А высоко над заморским берегом сияло едва начавшее розоветь греческое светило. В алой закатной воде пресмыкались ужами золотые отблески. На камни причала взбирались по очереди главари да горланы и, надседаясь, норовили переорать сдвоенный ропот преогромной толпы и разболтавшегося Теплынь-озера, где волна шла на этот раз противно ветру, чистоплеском. - Ну а дальше-то что?.. - жалобно вскрикивал сотник Нажир Бранятич, то и дело подаваясь вперед и хватая себя обеими руками за ребра, будто проверял, целы ли. - Не ведаете? А я вам скажу, что дальше!.. Перво-наперво Родислав Бутыч даст знать батюшке-царю, что участок наш возмутился против законной власти... - Это кто нам батюшка?.. - взвыл из толпы десятник Мураш. - Ты кого это нам, морда твоя варяжская, в батюшки прочишь? Один у нас батюшка у навьих - Завид Хотеныч!.. - Да ты к слову-то не цепляйся!.. - крикнул ему с пристани Нажир. - Батюшка - не батюшка, а вот прикажет Столпосвяту снять наш участок с кормления - что тогда делать будешь?.. Чурки глодать?.. За махиною перечапа виднелись в розово-млечном мареве темные плоты, влекомые тягою лошадиной вдоль лукоморья. Хитрый все-таки народ эти греки - нарочно для такой оказии дорогу по берегу протеребили: от Истервы и до самой аж до Еллады... - Да еще и войско нашлет чего доброго!.. - не унимался Нажир. - Осунется! - звонко полетело в ответ. - Чурыня вон с участка Люта Незнамыча две рати одной кочергой разогнал!.. Сотник вновь подался вперед, истово подхватил себя под ребра, желая, видно, возразить, но тут его как бы смыло с причала, а на месте его возник ощеренный Ухмыл. - Где ты был, Родислав Бутыч, когда солнышку полный откат вышел?.. - выпятив кадык, рыдающе крикнул он, будто и впрямь надеялся, что крик его долетит до речки Сволочи и достигнет ушей главного розмысла преисподней. Толпа взревела и жаждуще подхлынула к камням пристани. - Где ты был, когда мы ему окорот давали и попятно на лунку вскатывали?.. - выждав, когда народный вопль спадет, снова возрыдал Ухмыл. - Ты о чем тогда мыслил, хрыч взлизанный?.. О том, как горю пособить? Или о том, как бы Завиду Хотенычу яму вырыть?.. Думаешь на самого лопаты не выросло?.. Долго, долго не слышно было после этих слов плеска Теплынь-озера. Рев стоял такой, что мнилось, будто и не толпа воет, а солнышко раньше времени падает... - И вот что я вам, братие, скажу!.. - осипнув, надрывался Ухмыл. - Надо участок Люта Незнамыча подымать!.. Ежели два участка всколыхнутся - это, считай, половина преисподней!.. Ничего они тогда с нами не сделают!.. Захрипел, махнул рукой и спрыгнул в толпу, а на причал уже выбрался верткий чернявый грек - тот самый, что сидел тогда в клети по левую руку от розмысла. - Ми, греки - цестны целовеки!.. - начал он. - Мине Лют Незнамиц сто тетрадрахм [Тетрадрахма (греч.) - четыре драхмы.] долзен... И сотник его Цуриня тозе долзен... Вот они где у меня все - в зепи!.. Стоявшие поближе злорадно взгоготнули, но вскоре уразумели, что грек имел в виду как раз зепь, то бишь привесной карман, причем произнес это словцо на диво правильно. Околотился, видать, в людях-то... Заслышав смех, чернявый обиделся, взмахнул руками, и стал запальчиво доказывать, что в зепи у него не только розмысл с сотником, но и весь участок Люта Незнамыча... Распалившись, он уже принялся потрясать бирками, на которых у него были зарублены все должники, однако стоявший дотоле неподвижно Завид Хотеныч внезапно вскинул голову, и по толпе прошла рябь - все тревожно повернулись к розмыслу. Грек растерянно умолк, закрутил башкой. - Да что они там, пьяные все, что ли? - гаркнул Завид Хотеныч, уставив обезумевшие темные глаза поверх толпы. Наконец смекнули оглянуться - и обмерли. Над черно-сизо-розовыми хребтами золы сиял краешек возносящегося в небо нечетного солнышка берендеев. В то время как четное еще только клонилось к закату... x x x А вот такой оплошности и впрямь никогда не приключалось. Ну, бывало, что протянем с ночью, изредка стрясется и так, что погаснет добросиянное в полете, и волхвы долго потом толкуют доверчивым селянам о каком-то там солнечном затмении... Но чтобы выгнать в небушко оба изделия разом? В один и тот же день?.. Однако Завид Хотеныч ошибся, гаркнув насчет пьяных. Отнюдь не с похмелья метнули до срока из-за Кудыкиных гор светлое и тресветлое наше солнышко. Да и Родислав Бутыч погорячился, объявив на следующее утро, что виной всему - теплынские засланцы-лазутчики. Просто известная сплетница да повирушка Плюгава с участка загрузки шепнула жене сотника, что муженек ее... А впрочем пес ее знает, что она там шепнула!.. Может, и не шептала ничего... Ведомо только, что ревнивая сотница налетела на своего ладушку и, расчепыжив в пух [Расчепыжить (берендейск.) - в данном случае: разругать, расшелушить.], принялась гонять по всему кидалу, то бишь