евыми безделушками. Тонкое остроумие таких "diseurs", как Майоль или Фюрси, отжило свой век. Их заменили бесчисленные дансинги с американскими песенками под звуки джаз-бандов. Никого не стали удовлетворять и скромные по оформлению, но полные юмора пьесы французских театров, составлявшие когда-то главную прелесть парижской жизни. Пустовали и умирали в предсмертной агонии один за другим и тихие старинные рестораны. Их заменяли освещенные ярким ослепляющим светом громадные залы с зеркалами и оркестрами, дансингами и плохой кухней или небольшие, наспех оборудованные ресторанчики всех наций, кроме французской: венгерские, английские, американские и даже китайские. Среди них почетное место заняли русские эмигрантские, развлекающие посетителей балалайками и танцами со втыкающимися в паркет кавказскими кинжалами. "Все кануло в вечность, как в прозрачной сказке",-- выводил под гитару исхудалый блондинчик. Занесло тебя снегом, Россия... "Занесло... Занесло..." -- слышался шепот вокруг. Не пробраться к родимым святыням, Не услышать родных голосов... "Не тревожьтесь, без вас снег разгребут!" -- бурчал на них из-за угла какой-то соотечественник, не то сочувствуя большевикам, не то их проклиная. Парижские кафе и те после мировой войны изменили свое лицо: места отдыха и развлечения от напряженной и нервной городской жизни превратились в пристанища для спекулянтов и конторы для дельцов, торговавших с русскими эмигрантами чуть ли не самой башней Эйфеля. x x x Вечером 6 февраля 1934 года после службы я вышел из торгпредства, предложив Наталии Владимировне вместо обычного возвращения [744] в Сен-Жермен, задержаться в городе взглянуть на объявленное в утренних газетах шествие "бывших комбатантов", участников первой мировой войны. Бедственное положение, в котором очутились все малоимущие классы парижского населения, само по себе объясняло желание предъявить правительству требование об увеличении заработной платы и снижении налогов, а целые страницы газет, повествовавшие об: ограблении авантюристами типа пресловутого Стависского вкладчиков, уже не каких-то мелких частных банков, а целых правительственных ломбардов, взывали к справедливому возмущению всех тех, кто, по их собственным понятиям, проливал кровь "за лучшее будущее человечества". Выборы 1932 года, приведшие к власти радикалов и социалистов, никого не удовлетворили, и политическая атмосфера, постепенно сгущаясь, становилась невыносимой. При всякой попытке реформ крупный капитал напоминал о своей мощи переводом крупных сумм в заграничные банки, подрывая платежную способность собственного государственного банка и в один прекрасный вечер лишая правительство денег даже для оплаты жалованья чиновникам. Наутро для правительства "поправее" -- деньги уже находились. Важно входившие, но не засиживавшиеся в своих кабинетах министры, игрушки в руках столь же мне хорошо знакомых с войны поставщиков пушек и моторов, напоминали своим безволием и предательством интересов трудящихся наших собственных министров Временного правительства. Очередная замена на посту председателя совета министров Шотана, такого, как мне казалось, скользкого вьюна, загадочным Даладье -- не то фашистом, не то социалистом -- нарушила правило министерской чехарды. Трудно было с утра понять, правее стал новый кабинет или "левее" прежнего, и никто этим особенно не интересовался,. если бы весь Париж не был окончательно сбит с толку неожиданным и полным таинственности увольнением в отставку префекта полиции Кьяппа. Этот покровитель мошеннической банды Стависского, стяжавший всякими подачками большую популярность среди своих подчиненных, был типичным авантюристом. Кумовство, тесные связи с крупными капиталистическими кругами, дерзкая смелость под маской слащавой вкрадчивости -- вот что помогало таким людям занимать во Франции много ответственных постов не только в частных обществах, но и в правительственных кругах. Наше торгпредство на рю де ла Билль л'Эвек находилось в двух шагах от министерства