Оцените этот текст:

___________________________________
Файл из библиотеки Камелота
http://www.spmu.runnet.ru/camelot/
--------------------

 +------------------------------------------------------------------+
 |          Данное художественное произведение распространяется в   |
 |   электронной форме с ведома  и  согласия  владельца авторских   |
 |   прав  на  некоммерческой  основе  при   условии   сохранения   |
 |   целостности  и  неизменности  текста,   включая   сохранение   |
 |   настоящего  уведомления.  Любое  коммерческое  использование   |
 |   настоящего текста без ведома  и  прямого  согласия владельца   |
 |   авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.                                 |
 |                                                                  |
 +------------------------------------------------------------------+
     По вопросам коммерческого использования данного произведения
     обращайтесь к владельцу авторских прав  непосредственно  или
     по следующим адресам:
     E-mail: barros@tf.ru (Serge Berezhnoy)
     Тел. (812)-245-4064 Сергей Бережной

     Официальная страница Святослава Логинова:
     http://www.sf.amc.ru/loginov/

 --------------------------------------------------------------------

     (c) Святослав Логинов, 1995

 --------------------------------------------------------------------

                          Святослав ЛОГИНОВ





    День начинался обычный - невеликий  праздник  святого  Стефана,  и
жизнь шла будним порядком, только маленький  Стефан  бегал  по  случаю
именин в новой, специально для того сшитой рубахе, да Ханна торопилась
дошить штаны Якову. Это тоже  был  подарок  имениннику:  старые  яковы
штаны должны были отойти Базилю, и тогда базилевы порты, из которых он
напрочь вырос, станут первой мужской  одежей  Стефана.  Еще  к  вечеру
готовился пирог. И ничто поначалу не предвещало чудес,  но  к  полудню
явилось знамение. Тяжко ударило вдруг  в  безбрежно  голубеющем  небе,
грохнуло, но не трескучим грозовым раскатом, а  словно  сам  Антихрист
хлопнул единожды в ладоши, или лопнул туго надутый  бычий  пузырь,  да
так лопнул, что качнулись деревья, дрогнули  дома,  а  улежавшиеся  за
годы бревна стен  заскрипели,  укладываясь  по-новому.  Разом  смолкли
птицы,  зато  собаки  со  всех  дворов  завыли,  скликая  беду.  И   с
треснувшего неба ответно завыло, ровным утекающим звуком.
    Малыши, разбредшиеся между сараев, разом кинулись домой, а Лидия -
старшая дочь Атанаса,  оставила  колыбель  с  новорожденным  братом  и
метнулась зачем-то собирать развешенное  после  стирки  белье.  Ханна,
кинув рукоделье, плеснула воды в открытый дворовый  очаг,  на  котором
кипела к ужину похлебка, и принялась сгонять во двор  домашнюю  птицу.
Других взрослых возле дома не случилось, так что растерянность и испуг
Ханны тут же передались младшим.  Несколько  малышей  разом  заревели,
добавляя шуму в общий переполох. Удаляющийся небесный гул  растворился
в гомоне, но этого уже никто не замечал.
    - Дети, домой! - надрывно крикнула Ханна, распахивая двери.
    Но на пороге, загораживая проход,  стоял  Матфей  -  глава  семьи:
отец, дед и прадед всех живших на хуторе. По старости дед  Матфей  уже
не выходил из дому, лишь по горнице ковылял,  опираясь  на  палку,  но
слово его было  законом  и  для  маленьких,  и  для  бородатых.  Ханна
остановилась было, но Матфей, сдвинувшись к косяку, проговорил:
    - Детей загоняй, а птицу - обожди.
    Сам же, приставив ко лбу ладонь, оглядел чистое  небо,  дорогу  со
спящей пылью, двор. Поймал за плечо Лидию, спешащую с ворохом  тряпья,
развернул назад.
    - Раскудахтались, - проворчал он,  хотя  при  появлении  деда  все
разом затихли, даже Стефан и прадедов любимец -  малыш  Матфей-Матюшка
примолкли. - И огонь залила,  -  продолжал  дед,  -  а  народ  с  поля
вернется, чем кормить будешь? Страхом твоим? Видишь же - нет ничего.
    Ханна вернулась к очагу, наклонилась, отыскивая незагашенные угли.
Дед Матфей медленно спустился с крыльца, уселся на завалинке, окидывая
сторожким,  не  потускневшим  с  годами  взглядом  дальние  и  ближние
окрестности, потому что хоть и отчитал молодуху за переполох,  но  сам
был неспокоен.
    Матфеев хутор казался невелик - два дома,  глядящие  в  утоптанный
переулок, амбар да общий крытый двор. В  двух  домах  жили  давно  уже
седобородые матфеевы сыновья. Петер и Томас  сами  имели  и  детей,  и
внуков, но, послушные родительской воле, делиться не смели и жили хотя
и  в  разных  домах,  но  одним  хозяйством.  Перед  домами   бугрился
обведенный плетнем огород, а со стороны  двора  лежал  широкий  загон,
сейчас отворенный, поскольку  скотину  угнали  на  пастбище.  Стадо  у
Матфея было немаленькое, и  земли  нарезано  с  достатком.  Жил  хутор
крепче иных усадеб и известен был и  в  городе,  и  среди  дворянства.
Ленную долю Матфей платил монастырю, под который сам  когда-то  пошел,
понимая,  что  святые  отцы  хозяйствуют  с  умом  и  попусту  мужиков
бездолить не станут. В обители тоже привечали нелицемерно  богомольную
семью, каких  немного  было  среди  народа  недавно  перекрещенного  в
истинную веру и склонного к отступничеству и еретическим соблазнам.
    С таким покровительством  можно  было  жить  спокойно,  ничего  не
боясь, кроме мора и турецкого нашествия, но  потому  и  прожил  Матфей
жизнь в достатке, что никогда не ленился поберечься лишний раз.
    За домами послышался суматошный крик, хлопанье  кнута;  перекрывая
возникший овечий  разнобой,  густо  замычала  корова.  Матфей,  гневно
стукнув посохом в землю, распрямился. Стадо идет. Ну куда  они,  среди
бела дня? Чего испугался Кристиан?  Грома  небесного?  Так  тот  давно
замолк, да и Кристиан не тот парень, чтобы бояться  знамений.  А  коли
серьезная беда: набег или что еще, то уходить надо в  лес,  в  болото,
где всадник на тяжелом коне вмиг увязнет.
    Матфей встал и, кляня больные ноги,  зашаркал  по  проулку.  Из-за
двора выбежал Кристиан - Томасов последыш. Было ему восемнадцать  лет,
а он все еще гулял в парнях,  поскольку  ни  отец,  ни  дед  не  могли
подыскать ему среди соседских невест достойную пару.
    - Дед! - закричал он, - смотри, что там!
    Матфей дотащился до угла, откуда  ожидал  увидеть  выгон,  реку  и
дальний заболоченный  лес.  Замер,  не  веря  глазам,  дрожащей  рукой
наложил на лоб крест. Позади ахнула подбежавшая Ханна.
    Нет,  и  пастбище,  и  лес  были  на  месте,  но  за  рекой,   где
расстилались монастырские луга, теперь поднимались к  небесам  светлые
башни  невиданного  и  попросту  невозможного  города.   Весь   город,
казалось, состоял из одних башен, любая  из  которых  вздымалась  выше
соборной колокольни. Что там было еще, Матфей не мог разглядеть, видел
лишь мост через реку и дорогу, которой прежде тоже не было. По  дороге
в  сторону  города,  обгоняя  друг  друга,  мчались  мертво-сверкающие
чудища. Эта неодушевленная армада, несущаяся по  его  земле,  напугала
старика сильнее всего. Крик Ханны привел его в себя.
    - Детей - в подпол,  -  распорядился  Матфей,  -  и  сама  с  ними
запрись. А ты скотину гони к болоту, только кружным путем, подальше от
этих... И Лидию в поле пошли, за отцом.
    Звать, впрочем, никого  не  пришлось.  Послышался  стук  копыт,  в
проулок влетел сидящий охлюпкой Атанас - старший из матфеевых внуков.
    - Ханна! - закричал он. - Ховай детей и пожитки! Светопреставление
началось!






    Хвойный Бор считался лучшим местом отдыха, так что детей в  группе
у Гелии всегда было много. Случались дни, когда Гелия оставалась  одна
с пятнадцатью детьми, что вообще-то не разрешалось, но Гелия не  могла
отказать родителям, особенно тем, чьих малышей она знала  давно.  Дети
же никогда не были ей в тягость. Но сейчас по лужайке перед  коттеджем
бегало ровно двенадцать детей: Жанна, Тата, Ирэн, две  Марии  (одна  -
Маша, другая - Мари), Юлия, Борис, требующий, чтобы его звали Бобом, и
Робин, настаивающий на том же имени,  белокурый  Костик,  темноволосый
Чен, задира Максим и новенькая девочка с редкостным именем Пламена.
    Час после полдника был самым легким  в  течении  всего  дня.  Дети
выходили гулять и играли друг с другом, а Гелия  делала  вид,  что  ее
здесь нет. Но при этом зорко присматривалась к играм. На самом-то деле
не так много родителей бывают настолько заняты, чтобы  отдавать  своих
детей  в  чужие  руки,  и  приходиться  быть  на  высоте,  чтобы  тебя
упрашивали взять ребенка. Гелии недавно исполнилось двадцать  лет,  но
ее  группа,  входившая  в  свободную  педагогическую  сеть,  была  уже
известна. Гелия соглашалась побыть с малышом два-три часа,  пока  мама
управится с неотложными делами, брала детей и на  неделю.  А  чтобы  в
этой ситуации дело обходилось без  слез  и  без  зависти  (неважно:  к
уходящим или к остающимся), детей надо знать - каждого по  отдельности
и особенно всех вместе, потому что вместе это совсем другие дети.
    Вот сейчас Максим начнет знакомиться с новенькой. Пока они были на
глазах у всех, ему это казалось неудобным. Но  ведь  он  и  сейчас  не
один. Чен, хоть ему и нет дела до девочек, топчется поблизости,  да  и
сама Пламена, кажется, умеет защитить  себя  от  любителей  знакомств.
Придется вмешиваться, и лучше всего это сделает Тата. Она и постарше и
поспокойнее.
    - Таточка, отнеси, пожалуйста, Пламенке мячик, а то у  нее  ничего
нет.
    Тата взяла мячик, но в этот  момент  воздух  лопнул  пронизывающим
сверхзвуковым хлопком. Акустический  удар  ощутимо  толкнул  в  грудь,
качнулись сосны,  кто-то  из  детей  упал,  неслышно  заплакав.  Гелия
вскочила, задрав голову, пытаясь увидеть  в  небе  белый  инверсионный
след нарушителя, - Кто посмел?! Летать в небе в атмосфере на скорости!
- потом, махнув рукой -  нарушителя  все  равно  найдут  и  накажут  -
бросилась успокаивать  детей.  И  остановилась,  словно  второй  удар,
сильнее первого, обрушился на нее.
    Поляна неузнаваемо изменилась.  Там,  где  минуту  назад  не  было
ничего, кроме ухоженного газона и пятен сухой  хвойной  подстилки  под
редкими соснами, теперь поднимались кусты, переплетенные  высокой,  по
грудь, травой. Макушки разбежавшихся детей были почти не  видны  среди
скрещенных стеблей. Слава богу, судя по возгласам, с детьми было все в
порядке, случившееся они восприняли как новую интересную игру.
    - Ребята, бежим на крыльцо! - крикнула Гелия. - Отсюда  все  лучше
видно!
    Должно быть, голос подвел ее, потому что дети появились на крыльце
сразу и непривычно  серьезные.  А  Пламена  по  дороге  сердито  пнула
вылезшую на самые ступени ракиту, и Гелия увидела, как кулачок девочки
прошел сквозь кривой ствол.
    Так это голограмма! - вместе с успокоением Гелия ощутила  азартную
злость. - Ну она покажет этим шутникам, когда доберется до них! Она их
отучит и от быстрой езды, и от оптических эффектов. А пока  используем
выгоды момента и продолжаем гулять, но уже в сказочном лесу...
    Лес   действительно   напоминал   декорации   к   сказочному   или
приключенческому фильму. Спуск  с  пригорка,  на  котором  стоял  дом,
покрылся обломками скал и гниющим буреломом, лишь в одном  месте,  где
случилось меньше камней, кем-то был  расчищен  проход.  Внизу,  где  в
реальности до самой реки продолжалась роща с разбросанными по  полянам
коттеджами, теперь жаркими испарениями курилось болото. На воде дробно
пестрела ряска, возле настоящих сосен (Никуда они, конечно, не делись,
но давно знакомые стали словно  незаметными)  торчали  кочки  осоки  и
тонконогой пушицы, жирно зеленели листья белокрыльника.
    Гелия,  собрав  детей  на  крыльце,  на  секунду   сбежала   вниз,
убедившись, что болото, как и прочие  новообразования,  не  настоящее,
разрешила всем спуститься с  крыльца.  Быстро  придумав  подходящую  к
окружению  игру   -   странный   гибрид   из   "Красной   шапочки"   и
"Мальчика-с-пальчик",  забежала  в  дом  и  попыталась  дозвониться  в
координационный центр, узнать, что происходит. Дозвониться не удалось,
очевидно, не одну ее  волновали  эти  вопросы.  Кухонное  оборудование
работало исправно, и ужин Гелия заказала на двенадцать человек, хотя и
знала, что семерых детей в течение ближайшего часа  заберут  родители.
Но происходящее тревожило ее, значит, надо быть готовым ко всякому.
    И события начались, но вовсе не те, которых ждала Гелия.
    - Бык! Бык! - закричал Костик.
    На   поляну,   раздвинув   кусты,   вышла   корова.   Низкорослая,
неопределенной масти буренка, по самое брюхо вымазанная болотным илом,
она явно принадлежала к призрачному  миру.  Дети  шумно  кинулись  под
защиту Гелии, только Жанна, обычно  жившая  на  родительской  ферме  и
привыкшая к виду домашних животных, поспешила навстречу гостье и  была
сильно разочарована, обнаружив, что и это одна лишь видимость.  Следом
за первой коровой на поляну высыпало все стадо: еще две коровы, обе  с
годовалыми  телятами,   бык,   вид   которого   заставил   детсадовцев
примолкнуть, десятка полтора овец и баранов, тоже вымазанных в грязи и
оттого не  похожих  ни  на  что  ранее  виданное.  Стадо  двигалось  в
абсолютной тишине, словно толстое стекло отгораживало его от зрителей.
Последними появились пастухи: чумазый и патлатый мальчишка с длиннющим
кнутом в руках, которым он непрестанно  и  неслышно  хлопал,  подгоняя
отстающих, и высокий молодой парень, тоже странно и грязно одетый,  но
шагающий  так,  словно  не  было  заросшего  подъема,   а   до   этого
изматывающего перехода по истлевшей гати.
    "Красавец" - подумала Гелия.
    Парень, не доходя нескольких шагов, остановился и,  глядя  в  лицо
Гелии, произнес что-то, очевидно громко и отчетливо выговаривая слова,
потом размашисто перекрестился и плюнул через плечо.
    - Что,  киногерой,  -  сказала  Гелия,  стараясь   избавиться   от
ощущения, что парень видит ее и обращается именно к ней, - озвучить-то
тебя позабыли...
    В доме загудел сигнал вызова.  Кто-то,  родители  или  начальство,
сумел пробиться к ней по перегруженной телефонной сети.






