Любовь Лукина, Евгений Лукин. Не верь глазам своим
За мгновение до того, как вскочить и заорать дурным голосом,
Николай Перстков успел разглядеть многое. То, что трепыхалось в
его кулаке, никоим образом не могло сойти за обыкновенного
горбатого окунишку. Во-первых, оно было двугорбое, но это ладно,
бог с ним... Трагические нерыбьи глаза были снабжены ресницами,
на месте брюшных плавников шевелили полупрозрачными пальчиками
крохотные ручонки, а там, где у нормального честного окунька
располагаются жабры, вздрагивали миниатюрные нежно-розовые,
вполне человеческие уши. Правое было варварски разорвано
рыболовным крючком -- вот где ужас-то!
Николай выронил страшный улов, вскочил и заорал дурным
голосом.
В следующий миг ему показалось, что мостки круто выгнулись с
явной целью стряхнуть его в озеро, и Николай упал на доски
плашмя, едва не угодив физиономией в банку с червями.
Ненатурально красный червяк приподнялся на хвосте, как кобра.
Раздув шею, он отважно уставил на Персткова синие
микроскопические г_л_а_з_а, и Николай как-то вдруг очутился
на берегу -- без удочки, без тапочек и частично без памяти.
Забыв моргать, он смотрел на вздыбленные перекошенные мостки, на
которых под невероятным углом стояла и не соскальзывала банка с
ополоумевшим червяком. Поперек мостков белело брошенное
удилище -- минуту назад прямой и легкий бамбуковый хлыст, а
теперь неясно чей, но скорее всего змеиный, позвоночник с леской
на кончике хвоста.
Николай, дрожа, огляделся.
Розоватая береза качнула перламутровыми листьями на длинных, как
нити, стеблях.
Небо... Небо сменило цвет -- над прудом расплывалась
кромешная чернота с фиолетовым отливом. А пруд был светел. В
неимоверной прозрачной глубине его просматривались очертания
типовых многоквартирных зданий.
Николай охнул и мягко осел на лиловатый песок.
Мир сошел с ума... Мир?
"Это я сошел с ума..." -- Грозная истина встала перед
Николаем во весь рост -- и лишила сознания.
Снять в июле домик на турбазе "Тишина" считалось среди
представителей культуры и искусства делом непростым. Но
художнику Федору Сидорову (коттедж No9) свойственно было
сверхъестественное везение, актеру тюза Григорию Чускому
(коттедж No4) -- сокрушительное обаяние, а поэту Николаю
Персткову (коттедж No5) -- тонкий расчет и умение вовремя
занять место в очереди.
Молодой Николай Перстков шел в гору. О первом его сборнике
"Окоемы" хорошо отозвалась центральная критика. Николай
находился в творческом отпуске: работал над второй книгой
стихов "Другорядь", поставленной в план местным
издательством. Работал серьезно, целыми днями, только и позволяя
себе, что посидеть с удочкой у озера на утренней и вечерней
зорьке.
Кроме того, вечерами творить все равно было невозможно: где-то
около шести раздавался первый аккорд гитары, и над турбазой
"Тишина" раскатывался рыдающий баритон Чуского. А куплет
спустя многочисленные гости Григория совсем уже пропащими
голосами заводили припев: "Ай, нэ, нэ-нэ..."
К полуночи хоровое пение выплескивалось из коттеджа
No4 и медленно удалялось в сторону пристани...
Беспамятство Николая было недолгим. Очнувшись, он некоторое
время лежал с закрытыми глазами и наслаждался звуками. Шелестели
березы. В девятом домике (у Сидорова) работал радиоприемник
-- передавали утреннюю гимнастику. Потом над поэтом зашумели
крылья и на березу тяжело опустилась птица. Каркнула.
"Ворона...-- с умилением подумал Перстков.-- Что же
это со мной такое было?"
Надо полагать, временное помрачение рассудка. Николай открыл
глаза и чуть не потерял сознание вторично. На вершине розоватой
березы разевала зубастый клюв какая-то перепончатая мерзость.
Теперь уже не было никакой надежды -- он действительно сошел
с ума. И полетели, полетели обрывки страшных мыслей о будущем.
Книгу стихов "Другорядь" вычеркнут из плана, потому что
творчеством умалишенных занимается совсем другое издательство.
На работе скажут: дописался, вот они, стихи, до чего доводят...
Тесть... О господи!..
