ударе дергаясь и ухая нутром. А там и вовсе умолк. Убивать его стало скучно. Древорезы опустили дреколье, выругались, плюнули - и, переводя дух, снова двинулись к кружалу, злые и неудовлетворенные. У ворот стояли и посмеивались, глядючи на них, двое недавно, видать, подошедших храбров из княжьей дружины - в кожухах поверх кольчуг. - Чего ж не добили-то? - лениво упрекнул тот, что постарше и побровастее. - Оживет ведь... - Дык... - беспомощно сказал Плоскыня, оглядываясь на недвижное тело. - Несподручно в шубейках-то. А скинуть не догадались... Да и кола жалко. Обломишь об него кол, об живопийцу, а потом иди лешему кланяйся, чтоб новый позволил вырубить... - Это да... - раздумчиво молвил храбр. - Теперь не то что раньше. Раньше кол - тьфу, раньше из них, говорят, городьбу городили. А теперь - не-ет... - Может, замерзнет еще, - с надеждой предположил Докука. И тоже оглянулся. Шумок лежал горбом вверх и признаков жизни не подавал. Храбры запрокинули ряшки и жизнерадостно взгоготнули. - Мы его, мил человек, - весело объяснил тот, что помоложе (курносый, рыло - дудкой), - тоже вчерась дубинным корешком обошли. - А чего? - Чего-чего! Допек, вот чего... - Да нет, чего корешком-то? У вас же вон и железо при себе. Старший насупился, посуровел. - Железом - дело подсудное, - крякнув, глухо сказал он. Кудыка озадаченно поморгал обмерзшими ресницами. - А колами, выходит, неподсудное? - недоверчиво спросил он старшего. Храбр ухмыльнулся. - Ну, это как посмотреть... Чарку поднесешь - стало быть, неподсудное. - Да как же не поднесем, мил человек! - радостно вскричал Плоскыня. - Поднесем! А там, глядишь, и вторую!.. Толпой они вошли в широкий двор и мимо сушила, мимо омшаника [Омшаник (берендейск.) - проконопаченный амбар.] двинулись к приземистому кружалу. За ведро вина желтоглазый хозяин слупил втридорога, сославшись на то, что дешевле никак нельзя: солнышко-то вон в небесах опять четное, того и гляди, конец света настанет. Кудыка с Плоскыней, кряхтя, полезли в глубокие пазухи за идольцами, но красавец Докука с белозубой усмешкой сделал им знак не суетиться и ко всеобщему удивлению бросил на дубовый стол серебряную греческую денежку. У кого ж это он ночевал сегодня? Не иначе, у боярыни у какой. Слободские-то красавицы серебра не держали, а расчеты на торгу вели с помощью все тех же резных куколок-берендеек, иноречиво именуемых "деревянные". Желтоглазый хозяин расставил ковши, принес ведерную ендову [Ендова (берендейск.) - широкий сосуд с рыльцем для разливки питей.] вина и берендейку сдачи с отбитым носком, тут же небрежно сунутую Докукой за пазуху. Кудыка с благодарностью принял полный ковшик, по ободку которого шла надпись: "Человече! Что на мя зриши? Пей," - и лукаво покосился на Плоскыню. - Поучил, стало быть, Купаву? Тот насупился по-медвежьи, брови натопырил, губы отдул. - А то как же! - рявкнул он кровожадно. - Сбил да поволок, ажно [Ажно (берендейск.) - инда.] брызги в потолок!.. Все с сомнением взглянули на его левую щеку с четырьмя глубокими царапинами, но спорить не стали. Кроме троих древорезов да двух храбров, в кружале, можно сказать, никого и не было. Сидел лишь в дальнем конце длинного стола никем не знаемый берендей - не берендей, погорелец - не погорелец... Что-то он там про себя смекал, вздымал бровь, подмигивал хитро неизвестно кому. И чарку не глотом глотил, а смаковал, причмокивая. Храбры и древорезы выпили по чину за здравие старенького царя-батюшки Берендея и заговорили о событиях прошлой ночи. Да и вообще о нынешних временах. Вздыхали, охали, почесывали в затылках... - Померещилось мне, что ли, под утро... - пожаловался в недоумении Кудыка. - Будто лешие по слободке шастали... Румяный Докука уставил на него синие очи и заморгал. Многое, многое проспал он сегодняшним утром... - Ничего не померещилось, - буркнул храбр постарше, именем Чурило. - Еще как шастали!.. Сам видел... - Дык... это... - опешил Плоскыня. - Они же к жилью не подходят! - Подойдешь тут, когда такое творится! В лесу-то, чай, еще страшней было, чем в слободке... - Да-а, дела-а... - Обнаглели лешие! - сказал обиженно синеглазый красавец Докука. - Мало того, что сами шубу наизнанку носят, так еще и других выворачивать заставляют! В лес войдешь - переобуться изволь, с левой ноги на правую... - А не переобуешься? - А не переобуешься - перетемяшат [Перетемяшить (берендейск.) - перелобанить.] поленом, отволокут в чащу да и бросят. Выбирайся потом... Это у них теперь "лесом обойти" называется. Совсем стыд утратили. Дерево вырубить - шесть берендеек им выложи... - А не пять? - усомнился Кудыка. - Пять? В том-то и клюква, что шесть... Несколько мгновений Кудыка сидел неподвижно. Остолбуха нашла. Медленно повернулся к храбрам. - А вы-то что ж, дружинушка хоробрая? - упрекнул он их с горечью. - Нет, чтобы взять да