана, как и предыдущая, в 1826 г.; вышла в свет в марте 1828 г.

     Строфа V.

     Регул -  древнеримский  полководец,  прославившийся  своим  героическим
поведением в плену у карфагенян.

     Строфа XXIV.

     Becnep - Венера, которая дольше всех горит на утреннем небе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     Начата осенью 1827 г., закончена в ноябре 1828 г.; вышла в свет в марте
1830 г.

     Строфа IV.

     Деревенские Приамы - легендарный царь Трои  Приам  имел  многочисленное
семейство.

     На долгих - на своих лошадях, которые не сменялись во все время пути  и
тащились очень медленно.

     Строфа XIX.

     Столбик с куклою чугунной - статуэтка Наполеона.

     Строфа XXII.

     Певца Гяура и Жуана - имеется в  виду  Байрон,  автор  восточной  поэмы
"Гяур" и романа в стихах "Дон-Жуан".

     Да с ним еще два-три романа... - В э 1 "Литературной газеты" за 1830 г.
Пушкин писал, что "славный роман Бенжамена Констана "Адольф"  принадлежит  к
числу двух или трех романов, в которых отразился век..."  (см.  т.  6  -  "О
переводе романа Б. Констана "Адольф""). Затем  следует  характеристика  этих
романов из тогда еще не напечатанной, главы седьмой "Евгения Онегина".

     Строфа XXXIII.

     Философических таблиц - в черновиках:  "Дюпеновых  таблиц".  Имеется  в
виду книга  французского  математика  и  экономиста  Ш.  Дюпена  (1784-1873)
"Производительные и торговые силы  Франции"  (1827),  в  которой  содержатся
статистические  таблицы,  показывающие  сравнительную  экономику   различных
европейских стран, в том число и России.

     Строфа XXXIV.

     Циклопы - здесь: кузнецы.

     Строфа XXXV.

     Автомедоны - здесь: ямщики (Автомедон - имя возницы Ахиллеса в "Илиаде"
Гомера).

     Строфа XL.

     У Харитонья  в  переулке  -  близ  церкви  св.  Харитония,  то  есть  в
Харитоньевском переулке, у Чистых прудов. Там в раннем детстве жил и  Пушкин
(в следующей строфе: "у Симеона" - близ церкви св. Симеона).

     Строфа XLIX.

     Архивны юноши  -  шутливое  прозвище  московской  дворянской  молодежи,
служившей в архиве министерства иностранных дел.

     Строфа L.

     Мельпомена, Талия, Терпсихора - музы трагедии, комедии, танцев.

     Строфа LI.

     Собранье  -  московское  Благородное  собрание,  дворянский  клуб,  где
происходили публичные балы и спектакли.

     Строфа LV.

     ...классицизму отдал честь. - Эпическая поэма по  правилам  классицизма
должна  была  начинаться  словом  "пою"  и  указанием  предмета   воспевания
(например, в "Россияде" Хераскова:  "Пою  от  варваров  Россию  свобожденну,
попранну власть татар..." и т. д.).

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Начата в конце 1829 г., в основном закончена 25 сентября 1830 г.; вышла
в свет в январе 1832 г.

     Эпиграф - начало стихотворения Байрона "Прости" (1816),  написанного  в
связи с разводом с женой.

     Строфа I.

     Читал охотно Апулея - имеется в виду роман римского писателя Апулея  (I
в. до н.  э.)  "Золотой  осел",  в  котором  описываются  похождения  героя,
превращенного в осла; в беловой рукописи: "читал охотно Елисея", то есть так
называемую ироикомическую поэму Василия Майкова  "Елисей,  или  Раздраженный
Вакх".

     ...а Цицерона не читал.  -  Сочинения  знаменитого  римского  писателя,
оратора и государственного деятеля Цицерона обычно изучались для  упражнения
в латинском языке.

     Строфа II.

     Старик Державин нас заметил... - Лицейский товарищ  Пушкина,  декабрист
И. И. Пущин, вспоминал: "Державин  державным  своим  благословением  увенчал
юного нашего поэта. Мы все, друзья-товарищи его, гордились этим  торжеством.
Пушкин тогда читал свои "Воспоминания в Царском Селе". В  этих  великолепных
стихах  затронуто  все  живое  для   русского   сердца.   Читал   Пушкин   с
необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегает  у
меня. Когда же патриарх наших певцов, в  восторге,  со  слезами  на  глазах,
бросился целовать его и осенил кудрявую его голову, - мы все,  под  каким-то
неведомым влиянием, благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, -
его уже не было, он убежал!" (И. Пущин, Записки о  Пушкине,  М.  1956,  стр.
60). Ср. рассказ самого поэта об этом эпизоде (т. 7).

     Строфа IV.

     Ленора  -  героиня  романтической  баллады  немецкого  поэта   Бюргера,
переведенной на русский язык Жуковским. В этой балладе  рассказывается,  как
Ленора скачет на коне, увозящем ее с мертвым женихом.

     Строфа VII.

     Олигархические беседы - беседы избранного круга общества.

     Строфа XII.

     ...демоном моим - Пушкин имеет в виду свое стихотворение  "Демон"  (см.
т. 2).

     Строфа XXV.

     Вензель - золотой, осыпанный бриллиантами знак, выдававшийся в  награду
фрейлинам.

     Строфа XXVI.

     Сен-При (1803-1828) -  сын  французского  эмигранта;  был  популярен  в
светском обществе как талантливый карикатурист.

     Строфа L.

     Магический кристалл - стеклянный шар, употреблявшийся при гадании.

ОТРЫВКИ ИЗ ПУТЕШЕСТВИЯ ОНЕГИНА

     "Путешествие Онегина" было начато  2  октября  1829  г.,  закончено  18
сентября 1830 г. Ряд строф, введенных в эту, первоначально  восьмую,  главу,
был написан ранее (строфы об Одессе - в 1825  г.).  (См.  все  сохранившиеся
строфы в разделе "Из ранних редакций")

     Макарьев - название ярмарки, которая  до  1817  г.  устраивалась  в  г.
Макарьеве; позднее была перенесена в Нижний Новгород.

     Заводчик - здесь: владелец конного завода.

     С Атридом спорил там Пилад - имеется в виду миф об Оресте и Пиладе (см.
прим. к стих. "Чаадаеву" - "К чему холодные сомненья..."; т. 2).

     Там, закололся Митридат - царь древнего  Боспорского  царства  Митридат
(II в. до н. э.) покончил с собой, потерпев поражение в войне  с  римлянами.
Его именем называется гора близ Керчи.

     Там  пел  Мицкевич  вдохновенный  (в  ранней  редакции   -   "изгнанник
вдохновенный") - имеются в виду "Крымские сонеты" (1826) Адама Мицкевича.

     Фламандской  школы  пестрый  сор  -  изображение  обыденной,   "низкой"
действительности  (голландские  и  фламандские  живописцы  XVI-XVII  вв.   -
наиболее известны Тенирс, или Теньер, Ван Остаде,  Поттер  -  изображали  на
своих картинах быт крестьян и горожан).

     Морали (мавр Али) - одесский знакомый Пушкина, родом из Египта;  ходили
слухи, что ранее он занимался морским разбоем.

     Наш друг Туманский описал -  имеется  в  виду  стихотворение  "Одесса",
написанное поэтом В. И. Туманским, служившим в Одессе вместе с Пушкиным.

     Авзония - древнее название Италии (авзоны - одно из древних итальянских
племен).

     Фора закричит - фора - требование повторения арии.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Помета Пушкина в рукописях болдинской осени 1830 г.  о  том,  что  им-в
день  очередной  лицейской  годовщины  -  "19  октября  сожжена  Х   песнь",
определяет дату, позднее которой работа Пушкина над десятой главой,  видимо,
не продолжалась. Началась она, надо думать, после 26 сентября 1830 г.  (дата
под набросанным Пушкиным общим планом-оглавлением  романа,  рассчитанным  на
то, что он будет состоять всего из девяти глав).
     Неизвестно, как далеко продвинулась работа Пушкина над десятой  главой.
До нас дошел текст только начальных четверостиший первых шестнадцати  строф,
тщательно зашифрованных Пушкиным, и недоработанный черновой текст XV, XVI  и
XVII строф. Замысел создать десятую главу поэт не оставлял и  в  дальнейшем:
наброски,  относящиеся  к  десятой  главе,  встречаются  даже  в  пушкинских
рукописях 1835 г. Из этого видно, какое большое значение придавал  он  этому
замыслу.

     Строфа I.

     Властитель слабый и лукавый - Александр I.

     Строфа II.

     Его мы очень смирным знали  -  имеются  в  виду  поражения,  нанесенные
Александру Наполеоном при Аустерлице в 1805 г., и заключенный Александром  в
1807 г., после поражения при Фридланде, невыгодный  для  России  Тильзитский
мир.

     Строфа IV.

     Мы   очутилися   в   Париже    -    в    марте    1814    г.    союзные
русско-прусско-австрийские  войска  заняли  Париж,   Наполеон   отрекся   от
престола.

     Строфа VI.

     Шиболет - отличительный признак данной национальности.

     Стихоплет великородный - поэт кн. И. М. Долгорукий  (1764-1823),  автор
стихотворения "Авось".

     Строфа VII.

     Авось, по манью Николая... - Пушкин иронизирует по поводу своих  надежд
на то, что Николай I возвратит из сибирской ссылки декабристов.

     Строфа VIII.

     Сей муж судьбы - Наполеон.

     Сей всадник, папою венчанный. - Объявив себя  французским  императором,
Наполеон принудил римского папу короновать  себя,  по  обычаю  средневековых
императоров Римской империи.

     Измучен казнию покоя - ссылкой на остров св. Елены.

     Строфа IX.

     Тряслися грозно  Пиренеи  -  речь  идет  о  национально-освободительных
движениях начала 20-х гг. XIX в.: испанской революции, революции в  Неаполе,
греческом восстании.

     Безрукий князь - глава греческого восстания князь Александр  Ипсиланти,
потерявший руку в сражении под Дрезденом.

     Морея - южная часть Греции. Восстание Ипсиланти подготовлял в Кишиневе.

     Строфа X.

