ева, ему я посвятил такие нехитрые строки: Янин Иван! Ты бессмертен, ты с нами, Хоть и погиб на земле нам чужой. Мы не забудем тебя. Мы оставим Место в сердцах для тебя, наш Герой. Через много лет мне довелось возглавлять военную кафедру Харьковского автодорожного института, известного не только в СССР своими скоростными автомобилями ХАДИ. Тогда в нем обучалось много иностранцев, в том числе и поляков. Я попросил тех из них, кто живет в районе Пултуска-Сероцка, попытаться разыскать во время их зимних каникул могилу Ивана Янина. В то время поляки еще достойно оберегали память советских воинов, погибших за освобождение их родины от фашистов. И вот вернувшиеся после каникул студенты сообщили мне, что под Пултуском на памятных плитах большой братской могилы советских воинов они обнаружили имя "Ян Янин, офицер". У меня не было сомнений, что это наш Ванюша. А тогда командир роты собрал всех офицеров и доложил начальнику штаба, что намерен назначить своим заместителем вместо погибшего старшего лейтенанта Янина меня, оставив одновременно и командиром взвода. Матвиенко передал мне ракетницу и сумку с ракетами, которые раньше были Ванюши. Как-то без особого энтузиазма встретил я это решение. Потом Киселев представил нам прибывших с ним офицеров, которые рассказали, что нам предстоит в ближайшее время атаковать передний край немцев и, захватив немецкие траншеи, удерживать их до подхода основных сил. Это было похоже на ту задачу, которую ставили перед нами, когда мы преодолевали по льду реку Друть около Рогачева. Тогда мы тоже должны были захватить вражеские траншеи и обеспечить ввод в бой других войск. Только реки теперь перед нами не было. Нарев был уже позади и преодолевать его нам не требовалось. Нужно было не дать это сделать немцам. Войсковые офицеры, уходя, пообещали, что перед атакой придут саперы и разминируют минное поле перед нами, если оно там есть, и что будет хорошая артподготовка. Когда я довел эти сведения до своих командиров отделений, я не почувствовал, что они их как-то воодушевили. И, подстегивая свое собственное настроение, приказал им бодрее довести эти сведения до бойцов и потом доложить мне о моральном состоянии штрафников, считая это одной из важнейших слагаемых предстоящего успеха. ...Тревожно было на душе, как будто какое-то недоброе предчувствие глодало сердце. Приходили и дурные мысли, не погибну ли сам в этом предстоящем бою. Старался прогнать их и сосредоточиться на главном - как выполнить поставленную задачу. После полуночи в окопы действительно пришла группа саперов, чтобы сделать проходы в минном поле перед нашей ротой. Меньше чем через час они вернулись, и их командир сообщил, что перед нами мин вообще нет, они не обнаружили никакого минного поля. Эта весть в мгновение облетела всех и заметно подбодрила бойцов. Прибывшим к нам полковым солдатам с термосами, доставившим очень ранний завтрак, пришлось уйти, не опорожнив их, так как почти все отказались принимать пищу перед атакой. Так уж у нас было заведено. А вот от боевых ста граммов не отказался никто. И потому рассвета ждали уже в другом настроении. Да и у меня что-то отлегло от сердца, будто и дышать стало легче. Даже, кажется, минут 20-25 вздремнул. Проснулся я от того, что стало светать и фрицы снова совершили свой короткий артналет. Почти одновременно с этим прибежал от комроты связной с криком: "Ротного капитана убило!" Я приказал этому связному пробежать по окопам и сообщить, что ротой командую я, а моим замом назначаю командира пулеметного взвода старшего лейтенанта Сергеева. И первое, что мне пришло в голову: сумею ли я теперь командовать не только штрафниками, но и командирами взводов, моими друзьями, товарищами. Почему-то мгновенно вспомнилось, как с нами, юными лейтенантиками - выпускниками военного училища, напутственно беседовал замкомроты, уже не молодой лейтенант Паршин. Мне тогда крепко запомнилось его напутствие: "Умейте требовать твердо, справедливо и разумно. Это главное качество настоящего командира. И помните: власть на дороге не валяется. Если ее даже только на время обронил командир - ее тут же поднимут подчиненные". Мне кажется, и тогда, перед атакой, и потом, всю мою долгую, почти 40-летнюю офицерскую службу, я неукоснительно следовал этому мудрому совету. И, не успел я об этом подумать, как вдруг заговорили наши гвардейские "катюши" и наша артиллерия! Да так густо ложились разрывы снарядов на немецкие траншеи, что какая-то радостная волна захлестнула меня и на секунду пришла мысль, что недавнее мое состояние было не предчувствием беды, а какой-то слабостью духа, что ли. Стыдно стало за себя. Минут через пятнадцать артподготовка завершилась еще одним мощным залпом гвардейских минометов. Над вражескими позициями вздымались всполохи огня, фонтаны взорванной земли. Во всем этом бушующем огненном