и очистить лес от погани от этой... единым махом... Те насупились, крякнули. - Очистишь тут, как же! - проворчал степенный Чурило. - Думаешь, боярину нашему ничего от них не перепадает? От леших-то... Наивный Плоскыня ахнул тихонько, с ужасом глядя на храбра. Кудыка же с досады чуть не плюнул. - А ежели князь узнает? - подмигнув, тихонько спросил Докука. - Князь?.. - Чурило приостановился и царапнул искоса недобрым взглядом пьянчужку за дальним концом стола. - Сказал бы я тебе, да лишние бревна в стенах есть... Примолкли, нахмурились. Потом налили по второй и выпили кстати за здравие князя теплынского Столпосвята со княгинею. - И земля вон намедни тряслась... - вздохнул удрученно молодой курносый храбр, именем Нахалко. - С терема боярского маковка упала... Древорезы встревожились. - Котора маковка? - Правая... - А-а... - Покивали, успокоились. - Ну, это капель не на нашу плешь... За правую мы не ответчики... В этот миг на дальнем конце стола наметилось движение. Оглянулись и увидели, что пьянчужка, упершись широко расставленными руками в дубовую столешницу, пытается встать. Бровь - заломлена, глаз - поперек. - Кто... бревно?.. - осведомился он с угрозой. - Ты... кого тут... бревном?.. Все ждали с любопытством, что из этого выйдет, но суставы у пьянчужки подвихнулись разом, и он вновь тяжко сел на лавку, взболтнув нечесанной головой. Так ничего и не дождавшись, вернулись к разговору. - Маковка... - усмехнулся Чурило. - Хорошо хоть терем устоял!.. Земля-то на чем держится? На трех китах... Вот один из них, стало быть, хвостом плеснул, а в загривке-то - отдается... Ну и земля, знамо дело, колеблется... Она ж как раз на загривке у него и лежит. Не шутка, чай... Скрипнули петли входной двери, и на пороге возникло облако пара, а в нем отмерзший Шумок. Словно бы и не битый. Весь, как всегда, переплюснутый, искривленный, только что щека и шапка - в инее. Торжествующе оглядел присутствующих. - Думали, помер? - спросил он негромко, и личико его озарилось злодейской радостью. - А я вот взял да и пришел!.. - Дверь прикрой, изверг! - гаркнул желтоглазый хозяин. - Кружало выстудишь!.. Шумок притворил дверь и, заметно приволакивая ногу, приблизился к онемевшим берендеям, сел. - Кто убивал, тот и поит, - объявил он, без стеснения беря ковшик, что поближе. Остальные переглянулись, поерзали, посопели и, махнув рукой, кликнули хозяина, чтобы принес еще одну посудину. - Живуч, - скорее одобрительно, нежели осуждающе изронил Чурило. - Пополам перерви - двое вырастут... - Это что!.. - пренебрежительно молвил Шумок, осушив полный ковшик и лихо обмахнув усишки. - Вот на Ярилин день меня, помню, всей слободкой топтали... - Так ить... затопчем когда-нибудь... - жалостливо на него глядя, сказал Плоскыня. - Правду не затопчешь! - гордо отозвался Шумок и разлил остатки вина по ковшикам. - Выпьем за правду, берендеи!.. Правдой свет стоит... Все несколько одеревенели от такой здравицы. Чурило - так даже поперхнулся. - Стоит... Рушится он, а не стоит! Девать уже некуда правды твоей!.. И опять вовремя вмешался молодой Нахалко. - А вот еще сказывают... - таинственно понизив голос, торопливо заговорил он. - Из преисподней навьи души на белый свет вылезать начали... Мертвецы то есть... Все вздрогнули и уставились на курносого храбра. - Это как? - А так. Открывается, сказывают, в земле дыра и лезет оттуда такой весь черный, чумазый и с кочергой... - Так какие же это мертвецы? - возмутился Докука. - Если с кочергой - значит бес!.. Про хвост ничего не слыхал? Хвост-рога были?.. - Да нет, точно мертвецы! - зардевшись, горячо заспорил курносый. - Признали одного сволочане... Согрешил он когда-то против солнышка, ну и сбросили его, значит, волхвы прямиком в преисподнюю... А он, вишь, обратно вылез... С дальнего конца стола послышался внятный смешок, и все, кроме припавшего к ковшику Шумка, опять обернулись. Пьянчужка сидел, подперев по-бабьи щеку, и глумливо разглядывал бражников. - А в хрюкальце? - грозно спросил Плоскыня. Пьянчужка не ответил, но внимание сосредоточил теперь на нем одном. Аж колебался, болезный, как отражение в воде, до того начекалдыкался. Плоскыня крякнул негодующе и отвернулся. - Вот она, правда-то! - возликовал тем временем Шумок, пристукнув по столу донышком повторно осушенного ковшика. - Еще и мертвецы из-под земли лезут! По всему видать, последние времена настали... - Да ты погоди... - остановил его рассудительный Кудыка. - Волхвы-то что говорят? Что никакого конца света не будет... - Волхвы! - Шумок скривился. - Ты вон спросил его, какое завтра солнышко встанет - четное или нечетное... Много тебе он ответил? - Н-нечетное... - выговорил вдруг пьянчужка, снова вскидываясь над дальним краем стола. Берендеи примолкли и в который раз всмотрелись в незнакомца, правда, попристальнее. - А ты почем