внутренних дел и дворца президента республики, и потому, когда мы вышли на улицу, нам сразу стало ясно, что город, вполне еще спокойный в полуденный перерыв, уже приведен в осадное положение: под мирными вековыми липами Елисейских полей стояли спешившиеся взводы конной республиканской гвардии в своих наполеоновских касках с конскими хвостами и блестящими палашами на набеленных поясах. Уличное движение было прекращено, да и пешеходы куда-то скрылись. Мы беспрепятственно дошли до большого кафе на Рон Пуан [745] на Елисейских полях, оказавшегося переполненным посетителями, ожидавшими, подобно нам, шествия комбатантов войны. Оживленная шумная беседа за притиснутыми из-за тесноты один к другому столиками была неожиданно прервана истошным криком "Vive le roi!" -- "Да здравствует король!". Все обернулись к входной двери, большинство вскочило с мест, кое-кто поддержал аплодисментами этот совсем непонятный и нелепый возглас. -- Да смотри же! Этот хулиган -- тот самый тип, что пытался во время выставки на нашем павильоне флаг содрать! -- шепнула мне Наташа, между тем как этот немолодой уже человек с перекошенным лицом и котелком на затылке, с колодкой боевых орденов на пиджаке продолжал испускать страшные по одной своей непонятности проклятия: "Стервецы! Скоты! Наших расстреливают!" "Кого -- "наших"? -- хотелось спросить,-- и о чем же думают все эти окружающие нас французы? Кто они -- роялисты? И куда девалась полиция?" Мы вышли на Елисейские поля и не торопясь направились вслед за прошедшей уже на площадь Согласия колонной манифестантов. Оттуда раздавались напомнившие войну редкие пулеметные очереди. Не успели мы, однако, пройти и половину расстояния, как навстречу нам понеслись без оглядки охваченные паническим страхом сперва одиночные молодчики, а затем и группы людей без шляп, с прилизанными по моде на затылок волосами. -- Да ведь это те же самые стервецы, что мы встречаем постоянно в вагоне из Сен-Жермена, играющими в "белотт" и с презрением поворачивающимися ко мне спиной. В одном из них, особенно наглом, я в свое время признал сынка нашего соседа, разбогатевшего на перепродаже военного лома. Да и не про них ли вспоминал на обеде у Глазера профессор Женневе? Пробравшись мимо освещенных пожаром окон морского министерства, горящих киосков и перевернутого кем-то автобуса, мы, опрашивая встречных, с трудом выяснили происшедший здесь эпизод: оказалось, что фашистские молодчики из отрядов "летучей охраны" открыли огонь по манифестантам, которые пытались пройти в палату и передать свои справедливые требования насмерть перепуганным депутатам. x x x -- А каково ваше впечатление о беспорядках шестого февраля? Я ведь вас встретил в тот день на Шан Элизе,-- задал мне неожиданно неприятный вопрос начальник иностранного отдела префектуры полиции. Это был хорошо меня знавший по службе во время войны отставной майор Эйду. Для урегулирования положения некоторых наших работников мне частенько приходилось бывать у него по просьбе торгпредства. [746] -- Вот я большого роста, а вы маленького,-- пробовал я отшутиться,-- и потому вы меня заметили, а я не имел удовольствия вас приметить. Но Эйду не успокаивался: очень уж он был заинтригован и потому, с необычной быстротой удовлетворив все мои ходатайства, он опять вернулся к моим впечатлениям о шестом февраля. -- Самое отвратительное. Лучшими типами явились, пожалуй, ваши собственные "флики", исполнявшие по крайней мере свой долг, обходя, например, осмысленно и осторожно таких невольных посторонних зрителей, как мы с женой. А вот вспоминая вашу, так называемую "золотую" молодежь, позвольте вам сказать, что она способна столь же легко показать пятки немцам, как и вашим собственным "Gardes mobiles" {31}. -- Ах, вы правы, генерал. Мы приходим в отчаяние от нашего нового поколения. Никакого сознания гражданского достоинства,-- вздыхал этот верный слуга "двухсот семейств". -- Жоффр был, пожалуй, прав,-- напомнил я Эйду,-- когда, сокрушаясь о тяжелых людских