    Великий миракль, явившийся в день святого Стефана, равно напугал и
изумил всех, но никого он не оскорбил так, как благородного  ландграфа
Августа. Хотя  иным  могло  показаться,  что  судьба  обошлась  с  его
сиятельством менее жестоко, чем  с  прочими.  Замок  Августа  стоял  в
излучине реки на высоком берегу, и когда  свершилось  чудо,  здесь  не
оказалось ни бесовского  города,  откуда  едва  сумели  бежать  жители
окрестных сел, ни  адских  кузниц,  где,  как  рассказывали  очевидцы,
железные пауки под присмотром бесплотных обитателей  творили  стальное
подобие жизни - самобеглые  повозки,  носящиеся  повсюду  и  до  икоты
пугающие людей. На месте  замка  явились  древние  руины:  осыпающиеся
остатки башен, проломленные стены.  А  возле  разрушенных  ворот  граф
увидел лежащий на земле  каменный  барельеф  -  дракона,  поверженного
львом.  Увиденное  могло  означать  лишь   одно:   призраки   глумливо
предсказывали, что род его прервется, стены замка падут, двор зарастет
едким лютиком, а прославленный в походах графский герб будет втоптан в
грязь.
    Разгневанный граф приказал перебить  всех  случившихся  поблизости
пришельцев и снести  несколько  стеклянных  сараев,  выросших  посреди
двора. Челядь была в панике, и Августу самому пришлось взяться за меч.
Лишь после этого он понял, почему чужаки ходят безоружными и  мастерят
сараи из хрупкого  стекла.  Оружие  не  причиняло  им  вреда,  меч  не
рассекал их, и пики не пробивали. Камни пролетали сквозь стекло словно
по пустому месту. Хотя напугать призраков неукротимый граф сумел:  они
бросились в бегство.
    Победа над неуязвимым  противником  слабо  утешила  Августа,  ведь
оставались   развалины,   нелепые   стеклянные    строения,    вдалеке
громоздились башни призрачного города, а по нижнему этажу замка, порой
проходя сквозь стены, злоумышлено бродил толстый черный кот.  Посланец
дьявола двигался совершенно бесшумно и  не  обращал  внимания  на  все
попытки убить его, словно не видел и не слышал атакующих людей.
    Размыслив, ландграф решил отложить  оружие  и  взяться  за  святую
воду. Он велел капеллану отслужить молебен и послал людей в  монастырь
за помощью. Неожиданно вместе с настоятелем и монахами в замок приехал
сам  архиепископ  -  преосвященный   Феодосий.   Август   недолюбливал
церковников, поскольку всегда помнил, что именно монашествующие рыцари
помогли его предкам укрепиться  в  землях,  отнятых  у  схизматиков  в
тяжких крестовых походах,  но  архиепископа  принял  отменно  вежливо.
Общая нужда заставляла мириться с давним недругом.
    Архипастырь благословил встречающих, покосился на  уродующее  двор
стеклянное непотребство, но, очевидно наскучив бессмысленным занятием,
экзорцизмов читать не стал, а  молча  проследовал  на  второй  этаж  в
каминную залу.
    - Что скажете, ваше преосвященство? - спросил ландграф. -  Видения
- это по вашей части.
    - Вы правильно сделали, сын мой, что в час бедствий  обратились  к
нашей общей матери  -  церкви,  -  начал  Феодосий.  -  Миракли  могут
посылаться господом, а с божьего попущения и  внушаться  дьяволом.  Не
будем судить о природе  данного  чуда,  но  поговорим  о  делах  более
насущных. Ибо, как и всякое испытание, чудо святого Стефана  позволяет
отделить овец от козлищ, выявить тайных недругов и всех  пошатнувшихся
в вере. - Архиепископ  наклонился  вперед  и,  глядя  в  глаза  графу,
продолжил коротко и жестко, не затрудняясь подбором округлых фраз: - В
городе паника и всеобщее недовольство, по деревням - смута. Одни  ждут
конца света, другие проповедуют против церковного учения. Еще  немного
- и государство разрушится. Ваше сиятельство,  оставьте  призракам  их
мерзости и займитесь делами. Сейчас, когда  искушение  высветило  душу
каждого, мы сможем очистить народ и от зерен  бунта,  и  от  противных
церкви суеверий.
    - Вы уверены, что призраки не вмешаются? - задал вопрос граф.
    - Пусть вмешиваются. Они бесплотны, убить их невозможно, но и  они
не могут сделать ничего.
    - Как я должен поступать?
    - Необходимо послать людей по деревням. Всякий,  кто  склонился  к
призракам - враг. Завтра во всех церквях объявят, что это  всего  лишь
искушение, и следует  жить  так,  словно  ничего  не  изменилось.  Как
поступать с жизнью и имуществом ослушников - вы определите  сами.  Ибо
сказано: "Упорство невежд убьет их и беспечность глупцов погубит их. А
слушающий меня будет жить безопасно  и  спокойно,  не  страшась  зла."
Благословляю вас на подвиг, сын мой,  но  помните,  что  церковь  ждет
своей доли.
    - Я завтра же вышлю солдат.






    С самого  начала  Инна  чувствовала,  что  добром  ее  поездка  не
кончится. Одно дело - оставить дочку, улетая  в  командировку,  совсем
другое - бросить, отправившись отдыхать. Но Регина так  упрашивала  ее
поехать вместе, и воспитательница в Хвойном говорила,  что  все  будет
прекрасно,  что  Таточке  у  нее   нравится.   Короче,   уговорили   -
согласилась, дура. И  тут,  конечно,  начинается  этот  кошмар.  Люди,
говорят, с ума сходят, не выдержав  зрелища  проросших  друг  в  друга
миров. Гелия - прекрасный человек, но вдруг  и  с  ней,  не  дай  бог,
произойдет что-нибудь подобное?
    Регина, добрая душа, сразу согласилась, что  надо  возвращаться  и
даже отправилась вместе с ней, только в Хвойный не поехала, осталась в
городе. В городе сейчас не в пример легче, средневековое  поселение  в
точности спроецировалось на исторический центр, где и так почти  никто
не живет. А в высотных зданиях вообще можно  жить,  словно  ничего  не
произошло.
    Искаженный   пейзаж,   деревья,   пронзившие   дома,    причудливо
наложившиеся строения -  все  это  было  необычно  и  удивительно,  но
по-настоящему Инну потрясли люди. Бедные и  богатые,  одетые  пышно  и
едва прикрытые изношенным тряпьем они казались на одно  лицо.  Изрытая
серая кожа,  истончившиеся  выпадающие  волосы,  кривые  тонкие  ноги,
словно в насмешку обтянутые цветным трико  и  украшенные  преогромными
башмаками. Почти не встречалось здоровых людей,  каждый  второй  тяжко
страдал рахитом, каждый третий - туберкулезом.  Столь  явные  признаки
болезней Инна наблюдала лишь на муляжах и в специальных фильмах, когда
училась на врача. Теперь она видела их воочию. Но самым страшным  была
агрессивность этих жалких людей. Конечно, и среди них были  удивленные
и восхищенные чудом, но первыми в глаза  бросались  те,  что  пытались
напасть, ударить, убить. И это люди эпохи раннего Возрождения, так  во
всяком случае, объявили растерявшиеся  средства  массовой  информации!
Инна перебирала то немногое, что она помнила об этой эпохе.  Рыцарские
романы, суды любви, расцвет готики. Красивые люди, благородные мысли и
поступки. А она видела грязь и завшивевших калек. И знала, что Таточка
далеко и она тоже брошена  в  этот  водоворот,  на  нее  замахиваются,
угрожая, страшные, непредставимо чужие люди...
    Инна гнала машину от города к Хвойному Бору мимо  знакомых  полей.
Поля остались  почти  такими  же,  как  прежде,  лишь  в  одном  месте
неподалеку от дороги выросла группа вымазанных глиной развалюх. И  вот
там, на фоне глинобитной стены Инна заметила фигуру девочки.
    - Тата!
    Визгнув колесами по дорожному покрытию, машина остановилась.  Инна
заторопилась к  хутору.  Она  уже  видела,  что  ошиблась,  приняв  на
скорости чужую девочку за свою дочь. Возраст, конечно,  одинаковый,  и
косичка похожа, а так, сразу заметно, что девчушка  из  другого  мира.
Разве стала бы Тата носить такую хламидку... Но все же, Инна  подошла,
чтобы удостовериться наверняка. Девочка настороженно следила за ней.

    Инна улыбнулась.
    - Ну, здравствуй, - сказала она, - что букой смотришь? Не бойся, я
тебя не съем...
    Инна понимала, что девочка не слышит ее, но уйти, оставив  ребенка
испуганным, не могла. Иначе, какой  она  к  черту  врач?  Поэтому  она
продолжала говорить, ориентируясь больше на жесты, выражение глаз, чем
на бесполезные слова и интонации.
    - Что же мне тебе подарить? Подарка ты взять не  сумеешь,  значит,
его для тебя как бы и нет.
    Инна  порылась  в  сумочке,  нашла  блокнот  и  карандаш,   быстро
нарисовала на чистой странице большого  улыбающегося  кота.  Страха  в
глазах у девочки уже не было, она завороженно  следила  за  движениями
грифеля.  Потом  протянула  руку  и,  ткнув  пальцем  сквозь  блокнот,
произнесла что-то.
    - Правильно, это киса, - согласилась Инна.  -  Знаешь  что,  давай
сделаем так: я оставлю тебе рисунок, пусть он лежит здесь, а ты, когда
захочешь, будешь приходить и смотреть...
    Инна вырвала из блокнота лист,  положила  его  на  землю,  прижала
камешками так, чтобы его не унесло ветром. А подняв голову  увидала  в
нескольких шагах перед собой четверых клоунски разодетых людей.  Трико
из разноцветных лоскутов,  пестрые  куртки  с  разрезанными  рукавами,
собранными бантами - не хватало лишь трехрогих колпаков с бубенчиками.
Зато    немытые    руки     крепко     сжимали     древки     страшных
полукопий-полутопоров.
    "Ландскнехты - вот это кто", - вспомнила Инна.
    Один из ландскнехтов, судя по пышности наряда - главный,  произнес
какую-то тираду, указывая  на  Инну.  Девочка  слушала,  прижавшись  к
стене, потом бросилась бежать.
    Еще бы не испугаться таких монстров! - Инна выпрямилась.
    - Зачем ребенка пугаете? - сердито сказала она.
    Солдаты уже бежали на нее, и один резко и без размаха ткнул концом
алебарды ей прямо в лицо. Инна отшатнулась. Отшарканное камнем  лезвие
прошло сквозь голову, не причинив ни малейшего вреда, но вид  его  был
невыносимо страшен и инстинктивно заставлял уклоняться.
    - Что вы делаете?!. - крикнула Инна, но  стражники  уже  пробежали
мимо и сквозь нее. Они гнались за девочкой.
    За  углом  открылся  двор,  мощеный  вбитыми  в  утоптанную  землю
плоскими камнями. В открытом очаге  тлел  огонь,  на  котором  исходил
паром черный котел, темнели провалы распахнутых дверей, где никого  не
было,  но  какой-то  явно  ощутимый  вихрь  подсказывал,  как   быстро
пробегали только что через эти проемы спасающиеся  жители.  Не  успели
скрыться только двое: девочка, которой было слишком далеко  бежать,  и
древний старик - не седой даже, а изжелтевший от времени словно старая
бумага. Девочка пробежала едва полпути,  а  старик  неожиданно  сильно
поднялся, угрожающе подняв руку с зажатой  в  кулаке  вычурной  резной
палкой.
    Дальнейшее  произошло  мгновенно,  но  для  Инны   это   мгновение
показалось черной застывшей вечностью.  Топор  алебарды  обрушился  на
затылок девочки, на чепчик, из-под которого смешно  торчала  перевитая
шнуром косица. Удар второго убийцы свалил старика.
    Инна упала на колени рядом с тем, что полминуты назад  было  живым
ребенком. Она видела, что ничем не может помочь, даже если бы  девочка
была здесь, а не в своем злобном времени,  даже  если  бы  здесь  было
оборудование ее клиники, все равно уже ничем нельзя помочь, и остается
только раскачиваться и выкрикивать:
    - Звери... звери!..
    Командир  ландскнехтов,  еще  не   отерший   с   алебарды   кровь,
повернулся, широко осклабился, расстегнул свои дурацкие штаны и, глядя
в глаза Инне, начал мочиться на нее.