     Наш царь в конгрессе говорил - имеются в виду выступления Александра  I
в конгрессах реакционного  Священного  союза,  созывавшихся  для  подавления
революционных движений в Европе.

     Строфа XI.

     Потешный полк Петра титана - Семеновский полк, сформированный Петром I.
В ночь убийства Павла I семеновцы несли караул у дворца и пропустили в  него
заговорщиков  (последние  две  строки  полностью   соответствуют   трактовке
убийства Павла, данной молодым Пушкиным в его оде "Вольность"). В  следующих
утраченных стихах речь шла,  надо  предполагать,  о  восстании  Семеновского
полка в сентябре 1820 г., жестоко подавленном правительством.

     Строфы XII-XV посвящены описанию первых тайных обществ - Союза Спасения
и Союза Благоденствия.

     Строфа XIV.

     У беспокойного Никиты  -  имеется  в  виду  декабрист  H.  M.  Муравьев
(1796-1843), один из наиболее  активных  деятелей  Северного  общества,  был
сослан на каторгу в Сибирь, где и умер.

     У осторожного Ильи - имеется в виду  член  Союза  Благоденствия  И.  А.
Долгоруков  (1797-1848).  В  дальнейшем  устранился  от  участия  в   тайных
обществах и не понес никакого наказания.

     Строфа XV.

     Лунин M. С. (1787-1845)  -  декабрист,  один  из  первых  настаивал  на
необходимости убить Александра I. Умер в каторжной тюрьме в Сибири.

     Якушкин И. Д. (1793-1857) - декабрист, предлагал взять на себя убийство
царя. Был сослан на каторгу в Сибирь.

     Хромой Тургенев - декабрист Н. И. Тургенев  (1789-1871).  Был  особенно
горячим  поборником  уничтожения   крепостного   права.   Автобиографическая
точность слов:

     Читал свои ноэли Пушкин  подтверждается  показанием  декабриста  И.  Н.
Горсткина, который писал о времени конца 10-х гг.: "...Я был раза два-три  у
князя Ильи Долгорукова... у него Пушкин читывал свои стихи, все  восхищались
остротой..." ("Литературное наследство", т. 58, M. 1952, стр. 159).

     Строфа XVI. Над Каменкой тенистой - в Каменке, имении декабриста В.  Л.
Давыдова (1792-1855), находился один из центров  ("управ")  Южного  общества
декабристов.

     Над холмами Тульчина - в местечке Тульчине, неподалеку  от  реки  Буга,
был  расположен  штаб  2-й  армии,  главнокомандующим  которой  был  генерал
Витгенштейн, и находился центр Южного общества во главе с П. И. Пестелем.

     Холоднокровный генерал - декабрист А. П. Юшневский;

     Муравьев - декабрист С. И. Муравьев-Апостол  (1796-1826),  поднявший  в
конце 1825 г. восстание в Черниговском полку, на юге. Был  повешен  в  число
пяти главных участников восстания декабристов.


     1) Сестра М. Н. Раевской.

     Д. Благой


     C.М. Бонди

     Борис Годунов

     Трагедия писалась в Михайловском с декабря 1824 г. по  ноябрь  1825  г.
Напечатана впервые только в 1831 г. На сцене при жизни Пушкина не могла быть
поставлена по цензурным соображениям {1}.  Пушкин  несколько  раз  читал  ее
публично, после возвращения из  ссылки  в  1826  г.,  в  Москве  и  позже  в
Петербурге {2}.
     Об общем характере замысла и политическом и социальном смысле  трагедии
Пушкина см. выше вступительную статью "Драматические произведения Пушкина".
     В двадцати трех сценах "Бориса  Годунова"  выразительно  и  исторически
верно показана эволюция настроений  народа  в  изображаемую  эпоху:  сначала
политическое   равнодушие,   инертность,   затем   постепенное    нарастание
недовольства,  все  усиливающееся  и,  наконец,  разрастающееся  в  народное
восстание, бунт, свергающий с престола  молодого  царя,  после  чего  народ,
возложивший все свои надежды на нового, "законного" царя, снова теряет  свою
политическую активность и превращается в пассивную толпу, ожидающую  решения
своей судьбы от царя  и  бояр.  Такой  характер,  как  известно,  имели  все
народные восстания до появления на исторической сцене  пролетариата.  Пушкин
несколько сдвинул, сократил  процесс  народного  движения  начала  XVII  в.,
завершив события своей трагедии воцарением Димитрия Самозванца. Между тем  в
действительности события бурно развивались и дальше, и кульминацией,  высшим
подъемом  революционных  настроений  и  действий  борющегося  против   своих
угнетателей народа было не свержении династии Годуновых (как у  Пушкина),  а
более позднее движение, предводимое Болотниковым. Однако,  несмотря  на  эту
историческую неточность {3}, общая схема событий дана у Пушкина очень  верно
и в высшей степени проницательно.
     Что главным героем пушкинской трагедии является но Борис Годунов с  его
преступлением и не Григорий Отрепьев с его удивительной  судьбой,  а  народ,
видно из всего содержания и построения трагедии. О народе, его  мнении,  его
любви или ненависти,  от  которых  зависит  судьба  государства,  все  время
говорят действующие лица  пьесы:  Шуйский  и  Воротынский  (в  1-й  сцене  -
"Кремлевские палаты"), Борис в своем  знаменитом  монологе  (в  7-й  сцене),
Шуйский и боярин Афанасий Пушкин (в 9-й сцене  -  "Москва.  Дом  Шуйского"),
Борис, Патриарх и Шуйский в Царской  Думе  (сцена  15-я),  Пленник  (в  18-й
сцене, "Севск"), Борис и Басманов (в 20-й сцене"Москва. Царские палаты")  и,
наконец, Гаврила Пушкин - человек, по  замыслу  Пушкина,  вполне  понимающий
политическую и общественную ситуацию (21-я сцена, "Ставка"):

     Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?
     Не войском, нет, не польскою помогой,
     А мнением, да, мнением народным...

     Сам народ, угнетенная масса, участвует в трагедии  в  шести  сценах.  В
первой из них (2-я сцена трагедии - "Красная площадь") мы слышим речи  более
культурных представителей низших классов; это, может быть,  купцы,  духовные
лица (см. традиционно-церковный стиль их реплик). Они обеспокоены положением
страны без царя ("О боже мой! Кто будет  нами  править?  О  горе  нам!").  В
следующей сцене ("Девичье поле. Новодевичий монастырь")  действует  народная
масса, равнодушная к политике, плачущая и радующаяся по указке бояр ("О  чем
там плачут?" - "А как нам знать? то ведают бояре, не  нам  чета..."  -  "Все
плачут, заплачем, брат, и мы..." - "Что там еще?"-"Да кто их разберет?..").
     За пять лот царствования Бориса Годунова настроение народа меняется.  В
сцене "Равнина близ  Новгорода  Северского"  воины  Бориса  (тот  же  народ)
стремительно бегут от войск Самозванца не потому, что они боятся  поляков  и
казаков, а потому, что не хотят сражаться за царя Бориса против  "законного"
царевича, воплощающего, по их мнению, надежды на освобождение - прежде всего
от крепостного права, введенного Борисом. Об этом говорит в  сцене  "Москва.
Дом Шуйского" умный боярин Афанасий Пушкин  в  разговоре  с  Шуйским:  "...А
легче ли народу? Спроси его! Попробуй самозванец им посулить старинный Юрьев
день (то есть освобождение от крепостной зависимости. - С. Б.), так и пойдет
потеха!" - "Прав ты, Пушкин", - подтверждает хитрый и  дальновидный  политик
Шуйский. В 17-й сцене ("Площадь перед собором в Москве"), отношение народа к
Борису обнаруживается уже не просто  нежеланием  сражаться  за  него  ("тебе
любо,  лягушка  заморская,  квакать  на  русского  царевича;   а   мы   ведь
православные!"), а выражено прямо в угрожающих репликах толпы ("Вот  ужо  им
будет, безбожникам") и в  словах  юродивого,  громко  обличающего  царя  при
несомненном сочувствии  народа.  В  предпоследней  сцене  трагедии  ("Лобное
место") народ уже хозяин столицы: с ним (а не с  боярами)  ведет  переговоры
посланный Самозванцем  Гаврила  Пушкин;  на  Лобном  месте  (на  "трибуне"),
оказывается подлинный представитель народа, мужик;  он  дает  сигнал  мятежу
("Народ!  Народ!  В  Кремль,  в  Царские  палаты!  Ступай!  вязать  Борисова
щенка!"), после чего перед зрителями развертывается сцена  народного  бунта.
Наконец, в последней сцене, действие которой происходит всего  через  десять
дней после предыдущей, народ - снова пассивный,  успокоившийся  после  того,
как свергнул с престола "Борисова щенка" и поставил  над  собой  настоящего,
"законного" царя. Снова, как вначале (в сцене "Девичье  поле"),  когда  дело
идет о делах государственных, он считает, что "то ведают бояре, не нам чета"
(ср. в этой сцене почтительные реплики: "Расступитесь,  расступитесь.  Бояре
идут... - Зачем  они  пришли?  -  А,  верно,  приводить  к  присяге  Феодора
Годунова"). И снова тот же народ, несмотря на то, что только  что  с  ужасом
узнал о злодейском убийстве юного Федора и  его  матери,  готов  по  приказу
боярина Мосальского послушно славить нового царя,  как  вначале  по  приказу
бояр и патриарха славил Бориса Годунова: "Что ж  вы  молчите?  -  спрашивает
Мосальский, - кричите: да здравствует  царь  Димитрий  Иванович!  Народ:  Да
здравствует царь Димитрий Иванович".
     Так кончалась первоначально пушкинская трагедия. Но позже, в  1830  г.,
готовя  ее  к  печати,  Пушкин  внес  в  это  место  небольшое,  но   крайне
значительное изменение: после выкрика Мосальского - "народ безмолвствует"...
Идейный  смысл  произведения  не  изменился,   спад   волны   революционного
настроения народа остается тем  же,  но  это  угрожающее  безмолвие  народа,
заканчивающее  пьесу,  предсказывает  в  будущем  новый   подъем   народного
движения, новые и "многие мятежи".
     "Борис   Годунов"   написан   Пушкиным   не   как   трагедия    совести
царя-преступника, а как чисто политическая и  социальная  трагедия.  Главное
содержание знаменитого монолога Бориса ("Достиг я высшей  власти...")  -  не
ужас  его  перед  "мальчиками  кровавыми",  а  горькое  сознание,  что   его
преследуют незаслуженные неудачи. "Мне счастья нет", - дважды повторяет  он.
Больше всего винит он в своем несчастии народ, который,  по  его  убеждению,
несправедливо ненавидит его, несмотря на все "щедроты", которыми он старался
"любовь его снискать". Забывая о  главной  причине  ненависти  -  крепостном
ярме,  которое  он  наложил  на  народ,  -  Борис   припоминает   все   свои
"благодеяния"  и  возмущается   неблагодарностью   народа.   Причиной   этой
неблагодарности он считает лежащую будто бы  в  основе  народного  характера
склонность к анархии. Народ якобы ненавидит всякую власть:

     Живая власть для черни ненавистна -
     Они любить умеют только мертвых...