потерях, он предсказывал, что после войны во французской нации образуется пропасть, которая неизвестно какими элементами будет заполнена. Заполнил эту пропасть французский трудовой народ, ответивший на неудавшийся фашистский путч сначала демонстрацией и забастовкой, а через несколько месяцев круто повернувший "влево" руль внутренней политики своей страны. За свой век мне пришлось быть свидетелем многих забастовок. Припоминаю даже, что лишение света и воды Петербурга в 1905 году впервые открыло мне глаза на мощь рабочего класса. И все же до весны 1936 года в Париже я не представлял себе, сколь сильна может быть революционная пролетарская дисциплина -- эта верная союзница всякого забастовочного движения. Как по приказу главнокомандующего, разом закрылись ворота фабрик и заводов, опустились серые железные ставни банков и магазинов... Из закопченных фабричных окраин Вышел на улицу новый хозяин... А после полудня позвонил мне на службу в торгпредство один из "старых хозяев", совсем еще молодой директор крупного пред-ириятия -- покупателя наших товаров. -- Простите, господин Игнатьев, нашу неаккуратность. Мы никак не можем вовремя попасть к вам. Представьте, мы с утра продолжаем сидеть и смотреть в окно через улицу на наше собственное управление, в которое доступ нам закрыт, и оттуда мы ни одной справки получить не можем. На заводе происходит то же самое: рабочие заняли все цеха и охраняют наши станки от повреждений чьей-либо вражеской рукой... [747] Судя по несвязной речи моего обычно хладнокровного клиента, он, казалось, больше был изумлен, чем озлоблен. Кому в этот день принадлежали и станки и заводы, определить было мудрено. Забастовка коснулась и ресторанов, без которых, однако, большинство рабочих и служащих обойтись не могло, так как они заменяли им столовые. -- Как быть? -- сказал я Наташе, прочитав на вывеске нашего обычного ресторана "Бернар" надпись: "Закрыт по случаю забастовки".-- Пойдем на вокзал "Сен-Лазар", там в буфете найдем что-нибудь закусить. Оказалось, впрочем, что мы и до угла улицы не дошли, как услышали возгласы знакомых нам гарсонов ресторана "Бернар", собравшихся в крохотном соседнем "bistrot", трактирчике, на заседание забастовочного комитета. -- Сюда, сюда,-- звали они меня,-- мы не можем отпустить нашего генерала без завтрака. А я лишний раз почувствовал, что не мне оказывают внимание, а моей Советской Родине. x x x Последним видением Парижа 1936 года явился для меня национальный праздник 14 июля. Меня не раз тянуло в такие дни смешаться с парижской толпой и послушать на грубоватом, но таком сочном "argo" меткие оценки парижанами и правителей, и существующих порядков. Что думают о России, доходит ли до этих столь легко воспламеняющихся людей ее горячее дыхание? В этом году, уложив чемоданы перед отъездом в Москву, я решил пойти на площадь Республики, где должна была состояться организованная впервые во Франции легальная демонстрация Народного фронта. Я оказался среди бурлящего моря трудящегося парижского люда, окружавшего высокую, наспех обитую, деревянную трибуну. Ни одного полицейского "ажана", ни одного военного и очень мало знакомых, из которых одни титуловали меня "Mon général!", а другие, тут же -- "Camarade!". Они потащили меня на трибуну, где Марсель Кашен, Морис Торез и Габриель Пери горячо жали мне руку, где лицемерно любезный Леон Блюм не преминул сделать мне очередной комплимент, а Эррио, забыв совсем еще недавнее прошлое, как будто со мной и не расставался. -- Vive la Russie! Vive les Soviets! -- доносились до меня с разных сторон приветствия. И эти слова не только радовали, но и налагали на плечи какую-то новую и, как мне казалось, серьезную ответственность. Когда, девятнадцать лет назад, в день Перемирия первой мировой войны мне кричали "Vive la Russie!"