катапульте, причем с греческой лампой в руках, хотя Уставом Работ строжайше запрещено подходить с огнем к загруженному чурками изделию ближе, чем на девять переплевов. Мало того, метнув лампу в головушку супруга, сотница промахнулась и вмазала скляницей в снаряженное, готовое к запуску солнышко. Лампа лопнула, горящее масло затекло в одно из поддувальных дыхалец, и тресветлое, жутко молвить, занялось, да так споро, что и не подступись... Тушить его даже и не дерзнули. Раскаленное докрасна ядро продержали на рычаге сколько могли, а потом розмысл Вышата Серославич, видя, что начинает уже рдеть само кидало, приказал пущать... Стон прошел над страной берендеев. Только-только собрались вечерять - и вдруг такие чудеса! Поначалу решили, что конец света, похватали идольцев, какие были, рухлядишку всякую, утварь, что подороже, и кинулись на капище - жертвовать. С собой-то ведь на тот свет не возьмешь... А иные бежали с колами да вилами - чаяли, что успеют еще волхвов порешить. Однако, пока добрались до Ярилиной Дороги, четное солнышко кануло в Теплынь-озеро, нечетное же вознеслось, припекло, засияло, и остановились берендеи в растерянности. Земля вроде не тряслась, небо не падало... Все-таки, наверное, не конец это был света - так, знамение... Но на капище все же пошли - попытать волхвов, что сие диво означало... Суровый кудесник Докука принял принесенные во множестве берендейки, хрипло спел хвалебную песнь, а когда принялись донимать вопросами, отвечал сердито и уклончиво: - Блудить меньше стали. Вот солнышко, вишь, и пожаловало вас, треокаянных, двойным днем... Ишь ты... Покручивая головами, вернулись в слободку, даже и не ведая, что теперь делать-то: опочив ли держать или же, напротив, за утренние дела приниматься?.. Да нет, какой уж там опочив! А тут еще слушок просквозил, что ласковый князюшка Столпосвят ослобонился из-под лютой стражи царской и будет перед народом речь творить... - Из-под какой из-под стражи? Поди проспись да прочихайся! Он и под стражей-то не был... - Ка-ак не был? Куда ни направит стопы - за ним храбров пять, а то и шесть, все в кольчугах да с сабельками!.. - Так они вон и сейчас за ним по пятам ходят!.. - Эва! Сравнил! Раньше-то - стража, а теперь-то - свита! - Да башка ты стоеросова! Храбры-то те же самые!.. - А ты... Прихвостень ты сволочанский, вот ты кто!.. Потекли всей слободкою на торг, стали ждать князюшку... И явился милостивец. Надежа наша и опора... Личико смуглое малость обрезалось - от скорбных дум, не иначе. Легко ли, чай, в неволюшке-то в царской!.. А как выпрямился в седле, как блеснул веселыми очами из-под грозных бровей - эх, отхлынь, тоска, подхлынь, отрада!.. Жить захотелось! - Дивно, дивно... - Не золота труба вострубила - князюшка возговорил, Столпосвят. Вроде бы и негромко возговорил, а отдалось по всей площади. Уронил головушку и как всегда призадумался. Глядел народ в умилении на своего заступника, светлые слезы смаргивал... Вот поднял князюшка дремучую бровь, окинул всех мудрым понимающим оком... - А чему дивиться-то? - спросил он вдруг, да запросто так, по-свойски, по-теплынски. - Солнышко-то, чай, неспроста нам дважды явилось! Такой уж ныне день... Ахнули слобожане, замерли с разинутыми ртами, припоминая. А какой ныне день-то? Так ничего и не припомнив, уставились снова на князюшку. Старый Пихто Твердятич, уперев батожок в площадную пыль, оттопырил праздной рукой туговатое ухо. - Не помните?.. - укоризненно громыхнул Столпосвят. - Так я напомню... Ровно тридцать восемь дней назад битва была... Лютая битва, кровавая! Заступили путь на речке на Сволочи отважные сыны земли теплынской бесчисленным ратям алчного да хищного Всеволока... И гостей незваных употчевали, и сами полегли... Эх, теплынцы! Солнышко помнит, а вы уж забыли... Зашептался народ, пальцы принялся загибать, шевеля губами. Тридцать восемь там дней прошло, не тридцать восемь... Нешто их кто считал!.. - Вспомним всех поименно!.. - колоколом загудел князь. - Всех, кто пал в этой битве! Старого воеводу Полкана, что, презревши преклонный возраст, рубился со сволочанами, пока не изронил храбрую душу свою!.. Вспомним и тех, уцелевших в битве, но настигнутых царским гневом... Кудыку с Докукой!.. Да что тут долго толковать! Сами знаете, скольких мы тогда не досчитались... Бабы тут же ударились в слезы. То ли старенького Полкана Удатого жалко стало, то ли вновь закручинились по ушедшему в волхвы Докуке. Других-то потерь, честно говоря, как-то не припоминалось. Старого лесу кочерга Пихто Твердятич выпрямил хребеток и, приосанившись, огляделся. Высмотрел в толпе крытую малиновым сукном шубейку и погрозил издали батожком. - Восславим же светлое и тресветлое наше солнышко, - рек громоподобно Столпосвят, - ибо не помогли бы нам без него ни доблесть, ни сабелька, ни копьецо! Разверзло добросиянное недра земные