ас всех порасстреляю!" При встрече с ним П.
поздоровался и объяснил цели своего приезда, представил меня как
командированного вместе с ним нанимать плотников. Он посмотрел на меня с
некоторым подозрением, однако поздоровался, ничего особенного не сказал при
этом. " Что нового?" - спросил его П. Тот принял таинственный вид и произнес
шепотом " По секретным слухам, Харьков и Екатеринослав заняты нашими".
Сказанное им сразу показалось мне полной нелепицей. Ведь если бы эти города
были заняты красными, то об этом трубили бы все газеты, а не передавали бы
шепотом "по секретным слухам". Но, сейчас размышляя об этом, я думаю, что он
имел в виду партизан в тылу белых, хотя и в таком случае сведения его были
неверны. (8)
П. стал разыскивать подводу, чтобы поехать в село Селино, примерно в 25
верстах к юго-западу от Дмитриева. Он был от туда родом и туда нас
командировали. По всему было заметно, что он скорее стремился туда уехать,
не столько потому, что спешил нанять плотников, сколько чтобы отдохнуть в
родном селе и переждать там развитие событий. Он приглашал меня поехать, но
мне не было в этом никакого смысла, Селино было слишком далеко от линии
фронта, сидеть там и ждать прихода белых, было опасно. Кроме того, я хотел
дождаться возвращения хозяина дома, где остановился- забыл его фамилию,
назову его условно М. Со слов П., он мог быть мне полезным в моем
предприятии как человек, хорошо знающий местность. Нужно было позаботиться о
продовольствии. Это было не просто, особенно в путешествии по Советской
России, а в прифронтовой полосе тем более. В городе Дмитриеве, так и на
станции, невозможно было купить куска хлеба. Местные жители получали его по
карточкам в ограниченном количестве, так что мои хозяева, у которых я стоял
на постое, были в нем стеснены. Просить у них лишний кусок было неловко, да
и они не предлагали. Спасибо им за то, что разрешили у них жить, несмотря на
огромный риск.
Я выяснил, что в городе действует столовая для служащих и приезжих, но
для пользования ею нужно получить разрешение от местного совета. Я с большой
неохотой пошел туда и потом пожалел об этом. Стали расспрашивать: откуда
приехал, зачем, сколько дней останусь и т.д. Дали, наконец, какую то бумажку
на право обедать, но сказали, что сегодня уже поздно и можно только с
завтрашнего дня, и что столовая действует всего раз в день, а по вечерам
закрыта. Словом сегодняшний день приходилось "голодовать", как выражался мой
попутчик П. Впрочем, он меня и выручил. Уезжая к вечеру в Селино, он мне
оставил хлеба и кой-какое продовольствие.
За это время вернулся из поездки наш хозяин М. Это была любопытная
личность. Местный житель, мещанин, лет тридцати пяти, он был образован более
окружающей его среды, но интеллигентом я бы его все же не назвал. Он много
разъезжал и занимался тем, что большевики называют спекуляцией. Торговал он
чем мог. Так, недавно он выехал из Киева, в день занятия его Белой армией,
18/31 августа. Вот что он рассказывал :" Мы были на вокзале, который был еще
в руках красных, когда белые заняли город. Я подумал было остаться с белыми,
и это было бы совсем нетрудно, но потом передумал. Слишком у меня много не
законченных дел дома". Видно было, что он умеет ладить с большевиками,
особенно на почве спекуляции. С ним приехала совсем уж странная личность,
назовем его К. Он был лет сорока, в уездном масштабе, виднейший коммунист. И
видимо он помогал М. в его спекулятивных махинациях и поездках. Сам этот
коммунист, чем-то провинился перед своими коммунистами и начальством, ему
грозил арест. Может быть это было связано с его "торговлей", а может быть и
с политическими проступками, не знаю, но ему грозили крупные неприятности,
(арест, суд, тюрьма) и он в сущности скрывался у М. своего сообщника и
сотоварища по сделкам.
Так вот, этот хитрый спекулянт М., был мне рекомендован П. как человек,
которому можно вполне доверять и он мне мог быть полезен. Более того, я не
стал скрывать от него моих целей. Да и скрывать было не чего, так как сам П.