     Это глубоко неверное и несправедливое обобщение {4}  нужно  Борису  для
того, чтобы свалить на народ ("чернь", как говорит Борис) причину враждебных
отношений между царем и народом. Еще резче ту же мысль Борис высказывает  за
несколько минут до смерти в своем последнем разговоре  с  Басмановым  (сцена
20-я - "Москва. Царские палаты").

     Лишь строгостью мы можем неусыпной
     Сдержать народ... Нет, милости не чувствует народ:
     Твори добро - не скажет он спасибо;
     Грабь и казни - тебе не будет хуже.

     Григория  Отрепьева,  в  отличие  от  Годунова,  Пушкин  изображает  не
серьезным государственным деятелем, а политическим  авантюристом.  Он  умен,
находчив, талантлив {5}; он человек горячий, увлекающийся, добродушный - и в
то же время совершенно  беспринципный  в  политическом  отношении.  Григорий
прекрасно понимает, что не он "делает историю", не  его  личные  качества  и
усилия являются причиной его беспримерных успехов. Григорий  чувствует,  что
подымается на волне народного движения, и потому его мало тревожат отдельные
неуспехи и поражения его войск  во  время  войны  с  Борисом.  Этой  теме  в
трагедии специально посвящена короткая сцена (19-я) "Лес", где Самозванец (в
противоположность  своим  спутникам)  обнаруживает  полную   уверенность   в
конечном успехе своей борьбы, несмотря  на  жестокий  разгром  его  войск  в
сражении.
     О патриархе Иове, верном помощнике Годунова во всех его  делах,  Пушкин
писал Н. Раевскому (?) в 1829  г.:  "Грибоедов  критиковал  мое  изображение
Иова;  патриарх,  действительно,  был  человеком  большого  ума,  я  же   по
рассеянности сделал из него дурака" (подлинник письма по-французски). Пушкин
имеет в виду сцену 15-ю ("Царская дума"), где патриарх в длинной,  цветистой
речи, упиваясь своим  красноречием,  обнаруживает  удивительную  глупость  и
бестактность, чем ставит в крайне неловкое положение всех слушателей {6}. Он
перед всей Думой объявляет, что царевич Димитрий после смерти стал святым, и
на его могиле творятся чудеса. Для  того  чтобы  разоблачить  перед  народом
самозванца Григория, он предлагает торжественно довести до сведения народа о
новом чудотворце и перенести в Кремль  в  Архангельский  собор  его  "святые
мощи". Ему не приходит в  голову,  что  он  тем  самым  предлагает  публично
объявить о преступлении царя  Бориса:  ведь  по  религиозным  представлениям
православных, взрослый человек делается святым за свои великие заслуги перед
богом, а младенец только в том случае, если он был невинно замучен...
     При напечатании "Бориса Годунова" Пушкин изъял из трагедии  две  сцены,
находившиеся в рукописи: "Ограда монастырская" и  "Замок  воеводы  Мнишка  в
Самборе. Уборная Марины" (см. "Из ранних редакций"). В первой из них Пушкину
хотелось показать, что  на  путь  рискованной  политической  интриги  юного,
пылкого и томящегося в монастыре Григория натолкнул какой-то более опытный в
житейском  отношении  "монах",  "злой  чернец".  Во  второй  -  раскрывались
некоторые черты холодной авантюристки,  красавицы  Марины.  Исключение  этих
сцен  (не  очень  нужных  в  развитии  трагедии)  нисколько   не   повредило
художественному и идейному  содержанию  пьесы,  тем  более  что  наличие  их
нарушало бы единство  принятого  Пушкиным  для  его  трагедии  стихотворного
размера-нерифмованного пятистопного ямба {7}).
     Приводимый в разделе "Из ранних  редакций"  отрывок  монолога  Григория
"Где ж он? где старец Леонид?" относится, вероятно, к ранней  стадии  работы
Пушкина над "Борисом Годуновым".
     Свою трагедию Пушкин посвятил памяти Карамзина, умершего в 1826 г. и не
успевшего познакомиться с пушкинской пьесой. Это нисколько не  значило,  что
Пушкин разделял историческую концепцию  Карамзина  -  ультрамонархическую  и
морально-религиозную. Пушкин, несмотря на кардинальное  разногласие  свое  с
Карамзиным по политическим  и  обще-историческим  вопросам,  глубоко  уважал
знаменитого историка за  то,  что  тот  не  искажал  фактов  в  угоду  своей
реакционной концепции, не скрывал, не подтасовывал их, - а только  по-своему
пытался  их  истолковать.  "Несколько   отдельных   размышлений   в   пользу
самодержавия, красноречиво опровергнутых верным рассказом  событий",  -  так
называл  Пушкин  эти  морально-религиозные   и   монархические   рассуждения
Карамзина. Он верил в объективность приводимых  историком  фактов  и  высоко
ценил его научную добросовестность. ""История государства Российского"  есть
не только создание великого писателя, но  и  подвиг  честного  человека",  -
писал он ("Отрывки из писем, мысли и замечания"; см. т. 6).

     1) Впервые "Борис Годунов" был поставлен (с сокращениями  и  цензурными
искажениями) лишь в 1870 г. в Петербурге.
     2) Зная, что Пушкин вообще очень неохотно выступал перед посторонними с
чтением своих произведений, мы лишний раз  убеждаемся  в  том,  что  "Бориса
Годунова" он писал джля сцены и что ему необходимо было  видеть  впечатление
публики, чтобы судить о верности выполнения его замысла.
     3) Может быть, Пушкин имел в виду шире и ближе к истории  развить  тему
народной  войны  в  предполагавшихся  двух  пьесах,   продолжающих   "Бориса
Годунова" - о Дмитрии и  Марине  и  о  Василии  Шуйском  (см.  вступительную
статью, стр. 559).
     4) Его приводят нередко исследователи,  как  мнение  самого  Пушкина  о
народе, для чего нет никаких фактических оснований.
     5) Он к тому же поэт - см. слова игумена Чудова монастыря (сцена 6-я  -
"Палаты патриарха"): "...читал наши летописи, сочинял каноны святым".
     6) См. ремарку Пушкина: "Общее смущение. В продолжение сей  речи  Борис
несколько раз отирает лицо платком", - а  также  заключающую  сцену  реплики
двух бояр.
     7) Сцена "Ограда монастырская" написана длинным, восьмистопным,  хореем
с  попадающейся  местами  рифмой;  "Замок  воеводы  Мнишка  в   Самборе"   -
рифмованным разностопным (вольным) ямбом.


     1) Ну... (франц.).
     2) Что? что? (франц.).
     3) Что значит православные?.. Рвань окаянная, проклятая  сволочь!  Черт
возьми, мейн герр (сударь), я прямо взбешен: можно подумать, что у  них  нет
рук, чтобы драться, а только ноги, чтобы удирать (франц.).
     4) Позор (нем.).
     5) Тысяча дьяволов! Я не сдвинусь отсюда ни  на  шаг-раз  дело  начато,
надо его кончить. Что вы скажете на это, мейн герр? (франц.).
     6) Вы правы (нем.).
     7) Черт, дело становится жарким! Этот дьявол - Самозванец, как они  его
называют, отчаянный головорез. Как вы полагаете, мейн герр? (франц.).
     8) О, да! (нем.).
     9) Вот глядите, глядите!  Завязался  бой  в  тылу  у  неприятеля.  Это,
наверно, ударил молодец Басманов (франц.).
     10) Я так полагаю (нем.).
     11) А  вот  и  наши  немцы!  -  Господа!..  Мейн  герр,  велите  же  им
построиться и, черт возьми, пойдем в атаку! (франц.).
     12) Очень хорошо. Становись! (нем.).
     13) Марш! (нем.).
     14) С нами бог! (нем.).