-, я ощущал ту отраду, что испытываешь на пиру, когда на нем поминают добрым словом уже отсутствующего [748] гостя. А вот теперь, на трибуне Народного фронта, на меня смотрят как на равноправного участника этого праздника. Их праздник уже был и моим праздником. Я был горд за свою Советскую Родину. Куда девались проволочные заграждения Клемансо? Что осталось от всех военных и политических авантюристов? Великие идеи марксизма-ленинизма стали достоянием трудового народа Франции. Моя родина притягивала к себе взоры и надежды угнетенных людей. Понятия "свобода" и "справедливость" стали неотделимы от представления о Стране Советов. Ни дипломатического паспорта, ни военного звания я еще не имел, но, как гражданин своей страны, я никогда не держал так высоко голову, как на этом французском народном торжестве. Парижский трудовой люд превратил свой национальный праздник в праздник победы Народного фронта, на котором французские коммунисты сумели организовать народные массы и показать их политическую зрелость. Да, это была победа! Мимо трибун шли революционные бойцы, готовые вести борьбу за права трудящихся. Массовость демонстрации лучше всего подтверждалась громадными плакатами, открыто объяснявшими, каких фабрик, заводов или магазинов, администраций или учреждений являлись делегатами проходившие манифестанты. -- Арестуйте! Штрафуйте! Увольняйте! Мы вас уже не боимся! -- говорили краткие надписи "Рено", "Ситроен", "Прентан"... Грозно сжимают кулаки проходящие участники манифестации, и неподдельное восхищение вызывают девушки в пестрых платьицах, и шелковых чулочках, браво шагающие в их рядах. Рабочие заявляют о своем человеческом достоинстве перед полновластными их "патронами" -- хозяевами. Они грозно предупреждают, что доселе священное слово -- "патрон" -- может быть не только повержено, но и стерто из памяти будущих поколений. Такое могучее выражение воли миллионов трудящихся стало возможным потому, что их объединяла в борьбе против империализма и фашизма Французская коммунистическая партия, идущая по пути, указанному ей | Великим Октябрем... -- Ну,-- сказал я Наташе, добравшись лишь поздно ночью до своей комнаты,-- я покидаю эту страну, с которой за четверть века успел породниться, со спокойной душой. Я верю во французский народ. Я верю в его будущее! Глава десятая. Награда Нельзя жить без мечты, и с минуты передачи мною всех дел товарищу Красину мечтой моей жизни было возвращение на военную службу в ряды Красной Армии. С детских лет воспитали меня на военных уставах, и военная выучка во всех делах меня выручала. [749] Неужели же не найдется для меня работы по старой моей специальности? Каким счастьем было для меня передать весь свой опыт службы во Франции первому советскому военному атташе в Париже. Но годы шли, и я уже терял надежду на удовлетворение моих повторных ходатайств, как неожиданно в середине апреля 1937 года меня вызвал к себе наш заместитель торгпреда -- Александр Степанович Синицын. По его радостной улыбке я уже понял, что на этот раз он меня вызывает не по торговому делу. -- Вот, прочти! -- И он передает мне текст расшифрованной телеграммы: "Товарища Игнатьева командировать немедленно в Москву на короткий срок в распоряжение Наркомата обороны. Молотов". -- Зайди в полпредство к военному атташе, получи визы, сдай дела, да и с богом. Поздравляю тебя, Алексей Алексеевич! От счастья у меня дух захватило... x x x Двадцать седьмого апреля, рано поутру, подъезжал я уже к Вязьме и, как обычно, через вагонное окно жадно всматривался в окружавшую природу. Белоснежные березки, покрывавшиеся зеленеющей листвой, показались мне на этот раз особенно приветливыми и уже старыми знакомыми. Не берусь судить, в силу каких причин русская земля мне всегда казалась легче французской, почему-то по ней легче было ходить. И как-то необычайно легко дышалось в этот приезд в Москве, и встречные люди казались как-то по-новому любезными. Особенно радушно встретил меня незабвенный Владимир Петрович Потемкин, только что покинувший свой пост полпреда в Париже. -- Как я счастлив, что ваши мечты осуществились. Это ведь достойная награда за все, что вы сделали в вашу бытность во Франции и что мне так хорошо