Перстков медленно поднялся с песка.
-- Не выйдет! -- хрипло сказал он яркому подробному
кошмару.-- Не полу-чит-ся!
Да, он прекрасно понимает, что сошел с ума. Но остальные об этом
не узнают! Никогда! Он им просто не скажет. Какого цвета береза?
Белая. Кто это там каркает? А вы что, сами не видите? Ворона!
Безумие каким-то образом овладело только зрением поэта, слуху
вполне можно было доверять.
И Перстков ринулся к своему коттеджу, где с минуты на минуту
должна была проснуться жена.
Два десятка метров пути доставили ему массу неприятных ощущений.
Ровная утоптанная тропинка теперь горбилась, проваливалась, шла
по синусоиде.
"Это мне кажется,-- успокаивал себя Перстков.-- Для
других я иду прямо".
Пока боролся с тропинкой, не заметил, как добрался до домика.
Синий деревянный коттеджик был искажен до неузнаваемости.
Дырки в стене от выпавших сучков -- исчезли. И черт бы с
ними, с дырками, но теперь на их месте были глаза!
Прозревшие доски с любопытством следили за приближающимся
Николаем и как-то нехорошо перемигивались.
-- Коля! -- раздался испуганный крик жены.-- Что это
такое?
Из-за угла перекошенного коттеджа, держась тонкой лапкой за
стену, выбралось кривобокое существо с лиловым лицом. Оно
озиралось и что-то боязливо причитало.
Николай замер. Жена (а это, несомненно, была жена), увидев его,
взвизгнула и опрометью бросилась за угол.
"Черт возьми! -- в смятении подумал Николай.-- Что ж у
меня, на лбу написано, что я не в себе?"
Вбежав в коттедж, он застал жену лежащей ничком на
полуопрокинутой, словно бы криво присевшей кровати.
-- Вера...-- сдавленно позвал он.
Существо глянуло на него, ойкнуло и снова зарылось носом в
постель.
-- Вера... Понимаешь, какое дело... Я... Со мной...
С каждым его словом лиловое лицо изумленно приподнималось над
подушкой. Потом оно повернулось к Николаю и широко раскрыло
выразительные, хотя и неодинаковые по размеру глаза.
-- Перстков, ты, что ли?
Растерявшись, Николай поглядел почему-то на свои пятнистые
ладони. Сначала ему показалось, что вдоль каждого пальца идет
ряд белых пуговок. Присмотревшись, он понял, что это присоски.
Как на щупальцах у кальмара.
-- Господи, ну и рожа! -- вырвалось у жены.
-- На себя посмотри! -- огрызнулся Николай, и существо,
ахнув, бросилось к висящему между двух окон зеркалу. Николай
нечаянно занял хорошую позицию -- ему удалось одновременно
увидеть и лиловое лицо, и малиновое его отражение.
Резанул душераздирающий высокий вопль, и лиловая асимметричная
жена кинулась на поэта. Тот отпрыгнул, сразу не сообразив, что
кидаются вовсе не на него, а в дверной проем... Так кто из них
двоих сумасшедший?
На отнимающихся ногах Николай пошел по волнистому полу -- к
зеркалу. Что он ожидал там увидеть? Привычное свое отражение?
Нет, конечно. Но чтобы такое!..
Глаза слиплись в подобие лежачей восьмерки. Рот ороговел
-- безгубый рот рептилии. На месте худого кадыка висел
кожистый дряблый зоб, сильно оттянутый книзу, потому что в нем
что-то было -- судя по очертаниям, половинка кирпича.
Господи, ну и рожа!..
Николай схватился за кирпич и не обнаружил ни кирпича, ни зоба.
Тонкая жилистая шея, прыгающий кадык... Вот оно что! Значит,
осязанию тоже можно верить. Как и слуху...
Кое-как попав в дверь, Николай вывалился на природу. Небо над
головой золотилось и зеленело. Жены видно не было. Откуда-то
издали донесся ее очередной взвизг. Надо понимать, еще на что-то
наткнулась...
Машинально перешагивая через мнимые пригорки и жестоко
спотыкаясь о настоящие, Перстков одолел метров десять и,
обессилев, прилег под ивой, которая тут же принялась с ним
заигрывать -- норовила обнять длинными гибкими ветвями. На
ветвях росли опять-таки глаза -- томные, загадочные,
восточные. Реяли также среди них алые листья странной формы.