     Скупой рыцарь

     Задуман в 1826 г. Закончен в 1830 г.  Впервые  напечатан  в  1-й  книге
пушкинского журнала "Современник",  в  1836  г.  Подзаголовок  Пушкина  ("Из
Ченстоновой  трагикомедии  The  covetous  knight"  {1}  представляет   собой
мистификацию: в творчестве английского писателя XVIII  в.  В.  Шенстона  (во
времена Пушкина его имя  нередко  писалось  у  нас  -  Ченстон)  нет  ничего
похожего на пушкинскую трагедию {2}. Основная тема "Скупого рыцаря",  как  и
всех "маленьких  трагедий"  -  психологическая:  анализ  человеческой  души,
человеческих    "страстей",    аффектов    (см.    вступительную    статью).
Скупость-страсть к  собиранию,  накоплению  денег  и  болезненное  нежелание
истратить из них хоть один грош - показана Пушкиным и  в  ее  разрушительном
действии на психику человека, скупца, и в ее влиянии на семейные  отношения,
трагически искажаемые, извращаемые ею, и, наконец,  как  результат,  продукт
определенной социально-исторической эпохи. Носителем этой страсти Пушкин,  в
отличие от  всех  своих  предшественников  и,  в  первую  очередь,  Шекспира
(Шейлок) и Мольера (Гарпагон), сделал не представителя "третьего  сословия",
купца, буржуа, а барона, феодала, принадлежащего к  господствующему  классу,
человека, для которого рыцарская "честь", самоуважение и требование уважения
к себе стоят па первом месте. Чтобы подчеркнуть  это,  а  также  и  то,  что
скупость барона является именно страстью, болезненным аффектом, а  не  сухим
расчетом, Пушкин вводит в свою пьесу рядом с бароном еще одного ростовщика -
еврея Соломона,  для  которого,  наоборот,  накопление  денег,  бессовестное
ростовщичество  является  просто   профессией,   дающей   возможность   ему,
представителю угнетенной  тогда  нации,  жить  и  действовать  в  феодальном
обществе.
     Скупость, любовь  к  деньгам,  в  сознании  рыцаря,  барона  -  низкая,
позорная страсть;  ростовщичество,  как  средство  накопления  богатства,  -
позорное занятие. Вот почему, наедине с собой, барон убеждает себя, что  все
его действия и все  его  чувства  основываются  не  на  страсти  к  деньгам,
недостойной рыцаря, не на скупости, а на другой  страсти,  тоже  губительной
для окружающих, тоже  преступной,  но  не  такой  низменной  и  позорной,  а
овеянной  некоторым  ореолом   мрачной   возвышенности   -   на   непомерном
властолюбии. Он убежден, что отказывает себе во всем необходимом,  держит  в
нищете своего единственного сына, отягощает свою совесть преступлениями  {3}
- все для того, чтобы сознавать свою громадную власть над миром:

     Что не подвластно мне? Как некий демон,
     Отселе править миром я могу...

     На свои несметные  богатства  он  может  купить  все:  женскую  любовь,
добродетель,  бессонный  труд,  может  выстроить  дворцы,  поработить   себе
искусство - "вольный гений", может безнаказанно,  чужими  руками,  совершать
любые злодейства... Мне все послушно, я же - ничему...
     Эта власть скупого рыцаря, вернее, власть денег, которые он  всю  жизнь
собирает и копит, - существует для него  только  в  потенции,  в  мечтах.  В
реальной жизни он никак не осуществляет ее:

     Я выше всех желаний; я спокоен;
     Я знаю мощь мою: с меня довольно
     Сего сознанья...

     На самом деле, это все - самообман старого барона. По говоря уже о том,
что властолюбие (как всякая страсть) никогда  не  могло  бы  успокоиться  на
одном сознании своей мощи, а непременно стремилось бы к  осуществлению  этой
мощи, - барон вовсе не так всемогущ, как он думает ("...отселе править миром
я могу...", "лишь  захочу-воздвигнутся  чертоги...").  Он  мог  бы  все  это
сделать с помощью своего богатства, но он никогда  не  сможет  захотеть;  он
может  открывать  свои  сундуки  только  для  того,  чтобы  всыпать  в   них
накопленное золото, но не для того, чтобы взять его оттуда. Он не  царь,  не
владыка своих денег, а раб их. Прав  его  сын  Альбер,  который  говорят  об
отношении его отца к деньгам:

     О! мой отец не слуг и не друзей
     В них видит, а господ; и сам им служит.
     И как же служит? как алжирский раб,
     Как пес цепной...

     Правильность этой характеристики подтверждается и мучениями барона  при
мысли о судьбе накопленных им сокровищ после его смерти (какое дело было  бы
властолюбцу до того, что будет с орудиями его власти, когда его  самого  уже
не будет на свете?), и странными,  болезненными  ощущениями  его,  когда  он
отпирает  свой  сундук,  напоминающими  патологические  чувства  людей,   "в
убийстве находящих приятность" {4}, и последним воплем  умирающего  маниака:
"Ключи, ключи мои!"
     Для барона его сын и наследник накопленных им  богатств  -  его  первый
враг, так как он знает, что Альбер после его смерти разрушит дело  всей  его
жизни, расточит, растратит все собранное им.  Он  ненавидит  своего  сына  и
желает ему смерти (см. его вызов на поединок в 3-й сцене).
     Альбер  изображен  в  пьесе  храбрым,  сильным  и  добродушным  молодым
человеком. Он может отдать последнюю бутылку подаренного ему испанского вина
больному кузнецу. Но скупость барона совершенно  искажает  и  его  характер.
Альбер ненавидит отца, потому что тот держит его  в  нищете,  не  дает  сыну
возможности блистать на турнирах и на праздниках, заставляет унижаться перед
ростовщиком. Он, не скрывая, ждет смерти отца, и, если предложение  Соломона
отравить барона вызывает в нем такую бурную реакцию, то именно  потому,  что
Соломон высказал мысль, которую  Альбер  гнал  от  себя  и  которой  боялся.
Смертельная вражда отца с сыном обнаруживается при  встрече  их  у  герцога,
когда Альбер с радостью поднимает  брошенную  ему  отцом  перчатку.  "Так  и
впился в нее когтями, изверг", - с негодованием говорит герцог.
     Страсть барона к деньгам, разрушающая все нормальные  отношения  его  с
людьми и даже с родным сыном, показана Пушкиным как  явление,  обусловленное
исторически. Действие пьесы отнесено, видимо, к XVI в., к  эпохе  разложения
феодализма, эпохе, когда буржуазия уже  "сорвала  с  семейных  отношений  их
трогательно-сентиментальный покров и свела их к чисто  денежным  отношениям"
{5}.
     Понимание  того,  что  трагическая  скупость  барона,  и  созданная  ею
ситуация, не случайное, индивидуальное явление, а характерна для всей эпохи,
звучит в словах молодого герцога:

     Что видел я? что было предо мною?
     Сын принял вызов старого отца!
     В какие дни надел я на себя
     Цепь герцогов!..

     а также в заключающей трагедию реплике его:

     Ужасный век! ужасные сердца!

     Пушкин недаром в конце 20-х гг. стал  разрабатывать  эту  тему.  В  эту
эпоху и в России  все  более  и  более  в  систему  крепостнического  уклада
вторгались  буржуазные  элементы  быта,   вырабатывались   новые   характеры
буржуазного типа, воспитывалась жадность к приобретению и накоплению  денег.
В 30-х гг. лучшие писатели четко отметили это в своих произведениях  (Пушкин
в "Пиковой даме". Гоголь в "Мертвых душах" и др.).  "Скупой  рыцарь"  был  в
этом смысле в конце 20-х гг. вполне современной пьесой.

     1) Скупой рыцарь (англ.).
     2) Вероятнее всего, эта ссылка на  иностранный  оригинал  была  сделана
Пушкиным, чтобы парализовать возможные сплетни, будто  в  трагедии  отражены
тяжелые отношения, самого поэта с его  отцом,  отличавшимся,  как  известно,
скупостью.   В   действительности   в   "Скупом    рыцаре"    нет    никаких
автобиографических намеков.
     3) См. стихи об угрызениях совести в его монологе во второй картине.
     4) Когда я ключ в замок влагаю, то же
     Я чувствую, что чувствовать должны
     Они, вонзая в жертву нож: приятно
     И страшно вместе...
     5) К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест коммунистической партии.


     1) Скупой рыцарь (англ).
     2) Аминь! ((лат.)
     3) в сторону (лат.).



     Моцарт и Сальери

     Написано в 1830 г., но замысел трагедии  (а  может  быть,  и  частичное
осуществление его) относится к 1826 г. Впервые напечатано в 1831 г.
     Главной темой трагедии является зависть, как страсть, способная довести
охваченного ею человека до страшного преступления.
     В основу сюжета Пушкин  положил  широко  распространенные  в  то  время
слухи, будто  знаменитый  венский  композитор  Сальери  отравил  из  зависти
гениального Моцарта. Моцарт умер в 1791 г., в тридцатипятилетнем возрасте, и
был уверен, что его отравили. Сальери (он был старше Моцарта на  шесть  лет)
дожил до глубокой старости (умер в 1825 г.), последние годы страдал душевным
расстройством и не раз каялся, что отравил  Моцарта.  Несмотря  на  то,  что
тогда же некоторые знакомые обоих композиторов, а позже  историки  музыки  и
биографы Моцарта решительно отрицали возможность этого преступления,  вопрос
до сих пор все же остается не решенным окончательно.
     Пушкин считал факт отравления Моцарта его другом Сальери  установленным
и психологически вполне вероятным. В заметке о Сальери  (1833)  (см.  т.  6)
Пушкин пишет: "В первое представление "Дон-Жуана", в  то  время  когда  весь
театр, полный изумленных знатоков,  безмолвно  упивался  гармонией  Моцарта,
раздался свист - все обратились с негодованием, и знаменитый  Салиери  вышел
из залы - в бешенстве,  снедаемый  завистью...  Некоторые  немецкие  журналы
говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении  -
в отравлении великого Моцарта. Завистник, который мог освистать "Дон-Жуана",
мог отравить его творца".
     Сальери, учитель Бетховена и Шуберта, был хорошо  известен  во  времена
Пушкина как выдающийся композитор. Он  славился  своей  принципиальностью  в
вопросах искусства. Познакомившись  с  произведениями  оперного  реформатора
Глюка, стремившегося превратить опору из блестящего концерта  в  костюмах  и
декорациях в подлинную драму и музыку ее из  собрания  виртуозных  эффектов,
дающих возможность певцам щегольнуть красотой и техникой  голоса  {1},  -  в
художественное выражение  глубоких  и  серьезных  чувств  и  переживаний,  -
молодой  Сальери  решительно  изменил  свою   старую   манеру   и   сделался
последователем оперной реформы Глюка. Он дружил с Бомарше, автором  либретто
его  оперы  "Тарар".  Бомарше  в  печати   выражал   восхищение   серьезным,
ответственным отношением Сальери к своей задаче оперного композитора: "...он
имел благородство, - писал Бомарше, - отказаться  от  множества  музыкальных
красот, которыми сверкала его опера, только потому, что они удлиняли пьесу и
замедляли действие..."
     Пушкин рисует зависть, как страсть, охватившую человека, который привык
ко всеобщему уважению и сам считает себя благородным.

     Нет! никогда я зависти не знал...
     Кто скажет, чтоб Сальери гордый был
     Когда-нибудь завистником презренным?
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Никто! А ныне - сам скажу - я ныне завистник...