да напустило на ворогов преужасного воина, единым ударом богатыря Ахтака наземь повергшего!.. А ныне ведомо стало о бесславной гибели Ахтаковой! Затеялся, вишь, дерзкий по Ярилиной Дороге на борзом коне проехати!.. Да только осерчало златоподобное, гневом воспылало... Думал Ахтак в пещерах укрыться - так оно его и в пещерах нашло!.. Дрогнул люд, смутился. Плоскыня-то с Брусилой рассказывали, что Ахтака сыра земля поглотила, а на самом-то деле вон оно как вышло-то... - Так что не зря, не зря нам, теплынцы, солнышко сегодня оба своих лика явило!.. Предостерегает тресветлое... О чем, спрашиваете?.. Отвечу... - Князюшка по обыкновению свел голос на рокочущие низы и примолк. Зная ухватки милостивца и защитника своего, прочие тоже затаили дух - ждали, чем еще огорошит. - Битва битву кличет!.. - зычно объявил князь. - Так и надлежит знамение разуметь... Всеволок-то опять, сказывают, рать исполчил, мало ему показалось прошлого-то разу... Переглянулись, заскребли в бородах да в затылках. Вон он, стало быть, куда клонит... В битву, стало быть, снова... Да хотя бы и в битву - от такой-то жизни!.. x x x Жара в тот день стояла - хоть яйца на ладошке пеки. Дрожал раскаленный воздух, изнывала, скучнела молодая травка. Так, глядишь, и засуху учинить недолго... Велев теплынцам исполниться ратного духа, ускакал князюшка. Клики смолкли. Загудело людское сонмище, забродило, а самые ретивые двинулись ватагами к Мизгирь-озеру на боярский двор - копьеца попросить али кистенишка... - Слышь, молодец... - прошамкал продравшийся сквозь толпу старый Пихто Твердятич, дергая за малиновый рукав. Берегиня повернул к нему тугое, словно бисером унизанное личико. Томно, чай, в шубейке-то, припекает!.. Ну да дело молодое, а жар - он костей не ломит... - Князюшка-то, а?.. - неспроста завел старый. - Слыхал, как он про внука-то про моего? Отважный, говорит, сын земли теплынской!.. - Подержи... - сквозь зубы сказал ему берегиня и вручил конский повод. Отряс оба рукава до локтей и растопырил усаженные перстнями пальцы. - Дед! - прогнусил он в сердцах. - Доел ты меня уже и выглодал, бдя... Тебе поклон от внука на словах сказывают, а ты еще кобенишься!.. - Ну а кроме-то?.. - весь затрепетав, жадно спросил Пихто Твердятич. - Только на словах али еще на чем?.. Не до вежества было старому - хлебушка бы укусить. Дыру-то во рту ничем ведь не зачинишь, жива душа калачика просит... Берегиня забрал повод и недовольно огляделся. - Ушей много, - молвил он. - Отойдем-ка, дед, в закоулок, там и потолкуем... Припадая на батожок, выбрался старый вослед за тугомордым с площади. Берегиня сунул окованную перстнями лапу в седельную суму и извлек оттуда лоскуток пергамента. Подал, надменно отвернув мурло. Ежели кто со стороны углядит - подумает: милостыню дед выворковал... Тоскливо защемило сердце у старого. Он-то чаял, что мучицы внук переслал али крупки какой... Ан, вишь, грамотку... Верно, сидит Кудыка сам в дремучем лесу, зубами щелкает да в ноготок свищет. Одно смутно: в лесу сидит, а с письмишком к деду берегинь шлет... Да и письмишко-то не берестяное... Где ж это он, забродыга, пергаментом разжился?.. Пихто Твердятич насупился, развил грамотку и, отнеся подале от глаз, принялся читать: "Солнышку моему сиятелю, свету моему совету, старому дедушке Пихто Твердятичу - внучище его недостойный Кудыка челишком бьет..." Ишь ты, завернул... Потеплело на сердце. Зажмурился старый, ровно маслица лизнувши. "Дед, - продолжал Кудыка. - Серебришко я перепрятал. Отыми половицу, да не ту, что справа от печи, - левую отыми, вот там оно и есть. Передавших грамотку не забижай, я с ними при случае еще денежку пришлю, когда та вся выйдет. Засим писавый кланяюсь..." Заробев, Пихто Твердятич отнял слабые глаза от грамотки и воззрился, часто взмаргивая, на распаренного берегиню. Что рыло, что шубейка - цвет один... - Кто ж он теперь-то? - еле выпершил дед. - Уж не в разбой ли часом ударился?.. Берегиня скроил таинственное изличье, сплюнул, огляделся. - Не знаю, дед, - прогнусил он тихо и значительно. - Но круто, говорят, взлетел, крутенько... Кощей - и тот о нем уже наслышан. Вот и смекай... - Так а письмишко-то кто передал? - Говорю ж тебе: от Кощея пришли... - А ты-то сам не от Кощея разве?.. - опешил старый. - Куда там!.. - вздохнул тугомордый отрок. - От подручных его. Сам-то Кощей, вишь, глубоко закопался, личика не кажет. Ежели и встретится с кем, то разве с боярином каким, а то и с самим князюшкой... Однако прощай, дед. Недосуг мне. Ежели понадоблюсь - дай знать... С этими словами берегиня махнул в седло, и гнедоподвласый конек понес его по улочке ладной нагрункой [Нагрунка (берендейск.) - конская побежка между шагом и рысцою.] - с отволочкою задних ног... Смотрел ему вслед старый Пихто Твердятич, слезы смигивал. "Ай, внуче... Ай, внуче..." x x x Нет, ну ее к