    Солнце на оба мира было одно. Когда оно опускалось, сумерки  равно
сгущались повсюду, разве что в одном из миров шел дождь, и  тогда  там
было темнее. Однако, и в санаторном Хвойном  Бору,  и  на  мозглом  от
близкого дыхания  трясины  Буреломье  вторые  сутки  держалась  дивная
погода.
    Солнечный круг, коснувшись земли, уплощался,  словно  размазывался
перед тем, как провалиться под  землю.  Небо  было  еще  синее,  почти
дневное, но под деревьями быстро сгущалась темнота, и костер, до этого
почти незаметный, становился  центром,  к  которому  невольно  тянулся
взгляд. Отблески огня влажно змеились в глазах  коров,  отъевшихся  на
некошенной  траве  и  устало  пережевывающих  проглоченное  за   день.
Кристиан с Теодором сидели у самого огня, где  смолистый  дым  немного
усмирял комаров, особенно злых в это время года.  Кристиан  деревянной
ложкой помешивал в котелке, висящем над углями.
    - Грибов поленился побольше набрать? - попенял он племяннику.
    - Они червивые все, - оправдывался Теодор. - Эти, из дома, знаешь,
сколько грибов отыскали - я резать  не  успевал,  а  все  червивые.  -
Теодор вдруг засмеялся. - А я ихний гриб нашел. Стоит  такой  ядреный,
уж точно без червей, а взять нельзя.  Так  я  подозвал  там  одного  -
пухленький который, и показал, где гриб. А он сорвать не сумел, только
переломал зря...
    - Маленький еще.
    - Кристиан, а в самом деле, чего они  такие?  Я  думаю,  может  мы
ангелов стали видеть и души мертвых. Народу за столько  лет  на  свете
жило тьма-тьмущая, потому и город у них огромадный. Дома, видал какие?
И не валятся, потому что их тоже нет, а есть одно помрачение чувств.
    - Ты бы меньше к  священнику  ходил,  -  посоветовал  Кристиан.  -
Голова бы спокойней была. Ангелы все в белом и с крыльями.  И  пола  у
них никакого нет, потому что духам не положено. А тут сразу видно, где
мальчишки, где девочки. И хозяйку их видел? Красивая.
    - А чего у нее столько детей? Она же молодая.
    - Чудак ты, она и вовсе не замужем, кольца-то  нет!  Дети  не  ее.
Видел, сколько их вчера было? Целый выводок, а сегодня всего четверо -
остальных мамки забрали. Она просто возится с ними,  вот  как  Рада  с
вами.
    - Скажешь тоже. Рада порченная, а то бы она давно замуж  вышла.  А
эта - сам же сказал - красивая. Она все-таки  ангел.  Я  видел  -  она
детей кормила, и себе тоже положила, но есть не стала.
    - С девушками так бывает, - философски заметил Кристиан.
    - Жаль, если это не души умерших,  -  сказал  Теодор.  -  Маму  бы
увидели...
    В доме открылась дверь, на улицу  вышла  Гелия.  Подошла  поближе,
смущенно улыбнулась.
    - Здравствуйте.
    - Добрый вечер, - сказал Кристиан, делая приглашающий жест рукой.
    Гелия села на землю, подержала руки над костром. Угли не грели,  в
воздухе копилась вечерняя прохлада.
    - Застудишь мальчика, - сказала она Кристиану.  -  Вторую  ночь  в
шалаше спит, и одеяла нет. А я и помочь  не  могу.  В  доме  тепло,  и
постели  есть,  и  еда,  а  что  толку?   У   меня   кусок   в   горле
останавливается, как подумаю, что вы  тут  сидите  голодные.  Простите
нас, ради бога, что мы сытые у вас на глазах...
    - Что она говорит? - спросил Теодор.
    - Ругается на тебя, что грибов мало набрал, - сказал Кристиан.  Он
снял с огня котелок, сосредоточенно  подул  на  ложку,  удовлетворенно
заметил: - Знатный кулеш!
    - Сам говорил - грибов мало, - проворчал  Теодор,  -  а  теперь  -
знатный!
    - Еще бы не знатный, на чистом-то молоке! Грибы - дело десятое,  а
вот кончится пшено, так запоешь, - Кристиан  отдал  ложку  племяннику,
потом сказал, обращаясь к Гелии: - Мы бы тебя угостили, только как  ты
есть-то будешь? Тебе настоящего, небось, и вовсе нельзя.
    - Приятного аппетита, - сказала Гелия.
    - Что?.. - переспросил Кристиан и добавил невпопад: -  Меня  зовут
Кристианом.
    - Не понимаю, - покачала головой Гелия.
    - Кри-сти-ан! - раздельно повторил Кристиан, ткнув себя в грудь.
    - Гелия,  -   произнесла   Гелия,   стараясь   как   можно   четче
артикулировать звуки.
    - Нет, не понимаю, - покачал головой Кристиан.
    Гелия встала, принесла из дома лист бумаги  и  цветные  карандаши.
Крупно написала: "ГЕЛИЯ", - поочередно показала на лист и на себя.
    - Читай, - велел Кристиан Теодору. - Ты у нас грамотный, даром что
ли отец за тебя священнику платил.
    Теодор сосредоточенно читал, бормоча про себя и  мучительно  морща
лоб.
    - Я же говорил, - сказал он наконец, - что это души  умерших.  Она
хотела написать: "ангел я", - но тут букв  не  хватает  и  получается:
"гел я".
    - Грамотей! - презрительно сказал Кристиан. - Прочесть не  можешь.
Здесь ее имя написано. Ее Ангелой зовут, а попросту - Гела. Поэтому  и
букв не хватает. Ешь, давай, и спать ложись. Завтра  я  домой  побегу,
узнавать, что там, так ты тут один останешься.
    - А ты чего не ешь?
    - Не хочу чего-то. Ангела, вон, без ужина сидит, а я буду жрать на
чистом молоке, - он еще раз посмотрел на надпись. - Ты меня потом тоже
буквам научи, а то она девушка, да знает. Хуже я, что ли?
    Кристиан  встал  и,  вытащив  нож,  вырезал   на   стволе   березы
единственное слово, которое умел написать: "Кристиан".
    - Зачем дерево испортил? - огорчилась Гелия. - Я и так поняла.
    - Мне тоже очень приятно, - ответил Кристиан. -  У  тебя  красивое
имя.
    Теодор наелся, от горячего его сразу разморило, Кристиан отнес его
в шалаш, прикрыл своей курткой. Гелия с виноватой улыбкой наблюдала за
ним.
    - Это мой племянник, - вполголоса сказал Кристиан, - Савелов  сын.
У Савела четверо детей - одни парни. И  мать  они  весной  похоронили,
умерла родами.
    - Замечательный у тебя братишка, -  согласилась  Гелия,  -  личико
смышленое...
    - Вот у дяди Петера в семье девок больше чем парней, а я свою мать
даже и не помню. У нас одна Рада - сеструха моя. Порченая  она,  замуж
ей нельзя. Хотели в монастырь отдать, да только куда мы  в  семье  без
бабы? Обшить да постирать и петеровы невестки смогут, но  для  малышей
они все-таки не родные. А Рада и мне вместо матери была,  хотя  старше
всего на семь лет. Это неправда, что все горбатые - злые, Рада добрая,
хотя и ворчит и пристукнуть под  горячую  руку  может.  Ты  только  не
смейся над ней, когда увидишь. Хотя где же вам  увидеться?  Не  выйдет
никак.
    - Хороший ты человек, -  сказала  Гелия,  увидев,  что  собеседник
замолчал, - и брата любишь.  Только  как  вы  жить  будете  -  ума  не
приложу. У вас  там  страшные  вещи  творятся  -  родители  приезжали,
рассказывали такое, что не поверить. Убивают... И здесь вам  тоже  век
не отсидеться. Кристиан, я прошу, будь  осторожен  и,  пожалуйста,  не
становись как те.
    - Ты чудесная девушка, -  сказал  Кристиан,  -  и,  действительно,
словно ангел. Это даже хорошо, что ты меня не слышишь, иначе я  бы  не
смог этого тебе сказать.
    Кристиан поднялся,  принес  охапку  нарубленного  хвороста,  начал
подкладывать на потухающие угли. Гелия тоже собрала ветки, натасканные
малышами в подражание дровяным заготовкам гостей,  сложила  на  то  же
место, где виделся бесплотный огонь,  рассеивающий  мрак  чужой  ночи.
Сбегала в дом за зажигалкой.
    - Здесь нельзя жечь костры, - сказала она, - ну  да  ладно.  Пусть
горят вместе.






    "Ну вот, все хорошо, все обошлось, Таточка рядом, живая, засыпает.
Для нее все обернулось забавными чудесами... Правда, этот мальчишка...
но Гелия сказала, что это обычный славный  мальчишка,  только  грязный
очень. А так - все хорошо."
    Инна подняла глаза от кроватки. Темно  в  комнате,  свет  погашен,
окна плотно зашторены, и все же - светло. Там, рядом - светло, и ничто
не закрывает от солнца. Какое странное ощущение  -  темнота  и  солнце
одновременно!
    Тата завозилась под одеялом, не просыпаясь, потребовала:
    - Мама, пой!
    - Баю-баюшки, баю
    Живет барин на краю.
    Он ни беден, ни богат,
    У него много ребят, -
    затянула Инна, но голос задрожал, продолжать она не  могла.  Перед
глазами качались картины  сегодняшнего  утра,  мгновенно  сменяющиеся,
словно неведомый оператор передергивал рамку со слайдами.
    Старик  лежит,  откинув  руку  с   зажатой   палкой,   до   блеска
отполированной ладонями, а жирное  лицо  убийцы  глумливо  лыбится  на
Инну.
    Мгновенная смена кадра - и вот от сарая тяжело бегут пятеро мужчин
с вилами и занесенными косами в руках, солдаты разворачиваются, и один
из мужиков падает, пробитый арбалетной стрелой, но из дома  вырывается
низкая  скрюченная  фигура,  в  которой  невозможно  узнать   женщину.
Перекосив в крике рот, горбунья голыми руками хватает с огня  котел  и
выплескивает  варево  на  спину  так  и  не   успевшему   застегнуться
командиру. Взблескивают косы, растерявшиеся  ратники  падают  один  за
другим, мужики поднимают раненого товарища,  кто-то  бежит  к  убитому
старику и девочке - боже, как она похожа на Таточку! - а горбунья  все
пронзает вилами уже переставшие вздрагивать тела.
    - У него много ребят,
    Все на лавочках сидят.
    Все на лавочках сидят,
    Кашу с маслицем едят...
    Теперь  все  вокруг  напоминает  об  этом:  случайный  отблеск  на
полированной поверхности, неловко сказанная  фраза,  даже  колыбельная
песня - она с тех времен, она о тех людях. Инна вдруг представила, как
изнывшаяся по недоступному материнству горбунья поет племяшечке:
    - Кашка масленая,
    Ложка крашеная.
    Ложка гнется, нос трясется,
    Сердце радуется.
    - Не-ет! Я так не могу! Таточка спит наконец-то,  а  я  больше  не
могу!
    Инна быстро вышла из  номера.  В  холле  она  увидела  Регину.  Та
расположилась в кресле у мягко светящегося торшера. Окна и здесь  были
зашторены, хотя отгородиться от призрачного дня не удавалось.  Услышав
шаги, Регина спокойно подняла голову, улыбнулась.
    - Ну как, Ин, все в порядке?
    Инна села напротив, сжала лоб руками.
    - Я все время вижу кровь, - сказала она.
    - Они опять дерутся? - удивилась Регина.
    - Я говорю про утро, сейчас-то вокруг спокойно, ты разве  сама  не
видишь?
    - Нет, не вижу. Мне сообщили прекрасный способ, - Регина  вытащила
из кармана аптечную упаковку. - Вот, пожалуйста,  по  полтаблетки  два
раза в день - и никаких неприятностей.
    - Азолеум, - прочла Регина. - Им же душевнобольных лечат!
    - Пусть, - коротко сказала Регина. - Главное - проглотил  таблетку
и не видишь всего этого безобразия. Азолеум галлюцинации  снимает.  Я,
например, ничего сейчас не вижу, и мне хорошо.
    - Это не галлюцинация, они живые, и они нас тоже видят.
    - Все равно, их нет! Их даже сфотографировать  нельзя,  их  солнце
фотопленку не засвечивает! К тому же,  ученые  говорят,  что  подобных
событий на Земле никогда не было. Это неправда, что мы прошлое  видим,
просто массовая галлюцинация или гипноз.
    - Но ведь азолеум вредный. Детям его нельзя.
    - Ты не ребенок! - усмехнулась Регина.
    - Я про Таточку подумала, - призналась Инна. - Ее бы  я  от  этого
закрыла. А сама - не могу, я должна знать, что видит моя дочка.
    - За всем не уследишь. К тому же, детей можно  собрать  и  отвезти
туда, где у этих пустыня, необитаемый остров или вообще...
    - ...куда-нибудь подальше, - подсказала  Инна.  Она  поднялась  из
кресла и уже от дверей произнесла:  -  Тебе  хорошо,  ты  умеешь  жить
нормально, а я такая дура - за всех болею.
    В номере ничего не  изменилось.  Тата  спала,  казалось  будто  ее
постель висит в метре над лугом, и метелки цветущего  овсеца  касаются
сбившегося одеяла. Инна долго сидела  молча,  думала  про  необитаемый
остров. Пожалуй, так действительно стоит сделать,  временно,  конечно,
пока все не утрясется.
    На столике чуть слышно вякнул аппарат. Инна,  не  включая  экрана,
сняла трубку.
    - Инночка, - услышала она голос Регины, - мы с  тобой  в  соседних
номерах, заклинаю: посмотри хорошенько - никого рядом нет?
    - Да нет никого, - растерянно сказала Инна. - Что ты боишься,  они
ничего не могут тебе сделать, ты их даже не видишь.
    - Как ты не понимаешь, - жарко зашептала в трубку Регина, -  я  же
занимаюсь своими делами, мне, например, переодеться надо, а  наверняка
кто-нибудь из этих спрятался поблизости и подглядывает за мной!
    - Делать им больше нечего, - устало  сказала  Инна.  -  Раздевайся
спокойно.