     Сальери не хочет признаться себе в низменных мотивах своего  чувства  и
так же, как барон в трагедии "Скупой рыцарь",  старается  замаскировать  его
другими, более высокими и благородными переживаниями. Он уверяет  себя,  что
его  ненависть  к  Моцарту  вызвана  тем,  что  этот  гениальный  композитор
несерьезным, легкомысленным отношением к искусству оскорбляет это искусство.
Сальери негодует на судьбу ("Все говорят, нет правды на земле, но правды нет
и выше") за то, что мелкий, ничтожный человек, "безумец,  гуляка  праздный",
одарен священным творческим даром, бессмертной  гениальностью.  Верный  жрец
искусства,  отрекшийся  ради  искусства  от  всех  радостей  жизни,  умеющий
самоотверженно трудиться  для  создания  высоких  художественных  ценностей,
Сальери негодует на Моцарта за его  легкое,  свободное  отношение  к  своему
творчеству, за его способность шутить над своими созданиями, за то, что  он,
будучи гениальным творцом, живет в тоже время полной человеческой  жизнью...
{2} Сальери создает себе образ легкомысленного,  ничтожного,  не  уважающего
искусство человека,  и  это  представление  оправдывает  в  его  глазах  его
ненависть и зависть к Моцарту. Свое желание убить Моцарта  он  рассматривает
как долг перед искусством. Он, гений, жрец музыки, обязан вступиться за  нее
и уничтожить художника, оскорбляющего и профанирующего искусство.
     Только в своем монологе в конце первой сцены Сальери нечаянно, сам того
не замечая, высказывает  подлинную  причину  своей  ненависти  к  Моцарту  -
грубую, материальную профессиональную зависть:

     Нет! не могу противиться я доле
     Судьбе моей: я избран, чтоб его
     Остановить - не то мы все погибли,
     Мы все, жрецы, служители музыки...

     Несмотря на то, что Моцарт во второй картине всем  своим  поведением  и
словами явно доказывает, насколько неверно представление о нем Сальери,  тот
все  же  отравляет  его.  Страсть,  владевшая  им,  затуманивавшая  его  ум,
удовлетворена, и он  начинает  прозревать  истину.  Моцарт  прав,  "гений  и
злодейство две вещи несовместные",  следовательно  он,  Сальери,  не  гений,
призванный  восстановить  нарушенную  небом  "правоту",  а   просто   низкий
завистник, и убийство его друга - не совершение "тяжкого долга", а  страшное
преступление перед человечеством и искусством.
     В образе Моцарта Пушкин открывает зрителю сложность и  глубину  другого
рода. Пушкин показывает удивительный контраст между  крайней  доверчивостью,
дружелюбием Моцарта по отношению к Сальери в обыденной  жизни  и  гениальной
проницательностью, чуткостью и верной оценкой ситуации - в  его  творчестве.
Моцарт искренне считает Сальери своим другом; выпивая  бокал,  куда  Сальери
всыпал яд, он произносит тост: "За твое здоровье, друг, за  искренний  союз,
связующий Моцарта и Сальери". И в то же время в глубине  души,  не  сознавая
этого, он прекрасно чувствует, что Сальери его злейший враг, что ему  грозит
от него гибель и что гибель эта неминуема. Вот почему он уже три недели  как
пишет "Реквием" (для себя, как он думает), он  считает  "черного  человека",
заказавшего ему эту музыку, посланцем смерти, боится его и  видит  его  даже
здесь, рядом с собой и Сальери. Этим же чувством полно  последнее  созданное
им произведение, которое он играл Сальери в первой сцене:

     Представь себе... кого бы?
     Ну хоть меня - немного помоложе,
     Влюбленного - не слишком, а слегка -
     С красоткой или с другом - хоть с тобой,
     Я весел... Вдруг: виденье гробовое,
     Незапный мрак иль что-нибудь такое...

     Наконец, вспоминая о веселом Бомарше, он думает  о  том,  "что  Бомарше
кого-то отравил".
     Вторая сцена "Моцарта и Сальери", в которой в  каждой  реплике  Моцарта
обнаруживается  этот,  не  осознанный  им  самим,  но  вполне  понятный  его
собеседнику, страх и предчувствие гибели, принадлежит к высочайшим  образцам
драматургического искусства.
     Особую роль играет музыка, трижды звучащая в этой "маленькой трагедии".
Кощунственное искажение музыки Моцарта слепым скрипачом и добродушно-веселое
отношение к этому Моцарта должно укрепить в глазах Сальери его презрительное
отношение к "безумцу, гуляке праздному". Второй раз  музыка  звучит  в  этой
сцене, когда Моцарт играет только что написанную им вещь,  показывающую  его
проницательность в оценке отношений его и Сальери. Замечательно, что  и  для
Сальери эта музыка явилась как бы прояснением,  точной  формулировкой  того,
что происходит в нем  самом.  Тут  только  у  него  созревает  окончательное
решение отравить Моцарта: "Нет, не могу противиться я доле  судьбе  моей.  Я
избран, чтоб его остановить". Третий раз зритель "Моцарта и Сальери"  слышит
музыку во второй сцене, когда Моцарт, уже выпивший яд, отпевает самого  себя
звуками своего гениального "Реквиема" в присутствии потрясенного до слез его
убийцы.
     Такое глубокое, содержательное применение в  драме  музыки,  являющейся
элементом сюжетного и идейного содержания, едва ли не единственное в мировой
драматургии.


     1) Представителем этого рода оперной музыки, имевшей  больший  успех  у
публики, чем серьезные оперы Глюка, был Никколо Пиччини (1728-1800).
     2) Пушкин нигде не говорит, что Сальери бездарен, что он ремесленник, а
не художник. Ремесло он ставит только "подножием" искусству.  Мысль  Сальери
об "усильном, напряженном  постоянстве",  о  труде  и  усердии,  как  залоге
высокого  художественного  совершенства,  вполне  правильна.  Пушкин  всегда
подчеркивал значение труда в создании художественного произведения.



     Каменный гость

     "Каменный гость", как и другие "маленькие  трагедии",  был  закончен  в
"болдинскую осень" 1830 г., хотя  задуман  и,  вероятно,  начат  несколькими
годами раньше. При жизни Пушкина напечатан не был.
     В "Каменном госте" Пушкин обратился к традиционному сюжету,  много  раз
обрабатывавшемуся в драматической литературе.  Пушкину  хотелось  дать  свою
интерпретацию  широко  распространенной  легенды,  вложить  свое  идейное  и
художественное содержание в старый, общеизвестный сюжет и образы.
     Подобно другим "маленьким трагедиям", "Каменный гость" посвящен анализу
страсти;  здесь  это  -  любовная  страсть,  судьба   человека,   сделавшего
удовлетворение любовной страсти главным содержанием своей жизни.  Образ  Дон
Гуана {1} у Пушкина не похож на его предшественников в мировой литературе.
     Дон  Гуан  в  "Каменном  госте"  показан,  как  искренний,   беззаветно
увлекающийся, решительный, смелый и к тому же поэтически  одаренный  человек
(он автор слов песни, которую  поет  Лаура).  Его  отношение  к  женщинам-не
отношений холодного развратника, профессионального  обольстителя,  а  всегда
искреннее, горячее увлечение. Он выступает "импровизатором любовной  песни",
хотя большой опыт выработал у него сознательные приемы обольщения женщин. Мы
узнаем в пьесе об отношении его к трем женщинам - Инезе, Лауре и Доне  Анне,
и везде это отношение человечное, далекое от холодного цинизма мольеровского
Дон Жуана. "Бедную Инезу", рано погибшее нежное существо, у которой муж  был
"негодяй суровый", он любил горячо, несмотря на то, что  "мало  было  в  ней
истинно-прекрасного. Глаза, одни глаза. Да взгляд..."  Он  и  теперь,  через
несколько лет, вспоминает ее  с  нежностью  и  сожалением.  Лаура  -  полная
противоположность Инезе; она молодая актриса, талантливая, способная "вольно
предаваться вдохновенью", смелая, веселая,  свободно  отдающая  предпочтение
тому из своих поклонников,  кто  ей  сейчас  нравится.  Ее  Дон  Гуан  любит
веселой,  кипучей  любовью,  соединенной  с  каким-то   шутливо-товарищеским
отношением.  Образ  Доны  Анны,  несмотря  на  обычный  у  Пушкина  лаконизм
изложения, развернут  с  необыкновенной  тонкостью,  глубиной  и  богатством
оттенков. В ней сочетаются благочестие с лукавым  кокетством,  скромность  с
горячей страстностью, наивность и неопытность с живой  насмешливостью.  Дона
Анна - последняя и настоящая  любовь  Дон  Гуана.  Увлекшись  ею  с  первого
взгляда, он в конце концов убеждается, что это глубокое чувство.  Пушкин  не
дает нам повода сомневаться в искренности слов Дон Гуапа, раскаивающегося  в
своем прошлом перед лицом этой подлинной и горячей любви:

     На совести усталой много зла,
     Быть может, тяготеет. Так, разврата
     Я долго был покорный ученик,
     Но с той поры, как вас увидел я,
     Мне кажется, я весь переродился!
     Вас полюбя, люблю я добродетель
     И в первый раз смиренно перед ней
     Дрожащие колена преклоняю.

     Но соединение его с Доной Анной невозможно. Является  приглашенная  Дон
Гуаном статуя убитого им Командора, - и он гибнет.
     Образ ожившей статуи, перешедший в драму Пушкина из легенды,  трактован
им по-своему. В нем нет и следа  религиозно-морального  содержания.  Это  не
посланец разгневанного неба, карающего безбожника и  развратника.  В  словах
статуи нет и намека  на  эту  идею.  У  Пушкина  статуя  -  это  неумолимая,
непреклонная "судьба", которая губит Дон Гуана в момент, когда он  близок  к
счастью. Вспомнив всю традиционную биографию Дон Гуана,  легко  расшифровать
смысл образа статуи Командора, как символ всего прошлого Дои Гуана, всей его
легкомысленной,  безотчетной  жизни,  всего  совершенного  им  ала,  которое
тяготеет на его "усталой совести": горе покинутых  женщин,  обида  обманутых
мужей, кровь убитых на поединках противников... Как бы ни "переродился"  Дон
Гуан под влиянием любви к Доне Анне, - прошлое  невозможно  уничтожить,  оно
несокрушимо, как каменная статуя, и в час,  когда  счастье  кажется  наконец
достигнутым, - это прошлое оживает и  становится  между  Дон  Гуаном  и  его
счастьем. Эта мысль и вытекающий  из  нее  призыв  к  серьезному,  бережному
отношению к своим поступкам, которые рано или  поздно  окажут  то  или  иное
влияние на судьбу человека, и является, можно  думать,  той  идеей,  которую
вложил Пушкин в свою интерпретацию традиционного сюжета.


