были самые разноречивые.
Первые свои доклады я посвятил описанию и стратегической оценке театра военных
действий, намекая на несоответствие имевшихся тогда в нашем распоряжении сил
(восемьдесят батальонов при двухстах орудиях) с общим протяжением фронта в
шестьсот верст.
В первые три месяца войны мы могли получать в среднем только по одной роте в
день. Недаром всем казалось, что мы попросту не получаем ни одного солдата из
России. Действительность мало-помалу начинала вырисовываться.
Первой тяжелой вестью, которой мне пришлось поделиться с иностранцами, была
потеря броненосца "Петропавловск". Он взорвался на мине. На нем погиб лучший из
наших адмиралов -- Макаров, на которого возлагались большие надежды. [166]
Не успело улечься это волнение, как 18 апреля долетели до нас первые недобрые
вести о разгроме восточного авангарда генерала Засулича на Ялу, под Тюренченом.
Происшедшая ночью после боя паника в обозах была представлена как паническое
бегство всего отряда. Скрыть это от иностранцев было невозможно, так как на
вокзале на следующий день появились уже первые паникеры, прискакавшие чуть ли не
от Фын-Хуанчена, отстоящего от Ляояна больше чем на сто верст. Но объяснить эту
неудачу мне было тем труднее, что даже в штабе никто не мог себе представить,
каким образом японцам удалось не только безнаказанно переправиться через
широчайшую реку, не только сбить наш авангард, но и захватить несколько орудий.
По своему моральному значению орудия являлись для нас тогда тем же, что и
полковые знамена. Отдать орудия считалось величайшим бесчестьем.
Пятикратное превосходство японских сил нам в ту пору известно не было, и в конце
концов единственной реальной причиной поражения стали считать плохое управление
войсками и даже личную трусость генерала Засулича. Он один был виноват во всем!
Никому не приходило в голову попытаться изучить этот кошмарный бой во всех
подробностях, чтобы использовать тяжелый урок для коренной перестройки наших
тактических принципов. Войскам, побывавшим в боях, или, как называли,
обстрелянным, самим приходилось изменять боевые приемы, а необстрелянным --
учиться на собственном кровавом опыте, дорого расплачиваясь за подобные уроки.
Куропаткин так и выражался: при неудаче -- "не сдали урока" или, наоборот,--
"хорошо сдали урок".
Чего они стоили, эти "уроки", мы узнали через несколько дней, когда увидели
наших страдальцев, раненных под Тюренченом, столпившимися у Ляоянского вокзала в
ожидании санитарного поезда. После тяжелой тряски на двуколках и носилках они
выглядели вконец измученными. Многие оставались не перевязанными в течение пяти
дней, и кровь, запекшаяся на широких марлевых повязках, свидетельствовала об их
героизме.
"За что?" -- прочел я на их лицах.
Они были угрюмы и молчаливы, эти без вины виноватые люди.
Настроение в моем вагоне-ресторане заметно упало. Я уже имел неприятную стычку с
генералом Сильвестром, позволившим себе как-то во всеуслышание заявить, что
сведения мои неточны и что, по его данным, японцы дошли до такой-то линии, а не
до той, какую я указывал. Пришлось, скрывая внутреннее возмущение, обратить это
в шутку.
В моих вечерних докладах Харкевичу я все настойчивее убеждал его в необходимости
отправить военных агентов подальше от растлевающего влияния вокзала и получил,
наконец, одобрение составленному мною плану откомандирования их по различным
корпусам и отрядам. При своей главной квартире Куропаткин пожелал оставить
только четырех старших представителей четырех великих держав: Англии, Франции,
Германии и Австро-Венгрии.
Связанное с этим мое личное освобождение не порвало еще, однако, [167] моей
связи с военными агентами. Лишь через год, уже в Мукдене, все тот же генерал
Сильвестр дал мне повод окончательно освободиться от этих обязанностей. Он
проведал, что ночью будут выгружены тяжелые орудия, и высказал пожелание
осмотреть их. Отказать в этом я не мог. Но Харкевич предложил мне скрыть этот
факт от иностранных представителей. Когда на следующий день утром Сильвестр
пошел искать орудия, их уже не было. Взбешенный, он бросился жаловаться на меня
Харкевичу, а последний объяснил, что все, мол, зависит от капитана Игнатьева.
Мне оставалось только просить начальство заменить меня другим офицером.
Но желчного Сильвестра и это не удовлетворило, и он, как рассказывали мне
впоследствии французы, поклялся, что я никогда не буду награжден орденом
французского Почетного легиона.
Судьба, однако, устроила иначе. Не далее как через год по окончании войны мне
довелось временно исполнять должность военного агента во Франции и состоять в
свите президента республики на параде в день праздника 14 июля (взятие
Бастилии).
К великому моему удивлению, на фланге одной из дивизий я узнал в лице ее
начальника своего старого маньчжурского знакомого. Генерал Сильвестр, вероятно,
был еще более изумлен, увидев своего бывшего недоброжелателя на столь высоком
посту, да еще в его собственной стране. Обычную слащавую улыбку генерал
Сильвестр сопровождал на этот раз салютом палашом с тем особенным шиком,
унаследованным от рыцарских времен, который сохранился, кажется, только у
французов. А вечером того же дня я получил от Сильвестра по пневматической почте
городское письмо, в котором он просил меня "сделать ему честь" -- позавтракать в
кругу старых маньчжурских друзей, чтобы отпраздновать полученный мною на параде
орден Почетного легиона.