    Вечером мужчины собрались на совет в  томасовом  доме.  Был  он  и
ниже, и теснее, но в светлой горнице большой хаты лежали на  сдвинутых
лавках порубленные дед Матфей и  правнучка  его  Николь,  а  в  темной
хрипел и булькал просаженной грудью  младший  петеров  сын  -  Андрон.
Напуганных детей загнали в комнатенку наверху,  наказав  сидеть  тихо.
Внизу оставались лишь Ксюша,  прижавшаяся  к  оцепеневшей  матери,  да
Матюшка,  безмятежно  досапывающий  в   скрипучей   люльке   последние
несиротские часы. Катерина, увидав раненного мужа обмерла,  да  так  и
сидела бесчувственная, лишь застонала один раз, словно это у нее  Рада
тащила из груди короткую неоперенную стрелу. Рада, которой злая судьба
оставила  единственную  возможность:  стать   травницей   и   ведьмой,
суетилась вокруг умирающего кузена, кривобокая тень птицей металась по
стенам.
    Остальные женщины были в светлице: Ханна и петерова Марта обряжали
деда, Ева сдавленно выла над дочкой.
    Пятеро мужчин сидели в темной комнате  вокруг  стола,  на  котором
громоздилась  нетронутая  корчага  с  пивом.  Тяжелый  шел   разговор,
медленный, и не нужен ему был ни свет, ни пиво. Младшие: Атанас,  Марк
и Савел молчали, спорили Петер и Томас, оставшиеся после  гибели  отца
ответчиками за свои семьи - за детей, невесток, внуков. Не было в доме
одного Кристиана, уже два дня как угнавшего скот за топкое  болото  на
Буреломье. Кристиан, впрочем, как неженатый, права  голоса  на  совете
еще не имел.
    - Куда пойдем? - говорил Петер. - Животы без  нас  пограбят,  дома
пожгут. Хлеб посеян - как обходиться будешь? Сенокос идет,  сейчас  на
болоте проспасаешься, чем зимой скотину кормить?
    - Сена на Буреломье накосим, - отвечал Томас, запустив  пятерню  в
неровно, пятнами поседевшую бороду.
    - Осоки, что ли?
    - Хоть бы и осоки. Здесь нам  все  одно  не  жить.  Думаешь,  граф
простит за солдат?
    - Не было солдат! - возвысил голос Петер. - Не видел их  никто.  А
копья их в речке потопи, от греха подальше.
    - Что с копьями делать, я знаю, -  отрезал  Томас.  -  Ты  смотри,
солдаты новые набегут, так в другой раз косами не отмашешься.
    - Найдут оружие - головы не сносишь.
    - На Буреломье уйду. Землянку выроем, хлеб ночами уберем.
    - Легко тебе с одними парнями. А у меня полон двор девок.  К  тому
же, сейчас бежать - все одно, что на  весь  свет  кричать:  "Виноватый
я!". А уж в чем тебя завиноватить, люди отыщут. Отец  велел  на  земле
сидеть, никуда не двигаться. Мы на этой земле были, когда немцами  тут
и не пахло. Попробуй ее из рук выпустить - потом не вернешь. Имя можно
сменить, веру сменить, но землю - нельзя.  Турки  придут  -  я  тюрбан
надену, магометом стану, а землю не отдам. На том стою и  стоять  буду
тверже камня.
    - Головы не станет - не на что тюрбан  будет  надевать.  Священник
обещал,  кто  нежитью  не  прельстится,  тот  пусть  живет   спокойно.
Посмотрели мы на его покой... Больше я ему не верю! И графу - не верю!
Живы будем - землю вернем. А сейчас мы у графа как вошь под  ногтем  -
раз уж послал войско,  то  придавит  не  думая.  Скажи,  куда  ты  тут
денешься, если вдруг беда? В подполе  не  отсидишься,  там  ты  как  в
ловушке.
    - У отца, - медленно сказал Петер, - из подпола  лаз  прорыт  -  в
овраг. Давно уж, ты маленький был, не помнишь.
    - Так он, небось, обвалился...
    - Поправим.
    - И все-таки, надо уходить. Отстроимся на  Буреломье,  на  будущий
год можно и делянку расчистить. Скот сбережем и сами  целы  будем.  Ты
как хочешь, а я своих отсылаю завтра. А то Кристиан  с  Теодором  одни
долго не вытерпят. А на работу будем выходить.
    - Ты, Томас, всегда был упрямцем.
    - Да и ты не мягок.
    - Хоть бы отца сначала похоронил, а то бежишь, срамно глядеть.
    Томас повернулся к светцу, застучал кресалом. Потом сказал:
    - Похороним. Схожу с утра в монастырь,  позову  отца  Иоганна,  он
лишнего любопытствовать не будет. А ты, Савел, -  Томас  повернулся  к
сыну, -  собирай  своих,  забирай  Раду  и  отправляйтесь  на  болото.
Землянку копайте по-зимнему, бог знает, сколько там сидеть придется. С
собой волов угонишь и жеребую кобылу. А конь здесь на сенокосе нужнее.
    - Куда волов угонишь?.. - ощерился  Петер.  -  Ты,  Томас,  что-то
много себе власти забирать стал!..
    Спор готов был вспыхнуть вновь, но в этот момент отворилась  дверь
и на пороге появился Кристиан, пришедший  узнать,  долго  ли  еще  ему
маять скот и племянника в лесной глуши.






    Без малого сто лет назад воины христовы, отняв этот край у  племен
частью языческих, а частью отравленных учением  схизматиков,  заложили
город и крепость.  Знатные  рыцари,  скинув  плащ  с  крестом,  начали
строить  замки,  а  истинные  монахи  воздвигли  монастырь.  Тогда  же
выстроили и резиденцию архиепископа.  Мудрый  предшественник  Феодосия
предусмотрительно выбрал место для дворца в стороне и от города, и  от
монастыря. Архипастырь понимал, что в  городе  верх  рано  или  поздно
возьмут купцы, склонные мамоны ради  изгонять  неугодных  им  духовных
наставников. А с монахами  белое  духовенство  дружило  непримиримо  и
яростно, так что  попадать  в  зависимость  от  настоятеля,  келаря  и
последнего ключаря не хотелось.
    Дворец был  поставлен  на  совесть  и  считался  дворцом  лишь  по
названию. Ни единый выступ не украшал неприступные стены,  узкие  окна
располагались высоко  и  были  на  деле  бойницами.  Глубокие  подвалы
хранили провиант на случай осады,  а  колодец  во  дворе,  славившийся
целебной водой, хотя и приносил доход в  мирное  время,  но  тоже  был
вырыт в ожидании войны. Vole pace - para bellum! [Хочешь мира - готовь
войну! (лат.)]
    С того времени и повелось, что все архиепископы края  были  горячи
ревнивым вере сердцем, но утверждались холодным разумом.  Обрушившееся
бедствие  преосвященный  Феодосий  расценивал  не   аллегорически,   а
напрямую принял, как видение далекого будущего. И следовало  из  этого
видения немало. Прежде всего -  замку  предстояло  рухнуть,  а  городу
расти. С первым Феодосий был согласен, со вторым же - нет. Дьявольский
посад  выплеснулся  далеко  за  городские  валы,  дотянулся  к   самой
архиепископской резиденции. Дворец с трех сторон  окружали  стеклянные
башни, а шпиль собора казался приземленным рядом  с  их  взметнувшейся
высотой. Впрочем, и дворец, и собор видение повторило, хотя  и  внесло
свои насмешливые  поправки.  Все  оказалось  не  таким,  искаженным  и
испорченным. В первое мгновение Феодосий, как и многие, потерял голову
от  страха,  служил  молебен,  произносил   экзорцизмы,   запрещал   и
проклинал. Успех был невелик, но зато на второй день  призраки  дружно
убрали большинство своих произведений и ушли, оставив дворец  хозяину.
Феодосий объявил, что отлучение возымело действие, хотя сам  в  то  не
слишком верил. Утешало иное:  призраки  безропотно  и  чуть  не  своей
охотой оставили дворец, значит есть нечто, чего они боятся  настолько,
что заискивают перед духовным владыкой, невзирая  на  свою  утонченную
неуязвимость. Оставалось лишь найти это больное место.
    Шабаш, свершающийся  попущением  господним,  переводил  в  область
практическую  многие  прежде  умозрительные  философские   построения,
прежде всего касающиеся предопределения и свободы воли. Давние диспуты
грозили всплыть новой ересью. В эту точку и направил Феодосий свой ум.
    Дорога к обители архиепископа некогда была обсажена с двух  сторон
дубами. Сделано так было не случайно - местное население  в  память  о
языческих мерзостях суеверно  почитало  дуб,  и  теперь  это  почтение
обратилось на святую церковь. Если принять  видимость  за  истину,  то
часть дубов должна дойти невредимыми до скабрезного  последнего  века.
Феодосий приказал срубить один из таких дубов, и собственной  персоной
стоял невдалеке, ожидая, рухнет ли морщинистый  гигант  другого  мира.
Призрак устоял. Вывод из увиденного мог быть  троякий:  либо  на  этом
месте успеет вырасти новый дуб, либо видением явлено не вполне  верное
будущее, либо же, по словам блаженного  Августина,  в  мире  этом  все
предопределено, и человеку -  гробу  повапленному  -  не  дано  ничего
совершить. Сомневаться в авторитете  автора  "Града  божьего"  значило
признать себя сторонником еретика Пелагия, но Феодосий и не  собирался
ничего публично объявлять. Он молча смотрел  на  старания  дровосеков,
потом также молча ушел к себе. Но вывод  из  увиденного  сделал  самый
еретичный, ибо он оставлял возможность для борьбы.
    Нет, миракль не был пророческим! Он лишь  предупреждал  о  грозной
опасности. Но теперь Феодосий знал,  что  противопоставить  ей!  Пусть
мифический дуб  остался  нетронутым,  в  настоящей  жизни  он  уже  не
вырастет, поскольку его снес топор. Пусть бесы, усмехаясь,  проносятся
в  своих  колесницах,  видение  открыло  пастырю,  откуда  они   могут
произойти, где гнездо заразы. Скверну очищают огнем, подобно тому  как
добрый хирург в зародыше  выжигает  раскаленным  пекеленом  бородавку,
готовую обратиться в раковую  опухоль.  Так  церковь  лечит  общество,
отсекая больные члены. Также он будет лечить  и  будущее.  Не  дуб  он
срубит, но  город!  Источник  вольномыслия  и  нечестия  -  достаточно
взглянуть на миракль, и становится  ясно,  где  более  всего  преуспел
дьявол. Город предстоит  стереть  с  лица  земли,  иначе  он  исполнит
пророчество и воздвигнет свои вавилонские башни превыше шпилей  святой
церкви.
    Прежде всего архиепископ посетил монастырь, успокоил растерявшихся
черноризцев.  Потом  отправился  в  графскую  цитадель  и  благословил
доблестного  хоть  и  недалекого  сеньора  на  битву  с   собственными
мужиками. На самом-то деле удар был направлен против горожан. Те,  кто
бежал из города, а таких было немало,  как  бы  сами  себя  признавали
виновными,  ведь  церковью  было  предписано  "не  видеть"   дьяволов.
Оставшимся волей-неволей приходилось приспосабливаться  к  обезумевшей
жизни, и их тоже было легко уязвить. Было бы только чем уязвлять.