знаешь? - нехорошо прищурился Чурило. Другой бы мигом опомнился, уловив опасный блеск из-под мохнатых сурово сдвинутых бровей. С княжьей дружиной шутки плохи. Однако пьянчужке, видать, давно уже море [Море (берендейск.) - Теплынь-озеро.] было по колено. Окинув храбра охальным взглядом, он презрительно скривил рот и вдруг испроговорил такое... - Катали мы ваше солнце!.. Глава 3. ГРАМОТА ГОСУДАРЕВА Бить его не решились. Сообразили: не людского суда требует столь неслыханное кощунство. Ну ладно бы еще оскорбил волхва или там идола какого-нибудь резного... Но чтобы само ясное солнышко!.. Шумок, правда, кинулся со взвизгом на пьянчужку, но храбры его вовремя перехватили и кол отняли. Тем более что и кол был не его, а Кудыкин... Солнышко стремительно падало в невидимое отсюда Теплынь-озеро, плавало по тресветлому еле заметное пятнышко, на которое так и забыли указать недоверчивому Докуке. Не до того было... Когда выбрались из слободки, толпа возросла вчетверо, если не впятеро. Впереди два суровых храбра вели связанного пьянчужку. Моргал, стервец, крутил испуганно головой и, кажется, трезвел на глазах. Сказанные им в беспамятстве слова передавали друг другу шепотом. Бабы ахали, хватались за побледневшие щеки. Мужики изумленно бранились. Справа горбились схваченные снегом развалины мертвого города Сволочь-на-Сволочи. Кое-где карабкался в вечереющее небо жидкий грязноватый дымок: погорельцы уже, должно быть, починили сломанные утром землянки и теперь отогревались, как могли. Поначалу при виде угрожающе галдящей толпы слобожан они вообразили, что их опять идут бить, хотели было дать деру, однако, уразумев, в чем дело, осмелели и вылезли поглазеть, хотя приблизиться вплотную так и не решились. Толпа выла, потрясала дрекольем и призывала тресветлое солнышко пасть на плешь дерзкому пьянчужке, испепелив того до самых до пят. Горбатые сугробы справа кончились, снежок под ногами перестал скрипеть, начал всхлипывать. Капище было уже близехонько. Вскоре пошел снежный уброд, потом хлипкая грязь и наконец просто влажная земля, кое-где прикрытая молодой ярко-зеленой травкой. Теплая эта полоса тянулась через всю страну берендеев с востока на запад, слегка забирая к северу. Называлась она Ярилиной Дорогой и почиталась священной, заповедной землей. Не то что пахать - праздно ходить по ней и то разумелось тяжким грехом. Ступить на теплую землицу Ярилиной Дороги позволялось лишь приносящим жертву да ведущим кого-то на суд. Само капище представляло из себя частокол резных идолов, за которыми возвышался остроконечный колпак крыши на двенадцати столбах. Верх был увенчан изображением солнечного лика, а под крышей зияло черное жерло выложенного замшелым камнем глубокого колодца, ведущего прямиком в преисподнюю. Над колодцем был изноровлен [Изноровить (берендейск.) - хитро изладить.] двуручный ворот; покачивалась на цепях тяжелая позеленевшая от старости бадья, куда грузили принесенные в жертву резные куколки-берендейки, а то и преступников, чьи злодеяния требовали столь ужасной казни. Высокий рябой волхв (тот самый, что утром приходил в слободку), сурово сдвинув брови, вышел навстречу. Увидев связанного, вперился в него таким жутким взглядом, что слободской люд мгновенно притих. Показалось, что и рассказывать ни о чем не надо: на то он и кудесник, чтобы знать обо всем заранее. - В чем его вина? - спросил тем не менее волхв, по-прежнему испепеляюще глядя на пьянчужку. Храбры беспомощно оглянулись. Сабельками-то они орудовать могли славно, а вот языками... В чем вина... Легко сказать, в чем вина!.. Ну ладно бы там еще теленка увел или в чужую клеть залез... А то ведь такое вымолвил, что и повторить страшно... - Солнышко наше хаял, златоподобное! - пришел на выручку из толпы бойкий Шумок. При этих словах кудесника аж переплюснуло, как с похмелья. Собрал рот в жемок и грянул железной подковкой посоха о вымощенную камнем землю. Из-за сложенных высокой поленницей берендеек вышли и приблизились двое таких же, как он, волхвов - все в оберегах, только что без посохов. - Солнышко хаял?.. - медленно выговаривая слова, переспросил кудесник, и все невольно поежились. - Стало быть, солнышку и ответишь... В бадью его! Охнули бабы, толпа попятилась. Всего ждали, но только не этого. Да ведь не убивал же никого, не поджигал!.. Молвил по пьяной лавочке охальное словцо - и на тебе: живого человека - да в преисподнюю!.. Мрачные жилистые волхвы подступили к связанному и, подхватив под папоротки [Под папоротки (берендейск.) - под силки, под пазушки.], повлекли к дыре. Тот даже и не отбивался, тоже, видать, как громом пораженный. Кинув осужденного в бадью, взялись за рукояти ворота и вынули железный клин. С ужасающим скрипом широкая низкая кадка пошла на цепях вниз, во мрак. Мелькнуло в последний раз лицо пьянчужки, искаженное диковатой