Еще позже, когда я, уже в чине полковника, состоял русским военным агентом, я
нашел в газете "Тан" краткую заметку о смерти "бывшего военного представителя
французской армии в японскую войну, дивизионного генерала Сильвестра".
Непопулярным оказался этот генерал и среди своих коллег. Лишь немногие
представители французской армии собрались в церковь отдать последний долг
умершему, и не без удивления увидели они русского полковника в полной парадной
форме, возложившего на фоб громадный венок с русскими национальными лентами и
надписью: "От старых маньчжурских русских соратников..."
Одним из заключительных эпизодов пребывания агентов в Ляояне явился неожиданный
и серьезный инцидент со швейцарцами.
Представителем их был полковник Одеу, профессор военной академии, болезненный и
мрачный человек, а помощником его -- веселый капитан, надевший военный мундир
лишь по случаю нашей войны, так как в мирное время он был часовщиком в Варшаве.
Оба они были неразлучны и держались в стороне от других иностранцев, как бы
подчеркивая свою традиционную нейтральность.
Из окон вагона-ресторана видны были только железнодорожные пути, и иностранцы во
время обеда, естественно, внимательно разглядывали [168] редкие поезда,
подходившие с севера. Но, к своему разочарованию, они ни солдат, ни орудий не
видали.
Не надо при этом забывать, что военные дипломаты отличаются от штатских тем, что
для них уже сам военный мундир представляет собой символ некой международной
военной солидарности. Если эта солидарность ощущается на обычных маневрах, то
тем сильнее она давала себя знать на войне, носившей характер колониальной.
Полуштатским швейцарцам эти чувства, конечно, были непонятны. Невольным
виновником инцидента явился обычно столь сдержанный австрийский полковник
Чичерич.
-- Смотрите, смотрите! -- воскликнул он во время завтрака.-- Наконец мы видим
орудия на железнодорожных платформах.
Все бросились к окнам, но мрачный полковник Одеу заметил:
-- Чему вы радуетесь? Ведь русские получают пушки лишь для того, чтобы скорее
передать их японцам!
Генерал Джеральд побагровел. Румыны подали сигнал, встали из-за стола и,
поклонившись мне, вышли из вагона-ресторана; швейцарцам пришлось последовать за
ними.
Немедленно состоялось совещание старших представителей. Они единогласно сочли
невозможным оставление в своей среде полковника Одеу. Они объявили мне об этом с
принесением извинений за своего случайного коллегу и просили доложить об этом
командующему армией. По телеграмме Куропаткина в Петербург швейцарские
представители были в тот же день отозваны.
Через несколько недель среди вороха вырезок из заграничных газет, доставлявшихся
в штаб армии, я прочитал мало для меня лестные отзывы в швейцарской прессе:
"Какой-то мальчишка капитан дозволил себе оскорбить нашего уважаемого профессора
и великого военного эксперта полковника Одеу. Неужели русское командование не
нашло кого-нибудь потактичнее капитана Игнатьева?"
С этого началась заграничная оценка моей скромной личности. Так же, но в других
и более сильных выражениях, она и окончилась тридцать лет спустя. Не только
белогвардейская эмигрантская пресса, но и часть французской не скупилась на
крепкие слова, чтобы хорошенько потрепать мое имя только за то, что при всех
обстоятельствах я не переставал себя считать на службе своей родины.
Глава четвертая. На фронте
Весны не было. В конце мая сразу наступила страшная жара. Мои "питомцы" --
иностранцы -- один за другим покидали Ляоян, отправляясь на Восточный фронт -- к
Келлеру и Ренненкампфу -- и на юг -- к Штакельбергу.
Наконец наступил и мой черед. Возвращаясь как-то поздно вечером из дома военных
агентов, я столкнулся с адъютантом Куропаткина, моим бывшим однополчанином
Урусовым. [169]
-- Вот! Допрыгались! -- сказал он с возмущением.-- Мукденские стратеги! {7}
Добивались наступления на юг для спасения Порт-Артура -- вот и добились!
-- Что случилось?
-- Да то, что Штакельберг разбит под Вафангоу. Какой ужас!
Он быстро поднялся в вагон Куропаткина, блиставший в ночной тьме.
В прокуренной и слабо освещенной комнате одного из серых домиков, где помещалось
оперативное отделение, молчаливый и изо дня в день толстевший от сидячей жизни
капитан Кузнецов -- как хороший генштабист -- с канцелярской невозмутимостью
дочерчивал очередную дневную схему расположения наших армий. Она становилась все
сложнее, так как число отрядов росло не по дням, а по часам. Кузнецов только
вздыхал, подставляя названия и номера уже перепутанных рот, сотен и полубатарей!
О Вафангоу он уже слышал, но это нисколько его не волновало. Вслед за мной вошел
мой коллега по академии Михаил Свечин, состоявший при генерале Сахарове. Я
поделился с ним вестью, полученной от Урусова.
Свечин считал, что действительно выдвижение авангарда Штакельберга на юг,
сделанное по настоянию Алексеева, "а может быть, и Петербурга",-- как таинственно
заметил он,-- было чистой авантюрой.