    Полностью  доверять  графу  не  было  причин,  а  своих  войск  не
доставало, значит, выручить должен был крестовый поход.
    По закону Феодосию следовало обратиться в Рим ждать папской буллы.
Но Рим далеко, а время дорого. Памятуя мысль апостола, что по нужде  и
закону применение бывает, архиепископ написал  в  близлежащие  области
империи, прося помощи. Расчет состоял в том, что и  там  растерянность
грозит  обернуться  возмущением,   и   вернейшим   способом   ослабить
напряжение была бы война. Вооруженная экспедиция позволит  недовольным
излить праведный гнев на головы противников истинного благочестия.
    Преосвященный Феодосий не обманулся. Князья  согласились,  прелаты
благословили предприятие, не дожидаясь голоса из Рима. Со дня на  день
Феодосий ожидал первые отряды.
    Архиепископ в праздничном облачении: в белоснежной паллии и  митре
сидел в молельной. Перед ним лежала тяжелая  библия,  переписанная  на
мягком пергаменте искусными скрипторами Англии. Книга была раскрыта на
псалмах Давида, но пастырь не читал знакомых строк, лишь повторял  про
себя:  "Боже  мой!  Ибо  ты  поражаешь  в  ланиту  всех  врагов  моих,
сокрушаешь  зубы  нечестивых."  Пора  было  встречать   приближающихся
воинов, но известия о подходе все еще не было, и архиепископ ждал.
    Распахнулась дверь,  в  молельной  появился  служка.  Он  пятился,
широко раскинув руки, словно пытался загородить дорогу кому-то. Но при
этом тихонько подвывал, как смертельно напуганное животное.  Ярко,  но
ничего  не  осветив,  вспыхнула  бесовская  лампа,   оставленная   под
потолком,  и  в  комнату  вступило,  казалось,  зеркальное   отражение
Феодосия. Старец, столь же высокий как Феодосий, и с таким же  тяжелым
лицом, тоже был одет в парадное епископское облачение. Как и подлинный
архиепископ он был грузен,  но  двигался  беззвучно,  и  ноги  его  не
касались истинного каменного  пола,  проступающего  сквозь  деревянные
плашки миража, что ясно указывало на призрачную природу гостя. Двойник
остановился посреди комнаты и поднял руку, благословляя Феодосия.  Тот
молча стерпел кощунство, лишь дал знак оробелому служке удалиться.
    Трое других призраков внесли в помещение столик,  кресло,  большую
книгу, в которой без труда можно было узнать священное писание, и кипу
белых листов. Вдвинули свой стол вглубь настоящего, разложили  вещи  и
сгинули. Остался один двойник. Он уселся  в  кресло  и  тонким  стилом
начертал на одном из листов:
    "Благоволение вам и мир во человецех".
    - Иди от меня, проклятый, в огонь вечный,  уготованный  диаволу  и
ангелам его, - сказал Феодосий.
    "Прошу писать, брат мой, - появилась новая строка, - ибо как ты не
слышишь меня, так и мне не дано слышать тебя".
    Феодосий молчал, тогда гость вновь начал писать своим неиссякаемым
стилом:
    "Что ты делаешь? Голос крови братьев твоих  вопиет  к  Господу  от
земли".
    Дьявол - изощренный богослов. Но все  же  Феодосий  не  убоялся  и
вступил в диспут. Взял чисто выскобленный лист пергамента и ответил:
    "Велик вопль Содомский и Гоморрский и грех их тяжел весьма. Велико
развращение человеков на земле и все мысли и помышления  сердца  их  -
зло во всякое время".
    "Не судите, да не судимы будете, - возразил бесплотный двойник.  -
Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не  были
истреблены друг другом".
    "Ныне приходит гнев божий на сынов противления, - легли  слова  на
пергамент. - Облекусь в ризу  мщения,  как  в  одежду  и  покрою  себя
ревностью как плащом. И убоятся имени Господа на западе и славы Его на
восходе солнца. Положу врагов Господа  в  подножие  ног  Его.  И  сыны
царства извержены будут во тьму внешнюю:  там  будет  плач  и  скрежет
зубовный."
    "Мудрость твоя и знание твое, - покрылась знаками белизна  бумаги,
- сбили тебя с пути ты; твердишь в сердце  своем:  "я  и  никто  кроме
меня."  Горе  непокорным  сынам,  говорит  Господь,   которые   делают
совещания, но без Меня, и заключают союзы, но  не  по  духу  Моему,  а
чтобы прилагать грех к греху. Ибо заповедано прощать брату  твоему  до
семижды семидесяти раз."
    Феодосий улыбнулся и протянул руку за пером.  Чувствовал  он  себя
уверенно. Пусть противник помнит наизусть хоть всю библию,  он  ничего
не сможет доказать. На каждый призыв к милосердию в писании приходится
по сотне угроз, проклятий и кровавых сцен. Недаром  же  папа  запретил
читать библию не принявшим священнического сана. Но пока лучше,  чтобы
это чудище, подобное морскому епископу, продолжило диспут и не смущало
окружающих своим одеянием и  еретическими  листами.  "Буду  обуздывать
уста мои, доколе нечестивый передо мной". И написал уклончиво:
    "Не знаю, чего просите."
    "Исполнения первой заповеди: "Не убий"."
    Уж здесь-то у него был  готов  ответ!  Перо  с  комариным  скрипом
забегало по выскобленной коже:
    "Совершу мщение и  не  пощажу  никого,  чтобы  не  оплакивать  мне
многих, которые согрешили прежде и не покаялись в нечистоте."
    И опять пришлец не смог соблюсти верности стиля - вставил от себя:
    "Молю за детей и невинных  младенцев,  "таковых  бо  есть  царство
небесное"."
    "Дочь Вавилона, опустошительница! - бросив на пергамент эти слова,
Феодосий мстительно усмехнулся и указал за окно, где  до  самого  неба
громоздились башни, - блажен, кто воздаст тебе за то, что  ты  сделала
нам! Блажен, кто разобьет младенцев твоих о камень!"
    Лицо  бесовского  архимандрита  посерело,  глаза  запали,  но   он
продолжал марать бумагу:
    "Кровожадного и  коварного  гнушается  Господь.  Возлюби  ближнего
своего как самого себя."
    В залу скользнул секретарь, наклонившись к уху, прошептал:
    - Войско прибыло.
    "Страху господню научу вас", - словно приговор утверждая,  написал
Феодосий и, уже не глядя на двойника,  перевернул  страницу  псалтыря,
отчеркнул ногтем первую фразу: "Блажен  муж,  иже  не  идет  на  совет
нечестивых", - поднялся и вышел вон. И хотя не видел лица противника и
уж заведомо ничего  не  слышал,  но  знал  наверное,  что  тот  шепчет
смятенно:
    - Господи! Помилуй их, ибо не ведают, что творят.
    Феодосий торопливо вышел из дворца,  встал  на  высоких  ступенях.
Внизу волновалось человеческое море, над головами вздымались штандарты
баронов, покачивались пики и плоские острия алебард. Пять тысяч! И это
только первый отряд. На площади воцарилась тишина, воины  смотрели  на
епископа, и Феодосий молча взирал на них.
    Перед ним были те же  осатаневшие  от  страха  мужики,  и  рыцари,
способные лишь размахивать ставшим вдруг бесполезным мечом.  Но  всего
более - горожан, изгнанных из своих удобств возросшими вавилонами. Да,
он не ошибся! В исконно-католических землях творилась та же смута, что
и здесь, но теперь эти люди, оторванные  от  дома  дважды  -  чудом  и
походом, - не опасны. Более того, они помогут сохранить государство.
    - Братия! - выдохнул Феодосий всей, еще не старой грудью,  и  крик
его разнесся далеко над безмолвной толпой. -  Мне  ли  говорить  перед
вами? Ибо видите  сами,  что  грядут  последние  дни,  и  настает  час
Армагеддона. Пришло время "прославить свое имя и совершить  великое  и
страшное перед  народом  Господним".  Псалмопевец  сказал:  "Подлинно,
человек ходит подобно призраку", - и слова эти сбылись. "Много званых,
но мало избранных". Вы - цвет  христианства,  а  "сей  народ  -  народ
жестоковыйный", предавшийся Белиалу. Кто может не  разъяриться  гневом
от его гнусностей?  Живущие  здесь  -  истинные  виновники  горя,  ибо
отдались дьяволу и сожительствуют с Сатаной. Их базары шумят, их  дома
полны, в то время как вы бедствуете. Но "поистине есть  суд  божий  на
делающих такие дела"! Ныне церковь ждет от вас рвения Моисея,  в  один
день  истребившего  двадцать  тысяч  язычников,  усердия  Илии,  мечом
уничтожавшего  служителей  Валаама,  подвигов  Самсона,   сокрушавшего
филистимлян при жизни и смерти своей! - на секунду Феодосий замолк.  В
его памяти всплыл белый лист  с  каллиграфической  латынью:  "Молю  за
детей, "таковых бо есть  царство  небесное".  Вот  чего  боится  враг!
Феодосий хлебнул воздуха и, подняв благословляющее распятие, докричал:
- Бейте всех, Господь отличит своих!






    Бастин, как и следует уважающему себя кузнецу, в вопросах веры был
более чем свободен. В церковь ходил редко, молитвы читал, как от дедов
привык - на родном языке. А чаще не читал вовсе. И  все  ему  сходило,
поскольку мастером Бастин был  непревзойденным  и  умел  спорить  и  с
германскими оружейниками, и с мавританскими искусниками.  Умел  тянуть
золото, не брезговал и лемешок для сохи сковать. Брался за все. Зато и
уважение ему было ото всех, и дальняя слава.
    В жены Бастин взял первую красавицу,  сероглазую  Агату  -  внучку
богатого хуторянина Матфея, родную сестру горбуньи Рады. Матфей хоть и
разборчив, а внучку отдал. Оно и понятно - деньги к  деньгам,  это  не
только про бар писано.  С  женой  Бастин  жил  складно  и  имел  двоих
мальчишек, которых Матфей хоть и не считал за своих (отданная девка  -
отрезанный ломоть), но любил наравне с остальными. А Рада  так  целыми
днями гостила на кузнице, беседовала с чумазым хозяином и чуть  не  за
подмастерье была. Говорили, что эти двое делятся ведовскими тайнами, в
которых искони сведущи кузнецы, уроды и мельники.
    Прослышав о призыве "удалиться  совета  нечестивых",  Бастин  лишь
фыркнул: его это не касается. И отселяться не пожелал,  хотя  дом  его
вломился в самую середину многоярусного строения, возведенного духами.
Агата каждый раз крестилась и зажмуривала  глаза,  прежде  чем  пройти
через стену, наискось разгородившую дом. Сами духи, впрочем, не мешали
- ушли на верхние ярусы, отнесясь к кузнецу с тем же уважением, что  и
к архиепископу.
    Бастин  видений  не  устрашился  и,  услышав  жуткие  рассказы   о
мастерских, где все само делается, немедленно отправился  туда;  Агата
даже отговаривать не пыталась.
    Беззвучно хлопали молоты, высекавшие разом сотню узорчатых бляшек,
размываясь в воздухе, вращался зажатый  сталью  инструмент,  струйками
тек растопленный металл. И все было укрыто, спрятано, чтобы  наблюдать
это,  Бастин  просовывал  отчаянную  голову  внутрь  глухих  колпаков,
пользуясь тем, что огонь не жег, и молот, ударяя, не бил его.
    Вскоре Бастин умудрился обрести приятеля среди  хозяев  гефестовой
кузни. Чернобородый с веселым оскалом  парень  резко  выделялся  среди
прочей нежити, ушибленной чудом  также  сильно,  как  и  люди.  Увидев
Бастина, по плечи вбившегося в нутро механического паука, чернобородый
расхохотался,  потом  остановил  своего  зверя  и,  распахнув   кожух,
повторил все операции  медленно,  чтобы  их  можно  было  наблюдать  с
понятием, а не как отсветы и стремительное мельтешение. Честно говоря,
Бастин понял не много. Не понял главного - зачем нужны все  те  штуки,
что выделывали чудовища,  так  легко  покорявшиеся  чернобородому.  Но
потом знакомец позволил Бастину заглянуть внутрь самобеглой тележки, и
Бастин,  осознав,  что  в  подобные  хитрости   сходу   не   вникнуть,
отступился. Но знаками объяснил, что придет и завтра.
    Однако, вышло по-иному. Когда Бастин вместе с  чернобородым  вышли
на вольный воздух, то увидели впереди шеренгу солдат.  По  панталонам,
раскрашенным под цвет знамени, он угадал наемников ландграфа  Августа.
Бастина хорошо знали в замке, так что причин бояться  ландскнехтов  не
было, но понимая, что нынче  и  вооруженный  люд  не  в  себе,  Бастин
благоразумно схоронился в кустах, проросших сквозь заводскую стену.  И
сразу же возблагодарил себя за мудрую предусмотрительность.
    На дороге показалась  процессия.  Два  десятка  людей,  размахивая
зелеными ветвями и нестройно распевая  псалмы,  двигались  к  фабрике.
Впереди несли свежесрубленное деревце с листьями и пять  белых  хлебов
на вышитых полотенцах.  Несомненно,  эти  люди  поддались  на  уговоры
очередного  обезумевшего  проповедника.  Собирались  ли  они  напугать
призраков, поклониться им или уничтожить - Бастин не знал и  не  узнал
никогда. Солдаты, скрытые холмом от идущих, вздели пики и  ринулись  в
атаку.  Раздались  вопли,  покачнулось  и  упало  деревце.   Паломники
кинулись в разные стороны, солдаты гнались за ними и убивали в  спину.
Оброненный хлеб валялся в пыли.
    Бастин лежал, вжавшись в песок. Удивительным образом ему  не  было
страшно, хотя он понимал, что если его найдут здесь, то не  раздумывая
пронзят копьем и лишь потом, быть  может,  узнают.  В  висках  стучала
единственная мысль: домашние остались одни - кто защитит?
    Чернобородый выскочил на дорогу. Он неслышно кричал  и  размахивал
руками, пытаясь остановить бойню. На него не обращали внимания.
    Спастись  удалось  немногим,  лишь  тем,  кто  побежал  в  сторону
строений. Солдаты, с оружием наизготовку, рассыпались цепью и медленно
двинулись вперед.
    "Облава!", - догадался Бастин. Он попятился ползком,  стараясь  не
выдать себя, хотя м понимал, что завод невелик, и скоро всех  бежавших
выгонят на противоположную сторону.
    Убийцы двигались неторопливо, обшаривая каждый куст и не глядя  на
чудные  механизмы,  продолжающие  работу.  За  убегавшими  солдаты  не
гнались, и из этого Бастин заключил, что с той стороны их ожидает  еще
одна шеренга. Бастин вскочил и побежал, не скрываясь. Он еще успел  по
дороге выломать палку, хотя и понимал, насколько бессмысленно  идти  с
хворостиной против латника.
    Предчувствие не обмануло Бастина. По ту сторону зарослей, опираясь
на древки протазанов стоял  второй  отряд.  Безоружные,  выгнанные  на
открытое пространство люди остановились. Бежать  было  некуда.  И  тут
Бастин снова заметил чернобородого. Очевидно, призрак не тратил  даром
те полтора часа, что Бастин ползал по кустам. На спине у чернобородого
горбатился еще не виданный Бастином механизм.  Продолговатые  баллоны,
выкрашенные в серый цвет,  соединялись  короткими  трубами,  и  черный
раструб был направлен в сторону солдат. Никто  не  успел  понять,  что
происходит. Стремительная струя  огня  вонзилась  в  узкий  промежуток
между людьми, разъединив их. Туго скрученное  пламя  казалось  сносило
все на пути. Чернобородый медленно повел пышущим раструбом  в  сторону
солдат, и те не выдержали, побросав оружие,  бросились  наутек.  Новый
шквал огня отсек дрожащих крестьян от замерших  в  кустах  загонщиков.
Началась всеобщая паника.  Через  минуту  на  лугу  оставались  только
чернобородый  и  Бастин.  Все  остальные  -  и  жертвы,   и   охотники
разбежались в разные стороны.
    Горела трава,  белые  стены  мастерских  густо  покрылись  языками
копоти. Но кусты и трава, по  которым  пробирался  Бастин,  оставались
целы. Бастин единственный сумел заметить,  что  огненный  ужас  бушует
лишь в том мире, а здесь не может сделать  ничего.  Кузнец  подошел  к
огнеметчику, улыбнулся спекшими губами:
    - Спасибо, брат.
    Вдвоем они направились прочь от  завода.  Бастин  спешил  впереди,
чернобородый с оружием наизготовку,  словно  телохранитель,  торопился
сзади. Беспокойство не оставляло Бастина, он все  ускорял  шаг,  потом
побежал... Потом остановился... он увидел, что спешил зря. С  пригорка
ему открылось дымящее пожарище на месте дома, догорающие столбы ворот,
а чуть в стороне - нетронутая огнем кузница. Стены потустороннего дома
гордо вздымались над пепелищем, но даже из призраков  никого  не  было
видно, словно и они, убоявшись, попрятались.
    Шатаясь, Бастин подбежал к остаткам дома. Перед горящими  воротами
он нашел зарубленного старшего сына, в кузнице - мертвого молотобойца.
Его  пробили  копьем  прежде  чем  он  успел   дотянуться   к   своему
сокрушающему инструменту. Агаты и младшего сына нигде не было,  но  от
рухнувших стен так страшно тянуло горелым, что Бастин не стал напрасно
звать их.
    Чернобородый стоял у стены, угольный зрачок плавал  в  распахнутых
глазах, белые пальцы сцепились на раструбе огнеметной  машины.  Бастин
увидел его, шагнул, протянул руку:
    - Дай мне это, слышишь? Понимаю,  что  никак,  но  ты  мне  только
покажи, я сам сделаю! Дай!
    И призрак понял. Он оторвался от стены, открутил баллон, вылил  на
камень немного прозрачной жидкости.  Черкнул  палочкой  -  этот  фокус
Бастин уже видел - и поднес к лужице огонек. Жидкость вспыхнула густым
коптящим пламенем.
    - Сде-е-елаю! - каркнул Бастин. -  Живичного  скипидару  из  корья
нагоню - он также горит. Ты показывай, что внутри!
    Одну за другой чернобородый принялся отсоединять от своего  оружия
детали  и  раскладывать  их  перед  Бастином,  под  его   внимательный
заострившийся взгляд.