Эти, складываясь попарно, образовывали подобия полуоткрытых
чувственных ртов. Николай был мгновенно ими испятнан.
-- Ты, дура!..-- заверещал Перстков, вырываясь из нежных
объятий.-- Ты что делаешь!..
В соседнем домике кто-то всхрапнул, заворочался, низко
пробормотал: "А ну, прекратить немедленно!.." --
перевернулся, видно, с боку на бок, и над исковерканной турбазой
"Тишина" раскатился раздольный баритональный храп.
Рискуя расшибиться, Николай побежал к коттеджу No4.
Комната была перекошена, как от зубной боли. На койке, упираясь
огромными ступнями в стену, спал человек с двумя профилями.
-- Гриша, Гриш!..
Спящий замычал.
-- Гриша, проснись! -- крикнул Николай.
Человек с двумя профилями спустил ноги на пол и сел на койке, не
открывая глаз.
-- Гриша!
Ведущий актер тюза Григорий Чуский разлепил веки и непонимающе
уставился на Персткова.
-- Никола,-- хрипловато спросил он,-- кто это тебя
так?
Затем глаза его раскрылись шире и обежали перекошенную комнату.
Он посмотрел на хлебный нож, лезвие которого пустило в стол
граненые металлические отростки, на странный предмет,
представляющий собой помесь пивной кружки с песочными
часами,-- и затряс профилями.
Потом вскочил и с грохотом устремился к выходу. Двери как не
бывало -- в стене зиял пролом, что тоже, несомненно, было
обманом зрения, и Николай в этом очень быстро убедился,
бросившись следом и налетев на косяк.
-- Н-ни себе чего!..-- выдохнул где-то рядом
Чуский.-- И это что же, везде так?
-- Везде! -- крикнул Николай, отрывая руку с присосками
от ушибленного лба.
-- Н-ни себе чего!..-- повторил Чуский, озираясь.
Часть лица, примыкающая к его правому профилю, выглядела
испуганной. Часть лица, примыкающая к его левому профилю,
выражала изумление и даже любопытство.
-- А как все вышло-то?
-- Рыбу я ловил! -- закричал Перстков.-- Пока не
клевало -- все нормально было! А подсек!..
Турбаза напоминала кунсткамеру. Мало того: через каждые
несколько шагов это нагромождение нелепостей преображалось.
Наклоненный подобно шлагбауму шест со скворечником над коттеджем
э 8 внезапно выпрямился, но зато сам скворечник превратился в
розовую витую раковину, насквозь просаженную мощным шипом. От
раковины во все стороны мгновенно и беззвучно прокатилась волна
изменений, перекашивая небо и деревья, разворачивая домики,
заново искажая перспективу.
Как ни странно, актер спотыкался мало. Причина была проста --
он почти не глядел под ноги. Николай предпочитал держаться
справа, потому что левый профиль Григория доверия не внушал
-- это был профиль авантюриста.
-- Ну что ты все суетишься, Никола! -- скрывая
растерянность, актер говорил на пугающих низах.-- Ну странное
что-то стряслось... Но не смертельное же!..
По левую руку его золотился штакетник, местами переходя в
узорную чугунную решетку.
-- Да как же не смертельное! -- задохнулся
Перстков.-- А книга моя, "Другорядь", теперь не
выйдет -- это как? А чего мне стоило пробить первый сборник
-- знаешь?.. Не смертельное... Ты посмотри, что с миром
делается! Может, теперь вообще ничего не будет -- ни
литературы, ни театра!..
Чуский с интересом озирал открывающийся с пригорка вид.
-- Театр исчезнуть не может,-- машинально изрек он,
видимо уловив лишь последние слова Николая.-- Театр --
вечен.
-- Ну, значит, изменится так, что не узнаешь!
-- Эва! Огорчил! -- всхохотнул внезапно Григорий.--
Там не менять -- там ломать пора. Особенно в нашем тюзе...
И Перстков усомнился: верить ли слуху.
-- Я знаю, почему ты так говоришь! -- закричал он.--
У тебя с дирекцией трения! А я?.. А мне?..
Острая жалость к себе пронзила Персткова, и он замолчал. Мысль о
погибшем сборнике терзала его. Ах, "Другорядь",
"Другорядь"... "Моих берез лебяжьи груди..."
Какие, к черту, лебяжьи! Где вы видели розовых лебедей?.. Да и
не в лебедях дело! Будь они хоть в клеточку -- кто теперь
станет заниматься сборником стихов Николая Персткова?! Сколько
потрачено времени, сил, обаяния!.. Пять лет налаживал
знакомства, два года Верку охмурял, одних денег на поездки в
Москву ухнул... положительная рецензия -- аж от самого
Михаила Архангела!..
Все прахом, все!
Ива при виде их затрепетала и словно приподнялась на цыпочки.
Даже с двумя профилями Григорий Чуский был неотразим. Узкие
загадочные глаза на гибких ветвях влажно мерцали, алые уста
змеились в стыдливых улыбках.
-- Эк, сколько вас! -- оторопело проговорил актер,
останавливаясь.
-- Ну чего ты, пошли...-- заныл Перстков.-- Ну ее к
черту! Она ко всем пристает...
-- А ничего-о...-- вместо ответа молвил Григорий.--
А, Никола?
И он дерзко подмигнул иве.
-- У тебя на роже -- два профиля! -- с ненавистью
процедил Перстков.
-- Серьезно? -- Чуский встревожился и, забыв про иву,
принялся ощупывать свое лицо. Подержался за один нос, за другой.
-- Почему же два? -- возразил он.-- Один.
-- Это на ощупь! -- проскрежетал Перстков.-- На
ощупь-то и я тоже прилично выгляжу!..
Актер поглядел на него и вздрогнул -- видно, очень уж
нехороша была внешность поэта.
-- Да, братец,-- с подкупающей прямотой согласился
он.-- Морда у тебя, конечно... Особенно поначалу... Но
знаешь,-- поколебавшись, добавил Григорий,-- мне вот уже
кажется, что ты всегда такой был...
Перстков отшатнулся, но тут в соседнем домике, который, честно
говоря, и на домик-то не походил, забулькал электроорган и
кто-то задушевно, по складам запел:
...са-лавь-и жи-вут на све-те
и-и прасты-ые си-за-ри-и...
-- Это у Федора! -- вскричал Чуский.
Актер и поэт ворвались в жилище художника. Оно было пусто и
почти не искажено. Неубранная постель, скомканные простыни из
гипса, в подушке -- глубокий подробный оттиск круглой
сидоровской физиономии с открытыми глазами.
На перекошенном столе стояла прозрачная запаянная банка, в
которой неприятно шевелились какие-то фосфоресцирующие клешни.
-- ...Как пре-кра-аа-сен этот ми-ир, па-сма-три-и...--
глумилась банка. Судя по всему, это и был тразистор.
-- Передачи...-- со слезами на глазах шепнул
Перстков.-- Передачи продолжаются... Значит, в городе все
по-прежнему...
-- Или кассеты крутятся, а операторы поразбежались,--
негромко добавил Григорий.
-- Мы передавали эстрадные песни,-- сообщила банка
голосом Вали Потапова, диктора местного радио, и замолчала.
Опять, видно, что-то там внутри расконтачилось...
Николай зачем-то перевернул лежащий на столе кусок картона.
На картоне был изображен человек с двумя профилями.
-- Это он меня вчера,-- пояснил Григорий, увидев
рисунок.
-- И портрет тоже...-- с тоской проговорил Николай.
-- А что портрет? -- не понял Чуский.
-- Портрет, говорю, тоже изменился...
Актер отобрал у поэта картон, всмотрелся.
-- Да нет,-- с досадой бросил он.-- Портрет как раз
не изменился.
-- Он что, и раньше такой был?
Они уставились друг на друга. Затем Чуский стремительно шагнул к
задрапированной картине в углу и сорвал простынку.
У Персткова вырвался нечленораздельный вскрик. На холсте над
распластанным коттеджем No8 розовел скворечник, похожий на
витую раковину.
И Николай вспомнил: на городской выставке молодых художников
-- вот где он видел уже и произрастающие в изобилии глаза, и
развертки домов, и лиловые асимметричные лица на портретах...
Мир изменился по Сидорову? Что за чушь!
-- Не понимаю...-- слабо проговорил Чуский.-- Да что
он, Господь Бог, черт его дери?..
-- Записка, Гриша! -- закричал Перстков.-- Смотри,
записка!
Они осторожно вытянули из-под банки с фосфоресцирующими клешнями
белоснежный обрезок ватмана, на котором фломастером было
начертано: "Гриша! Я на пленэре. Если проснешься и будешь
меня искать, ищи за территорией".
Ниже привольно раскинулась иероглифически сложная подпись Федора
Сидорова.
Штакетник выродился в плетень и оборвался в полутора метрах от
воды. Поэт и актер спрыгнули на лиловый бережок и выбрались за
территорию турбазы.
Взбежав на первый пригорок, Чуский оглянулся. Из обмелевшего
пруда пыталась вылезти на песок маленькая трехголовая рептилия.
-- Ну конечно, Федька, с-сукин сын! -- взревел актер,
выбросив массивную длань в сторону озера.-- Авангардист
доморощенный! Его манера...-- Он еще раз посмотрел на
беспомощно барахтающуюся рептилию и ворчливо заметил: -- А
ящерицу он у Босха спер...
Честно говоря, Персткова ни в малейшей степени не занимало, кто
там что у кого спер -- Сидоров у какого-то Босха или Босх у
Сидорова. Несомненно, они приближались к эпицентру. Окрестность
обновлялась с каждым шагом, пейзажи так и листались. Вскоре
путники почувствовали головокружение, вынуждены были замедлить
шаг, а затем и вовсе остановиться.
-- Может, вернемся? -- сипло спросил Николай.--
Заблудимся ведь...
-- Я тебе вернусь! -- пригрозил Чуский, темнея на
глазах.-- Ты у меня заблудишься! Ну-ка!..
И они пошли напролом. Мир словно взбурлил: линии прыгали, краски
вспыхивали и меркли, предметы гримасничали. Перстков не
выдержал и зажмурился. Шагов пять Григорий тащил его за руку,
потом бросил. Николай открыл глаза. Пейзаж был устойчив. Они
находились в эпицентре.
Посреди идиллической, в меру искаженной полянки за мольбертом
стоял вполне узнаваемый Федор Сидоров. Хищное пронзительное око
художника стремилось то к изображаемому объекту, то к холсту,
увлекая за собой скулу и надбровье. Другое -- голубенькое,
наивное -- было едва намечено и как бы необязательно.
Поражала также рука, держащая кисть,-- сухая, мощная, похожая
на крепкий старый корень.
В остальном же Федор почти не изменился, разве что полнота его
слегка увеличилась, а рост слегка уменьшился. Пожалуй, это было
эффектно: нечто мягкое, округлое, из чего грубо и властно
проросли Рука и Глаз.
Сидоров вдохновенно переносил на холст часть тропинки,
скрупулезно заменяя камушки глазами и не замечая даже, что в
траве и впрямь рассыпаны не камушки, а глаза и что сам он,
наверное, впервые в жизни не творит, но рабски копирует натуру.
Актер и поэт подошли, храня угрожающее молчание. Федор --
весь в работе -- рассеянно глянул на них.
-- Привет, мужики! Меня ищете?
-- Тебя! -- многообещающе пробасил Григорий.
Художник удивился, опустил кисть и уставился на соседей по
турбазе. Пауза тянулась и тянулась. Линзообразно поблескивающее
синее око Федора отражало то сдвоенный профиль Чуского, то
зоб Персткова.
-- Мужики! -- обретя дар речи, проговорил художник.--
Что это с вами?
-- Он спрашивает! -- загремел Григорий, но Федор уже
ничего не слышал. Незначительный левый глаз его увеличился до
размеров правого. Художник завороженно оглядывался: розовый
березняк, тысячеокий, словно Аргус, кустарник, черное небо над
светлым прудом...
-- Не прикидывайся! -- закричал Перстков.-- Твоя
работа, твоя!
Рука с кисточкой, взмыв на уровень синего ока, заслонила сначала
верхнюю часть лица Персткова, затем нижнюю.
-- Ай, как найдено!..-- еле слышно выдохнул
художник.-- Характер-то как схвачен, а?.. Гриша, ты не
поверишь, но я его видел именно так!
-- Так?! -- страшно вскрикнул Перстков, тыча себя
пальцем в кадык.-- Вот так, да?!
Он угодил в яремную ямку и закашлялся.
Григорий, не тратя больше слов, двинулся на Федора, и тонкое
чутье художника подсказало тому, что сейчас его будут бить.
-- Мужики, вы сошли с ума! -- вскричал он, прячась за
мольберт.-- Вы что же, думаете, что это я? Что мне такое под
силу?
Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит:
"...плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы
другие меня так не видели!.."
Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному
солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с
тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за
обилия ресниц похожий на ежика.
Так что был резон в словах Сидорова, был.
-- Хотя...-- ошеломленно сказал художник.-- Почему,
собственно, не под силу?
-- Ты что сделал с миром, шизофреник? -- просипел
Перстков, держась за горло.
Синее око Федора мистически вспыхнуло.
-- Мужики,-- сказал он.-- Есть гипотеза.
И далее -- с трепетом:
-- Что, если видение мира -- условность? А, мужики?
Простая условность! Принято видеть мир таким и только таким.
Принято, понимаете? Но художник... Художник все видит по-своему!
И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу,
капля по капле...
Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно
подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте --
мудрые вещи мужик говорит.
-- ...И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит
качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его
раньше видел один лишь художник!.. Творец!..
Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий
Чуский стоял рядом -- чугунный, зеленоватый. Земля под ним
высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо
полагать, видел Федор Сидоров своего друга в данный момент.
Наконец актер шевельнулся, вновь обретая более или менее
человеческую окраску.
-- Да вы кто такой будете, Феденька? -- бурно дыша,
проговорил он.-- Врубель -- не повлиял! Сикейрос -- не
повлиял! Федор повлиял, Сидоров!..
-- А это? -- Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый
корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично,
пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.
-- Да здесь же ничего на месте не стоит! -- К Персткову
вернулся голос.-- Шаг шагнешь -- все другим делается!
-- Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения -- иная
картина!
-- Неправда!
-- Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!
-- А ну, тихо вы! -- дьяконски гаркнул Чуский.--
Подумать дайте!..
Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:
-- Ты полагаешь, это надолго?
Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив.
-- Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам
знаешь, сколько существовал...
В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся
на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.
-- Гри-ша! -- приплясывая, завопил он.-- Кому ты
поверил? На слух-то мир -- прежний! На ощупь --
прежний!..
Похожий на ежика глаз встревоженно уставился с тропинки на
Федора. Тот задумался, но лишь на секунду.
-- Не все же сразу,-- резонно возразил он.-- Сначала,
видимо, должно приспособиться зрение...
Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.
-- ...потом -- слух, ну и в последнюю очередь --
осяза...
-- Врешь!! -- исступленно закричал Перстков. Он прыгнул
вперед, и его легкий кулачок, описав дугу, непрофессионально
ударился в округлую скулу художника.
Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Березы
побледнели. Линия штакетника распрямилась.
-- У-у-у!..-- с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку
на праздно лежащий посреди тропинки глаз.
В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание
говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокаленный на
солнце репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть...
Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай
стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова
всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по
ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!..
Или нет? Или еще один шаг -- и все опять исказится?
Шаг... другой... третий...
-- А-а! -- демонски возопил Перстков.-- Получил по
морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!
Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался
похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все еще
держался за скулу.
-- Что? Ушибли, да? -- пятясь, выкрикивал Перстков.--
Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня
так видел? А я тебя так вижу!..
"Да ведь это же я! -- холодея, осознал он вдруг.-- Я
ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может...
Это мой удар все изменил!.."
После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он
выпрямился, повернулся к ним спиной и твердым шагом двинулся
вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась
под ноги, и Николай дважды споткнулся на ровном месте.
Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью
"Турбаза "Тишина" он прошел, как сквозь
триумфальную арку.
Возле коттеджа No9 пришлось прислониться к деревянной стенке
домика и попридержать ладонью прыгающие ребра. Он смотрел на
пыльную зеленую траву, на серый скворечник над коттеджем No8,
на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навертывалась.
"Гипноз,-- сообразил он.-- Вот что это такое было!
Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас
загипнотизировал... и себя за компанию..."
Да, но где гарантия, что все это не повторится?
"Пусть только попробует! -- с отвагой подумал Перстков,
оттолкнувшись плечом от коттеджа.-- Еще раз получит!.."
Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался
неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков
("Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу
пятерым..."), сложения он был весьма хрупкого. Но, как
видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то
рычажок в мозгу Федора Сидорова раз и навсегда встал на свое
место. Отныне с миром Федора можно будет познакомиться, лишь
посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и
холстах, художник будет смирный, ручной, никому не грозящий
помешательством или, скажем, крушением карьеры.
Из-за штакетника послышались голоса, и воинственность Персткова
мгновенно испарилась.
-- Куда он делся? -- рычал издали Григорий.-- Ива...
Перспектива... Башку сверну!..
Федор неразборчиво отвечал ему дребезжащим тенорком.
-- Ох и дурак ты, Федька! -- гневно гудел Чуский, надо
полагать, целиком теперь принявший сторону Сидорова.-- Ох
дура-ак!.. Ты кого оправдываешь? Да это же все равно, что
картину изрезать!..
Николай неосторожно выглянул из-за домика, и Григорий вмиг
оказался у штакетника, явно намереваясь перемахнуть ограду и
заняться Перстковым вплотную.
Спасение явилось неожиданно в лице двух верхоконных
милиционеров, осадивших золотисто-рыжих своих дончаков перед
самым мольбертом.
-- Что у вас тут происходит?
-- Пока ничего...-- нехотя отозвался Чуский.
-- А кто Перстков?
Николай навострил уши.
-- Да есть тут один...-- Григорий с видимым сожалением
смотрел на домик, за которым прятался поэт, и легонько пошатывал
одной рукой штакетник, словно примеривался выломать из него
хорошую, увесистую рейку.
-- Супруга его в опорный пункт прибегала, на пристань,--
пояснил сержант.-- Слушайте, ребята, а она как... нормальная?
-- С придурью,-- хмуро сказал Григорий.-- Что он
-- что она.
-- Понятно...-- Сержант засмеялся.-- Турбаза,
говорит, заколдована!..
Второй милиционер присматривался к Федору.
-- А что это у вас вроде синяк?
-- Да на мольберт наткнулся...-- ни на кого не глядя,
расстроенно отвечал Федор. Он собирал свои причиндалы. Даже
издали было заметно, как у него дрожат руки.
Судя по диалогу, до пристани Федор "не достал". Видимо,
пораженная зона включала только турбазу и окрестности.
-- С колдовством вроде разобрались,-- сказал веселый
сержант.-- Так и доложим... А то там дамочка эта назад идти
боится.
Нет, к черту эту турбазу, к черту оставшуюся неделю... Вот
только Вера с пристани вернется -- и срочно сматывать удочки!
Кстати, об удочке... Он ее бросил на мостках.
"Надо забрать,-- спохватился Перстков.-- А то
штакетник до воды не достает, проходи кто угодно по берегу да
бери..."
И Николай торопливо зашагал по тропинке к пруду, вновь и вновь
упиваясь сознанием того, что все в порядке, что мир --
прежний, что книга стихов "Другорядь" обязательно будет
издана, что жена у него -- никакая не лиловая, хотя на это-то
как раз наплевать, потому что полюбил он ее не за цвет
лица -- Вера была дочерью крупного местного писателя... что
сам он -- пусть не красавец, но вполне приличный человек, что
береза...
Николай остановился. Ствол березы был слегка розоват.
Опять?! Огляделся опасливо. Нет-нет, вокруг был его мир --
мир Николая Персткова: синие домики, за ними -- еще домики,
за домиками -- штакетник... А ствол березы -- белый и
только белый! Лебяжий! Николай всмотрелся. На стволе по-прежнему
лежал тонкий розоватый оттенок.
Перстков перевел взгляд на суставчатое удилище, брошенное
поперек мостков. Оно было очень похоже на змеиный позвоночник.
-- Чертовщина...-- пробормотал поэт, отступая.
Последствия гипноза? Только этого ему еще не хватало!
Николай повернулся и побежал к своему коттеджу. Дом глазел на
него всеми сучками и дырками от сучков.
"Да это зараза какая-то! -- в панике подумал
Николай.-- Так раньше не было!.."
Мир Федора не исчез! Он прятался в привычном, выглядывал из
листвы, подстерегал на каждом шагу. Он гнездился теперь в самом
Персткове.
Григорий Чуский поджидал поэта на крыльце с недобрыми
намерениями, но, увидев его, растерялся и отступил, потому что в
глазах Персткова был ужас.
Тяжело дыша, Николай остановился перед зеркалом.
Из зеркала на него глянуло нечто смешное и страшноватое. Он
увидел торчащий кадык, словно у него в горле полкирпича углом
застряло, растянутый в бессмысленной злобной гримаске тонкогубый
рот, близко посаженные напряженные глаза. Он увидел лицо
человека, способного ради благополучия своего -- ударить,
убить, растоптать...
Будь ты проклят, Федор Сидоров!
Last-modified: Sat, 13 Jul 1996 15:19:08 GMT