ляду, такую милость! Пожаловало, называется, красно солнышко чад своих!.. Работать два дня подряд без отдыха - шутка, что ли? Да еще и ни на один храпок не прилегши!.. И ежели прав был кудесник Докука, что, мол, возрадовалось тресветлое общему воздержанию, то лучше уж снова во блуд удариться... Ко второму за день закату изнемог князюшка Столпосвят, с голоса спал. Как вскинулся в седло при виде знамения, так и метался, сердешный, по градам и весям теплынским - собирал людишек на рыночных площадях, речи творил... Лошадушка - вся от пены белая, сменить пришлось. Будь на его месте кто другой духом послабже, жилою потоньше, - ей-ей, не выдержал бы: закрыл глазки да лег на салазки... Да только не из таких князюшка-то наш! Нутром чуял: не тот нынче день, чтобы в праздности да неге полеживать. Тут так: не удержался за гриву - за хвост не удержишься... Куй, пока брызжет! Спешившись у высокого боярского крыльца, князюшка оперся на окатистое надежное плечо Блуда Чадовича, постоял, перевел дух и лишь после этого поднялся, тяжело ступая, по лесенке с хитро выточенными перильцами. - Кликнул? - устало спросил он, даже и личика не повернув в сторону боярина. - Ждет... - почтительно молвил тот, поддерживая князюшку под локоток. Когда подступили к горнице, за дверью кто-то взлепетал по-берендейски, но с греческим выговором: - Цестны целовеки так не делают!.. Долзен - плати!.. Боярин распахнул дверь перед князем. Пол в горнице устелен был ковром, стол накрыт нарядной скатертью, на окнах - занавесы да наоконники, поставец сиял серебряной посудой. Красовались в тарелях [Тарель (варяжск.) - особая посуда для знатного гостя.] всевозможные яства, а в самой середке стола выгибала шею лебедь целая, нерушеная. На лавке, промакивая тафьею выпуклую плешь, пригорюнился Лют Незнамыч, а перед ним метался, запальчиво взмахивая руками, смуглый изобиженный грек. Вяло ответив на приветствия, князюшка сел за стол и принял из рук боярина полный кубок доброго вина. Выцедил, прищурив правое око, закусил заморской маслиной, поставил кубок, призадумался. Потом вскинул бровь и глянул на скукоженное личико розмысла. - Вишь, как оно бывает-то, Лют Незнамыч... На смирного беду нанесет, а прыткий и сам набежит... Так что не помогло тебе смирение твое... Влез по уши - полезай и по маковку... На участке-то хоть спокойно? - Куда там!.. - Розмысл с горечью махнул тафьей. - Вече [Вече (берендейск.) - мирская сходка, подчас заугольная.] собирают, в доски железные бьют... - А чего хотят? - Да зябко молвить, чего хотят, - передернув плечиками, отвечал Лют Незнамыч. - Родислава Бутыча скинуть мыслят. А на место его Завида Хотеныча прочат... - Разумно... - одобрил Столпосвят и мигнул боярину. Тот живо наполнил кубок. - Да мало ли что разумно! - вскричал розмысл. - По Уставу Работ... Князюшка поперхнулся и, проплеснув вино, грянул донышком в стол. - По Уставу?.. - взревел он, да так, что из оконного переплета чуть стеклышки не посыпались. - Это по какому же уставу вы нас позавчера заморозками пожаловали? А сегодня и того чище - ночи лишили!.. Давно пора в шею гнать этого вашего хрыча Родислава Бутыча, пока он тут светопреставления нам не учинил! И правильно Завид Хотеныч сделал, что грамоту его разорвал! Ишь! Один дельный человек на всю преисподнюю - и того убрать норовят... - Против главного розмысла - н-не пойду, - выговорил с запинкой бледный Лют Незнамыч. - Не пойдес - плати, - тут же заявил чернявый. - Ми, греки - цестны целовеки... - Да немыслимо сие! - возопил в отчаянии Лют Незнамыч. - О чем глаголишь, княже? Или грамоту царскую тебе еще не вручили?.. Столпосвят насупил брови и поднес кубок к улыбнувшимся устам. - Вручили... - рек он напевно и выпил. Развел усы, огладил бородушку. - Велит мне та грамота снять с кормления участок Завида Хотеныча... И, пока не покорится, припасов ему не поставлять... - Так неужто не снимешь? - Ну почему же... - невозмутимо пророкотал князюшка. - Сниму-у... - Тут он бросил на Люта Незнамыча исполненный грозного лукавства взор. - Только не его участок, а твой. Твой, розмысл! На второй день у людишек животы подведет - они тебя самого съедят... сольцой не посыпая... А порушь-ка мне, боярин, лебедь белую!.. Блуд Чадович взмахнул ножом и, раскроив птицу, поднес с поклоном на блюде наиболее лакомый кус. - Неужто и царя не страшишься? - пролепетал ужаснувшийся розмысл. - Прознает ведь... Вместо ответа Столпосвят взял неспешно в обе руки лебяжью ножку, поднес было ко рту, как вдруг, опечалившись, вернул на блюдо. Воловий глаз князюшки внезапно налился слезой. - Царь-то наш батюшка... - молвил князь, в расстройстве отодвигая тарель. - Помер болезный... Вот уж месяц тому, как помер... - Как?! - Греческая хворь прикинулась, - утирая глаз согнутым пальчиком, с грустью пояснил Столпосвят. - Кондратий называется... - А сразу-то