и мать М. ему почти все рассказали. Когда мы оказались наедине с М. он мне
сказал:" Не понимаю Вас, какая Вам личная охота рисковать своей жизнью ради
Чаева? Почему и как Вы согласились везти отчет, да еще через фронт? Бросьте
все это и возвращайтесь поскорее обратно, а то Вас могут арестовать. Вы
задумали опасное дело, оно может кончиться расстрелом". В ответ на это я
решил сказать ему всю правду: " Да, действительно, я согласен с Вами,
переходить фронт, рисковать жизнью ради какого-то Чаева было бы величайшей
глупостью, и я никогда бы на это не согласился. Не такой я дурак. Еду я не к
Чаеву, а к Белым. Про Чаева я сказал П., чтобы не смущать его, а к Белым я
хочу попасть, потому что там мои родители и трое братьев. Главное для меня,
что я хочу сражаться вместе с Белой армией против большевиков".
М. сразу переменился в лице: " Это другое дело, я Вас вполне понимаю.
Но примите во внимание, что это очень рискованное и опасное дело". " Я это
вполне сознаю, но под коммунистами мне все равно нет жизни". Вскоре в
комнату вошел его друг коммунист К. и с ним М. стал обсуждать способы как
перебраться через фронт. Правда он ни разу не сказал ему зачем ему это нужно
и назвал моего имени. Но тогда я не обратил достаточного внимания на это
обстоятельство, и у меня создалось впечатление, что с К. можно говорить
открыто обо всем.
Через некоторое время мне случилось остаться в комнате наедине с К. и
он мне стал рассказывать свою жизнь, как он стал революционером-большевиком
и как он в революции разочаровался: " Я учился в школе, был мальчишкой
любознательным, но живым и дерзким. Раз мне случилось совершить какой-то
неуместный поступок. Директор школы, желая меня пристыдить, сказал мне " Это
все равно, как если бы ты при всех скинул штаны". Разрешите скинуть сейчас"
- по-мальчишески ответил я ему. Мой ответ был сочтен неслыханной дерзостью,
и меня исключили из школы с волчьим паспортом. Путь к образованию был мне
закрыт, жизнь разбита, осталось одно - уйти в революцию. Вот я и ушел. Стал
революционером. Боролся. Но сейчас я во всем глубоко разочаровался, вижу,
что ошибся и хотел бы начать новую жизнь". После этого рассказа он перешел
на актуальные события, на белых, и я сказал ему (лишний раз подтвердил)
почему собираюсь к ним перейти. В эту минуту кто-то позвал меня из соседней
комнаты, куда вела открытая дверь. Я вышел туда. Там стояла мать М., уже
пожилая женщина. " Что Вы делаете? Зачем Вы рассказываете ему, что хотите
уйти к Белым? Ему нельзя доверять, он - жулик. Он Вас предаст". Я был
ошеломлен, вернулся в комнату, где К. пытался возобновить разговор о белых,
но я уклонился от обсуждения и отмалчивался. Более того, попытался сказать,
что сомневаюсь, нужно ли мне совершать столь рискованный шаг. Мой собеседник
заметил мои колебания, обиделся на меня, разговор наш заглох и К. ушел.
Я находился в большом беспокойстве, что же будет? Через некоторое время
пришел М. " Напрасно Вы говорили с ним о белых" - сказал он. " А почему Вы
меня не предупредили, что с ним нужно быть осторожным? Более того, Вы сами
при мне говорили с ним о планах перехода. Вот я и решил, что с ним можно
вести себя откровенно". - " Но я говорил с ним в общей форме, не называя
Вас, а это совсем другое дело. Впрочем, не беспокойтесь, он не посмеет на
Вас донести. Я его держу в руках, знаю про него такие вещи, что если он
пикнет, то ему придется плохо. И он знает, что я знаю о нем многое. Я его
напугаю. Но Вы впредь будьте осторожны".
В это время у меня возник новый план действий. Ехать в Селино или
оставаться в Дмитриеве было бессмысленно, слишком далеко от фронта. Вместо
этого я мог бы поехать к югу на Льгов, а оттуда на станцию Коренево по
дороге на Киев. Коренево было занято одно время Белыми, потом они отошли, но
сейчас все равно ближе к фронту, чем Селино. Кроме того, П. оставил мне
записку к знакомому ему мужику одного села в районе Коренева, там можно
будет остановиться и он мне сможет помочь. Коренево было далеко от места
моей командировки, и если бы меня стали проверять по документам, я придумал,
что скажу. Мол не нашлись плотники в Селино, вот я и направился их искать
дальше. А кроме того, в моем пропуске от ВЧК было сказано в общей форме, что
мне разрешен въезд в Курскую губернию, без указания, куда именно, а Коренево
находилось именно в этой губернии, так что мое "попадание" в эти места, были
вполне "законным". Словом, я решил ехать в Коренево, но так как поезда на
Льгов в этот день не было, пришлось остаться в Дмитриеве еще на один день.