вихре ничего другого нельзя было рассмотреть, хотя до этой полосы дыма и огня было не более 150 метров. Где уж тут разглядеть "летящие куски человеческих тел", как к 50-летию Победы в одной из передач российского телевидения "Моя война" фантазировал академик Георгий Арбатов, бывший в годы войны начальником разведки дивизиона "катюш". Едва только начал чертить небо огненными трассами завершающий залп "катюшиных" ракет, как кто-то за нашими окопами, упредив меня, крикнул "В атаку!", выпустив серию красных ракет. А я еще не успел даже зарядить ракетницу. Выругав себя за медлительность, выпрыгнул из окопа. Первым перед окопами увидел я только что назначенного моим заместителем командира пулеметного взвода Сергеева. Почти одновременно с ним поднялась вся рота. Я это видел хорошо, так как в еще непривычной роли ротного командира немного задержался, чтобы убедиться, что сигнал атаки воспринят всеми. Но когда я бросился к цепи атакующих, то, пробежав метров 50 и почти догнав их, вдруг увидел, что у самых ног бойцов взметаются фонтаны из клочьев земли и люди падают. На моих глазах взрыв произошел под пулеметчиком Пушкиным. Я видел взлетевшее в воздух колесо его станкового пулемета и не мог понять, что происходит. Ведь минного поля нет, но все похоже на то, будто люди подрываются на минах. И тут подумалось, что это, наверное, прямые попадания не то ружейных гранатометов (вручную гранату так далеко не бросить), не то недавно появившихся у немцев фауст-патронов, не то снарядов или мин из неведомого еще нам какого-то высокоточного оружия. Может, из-за этого они и не минировали свой передний край? От неожиданности на миг растерялся, но тут же с необыкновенной ясностью сообразил, что по законам войны, утверждающим, что мина или снаряд на одно и то же место дважды никогда не падает, нужно перебегать через уже пораженные места. Бежал и видел, что бойцы пытаются, страшно матерясь, пережать порванные артерии и вены, перевязать окровавленные культи ног. Все, кому удалось невредимыми добежать до немецкой траншеи, ворвались в нее, добивая в рукопашной еще оставшихся после такой артподготовки и пытавшихся сопротивляться фрицев, не оставляя после себя живыми никого из них и не останавливаясь на этом рубеже. Уже значительно поредевшей цепью бросились ко второй траншее. Уже исчез страх, осталось только стремление победить. Наверное, артиллерия обработала хорошо не только передний край немецкой обороны, но и ее тактическую глубину, так как и во второй траншее рукопашная была непродолжительной, траншея была просто завалена трупами фашистских вояк. Впереди, уже сравнительно далеко, маячили фигуры отступающих немцев. Жора Сергеев еще с одним пулеметчиком после каждой перебежки успевали посылать вдогонку довольно меткие очереди. Видя, что уж очень мало осталось от роты бойцов, добежавших до второй траншеи, я остановил всех и дал сигнал собраться в более плотную группу. Из офицеров не было взводного Ивана Карасева и командира взвода ПТР Пети Смирнова. Жора Сергеев, сидя рядом с пулеметом, перевязывал себе ногу. Невредимыми оказались я и Федя Усманов. Будто судьба пожалела нас, недавно только в госпиталях почти залечивших свои тяжелые ранения. На мой вопрос Сергеев ответил, что у него ничего серьезного, "просто царапина". Бойцов осталось всего 15. А из окопов по сигналу атаки поднялось больше сотни! Почти 9 из 10 выбыли, а сколько из них погибло - мы еще не знали! И основные потери были там, где фашисты, кажется, применили что-то новое. Уже было пройдено километра полтора, непосредственно перед нами близко противник не наблюдался. Я решил, что мы можем кое-что добавить к этому нашему успеху и подал команду "Вперед!". Третья немецкая траншея оказалась дальше, чем я предполагал, и, пройдя еще с километр, мы встретили сравнительно редкий и какой-то нестройный огонь. Местность здесь была тоже неровная, кочковатая, местами поросшая невысоким кустарником, что позволяло нам короткими перебежками продвигаться вперед к рубежу атаки, который я назначил на линии отдельно стоящего небольшого деревца. Когда нам удалось вскоре без потерь сосредоточиться на рубеже атаки, то немцы, наверное, потеряв из виду нас, замаскировавшихся за кустами и кочками, практически перестали стрелять. А может, они готовились к отражению нашей предполагаемой атаки и ждали момента, когда мы поднимемся во весь рост. И вдруг за нашими спинами (как не часто на войне, к сожалению, оказывается это счастливое "вдруг"!) загудели несколько самолетов. Летели опять наши штурмовики - "Илы". Мне мгновенно пришла мысль о целеуказании, чему нас настойчиво обучали в военном училище. И поскольку теперь ракетницу я держал все время заряженной, а сумка с ракетами была у моего ординарца рядом со мной, я, не теряя ни секунды, выпустил несколько ракет в сторону