    Чуть больше недели прошло с того мгновения,  как  детский  сад  из
пригородного лесопарка окружило зыбучее болото, а холм  порос  вековым
лесом, но за эту неделю многое изменилось в обоих  мирах.  Оставленный
без ухода парк быстро терял лоск: на дорожках валялись  сбитые  ветром
сучья, неподстриженная трава превратила утоптанные спортивные площадки
в обычные лужайки. В Хвойном теперь почти никого не  было  -  горожане
спешили  вернуться  в  свои  многоэтажки,   многие   вообще   зачем-то
вскинулись и уехали куда-то, хотя  и  знали,  что  взбесившийся  мираж
захватил всю землю, и по-настоящему укрыться  можно  только  на  Луне.
Детей в группе у Гелии оставалось всего двое: Маша и  Костик,  да  еще
однажды на день появилась Жанна.
    Зато на Буреломье жизнь кипела ключом. На пастушьей стоянке теперь
жила куча народу. Чумазый Теодор командовал не только детсадовцами, но
и тремя младшими братьями. Их  отец  -  Гелия  хоть  и  с  трудом,  но
разобралась в семейных отношениях соседей  -  хмуро  рыл  на  пригорке
огромную яму. Гелия долго не могла понять, зачем нужна такая  воронка,
и лишь когда Савел  начал  выкладывать  вдоль  земляных  стенок  сруб,
догадалась, что люди собираются в этой норе жить.
    Кристиан вместе с худым пожилым мужчиной -  главой  этой  странной
семьи - полный день пропадал  на  болоте,  уходил  затемно  и  затемно
возвращался. Мужчины косили белесую  осоку  и  жирные  дудки  ядовитой
цикуты, вязками таскали траву на плотное место и сушили там,  раскидав
по  земле.  Скот  пасся  на  привязи,  подальше  от   зимних   кормов,
смертельных, покуда солнце не выжжет из свежих стеблей яд.
    В лагере всем заправляла  горбунья.  Она  успевала  управиться  со
скотиной и обедом, обиходить детей и взрослых, а  в  свободные  минуты
бежала ворошить сено или, по мужски  широко  расставив  ноги,  тяжелым
косарем ошкуривала заготовленные для землянки бревна.
    Гелия горбуньи  боялась.  Что-то  страшное  рассказывала  об  этой
женщине мать одной из девочек.  Что-то  связанное  с  убитыми  детьми.
Гелии тогда стало плохо, она не дослушала, и теперь то и дело замирала
в испуге, не зная, чего ожидать от увечной. Рада сумрачно смотрела  на
прозрачную  фигурку  Гелии,  иногда  говорила  что-то,  едва  разжимая
неподвижные губы. И только когда рука Гелии  замирала  на  секунду  на
головенке кого-нибудь из детей: своих или Радиных,  которых  она  даже
ощутить не могла, маска горбуньи неприметно смягчалась, притухал огонь
в глазницах, и лицо становилось похожим на лицо Кристиана.
    С утра Рада отправила Теодора  помогать  косцам,  начавшим  метать
большой  стог,  и  все  дети  остались   с   Гелией.   Обычно   Теодор
мобилизовывал их на сбор грибов, которые немедленно крошились в котел,
независимо от того, что булькало там, но сегодня без бригадира дело не
спорилось. Малыши  играли,  нимало  не  смущаясь  тем,  что  не  могут
коснуться и слышать друг друга. Они  вовсю  объяснялись  универсальным
языком жестов, и им было весело. Гелия стояла на  крыльце  и  смотрела
вдаль. До чего же быстро она привыкла, что парк, всегда полный  людей,
слился с болотом, и что гуляющих теперь не отыщешь днем с  огнем,  все
ужасно заняты и спешат. Привыкла к жизни, идущей  рядом  и  царапающей
сердце своим неудобством. Привыкла  беспокоиться  за  троих  грязнуль:
Георга, Антона и Себастиана, бояться, что  непогода  начнется  прежде,
чем их отец настелит в землянке  кровлю.  Привыкла  встречать  вечером
усталую улыбку Кристиана. Непостижимый, недопускающий к  себе  мир,  в
котором она почти дома.
    Внизу  у  подножия  холма  Гелия   заметила   какое-то   движение.
Заслонившись ладонью от солнца, разглядела  две  человеческие  фигуры.
Прежде и в голову не  пришло  бы  пугаться  из-за  идущих  мужчин,  но
теперь...  она  часовой,  она  делает  единственное  доступное   дело:
охраняет доверившихся ей людей. Гелия подбежала  к  костру,  привлекла
внимание Рады, указала на путников.  Уже  было  видно,  что  это  люди
другого мира - серые войлочные шляпы, куртки со шнуровкой, босые ноги,
до лодыжек обтянутые узкими штанами. Но, несмотря на одинаковый наряд,
они были разительно несхожи. Один - со  щегольской  бородкой  -  шагал
налегке и, казалось, даже в грязи испачкан не был. Второй  -  заросший
до самых глаз, пер чудовищной величины котомку и  в  правой  руке  нес
узел, а левой прижимал к груди мальчонку  лет  четырех,  который  сам,
конечно, не смог бы передвигаться по медленно расступающейся  болотной
жиже.
    Очевидно  Рада  узнала  идущих,  потому  что  тут   же   поспешила
навстречу. Щеголеватый успел тем временем подняться наверх. Он  стащил
с волос шляпу, улыбнулся, блеснул крепкими зубами, и произнес:
    - Добрый день.
    - Ой!.. - сказала Гелия.
    - Меня зовут Марат, - представился чернобородый.
    - Гелия... - отозвалась девушка. - А зачем вы... этот  маскарад...
скверно так смеяться.
    - Военная хитрость! - усмехнулся гость. - Ведь похож, правда?  Вот
и они путают. - Марат помолчал и добавил серьезно: - Там убивают. И  я
решил: пусть лучше крестоносцы за мной бегают, чем за ними.
    - Простите, - прошептала Гелия. - Я не подумала.
    - Прощу, если мы сейчас же переходим на "ты", -  сказал  Марат.  -
Терпеть не могу выканья.
    - Хорошо.
    Второго  путника   уже   окружили   остальные   беженцы.   Мальчик
перекочевал на колени к Раде  и,  пачкаясь,  хлебал  из  миски  густую
молочную тюрю. Пришедший рассказывал что-то, и люди, замерев,  слушали
его.
    - Кузнец это, - сказал Марат. - Семью у  него  убили  чуть  не  на
глазах. Ни за  что,  просто  так  убили.  Их  власти  крестовый  поход
готовят, против  своих  же.  Колдунов  ищут,  еретиков,  чтобы  злость
сорвать. А он не еретик, он  простой  кузнец.  То  есть,  не  простой,
конечно, он замечательный кузнец, самородок, - Марат вдруг  засмеялся,
зловеще, с придыхом, - погоди,  попомнят  они  этого  кузнеца,  крепко
попомнят...
    Гелия  молчала,  не  очень  понимая,  чему  радуется   собеседник.
Понимала лишь, что на Марата слишком сильно подействовало то страшное,
чему он был свидетелем и  теперь  скопившееся  напряжение  разряжается
невнятной речью и нервным смехом.
    - Вот что, - сказала она. - Пошли пить чай. У хозяйки обед  готов,
а мне моих пора кормить...
    - К вам еще кто-то едет, - вместо ответа сказал Марат.
    В этом случае не  могло  быть  и  тени  сомнения,  к  какому  миру
относятся гости. Вдалеке оба ландшафта сливались, но лучше  виден  был
тот, что оказывался сверху, так что приближающийся автомобиль  казался
диковинной лодкой, плывущей через камыши. Машина была  хорошо  знакома
Гелии, она обслуживала детские учреждения, поэтому  ей  и  разрешалось
ездить по парку. Хлопнула дверца, из машины вышли двое - в одном Гелия
узнала регионального инспектора.
    Этого только не хватало! Уже пятнадцать минут, как  по  расписанию
начался обед, а дети все еще на улице. И неважно, что сегодня их всего
двое - распорядок дня все равно нарушен.
    - Быстро мой  руки,  -  скомандовала  Гелия  Маше  и  побежала  за
Костиком, который конечно же умотал к костру.
    По счастью, инспектор - пан Крыльский был  настроен  благодушно  и
хотя не преминул посмотреть на часы и заметить: "Опаздываете...", - но
этим и ограничился.
    - Приходится, - сказала Гелия.  -  Соседка  кашу  не  доварила.  -
Нельзя же детей в разное время кормить.
    Крыльский с любопытством оглядел бивак, расположившийся на  другом
конце площадки.
    - Да, у вас тут коммуна. Очень мешают?
    - Нет, - сказала Гелия, - это же люди. Мы  дружно  живем,  а  дети
вместе играют.
    - Это как? - не понял инспектор.
    - В прятки. Грибы собирают: мои ищут, а те - рвут. Еще им нравится
друг сквозь друга пробегать.
    - Что же, Гелия, вы  удачно  обошли  трудности.  В  других  местах
положение хуже, можно сказать, что ассоциации  больше  не  существует.
Многие воспитатели побросали работу и куда-то помчались. Куда,  зачем?
- не понимаю. Повсюду одно и то же. У некоторых - нервные  срывы,  они
тоже больше не  работники.  А  дети  насмотрелись  гадостей,  мерзости
всякой. Среди них сейчас  настоящая  эпидемия  жестокости.  Раз  можно
ударить проницаемого, значит можно и своего товарища. Родители,  почти
все,  детей  из  наших  садов  забрали,  держат  при  себе.  А  то  не
представляю, как мы и справились бы.
    - Знаю, - сказала Гелия. - У меня тоже группа пуста,  и  продуктов
вчера не привезли. Что творится - не пойму у нас же войны нет!
    - А паника есть, - сказал Крыльский. - Это немногим легче. Так что
придется вам отсюда уезжать. Нам  удалось  договориться  об  эвакуации
детей в ненаселенные районы. То  есть,  я  хотел  сказать,  в  районы,
которые были незаселены в  те  времена.  Родители,  которые  не  могут
приехать, предупреждены и  согласны.  Воспитателей  мы  отбираем  лишь
самых опытных, и я рекомендовал вас.
    Минуту Гелия молчала. Мысли ее были в смятении,  впоследствии  она
не могла даже сказать, будто перебирала варианты  или  искала  доводы.
Однако, решение приняла.
    - Я не могу ехать, - виновато сказала она. -  Посмотрите,  сколько
тут малышей, что они подумают, если я вдруг исчезну?
    - Но пани Гелия! - вскричал Крыльский. - Эти люди - там! Какое  вы
имеете к ним отношение? То есть, простите, отношение  имеете,  но  что
можете для них сделать?
    - Я могу улыбнуться, успокоить, - сказала Гелия. - Кино по вечерам
смотрим, я мультфильмы выбираю без слов. Присмотреть могу,  пока  Рада
занята.
    - Какая Рада? - не понял Крыльский.
    - Женщину у костра видели? Горбатую. Ее Радой зовут.
    - С ума сойти! - Крыльский потер лоб, соображая. - В ваших  словах
есть резон, пусть будет по-вашему, но это все равно  безумие.  Значит,
мы открываем  филиал  в  невещественном  мире.  Машу  с  Костиком  мне
придется забрать, родители приедут за ними на остров, но  вашу  группу
мы продолжаем числить действующей. С ума сойти!
    - Я действую, - сказала Гелия. -  Через  день  папа  должен  Жанну
привезти. У нас ведь тоже сенокос...
    Гелия не сомневалась в своем решении, но когда Крыльский увез двух
последних воспитанников,  и  дом  затих,  Гелия  закрылась  в  дальней
комнате и целый час  проплакала.  Потом  встала,  умылась,  припудрила
зареванную физиономию. На улице начинало темнеть, пора было показывать
вечерний мультфильм.
    Отпрыгали на экране три  поросенка,  такие  же  нездешние,  как  и
усевшиеся кружком зрители. Рада загнала свою ораву в землянку, и стало
окончательно пусто. Гелия прошла по  комнатам,  машинально  расставляя
разбросанные Костиком игрушки. Снова вышла на улицу.  На  камне  возле
крыльца сидел Кристиан.
    - Добрый вечер, - сказала Гелия и присела на ступеньку.
    - Добрый вечер, - сказал Кристиан.
    - Видишь, как удачно выходит, - сказала Гелия, - семья  собралась,
большая, дружная. Устраиваетесь потихоньку. Я знаю, вы выбьетесь, лишь
бы вам никто не помешал. А у меня - наоборот, все разлетелись, как  не
было.
    - Агату убили, сестренку мою, - тихо сказал  Кристиан.  -  В  доме
сожгли. Только  Бастин,  свояк  и  спасся,  да  и  то,  никак,  в  уме
повредился. Мальчика принес, чужого. Называет его Яриком,  как  своего
младшего, а тот откликается. И Рада малыша признала... значит судьба.
    - Мне  сегодня  уехать  предложили,  -  сказала  Гелия,  -   а   я
отказалась. Куда я теперь без вас?.. Смешно, правда?
    - Бастин говорит, будто сделал  огнеметную  машину,  какой  у  вас
воюют. Я ему не верю - разве у вас бывает война?  А  может  и  вправду
сделал, Бастин может. Я думал - только мы знаем дорогу на Буреломье, а
у него оказывается, тут углище устроено, на  дальнем  конце.  Говорит,
для огнеметной машины скипидар нужен, просил помочь. Я согласился.
    - Ночь сегодня  какая  теплая,  -  сказала  Гелия,  поднимаясь  со
ступеньки. - Пойдем, немного походим? Мне теперь никого  караулить  не
надо.
    - Углище показать? -  спросил  Кристиан.  -  Давай.  Только  темно
вот-вот станет, ничего не увидим.
    Они тихо пошли, Гелия по дорожке, Кристиан  через  кусты,  местами
уже вырубленные на дрова и для засыпки крыши между  бревнами  и  слоем
земли.
    - Бастин говорит, ему один из ваших помогал - чернобородый, что  с
ним пришел. Он ему показывал, что и как, а Бастин делал. Ты  знаешь...
- Кристиан запнулся, - мне этот чернобородый не нравится. Ты прости, я
понимаю, что у вас нет плохих людей, но я и не говорю, что он  плохой.
Он мне просто не нравится. Я не хочу, чтобы на тебя смотрели так,  как
он.
    - До чего красиво! - сказала Гелия. - У вас, вообще, красивее  чем
у нас, хоть и болото, и заросли.
    - Ты не замерзнешь, Ангела? - спросил  Кристиан.  -  Ночь  сегодня
холодная...
    Кристиан остановился, словно  пытаясь  согреть,  положил  руки  на
плечи Гелии, осторожно провел пальцами  вдоль  шеи,  и  Гелия  покорно
замерла, смущенная этой лаской без прикосновения.
    - Ангела, - быстро и освобожденно зашептал Кристиан,  -  ты  самая
лучшая на свете, я теперь не смогу без тебя жить... Почему ты там, где
можно только смотреть на тебя? Я понимаю, что недостоин попасть в твою
жизнь, но я люблю тебя, я бы сберег тебя и здесь, сохранил  от  всякой
беды. Я тебя люблю...
    - Ну что  ты?..  -  тоже  шепотом,  словно  кто-то  мог  услышать,
твердила Гелия. - Ты же умница, Кристиан, ты же сам  все  понимаешь...
Мы дальше друг от  друга  чем  звезды,  я  никогда  не  смогу  к  тебе
прикоснуться... Какой же ты глупый, какие мы с тобой  глупые,  хороший
мой...
    К дому Гелия вернулась,  когда  уже  царила  глухая  ночь.  Лампа,
обычно светившаяся над крыльцом, сегодня не горела, и Гелия  не  сразу
заметила фигуру, сидящую на ступенях.  При  виде  Гелии  Марат  встал,
кашлянул, словно предупреждая о себе, сказал нарочито бодрым голосом:
    - А я к вам. Что-то мы  с  кузнецом  завертелись  сегодня,  и  мне
теперь домой не попасть. Машины нет, транспорт не ходит.  Переночевать
не пустите?
    - Ладно,  -  согласилась  Гелия,  с   недоумением   отметив,   как
неожиданно Марат перешел на "вы". - Детей сегодня нет, можно в игровой
устроиться.
    Она вошла в дом, повела рукой по стене в поисках  выключателя,  но
почувствовала на своих плечах ладони Марата. Гелия развернулась, уходя
от повелевающей тяжести.
    - Что ты? - позвал Марат. - Иди сюда.
    - Пусти, - шепотом потребовала Гелия.
    Ладони ослабли, но сам Марат придвинулся ближе,  бормоча  какие-то
фразы, которые днем могли бы показаться глупыми и смешными, но  сейчас
пугали, бросая в дрожь.
    - Пусти! - повторила Гелия. - Увидят...
    - Кто? - опешивший Марат прервал горячечный монолог.
    - В землянке не спят.
    - А уж их это никак не касается!  -  Марат  рассмеялся.  Его  смех
придал Гелии силы, она резким движением вывернулась из чужих объятий и
отступила на шаг. Щелкнула выключателем, залив  прихожую  отрезвляющим
светом.
    - Их это касается больше, чем ты  думаешь,  -  сказала  она  почти
спокойно. - А ты... Ты извини, Марат, я знаю, ты хороший человек и  не
станешь обижаться, но ты мне просто не нравишься.