-- Я только что был в разведывательном отделении. Там ломают себе головы над тем,
сколько же было сил у японцев. Дрались, говорят, наши сибирские стрелки
замечательно. Потери тяжелые, но катастрофа опять, как под Тюренченом, произошла
из-за незамеченного вовремя обхода нашего фланга. На вокзале рассказывают,--
добавил Свечин,-- что наши опять потеряли орудия, что в обозах была паника...
Не желая мешать Кузнецову, мы вышли на площадь и долго еще бродили, обсуждая
невеселую обстановку. Оба мы негодовали на наш флот, допустивший
беспрепятственную высадку японцев под самым нашим носом у Бицзыво, и пришли к
заключению, что с гибелью Макарова дело явно ухудшилось. Потом мы критиковали
Алексеева за его вмешательство во все распоряжения Куропаткина, нарушавшее
принцип единства командования.
Не в первый раз судили мы и рядили о Порт-Артуре. Вместо помощи нам он подчинял
себе все наши операции. Свечин сообщил мне по секрету, что комендант Порт-Артура
генерал Стессель уже открыто просил Куропаткина о помощи.
Теперь, с отступлением Штакельберга, мы совсем отрезаны от нашей крепости, и
хорошо еще, что Куроки остановился и не в силах, по-видимому, предпринять
глубокий обход на Мукден.
На следующий день рано утром меня вызвали к Харкевичу, там уже собралось
шесть-семь генштабистов.
-- Штаб остается временно в Ляояне, но командующий армией выезжает завтра на юг.
Все мы назначены сопровождать его,-- сказал Харкевич.-- Надеюсь, господа, что вы
оправдаете доверие, [170] оказываемое вам его высокопревосходительством. Лошади
и вестовые должны быть погружены сегодня вечером.
Эта новость сразу подняла настроение.
-- Куропаткин, наверное, сразу поправит дело!-- говорили все.
-- Ну, собирайся в поход!-- сказал я моему вестовому Павлюку.
-- Наконец-то! -- воскликнул тот, и глаза его в первый раз после отъезда из России
сверкнули радостью.
Павлюковец, или, как мы его сокращенно называли, Павлюк -- унтер-офицер моего
эскадрона в Петергофе, так умолял взять его с собой на войну, что я не смог ему
отказать. Это был белорус из бедной крестьянской семьи, человек мрачный по
природе. Он еще больше ушел в себя во время службы в уланском полку, в эскадроне
"легкого на руку" князя Енгалычева. Но Павлюковец был лихим унтер-офицером,
искал славы, мечтал получить Георгия, и ляоянское сидение приводило его в
отчаяние.
Первым важным вопросом явилось распределение моего слишком громоздкого
имущества, которое мы разделили на три части, точь-в-точь как будто дело
касалось войскового соединения. Обоз "первого разряда" -- это седельные кобуры, в
которые Павлюк требовал положить овса для лошадей, раздобытого им по знакомству
у вестовых Куропаткина. Я же возражал: кони наши в походе могут
довольствоваться, как и все решительно лошади в Маньчжурии, чумизой -- просом. В
конце концов я убедил Павлюка уложить в кобуры запасную смену шелкового белья,
как единственного средства против вшей, туалетные вещи (Павлюк пробовал
протестовать против флакона "вежеталя", но я не соглашался: мне рассказывали,
что Скобелев всегда выезжал в бой раздушенным, тщательно причесанным, в
белоснежном кителе). Потом шли, как полагалось, запасные подковы, гвозди, а из
продовольствия -- чай да сахар. Хотелось взять консервы, но к американским
знаменитым "бифам" в жестяных коробках с головой коровы на красной этикетке,
наводнившим весь Дальний Восток, старожилы-офицеры Приамурского округа
советовали относиться с осторожностью: эти консервы, залежавшиеся в Харбине,
представляли собой смертельную опасность.
Обоз "второго разряда", оставленный нами в Ляояне, состоял из походного вьюка,
которого не было даже у самых видных генералов; они привезли с собой в
Маньчжурию разношерстные сундучки и чемоданы мирного времени.
В обоз "третьего разряда" -- мешок из непромокаемого брезента с кольцами и
замыкающей их ручкой -- мы сложили наши полушубки и зимнюю одежду, отправив их
подальше в тыл.
Сборы наши к отъезду были закончены быстро. Но, увы, оказалось, что закончить
приготовления еще не значило быть готовым. Опять стала очевидной
неприспособленность нашего обмундирования.
Когда к отходящему на юг поезду я явился в белом кителе и в белой фуражке, с
шашкой на серебряной портупее, с револьвером и биноклем через плечо, мне
казалось, что у меня вполне боевой вид. Но некий уже побывавший на фронте
полковник сразу расхолодил меня и остальных офицеров, которые тоже были в белом.
[171]
-- Не забывайте снимать фуражки, когда придется высовывать голову из окопа,--
советовал полковник.-- Лучшей мишени, чем белая фуражка, не сыскать. А японцы --
отменные стрелки!
Он объяснил нам далее, что белое обмундирование и, особенно, белые фуражки
служат одной из немаловажных причин наших потерь в людском составе.
На первом же ночлеге Павлюк категорически потребовал у меня фуражку и китель и
сдал их в покраску какому-то китайцу.
-- Никто в белом не воюет!-- авторитетно заявил он.