почему ж не огласили?.. Вздохнул князюшка. - Да вишь, брат мой окаянный Всеволок, смуты испужался... Молил-молил меня никому не сказывать, да и другим запретил. Да только, видать, правды-то не утаишь... Скорбная и в то же время очумелая тишина постигла горницу. И в тишине этой скрипнула, спела тихонько дверь. На пороге, поджав губки, стояла стройная, как веретенце, боярышня - заплаканная и сердитая. Окинув беглым взглядом розмысла и дядюшку со Столпосвятом, уставилась исподлобья на грека. Тот не понял - вскинул брови, покатал туда-сюда черные маслины глаз, неуверенно цокнул языком... - Крути, боярин, свадебку, - с отвращением проговорила Шалава Непутятична. - Зарок дала: кого первого сейчас увижу - за того и пойду... Глава 17. ВРЕМЯ СМУТНОЕ - Так что двум котам в одном мешке не улежаться... - мудро подытожил Ухмыл и надхлебнул стаканчик. Кудыка хмыкнул и посмотрел на Чернаву. Та сидела, подперев чисто отмытую щеку, и сердито слушала степенный мужской разговор, время от времени придирчиво оглядывая свою новую обитель. Так уж вышло, что после недавней подземной смуты всех попятливых да окарачливых скоренько переобули из сапог в лапти. В число разжалованных попал и робкий сотник Нажир Бранятич - тот самый, кому принадлежало раньше это жилье. Конечно, по сравнению с тесной дырой, где поселили поначалу Кудыку с Чернавой, - хоромы. Две сухие просторные клети, стены обтянуты чистой холстиной, а теперь даже вон и коврик греческий на полу, выменянный всего за дюжину идольцев... А все ж не Навьи Кущи... Чернава вздохнула. - Под котами-то кого разумеешь? - спросила она Ухмыла. - Розмыслов наших или Столпосвята со Всеволоком? - Да что тех, что других... - небрежно ответствовал тот и примолвил со вздохом: - А все бабы. Все они... - Бабы-то тут при чем? - обиделся Кудыка, но, думается, все-таки не за баб обиделся - за мужиков. Что ж мы, в самом-то деле, без женского полу сами и склоки учинить не сможем?.. С лесоповала бывший древорез вернулся малость осунувшийся, с незнакомым начальственным блеском в глазах. - Ну как... - сказал Ухмыл. - Все с чего началось-то? Перенега со Звениславой сцепились - колом не разворотишь!.. Наша-то, вишь, с раскладки, из грязи да в князи, а та и впрямь княжна, Всеволоку двоюродной сестрицей приходится... Да и муженек ее Родислав Бутыч сам из бояр... Бела кость... - Ишь ты! - подивился Кудыка. - Как же это он в розмыслы-то угодил?.. - Да запросто! А ты думал, розмыслы сплошь работяги?.. Вот Коромысл, к примеру... Слыхал о таком?.. Тот и вовсе из княжьего роду происходил. А смекалист был, сказывают!.. Не чета нынешним - снасти новые придумывал... Кое-что так в его честь и назвали... - Ухмыл приостановился и подплеснул в стаканы винца. - Ну вот... - продолжил он, покачивая берестяной посудинкой. - И давай, стало быть, это бабье мужей подбивать: Завида, значит, Хотеныча с Родиславом Бутычем... С тех самых пор распря у них и идет... Хотя, по правде молвить, у нас в преисподней теплынские участки и раньше со сволочанскими не ладили... - И кто, мыслишь, верх возьмет? - с тревогой спросила Чернава. - Где? Здесь или наверху? - Да провались он, этот верх! - вспылила Чернава. - Не наверху, чай, живем-то!.. - А вот это ты зря... - заметил Ухмыл. - Тут, вишь, такой узел завязался, что и не распустишь. Ежели Завид Хотеныч не удержится, то и Столпосвяту, считай, опалы не миновать. То есть вотчины своей теплынской лишиться... Да и наоборот: сгонят Столпосвята - тут уже Завиду Хотенычу беда придет. Так что ты, Чернава, не горячись... Нам без греков да без князюшки одним эту кашу не расхлебать нипочем. А тут еще царь-батюшка помер, слыхали? - Вчера, четным вечером, - изронил Кудыка, гордый, видать, своей осведомленностью. - Двойной-то день, сказывают, лишь перед концом света бывает. Ну а старичок, ясно, пужливый - узрел второе солнышко да и сковырнулся... А все сволочане, сошку иху да об камушек!.. Мужики вздохнули и выпили кстати за упокой старенького царя-батюшки, не ной его косточка в сырой земле. Чернава чуть не плюнула с досады, на них глядючи. - Вашими бы языками да лапти плести!.. - бросила она. - О деле, чай, спросила!.. Удержится Завид Хотеныч в розмыслах или нет? - Еще как! - надменно рек Ухмыл. - Этот мосол не для их сусал. Кощея так просто не проглотишь, поперхнешься Кощеем-то... - Кем? - обомлев, переспросил Кудыка. Ухмыл смутился. - Да это мы так, вишь, промеж собой Завида Хотеныча шутейно кличем... Костлявый потому что... Не слыхал разве?.. Кудыка вспомнил лениво поднимающегося с варяжских щегольских санок тугомордого отрока в крытой малиновым сукном шубейке - и, тряхнув головой, поспешно погасил свой стаканчик, не ждя Ухмыла. Собираясь с мыслями, закусил соленым огурчиком. - А вот у нас в слободке врали, будто теплынские берегини под каким-то Кощеем ходят... - запинаясь