немцев. Летчики, молодцы, сигнал поняли правильно, и сразу же реактивные снаряды будто воткнулись в немецкие позиции и разорвались там. Да еще вдобавок к этому наши авиаторы угостили фрицев хорошими порциями очередей из крупнокалиберных пулеметов. Это был удобный момент поднять весьма немногочисленные остатки роты в атаку, пока гитлеровцы еще не успели опомниться от налета наших краснозвездных соколов. И эти 50-60 метров до позиции немцев мы преодолели быстро, забросали гранатами окопы и ворвались в них, добивая оставшихся. Пришлось моему автомату "поработать" и здесь. Рукопашной тут фактически не получилось, так как добивали уже почти не сопротивлявшихся фрицев, захваченных врасплох и даже бросивших оружие. Не до жалости было. Оправданность нашей жестокости не раз подтверждалась и в дальнейших боях. Особенно дорого обошлась нам жалость к недобитым фрицам при форсировании Одера и захвате плацдарма на его западном берегу. Но об этом ниже. Вскочив в немецкий окоп, я приказал срочно готовить захваченную траншею к отражению возможных контратак. И только сейчас увидел, что вслед за нами два связиста-штрафника тянут телефонную линию. В душе горячо поблагодарил начальника связи батальона старшего лейтенанта Павла Зорина и, конечно же, умницу Валерия Семыкина, без которого ни одно доброе дело в области связи, наверное, у нас в батальоне не делалось. Вскоре я уже докладывал замкомбату подполковнику Алексею Филатову (у нас было два замкомбата, оба подполковники и оба Филатовы, только один Алексей, другой Михаил). Сообщил, где нахожусь и в каком составе. Кроме нескольких автоматов у меня было два станковых пулемета, одно ПТР, два ручных пулемета. Патронов же почти не оставалось. Подобрали на всякий случай немецкие "шмайссеры" (автоматы) со снаряженными магазинами и два пулемета "МГ". Пересчитали гранаты - тоже не густо: две противотанковые, да штук 10 ручных. Трудновато будет, если немец опять полезет в контратаку. Филатов сказал мне, что мы, оказывается, уже заняли траншеи 2-го эшелона батальонного района обороны противника, и поздравил нас с таким успехом. Обрадовал тем, что скоро подоспеет подкрепление, но нужно продержаться часа 2-3. Сообщил он и другую радостную весть: наш ротный, капитан Матвиенко, оказывается, не погиб, как мы считали, а только контужен и легко ранен, никуда эвакуироваться не захотел и находится в батальонном лазарете. Но мне приказано оставаться в должности ротного, так как Матвиенко выдвигается на должность замкомбата вместо Михаила Филатова, который уходит на более высокую должность в войска. А я официально назначаюсь на должность командира теперь уже не стрелковой, а автоматной роты. (Впоследствии она стала именоваться ротой автоматчиков.) Едва успели мы переговорить, как наблюдатели доложили, что в нашем направлении со стороны противника движутся два танка и за ними - цепи пехоты. Ах, как нам могут пригодиться две противотанковые гранаты, если сумеем их эффективно применить! И хорошо, что танков не больше, чем гранат. Мы занимали теперь совсем небольшой участок траншеи. Где-то вдали слева шел бой, наверное сосед тоже наступал или отстреливался. Но связи или контакта с ним не было. Справа вообще фланг был открыт. Всегда открытые фланги любого масштаба считались очень опасными, а в этой ситуации - и подавно. Главное теперь было не дать противнику обойти нас. Заметив группу до взвода фашистов с двумя танками, все и без всяких команд поняли, что нам здесь предстоит: ведь боевой командирский опыт был почти у всех наших штрафников, бывших офицеров, а ныне рядовых. Обе противотанковые гранаты приказал принести ко мне, оставил около себя и более или менее крепкого рослого штрафника в роли гранатометчика. А расчет ПТР возглавлял тот самый "Буслаев", который в бою на левом фланге как дубиной колошматил немцев своим "ружьишком". Остальные бойцы из взвода ПТР Петра Смирнова, как и он сам, остались на том месте, где так необычно метко били немцы по нашим атакующим из какого-то еще неведомого мне нового оружия. Да и младший лейтенант Карасев, видимо, остался там же. К счастью, как выяснилось потом, эти наши офицеры не погибли, а были только ранены и вскоре, через месяц-другой, вернулись в батальон. Несмотря на напряженную, опасную обстановку, складывающуюся у нас теперь, мысли лихорадочно искали причины колоссальных потерь там, перед первой немецкой траншеей. И все более в них проскальзывало предположение, что ужасная картина эта уж очень похожа на обыкновенные подрывы на минном поле. Свежо еще было впечатление от собственного печального опыта. Гнал эти мысли, как самые невероятные: ведь саперы сказали, что мин вообще не было... Так до конца войны меня и мучили сомнения, нет ли моей вины в том? И вот полгода спустя комбат (уже к тому времени полковник) Батурин на батальонном празднике под Берлином 9 мая 1945 года в честь долгожданной Победы открыл мне эту тайну. Он сказал мне "по секрету", что тогда по приказу генерала Батова (а я не без оснований подумал, что уж точно и с его, Батурина, согласия) нашу роту сознательно, преднамеренно пустили на минное поле. "Оправданием" этого комбат считал то, что оно немцами было "засеяно" минами с "неизвлекаемыми" взрывателями. Не очень в это верилось. Признавал же генерал Батов в своих воспоминаниях, что его войска несли там большие потери. Вот, наверное, чтобы их меньше увеличивать, принял Павел Иванович такое решение. А Батурину нашему, видимо, хотелось получить хотя бы первый орден за войну, пусть и таким простейшим путем. Конечно же, такое решение было принято не по неопытности или глупости (в глупость людей, достигших какого-то положения, я не верю, а скорее, верю в их непорядочность и подлость). Просто получилось, что задача разминирования и обеспечения наступления войск армии Батова была решена таким способом: пустить на мины штрафников, невзирая на то, что погибнут ценные для фронта офицерские кадры, которые завтра могли бы усилить своим боевым опытом части и подразделения той же 65-й Армии. Наверное, в отличие от Рокоссовского и Горбатова, бережно относившихся к офицерам, попавшим под жесткую руку военных трибуналов, Павел Иванович Батов был из другого круга полководцев. После войны я много читал об этом генерале и еще вернусь к его характеристике. А тогда мысли эти только отвлекали меня от организации отражения контратаки врага. Когда стало ясно, что один танк движется прямо в мою сторону, а другой несколько левее, я оставил одну гранату себе, а с другой послал гранатометчика на свой левый фланг. Невдалеке от меня был довольно глубокий ход сообщения в сторону немцев. Передал приказ расчету бронебойщиков следить за обоими танками и, если кому-то из нас удастся подбить танк, то огонь вести по нему, добивать его из ПТР, не упуская из внимания и другой танк. Видимо, по шаблону немецкой тактики, примерно за 50-60 метров не доходя до нас, сопровождавшая танки пехота вырвалась перед ними и тут первыми заговорили пулеметы Сергеева. Да и автоматчики короткими прицельными очередями стали косить контратакующих. Пехота залегла, а танки, добавив скорости, пошли на окопы. Ход сообщения, по которому я выдвинулся метров на 15-20 вперед и затаился там, оказался на очень выгодной позиции: сбоку, метрах в 10 от надвигавшегося бронированного чудовища. Наверное, заметив в окопе наших бойцов, танк замедлил ход, повернул орудие влево и стал "прощупывать" окоп, с каждым выстрелом посылая снаряд правее, все ближе к тому ходу сообщения, в котором, заняв удобную позицию, притаился я. Вот тут мне и удалось метко швырнуть гранату прямо в гусеницу. Водитель танка, наверное, почувствовал, что его машину заносит вправо, и на остатках поврежденной гусеницы резко попытался вывернуть танк влево. И опять мне повезло, как часто везло на войне. Танк подставил правый борт и корму под прицел наших бронебойщиков. Они не замедлили послать несколько бронебойных и зажигательных пуль в эту "пантеру", и она загорелась! Экипаж танка, открыв люки, стал выбираться оттуда, но сраженные свинцовым роем, в котором были и пули из моего автомата, немецкие танкисты повисли в люках, не успев вылезти, и закупорили их собой. Оставшиеся в танке попытались воспользоваться нижними люками, но и там их ждала та же участь. Примерно та же судьба досталась и второму бронированному монстру. И я был рад, что мой штрафник-гранатометчик, да и бронебойщики за подбитые танки будут награждены орденами Отечественной войны и полностью реабилитированы, даже если не будут ранены. И тут же, словно молния, вспыхнула мысль о том, что я ведь тоже подбил танк и мне также полагается такой орден! Вот и придет конец моему тайному позору перед близкими мне людьми за фотографию с чужим орденом. Между тем оставшиеся в живых фрицы (а их осталось немного) ползком, не поднимаясь, отступали назад. Я приказал больше без нужды не стрелять, беречь патроны на случай, если фрицы еще раз полезут. Пусть уползают. Смысл этого моего приказа "не стрелять", видимо, не сразу дошел до исполнителей. В горячке боя еще некоторое время короткие очереди догоняли уползавших немцев, и они, словно прибитые к земле этими очередями, оставались неподвижно лежать. Связь по-прежнему работала, и, добравшись до телефона, я доложил об отбитой контратаке и о двух горящих танках. В ответ получил ободряющее известие от начштаба Киселева, что к нам на поддержку уже направлены необходимые подразделения. Вот только успеют ли, если гитлеровцы предпримут еще одну контратаку? Вызвал к себе гранатометчика и обоих бронебойщиков, к счастью даже не раненных, написал боевое донесение о случившемся и об их подвиге и решил отправить героев в штаб батальона, как заслуживших наград и искупивших свою вину отвагой в честном бою. И приятно был удивлен тем, что все трое отказались покинуть поле боя. А великан-пэтээровец даже с какой-то обидой сказал: "А кому я ружьишко-то свое оставлю?.." Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции, общая радость захлестнула всех. Ведь еще не проливших кровь оставалось совсем немного, и, право же, все они достойны были, как считали я и мои офицеры, не только полной реабилитации за свою стойкость и мужество, проявленные в боях, но и наград. Вместе с заменяющим нас подразделением прибыл к нам лейтенант Мирный, который участвовал с нами в боях на левом фланге плацдарма и к которому у всех нас возникло чувство уважения, как к парню не трусливого десятка. Свою политработу он видел прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии вне боевой обстановки. Однако и здесь всеобщая радость наша оказалась преждевременной. Настроение у политрука было подавленное. Он понимал, что принес плохую весть, передавая письменный приказ комбата Батурина о том, что мы должны уступить завоеванные позиции сменявшему нас стрелковому батальону, а сами переместиться на правый фланг этого батальона и там занять оборону. Из боя нас снова не выводили. Да, конечно, батальону численностью более 200 человек оборонять участок, который захватили всего-навсего менее 20 бойцов штрафбата, да еще отбили здесь вражескую контратаку превосходящих сил противника с танками, безусловно, будет легче. Обидно было отдавать завоеванное такой большой кровью, такими жертвами... Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, указал мне на карте и показал на местности участок, который мы должны были занять. И в его тоне, в его отношении к нам я почувствовал не только что-то вроде угрызений совести за чью-то вину перед нами, но и уважение к нам и нашим боевым действиям. Из его слов я понял, что оборона будет длительной. Вот тогда мне стало понятно, да и штрафники это поняли, что наш Командарм генерал Батов не выпустит отсюда ни одного штрафника, который не искупит вину свою кровью или жизнью. А в обороне пришлось нам стоять больше месяца, принимать там новое пополнение, терять своих боевых товарищей, в том числе и тех, кого мы считали заслужившими освобождение. Но так считали мы, а вот и Батурин, и Батов, как оказалось, были другого мнения. Вскоре, уже на новом участке обороны, командир взвода Федя Усманов принес мне листок бумаги, на котором были такие стихи: Нас с Батуриным-комбатом взял к себе на Нарев Батов. Ну, а это не Горбатов, не жалел бойцов штрафбата. Для него штрафник - портянка. Он только тех освобождал, кто ранен, кто погиб под танком, а остальных на гибель гнал!! После войны авторы некоторых публикаций стремились показать, что штрафники заранее были обречены быть смертниками, что штрафбаты, как и армейские штрафные роты, были подразделениями, обреченными на гибель. Да, за все то время, что мне довелось прожить в штрафном батальоне, этот наревский период был почти единственным, который мог бы подтвердить эти суждения. И сами штрафники вправе были думать так же. Не мне судить о полководческих и других талантах генерала Батова, поэтому приведу суждения крупных военных авторитетов. В уже упоминавшейся мною книге маршал К. К. Рокоссовский пишет, что в декабре 1943 г. П. И. Батов, сосредоточив все усилия на своем левом фланге, "...недоглядел, что враг подтянул крупные силы против правого фланга армии, хотя мы его об этом предупреждали (выделено мною. - А. П.). Спохватился командарм, когда гитлеровцы смяли часть правого фланга и начали выходить в тыл основной группировки войск армии... Увлечение командарма легким продвижением войск без достаточной разведки и игнорирование предупреждений штаба фронта (выделено мною. - А. П.) о нависшей опасности обошлось дорого: мы потеряли значительную территорию на очень важном для нас направлении..." Как надо полагать, и неоправданных людских потерь там было немало. Вот что писал в своей книге "Воспоминания и размышления" маршал Победы Г. К. Жуков: "Если разведка не сумела дать правильные сведения или если при их анализе допущены погрешности, то и решения всех командно-штабных инстанций неминуемо пойдут по ложному направлению". Еще одна большая цитата, которую я напомню читателю. Эти мнения авторитетнейшего полководца Великой Отечественной войны маршала Рокоссовского хотя бы частично раскрывают сложный характер командарма. Вспоминая о действиях армии Батова в наступательной операции "Багратион" в августе 1944 года, в той же книге маршал писал: 65-я Армия, не встречая в Беловежской Пуще особого сопротивления со стороны противника, вырвалась вперед и тут попала в неприятную историю. Не обеспечив фланги, армия была атакована с двух сторон частями двух немецких танковых дивизий. Они врезались в центр армии, разъединили ее войска на несколько групп, лишив Командующего на некоторое время связи с большинством соединений и управления ими (выделено мною. - А. П.). Командование фронта послало на выручку стрелковый корпус и танковую бригаду. Положение было восстановлено. Но Павлу Ивановичу пришлось пережить тяжелые минуты. А вот что об этом случае сообщил в своей книге "...специального назначения" маршал инженерных войск В. К. Харченко: Утром 23 июля частям танковой дивизии СС "Викинг"... удалось соединиться с 4-й фашистской танковой дивизией... Несколько дивизий 65-й армии оказались в трудном положении... Вскоре к Батову для организации ответного удара прибыл Заместитель Верховного Главнокомандующего... Г. К. Жуков и Командующий фронтом... К. К. Рокоссовский. Срочно были подтянуты резервы. Уже к исходу 24 июля гитлеровцы были разгромлены и положение восстановлено. Я, наверное, несколько тенденциозен в выборе цитат из книги маршала Рокоссовского. Там много раз отмечаются и положительные качества Командарма-65. Но так заметно подчеркиваются слабые места Батова: отсутствие надлежащей разведки, недостаточное внимание флангам и некоторая самоуверенность, приводящая к большим, и чаще всего неоправданным, потерям. Даже как-то странно: ведь боевой опыт у генерала, дважды Героя Советского Союза, огромный. Он воевал в Испании, участвовал в финской войне. Но не менее странно и то, что всю Отечественную Павел Иванович прошел командующим одной и той же армией и ни разу не был повышен в должности. Это что-то значит? Да и армия не стала ни гвардейской, ни ударной... А вот цитата из книги самого генерала Батова ("В боях и походах". С. 453-454) о событиях на Наревском плацдарме: 4 октября... враг внезапно перешел в наступление... Почему немцам удалась внезапность? Танковая группировка врага в составе трех дивизий нанесла удар из глубины... Налицо был просчет нашей разведки. Немецкие танки широким фронтом вышли на наши заминированные участки. Но... ни один не подорвался. Оказывается, саперы противника обезвредили мины. И этого разведка не обнаружила... (выделено мною. - А. П.). Это в который раз на те же самые грабли? Сколько же людей погибло из-за просчетов разведки, кто это подсчитывал?! Ну, а слова, приведенные выше в цитате из книги Батова о том, что немцы сумели обезвредить мины, заставляют меня задуматься еще раз: почему же саперы армии Батова не сумели обезвредить мины на участке нашего наступления? И не противотанковые, а противопехотные? Или эту идею подсказал впервые оказавшийся вблизи боевой обстановки наш новый комбат Батурин? А может быть, гибель какой-то сотни штрафников - мелочь по сравнению с жертвами плохой разведки 65-й Армии? Мне снова захотелось обратиться к воспоминаниям Александра Васильевича Горбатова, где он рассказывает, как в операции "Багратион" в ночь перед наступлением "под шум и грохот бомбежки наши труженики - саперы проделали сотни проходов в минных полях и проволочных заграждениях для пехоты... работая в непосредственной близости от противника, зачастую под пулеметным и оружейным огнем". Ну, а если в нашем случае мины были действительно неизвлекаемыми, то почему бы не пустить на них прямо во время артподготовки танки-тральщики, которые за считанные минуты справились бы с этими проходами? Как показалось тогда мне, офицеру всего-навсего ротного масштаба, и как кажется теперь, спустя много лет, такое простое решение могло бы прийти в голову и комбату, и тем более командарму. Но почему-то не пришло... Наверное, заслуженно ни Батурин, ни Батов не удостоились того, чтобы штрафники между особой называли их "батя", как Осипова, хотя фамилии обоих начинались со слога "бат", созвучного с этим теплым словом "батя". Вот еще один документ. У меня в руках большая статья известного журналиста Эдуарда Поляновского "Солдат Победы Жуков", опубликованная накануне 50-летия Победы 11 апреля 1995 года в "Известиях". Речь в ней идет не об известном всему миру маршале, а о безвестном солдате с такой же фамилией. Упоминается в этой статье и имя Павла Ивановича Батова. И вот в связи с чем. В 1946 году некто полковник Житник, начальник штаба соединения, входящего в подчинение П. И. Батова, с которым Житник был давно знаком лично, составляет "оправдательные документы" на вывоз из Германии непомерно большого количества личных вещей и заверяет их печатью и подписью "Генерал-майор Житник", т.