Впрочем, все перекрасились. Но как! Проснувшись утром, я увидел вместо русской
пехоты толпу в каких-то желто-зеленых, голубоватых и зеленоватых тряпках. Не
лучший вид имело и большинство офицеров. В результате кустарной, спешной и
неумелой покраски обмундирования все наше воинство сразу приобрело жалкий вид.
Мне вспомнилось, что английские и американские военные атташе носили форму хаки,
у японцев тоже хаки. Значит, секрет защитного цвета уже был известен. Почему же
его не использовало русское военное министерство, посылая сотни тысяч солдат на
фронт?
Потом стала раздражать шашка. Зачем нужен пехотному офицеру этот тяжелый
предмет? В мирное время шашку было даже запрещено оттачивать,-- вероятно, во
избежание несчастных случаев при пьянках,-- а в военное время никто в пехоте за
всю войну не зарубил ни одного японца. Шашка болталась между ног: при карабканий
на сопки и при перебежках ее надо было придерживать рукой! Но и десять лет
спустя после русско-японской войны русские офицеры не смели расстаться с ней.
Через короткое время пришлось снова разочароваться в наших фуражках с их
маленькими козырьками. Маньчжурское солнце ослепляло нас. Большие козырьки по
традиции прошлого века носили только старые генералы, а вся армия ходила с
незащищенными глазами.
При первой необходимости вскарабкаться на сопку я убедился, что и сапоги мои не
соответствуют назначению.
Российские булыги оказывались для подошв гораздо более терпимыми, чем
маньчжурские острые камни или замерзшая глина. Я не знал тогда, что вся
иностранная пехота, а во Франции даже школьники, подбивают подошвы гвоздями,
чтобы они не скользили. А по сопкам, бывало, сделаешь два шага вперед и
соскользнешь на шаг назад. Поэтому самые наши лихие пехотные разведчики после
лазания в горах навсегда расстались с сапогами, тем более что уже к этому
времени в передовых отрядах сапог попросту не хватало. Их заменили китайские улы
-- мягкие туфли на толстой подошве -- и обмотки вместо голенищ.
Даже в отношении обмундирования русская армия оказалась столь плачевно
неподготовленной, что через шесть месяцев войны солдаты обратились в толпу
оборванцев.
После каждого поражения искали виновных. Каждому хотелось найти виновного, и
притом очень хотелось убедить себя и других, [172] что этих виноватых немного --
всего один человек в каждом отдельном случае.
Так, например, виновником поражения под Вафангоу считали командира 1-го
Сибирского корпуса Штакельберга. Но как я ни старался, все же так и не смог
установить, в чем же заключалась его вина. Штакельберг был старый соратник
Куропаткина по Ахалтекинской экспедиции, имел Георгиевский крест и репутацию
храброго командира, но, как говорили, был настолько слаб здоровьем, что не мог
обходиться без молочного питания и постоянного ухода 1 жены, которая его никогда
не покидала. Так как в Маньчжурии молока не было, то при штабе Штакельберга, по
слухам, всегда возили корову. Конечно, это подавало повод для многих шуток, и
хлесткие журналисты из "Нового времени" создали целую легенду о генеральской
корове. На самом же деле Штакельберг, несмотря на подорванное на службе
здоровье, требовавшее особого ухода, лично руководил сражением, не щадил себя и
был настолько глубоко в гуще боя, что под ним даже была убита лошадь.
Сражение под Вафангоу вскрыло один из главных пороков в воспитании высшего
командного состава: отсутствие чувства взаимной поддержки и узкое понимание
старшинства в чинах. Генерал Гернгросс, командовавший 1-й Восточно-Сибирской
стрелковой дивизией корпуса Штакельберга, отбил атаки японцев, был сам ранен, не
покинул командования, но нуждался в поддержке. Штакельберг выслал к нему бригаду
под командой генерала Глазко. Вероятно, из ложной деликатности он не подчинил
его Гернгроссу, а лишь предложил действовать совместно. Гернгросс посылал этому
Глазко записку за запиской, указывая, где надо действовать. Но генерал Глазко
был чином старше генерала Гернгросса и, считая, что не может получать указаний
от генерала, стоящего ниже по чину, не сдвинулся с места. Сражение было
проиграно.
Мне вспомнился кучер Борис Зиновьевич и то, как, сидя на облучке и сводя и
разводя руки с вожжами, он предсказывал, что трудно будет с генералами. Простой
человек, малограмотный, старый солдат, он отлично понимал, однако,
бюрократическую природу нашего высшего командования -- истинную причину многих
наших бед.
Отступление отряда Штакельберга стало особенно тяжелым из-за проливных дождей,
обративших всю равнину в болото. Когда поезд Куропаткина подошел к станции
Ташичао, он потонул среди моря обозов и палаток, завязших в черной непролазной
грязи.
Я спросил Сиверса: неужели командующий может спокойно взирать на подобную
картину? Но всегда уравновешенный Николай Николаевич объяснил мне, что
начальнику штаба Сахарову уже послана об этом собственноручная записка
Куропаткина: "У нас тут порядка нет, обозов масса, и все они становятся в
разнообразных позах и в общем, скорее, напоминают запорожский табор, чем
войсковые обозы".
Генерал Сахаров помещался не за горами, а в соседнем вагоне и на все бумаги
командующего отвечал тоже в письменной форме. [173]
Окончив дневную работу, я вышел на перрон и в густой толпе, которая с утра до
вечера шумела на вокзале, встретил бывшего своего однополчанина
Александровского. Он был уполномоченным Красного креста.