промолвил он. - Неужто розмысл, а?.. Ухмыл подумал. - Да всяко может быть... - как-то нехотя отозвался он. - Завид Хотеныч - муж пронзительный. Мог и их тоже к рукам прибрать... Тут в дверь стукнули властной рукой, и Чернава метнулась открывать. Отперев, попятилась. На пороге, весь увешанный оберегами и с посохом в деснице, высился суровый волхв, в котором погорелица, ахнув, признала синеглазого красавца древореза, когда-то ею отвергнутого и брошенного связанным в землянке. - Никак Докука? - тоже присмотревшись, ошарашенно молвил ее супруг. - Что это ты, брат, кудесником вырядился?.. Да полно те за косяком-то стоять! Садись, угощайся... - Пьянствуете, бражники? - глуховато, зловеще вопросил преображенный Докука. Приблизился к столу, сел и, подумав, набурлил себе полный стакан. Не на капище, чай... Все свои. Осушил единым духом до берестяного донышка, помолчал, грозно содвинув брови, потом воззрился на Чернаву. - Говорят, порчу сымать умеешь?.. x x x "Ростом добрый царь Берендей был невелик, ликом благолепен, власы и браду имел серебряны и обильны. Статью прям, хотя годами преклонен. К подвластным берендеям милостив, нравом же незлобив и кроток. Без малого сто лет правил он нами, окаянными, и ни разу не повелел казнить смертью ни единого подданного своего, пусть даже в чем и повинного". Летописец приостановился и сменил перо. За низким оконцем с вынутым по весне слюдяным переплетом рычала, клокоча, аки пес цепной, порожистая мутная Сволочь. И точно так же рычала она за другим оконцем, прорубленным в противоположной стене избушки. "Лишь единожды закрыл добрый царь сердце свое для милости, приказав изгнать преступного купца Мизгиря ради злодеяния, воистину ужасного. А что сказывают, будто того купца утопили по велению царскому в Мизгирь-озере, есть бессмысленная и злобная ложь, врагами распущенная". "Волхвам же, ему не подвластным, - продолжал летописец, - внушал блаженный царь неустанно и кротко, что не гоже столь часто низвергать в преисподнюю живых людей, ибо не угодны ясному солнышку жертвы человеческие. Зрячей, рыскучею мыслью оглядев окрестные царства, войною живущие, возлюбил добрый царь Берендей мир и покой. Не слыхано было при нем ни грома сабельного о шеломы железные, ни стонов народных, ни плача жен на высоких стенах". Тут летописец призадумался. Беда с этим похвальным словом. Всеволок, положим, одобрит, а вот Столпосвят... Не понять Столпосвята. То славит батюшку своего Берендея, а то честит на все корки... Летописец вздохнул, поглядел в одно оконце, в другое. Сволочанский берег был ближе, зато со стороны теплынского намыло долгую отмель - чуть ли не до самого островка, на котором ютилась ветхая избенка... Вот и гадай, к кому угодишь: к Всеволоку али к Столпосвяту! И угораздило же усопшего царя-батюшку поместить летописца в самую середку земли берендейской, чтобы, значит, известия со всех сторон легче было получать!.. Летописец сердито ткнул гусиным пером в медную чернильницу и вновь склонился над пергаментом. "Более же всего, - выводил он, стиснув зубы, - дивился царь Берендей живописанию красот земных. Бывало, что и сам, взявши кисть, садился на позолоченный стулец да писал на теремных столбах красками турьи ноги, простецами за коровьи почитаемые. С народом был ласков, челобитьица от обиженных принимал сам, на бояр сие не возлагая. И за добродетели его подарило светлое и тресветлое солнышко царя нашего батюшку предолгим веком". Летописец крякнул и, не стерпев, полез под стол за сулеею доброго вина. Предстояло самое сложное. "На излете светлых дней своих, - все медленнее выводил он, спрятав винцо и обмахнув усишки, - весьма огорчен был царь раздорами..." Подумав, взял ножичек, выскоблил слово "раздорами", вписал "неурядицами". "...неурядицами сыновей своих, учинивших лютую сечу на речке Сволочи..." Ой, нет... Про сечу лучше не надо. Битву-то на речке Сволочи Столпосвят со Всеволоком, не поделивши царства, учинили уже после Берендеевой кончины, причем о кончине той ни народу не сказали, ни в свитки не велели вносить... Летописец убрал упоминание о сече и в тоске погрыз перо. Вот ведь закавыка-то!.. Как же время-то обозначить?.. Помер месяц назад, а курган над ним лишь вчера воздвигли... А, ладно!.. "На излете светлых дней своих узрел государь в небе грозное знамение, усобицы предвещавшее. Удрученный, взошел он в свою опочивальню, и се отлетела душа его в Правь. На радость... - Тут летописца прошибла испарина. Снова сличил расстояние до теплынского и до сволочанского берегов, поджал губы, клюнул пером в чернильницу и решительно закончил: - На радость тем, коим предстоящая смута была на выгоду." x x x В те самые дни возникло на Мизгирь-озере еще одно видение. И, хотя выглядело оно столь же дивно, как два солнышка в небе или, скажем, плывущие с верховьев бревна, но причина его была на