На следующий день 27 авг./9 сент., я пошел в советскую столовую, где
меня накормили плохим и голодным обедом, правда, по дешевке, и к вечеру
отправился на вокзал ожидать поезда на Льгов. В некоторых вагонах его везли
раненных красноармейцев. Стою на платформе станции и поблизости от себя
слышу такой разговор: " Мы их забрали в плен под Суджей. Сдаются в плен,
сволочи, поднимают руки, кричат нам "пощади, товарищ, мы мобилизованные".
Какое там, всем прикололи!" А другой отвечает:" Да у них нет мобилизованных,
у них все добровольцы. К ним попадись, так у них пощады не будет".
Уже поздно пришел московский поезд на Льгов. Хоть в нем и есть классный
вагон ( имеется в виду 1,2,3 класс), предпочитаю залезть в теплушку, надоели
мне все эти контроли. И действительно, в теплушке вплоть до Льгова нас никто
не беспокоит. С нами едет немного народа, большая часть мужики. Пол теплушки
устлан грязным войлочным покровом. Ложусь на него. Скоро я почувствовал, что
кто-то по мне ползает. Неужто вши, думаю я. Это в первый раз в моей жизни.
Мужичок, едущий с нами в теплушке, их тоже замечает. " Воши, воши, -
философствует он, - поползли! Вон как!" Из разговоров мужичков между собой
выясняется, что они в большинстве из Орловской губернии ("ореловской", как
они говорят). Говорят, что там большой недостаток соли и она страшно дорого
стоит, а на Украине в районе Сум и даже Кореневе соли много и она дешевле,
вот они и едут за ней. Это наводит меня на мысли, что не ответить ли мне,
если меня спросят, куда и зачем я еду в Коренево: за солью!. Из пассажиров
некоторые обращают внимание на мой шикарный кожаный чемодан. Спрашивают: "Не
продашь ли ты его?" или " Откуда он у тебя?" И в дальнейшем пока я ехал до
Коренева, такие вопросы и замечания продолжаются. Один " красный товарищ"
даже спросил меня:" Ты, наверное, офицера убил и забрал чемодан. На что он
тебе? Продай мне его". Внутренне я глубоко оскорблен таким вопросом, но
молчу. Даже думаю: хорошо, что они меня принимают за одного из "своих".
Утром приезжаем во Льгов. Выясняю, что через некоторое время должен
идти поезд на Коренево. Из разговоров между собой ожидающих его баб узнаю,
что для поездки в Коренево нужно разрешение от коменданта станции Льгов. Иду
к нему. Комендант помещается в одной небольшой комнате вокзала. Невзрачная
фигура средних лет в военном кителе, товарищ Кан. Он кратко просматривает
мои документы и пропуск от ВЧК, дает мне бумажку с подписью и печатью о
разрешении проехать до станции Коренево. Дата 10 сентября по н.ст. 1919г.
Поезд состоит из открытых теплушек. Пассажиры - красноармейцы,
железнодорожники, бабы, местные жители. Впервые слышу кощунственную матерную
ругань. Красноармейцы только так и разговаривают. Когда я служил в
Весьегонске, на линии непрерывно был слышан мат, но никогда ни один рабочий
или кто-либо другой кощунственно не ругался. Да и в Белой армии такой ругани
я впоследствии никогда не слышал. Кощунственная ругань являлась, так
сказать, отличительным признаком Красной армии. У простых людей, мужиков и
баб, она вызывала ужас и отвращение." Страшно слушать, - говорили они, - ну,
ругайся, если хочешь, но зачем святыню затрагивать?" В теплушке молодой
красноармеец, придурковатый парень, рассказывает бабам свои" боевые
подвиги": "Так я их всегда убивал. Рубил шашкой накрест. Вот так и так". И
он делает жест, как будто рубит лежачего. " Что ты, что ты, - возмущаются
бабы. - Так нельзя!