     1)  Пушкин,  очевидно,  стремился  передать  имя  своего  героя  не  на
французский лад, а ближе к испанскому произношению (Don  Juan).  Поэтому  он
называет его не Жуаном, а Гуаном (с придыхательным "г"); точнее  было  бы  -
Хуан.

     1) Лепорелло. О любезнейшая статуя великого  командора!..  Ах,  хозяин!
Дон-Жуан (итал.).



     Пир во время чумы

     Написано осенью 1830 г.  в  Болдине.  Впервые  напечатано  в  альманахе
"Альциона" в 1832 г.
     Если в  "Скупом  рыцаре"  Пушкин  для  создания  собственного,  глубоко
оригинального произведения остановился на традиционном в мировой  литературе
образе скупца, повторил традиционную ситуацию вражды сына со  скупым  отцом,
если в "Каменном госте" он для. подобной же цели воспользовался традиционным
литературным сюжетом, то  в  "Пире  во  время  чумы"  Пушкин  пошел  в  этом
отношении еще дальше.  Из  чужого  большого  произведения  он  перевел  один
отрывок,  добавил  от  себя  две  вставных  песни,  -  и  получилось  новое,
совершенно  самостоятельное  произведение,  с  новым   идейным   смыслом   и
значительно превосходящее в художественном  отношении  свой  источник.  Этим
источником  была  драматическая  поэма  английского  поэта  Джона   Вильсона
(1785-1854) "Город чумы", в трех актах и двенадцати  сценах.  В  этой  поэме
изображается лондонская чума 1666 г. Действие происходит то на пристани,  то
на площади, переполненной обезумевшей от ужаса  толпой,  то  на  улице,  где
буйная молодежь пирует, стараясь отвлечься от мысли о неминуемой смерти,  то
в домах  зачумленных,  то  в  церкви,  то  на  кладбище,  где  разыгрываются
раздирающие сцены последнего расставания с  телами  умерших  близких  людей.
Среди множества персонажей пьесы, в большей или меньшей степени  побежденных
страхом перед чумой, упавших духом или бессильно бунтующих против неминуемой
судьбы, выделяются  двое:  священник  и  Магдалена,  носители  главной  идеи
Вильсона. Полные веры в бога и смирения, они религиозным чувством преодолели
страх смерти и самоотверженно служат людям, а если умирают (как  Магдалена),
- то смерть их спокойна и даже радостна.
     Тема зачумленного города была особенно близка Пушкину осенью  1830  г.,
когда в  нескольких  губерниях  свирепствовала  холера,  когда  он,  живя  в
деревне, в Болдине, не мог  пробиться  в  зараженную  холерой  и  оцепленную
карантинами Москву, где в это время находилась его невеста. Религиозная идея
драматической поэмы Вильсона была глубоко чужда Пушкину, но он сумел выбрать
из этой пьесы небольшой фрагмент, который  с  очень  небольшими  изменениями
оказался в состоянии выразить собственные мысли Пушкина.
     Пушкин изображает в "Пире во время чумы", как и в остальных  "маленьких
трагедиях", человеческую душу в ее крайнем напряжении. Здесь причиной  этого
напряжения является неминуемая гибель от  чумы,  ожидающая  человека,  страх
смерти. В пьесе показаны три пути преодоления этого страха смерти. Первый  -
религиозный путь - воплощен в образе священника, явившегося  на  "безбожный"
пир, чтобы уговорить пирующих разойтись по домам и вернуться к вере в бога и
смирению перед его неисповедимой волей. Второй путь  избрали  пирующие:  они
стараются забыться в вине, в любви,  в  веселых  шутках,  заглушить  в  себе
страх, вовсе отвлечься от мыслей о смерти.
     По третьему пути идет  председатель  пира  -  Вальсингам.  Его  чувства
полностью выражены в пропетой им песне - сочиненной целиком самим  Пушкиным.
Он не хочет отворачиваться от опасности. Он смотрит ей прямо  в  глаза  -  и
побеждает страх перед гибелью силою человеческого духа. Он  создает  гимн  в
честь чумы, потому что чума и связанное с ней сознание неотвратимости смерти
дает возможность смелому человеку измерить  глубину  своего  духа,  показать
свою несокрушимую человеческую силу. В этой борьбе со смертельной опасностью
(в бою, на краю бездны, в разъяренном океане и т. д.) он испытывает упоение:

     Все, все, что гибелью грозит,
     Для сердца смертного таит
     Неизъяснимы наслажденья,
     Бессмертья, может быть, залог...

     Противопоставляя угрозе гибели свою несокрушимую  смелость,  отсутствие
страха и смущения, человек и испытывает эти "неизъяснимы наслажденья".

     Итак, хвала тебе, чума!
     Нам не страшна могилы тьма,
     Нас не смутит твое призванье!

     Таков председатель пира в своем "гимне  в  честь  чумы".  В  пьесе  эта
позиция его  подвергается  тяжелым  испытаниям.  Явившийся  перед  пирующими
священник старается растравить его душевные раны  напоминанием  о  матери  и
любимой жене, которые недавно умерли от чумы. Председатель на минуту  падает
духом, он говорит о "сознанье беззаконья своего", начинает каяться  в  своем
безбожии... Однако, когда священник, ободренный успехом,  готов  уже  увести
его с "безбожного пира", Вальсингам находит  силы  сбросить  с  себя  петлю,
влекущую  его  в  лоно  религиозного,  церковного  мировоззрения.  Священник
уходит; "председатель остается, погруженный в глубокую  задумчивость".  Этой
ремарки у Вильсона нет, она принадлежит Пушкину, заключающему ею свою пьесу.

     1) Чумной город (англ.).



     Русалка

     Начата  в  1829  г.;  в  1832  г.  Пушкин  продолжал  ее,  но   оставил
недоконченной.  Напечатана  после  смерти  Пушкина  в   VI   книге   журнала
"Современник" за 1837 г. Заглавие дано редакторами при первой публикации.
     Приближаясь но типу к "маленьким трагедиям",  "Русалка"  отличается  от
них русским народным характером. Народность. "Русалки"  обнаруживается  и  в
сюжете, и в образах персонажей, и в бытовых эпизодах драмы, и в языке ее.  В
основу сюжета Пушкин положил широко распространенное предании о русалках,  в
которых превращаются после смерти загубленные  в  утопившиеся  девушки.  Это
народное предание вызвало  к  жизни  множество  литературных  и  театральных
произведений.
     Как в "Каменном госте" и других произведениях  Пушкина,  фантастический
образ  русалки  в  реалистической  драма  является   поэтическим   символом,
обобщением, в образной, лаконической форме  выражающим  определенную  мысль.
Брошенная князем и опозоренная девушка топится в Днепре. Она погибла,  но  в
то же время существует по крайней мере для двух лиц: для ее  соблазнителя  и
для отца. Князь  не  может  забыть  погубленной  им  девушки,  память  о  ее
беззаветной любви и о его преступлении вызывает в нем и новую любовь к ней и
сильнейшие угрызения совести. В его встревоженном воображении она существует
как бесконечно привлекательная и  в  то  же  время  мстительная  и  холодная
русалка, толкающая его к гибели - возмездию за его поступок. Старый  мельник
также чувствует свою вину перед дочерью, и в его памяти ее образ носит те же
черты, что и у князя.  Поэтому,  если  дочь  мельника  в  первой  картине  -
прекрасный пушкинский образ девушки из народа,  -  богатое  яркими  красками
изображение  живой  и  страстной,  гордой  и  волевой,  горячо   любящей   и
оскорбленной в своей любви женщины, - то в других картинах, ставши "русалкою
холодной и могучей", она превращается в неподвижной,  неизменное  воплощение
одной идеи, одного чувства - желания мести своим оскорбителям.

     С той поры,
     Как бросилась без памяти я в воду
     Отчаянной и презренной девчонкой
     И в глубине Днепра-реки очнулась
     Русалкою холодной и могучей,
     Прошло семь долгих лет...
     Я каждый день о мщенье помышляю
     И ныне, кажется, мой час настал.

     Эта непреклонная, неумолимая, холодная русалка - символ неуспокоенной и
властной совести князя.
     Пушкин углубил свою драму, придав ей и социальный смысл. Князь  бросает
свою возлюбленную не потому, что разлюбил ее, но потому, что он, как  князь,
не  может  жениться  на  простой  крестьянке,  дочери  мельника.  Он  думает
откупиться от нее подарками, чем  наносит  ей  горчайшую  обиду.  Социальный
мотив ясно звучит и в отношении мельника к князю, в его презрительных словах
("Когда князья трудятся? И что  их  труд?"),  и  в  сцене  встречи  князя  с
помешанным мельником и его злобном отказе поселиться в княжеском  терем,  и,
наконец, в самом  бреде  мельника:  тяжелое  чувство  постоянной  социальной
приниженности вызвало в уме его фантазию о том, что он  не  бедный  мельник,
принужденный всю жизнь трудиться да еще унижаться перед  князем,  а  вольная
птица ворон, летающий где хочет на своих сильных крыльях.
     Народный характер драмы ярко проявляется и в языке действующих  лиц,  в
котором Пушкин с необыкновенным мастерством соединил элементы  крестьянского
и старинного просторечия с поэтическими формулами народной поэзии,  сохранив
в то же  время  в  речи  персонажей  тонкие  оттенки  социального  характера
говорящих.  Народность  драмы  усиливается  введением   в   нее   подлинного
свадебного обряда с его песнями и ритуалом (сцена "Княжеский терем").
     Сохранился отрывок первоначальной редакции  "Русалки",  текст  которого
написан народным стихом. Это начало сцены  "Светлица",  разговор  княгини  с
мамкой (см. "Из ранних редакций").
     Есть свидетельство, что Пушкин писал "Русалку"  как  опорное  либретто.
Если это верно, то это скорее всего относится именно к  этой  первоначальной
редакции  текста,  звучащей,  действительно,  как  песня.  И   тогда   очень
значительным является факт, что единственный раз задумав  писать  текст  для
оперы, Пушкин представляет себе ее как народную бытовую оперу, с интонациями
народной песни.