сей раз более или менее ясна. На смутно зримом сволочанском берегу тучею клубился работный люд. Ежели не лгали ясны глазыньки, вбивали там в превеликом множестве сваи и спешно громоздили каменный причал. Такая заваривалась суматоха, что поглядишь - да и руки врозь!.. Встревоженные теплынцы вот уже который день только об этом и перешептывались. Толковали с уха на ухо, а слышно было с угла на угол. Гудом гудела рыночная площадь. В самом деле, на кой ляд мог понадобиться сволочанам причал на Мизгирь-озере, да еще и каменный? Ежели мыслят они перехватить у теплынцев торговлю с варягами, то она давно уж перехвачена. Речка-то Варяжка, из Мизгирь-озера изливающаяся, только по сволочанской земле и течет. А с греками торговлишку так и так не переймешь, хоть строй причал, хоть не строй... В одном все были согласны: опять этот Всеволок, стяжательством прославленный, затевает какие-то козни. - Пода-айте, люди добрые, увечному воину, кровушку за вас проливавшему на речке Сволочи... - уныло да жалостливо выводил слободской нищий Телешко. - Плечико пронизано, головушка испроломлена... Подавали мало и не потому, что Телешка в тот день на речке Сволочи заведомо не было, да и быть не могло, а так - по скудости да по художеству своему. Возле мучного ряда, ныне сплошь занятого варягами, звенели и ныли струны слепого гусляра Бачилы. Надрывая сердца, пел гусляр о роковом поединке преклонного годами воеводы Полкана Удатого с дерзким сволочанским богатырем Ахтаком: - Копьями столкнулись - копья извернулись... Саблями махнулись - сабли выщербились... Старый дед Пихто Твердятич остановился послушать. Короткую нищенскую клюку он сменил на высокий приличный возрасту посох, и, хотя припадал на ножку по-прежнему, однако делал это теперь степенно, с важностью. Потосковав о внуке, заступившем когда-то путь бесчисленной вражьей рати, а сейчас неведомо где обретающемся, положил дед, кряхтя, перед гусляром оббитую берендейку и похромал дальше. Бирючи на торгу не появлялись. Царские-то, понятно, отошли к Всеволоку, а своих Столпосвят, видать, еще не назначил. Но, стоило об этом старому Пихто Твердятичу подумать, как над толпой воздвиглась шапка на высоком шесте, и чья-то луженая глотка играючи перекрыла людской гомон: - Слушайте-послушайте, слободские теплынцы, люди княжьи, люди государевы!.. Перепутать с каким-либо другим этот зычный, не к месту взревывающий голос было просто невозможно. И все же народ перед тем, как заворчать утробно и двинуться на протяжный сей вопль, подсучивая рукава да перехватывая посподручнее дреколье, опешил и заморгал. Конечно, Шумок всем и каждому известен был своим бесстрашием, но чтобы взять и вот так охально и срамно передразнить крик бирюча, оглашающего указ! Да еще и шапку вздеть на шест!.. Заворчали, двинулись, подсучивая да перехватывая, и налетели вдруг на окаменелые спины тех, кто стоял поближе. Вспрянули на цыпочки, протянули шеи... Да солнышко ты наше тресветлое! Что ж это такое деется-то?.. В толпе, бросив пальцы на сабельные рукояти, надменно деревянели рылами пятеро суровых храбров из княжьей дружины, а меж ними узрел изумленный люд благообразно одетого Шумка с шестом в правой руке и свитком пергамента в левой. - Ведомо стало, - заходился Шумок, - что сволочанский князь Всеволок, пыша на нас злобой, вновь умышляет навести полки свои на теплынскую землю, ради чего повелел сложить с варяжской помощью на Мизгирь-озере превеликую пристань для переправы на сей берег. А вам бы, теплынцам, верным княжьей власти, быть по сему случаю при оружии и зорко следить, не учинит ли враг копания или иные шкодливые лукавства... И впрямь как подлинный бирюч, уронил шапку с шеста и победно огляделся, нахлобучив. Народ моргал да покряхтывал. Дивно, ох, дивно... Перво-наперво, с пристанью... От великого ума, что ли, взбрело сволочанскому князю Всеволоку ладить переправу через Мизгирь-озеро, когда можно отступить вверх по Сволочи перекликов на двадцать - и вброд ее! Там куры пеши ходят... А первей того - чудо чудное! Шумок-то, а?.. Это что ж теперь, и пальцем его не тронь?.. - Ты... это... - недоверчиво молвил наконец Плоскыня. - Бирючом, что ли, теперь?.. Шумок задорно высморкался. - А вот пожаловал меня, подлого, князюшка! - объявил он с небрежной лихостью. - За службу верную... Ну тут и вовсе усомнились. Какая еще служба? Горло драть да народ смущать?.. Вот ведь времена пошли! Докуку - в волхвы, Шумка - в бирючи... - Так ты... что теперь?.. - все еще недоумевал Плоскыня. - Указы будешь оглашать?.. - Хочешь, еще зачту? - с готовностью предложил Шумок. - А ну!.. Шумок немедленно вскинулся на цыпочки. - Слушайте-послушайте, государевы люди, государеву волю! - грянул он. - Идите в красные ворота на широкий боярский двор! Вереи точены, столбы золочены! С широкого двора в новы сени, на часты ступени, в дубовые двери! Выдает боярин Блуд Чадович племянницу свою Ш-ш... - Тут Шумок выпучил глаза и, удавив горлом этот странный змеиный шип, взвил голос звонче прежнего: - ...