восторженной улыбкой. Не иначе, умом напоследок повихнулся от ужаса... Да оно, наверное, и к лучшему. Заголосила баба, за ней - другая. Скрипел ворот, колебались туго натянутые цепи. Потом из бездны донесся глухой стук - должно быть, бадья достигла дна преисподней. Тут снова грянул о камень посох, и плач - будто сабелькой отмахнуло. Волхв, вскинув обе руки, повернулся к закатному солнышку и запел - трудно, простуженно: Свет и сила Бог Ярило. Красное Солнце наше! Нет тебя в мире краше. Берендеи с трудом разомкнули рты и, тоже поворотясь в сторону Теплынь-озера, повторили хвалебную песнь. Потом снова уставились на волхва. - А вы, - в остолбенелой тишине проговорил тот, - вольно или невольно причастные, тоже должны очиститься. Тот, кто слышал противные слова, принесет в жертву лишнюю берендейку. Тот же, кто слышал и сам потом произнес (хотя бы и шепотом) принесет две. x x x В слободку возращались, когда солнышко почти уже коснулось самого что ни на есть небостыка. Или горизонта [Горизонт (греч.) - небостык, кругозор, дословно - ограничивающий.], как его называют греки... Надо же было придумать такое дурацкое слово! Ну "гори" еще понятно, а вот "зонт" что такое?.. - Берендей, а, берендей!.. Кудыка обернулся на голос. Меж двух заснеженных развалин мертвого города избоченилась молоденькая чумазая погорелица в каких-то косматых лохмотьях вместо шубейки. Впрочем беженцы из Черной Сумеречи, кого ни возьми, все ходили чумазые. Оно и понятно: дров нету, снегом умываться - зябко, а грязь ведь тоже от стужи хоть немного, да спасает. - Чего тебе? - Расскажи, что с ним сделали-то!.. - Что-что, - недовольно сказал Кудыка. - В жертву принесли, вот что! Бросили в бадью - и к навьим душам, в преисподнюю. Повернулся и двинулся дальше. Не то чтобы он презирал или там боялся погорельцев, как многие в слободе, - просто солнышко вот-вот должно было погрузиться в Теплынь-озеро, а добираться до дому в темноте не хотелось. - Берендей, а, берендей!.. - Ну, чего?.. - А я ведь про него кое-что знаю. - Про кого? - Ну, про этого... которого в жертву... - Да ну? - Кудыка подступил поближе. - Расскажи!.. Чумазая погорелица засмеялась, дразня белыми зубами. Вроде даже и не баба. Девка еще... - А замуж возьмешь? - Да иди ты к ляду! - обиделся древорез. - Ну тогда идольца резного подари. Кудыка тут же отшагнул назад. - Ишь ты! Идольца ей... А вот не дам я тебе идольца! Вы их, говорят, в кострах жжете... - Тогда не расскажу! Кудыка покряхтел, раздираемый надвое любопытством и боязнью. С одной стороны, он готов был понять погорельцев: землянки - ветхие, топить нечем, тут, пожалуй, все, что хочешь, в костерок подкинешь... Но ведь не берендейку же! Во-первых, грех, а во-вторых, ты ее резал, старался - и на тебе! В огонь!.. - Поклянись, что не сожжешь! - Отоймись рука и нога, коли сожгу! До завтра дотерплю, а там пойду в слободку - на хворост выменяю!.. Кудыка поколебался еще немного - и полез за пазуху. - Ну? - сказал он, отдав берендейку. Погорелица ухватила древореза за рукав и, подавшись губами к уху, зашептала жарко: - Его один уж раз туда бросали... - Кого? - Кудыка ошалело отстранился. - Да этого... О ком говорю... Только в другом капище, у сволочан... Он там, сказывают, большого идола у волхвов на дрова скрал... Не то Перуна [Перун (берендейск.) - бог грома и молнии, с виду - плечистый головач, брада золотая, в правой руке - лук, в левой - колчан.], не то Велеса [Велес (берендейск.) - скотий бог.]... Ну, поймали, кинули в бадью да и вниз... Как сейчас... Кудыку прошиб озноб. - А вдруг это не он был? - Он-он! Я его хорошо запомнила... Да и как не запомнишь - такая страсть!.. - Да ты погоди, погоди... - забормотал Кудыка, отдирая грязные пальцы от рукава шубейки. - А как же он из-под земли-то потом выбрался? - Ну вот выбрался, значит... Ей-ей, не вру... А только зря ты, берендей, в жены меня брать не хочешь... Возьми, а?.. Еле отвязавшись от назойливой погорелицы, Кудыка заторопился в слободку. Был он сильно раздосадован и бранил себя на все корки. Который уже раз подводило Кудыку его неистребимое любопытство. Взял вот и отдал берендейку неизвестно за что. Ишь! В жены ее возьми, чумазую!.. Верно говорят, бабий ум - что коромысло: и косо, и криво, и на два конца... Надо же что придумала: из преисподней вылез! Хотя курносый храбр Нахалко тоже вон в кружале говорил, что вылезают... черные, с кочергами... Пали быстрые сумерки. Уже подходя к дому, Кудыка заподозрил еще кое-что неладное и снова полез за пазуху. Так и есть! Второго идольца тоже как не бывало. Ну, погорелица!.. Одну, значит, берендейку выпросила, другую - стащила... Плюнул, Кудыка, выругался. Правильно им сегодня землянки разорили, забродыгам!.. x x x Старый дед Пихто Твердятич не спал, ждал возвращения внука. Выслушав рассказ Кудыки, сказал: "Вона