     Сцены из рыцарских времен

     Написано в 1835 г.  Драма  осталась  неоконченной.  Напечатана  впервые
после смерти Пушкина в журнале "Современник" за 1837  г.,  кн.  V.  Заглавие
было дано  редакцией  журнала  и  притом  не  очень  удачно.  Этой  пьесе  о
крестьянском   восстании   в   конце   средних   веков,   драме   с    очень
сконцентрированным, быстро и остро  развивающимся  действием  мало  подходит
название, указывающее на какие-то историко-бытовые картины.  Драма  доведена
Пушкиным, вероятно, до половины. Сохранились  первоначальные  планы  ее,  от
которых драма в процессе работы несколько отошла в деталях.
     Происхождение замысла этой драмы у Пушкина связано с усилившимся в 30-х
гг.  интересом  его  к  социально-историческим  вопросам  (см.  об  этом  во
вступительной статье).
     В "Сценах из рыцарских времен"  Пушкин  в  концентрированной  форме,  в
художественных образах и символах показывает  происшедший  в  конце  средних
веков переворот, разрушивший  господство  феодалов  и  подготовивший  подъем
буржуазии. Факторами этого переворота  Пушкин  считал:  возросшее  богатство
буржуазии,  обеднение  феодалов  и  технические  открытия,   содействовавшие
буржуазии  в  ее  борьбе  (изобретение  пороха  и   огнестрельного   оружия,
пробивавшего железные  латы  рыцарей  и  разрушавшего  их  замки),  а  также
книгопечатания, помогавшего быстро распространять  просвещение  и  светскую,
безбожную науку.
     Судя по сохранившимся планам драмы,  дальнейший  ход  ее  предполагался
следующий. Монах  Бертольд,  заключенный  в  тюрьму,  или  в  подвал  замка,
занимается там алхимией,  ищет  способа  искусственно  сделать  золото  -  и
нечаянно изобретает порох. Происходит взрыв {1} - по-видимому, того же замка
Ротенфелъда, где заключен  в  башне  Франц  -  и  таким  образом  неожиданно
исполняется клятва Ротенфельда {2}. Франц свободен -  и  снова  участвует  в
подготовке нового восстания "вассалов"  (так  Пушкин  называет  крестьян)  и
буржуазии. Здесь уже восставшие пользуются огнестрельным оружием. Ротенфельд
убит пулей. Клотильда становится вдовой и, по-видимому,  вручает  свою  руку
Францу, явную симпатию к которому она обнаружила в последней  из  написанных
Пушкиным сцен; В конце драмы появляются  Фауст  о  Мефистофелем.  Фауст,  по
распространенной  легенде,   является   изобретателем   книгопечатания.   Он
предлагает  победившей   буржуазии   новое   оружие   -   печатный   станок:
"книгопечатание - та же артиллерия" (заключительные  слова  плана  "Сцен  из
рыцарских времен").
     Образы драмы отличаются резкой социальной типичностью (см. об  этом  во
вступительной  статье).  Типичным  средневековым  буржуа  -  Мартыну  и  его
подмастерью и наследнику Карлу - противопоставлены  типичные  рыцари-феодалы
Альбер  и  Ротенфельд,  смелые,  дорожащие  рыцарской  честью,  жестокие   и
туповатые.  Франц   и   Бертольд   показаны   Пушкиным   как   представители
средневекового искусства и науки: поэт  Франц  и  алхимик  Бертольд,  каждый
по-своему, участвуют в организации и  осуществлении  победы  "вассалов"  над
рыцарями.
     Поэт  Франц  поет  в  последней  сцене  драмы  две  песни  собственного
сочинения. Вторая из них ("Воротился  ночью  мельник")  является  пушкинской
переработкой народной шотландской песни. Для первой песни  Франца  ("Жил  на
свете рыцарь бедный...") Пушкин воспользовался написанной им еще в  1828  г.
"Легендой" или "Балладой о рыцаре, влюбленном в Деву" {3}, - как  называется
это  стихотворение  в  некоторых  рукописях  и  письмах  Пушкина  (см.   это
стихотворение в т. 2). Он убрал окончание баллады (о  бесе,  тащившем  в  ад
душу рыцаря) и завуалировал прямые указания на предмет любви рыцаря - "божию
матерь". Остался рассказ о бедном, но смелом рыцаре,  охваченном  любовью  к
какому-то высшему недосягаемому для него существу и безмолвно  умирающем  от
этой любви. Песня превратилась в  любовное  признанье  Франца  обращенное  к
Клотильде и непонятное ни для кого, кроме нее самой, так как она  уже  знала
из рассказа ее прислужницы Берты о молчаливой любви к ней Франца.
     Пьесу   с   таким   предельно   обобщенным   содержанием,   с   широким
использованием символических образов, в  том  числе  фантастических,  Пушкин
начал писать сперва явно архаизированным, в стиле  грубоватой  средневековой
поэзии стихом. Сохранился следующий отрывок:

     Ох, горе мне, Мартын, Мартын!
     Клянусь, ей-ей, ты мне не сын.
     Моя покойница сшалила.
     В кого она тебя родила?
     Мой прадед был честной бочар,
     Он передал свой сыну дар.
     Мой дед был - отец был тоже,
     прости им боже!
     Я тож, а ты, а ты-то что?

     Отказавшись от этой формы, Пушкин стал писать пьесу  прозой.  Позже  он
пытался снова вернуться к стиховой  форме  и  начал  перекладывать  в  стихи
начало драмы:

     Эй, Франц, я говорю тебе в последний раз:
     Я больше не хочу терпеть твоих проказ,
     Уймись или потом поплачешь, будь уверен.
     - Да что ж я делаю?
     - Ты? вовсе ничего.
     И в том-то и беда. Ты, кажется, намерен
     Хлеб даром есть...

     Этот  отрывок  написан  длинным,  шестистопным   ямбом   со   свободной
рифмовкой, стихом, которым Пушкин писал (также слегка стилизуя на  старинный
лад) поэму "Анджело" (т. 3) и стихотворение "Странник" (т. 2).

     1) Монах Бертольд  пушкинской  драмы  -  это  легендарный  изобретатель
пороха Бертольд Шварц.  Прозвище  Шварц  (по-немецки  "черный")  он  получил
потому, что во время взрыва ему опалило лицо.
     2) "... Мы запрем его в тюрьму, и даю мое честное слово, что он до  тех
пор из нее не выйдет, пока стены замка моего не подымутся  на  воздух  и  не
разлетятся..."
     3) То есть в Деву Марию, богородицу, ср. надпись на щите рыцаря  -  "A.
M. D." - "Ave, mater Dei" ("Слава тебе, божия матерь").


     Вадим

     Отрывок без заглавия, написан Пушкиным в 1821-1822 гг.
     В основу  сюжета  положена  летописная  легенда  о  новгородце  Вадиме,
поднявшем  восстание  против  первого  князя  Рюрика,  варяга,   призванного
новгородцами (по совету посадника Гостомысла) на  княжеский  престол.  Сюжет
этот до  Пушкина  не  раз  разрабатывался  в  литературе.  Пушкин  задумывал
революционную декабристскую трагедию, полную намеков на современность.
     Судя по краткому пушкинскому плану и начальным стихам, ход трагедии был
такой:
     У могилы Гостомысла, вблизи Новгорода,  встречается  Вадим  с  Рогдаем,
участником его заговора. Рогдай был в городе,  на  разведке,  и  докладывает
Вадиму о настроении новгородцев.
     Затем, видимо  после  их  ухода,  на  сцене  появляется  Рогнеда,  дочь
Гостомысла; она и Вадим, надо думать, любили друг Друга еще до его  изгнания
из Новгорода. Теперь она невеста Громвала, славянина,  новгородца,  ставшего
слугой чужеземного, варяжского князя Рюрика. Не зная о ее любви к  Громвалу,
Вадим  (по-видимому,  еще  раньше)  дал  ей  поручений  убить  Громвала  как
изменника.  Сейчас  Рогнеда  в  ожидании   Вадима   одна,   "раскаянье   ее,
воспоминания". "Приходит Вадим". Содержание ее сцены с Вадимом  в  плане  не
указано. Новая сцена  в  княжеском  дворце.  Рюрик,  Громвал  и  Рогнеда.  В
разговоре  Рюрика   с   Громвалом   обнаруживается   "презренно   к   народу
самовластия". Громвал защищает новгородцев  -  он,  очевидно,  изображен  не
злодеем,  а  заблуждающимся,  может   быть   колеблющимся.   Следует   сцена
новгородского веча, где присутствует (очевидно, инкогнито) и Вадим.  Вестник
приносит какое-то известие. Вдруг появляется сам Рюрик  {1}.  В  напряженный
момент, когда, возможно, заговорщики готовы  осуществить  свой  план  (может
быть, убить Рюрика), Рогнеда, движимая любовью к Громвалу, выдает  намерения
заговорщиков. Происходит бунт, бой, заканчивающийся для них неудачей. Взятый
в плен Вадим приведен к Рюрику.
     Последняя сцена в плане - свидание (по-видимому,  в  тюрьме)  Вадима  с
Громвалом, оказавшимся другом его детства. Конец пьесы не рассказан в плане,
но несомненно, что Вадим умирает (может быть, в тюрьме),  гибнет  и  Рогнеда
(может быть, еще раньше, во время восстания).
     Задумав писать  революционно-народную  трагедию,  Пушкин  первоначально
пытался и текст ее писать народно-песенным  стихом  (которым  он  тогда  еще
совершенно не владел). В рукописи Пушкина сохранились пробы этой формы.

     Гостомыслову могилу грозную вижу...
     Есть надежда! верь, Вадим, народ натерпелся...
     Легконогие елени {2} по лесу рыщут...