племянницу свою Забаву Путятичну за гостя греческого Сергея Евгеньевича! Просим всех о десятый день на почестен пир, на веселое похмелье!.. Выпалив все это единым духом, смолк и глянул искоса на Плоскыню: а, дескать? Каково? - Да нет, ты погоди... - всполошился тот. - Ты это из головы али как?.. - Ну да, из головы!.. - обиделся Шумок. - За такое "из головы", знаешь, что бывает? Тут уж не "из головы", а "без головы" станешь... Ты поди посмотри, что на боярском дворе делается! "Из головы..." Слободской люд вокруг повеселел, приободрился. Предвкушающе разводили усы и вообще охорашивались. Давненько, давненько не радовал боярин пиром али свадебкой. - Так а первый-то указ!.. - спохватился кто-то не в меру пужливый. - По первому-то указу нам при оружии надлежит быть! А ну как враг и впрямь подкопается?.. На пужливого посмотрели с сожалением. - Куда подкопается?.. Под Мизгирь-озеро, что ли?.. Молчи уж, коли смысла не дадено... Эх, и погуляем, братие!.. x x x Желтое сияние греческих масляных ламп заливало просторный подвал. Дубовые скамьи были отодвинуты от стола к стенам, так что розмыслы, сотники, ну и еще кое-кто чином помельче располагались теперь супротивно друг другу подобно двум воинствам, выстроившимся на поле брани. Теплынские участки, ежели смотреть с порога, - по левую руку, сволочанские - по правую... А поразмыслишь: и впрямь ведь брань, только что палицей тебя никто не ушибет да на копье не взденет. Хотя уж лучше бы ушибли... Наверху - что?.. Так, съехались, погремели сабельками по щитам да по шеломам, положили на зелену траву сотенку-другую храбров, да и расточились восвояси. А тут - не-ет. Тут, ежели на то пошло, вся дальнейшая участь земли берендейской на кон поставлена. Да и твоя заодно... Как в подлинном сражении, были здесь и два поединщика. Не на живот, а на смерть схватились за дубовым столом Завид Хотеныч и Родислав Бутыч. Давно к тому шло. Накопилось обид - выше горла... Главный розмысл преисподней явился на брань в шубе и в горлатной шапке, напоминая тем самым о высоком своем происхождении. Кого он этим сразить хотел - неведомо. Перед кем-перед кем, а уж перед боярами навьи души ни малейшего трепета не испытывали. Впрочем шапку горлатную он вскорости скинул, явив излыса-кудреватую маковку, и парился теперь в одной только шубе. Завид же Хотеныч был, как всегда, в сереньком сукнеце, но, судя по лепоте покроя, однорядку ему шили, скорее всего, по ту сторону Теплынь-озера. - Больно свято поешь: чуть на небе не слышно!.. - цедил он, прожигая супротивника темным взором. - От Ахтака хотя бы лошадка в доказательство осталась, да и доспех у него был приметный... Но ты мне покажи один-разъединственный след от этих твоих лазутчиков, теплынских да греческих!.. Не было их, Родислав Бутыч, не было! Придумал ведь, признайся!.. - Придумал?.. - горлом скрипел в ответ Родислав Бутыч, а рот у самого так и вился в судороге. - А вырубка лесов на юге? Это я тоже придумал?.. Что ж мы здесь, слепые, по-твоему? В Мизгирь-озеро бревна вон из Вытеклы каждый день выносит - померещилось это нам, что ли?.. Кудыка украдкой покосился на свежеиспеченного сотника Мураша Нездилыча и на Ухмыла, коего вопреки пьянству произвели-таки недавно в старшие наладчики. Оба напряженно внимали, личико что у того, что у другого - белехонько. Да оно и понятно. Беда одного только рака красит... - Родину грекам продаешь вместе со Столпосвятом со своим... - завершил слегка уже задохнувшийся Родислав Бутыч - как клеймо приложил. Оба воинства зашумели негромко: сволочане - одобрительно, теплынцы - обиженно. - Ну вот, загнул! Ни в дышло, ни в оглоблю!.. - бросил в сердцах Завид Хотеныч. - Родина-то тут при чем? Снасти все ветхие, изношенные. Греки нам за бесплатно новые не изладят. Вот лесом и рассчитываемся... Отыгрывался, что лиса хвостом. Однако и Родислава Бутыча провести было трудненько. - Снасти?.. - недобро щурясь, переспросил главный розмысл. - Знаем мы ваши снасти!.. У Ярилиной горы близ боярского терема потаен вами рычаг от кидала, сеном забросанный, якобы стог... Отложиться мыслите?.. Ну, тут даже и зашуметь не дерзнули. Обмерли и те, и другие. - Ка-кого кидала? - возмутился Завид Хотеныч. - Да кто его, это кидало, видел? С пьяных глаз кому-то померещилось, а ты и рад... Лучше вон скажи, что это ты на Мизгирь-озере затеял! Уж не причал ли с перечапом ладишь? - Я затеял?.. Да это Всеволок пристань для гостей варяжских возвести вздумал!.. - Из камня-то? В переклик длиной? Хорош причал для торговых гостей!.. А то мы не ведаем, как вы там со Всеволоком ради строительства этого весь хлеб варягам на корню продали... А сам вон лесом нас попрекаешь!.. - Это почему же ве