-- Знаешь, Катя здесь! -- сказал он мне.
Это меня очень обрадовало. Моя двоюродная сестра Катя Игнатьева была несколько
старше меня, но настолько очаровательна, что я был влюблен в нее с семилетнего
возраста. Я учился еще в Киеве, когда она появилась барышней на петербургских
балах и сразу покорила сердца молодежи, а главное -- на свое несчастье сердце
великого князя Михаила Михайловича. Он сделал ей официальное предложение. На
следующий день мой дядя Николай Павлович, как полагалось, надел мундир и поехал
к отцу великого князя, старику Михаилу Николаевичу, испросить его согласия на
этот брак, но получил категорический отказ: невеста недостаточно высокого
происхождения. Великие князья имели право жениться только на девушках
коронованных семейств.
Чтобы залечить незаслуженно нанесенную ей рану, Катя посвятила всю свою
остальную жизнь работе сестры милосердия. Естественно, что с первых же дней
войны она помчалась в Маньчжурию и постаралась попасть в самые передовые части.
Пробираясь между двуколками, китайскими арбами и громоздкими четырехколесными
фургонами, напоминавшими екатерининскую эпоху, я не без труда добрался, наконец,
до походной солдатской палатки, в которую можно было влезть только ползком. Катя
страшно обрадовалась моему приходу. Я же не мог скрыть чувства невольной жалости
к ней.
-- Что ты, что ты! -- сказала она мне.-- Посмотри какая у меня чудная циновка! Она
так хорошо спасает меня от грязи. Она и раненых спасала. Это все наш
Александровский.-- Катя сразу безудержно стала раскрывать передо мною картины
отступления. Она рассказывала, как трудно было устроить раненых, какой
беспорядок господствовал в тылу. Она еще не ругала Куропаткина, но обвиняла во
всем высших начальников и рассказывала о самоотверженных подвигах солдат,
санитаров и младших командиров.
Горел фонарик со свечкой, освещая когда-то жизнерадостное, но уже измученное и
постаревшее лицо Кати. Мне так хотелось ей услужить, но я даже ничего и не
посмел предложить. Ни о прошлом, ни даже о родных мы не проронили ни слова. Оба
мы уже стали маньчжурцами.
x x x
Первой моей рекогносцировкой было обследование района к востоку от расположения
авангарда Штакельберга. Этот район являлся особенно загадочным: японцы ползли
здесь, как муравьи, сведения о них, получаемые от наших разведок и китайцев,
были самые противоречивые. Немудрено, что сюда направлены были генштабисты.
Зимняя желтая пустыня после первых дождей превратилась в сплошной огород, на
котором поля сочного молодого гаоляна (кукурузы) [174] сменялись густыми нежными
всходами чумизы (проса) и темно-зелеными квадратами посевов бобов. Высохшие
русла ручьев, благодаря своему твердому каменистому грунту, служили единственно
доступными дорогами. По берегам ручьев нельзя было встретить ни одного
невозделанного клочка земли. И как возделанного! Трудолюбивые манзы (китайцы)
через маленькую деревянную воронку кладут в землю каждое отдельное зерно
гаоляна. И так на необъятных просторах всей маньчжурской равнины! За два года
скитаний по Маньчжурии я не встретил ни одного сорняка, ни одной невозделанной
ямы, канавы или бугра. Когда после войны я под этим впечатлением возвращался в
Европу, Россия показалась мне плохо обработанной пустыней, и даже хваленые
огороды в парижских окрестностях -- полупустыней.
Среди зелени выступали китайские деревни, все похожие друг на друга. Через
две-три недели они потонут в высоких зарослях гаоляна, и придется взлезать на
крышу, чтобы разглядеть соседнюю деревню.
Не только я, но даже мрачный Павлюк восхищался китайскими ребятишками с ярким
румянцем на смуглых щечках и с блестящими, черными, как бусинки, глазенками.
Детишки не шумели, не играли, они уже привыкли к труду. В малюсеньких фарфоровых
чашечках они носили из дворов воду и систематически, с серьезным видом поливали
темно-серую маньчжурскую пыль на дворах и улицах.
Местность, по которой приходилось проезжать, была еще девственной, она еще не
была затронута войной, и, любуясь опрятным видом китайских фанз с их легкими
полупрозрачными передними стенами из бумаги, заменявшими окна, с их чистыми
двориками и точеными деревянными воротами, я с грустью думал, что вся эта
своеобразная красота и труд могут быть в любую минуту разрушены.
Рекогносцировки дали мне возможность видеть, насколько безнадежно плохо была
предусмотрена и организована войсковая разведка. Мой переводчик -- китаец на
крохотной серенькой лошадке-- говорил на ломаном русском языке. Он упорно не
хотел глядеть мне в глаза и внушал мало доверия. Вместо перевода коротких
вопросов, которые я задавал жителям, он входил с ними в непонятные длинные
беседы. Я еще не подозревал тогда, что большинство наших переводчиков были
японскими шпионами.
Я научился сам интонациям вопросов на китайском языке, написанных русскими
буквами в наших небольших разговорниках: "Ибен ю?" -- есть японцы?, "Мэ ю" -- нет
японцев, "Сю ю?" -- есть ли вода?, "Че го пуза шима минза?" -- как зовется эта
деревня?, "Доше ли?" -- сколько ли? {8}. И в конце концов упросил начальство
освободить меня от переводчиков.