    С трудом протиснувшись через узкий лаз, Петер  выбрался  наружу  и
огляделся. Вокруг было спокойно, лишь  со  стороны  хутора  доносились
возгласы и жуткий хруст горящего  дерева.  Следом  из  дыры  показался
Атанас, Ханна, затем - дети. Последней ползла Марта - петерова жена.
    Чуть приподнявшись, Петер сквозь кисти цветущей  лебеды  попытался
рассмотреть хутор. Огонь охватил уже оба дома,  пылал  двор  и  сараи.
Солдаты, толпящиеся вокруг, отступали, заслоняясь руками от  жара.  Из
горла Петера вырвался  всхлип.  В  один  час  он  потерял  все!  Дома,
имущество, нажитое предками, уложенное в дедовские сундуки,  две  пары
пахотных  волов,  конь...  все  сгорело  или  пограблено  свалившимися
неведомо откуда чужаками в страшных белых плащах с крестом. Давно  уже
никто не видал  крестоносцев,  один  дед  Матфей  рассказывал  о  них,
остальным же казалось, что это легенды времен короля Атли.  Но  видно,
сместилось само время, на поля пали тучи крестоносной саранчи, так что
Петер с семьей едва успел уползти по чудом сохранившемуся дедову лазу.
    Атанас с  Марком  под  руки  вытащили  из-под  земли  мать,  Ханна
взвалила на плечо  узлы  с  немногими  спасенными  пожитками,  и  все,
прячась и пригибаясь, двинули по оврагу к лесу.
    Но уйти незамеченными не удалось. Фигура в белой накидке появилась
на краю обрыва. Солдат закричал по-немецки, указывая на мужиков. Марк,
видя, что их все равно обнаружили, метнул ременный аркан, который  нес
в руке, крестоносец рухнул вниз, а  Атанас  хладнокровно  ткнул  ножом
сквозь  нашитый  крест  и  ремни  кирасы,  заставив  немца  замолчать.
Женщины, похватав малышей, побежали.
    До кустов, означавших начало мокрого леса, оставалось  уже  совсем
немного, когда на том конце поля показалась погоня.  Крестоносцы  тоже
были пешими, не успели еще обзавестись в  чужих  землях  лошадьми,  но
двигались гораздо быстрее беженцев, которых сдерживали дети.
    - Ханна! - крикнул Петер невестке. - Выведешь детей к Буреломью  -
дорогу знаешь. Смотри только, путь не  слишком  тропи,  а  то  найдут.
Томасу кланяйся, прощенья от меня проси. А я с  сынами  здесь  постою,
солдат задержим. Атанас, Марек - стойте!
    - Не на-а-до!.. - истошно закричала Ева, но Марк ладонью ударил ее
по щеке, прервав крик, потом  наклонился,  поцеловал  в  губы,  сказал
что-то,  и  Ева,  пошатываясь,  пошла,   затем   подхватив   на   руки
приотставшую Монику, свои-то мальчишки мчались впереди, побежала.
    Петер с сыновьями стояли, выпрямившись в рост. Спешившие по  следу
солдаты при виде их перешли на шаг, потом остановились.
    "В другой раз косами не отмашешься", - вспомнил Петер слова брата.
- Так и вышло. Солдаты пришли новые, а в руках и кос нет - не пролезли
сквозь узкий лаз.
    Петер положил руку на пояс, вытащил изогнутый, искусной бастиновой
работы нож-косарь. Сыновья молча повторили его движение.
    - Стоим, мальчики! - выдохнул Петер. - Крепко стоим. Не сойдем  со
своей земли! Дольше простоим - вернее наши спасутся.
    Ландскнехты   выстроились   полукругом,   выставили   на-изготовку
алебарды и медленно, мелкими шажками двинулись вперед.