известно. -- Да, вы правы,-- ответил я,--награды не знаю выше доверия. -- Вот вы его и заслужили, но не думайте, что это одной лишь сдачей подведомственных вам миллионов Красину. Были же в русской армии и кроме вас честные офицеры, которые не тронули бы казенных денег. Ну, а уж остаться с нами, после того как мы вас сразу к себе не взяли,-- вот это и раскрыло нам на вас глаза! Так, с этой поры и до самой кончины Владимир Петрович остался самым близким душевным мне другом. После почерневшего от времени парижского военного министерства меня в Москве приятно поразило здание бывшего Александровского военного училища, заново отремонтированное под Наркомат обороны. В управлении кадров после долгого разговора о будущей службе меня спросили, чего бы я сейчас желал? -- Пропуск на Первомайский парад,-- заявил я. -- Желание это будет исполнено,-- ответил мне ясно и коротко начальник с несколькими золотыми наугольниками на рукаве и малиновыми [750] ромбами на отложном воротнике. Эти воинские отличия показались мне, штатскому, или, как говаривалось в старой армии, "вольному", столь же недоступными, как красная генеральская подкладка в дни моей кадетской юности. x x x "Для высшего комсостава. Быть только в военной форме",-- прочел я накануне Первомайского парада на ожидавшемся с таким нетерпением красивом пригласительном билете. "Как же я пойду в штатском? -- раздумывал я.-- Ведь это нарушение формы одежды". Но делать было нечего; пришлось идти в штатском. Ослепляющее наше русское весеннее солнце придавало особенно праздничный вид и коням с белыми бантиками на ногах, запрудившим площадь перед "Метрополем", и обгонявшим меня стройным пехотным колоннам от Рождественки до Красной площади. Путь был недалекий, но прошел я его не скоро, вызывая изумление на всех контрольных постах, внимательно рассматривавших несоответствовавшие друг другу предметы: пригласительный билет с надписью: "Быть только в военной форме", расписочку из Наркомвнешторга о сданном заграничном паспорте и владельца этих документов -- крупного дядю в мягкой фетровой шляпе. -- Проходите, проходите! -- А у трибун опять то же: -- Проходите!.. "Да куда же дальше идти?" -- подумал я, очутившись уже перед самым Мавзолеем. -- Вот сюда, сюда! -- И я оказался на брусчатой мостовой за малиновым бархатным канатом, отделявшим перед Мавзолеем площадку с надписью: "Для высшего комсостава". "Какая честь! Какая честь!" -- подумал я. x x x Не успела часовая стрелка на Спасской башне дойти до десяти, как на трибунах раздались громкие, долго не смолкавшие рукоплескания. Десятки тысяч глаз устремились на Мавзолей. То подымался по ступеням Мавзолея нескорым, размеренным и в то же время легким шагом Иосиф Виссарионович Сталин. ...Когда ровно в десять утра на рыжем белоногом коне из Спасских ворот к построенным безупречными квадратами войскам коротким галопом выехал Климент Ефремович Ворошилов, я подумал: Не было у нас таких парадов в старой армии!" Тогда фронт объезжался шагом, что уже одно бесцельно утомляло войска и навевало скуку. Но вот доносятся до уха слова команды: -- На пле-чо! Первый батальон -- прямо! Прочие -- напра-во! Сколько лет я этих слов не слыхал! И затрещали барабаны, и ударил мощный сводный оркестр, приглушавшийся поминутно "ногой" проходивших одна за другой пехотных частей. [751] Но что же это за невиданная в мире диковина? За безупречно прошедшими каре пехоты в защитных касках показываются темные линии марширующих в столь же замечательном порядке штатских людей, подвесивших винтовки на боевых ремнях через плечо. Впереди гордо несет знамя старец с седой бородой, а на лицах проходящих уже немолодых мужчин читаешь сознание исполняемого ими какого-то высокого почетного долга. Сомнений нет: это -- рабочие, бывшие красногвардейцы, и взгляд их, так же как и всех, кто находится сейчас на трибунах, устремлен в одну точку, к тому, кто приветствует достигнутое в великих трудах единение рабочих и крестьян. Они, рабочие, напоминают мне о тех