как..." - и угрюмо задумался. - Дед, - затосковав, позвал Кудыка. - А вот, скажем, помер берендей... Покинул Явь, стало быть... Чистые души идут в Правь, к солнышку. Нечистые - в Навь, под землю... Это я понимаю. А вот те, кого волхвы заживо в бадейке в дыру эту опущают... С ними как? - Да так же... - недовольно отвечал ему дед. - Пока дна достигнет, со страху помрет... Кудыка вспомнил глухой негромкий удар, пришедший из черной глубины колодца, и содрогнулся. - А потом куда? - Как "куда"?.. - Дед заморгал. - Так в преисподней и остаются. Куда ж еще?.. Кудыка аж скривился, представив. - И что они там? - Что-что!.. - сварливо отозвался дед. - Мы туда берендейки опущаем... А они их, значит, солнышку относят, трудятся... - Так они же нечистые! Души-то!.. - Ну, ясное дело, нечистые, - сердито сказал дед. - Будут тебе чистые души такую тяжесть таскать!.. Ужинали молча. Поднявшись к себе в горенку, Кудыка долго маялся, топтал тропу из угла в угол и все поглядывал на дубовый винтовой жом. Наконец не выдержал, соблазнился. Вынул собранный снарядец, намотал ремень на валик до отказа и, установив позвонок, пустил колебало. "Трык-трык... - заскрипело и застучало в горнице. - Трык-трык..." Может, оно и грех, а все веселее... Во сне виделось Кудыке черное жерло колодца и пьянчужка, с шальной улыбкой влекущий куда-то преогромную охапку резных берендеек. "Ты того... поосторожнее... - забеспокоился во сне Кудыка. - Резьбу спортишь... Солнышку, чай, несешь!.." "Катали мы ваше солнце!" - с безобразной ухмылкой ответил ему пьянчужка и ссыпал дробно загрохотавшую охапку на каменный замшелый пол преисподней. Откуда-то взялась чумазая белозубая погорелица тоже с идольцами (один - выпрошенный, другой - украденный), и стали эти двое охально и бесстыдно разводить костер из берендеек. Тут из стены вышел рябой волхв, сдвинул брови, грянул посохом, искры из камня выбил. "Видел? - вопросил он Кудыку, грозно кивнув на пьянчужку с погорелицей. - Стало быть, тоже грешен. А ну жертвуй еще одну берендейку!.." Сильно озадаченный сновидением, Кудыка проснулся и обнаружил, что слюда в косящатом оконце давно уже тлеет розовым. Уставился на исправно поскрипывающий снарядец. Ремень размотался едва наполовину. По всему выходило, что эта ночь была, по меньшей мере, вдвое короче обычной и втрое короче предыдущей. Вот и горница еще не выстыла, как следует... Придерживая у горла зипун, Кудыка вылетел в верхние сени, приотворил махонькую ставенку сквозного, не забранного слюдой оконца. Щеки и лоб ошпарило морозом. Над синеватой зубчаткой далеких Кудыкиных гор в розовой дымке возносилось в небо светлое и тресветлое наше солнышко. Несколько мгновений древорез вглядывался напряженно, не проползет ли по алому лику темное пятно. Нет, не проползло... Сброшенный в преисподнюю пьянчужка оказался прав. Нечетное вставало солнышко. Счастливое... x x x Утречко, понятно, выдалось славное. Помолясь да позавтракав, Кудыка взялся за работу. Вырезал пяток берендеек, не больше, когда стукнуло кольцо на воротах и звонким лаем залились во дворе кобели. Пришел зажиточный сволочанин из заречного села Нижние Верхи, принес заказ - дюжину чурок. Обычно селяне к древорезам не обращались и обтяпывали идольцев сами. Работа, конечно, была грубая, одно слово, топорная, ну да сойдет для мужика. Не боярин, чай... А этот вот решил щегольнуть. На вопрос Кудыки, не проще ли самому топориком помахать, мужик ответил, что дал-де зарок пожертвовать десяток идольцев, причем настоящих, не самодельных... Не иначе, украл что-нибудь при ясном солнышке, а теперь вот задабривает... Цены он, во всяком случае, знал: пять берендеек - заказчику, шестую - древорезу, а щепу и стружки - пополам. Чтобы не было сомнений, Кудыка провел его в повалушу [Повалуша (берендейск.) - холодная клеть.], где хранились готовые идольцы. Селянин, с виду робкий, а на деле хитрющий мужичонка, ахал и хлопал себя по коленям, брал то одну берендейку, то другую, чуть на зуб не пробовал. - Стружек-то, стружек, чай, от них... - бормотал он, завороженно оглаживая глубокую красивую резьбу. - Всю зиму одними стружками топить можно... Кудыка лишь усмехнулся про себя. Хоть и почитала его слобода чудаком, а древорез он был преискусный: добрых полчурки иной раз в стружку улетало... - И ведь каждую складочку надо было вывести!.. - восхищенно причитал заказчик, покручивая головой. - Слышь, берендей!.. - Он оглянулся и замер, приоткрыв рот, чем-то, видать, осененный. - А ведь ежели вместо сотни махоньких одну большую стяпать... Оно ведь и легче, и стружек поболе... - Так когда-то и делали, - снисходительно объяснил Кудыка. - Особливо кто побогаче. Всяк хотел, чтобы его идол выше других торчал... Да волхвы, вишь, запретили. Лучше, говорят, числом побольше, но чтобы каждая берендейка ровно с локоток была. Так-то вот... Мужичок скорчил недовольную рожу, пожевал бородой. - Волхвы... - весь скривившись, выговорил он. - Ну, ясно, волхвы... Верно говорят: сколько волхва ни корми... Свершив рукобитие, расстались. В один захап перенеся чурки в горницу, Кудыка полюбовался ими малость и, рассудив, что резать он их может и вечером, решил сходить на торг. Денек тоже намечался славный, как и утречко. Оделся, подпоясался, переметнул через плечо суму с десятком берендеек - и отправился. Скрипел снежок, дробилось в сугробах искорками счастливое нечетное солнышко. И берендеи попадались навстречу тоже все больше радостные, приветливые. Над рыночной площадью стоял веселый гомон, прорезаемый лихими криками торгующих: - Эх, с коричкой, с гвоздичкой, с лимонной корочкой [Коричка, гвоздичка, лимонная корочка (иноземн.) - заморские пряности.], наливаем, что ли?.. - Ешь, дружки, набивай брюшки по самые ушки, будто камушки!.. - Чудеса, а не колеса, сами катятся - только повези!.. - С пылу! С жару! Кипят, шипят, чуть не говорят!.. Подь-дойди!.. Торговля шла бойко. Слышался повсюду дробный сухой стук высыпаемых и пересчитываемых берендеек. По мере того как переметные сумы слобожан освобождались от резных идольцев и наполнялись покупками, вес их заметно уменьшался. Тут и там вспыхивали жаркие споры относительно достоинства вручаемой берендейки. Понятно, что идольцы, резанные Плоскыней или, скажем, тем же Кудыкой ценились не в пример выше, нежели работа ленивого красавца Докуки, не говоря уже о самодельных топорных изделиях сволочан. Греков, случайно попавших на слободской рынок, это каждый раз сильно забавляло. У них-то у самих - что ясная денежка, что тусклая - все едино, лишь бы вес и резьба сходны были. Чудной они все-таки народ. Дед говорит: живут во тьме, за Теплынь-озером... а с чего же это они смуглые такие?.. Однако, на рынок Кудыка заглянул не столько поторговать, сколько потолковать. Да и не он один. - В бадью болезного... - рассказывали взахлеб неподалеку, - и туды... в навьи души... - Из-за него, стало быть, солнышко-то и гневалось... А ну как не уличили бы вовремя? Это ж страсть подумать... Совсем бы не взошло!.. - Да запросто!.. И всюду, куда ни плюнь, сияло ликующее мурло верткого Шумка. - А? Что я вам говорил? - перекрывал рыночную разноголосицу его пронзительный, не к месту взревывающий голос. - Правда-то она рожном торчит!.. Принесли жертву - вот и солнышко смиловалось! А то придумали - чурками резными откупаться! Сегодня ты за "деревянные" народ вином поишь, а завтра их волхвам понесешь? Хороша жертва!.. Речи его, как всегда, звучали оскорбительно, но слободской люд был нынче благодушен и глядел на смутьяна с улыбкой: дескать, пусть себе... Гуляй, паучок, пока ножки не ощипали... А солнышко-то - пригревало. Под ногами уж не слышно было привычного железного хруста, снежок шептал, чуть не всхлипывал. Того и гляди, оплавятся и потекут сугробы... Да, припоздала в этом году весна, припоздала... - Посторонись!.. - раздалось вдруг негромко и повелительно. Клином разрезая рыночную толпу, к мучному ряду приближались хмурые храбры из княжьей дружины. Сияли еловцы [Еловец (берендейск.) - навершие шелома.] шеломов, тяжко шуршали кольчуги, позвякивали кольца байдан [Байдана (берендейск.) - кольчуга из крупных колец.]. Впереди шел бирюч [Бирюч (берендейск.) - глашатай.] с шестом. Добравшись до середины площади, снял шапку, вздел на шест и задробил частоговоркой указ. Не иначе, уши отморозить боялся. - Слушайте-послушайте, государевы люди, слободские берендеи! Ведомо стало, что гневается на нас светлое и тресветлое солнышко... - Рынок притих. Бирюч передохнул, будто перед прыжком в прорубь, и продолжил с отчаяньем: - Вопросив волхвов и подумав с боярами, велит вам государь отныне берендейки жертвенные приносить полновесные, резаные не глубже, чем на ноготь! Торопливо уронил шапку с шеста, поймал на лету, нахлобучил двумя руками, и тут толпа страшно вздохнула. Так и замер бирюч, взявшись за меховую выпушку, настигнутый мощным этим вздохом. Храбры сомкнулись кольцом, рыла сразу одеревенели - прямо хоть размечай да режь. Люд зарычал утробно, нашатнулся со всех сторон, шаркнули, вылетая из ножен, светлые сабельки. Однако законолюбивость берендеев вошла в поговорку издавна. Одно дело промеж собой учинить кулачные, а то и дрекольные бои - это у нас запросто. Но поднять руку (и то, что она сгоряча ухватит) на княжью дружину?.. Да еще и на бирюча с царским указом?.. Нет, не поднялась рука. Разжалась. Вот крик - да. Крик поднялся. - Что ты там блекочешь, страдник? Не мог царь-батюшка такое указать!.. - Да пьяный он, берендеи! Вы на него только гляньте!.. Морда - клюковка, глазки - луковки!.. - Грамоту, грамоту кажи! Что ты тут языком плещешь!.. Языками вон и мы городьбу городить умеем!.. - Да есть грамота, есть! - надрывался вконец испуганный бирюч. - Тут, за пазухой!.. Зябко доставать было!.. Скинул рукавицы, полез за грамотой. Берендеи вырвали у него из рук пергаменту с царской печатью, прочли по складам. Все совпало - слово в слово. Еще один вздох прокатился по рынку. Как дождевой пузырь, вскочил над толпою Шумок. - Обморочили волхвы царя-батюшку! - Рванув, распахнул на груди полушубок. - Дождемся ужо! Погодите! Всех нас в бадье опустят на самое донышко!.. - Обморочили!.. Обморочили!.. - подхватили истошные голоса. - Бей волхвов! - взвыл Шумок, но был сдернут с бочки - или на чем он там стоял?.. - К боярину!.. К боярину!.. - послышались крики. - Да что к боярину?.. Чем боярин-то пособит?.. Самому князю в ножки пасть! Один у нас теперь заступник, одна надежа!.. Толпу разболтало, что озеро в непогоду. Никак не могли решиться, в какую сторону двинуть всей громадой: волхвов ли идти бить или же князю жаловаться... Воспользовавшись общим замешательством, бирюч и храбры начали помаленьку выбираться из толчеи, когда раздался вдруг со стороны слободки конский топот и, заметав обочины снежной ископытью, на рыночную площадь ворвались четверо верховых. Ахнул люд, кинулся навстречу, ибо первым на низкорослой большеголовой лошадке ехал сам князь. Надежа и заступник. Осанист и грозен сидел в высоком седле теплынский князь Столпосвят. Ликом смугл, брадою серебряно-черен, брови - что два бурелома. И голос - низкий, рокочущий. Совсем бы страшен был князюшка, кабы не мудрая пристальность в воловьих глазах да не задушевность гулкой неторопкой речи. - Теплынцы!.. - воззвал он звучно, потом замолчал и надолго опустил голову, погрузившись в скорбное раздумье. По толпе пробежал изумленный шепоток. Слободской люд привык называть себя берендеями и к слову "теплынцы" прибегал лишь затем, чтобы подчеркнуть свое превосходство над сволочанами. Немедля обозначилось в разных концах рыночной площади некое суетливое, но вполне осмысленное движение. Сволочане посмекалистей, услышав первое произнесенное князем слово, принялись торопливо завязывать мешки с явным намерением поскорее дать тягу. А вовсе смекалистые даже и завязывать не стали: царап шапку - да бегом с площади. Князюшка тем временем вскинул дремучую бровь и обвел подданных проникновенным взором. Потом заговорил снова. - Знаю... - истово молвил он и впечатал растопыренную пальчатую рукавицу в расшитую тесьмой грудь. - Знаю о вашей беде и печалюсь вместе с вами... Люд затаил дыхание - ждали, что скажет дальше. - Волхвов вините?.. Да только не в одних волхвах суть... То не волхвы - то брат мой единоутробный, сволочанский князь Всеволок воду мутит... И лжет, и ползет, и бесится! Завидно, вишь, ему стало, на житье ваше привольное глядючи, вот и подбил царя-батюшку указ написать... С голодным рыком теплынцы завертели головами, высматривая сволочан, но те уже все исчезли. Даже самые непонятливые. - Князюшка!.. Заборонушка ты наша!.. - Те, что поближе, рванулись пасть в копыта спокойной низкорослой лошадке. - Не погуби!.. Замолви словечко!.. Князь поднял руку, и вопли стихли. - Замолвлю... Замолвлю, теплынцы!.. Может, и смилуется царь-батюшка... А не смилуется... Ну что ж... - Тут Столпосвят выпрямился, запрокинул окладистую с проседью бороду. - Тогда суди нас ясно солнышко!.. Глава 4. БЕДА БЕДУ КЛИЧЕТ Из умственной толчеи выглянула вдруг горестная поговорка, сложившаяся, должно быть, сама собой: "Вот тебе, бабушка, и нечетный день!.." Какая бабушка?.. При чем тут бабушка?.. Скорее уж дедушка, поскольку поговорка явно предназначалась для старого Пихто Твердятича, огорошить которого Кудыка собирался прямо с порога. Да, дожили... Повилась-повилась стружечка - и кончилась. Что ж теперь будет-то? Ежели князь Столпосвят не сумеет уворковать царя-батюшку - это ложись всей слободкой да помирай!.. Ну, положим, лоботесам разным вроде Шумка с Докукой даже и указ не во вред - наобляп режут, чуть лучше сволочан. А вот подлинным-то искусникам как теперь жить? Ни тебе тепла в доме, ни привычной сытости..." В мысленном затмении брел Кудыка слободкой, плелся - лишь бы нога ногу миновала. Не радовали его теперь ни искорки в сугробах, ни мягкий шепот снега под ногами. Переплевах в пяти от родной подворотни, обозначилось вдруг перед смутным Кудыкиным взором ярко-малиновое пятно. Очнулся - как из яичка вылупился. Напротив ворот переминался гнедоподвласый [Гнедоподвласый (берендейск.) - гнедой с подпалинами.] конек, впряженный в щегольские варяжские санки, с которых навстречу Кудыке лениво поднялся тугомордый отрок в шубейке, крытой малиновым сукном. Человечек - весь с надолбу, посмотришь - страх берет. Левое ухо, выставленное напоказ из-под шапки, пронято дутой золотой серьгой, и такого же золота цепь болтается на шее. По спине Кудыки прошел озноб, все позвоночки пересчитал. От Кощея пришли, не иначе... - Ну ты что ж, Кудыка? - не поздоровавшись, гнусаво запел незнакомец, разводя болтающиеся чуть ли не до колен рукава. - Мы тебя бережем, хоромы вон ни разу не горели, а ты... Умаялся, чай, на нас сидя? - Так я ж за оберег заплатил... - предчувствуя новую беду, выпершил Кудыка. - Ась?.. - То ли недослышав, то ли не поверив, тугомордый подался к древорезу украшенным серьгой ухом. - За-пла-тил?.. - Сколько мог! - истово подтвердил тот, выголив на детину круглые честные глаза. - Человек я маленький, шкурка у меня тоненькая... Детина сначала онемел, потом вскинул руки и отряс рукава до локтей. Показались растопыренные пальцы, унизанные лалами, яхонтами и сердоликами, причем все перстни, по обычаю берегинь, были повернуты каменьями внутрь. - Шкурка? - зловеще переспросил рослый берегиня. - Да твоей шкуркой терема крыть - не протекут! Убогим представляешься? Заказов, плачешься, нет? А у самого в повалуше берендеек до потолка!.. - Внезапно замолчал, полюбовался перстнями и, повеселев, уронил рукава. Охнул Кудыка, вспомнил утрешнего мужичка сволочанина - и такое сердце взяло, что сам бы себе язык перекусил. - И сколько теперь? - спросил он в тоске. - Сколько?.. - Берегиня прищурился. - Облупить бы тебя до мосольчиков, чтобы впредь не врал, да уж ладно, прощаем... Бери большой оберег... - А малый куда? - пискнул Кудыка. Берегиня разинул мохнатую пасть и сказал, куда. Древорез вздохнул, понурился, и пошли они вдвоем в повалушу. - Ну вот... - удовлетворенно прогнусил детина, когда поленица резных куколок слегка приуменьшилась, а в руках Кудыки оказался грубо вытесанный оберег, тоже именуемый берегиней. - Приколачивай на крышу взамен малого и живи себе... Если кто обидит - дай только знать... Древорез уныло посмотрел в удаляющуюся малиновую спину. Детину аж пошатывало от тяжести мешка. "Дай знать..." А ежели вот царь обидел, стружку снимать не дает?.. Ох, обнаглели берегини - похлеще леших... И попробуй не заплати! Брусило вон о прошлом годе послал их к ляду, так вскорости и дом сгорел у Брусилы... Наверняка сами берегини и подожгли, с них станется... x x x Деда он огорошил, как и собирался, прямо с порога. Оторопело выслушав внука, старый Пихто Твердятич молча сгреб бороденку в кулак и замер в трудном раздумье. - Против гнева властей, - испроговорил он наконец, строго пуча глаза, - первое дело - тирлич [Тирлич (берендейск.) - трава бешенка.] да жабья костка... - Да? - рыдающе вскричал Кудыка. - Это что ж, повешу я их себе на шею - и царь мне одному послабление даст? Дед несколько смешался, однако приличной годам степенности не утратил. - Н-ну... Одному-то, понятно, не даст... Значит, всей слободкой надо в мешочки зашить и на шеи повесить... - Откуда ж мы тебе столько жаб возьмем? В конце-то зимы!.. Дед крякнул. Да, действительно... Сшибши руки у груди, Кудыка цепенел перед ним в отчаянии наподобие резного идола. - Да и тирлич - травка редкая... - раздумчиво молвил дед, пожевав губами. - Одним волхвам в руки дается на Ярилиной Дороге... Так-то вот, внуче!.. Ни солнышку всех не угреть, ни царю на всех не угодить... Вытерпеть надобно... Покорись беде - и беда тебе покорится... - Да ты что говоришь-то? - вскинулся Кудыка. - Куда уж дальше-то терпеть? И так вон уже хлеб до самых рук доедаем! - Мы люди подначальны, у нас бороды мочальны... - со вздохом ответил ему поговоркой старый Пихто Твердятич, и поскреб бороденку, действительно, слегка напоминавшую старое мочало. - Кому подначальны? - запальчиво спросил Кудыка. - Всеволок нам кто? Начальство, что ли? Владеет сволочанами своими - вот пусть и владеет! Так им и надо, сволочанам... А над нами, окромя Столпосвята, власти нет!.. - Дурак ты, Кудыка, - жалостливо глядя на внука, сказал Пихто Твердятич. - Как сам того не смыслишь? Указ-то, чай, не Всеволок писал... Да ежели царь захочет, он и князя нашего узлом свяжет да в клубок смотает... - Дед!.. - Вне себя Кудыка подскочил к столу, грянул, не пожалев кулака, в дубовую доску. - Ты мне скажи еще раз такое про князюшку!.. Клубком смотает... Как бы самого Всеволока клубком не смотали!.. Царь... Да что он знает, царь твой? У него вон ограда выше терема... - Ты постучи, постучи еще на деда! - осерчал тот. - Что ощерился? Аль железо увидал?.. Молод щериться-то - на зубах вон еще волоса не выросли... Не Всеволок страшен, внуче, смута страшна! Знаешь, как оно бывает? Пастухи за чубы, а волки за овец... Подобно большинству берендеев Кудыка был человек смирный. Однако, услышав про волков и овец, мигом вспомнил он тугомордого берегиню, и такая накатила злость, что усидеть дома было просто невозможно. Ухнул, крутнулся чертом, потом ухватил кол и кинулся бегом на улицу. Кудыка еще не решил толком, кого он будет бить, и поэтому, оказавшись за калиткой, несколько растерялся. До капища было далековато,