     В конце концов поэт отказался от этого замысла и начал писать  трагедию
традиционным классическим шестистопным попарно рифмованным ямбом.
     Не осуществив своей трагедии о Вадиме, Пушкин хотел  написать  на  этот
сюжет поэму, также оставшуюся неоконченной (см. т. 3).

     1)  На  неожиданность  появления  князя  Рюрика   на   вече   указывает
восклицательный знак при его имени в пушкинском плане: "Вестник  -  толпа  -
Рюрик!"
     2) Старая литературная форма слова "олени".


     Скажи, какой судьбой друг другу мы попались...

     Написано в 1821 г. Сохранился ряд планов  комедии,  разрабатывающих  ее
сюжет в целом и  отдельные  сцены.  Планы  эти  интересны  тем,  что  в  них
действующие лица комедии названы именами актеров петербургского театра.  Это
лишний раз доказывает, что Пушкин писал свои пьесы  не  для  чтения,  а  для
театра: еще только задумывая свою комедию, он уже воображает ее в конкретных
театральных образах, он уже распределил роли между актерами.
     По  этим  планам  исследователями  с  значительной  долей   вероятности
восстанавливается  содержание  комедии.  В  молодую  вдову   ("Вальберхову")
влюблен "Брянский". Он хочет на ней жениться, но она не  решается  выйти  за
него, так как он в прошлом был игроком. Младший брат "Вальберховой",  пустой
и легкомысленный юноша "Сосницкий", также увлекается карточной  игрой  и  не
слушается поучений  сестры.  Воспользовавшись  отсутствием  в  доме  сестры,
"Сосницкий" устраивает у  себя  завтрак  с  карточной  игрой.  Приехавший  к
"Вальберховой" "Брянский" узнает  об  этом  от  старого  слуги,  крепостного
дядьки "Сосницкого" - "Величкина".  В  одном  из  пришедших  к  "Сосницкому"
игроков, "Рамазанове", "Брянский" узнает  давно  известного  ему  карточного
шулера. Ему приходит в  голову  с  помощью  этого  человека  излечить  юношу
"Сосницкого" от страсти к карточной игре и тем завоевать благосклонность его
сестры. Под угрозой публичного  разоблачения  шулера,  он  договаривается  с
"Рамазановым" начисто обыграть "Сосницкого", с тем чтобы потом  вернуть  ему
проигранное. Начинается игра (по-видимому, она происходит за сценой). В  это
время возвращается домой "Вальберхова" и узнает, что у брата играют в  карты
и "Брянский" принимает в этом участие. Вызванный "Брянский" в  ответ  на  ее
упреки объясняет свой план. Приходит "Сосницкий", он  в  отчаянии,  так  как
проиграл все, что у него было. Старый дядька  "Величкин"  старается  утешить
его. "Сосницкий", желая отыграться, ставит на карту старика - и  проигрывает
его.  "Величкин"  плачет.  Опомнившийся  "Сосницкий"   также   плачет.   Тут
"Брянский" разъясняет, что игра была в шутку.  "Сосницкий"  исправляется  от
своей страсти к игре, а "Вальберхова" отдает свою руку "Брянскому".
     Антикрепостнический характер комедии несомненен. Несмотря на счастливую
развязку, центральная сцена - проигрыша в карты  мальчишкой  своего  старого
воспитателя - должна была бы производить самое сильное впечатление.


     Насилу выехать решились из Москвы...

     Написано в первой половине 20-х гг. Краткость  и  неясность  текста,  а
также отсутствие планов комедии, лишают возможности судить о содержании  ее.
Ситуация, данная  в  первой  сцене,  такова.  Молодой  человек  приезжает  в
подмосковную усадьбу, где живет его невеста, молодая вдова  Ольга  Павловна.
Он видит на столе письмо без адреса -  и  недоумевает,  кому  бы  оно  было;
догадывается, что  оно  адресовано  Сонюшке,  младшей  сестре  его  невесты.
Выходит горничная. Он расспрашивает ее и узнает, что за  Сонюшкой  ухаживает
Эльвиров. Он подкупает горничную, чтобы она подложила, потихоньку письмо его
невесте, Ольге Павловне. Горничная догадывается, что он хочет испытать  свою
невесту. Он отрицает это, но с оговоркой:
     Мне ревновать? Избави боже!
     Но все ж я не дитя, а пуще не дурак...

     В чем состоит испытание и каково должно было быть  дальнейшее  развитие
пьесы - судить невозможно.


     Она меня зовет; поеду или нет?..

     Написано  в  1826-1828  гг.  Представляет  собой  переделку  пятиактной
комедии французского писателя К. Бонжура "Муж-волокита". Сохранился план,  в
котором Пушкин отмечает, какие сцены этой довольно растянутой пьесы он хотел
взять для своей переделки.
     Сюжетом комедии является история  о  волоките  муже,  забросившем  свою
жену. Его мать возвращает его к жене, возбуждая в нем ревность к кузену жены
Шарлю, влюбленному в свою кузину.


     Перевод начала комедии Шекспира "Мера за меру"

     ("Вам объяснять  правления  начала...")  Написано  в  1833  г.  Видимо,
отказавшись от замысла перевести комедию Шекспира,  Пушкин  в  том  же  году
написал на  ее  сюжет  поэму  "Анджело",  -  сохранив  в  ряде  диалогов  ее
шекспировский текст.


     Через неделю буду в Париже...

     Написано в  30-х  гг.  Не  сохранилось  никаких  планов  этой  комедии.
Написанное Пушкиным начало пьесы представляет собой блестящий образец живой,
естественной и в то же  время  остроумной  и  динамичной  сценической  речи,
которой вполне овладел Пушкин к этому времени.
     Словом  "Британия"  (в  реплике  Дорвиля)  Пушкин   передаст   название
французской области Бретань.


     От этих знатных господ...

     Написано в 1835 г. Один из вариантов замыслов Пушкина драмы  о  молодом
человеке   низкого   происхождения,   добившемся   высокого   положения    в
средневековом обществе (см. вступительную статью).
     Написанная  Пушкиным  первая  сцена  драмы  -  прекрасный  образец  его
драматической прозы 30-х гг. Сочная речь тюремщика построена на  трагическом
контрасте между зловещей темой рассказа (о  казни,  о  палаче  и  т.  д.)  и
профессионально-равнодушным тоном и выражениями. Следующая за этим монологом
молчаливая сцена  появления  героини  драмы,  дочери  осужденного  вельможи,
вместе  с  матерью  в  траурных   платьях,   -   художественно-выразительный
театральный прием, напоминающий  первое  появление  Доны  Анны  в  "Каменном
госте".

     Папесса Иоанна

     Написано в 1835 г. Примыкает к  серии  драматических  замыслов  Пушкина
середины 30-х гг., рисующих  человека  низкого  происхождения,  пробивающего
себе дорогу в феодальном обществе (см. вступительную статью).
     Составляя этот план, Пушкин основывался  на  средневековом  предании  о
женщине, занимавшей папский престол и IX в.  под  именем  Иоанна  VIII.  Эта
легенда не раз была разработана в литературе до Пушкина.
     В конце плана Пушкин написал следующее примечание:
     "Si c'est un drame, il rappellera trop le Faust  -  il  vaut  mieux  en
faire un poeme dans le style de Christabel, ou bien en octaves" {1}.

     1) Если это драма,  она  слишком  будет  напоминать  "Фауста"  -  лучше
сделать из этого поэму в стиле  "Кристабель"  или  же  в  октавах  (франц.).
("Кристабель" - полуфантастическая поэма английского поэта Колриджа.)

     1)Перевод:

     Действие I

     Дочь честного ремесленника, который дивится  ее  учености,  простоватая
мать,  не  видящая  в  этом  ничего  хорошего.  Жильбер  приглашает  ученого
посмотреть на его дочь - семейное чудо. Приготовления, в которых  мать  одна
избегает всех.
     Страсть к знанию.
     Ученый (демон знания) является среди всех  собравшихся  по  приглашению
Жильбера. - Он говорит только с Жанной и уходит.  Пересуды  женщин,  радость
отца - забота и гордость дочери. Она  перед  св.  Симоном.  Честолюбие.  Она
убегает из дому, чтобы отправиться в Англию учиться в университете.

     В рассказе

     Жанна в университете под именем Иоанна  Майнцского.  Она  сближается  с
молодым  испанским  дворянином.  Любовь,  ревность,  дуэль.  Жанна  защищает
диссертацию и становится доктором.
     Жанна  -  настоятель  монастыря;  она  вводит  строгий  устав.   Монахи
жалуются.

     Действие II

     Жанна в Риме,  кардиналом,  папа  умирает  -  ее  делают  папой.  Жанна
начинает скучать.

     Действие III

     Приезжает испанский посланник, ее товарищ в  годы  ученья.  Они  узнают
друг  друга.  Она  грозит  ему  инквизицией,  а  он  ей  разоблачением.   Он
пробирается к ней. Она становится его любовницей. Она рожает между  Колизеем
и ** монастырем. Дьявол уносит ее.


     Д. Д. Благой. Примечания к ранним редакциям романа в стихах А.С.Пушкина
"Евгений Онегин"

     1) "Послания с Понта" (лат.).
     2) О другой моей вине мне надлежит молчать (лат.).
     3) Мать предпишет своей дочери читать их (франц.).
     4) Ставка  в  16  раз  более  первоначальной  (термин  карточной  игры)
(франц.).
     5) Пусть юный возраст поет о любви (лат.).
     6)  Кроме  поэта  И.  И.  Дмитриева,  который  сочувственно  отнесся  к
лицейским опытам Пушкина, но затем стал его "хулителем" - резко отрицательно
отозвался о поэме "Руслан и Людмила", в этих строфах имеются в виду Карамзин
("быта русского хранитель") и Жуковский ("всего прекрасного певец").
     7) Лалла-Рук - героиня поэмы английского поэта Мура (1779-1852).  Здесь
Пушкин называет этим именем жену Николая  I  Александру  Федоровну,  которая
выступала в роли Лаллы-Рук в живых картинах.
Last-modified: Thu, 12 Jul 2001 08:37:20 GMT
Оцените этот текст:Не читал10987654321