    Утром  кузнец  взвалил  на  плечо   изготовленные   самострелы   и
отправился вниз. Марат пошел вместе с ним. В его  голове  окончательно
созрел план действий, Марат был уверен, что кузнец поймет и согласится
с этим планом. Кузнец брел по  болоту,  нащупывая  путь  среди  кочек,
развалисто проходил дрожащим зыбуном, по пояс в грязи пробирался вдоль
затонувшей гати. Марат, насвистывая, шагал по дорожкам. Свистел, чтобы
скрыть неловкость оттого, что товарищ, с которым задумано  одно  дело,
мучается, а он - гуляет.
    Гиблое болото со всех сторон  прикрывавшее  Буреломье,  совпало  с
городским  лесопарком,  сухим,  ухоженным,  покрытом   сложной   сетью
утоптанных дорожек. В любую погоду здесь практически где угодно  можно
было пройти, не замочив  ног.  Земля  эта  принадлежала  городу,  лишь
отдельные  участки   были   арендованы   пансионатами   или   детскими
учреждениями. Всегда здесь бывало много людей, но теперь все жались по
верхним  этажам,  и  лишь  полоски  света  сквозь  занавешенные   окна
показывали, что люди никуда не делись.
    После первого шока и первых отчаянных попыток вмешаться в жестокую
жизнь средневековья наступила реакция - каждый стремился  отгородиться
от непрошенных картин, так что на улице теперь можно встретить  только
вышедших  по  делу.   Да   еще   стали   появляться   любопытствующие,
рассматривающие беду двух миров как интересное зрелище.  Они  посещали
публичные казни, любознательно врывались в чужие дома и глазели,  стоя
посреди битвы. Марат не мог понять, откуда так быстро появилась в  его
мире эта разновидность людей. Вроде бы никто из знакомых прежде не мог
так себя вести. Но и зевакам  было  нечего  делать  в  парке,  залитом
изображением вонючего болота. Марат и кузнец были одни.
    Изобразив несложную пантомиму,  Марат  объяснил  свой  замысел,  и
кузнец действительно сразу понял. Он заулыбался, хищно блеснув зубами,
и принялся устанавливать самострелы. Марат разлохматил волосы, закатал
штанины и, подойдя к одному из  парковых  прудов,  вымазался  илом.  В
парке, в нижней его части, было вырыто много небольших прудиков.  Вода
в них была темная, торфяная,  что  заставляло  верить,  что  и  впрямь
когда-то здесь лежали болота.
    Марат несколько раз пробежал  по  выверенному  маршруту,  стараясь
волочить ноги и всячески изображая человека, из последних сил бегущего
по болоту. Изумрудная  поверхность  трясины  лежала  здесь  чуть  выше
настоящей земли, так что спектакль получался достаточно  убедительным,
и кузнец радостно скалился, восхищенно тряс головой и  даже  попытался
хлопнуть Марата по плечу.
    Эту игру прервало  зрелище  черного  столба  дыма,  выросшего  над
лесом. Дым поднимался  в  безветренное  небо,  постепенно  расплываясь
грязной кляксой. Кузнец, сразу потерявший  злобную  веселость,  что-то
крикнул Марату, указав на дым.
    - Сигнал? -  спросил  Марат,  стараясь  догадаться,  что  означает
появление дыма.
    Кузнец шлепнул себя ладонью по груди и махнул  в  сторону  холмов,
откуда они пришли. Марату было указано в противоположную сторону.
    "Началось, - понял Марат. - Идут".
    Он  с  готовностью  кивнул  и  поспешил  навстречу  дыму.   Сердце
колотилось в горле, как тогда, когда он огнеметом отсекал  бегущих  от
преследователей. Но сегодня все гораздо серьезней. Теперь он будет  не
просто пугать, он вступил в войну по-настоящему.
    По дороге ему попалась группа людей: четверо женщин и дюжина детей
спешили, продираясь  между  кустов  к  болоту.  На  секунду  у  Марата
захолодело в душе, что беженцы  могут  напороться  на  самострелы,  но
путники свернули в сторону, и Марат успокоился.  Он  вышел  к  опушке,
достал бинокль и огляделся.
    Бинокль был  не  нужен.  В  двадцати  шагах  от  Марата  толпились
вооруженные люди в накидках с крестами,  они  жестикулировали,  что-то
объясняя друг  другу.  Блестели  металлические  нагрудники  и  круглые
стальные шапки, над головами косо поднимались древки  алебард.  Солдат
было около полусотни, еще несколько тел лежало на земле, и  у  них  не
было ни кирас, ни шлемов.
    Марат положил бинокль на землю. Рассматривать убитых он не мог,  и
без того в желудке проснулась тягучая боль, и самый  обычный  животный
страх охватил его. Игра всерьез мстила за себя - страх был  настоящим,
и мысль, что ему никто ничего не может сделать, ничуть не успокаивала.
    Но пора было действовать. Солдаты растянулись неширокой шеренгой и
двинулись по  следам  беглецов.  Рассчитано-неловким  движением  Марат
демаскировал себя. Его заметили, преследователи на мгновение  замерли,
а потом разделились. В его сторону двинулись лишь  четверо,  остальные
продолжали идти по протоптанной беглецами тропе.
    Марат бежал по дорожке мимо указателя: "Прогулочный маршрут Nо 1",
бежал медленно, уклоняясь от кустов,  которые  не  могли  задеть  его,
шатаясь от усталости, которой не было, спотыкаясь  о  коряги,  которые
приходилось воображать, и  на  смену  растаявшему  страху  возвращался
веселый азарт.
    "Вам  захотелось  охоты?  Вы  ее  получите!  Только  учтите,  дичь
кусается, а вот вы меня укусить  не  сможете.  Что  же  вы  топчетесь?
Быстрее! Вот он, первый самострел..."
    Марат пробежал  мимо  натянутой  через  тропу  нити.  Торопившиеся
позади ландскнехты не ожидали подвоха, и, оглянувшись через полминуты,
Марат увидел, что расстояние до врагов заметно  увеличилось,  а  самих
преследователей осталось всего трое и идут они только по  его  следам.
Марат, упав два раза,  подпустил  солдат  поближе.  Арбалетная  стрела
безмолвно вонзилась у самой его головы  в  корявый  ствол,  худосочные
изгибы которого предвещали близость топи.
    Вторую сторожевую нить Марат пересек,  разрезав  грудью,  так  что
идущие по следам послушно попали и в  эту  ловушку.  Но  все  же  двое
уцелевших не прекращали погони.
    Вокруг тянулись сухие, истлевшие изнутри березки,  кочки  качались
под ногами у солдат, Марату приходилось прилагать массу усилий,  чтобы
вести  себя  правдоподобно.  Дважды   он,   вздымая   фонтаны   брызг,
обрушивался в карликовые пруды и  вновь,  мокрый  до  нитки,  покрытый
черной  грязью,  ковылял  по  садовой   дорожке.   Солдаты   неуклонно
приближались.
    Зеленую лужайку одинаково ровную и привлекательную в  обоих  мирах
Марат пробежал буквально спиной чувствуя  наседающих  преследователей.
Те выскочили на поляну, зеленый покров мягко расползся под их  ногами,
и оба они мгновенно по грудь ушли в трясину.
    Марат остановился, прислонившись спиной к сосне.  Один  из  солдат
почти сразу был затянут вглубь, тина уже разгладилась на  этом  месте,
не оставив никакого следа. Второй успел сунуть  древко  алебарды  себе
под живот и  теперь  бился,  пытаясь  выбраться,  дотянуться  отчаянно
машущей рукой до режущих кромок осоки, окружающей гиблую  полянку.  Но
белесые травины обрывались,  и  крестоносец  постепенно  погружался  в
грязь. Марат не мог понять, видит ли его тонущий, но сам он видел  все
до мельчайших подробностей: скрюченные руки,  белые  от  ужаса  глаза,
закушенную губу, с которой сочилась, мешаясь с  мутной  водой,  тонкая
красная струйка. Ландскнехт не кричал, видимо не надеясь на помощь или
просто лишившись с перепугу голоса.
    - Ты сам этого хотел, - выговорил Марат. - Ты - убийца. Если бы ты
мог убить меня, ты бы даже сейчас не задумался бы ни на секунду...
    Слова звучали неубедительно. Тонущий ушел в трясину до подбородка.
Марат подошел, наклонился, обреченно пытаясь помочь. Пальцы наткнулись
на  подстриженную  траву  и  ухоженную  землю  газона.  Вода  заливала
открытые немигающие  глаза,  поднялось  несколько  медленных  пузырей,
свежая невинная зелень сомкнулась, скрыв все.
    - Я не хотел так! - крикнул Марат.
    Спотыкаясь,  он  добрался  к  ближнему  самострелу.  Подстреленный
крестоносец был еще жив, запрокинутое лицо исходило  потом,  скребущие
пальцы скользили сквозь неподвижную траву. Он  был  совсем  молодым  -
мальчишка шестнадцати или семнадцати лет с нетронутой бритвой щеками и
пухлыми детскими губами. И можно было сколько угодно оправдывать себя,
твердить, что это законченный негодяй  и  убийца,  отводить  глаза  на
алебарду, с лезвия которой еще не стерта чужая кровь,  все  равно,  на
земле лежал мальчик, которому  нестерпимо  больно  и  страшно  умирать
здесь одному.
    Марат сел на землю и сухо без слез заплакал.






    День Кристиан провел на углище. На дальнем конце  Буреломья  возле
не застывающей даже  зимой  трясины  Бастином  была  отрыта  землянка,
обустроены кучи для пережигания  угля  и  поставлен  навес  с  горном,
наковальней и прочим потребным  инструментом.  Здесь  Бастин  исполнял
тонкую секретную работу, которую не желал подставлять под чужие глаза.
Может быть, одна Рада, повсюду шнырявшая в поисках тайных трав, знала,
куда и зачем пропадает временами ее свояк. Но потому и было ей открыто
многое, что урода умела молчать.
    Теперь же Бастин привел сюда Кристиана и просил помощи. Отец, хоть
и проворчал,  что,  мол,  сенокос  в  разгаре,  но,  поверив  Бастину,
Кристиана отпустил и даже лошадь дал, отвезти надранное при  постройке
землянки корье. А на косьбу отправился с Савелом, решив, что  землянка
уже под крышей, а без печи летом не замерзнешь.
    За день Кристиан освоил несложный труд  углежога,  приготовил  две
больших бутыли скипидару, а дегтю выгнал столько, что его  хватило  бы
на все телеги графства и еще на долю гулящих  девок  осталось  бы.  Но
Бастин твердил одно: "Мало". У него, оказывается, и старый запас  был,
но добрую половину его они сожгли, испытывая огнеметную машину.  Когда
впервые огненный змей вырвался  из  трубы,  поджигая  кусты  и  пятная
черными ожогами камни, Кристиану едва достало сил не бросить все и  не
побежать прочь, куда угодно, лишь бы подальше от этого.  Прежде  он  и
представить не мог такого ужаса. Но Бастин и  чернобородый  оставались
недовольны и долго спорили, размахивая руками и рисуя - один на  куске
бересты, другой в карманной книжице.
    Кристиан изломался за день, как прежде не приходилось даже в самую
пору страды. Разворошив последнюю кучу и слив остро  пахнущую  кубовую
воду отстаиваться в глиняную с дыркой в боку корчагу, Кристиан уже  не
мог дойти к землянке и  повалился  в  вытоптанную  грязную  траву.  Он
слышал, как стучит молотком Бастин, мастерящий засадные самострелы,  и
удивился, откуда у того берутся силы, и как он  исхитряется  поспевать
везде. А когда открыл глаза, то увидел Гелию. Она сидела на  корточках
рядом с ним и осторожно проводила пальцами ему по волосам.
    - Ангела... - прошептал Кристиан.
    Он поднял руку - и опустил, не осмеливаясь  приблизить  к  девушке
вымазанные углем и дегтем пальцы. Только теперь  он  понял,  отчего  с
таким страшным надрывом работал весь день.  Он  старался  убить  тоску
тела, не желающего мириться с холодным словом "никогда". Но  усталость
даже  не  притупила  отчаяния.  Как  хотелось   бы,   изо   всех   сил
зажмурившись, спрятаться лицом в коленях любимой или хотя  бы  ощутить
на волосах прикосновение тонких пальцев... Трудно любить  с  открытыми
глазами.
    Быстро темнело, они уже едва различали друг друга,  но  продолжали
сидеть рядом, шепча каждый свое, но об одном.
    А утром вновь началась работа. Бастин с  чернобородым  отправились
ставить самострелы, а Кристиан, которому Бастин  не  доверил  работать
одному, пошел топтать  глину  для  сыромятных  кирпичей.  Зима  не  за
горами, и тогда в землянке тепла не надышишь.
    Вылепить он успел всего с десяток  кирпичин.  Неожиданно  вернулся
Бастин. Коротко взглянул на сбежавшихся, сказал буднично и тихо:
    - Хутор горит.
    Началась суматоха. Савеловы  мальчишки  погнали  скот  поглубже  в
заросли, привязывать, чтобы не разбежался.  Томас  вынес  из  землянки
четыре алебарды, которые, не послушав старшего брата, все же сохранил.
Одну из алебард тут же ухватила Рада, и никто не осмелился  возразить.
Бастин осмотрел трофейный арбалет,  взвел  его,  одобрительно  помянув
свейских оружейников. Огнеметная машина еще  прежде  была  установлена
среди камней. Горючего при ней было на полминуты боя,  а  это  значит,
можно выжечь весь склон и часть гати, докуда достанет огненная струя.
    Полчаса прошло в томительном молчании.  Внизу  было  неподвижно  и
тихо.
    - Может и не придут? - выговорил наконец Савел. Что  им  в  болото
соваться без толку?
    - Прий-йдут... - протянул в ответ Бастин. - Тропу мы  натоптали  -
слепой не заблудится.
    И действительно, вдалеке на гати показались движущиеся фигуры.
    - Это же наши! - воскликнул Томас, вглядевшись.  -  Петеровы  бабы
бегут!
    Теперь и Кристиан различал  идущих:  Ханну,  так  и  не  бросившую
какие-то узлы, Катерину с Ксюшой на руках, Еву,  к  которой  прижалась
Моника. Лидия тащила Матюшку,  а  все  остальные  дети,  даже  Стефан,
бежали сами. Не было лишь мужиков и Марты - очевидно старуха  отстала,
не выдержав гонки.
    А  следом,  опаздывая  совсем  немного  и  неуклонно  приближаясь,
двигалась шеренга  фигур  в  когда-то  белых,  но  перемазанных  тиной
плащах.
    - Крестоносцы! - ахнул Бастин и скомандовал Кристиану: - Качай!
    Кристиан  нажал  было  на  мех,  подающий  в  машину  горючее,  но
остановился.
    - Там наши! - крикнул он.
    - Качай, говорю! - рявкнул Бастин. - Своих не пожгу, может  успеют
пробежать. Эх, бородач куда-то делся, он бы этих задержал!
    Кристиан навалился  скользкими  наскипидаренными  руками  на  мех.
Бастин  сунул  в  тлеющий  костерок  штырь   с   намотанной   ветошью,
приготовленной на тот случай, если откажет запальный кремень.
    Беглецам оставалось до острова едва ли сотня шагов. Сотня шагов по
цепкому, не  пускающему  вперед  болоту.  Топи  здесь  не  было,  гать
кончилась, женщины рассыпались, каждая бежала сама по себе,  прыгая  с
кочки на кочку, оступаясь и проваливаясь.
    Солдаты, завывая и улюлюкая, словно загонщики на охоте,  настигали
жертв. Кристиан, до хруста сжав зубы, терзал туго надутый мех,  словно
это могло придать силы бегущим. Все - и жертвы, и  преследователи  уже
были в зоне огня, но Бастин не мог палить, пока  внизу  был  жив  хоть
кто-то из своих, он лишь стонал сквозь  зубы,  плавно  ведя  раструбом
огнемета.
    И  в  это  время  в  доме,  дико  и  празднично  стоявшем  посреди
разоренной поляны, распахнулась  дверь,  и  на  ступени  вышла  Гелия.
Должно быть, она не понимала, что творится здесь, и стояла, вцепившись
в перила и медленно переводя отрешенно-отсутствующий взгляд. - Ангела,
уйди! - закричал Кристиан. - Не смотри, пожалуйста, тебе не  надо  это
видеть!
    Гелия   с   трудом   оторвалась   от   перил.    Сверхъестественно
обострившимся чувством она охватывала все, происходящее вокруг, и жуть
эта не вмещалась в сознание. Не совмещались плывущее отовсюду ощущение
безумного страха, воздуха, рвущего легкие, стука сердца в самом  горле
и, разлитой кругом тишины,  подчеркнутой  трелью  одинокой  малиновки.
Кристиан прокричал ей что-то сквозь стекло, разделяющее их,  и  Гелия,
не слыша ни звука, поняла:
    - Смотри! - кричал он. - Вы, называющие себя сильными  и  добрыми,
сумели скрыть своих детей от смерти, а наши - вот  они!  Смотри,  если
можешь!
    У  самого  подножия  холма  крестоносцы  настигли  бегущих.  Гелия
видела, как заросшая диким волосом тварь, разинув немо хохочущий  рот,
ударила клинком в спину мальчугану лет пяти, путающемуся в не по росту
больших штанах, другой одним ударом свалил  навьюченную  узлами  худую
женщину. Один за другим падали дети, лишь девочка постарше, ухватив  в
охапку младенца, еще расплескивала босыми ногами воду, хотя у  нее  не
было ни единого шанса под безжалостным прищуром арбалетчиков.
    Гелия сделала шаг,  другой.  Мир  рушился,  рвался  с  невыносимым
запредельным грохотом.  Все,  что  было  в  жизни  прежде  -  исчезло,
оставалось лишь болото, пятна брошенных в грязь тел, тяжелые испарения
разогретой  на  солнце  жижи,  хохот  пьяных   солдат   и   надрывное:
"ы-ы-ы!..", спасающейся девочки.
    - Не смейте-е! - закричала  Гелия  и,  путаясь  в  высокой  траве,
побежала навстречу опущенным лезвиям алебард,  еще  не  понявшим,  что
вместо пустого призрака, они наконец-то встретят живую и такую хрупкую
преграду.



    1991 год.


Last-modified: Sat, 26 Dec 1998 20:17:48 GMT

Оцените этот текст: