себе. (Я посожалел: подумает, что теперь, мол,
можно!)
Сели за стол. Он положил перед собой блокнот. Предложил мне место
напротив, спиной к солнцу и на солнце. Я говорю: "А можно рядом? Не люблю
солнца -- в отличие от вас с Бушем... Помните, как он в Ново-Огареве пересел
на мое место, когда солнце вышло из-за стены и я ушел -- сел рядом с вами в
тени?.."
М. С. улыбнулся, видно, вспомнив о встрече с Бушем, как эпизоде из
античной истории, хотя произошла она всего три недели назад.
Стал диктовать "Обращение к народу и международному сообществу".
Поговорили. Обсудили, отформулировали каждый пункт. Я пошел к себе. Оля
напечатала на шершавке. Вечером я попросил его поставить подпись, число,
место. Вверху он подписал, что просит огласить это заявление любыми
средствами каждого, кому оно попадет в руки. Когда уходил, Р. М. опять стала
меня строго инструктировать, чтоб хорошо спрятал и сумел донести -- как бы в
дороге не обыскали. Мне эти страхи кажутся плодом нервного перенапряжения. У
меня вообще еще с войны несколько атрофировано чувство физической опасности.
Накануне она дала мне свою книжку "Я надеюсь", которую прислали ей еще
17-го. Сигнальный экземпляр. Просила прочитать за вечер... Я прочитал и
очень хвалил. Это доставило большую радость Михаилу Сергеевичу -- у него
даже глаза увлажнились. Я уверял их, что книга разойдется по всему свету,
расхватают и у нас тоже. "Замолчать не удастся, что бы ни случилось", --
уверенно заявил я. Вообще всем своим видом, поведением старался показать,
что "все обойдется". Они встречали меня с какой-то обостренной надеждой --
не принес ли я какую-нибудь "хорошую весть". Расспрашивают, что я слышал по
"Маяку" (по оказавшемуся в комнате Ольги--Тамары допотопному ВЭФу). Как я
оцениваю то, что услышал, что я вообще думаю о том, что будет завтра,
послезавтра, через неделю. Я "в не свойственной мне манере" отвечаю
самоуверенно, бодро. Р. М. все время в крайнем напряжении, хоть бы раз
улыбнулась. Зато Ира -- вся полна решимости, бесстрашная, резкая,
беспощадная в словах и "эпитетах" по поводу того, "что с ними сделали"...
Перебрасываемся с ней и на "отвлеченные", литературные темы. Вроде бы не к
месту. И муж у нее Толя -- хирург из 1-й Градской -- умен, уверен, настоящий
мужик, опора.
Так вот, "вестей" я им никаких не приносил. И наши все дискуссии
вращались вокруг последствий приезда Болдина и К╟. Говорили мы и о том, как
среагирует мировая общественность? Гадали, что думает сейчас Коль, что
думает Буш? Горбачев считал однозначно: хунте поддержки никакой не будет.
Все кредиты прервутся, все "краники" закроются мгновенно. И наши банки
обанкротятся немедленно. Наша легкая промышленность без этих кредитов,
которые давались фактически под "него", сразу остановится. Он говорил, что
заговорщики -- эти мышиные умы -- не могли просчитать элементарных вещей.
Говорили о возможной реакции республик. Горбачев считал, что акция
путчистов приведет к быстрой дезинтеграции Союза. Потому что республики
могут занять такую позицию: вы там, в Москве, русские деретесь, а наше дело
сторона, отгородимся и будем делать свое.
Настроение у Горбачевых менялось в зависимости от сообщений радио.
Когда, например, ребята из охраны с помощью "проводочков" оживили телевизор
и мы увидели пресс-конференцию Янаева и К╟, услышали заявление, что Горбачев
тяжело болен, это произвело тяжелое впечатление. Все очень насторожились.
Мнение было общее: если "эти" открыто позволяют себе на весь мир так лгать,
значит, они отрезают себе все пути назад, значит, пойдут до конца. Сожгли за
собой мосты. Я сказал М. С., что Янаев ищет алиби, если с вами "что-то
случится". Горбачев добавил: "Теперь они будут подгонять действительность
под то, о чем публично сказали, под ложь".
А когда Би-би-си сообщило о событиях вокруг российского парламента, о
том, что народ выступает в защиту Горбачева, что Ельцин взял на себя
организацию сопротивления, настроение, конечно, резко поднялось. Впрочем,
19-го, когда мы еще ничего не знали, М. С. говорил мне, что Ельцин не
сдастся и его ничто не сломит. И Россия, и Москва не позволят путчистам
одержать победу. Запомнил его слова: "Убежден, что Борис Николаевич проявит
весь свой характер".
Далее я позволю себе процитировать о настроениях и предположениях
Горбачева в те дни, моего интервью Саше Безыменской, первого после моего
возвращения в Москву, по самым свежим следам. Там отразилась и моя
собственная наивность в отношении того, что будет с Горбачевым, с нами.
Саша меня спросила:
Как Горбачев относился к тому, что на его защиту встал Ельцин?
-- Так вопрос просто не мог стоять, -- ответил я. -- Ведь речь шла о
судьбе государства, о судьбе страны.
Тут уж никаких личных счетов не могло быть. Если человек готов на все в
сражении за демократию, за законность, за перестройку, за спасение всего
того, что делал Горбачев на протяжении шести лет, никакие "привходящие"
мотивы уже ничего не значили. Вы задаете вопрос, который, я думаю, у
Горбачева и в голове не мог возникнуть.
-- Горбачев был уверен, что Ельцин... -- настаивала корреспондентка.
-- Абсолютно уверен, что Ельцин не отступит.
-- Действительно ли было у него с самого начала чувство, что народ за
эти пять лет стал другим и что народ хунту не проглотит и не примет? Была
такая уверенность?
-- Первый раз я с ним вечером разговаривал, когда только уехали Болдин
и К╟. И в этот раз, и наутро он совершенно спокойно рассуждал. Говорил:
самое страшное, что может произойти, -- это если переворот будет набирать
обороты и получит кое у кого поддержку. Тогда -- гражданская война с
колоссальными потерями, то, чего Горбачев все эти годы пытался избежать.
Когда же заговорщики отменили гласность, когда заткнули рот газетам, он
понял, что у хунты в международном плане дело проиграно. Кстати, в позиции
мировой общественности он ни разу не усомнился: тут все было ясно с самого
начала.
Продолжаю из дневника: информацию урывками брали с маленького "Сони",
оказавшегося у Толи. Собирались "в кружок": мы с М. С. на диване, Толя -- на
корточках, Иришка -- прямо на полу, Раиса Максимовна -- напротив на стуле. И
сомкнув головы, пытались расслышать "голоса". Транзистор очень плохой, с
севшими батареями. Толя его ворочал туда-сюда, чтобы что-то уловить. Вот там
я слышал Би-би-си. Там я впервые узнал, что Тамару Алексеевну увезли, но
куда, неизвестно.
Р. М. все время носила с собой маленькую шелковую сумочку. Там, видно,
самое потайное, что отбирать стали бы в последнюю очередь. Она очень боится
унизительного обыска. Боится за М. С., которого это потрясло бы
окончательно. Она была постоянно в нервическом состоянии. В этом состоянии
она и вручила мне "комочек" пленки, завернутый в бумагу и заклеенный
скотчем.
-- Мы уже передали другие варианты. Я лучше не скажу -- кому. А это --
вам. Нет, не вам...
-- Почему же не мне? Я ведь продолжаю качать права как народный
депутат, что должен быть на заседании Верховного Совета 26-го, о котором
объявил Лукьянов.
М. С.: "Чего захотел!"
Я: "Оно конечно. Заполучить на трибуну такого свидетеля вашей
смертельной болезни и недееспособности -- даже эти кретины догадаются, что
нельзя..."
Р.М.: "Анатолий Сергеевич! Надо -- через Олю. У нее ребенок, родители
больные, вы говорили... А она согласится? Ведь это очень опасно..."
Я: "Согласится. Это отчаянная женщина и ненавидит их люто, еще и за то,
что они отрезали ее от ее любимого Васи..."
Р.М.: "Но вы ее строго предупредите. Пусть спрячет... куда-нибудь в
интимное место -- в бюстгальтер или в трусики что ли. А вы сейчас, когда
пойдете к себе, где будете держать эту пленку? В карман не кладите, в руке
донесите и спрячьте. Только не в сейф. Где-нибудь в коридоре, под
половиком..."
Я положил в карман. Ольге сказал только вечером. Она сидела в кресле,
притихшая. Симфоническая музыка по "Маяку" -- с ума сойти! Но тишина еще
хуже, я включаю только информационные выпуски. Но они в основном -- о спорте
и о "культурной жизни". Одна, например, вчера была... о визите супруги
президента Боливии в Перу, где та занималась не то благотворительной, не то
фестивальной деятельностью. Верх идиотизма! Тут я подумал, остро, физически
ощутил, что банда возвращает нас в информационную среду худших времен
застоя.
16.30. Опять экстренные сообщения. Очередной "Маяк" начался с
взволнованного голоса диктора: мы, работники ТВ и радио, отказываемся
выполнять приказы и подчиняться так называемому Комитету по ЧП. Нас лишили
возможности давать объективную и полную информацию, мы требуем снятия с
постов полностью дискредитировавших себя руководителей ТВ и радио. Мы, если
удастся еще прорваться в эфир, будем честно выполнять свой профессиональный
долг.
Бакатин и Примаков (молодец Женька, прорвался в Москву!), как член
Совета безопасности, заявляют, что ГКЧП -- незаконен, противоправен,
антиконституционен... и все его постановления -- тоже. Горбачев здоров и
насильственно изолирован. Необходимо немедленно добиться, чтобы он вернулся
в Москву или чтобы получил возможность встретиться с прессой.
Нишанов и Лаптев -- председатели палат Верховного Совета -- провели
экстренное заседание комитетов. Лукьянов вылетел в Крым для встречи с
Горбачевым. И са-мое-самое: Минобороны, проанализировав ситуацию,
сложившуюся в результате введения чрезвычайного положения в ряде мест,
приняло решение немедленно вывести войска из этих мест (т. е. не просто
бронетехнику, а войска целиком, т. е. и десантников).
С кем остаются Янаев и Пуго 4 + их генерал Калинин, комендант Москвы,
перед лицом народа?!
С 6 часов по "Орбите" (объявлено) будет полностью транслироваться
сессия ВС РСФСР!
Было уже часов 11 вечера 20 августа. Я включил на полную мощность
телевизор. Подсел на корточках к Ольге:
-- Оля! Есть серьезное дело. Вы готовы меня выслушать? Только очень
серьезно. Можете сразу же, еще не выслушав, отказаться.
-- Ну что вы, Анатолий Сергеевич! Будто вы меня не знаете. Говорите.
Я рассказал о пленке и заявлении Горбачева, которое она сама печатала,
о плане переправки их "на волю".
-- Хорошо. Допустим, я попадаю в Москву. Дальше что? За мной наверняка
будут следить.
-- Да, конечно. Мы обсуждали это с М. С. и Р. М. и договорились. Вполне
естественным будет, если вы зайдете к моей жене. Я напишу письмо ей...
такое, как из тюрьмы, вероятно, шлют: мол, все в порядке, не беспокойся,
скоро вернусь, обстоятельства... и т. п. -- на случай, если будут обыскивать
в самолете ли, в аэропорту. А "комочек" с пленкой придется вам запрятать
действительно в "укромное" местечко. Дальше так: если удастся его довезти до
Москвы, вы приходите на ул. Веснина ко мне домой. Передаете жене письмо и
эту штучку. Скажите, чтоб она позвонила Лене -- жене Бовина, они знакомы. Та
придет. Именно она, а не сам Бовин: слишком заметная фигура, да еще на
подозрении, особенно после его вопросика на пресс-конференции Янаева и К╟.
Ей жена передаст эту вещь, она -- Сашке, а гот догадается сразу, что
надо делать.
Ольга засунула пленку все-таки в джинсы. Там "комочек" постоянно
выпирал. Я посмеивался, указывая пальцем на это местечко...
Теперь предо мной была задача добиться от Генералова, чтоб он ее
отпустил в Москву. Я и до этого, еще 19 августа, начал на него давить: как
не стыдно, он -- офицер, допускает такое издевательство над молодой матерью.
У нее -- больной сынишка. Родители ничего о ней не знают. Не вечно мы будем
тут сидеть. Пытался шантажировать: ему придется ответить за такое по
отношению к женщине, которая вся изошлась, не имея возможности ничего узнать
о том, что с ее сыном. И далее -- в этом роде.
Однако он продолжал твердить: у него только односторонняя связь -- ему
могут звонить из Москвы, и начальство звонит, а он отсюда им звонить не
может. Врал, конечно.
Обговорив с Ольгой "план", я решил еще раз "надавить" на Генералова.
Кстати, ничего не дали мои прежние попытки "качать права", ссылаясь на то,
что я народный депутат СССР и он, Генералов, удерживая меня фактически под
домашним арестом, нарушает еще и Конституцию, попирает мой парламентский
иммунитет. Я пригласил его опять. Он и на этот раз соблаговолил прийти. Стал
опять стыдить его насчет Ольги. Но он обыграл меня, предложил отвезти ее в
Мухалатку, где пункт правительственной связи, чтобы она оттуда позвонила
домой в Москву.
И произошло следующее. Спустя некоторое время после того как Генералов
предложил этот "вариант", срывавший наши планы передать на волю информацию о
Горбачеве, ко мне в кабинет явился шофер "Володя". Беру имя в кавычки,
поскольку его имя на самом деле могло быть иным -- он из КГБ. Но это был тот
самый парень, который до 18 августа возил нас с Ольгой и Тамарой между
"Зарей" и "Южным" по два-три раза в день.
Не поздоровался: "Где тут Ланина? Велено отвезти ее на телефон". Я
встал, протянул ему руку... Он помедлил и вяло подал свою. Я заметил в нем
перемену, еще когда он за чемоданом моим ездил. Для него я уже преступник,
заключенный. Ольга, когда вернулась, говорила: он от меня как от прокаженной
отодвигался в машине. Сопровождал ее еще один из ГБ -- связист. И сидел
против нее, когда ее соединяли с Москвой, чтоб мгновенно отключить, если
что-то лишнее начнет выдавать. "Я, -- говорит, -- разрыдалась. Брат кричит в
трубку: "Что с тобой?" -- а я в слезах захлебываюсь. Одно расстройство. А
вашей жене не разрешили позвонить" (я просил ее об этом).
В общем, дали еще раз понять, кто мы для них такие.
Кстати, о нашей изоляции. Когда Ольга вернулась, спрашиваю у нее: что
видела по дороге. "Шоссе закрыто для движения, -- ответила она, -- никаких
машин, кроме военных. На каждом шагу пограничники. И сверху (шоссе метров на
20--25 выше территории "Зари") видно, что на рейде уже не два фрегата, как
было до 18-го числа, а штук 16 разных военных кораблей.
Кончились наши заключения так. Около 5 вечера 21-го вбежали ко мне
сразу все три женщины -- Ольга, Лариса, Татьяна -- в страшном возбуждении:
"Анатолий Сергеевич, смотрите, смотрите, что происходит!" Выскочили мы на
балкон... С пандуса от въезда на территорию дачи шли "ЗИЛы, а навстречу им с
"Калашниковыми" наперевес двое из охраны. "Стоять!" -- кричат. Машины
встали. "Стоять!" -- из-за кустов еще ребята. Из передней машины вышел шофер
и еще кто-то... Чего-то говорят. Им в ответ: "Стоять!" Один побежал к даче
Горбачева. Вскоре вернулся, и машины поехали влево за служебный дом.
Я вышел из кабинета, он на втором этаже. Прямо от моей двери лестница к
входной двери в дом. Стою в помятой майке, в спортивных штанах, уже ставших
портками. Мелькнула мысль -- как лагерник!
В дверь внизу тесно друг за дружкой -- Лукьянов, Ивашко, Бакланов,
Язов, Крючков. Вид побитый. Лица сумрачные. Каждый кланяется мне!! Я все
понял -- прибежали с повинной. Я стоял окаменевший, переполняясь бешенством.
Еще до того как они ушли в комнату налево, развернулся и показал им спину.
Ольга стояла рядом, красная, в глазах торжествующие бесенята.
В кабинет вбежали Лариса и "большая" Татьяна. Она -- вся такая
степенная, сильная, спокойная -- вдруг бросилась мне на шею и зарыдала.
Потом нервный смех, всякие восклицания, незапоминающиеся реплики... Словом,
ощущение: кончилась наша тюрьма. Подонки провалились со своей затеей.
Я оделся и побежал к М. С. Признаться, боялся, что он начнет их
принимать... А этого тем более нельзя делать, что по телевидению уже
известно было: сюда летит делегация российского парламента. Горбачев сидел в
кабинете и "командовал" по телефону. Оторвался: "Я им ультиматум поставил:
не включат связь -- разговаривать с ними не буду. А теперь и так не буду".
При мне он велел коменданту Кремля взять Кремль полностью под свою
охрану и никого из причастных к путчу не пускать ни под каким видом. Велел
подозвать к телефону командира кремлевского полка и приказал ему поступить в
распоряжение исключительно коменданта Кремля. Вызвал к телефону начальника
правительственной связи и министра связи и потребовал отключить всю связь у
путчистов. Судя по их реакции, они на том конце стояли по стойке "смирно". Я
обратил его внимание, что в ЗИЛах, привезших гэкэчэпистов, есть автономная
связь... Он вызвал Бориса (из личной охраны) и приказал ему "отъединить
пассажиров" от машин.
Потом говорил с Джорджем Бушем. Это был радостный разговор. М. С.
благодарил за поддержку, за солидарность. Буш приветствовал его
освобождение, возвращение к работе...
Был у М. С. тут же разговор со Щербаковым (первый зам. премьера) и с
кем-то еще -- я не понял. Смысл: приеду -- разберемся. До того, как я
пришел, он говорил с Ельциным, с Назарбаевым, Кравчуком, еще с кем-то.
Сказал мне об этом.
Мои опасения развеял с ходу: "Ну что ты! Как тебе в голову могло
прийти. Я и не собираюсь их видеть, разве что поговорю с Лукьяновым и
Ивашко".
Борис доложил, что на территории дачи появилась российская делегация.
-- Зови, -- сказал М. С., -- пусть идут в столовую.
Через пару минут мы пошли туда. Последовавшая сцена запомнится на всю
жизнь. Силаев и Руцкой бросились обнимать Горбачева. Восклицания, какие-то
громкие слова. Перебивают друг друга. Тут же Бакатин и Примаков здороваются
с депутатами. Среди них те, кто и в парламенте, и в печати не раз крыли М.
С., спорили, возмущались, протестовали. А теперь несчастье мгновенно
высветило, что они нечто единое и именно как таковое необходимо стране. Я
даже громко произнес, наблюдая эту всеобщую радость и объятия: "Вот и
состоялось соединение Центра и России, без всякого Союзного договора..."
Сели за стол. Наперебой стали рассказывать, что в Москве и что здесь.
Оказалось, -- меня почему-то это удивило -- они даже не знают, кто приезжал
к президенту с ультиматумом и что вообще был такой ультиматум.
Силаев и Руцкой против того, чтобы Горбачев принимал Крючкова и К╟,
которые сидели, по существу, под охраной в служебном доме. Он сказал, что
примет скорее всего только Лукьянова и Ивашко, которые вроде прилетели
отдельно.
Разговор затянулся. Шел уже 10-й час. Вступил в дело Руцкой. Сильный,
красивый человек -- любо-дорого его наблюдать.
"Михаил Сергеевич, -- говорит, -- пора обсудить, что будем делать
дальше... В самолет (президентский), на котором эти (!) явились, мы вас не
пустим. Полетим в моем самолете. Он стоит на том же аэродроме, но вдали от
вашего. Его надежно охраняют. Я привез с собой 40 подполковников, все
вооруженные. Прорвемся.
Об этих подполковниках стоит сказать особо. Когда М. С. после ложного
выхода из машины возле президентского самолета, согласно плану Руцкого,
вновь быстро туда сел, и машины рванули дальше к самолету Руцкого
(километрах в 3--5 от этого места), так вот, когда М. С. в своей шерстяной
кофте, которую все увидели на нем по ТВ уже во Внуково, вышел к самолету,
эти офицеры взяли автоматы "на караул" и так стояли, пока он не поднялся по
стремянке в самолет. Я подумал, глядя на эту сцену: есть еще неподдельная
офицерская честь в нашей армии. Есть и высокая интеллигентность в ее среде:
достаточно пообщаться с тем же полковником Н. С. Столяровым, который тоже
прилетел в группе депутатов спасать своего президента. В аэропорт мы ехали с
ним в одной машине.
Потом был перелет. Распоряжался полетом Руцкой, который то и дело
вызывал к себе летчиков.
М. С. с семьей расположился в маленьком отсеке, позвал меня. Там было
настолько тесно, что девочки-внучки улеглись прямо на пол и вскоре заснули.
Когда я вошел, спрашивает весело: "Ну ты кто теперь?" А я: "Простой
советский заключенный, но бывший". Все возбужденно смеялись. Пришли Силаев,
Руцкой, Примаков, Бакатин, был тут и доктор Игорь Анатольевич Борисов. Р.М.
рассказывала, что с ней случилось, когда узнали, что путчисты едут выяснять
состояние здоровья Михаила Сергеевича... Теперь уже ей лучше, но рукой плохо
владеет. Шел бурный разговор: о людях -- как они проверяются в таких
обстоятельствах, о безнравственности -- источнике всех преступлений и бед.
Были тосты за продолжение жизни... И впервые тогда М. С. произнес слова:
"Летим в новую страну".
Многие журналы обошла фотография: Ира спускается по трапу (во Внуково),
несет завернутую в одеяло дочку. Прошла мимо толпы, окружившей Президента:
там, заметил, были и те, кто искренне рад, и те, кто, наверно, чувствовал,
что для них лично лучше бы было "по-другому". Иришка пронесла дочку в
машину, возле которой я оказался, в стороне от сгрудившихся вокруг М. С.
людей. Бросилась на сиденье и вся затряслась в рыданиях. Я наклонился,
пытался что-то говорить. Муж ее рядом, обнимал, гладил, стараясь успокоить,
-- безуспешно. Эта финальная для меня сцена на аэродроме останется символом
трагедии, которая произошла не только там, на даче в Крыму, а со всей
страной. Ирина, молодая русская женщина, которая перед лицом беды сама
энергия, собранность, решимость и готовность ко всему, здесь, когда "это"
кончилось, взорвалась слезами отчаяния и радости. Разрядка. Но потом все
равно ведь наступают будни и надо делать дело. Увы, оно пошло не так, как
тогда можно было предположить.
14 сентября 1991 года
Пора возобновлять дневник. После путча, после того как перестало
существовать прежнее государство -- Советский Союз и ликвидирована КПСС,
после чудовищного всеохватывающего, но не неожиданного предательства,
Горбачев стал, наконец, тем, чем ему следовало бы "стать" два года назад и
чем он давно, 3--4 года назад, хотел бы стать, но не решался... А теперь
"стал", но потеряв власть и авторитет.
Надо было бы вести каждодневный дневник с момента возвращения из
Крыма... Это действительно сама история. Но перегрузки были неимоверные.
Теперь уже поздно... Кое-что буду помечать "по ходу"... Пока же опишу
сегодняшний день...
Совещание у Ревенко по реорганизации президентского аппарата.
Фантазируем... А надо бы поскромнее, чтоб как-то помочь Горбачеву дотянуть,
раз он уж так... "любой ценой" хочет этого.
Остались после втроем -- Ревенко, я, Шах. Ревенко кое-что порассказал,
например, что всех нас во главе с президентом прослушивали Крючков и Болдин.
Сейчас российские следователи расшифровывают пленки и просматривают то, что
уже перенесено в стенограммы. Ну что ж, я даже доволен: по крайней мере
увидят, как я собачился с генералами, как спорил с М. С. и что Шеварднадзе
иногда выглядел со мной совсем не прогрессистом и т. д. А что касается
интима с моими женщинами, то тут им мазать меня компроматом невыгодно.
Ревенко говорит, что весь Кремль во вкраплениях "жучков", потребуется
месяц, чтоб их всех извлечь!.. То же, что с американским посольством в
Москве. Сенат США прав: нейтрализовать невозможно, надо разрушать все
здание. Мы сами недооценивали наши научно-технические достижения на этот
счет.
Как-нибудь опишу эпопею изгнания меня 27 августа из здания ЦК. Тамаре
только три дня назад удалось перевезти ко мне в Кремль бумаги из моего
тамошнего кабинета, в том числе все "новое мышление" в записях бесед М. С. с
инодеятелями. Я задумал по этим записям создать историю года (сентябрь 90-го
-- сентябрь 91-го) -- сквозь мысль и оценки М. С. О том, как стал возможен
переворот.
Кроме того, хочу сделать брошюру о двух неделях (точнее, с 23 августа
по 12 сентября) -- с его "собственным" анализом событий, опять же на основе
записей бесед М. С. с десятками иностранных деятелей за этот период.
Вчера был у меня посол Испании. Сообщил, что хочет приехать в Москву
Гонсалес: жест друга. М. С. согласен на 1 октября.
Посол Кубы -- в связи с заявлением М. С. в беседе с Бейкером о решении
вывести нашу бригаду (напутал: в ней 3000 человек, а не 11000, как он
заявил). Кубинцы протестуют. Еще один символ крушения эпохи.
Дубинин (наш посол во Франции, который паскудно себя повел во время
ГКЧП). Все-таки М. С. сжалился, не стал объявлять о его снятии... Я
"заступился", но самому Дубинину сказал все, что думал: ваши оправдания
достойны мелкого чиновника, а вы политическая фигура, вы же представляете
государство, президента, хотя у нас не существует какой-то особой присяги
для послов! И кроме того, вы же знаете о личных отношениях М. С. с
Миттераном и Дюма1 Почему бы не прийти к ним и не "посоветоваться", что
делать: вот, мол, какое послание от хунты, а я не верю... А вы, вместо того
чтобы помочь Миттерану сориентироваться, подтолкнули его к тому, что он
занял в первый момент такую позицию. И т. д. Жалок... А это ведь дипломаты
нового мышления -- теоретически... Но шкурность, корысть, привычка к
комфортному положению, ужас перед тем, как бы его не потерять, сыграли с
этими элитными персонажами злую шутку... В их числе -- и Замятин, и Логинов,
и Слюсарь (Греция), и Успенский (Норвегия), особенно пригретый Горбачевым.
Впрочем, в поведении каждого из названных и многих других для меня нет
ничего неожиданного. Пожалуй, исключение составляет Бессмертных. Он оказался
действительно в тяжелой ситуации.
...Третьего дня у меня обнаружилась плохая кардиограмма, а я ничего не
чувствую.
Измотался за эти послепутчевые дни больше, чем во время самого путча.
Там сработала моя особенность, которую я очень хорошо изучил в себе во время
войны: в моменты опасности для жизни -- предельная собранность и
спокойствие, ни тени страха: чему быть -- того не миновать. И перед М. С. и
Р.М. играл часто бодрячка, который нутром будто чувствует, что "все
обойдется".
Для международной конференции СБСЕ по человеческому измерению (9--11
сентября, в Колонном зале) я Горбачеву "красивую речь" написал... Тут он,
пожалуй, впервые публично выступал не только "без", но и в контрасте с
"социалистическим выбором", который ему очень навредил в последние два года.
15 сентября
"Ухайдакался", чиня комод. Читал много газет. Союза, думаю, не будет, и
Верховный Совет не соберется: зачем он республикам? Прав Гаврила Попов
(сегодня в газете его статья "Сомнения"): за круглый стол Госсовета не
каждого нужно сажать, а только тех, кто прием-лет минимум демократических
правил.
С Н. Н. ходили на Крымскую набережную. Там тысячная очередь на
порновыставку Романа Афонина(?). Стоять не стали. Рядом -- под открытым
небом -- "скульптуры тоталитарной эпохи": сброшенные памятники Дзержинскому,
Свердлову, Калинину, Сталину... "Народ" лазит по ним, фотографируется,
хихикает. Противно -- некрофилия. Чудовищно безнравствен "народ". И что
самое ужасное -- не сознает этого...
19 сентября
Вчера месяц, как нас заточили в "Заре". Но, между прочим, 16-го --
гнуснейшая передача на ТВ -- на фоне чучела Никсона в момент импичмента.
Полтора часа Ольшанский, Буковский + еще два сопляка-подонка доказывали, что
М. С. и есть глава путча. А наутро в "Правде" статья Овчаренко -- о том же
открытым текстом...
Вообще неделю назад пошла новая волна "затаптывания" Горбачева... Но
Игнатенко устроил "круглый стол", где пытаются восстановить его имидж с
помощью фа-мильярничания... Довольно, однако, неприятно смотреть, как Егор
Яковлев, Лен Карпинский, Потапов (редактор "Труда") и другие, которых М. С.
на ранних этапах перестройки спасал и поднимал, теперь "запросто" низводят
его до "рядового гражданина".
Но потом, говорил мне Игнатенко, уже без ТВ был полуторачасовой
интим-междусобойчик, с которого М. С. ушел "окрыленный".
Сегодня его посетил Брэйди (министр финансов США). Довольно высокомерно
ставил условия помощи. А М. С. все тянуло на "воздуси": "историческая задача
помочь великой стране, это позволит изменить весь мир" и т. д. и т. п.
Вечером был посланец короля Саудовской Аравии Фатха... Привез 1,5
миллиарда и без всяких американо-западноевропейских ужимок и скрытого
"унижения" того, кому дают.
Сегодня закончил брошюру "Августовский путч" (причины -- следствия),
составленную из бесед М. С. Он жмется, не хочет вроде выпускать. А надо бы,
чтоб заявить позицию -- против новой волны дискредитации, политический смысл
которой, скорее всего, убрать последний оставшийся символ Союза --
президента.
Или просто бьют лежачего? Вот такова наша новая, перестроечная
интеллигенция.
Может быть, у них вызывает подозрение, почему он не публикует статью,
которую начал писать в Форосе и которой похвалялся на пресс-конференции 23
августа?
20 сентября
Отдал М. С. на 80 страницах брошюру "Августовский путч". На Западе с
руками бы оторвали. Рекомендовал ему частями давать в газету и тут же издать
отдельно. И включить в брошюру августовскую статью, которую уже назвали по
ТВ инструкцией для введения чрезвычайного положения... Если нет, почему,
мол, тогда скрывает?..
Трижды с ним по телефону сегодня общался: о брошюре ни слова, будто и
не получал. Хотя знаю, что на стол ему положили поверх всех прочих бумаг.
Такова его манера.
Приходил поверенный в делах США Коллинз. Принес памятную записку о
создании совместной рабочей группы по анализу проблем нового качества
советско-американских отношений. Я отдал ее М. С., убеждал, чтоб не тянул.
Предложил ему поехать в Киев на 50-летие Бабьего Яра... Еще в "Заре" до
путча ему говорил об этом: ни ответа ни привета.
Корейский посол от имени Ро Дэ У еще неделю назад просил, чтобы М. С.
не принимал лидера оппозиции. Все московское корейское лобби давит на меня
который день, настаивая на том, чтобы принял. Но я даже не докладывал
Горбачеву об этом. Ро Дэ У нам сейчас дороже этого "Жуна", хотя тот может на
следующий год стать президентом.
Дзасохов привязался ко мне: оказывается, он, как ни в чем не бывало,
функционирует в качестве председателя Международного комитета Верховного
Совета, готовит ратификацию договоров по обычному вооружению и СНВ!! Вот
тебе и недавний секретарь ЦК КПСС, редактор писем ЦК на места с требованием
поддержать ГКЧП!