днях, когда столь мало людей в мире верило в торжество Великой Октябрьской социалистической революции. Но вот и пехота, и рабочие батальоны прошли, стих оркестр, а сердце сильнее забилось. "Тра-тра-та-та-та..." -- это наш старый, знакомый кавалерийский сигнал "Рысь". Неужели появившаяся у Исторического музея конница перейдет в рысь? Перешла, и глаза впиваются в прекрасных коней, в отличную посадку комсостава. На рысях же проходит и артиллерия в конных запряжках: первая батарея на рыжих. "Неужели вторая пройдет на вороных? Так и есть. А третья -- на гнедых? Быть не может!" -- думаю я. И радостно становится, что русские военные традиции сохранены. Долгий и несмолкаемый грохот артиллерийских и танковых дивизионов, равно как и рокот воздушных птиц, возвращает меня к действительности, и хочется снять шляпу не только перед знаменами, заслуженными в боях, но и перед рабочими и техниками, превратившими мою родину из кабальной -- в могучую, гордую, независимую от заграницы страну. Парад окончен. Но как раз тут начинается еще то, что без слов говорит о произошедших за двадцать лет переменах в сознании людей. С обеих сторон красного здания музея на площадь стали вливаться неудержимыми потоками колонны ликующего народа. Плакаты, реявшие над колоннами демонстрантов, говорили о труде, а звуки гармоник и народных оркестров отражали радость жизни. Шли интеллигенты, шли рабочие, шли старики, и девушки, и матери с детьми на руках. Молодые не знали черных пятен прошлого, но и мы, молодые душой старики, их в подобные минуты забывали, сливаясь в тот единый народный монолит, который показал свою твердость как в дни войны, так и в годины труда, созидающего светлое будущее нашей бессмертной Родины. "Так вот она -- новая революционная дисциплина! -- подумал я.-- Не она ли руководила и мной все двадцать лет революции?" Я родился под счастливой звездой и желаю тебе, мой читатель, быть столь же счастливым, каким чувствовал я себя в это радостное первомайское утро! Примечания {1} Среди военных высшее образование в ту пору было редкостью. {2} Человек должен вступать во враждебную жизнь, чтобы добыть свое счастье, должен трудиться и стремиться вперед, бороться и дерзать. {3} "Сид" Корнеля: Je suis jeune, il est vrai, Mais aux âmes bien nées La valeur n'attend pas Le nombre des années. {4} Здесь и далее географические названия на территории Китая даются в старой транскрипции. {5} Мы идем всегда к славе(франц.) {6} Приезжая в Россию, Вильгельм всегда носил форму этого полка. Присутствуя однажды на маневрах в Красном Селе, он вынул свою шашку и, командуя на русском языке, лично повел перед Николаем II свой полк в атаку. Рассказывали, что однажды он спросил полкового горниста, за что даны полку серебряные рожки. -- За взятие Берлина в 1760 году, ваше величество! -- отрубил горнист. {7} В Мукдене находился штаб наместника -- адмирала Алексеева. {8} Ли -- китайская мера длины. {9} Куропаткин. {10} Авария в машине. {11} "Черные кадры" -- прозвище инструкторов Сомюрской кавалерийской школы, носивших черные мундиры. {12} Это русский барабан! Мы его сохранили в целости и поместили в вашу комнату в надежде, что это доставит вам удовольствие! {13} Маленький племянник. {14} Комнатная температура. {15} Он ужасный человек, ваш посланник! Он приходит в министерство с хлыстом в руке! {16} Так делается! Так всегда делалось! {17} Друзья и союзники. {18} Прозвище Николая Николаевича в русской армии. {19} Студенческое название бульвара Сен-Мишель. {20} Там все красота, покой, порядок и упоенье. {21} Голоштанников. {22} На этой набережной помещалось министерство иностранных дел. {23} La mobilisation ce n'est pas la guerre. {24} Французский военный атташе при русской ставке. {25} Города юго-западнее Сен-Кантена. {26} В память русских солдат, павших на этом месте в 1814 году. {27} Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 294. {28} Палата депутатов. {29} Пушек! Снарядов! {30} Германия превыше всего! {31} Военизированная полиция.