Бедствием войсковой разведки были и так называемые казачьи конвои. Тот, который
сопровождал меня на первых рекогносцировках, состоял из западносибирских казаков
и имел жалкий и несчастный вид. В отличие от забайкальцев с их крепенькими
мохнатыми лошадками, сибирские казаки сидели на беспородных, разношерстных,
[175] плохо кормленных конях, как будто вчера выпряженных из сохи. Да и ездоки
отличались от мирных крестьян только, пожалуй, надетыми набекрень фуражками с
красным околышем. Небрежная и самая разнообразная седловка с торчащими из-под
подушек тряпками! А мы-то еще утешались мыслью о нашем превосходстве над
японцами в отношении конницы! Где же она, наша блестящая кавалерия?
Она осталась где-то там, далеко, в Петербурге, на парадах! Там коней выезжают по
системе Филиса, а мы должны довольствоваться этой ездящей пехотой.
Невеселому виду сибирских казаков соответствовал и облик их начальника дивизии
генерала Самсонова (впоследствии трагически погибшего в Восточной Пруссии).
"Вы ведь не знаете, что наши несчастные кони не расседлывались по неделям, когда
мы вместо пехоты несли сторожевую службу! Конница моя используется неправильно!
Три четверти моих казаков безграмотны! Да и офицеры мои по своей некультурности
недалеко от них ушли",-- как бы говорили его всегда грустные глаза.
В отличие от сибирских казаков, забайкальские казачьи полки, совсем уже не
имевшие местных офицеров, были укомплектованы по преимуществу офицерами
гвардейской кавалерии.
Тут был и долговязый Врангель, будущий "черный барон", тут же хватал боевые
награды и Скоропадский, будущий гетман, и его соратник по Киеву князь
Долгоруков. Одно из донесений этого князя даже нашло себе место в официальном
описании русско-японской войны. Вот оно: "16 июня, 3 ч. 30 м. С сопок. Видны две
колонны, которые идут параллельно нашей колонне. Командир 3 сотни 2 Читинского
полка кн. Долгоруков".
Нужно ли говорить, что в Маньчжурии слова "с сопок" так же мало определяют место
отправки донесения, как слова "из степей".
Но вдобавок выяснилось, что эти колонны были не японские: князь принял за
противника две наши собственные роты.
Если такие донесения мог посылать бывший камер-паж и уже немолодой штаб-ротмистр
кавалергардского полка, то чего же можно было ожидать от храбрых, но совсем
безграмотных урядников и казаков-бурят, с трудом понимавших русский язык?
Начальство всегда проводило резкую грань между личными адъютантами, казачьими
офицерами и генштабистами, задумываясь каждый раз, с кем послать то или другое
приказание. Личные адъютанты посылались только, чтобы проверить настроение в
штабе какого-нибудь высокого начальника или поздравить полк с полковым
праздником и свезти от Куропаткина подарки для нижних чинов и провизию для
"господ офицеров".
Казачьим офицерам можно было поручать только передачу запечатанных конвертов, но
отнюдь не устных приказаний. Боялись, что они напутают, и потому самые простые
поручения приходилось зачастую выполнять генштабистам.
Немалый вред в отношении разведки принесла работа разведывательного отделения.
Полковник Люпов видел японцев повсюду. Его преемник Линда водил под Тюренченом
батальоны в контратаку, но для [176] разведывательной работы не годился. Вместо
деловых сводок он строил фантастические планы действий нашей армии.
И чем больше получалось многословных телеграмм от командиров корпусов,
противоречивых донесений от начальников многочисленных отрядов и полуграмотных
полевых записок от казачьих сотников, тем больше "оказывалось" против нас
японцев. Давно были забыты все сведения мирного времени; разведывательные органы
верили в существование тех тысяч и десятков тысяч японцев, о которых нам врали
словоохотливые китайцы. Проверить эти сведения не удавалось, так как на
равнинном южном фронте японцы, остановленные дождями, прикрылись плотной завесой
пехотных застав, о которых начальники разъездов могли только доносить:
"Обстрелян сильным ружейным огнем из деревни такой-то". В горном районе
воображаемые тысячи японцев еще труднее поддавались проверке (авиации ведь в ту
пору не было), и японцы одним пулеметом, поставленным за надежной глинобитной
стенкой китайской деревушки, могли в горной долине не только остановить разъезд,
но и выдержать серьезное столкновение.
Одним из первых важных последствий сумбурного представления о силах и
передвижениях японцев явилось после вафангоуского поражения опасение за так
называемое сюяньское направление, выводившее японцев в разрез между нашим южным
и восточным отрядами.
Эти соображения высказывал мне генерал Харкевич, неожиданно вызвавший меня к
себе в вагон вечером 13 июня.
-- На это важное направление,-- сказал он,-- выдвинут отряд генерала Левестама,
которому поручено задержать противника на Далинском перевале. У нас имеются
сведения, что японцы намереваются двинуться именно в этом направлении.
Не будучи в курсе всех оперативных вопросов, я с трудом следил за пальцем
Харкевича, указывавшим по карте на совершенно черную от гор и незнакомую мне
местность.