Сегодня следователи принесли запись моих показаний и стенограмму. Два
часа я смотрел и слушал себя, сверяя с текстом. Я себе "понравился" больше,
чем в ТВ-передаче с Ольгой и Тамарой. Вообще, отстранение я смотрюсь, как-то
сильнее, увереннее, чем обычно в жизни.
На обратном пути в метро прочитал в "Известиях" беседу М. С. за чашкой
чая... Это тот самый разговор по душам после "круглого стола", который
устроил Игнатенко. Горбачев возвращается к своему человечному облику начала
перестройки: без маски самоуверенности, возникшей от мировой славы и от
"порчи" властью.
Хочется за город. Тамара зовет съездить в Снигири, где Дунаев меняет с
ней дачу... А мне хочется -- с Людой, на крайний случай -- с Ирочкой, с
Н.Н., наконец? Нет, я не запутался. Просто организм хочет полно жить перед
уходом... Видно, скоро он состарится. Вера Валерьевна (мой доктор)
объяснила: у меня "на сердце" что-то такое необратимо испорчено, раз
профессор заговорил об операции...
Приходил Ожерельев. Мелкий, оказался на обочине. Говорит, что и
Медведев в таком же положении невостребованности... Я "советовал" (как
старший!) не суетиться: мы, мол, преувеличиваем место, которое занимаем "в
жизни и деятельности" президента, а он вспоминает о нас, только когда
"надобимся". Не сказал, но подумал: он не вспоминает даже о том, что я был с
ним "эти три дня" в Форосе. Рассказывал охотно разным собеседникам о том,
что там было, но взволнованно говорит только о семье...
Да и на "круглом столе" в "Известиях" третьего дня и даже потом за
чашкой чая... разговор не раз заходил о "ближайшем окружении". Но обо мне
никто не вспомнил -- ни он, ни собеседники! А ведь был бы не я, кто другой в
этой должности, новое мышление и сам Горбачев, его инициатор, выглядели бы
не так, как это предстало перед всем миром: ибо форма тут, как нигде, очень
содержательна. Плюс "облегающие" идеи вокруг главных, которые принадлежат,
конечно, ему самому.
21 сентября
Зашел на работу... Шифровки. Ответы М. С. на мои текущие записки:
согласился ехать на 50-летие Бабьего Яра, просит (без огласки) готовить
выступление.
Дано "добро", чтоб Яковлев патронировал нашу часть совместной с США
группы "по стратегическим размышлениям" -- как строить новый мировой
порядок... Яковлев сегодня зашел -- не хочет предложенных мною в группу в
качестве "рабочего" руководителя Мартынова или Кокошина. От американцев там
будет Росс -- помощник Бейкера.
Спросил меня:
-- А что, Арбатова ты уже совсем не приемлешь?
-- Да, с тех пор как он стал искать нового хозяина, чтоб остаться на
Плаву. От Горбачева к Ельцину -- "тушинский" перелет... Нюх...
-- Я подумаю...
-- Думай!..
М. С. согласился на договор с Чехословакией без требования -- "не
вступать во враждебные союзы", -- на чем настаивал Квицинский.
"Независимая" совсем сегодня в ярости. Сам Третьяков кроет номенклатуру
"четвертой власти" (пресса) на примере встреч М. С. за "круглым столом". А я
грешным делом подумал о напечатанном в "Известиях" интиме за чашкой чая:
"свои все ребята", жалится им. Выглядит бедолагой: все, мол, проиграл, а
человек я хороший, сочувствуйте мне.
24 сентября
Сегодня М. С. мне сообщил: обнаружено, что его "тайный" разговор в
Ново-Огареве с Ельциным и Назарбаевым, когда они просидели перед "9+ 1" до 2
ночи, "записан" Плехановым... А там ведь все "места" (должности) были
распределены, и Крючков, Бакланов, Болдин и прочие, естественно, не
предусмотрены. Это и явилось последней каплей... Видимо, тогда и был
"завязан" заговор.
Договорился с Мэрдоком (приедет его представитель Белл) и с
"Бертельсманом" об издании брошюры "Августовский путч" на английском и
немецком. А с издательством "Новости" -- об издании здесь. М. С. еще раз
правил сегодня рукопись...
Фельд принес от М. С. (хотя была уже полночь) правленную окончательно
(?) брошюру "Августовский путч" и ту самую статью. Значит, дело пошло!
Жалко, что убрал некоторые ядреные места.
Я решил опубликовать свой "дневник" трех дней в Форосе. Договорился с
Голембиовским ("Известия"). Хочу двинуть также в "Штерн" или в "Тайм".
Он предложил мне стать госсоветником по международным и
внешнеэкономическим вопросам -- в ряд с Яковлевым и некоторыми другими. Я
отказался, сославшись на возраст и на то, что я "в принципе" устал. По
инерции могу делать то, что делаю, но браться за работу, где главным будут
оргдела, не могу. Не справлюсь и перечеркну тем самым то, что "наработал" за
последние годы в роли помощника. В душе обидно было. А он обрадовался!
Знаешь, говорит, я думал в том же направлении: взвалить на тебя еще эту
ношу, с твоей совестливостью... Лучше останемся вместе, будем так же
работать, как раньше, вместе ездить (это что -- премия?!). И в зарплате не
такая уж разница... А международным экономическим советником назначить
Примакова. Я поддакнул, похвалил Женю... и подумал: доволен, что я
отказался, потому что раздваиваешься -- вроде бы стоит меня вознаградить, но
кто будет делать то, что делает Черняев каждый день??? На том и порешили.
Были у М. С. сегодня Вайгель и Келер (германские министр экономики и
"шерп"). Все они твердят одно и то же: с кем иметь дело, оказывая помощь?
Были на Украине: там явно хотят отделяться. Как, мол, будете жить-то? Но М.
С. -- оптимист. Твердит об эффективности новых союзных органов. Верует в
Экономический договор, убежден, что и Союзный договор будет.
27 сентября
Вчера Би-би-си снимала меня (Маша Слоним, оказывается, внучка М. М.
Литвинова, знаменитого наркома) для сериала "2-я русская революция"... Два
часа спрашивали о перестройке, Горбачеве. Отчасти и о нашем заточении в
Крыму. Очень деликатная публика... И действительно хотят истины... И монтаж
талантливый. Вечером Брейтвейт (посол) пригласил в свои роскошные
шехтелевские хоромы. Показали 6-ю серию, которая кончается стоп-кадром --
записью перед любительской камерой Горбачева в "Заре". Поразительное,
обреченное лицо!
Были Яковлев, Лаптев, Шахназаров, разные англичане. Прекрасный вечер,
потом умное застолье... Все вращалось вокруг путча. И я, оказалось, им
интересен. Очень жалели кинематографисты, что не добрались до меня раньше,
хотя добирались. Маша звонила в 7 утра: умная, точеная еврейка... Впрочем,
умеет хорошо и честно зарабатывать. Я сидел рядом, распространялся на разные
темы, распускал павлиний хвост... Но чувствовал, что она мысленно
отфильтровывает только то, что пригодится для работы в Би-би-си (она давно
британская подданная).
Хорошо посидели...
А сегодня "спроваживал" Явлинского к Мейджору и Колю, писал в связи с
этим послания, мысленно отфильтровывая, Горбачева премьеру и канцлеру.
Переделывал материал, который позавчера еще поручил сделать М. С. к его
встрече с египетским президентом Мубараком.
Параллельно писал послание М. С. для сбора в Бабьем Яру, куда он сам
таки не хочет ехать, посылает Яковлева.
Принимал корреспондента "Time" и договаривался с ним о публикации моего
форосского дневника. Одновременно отдам в "Известия". 23 страницы
получилось.
Нервотрепка и напряжение. Заглянул в поликлинику: ЭКГ хуже, чем
позапрошлый раз, но лучше, чем в прошлый, а нижнее давление ПО, никогда
такого не бывало! Загнусь я.
Разозлился на М. С., когда он прошел мимо меня (будто я неодушевленный
предмет или охранник) в комнату, где его должны снимать для ТВ.
Впрочем, потом мирно сидели у него в кабинете вдвоем. Рассказывал, как
они с Р.М. вчера "Мартовские Иды" смотрели -- по случаю 38-й годовщины своей
женитьбы. Вычленял актуально звучавшее: об убийстве диктатора, о поэзии и т.
д.
Подписал письма Мейджору, Колю, Бушу и Обращение к читателю для брошюры
"Августовский путч": завтра приедет от Мэрдока издатель Белл.
С Бовиным сговорились пойти, наконец, в кабак (в Марьиной Роще, на
Октябрьской улице). Но я опоздал (из-за М. С.). Он не дождался. И я его уже
не нашел в том самом армянском ресторанчике, где многие его знают. Обиделся,
наверное.
Рекомендовал Горбачеву генерала Батенина в помощники по обороне,
Петракова -- взамен Воронина в ЕС и В.И.Щербакова -- в советники по
международным экономическим отношениям. Он мне: "Не примут -- замазался в
ГКЧП".
Примаков с удовольствием согласился быть начальником советского "ЦРУ",
контора эта выделилась из бакатинской. А Яковлев все шляется по митингам --
и ни дня без интервью! Я подозревал в нем непомерное тщеславие, но думал,
что оно обуздывается интеллигентностью и умом. Оказывается, оно в нем
сильнее всего и все подавляет.
Утром позвонил Коллинз: Буш хочет говорить с М. С. Но предварительно
мне, мол, поручено проинформировать -- о чем. Я звоню М. С. -- в 11.00 у
него встреча с Мубараком. В 10.30 он принял Коллинза. Тот передает
"инициативу Буша", которая будет сегодня обнародована: одностороннее
сокращение ядерного оружия, даже "Томагавков", на что США никогда не шли.
Выгодно... Красиво... Тем более что по обычному оружию они нас сильно
обгоняют. Но не в этом дело. М. С. пытается дозвониться маршалу Шапошникову:
чтоб у него подготовили "позицию" для разговора с Бушем в 16.00. Но... увы!
Так и не дозвонился. Ушел на переговоры с Мубараком, а мне поручил созвать
генералов + Карпова и передать им, чтоб "отформулировали" наш ответ.
Пришли Лобов (начальник Генштаба) + какой-то генерал + Карпов. Полтора
часа дискутировали... Они сразу начали копаться: сколько -- чего --
почему... как на многолетней бодяге в Женеве и Вене: тупиково и хлебно для
переговорщиков.
Я им: "Вы считаете, что вся эта инициатива, чтоб нас "обыграть",
обмануть, унизить, показать, что мы уже не сверхдержава? Давайте, мол,
совсем разоружаться? Никакого на