е. своей фамилией, но с липовым званием. Мнимого генерала пограничники разоблачают, и дело передают в прокуратуру. Запахло трибуналом. Спасает жулика Батов. Вот его резолюция: "Полковника Житника оставить в кадрах Красной Армии. Направить в Академию им. Ворошилова в первую очередь". Ничего себе! Вместо трибунала - в самую престижную академию! Такую бы заботу во спасение штрафников - офицеров и своих солдат в бою! Сколько бы жизней было спасено тогда! Этому протеже Батова в декабре 1952 г. Командующий Белорусским военным округом Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко дает убийственную характеристику: "Ведет себя, как опереточный артист. Очень легкомысленный и высокомерный. Наглый врун. Доверять важные дела нельзя. Должности не соответ- ствует". Полковника Житника увольняют в запас за дискредитацию звания офицера. Тогда генерал Батов уже отошел от руководящих постов в Вооруженных Силах и не в силах был противостоять маршалу Тимошенко. Павел Иванович к этому времени возглавлял Советский Комитет ветеранов войны. И не один раз в скандальных ситуациях прибегал к помощи безотказного генерала офицер запаса Житник, пишет далее Поляновский. Ну почему высокопоставленный генерал так благоволит к этому недостойному офицеру? Почему проходимцы (так характеризует Житника автор статьи) находят поддержку у некоторых высоких начальников? Какие качества их сближают?.. Вот такие факты тревожили и тревожат до сих пор не только, думаю, меня. Но все это стало мне известно значительно позднее тех тяжелых дней и ночей на Наревском плацдарме. А тогда было не до оценки действий старших начальников. Во время войны ни солдат, ни офицер не имеют права на сомнения в действиях начальников, на своего рода оппозицию. Любая оппозиция в это время может расцениваться как преступление, как измена. Примеры такой оценки действий своих прежних начальников некоторыми штрафниками были и в нашем батальоне. И оправдания таким фактам не было тогда никакого. Вот и держал поэтому я подобные мысли свои при себе. Поэтому и посоветовал Феде Усманову не распространяться о тех стихах, которые сочинил о Батурине и Батове кто-то из штрафников и не искать их автора. В те тревожные дни октября 1944 г. нужно было сосредоточить внимание прежде всего на переустройстве немецких окопов, приспособив их для надежной обороны в противоположном направлении, то есть против немцев. А это и перенос брустверов, и переделка пулеметных гнезд, ниш для гранат и боеприпасов, и создание новых ходов сообщения, и многое другое. В общем, работы - непочатый край. Вскоре к нам протянули телефонную связь. Это снова позаботился старший лейтенант Валерий Семыкин, добровольно опять оставшийся с нами в окопах. Ведь по своей должности он мог бы находиться в штабе бо@льшую часть времени, а он рвался к нам в окопы! Остановлюсь еще на одной подробности. В каждом ходе сообщений метрах в 20-30 от основного окопа отрывали простейшие, не очень глубокие ямы (хотя бы по одной на отделение) для отправления естественных надобностей. По мере их заполнения они засыпались землей и вместо них отрывались новые. Уже близился конец октября, ночи стали холодными, даже иногда морозными, по утрам долго держался на уже высохшей траве и грунте серебристый иней. На нашем участке оказалась простенькая, неглубокая земляночка с легким перекрытием. Ее обнаружил мой ординарец, и я разместился в ней с ним и своим ротным писарем. Кстати, это был не штрафник, а положенный по штату солдат по фамилии Мамкин, обладавший каллиграфическим почерком и умением спонтанно сочинять или презабавные, или страшные истории. В атаки он не ходил, оставался с ротными документами. Потом и одного своего бывшего замкомвзвода, с которым особенно сдружился, перетащил сюда. Как говорят, "в тесноте, да не в обиде". Моему заму Жоре Сергееву бойцы отрыли другое укрытие, так как ротный командир и его заместитель должны были размещаться поодаль, чтобы не погибнуть одновременно. Рота моя теперь была по численности меньше взвода, а во взводах - по 8-10 человек, и тот участок, что нам выделили для обороны, казался непомерно большим. Но вскоре стало поступать пополнение. Через день-два к нам привели человек 10 новеньких. Казалось, это неплохо для организации более надежной обороны, но расстроило то, что в этом пополнении оказался один бронебойщик, которого я представил к досрочному освобождению и к награде за подбитые танки. Это наш новый комбат проявил "бдительность". Он и особист дотошно выпытывали, кто стрелял по танкам, а кто только заряжал магазин ПТР. И решив, что подбить танк мог только один, посчитали мое представление другого к награде и освобождению необоснованным. Обидно было штрафнику, но и мне тоже. Стыдно стало и за то, что так обнадежил старательного человека и храброго воина, и за то, что с моим мнением, мнением командира роты, руководившего боем и непосредственно участвовавшего в столкновении с противником, комбат не посчитался. Так что начало моего "взаимодействия" с новым комбатом ничего хорошего не сулило... Активная часть боевых действий за восстановление утраченных было позиций на плацдарме закончилась. Как отметил в своих мемуарах генерал Батов, "плацдарм увеличился почти вдвое. Войска задачи выполнили... Началась подготовка к новому