-- Отсюда до Симучена, где сейчас находится штаб Левестама, по прямой линии всего
каких-нибудь сорок верст. Правда, прямой дороги я туда не вижу, но на то вы и
кавалерист. Вам будет дан конвой. Вы должны до рассвета найти Левестама и
передать ему это собственноручное письмо командующего армией. Прочтите!
Помнится, письмо было довольно длинное. Оно посвящало Левестама во все детали
сложной обстановки. Высказывались разные, противоречащие друг другу соображения,
обещано было в ближайшее время усилить его отряд, с тем чтобы "силами,
назначенными в Ваше подчинение, Вы удержались на позициях, кои сами для
решительного боя изберете до подхода к Вам подкрепления; главное -- не дайте себя
обессилить поражением по частям".
Я попросил Харкевича уточнить это приказание, с тем чтобы выяснить, насколько
упорно в конце концов требуется защищать Далинский перевал. Но мой бывший
профессор профессорским же тоном заявил, что в письме все ясно сказано. Спорить
не приходилось.
Уже темнело, когда я приказал Павлюку седлать лошадей, а сам пошел разыскивать
назначенный мне казачий конвой. [177]
Пока он собирался, я, по выработанной еще в строю привычке, стал подробно
изучать карту, чтобы наперед, на всю ночь, запечатлеть в голове свой маршрут.
Дороги на Симучен действительно не было, и предстояло прежде всего безошибочно
выбрать в горном лабиринте ту долину, из которой можно было бы выехать к
конечной цели поездки.
Все шло сперва хорошо. Китайцы еще не легли спать, и в каждой маленькой горной
деревушке удавалось проверять правильность взятого направления. Приходилось,
однако, по многу раз повторять на все лады названия деревушек, так как китайское
произношение, к которому я еще не привык, часто не совпадало с русскими
надписями на карте.
Совсем стемнело, и горные массивы охватили нас с обеих сторон. Дно ручейков, по
которым мы пробирались, часто меняло свое направление. То и дело казалось, что
черные громады вот-вот преградят путь. Приходилось ехать шагом, путь казался
бесконечным. | Электрический фонарик, привезенный из России, давно отказался
действовать. Рассматривать часы и карту приходилось, каждый раз зажигая спичку.
Было уже за полночь. Я почувствовал, что мы слишком уклоняемся к северу. Мы были
во власти горных ущелий, так как ни вправо, ни влево свернуть было невозможно.
Павлюк же уверял, что мы едем правильно.
Но после нескольких минут колебания все же пришлось вернуться к последнему
пересечению двух долин, потеряв, таким образом, лишние полтора часа. Сорок верст
Харкевича, по моим расчетам, давно были пройдены, когда, наконец, перед нами
открылась та широкая живописная долина, которая, согласно карте, должна была
привести нас к Симучену.
Мы пошли рысью, и от сердца отлегло, когда в предрассветном тумане мы въехали в
большое селение. Не хотелось даже верить, что это Симучен.
Там все еще спали. У одной из фанз посреди главной улицы горел зеленый фонарик,
обозначавший штаб дивизии. Я влетел в фанзу и стал будить какого-то офицера,
оказавшегося дивизионным интендантом.
-- Где генерал Левестам? -- спросил я этого опешившего лысого человека.
-- Его здесь нет. Он еще с вечера, узнав, что японцы наступают, выехал на
Далинский перевал.
Отчаянию моему не было границ.
"Вот я и не выполнил приказания,-- говорил я себе.-- Опоздал".
Павлюк предлагал напоить и покормить лошадей, конвой просил "ночевать", но я
решил оставить казаков в Симучене, благо я уже находился среди своих, и, не
теряя ни минуты, двинулся с Павлюком на юг, на рысях, по широкой долине.
Через несколько минут солнце выскочило из-за гор, и не прошли мы еще десяти
верст, как оно стало снова нестерпимо жечь. Проехав уже больше половины пути, я
натолкнулся на хвост колонны бородачей, [178] вяло передвигавших ноги по
непросохнувшей грязи. Плохо скатанные шинели и два безобразно набитых холщовых
мешка, висевших через оба плеча, придавали им вид паломников ко "святым местам".
Согбенные пропотевшие спины сибиряков были черны от мух; войска переносили мух
на себе с одного бивака на другой. Обогнав растянувшуюся колонну, я узнал от ее
начальника, что это батальон енисейцев, которому приказано продвинуться вперед.
О местонахождении генерала начальник колонны ничего не знал.
С юга уже ясно доносилась сильная артиллерийская канонада.
Дорога пересекалась ручьем, превратившимся от дождей в мутный поток, который
надо было перейти вброд. В этом месте енисейцы уже натолкнулись на встречное
движение двуколок, китайских арб, запряженных каждая пятью-шестью бурыми мулами,
серенькими лошадками и крохотными осликами.
-- Уо-уо! -- кричали погонщики-китайцы.
Тут же плелись и первые раненые. Как раз посреди мутного потока пришлось
задержать моего Ваську, чтобы пропустить четырех китайцев, засучивших выше колен
свои синие штаны и бережно переносивших на плечах носилки с тяжелораненым. Это
был совсем юный белокурый подпоручик 21-го Восточно-Сибирского стрелкового
полка. Лицо его было мертвенно-бледно, но, увидев меня, он приподнял руку,
пристально взглянул мне в глаза и тихо сказал:
-- Плохо там.
У меня защемило сердце.
Ущелье то суживалось, то расширялось, и я рассчитывал где-нибудь за отрогом
встретить, наконец, генерала Левестама. Вместо этого я, проехав еще две-три
версты, увидел густые массы нашей пехоты, залегшие в лощине.
-- Какой части? -- спросил я на ходу.
-- Иркутцы,-- ответил мне лежавший у дороги санитар с белой повязкой и красным
крестом на рукаве.
Глухой треск разрыва и черный столб дыма невольно заставили на мгновение
натянуть поводья и перевести коня в шаг. Я ведь знал про разрывы гранат только
по курсам тактики и артиллерии, но ни разу не был на артиллерийском полигоне.
Такова была наша командирская подготовка в царской армии.
-- Вот тебе и боевое крещение,-- сказал я Павлюку и дал шпоры Ваське.
Передо мной открывался сплошной зеленый скат. Посреди него, по небольшой, еле
заметной лощине поднималась горная тропа. "Там наверху и должен быть Далинский
перевал",-- догадался я. Последняя деревушка у подножия ската была опять набита
енисейцами, которых я уже распознавал по их синим околышам. Бой едва начался, а
части были уже перемешаны.
-- А вот, должно быть, и сам генерал Левестам,-- говорю я Павлюку, приметив на
скате небольшую группу, среди которой выделялся человек с большой белой бородой.
Соскочив с коня, подбегаю к генералу и замечаю в его петлице белый Георгиевский
крест, невольно внушающий мне уважение. Старик бегло просмотрел письмо. [179]
-- Об этом мне уже говорил вчера вечером по телефону сам командующий. Но теперь
уже поздно. Перевала мы удержать не можем.-- В голосе старика чувствовалась
беспомощность.-- Я остался даже без начальника штаба.
Это обстоятельство, как мне показалось, больше всего его расстраивало. Но меня
это не удивило, так как еще в мирное время я знал, что генштабистов полагается
ругать только до того момента, когда надо писать боевой приказ или отдавать
распоряжения; в этот же момент лишиться генштабистов -- горше всего.
-- Уехал куда-то на правый фланг навести порядок и запропал. Я уж вас попрошу,
капитан, остаться при мне и выполнять его обязанности.
Я испытал в ту минуту то чувство, которое овладевает всяким военным человеком,
когда на него возлагается ответственное поручение.
Тут же стоявший подле меня начальник конвоя, казачий есаул с испитым лицом,
всунул мне в руки целый ворох полученных и не прочитанных еще донесений, часть
которых осталась даже в нераспечатанных конвертах. Я начал разбирать карандашные
каракули, извещавшие о наступлении японцев по каким-то скатам и неведомым мне
долинам, но, убедившись, что большинство донесений помечено еще ночными часами,
сунул их в карман. Генералу не пришлось мне сообщать, что за несколько минут до
моего приезда он уже отдал приказ об отступлении: на дороге, идущей с перевала,
послышался грохот нашей батареи, отступавшей на рысях в долину, а слева от
перевала, на вершине, показались люди, отступавшие небольшими группами.
Выбежав шагов на триста в сторону от дороги и поднявшись на ближайшую высоту, я
рассчитывал разобраться в обстановке, но это, увы, было уже невозможно. Японцев
не было видно, и с их стороны слышался только непрерывный пачечный ружейный
огонь. А нам, по уставу, разрешалось доводить ружейный огонь до наибольшего
напряжения только по сближении с противником, то есть перед самым переходом в
штыковую атаку. На больших дистанциях рекомендовалось по возможности беречь
патроны, "держать огонь в руках" и стрелять залпами лишь по особо важным целям.
Этим видом огня многие злоупотребляли, он вошел как бы в традицию русской армии;
хорошие, выдержанные залпы поддерживали дисциплину в войсках и рекомендовались
таким военным авторитетом, как Драгомиров. Помню, что нам прививалась мысль о
том, что не та пуля страшна, что летит, а та, что в дуле сидит. Приводился даже
исторический пример из сражения под Бородино, подтверждающий этот парадокс:
французская кавалерия при виде наших пехотных каре, спокойно державших ружья у
ноги, сперва постепенно замедлила аллюр, а потом совсем повернула назад.
Прошло сто лет, а мы все держались за старинку. [180]
Наши отступали то кучками, то в одиночку, и только откуда-то справа раздавалась
громкая команда:
-- Рота, пли! Рота, пли!
На гребне стоял во весь рост офицер, почему-то сопровождая каждый залп взмахом
шашки. К нему лезли люди в тяжелом снаряжении, еле передвигая ноги. Он изредка
поворачивался, видимо подгоняя их.
Ружейный огонь тонул в громе артиллерийских выстрелов с японской стороны, но нам
уже нечем было отвечать. Было ясно, что противник подготовляет общую атаку, что
перевал уже потерян и надо как можно скорее закрепиться по ту сторону, чтобы
пропустить беспорядочно отступающие передовые роты.
Едва я стал докладывать генералу мое предложение занять ротами резерва ближайшие
гребни, как слева послышался крик: "Кавалерия!" -- и вслед за тем отходившие люди
побежали стремглав вниз по скату.
-- Нет у японцев кавалерии,-- закричал я ординарцам генерала,-- остановите панику!
-- Ваше высокоблагородие,-- доложил мне в это время какой-то запыхавшийся стрелок,
унтер-офицер 21-го полка,-- это наши пр