наступлению". А у нас начались оборонительные будни, совсем непохожие на оборону в Белоруссии. Валера Семыкин принес нам новую таблицу позывных для телефонных переговоров, где мне вместо обычного номера был дан позывной "Александр Невский", Жоре - "Георгий Саакадзе", Феде Усманову - "Салават Юлаев". Необычно, но, как говорят, "мелочи, а приятно". О том, что происходило с нами и со мной лично здесь, в обороне на Наревском плацдарме, я расскажу в следующей главе. ГЛАВА 7 Наревская оборона. Неповиновение и тактические разногласия. Орденская иерархия. Фронтовая манера. Новый тотальный враг. Гибель Кости Смертина. Сага о касках. Свет и тепло. "Штрафбатя". Два дня отпуска. Встреча с Ритой О том, что дальше происходило, на нашем участке обороны Наревского плацдарма, я постараюсь рассказать более кратко в основном потому, что немцы здесь в своей боевой активности были несколько сдержаннее. Командование фронтом подтягивало растянувшиеся за период операции "Багратион" тылы, приводило в порядок войска, так поредевшие к тому времени, восстанавливало ресурс боевой техники и накапливало все виды боезапаса, готовясь к дальнейшему масштабному наступлению, к одной из важнейших стратегических операций, получившей впоследствии название "Висло-Одерской". Итак, мы перешли к обороне. Как помнит читатель, в моей роте после повторного наступления, в ходе которого боевые потери составили более 80%, насчитывалось меньше взвода. Это даже с учетом уже прибывшего пополнения. И вот в эти первые дни организации обороны моего ротного участка меня вызвал к телефону комбат. Тоном, не допускающим возражений, он приказал мне организовать РОП (ротный опорный пункт). Для меня это его распоряжение оказалось настолько неожиданным, настолько несуразным, что я на какое-то время просто опешил. Такая форма организации обороны роты была бы целесообразна тогда, когда в роте как минимум три более или менее полнокровных состава взвода. В этом случае в первой траншее занимают оборону два взвода, а третий оборудует позицию во втором эшелоне, и таким образом РОПы становятся основой сравнительно глубоко эшелонированной обороны всего батальона трехротного состава. А у нас, как оказалось, не только батальона, но даже и роты-то не было! Своими малыми силами я никак не мог организовать ротный опорный пункт, не ослабляя и без того слабую оборону переднего края. Об этом тут же по телефону я и доложил Батурину, сказав ему, что его приказ смогу выполнить только при условии, если мне подчинят еще минимум два полнокровных взвода или когда в роту прибудет пополнение, достаточное для сформирования еще двух недостающих взводов. Как я и ожидал, подполковник разразился резкими, негодующими фразами, пригрозив при этом, что он может передумать и не послать в штаб фронта представление о моем назначении на должность командира роты. Понимая, что пока мое назначение не узаконено приказом по Фронту, комбат запросто может его отменить, я тем не менее (как говорят, попала "вожжа под хвост") тут же, не раздумывая, спросил его, кому и когда он прикажет сдать командование ротой. После долгого и тягостного молчания Батурин весьма недовольным голосом изрек: "Пока командуйте! Я еще с вами разберусь!" И тут, словно бес снова меня попутал, я вместо уставного "Есть!" выпалил: "Приходите сюда, в окопы, здесь на месте и разберемся". Батурин, еще ни разу не побывавший в окопах, на переднем крае, вскипел и уже срывающимся на крик голосом ответил: "Я сам знаю, где мне быть, когда и куда приходить!" На этом наш разговор оборвался. Потом мне мой бывший ротный, майор Матвиенко, уже ставший замкомбатом, говорил: "Зачем ты лез на рожон? Ну, сказал бы "Есть!", а делал бы как нужно!" Что же, не было у меня ни тогда, ни после такой "смекалки"... Наш новый (он все еще был "новым", во многом неизвестным, неизученным) комбат оказался человеком, как я убедился вскоре, еще и злопамятным. Были обстоятельства, в которых я не раз чувствовал ярко выраженную немилость батуринскую почти до самого окончания войны. Между прочим, комбата уже наградили орденом Богдана Хмельницкого I степени, видимо "за успешную организацию боев" при восстановлении флангов плацдарма. Теперь, зная уже, что этот же орден, но третьей степени, как и орден Александра Невского были по своему статусу рангом ниже обретенного им самим, он приказал представить офицеров, фактически обеспечивших ему его первый орден, к наградам именно этими орденами. Об этом сказал мне Филипп Киселев, и мы вместе стали составлять реляции на награждение командиров взводов. Жору Сергеева мы представили к ордену Александра Невского, Федю Усманова - к Богдану Хмельницкому III степени. Мне Батурин велел передать, что я буду представлен тоже к Александру Невскому. Тут пришлось мне рассказать Филиппу о своей глупой истории с "дважды орденоносцем" и прос