На меня мало кто обращает внимание. Через несколько часов приезжаем в
Коренево. Вылезаю. Погода прекрасная, солнечная, чувствуется в природе
приближение осени. По ночам холодно. Листья начинают желтеть. На станции
сравнительно мало народа, на путях тоже не много вагонов. Но что теперь
делать? Ждать белых? Сколько времени? На стенах, висят еще обрывки сорванных
деникинских приказов и обращений к населению (их узнаешь сразу, написаны по
старой орфографии). Радостно и грустно их читать, но близости фронта не
чувствуешь. Стрельбы не слышно. Белые, видимо, сильно отступили. Да и где
ждать? И чем питаться? Уже с утра я ничего не ел. Нужно попытаться пойти
пешком в сторону Белых, но вещи мешают. Тяжелые. Пробовал было пройтись с
ними. Через четверть часа устал. А главное этот злосчастный желтый чемодан,
на который все обращают внимание. Зачем я его только взял! Принимаю решение:
возвращаюсь в Дмитриев, там оставляю все и почти все вещи и налегке вновь
вернусь в Коренево. Может быть, к тому времени и обстановка на фронте
изменится к лучшему.
Сажусь на поезд в послеполуденные часы, возвращаюсь во Льгов. Такие же
открытые теплушки. На этот раз в вагоне вместе со мной едет десяток
железнодорожников из Льгова. Вспоминают в разговорах о пребывании белых в
Кореневе: " Не может быть, чтобы белые победили. Их всего кучка. Вот
Коренево занял отряд всего в 32 человека. Удивительно, как это им удалось
занять пол-России. Но они не удержатся. Да и народ не хочет их власти". (9)
Я в их разговор не вмешиваюсь.
Во Льгов приезжаем под вечер. Здесь полная "перемена декораций". На
путях множество товарных составов, станция забита красноармейцами, перроны
тоже. Громкоговоритель непрерывно выкрикивает для болтающихся по перрону
красноармейцев всевозможный большевицкий агитационный материал. Помню
распевалось стихотворение Демьяна Бедного о том, как большевик и меньшевик
ухаживают за девицей, излагают ей свои программы, и в результате девица
отдает свои симпатии большевику и прогоняет меньшевика. На ночь я отправился
спать в большой вокзальный зал, где на каменном полу лежали сотни людей, так
тесно, что трудно было среди них двигаться. На вид не то красноармейцы, не
то мешочники.
В три часа ночи нас разбудили. Проверка документов, очевидно, искали
дезертиров. Как обычно, контролирует военный в сопровождении красноармейца с
винтовкой за плечом. У какого-то парня документы оказались не в порядке и
его арестовали, несмотря на его протесты. Мои документы военный долго вертел
в руках, перечитывал, но видно не мог ни к чему придраться. Утром я сел в
поезд на Дмитриев, куда прибыл после полудня. Вид станции изменился. Большое
оживление, вагоны на линии, а главное - на вокзале сделан питательный пункт
для красноармейцев и агитационный пункт, где можно покупать московские
газеты. Я их не видел со дня отъезда. В них ничего особенного не было, кроме
сообщения, что в направлении на Льгов и Ворожбу (точно не помню) идут
"встречные бои". На языке большевицких военных сообщений это означало, что
белые наступают. На продовольственном пункте почти ничего нельзя было
достать, да и это предназначалось только для красноармейцев. Кстати, меня за
такого принимали и трудностей не чинили.
Опять остановился у М. Его самого не было, он опять уехал по своим
коммерческим делам вместе с "разочаровавшимся коммунистом". На другой день в
городе я наткнулся на другой агитационный пункт, которого раньше не было,
нечто вроде импровизированной книжной лавки, где торговали и раздавали
большевицкие брошюры. У двери магазина снаружи большая карта Курской
губернии.Это меня очень заинтересовало я зашел и спросил ее. Продали без
всяких затруднений. Карта была большого масштаба, десять верст в дюйме, но,
к сожалению, не подробная, были отмечены только более крупные пункты: города
и большие села. В частности, село Селино, куда я был командирован, не было
на ней указано, а на основе устных рассказов у меня было не точное
представления о его местонахождении. В действительности оно находилось не на
северо-западе от села Фатеевка (близ дороги Дмитриев-Севск), как мне это
представлялось, а на юго-западе от него. Эта ошибка могла иметь серьезные
последствия.
Все же я был очень доволен моей покупкой, карта могла мне помочь
ориентироваться в местности при переходе через фронт. Карта была уже
советского издания, так как была напечатана по новой орфографии. Так как она
была большого размера, я вырезал из нее часть, которая меня больше всего
интересовала. Это касалось района Льгова-Коренева-Дмитриева и вокруг них,
вот этот кусок карты я и спрятал в карман. Все мои вещи, в том числе и
злополучный чемодан, я оставил у М., и отправился в путь только с небольшим
узелком, в котором лежало самое необходимое белье и кружка. Прошло уже два
дня как я приехал в Дмитриев, поездов раньше не было и я уезжал только
сегодня вечером. В теплушке, куда я попал, находились опять " орловские"
мужички.
Под утро погода переменилась. Пасмурно, мелкий дождь. Один из мужичков
выглянул наружу из вагона и проговорил: " сентябрит". И действительно, было
как раз первое сентября старого стиля.
Глава 4
Арест
Меня поймали, арестовали,
Велели паспорт показать,
" Я не кадетский, я не советский,
Я петушиный комиссар"
Песенка эпохи гражданской войны.
Утром наш поезд прибыл во Льгов. Имеются три Льгова: Льгов 1, Льгов 2 и
Льгов 3. Вылезать нужно в третьем, именно отсюда идет железная дорога на
Коренево- Киев, здесь же главный вокзал. В первую мою поездку я так и
сделал, а сейчас ошибся и вылез преждевременно во Льгове 1. Выяснилось, что
до третьего Льгова мне придется добираться 3 версты и никакого поезда туда
не идет. Приходилось только идти пешком и я подумал, как хорошо, что со мной
нет моих вещей. Итак, я пошел по дороге, проходящей недалеко от
железнодорожного полотна, но тут возникло неожиданное препятствие. Впереди
была небольшая канава, и дорога переходила через нее по небольшому мостику.
Я подошел к нему и думал его перейти, но меня остановил стоящий у моста
часовой красноармеец, высокий блондин с русским лицом. " Пароль" -
скомандовал он мне. Я стал объяснять, что по ошибке вылез слишком рано, что
мне нужен Льгов 3, что я командирован и т.д. " Пароль!" - опять приказал
часовой, и так как я ничего не отвечал, он заявил: " Не могу пустить.
Приказ", - и перестал со мной разговаривать. Что было делать? Немного
подумав, я отошел влево саженей на пятьдесят и на виду у часового
перепрыгнул через канаву. Я боялся, что часовой меня остановит, но он не
обратил на меня никакого внимания. Это был совершенно безразличный ко всему
мобилизованный в красную армию парень, исполняющий приказы, но не желающий
что-либо делать. Красноармеец-большевик так бы не поступил.
Я зашагал дальше и скоро достиг вокзала Льгова 3. По долетающих до меня
обрывков фраз красноармейцев и железнодорожников я сообразил, что на фронте
произошла важная перемена. Белые наступают!(10) Напряженность и тревога
чувствовалась в воздухе. Однако поезд на Коренево отходил, как обычно. Я сел
в него, не зайдя, конечно, к "товарищу Кану", у которого четыре дня тому
назад брал разрешение. Мне не хотелось снова попадаться ему на глаза, а в
случае чего я покажу контролю свой старый пропуск. Опять влез в открытую
теплушку поезда. Народу было немного: обычные деревенские бабы. Из
пассажиров выделялись молодой красноармеец и более пожилой толстый военный,
типа прежнего унтер-офицера. В настоящее время он был если не чекист, то во
всяком случае имеющий отношение к тому или иному виду "красной жандармерии",
а может и к органам безопасности, как сейчас говорят. Тронулись около
одиннадцати часов дня. Погода прояснилась, и опять был солнечный, и даже
жаркий осенний день. Около часа дня, мы уже были не далеко от Коренева, как
вдруг слева, к югу от железной дороги, послышать глухие раскаты
артиллерийской стрельбы. Стреляли в верстах десяти-пятнадцати от нас, и
канонада не прекращалась довольно долго. Эти звуки, которые я слышал
впервые, наполнили мое сердце глубокой радостью, окрылили надеждой: фронт
близко, белые наступают, избавление близко! Но одновременно было и тревожно
и страшновато. На красноармейца и на красного "унтера" стрельба произвела
сильнейшее впечатление, они оба как-то съежились, на лицах отразилась
тревога. Между собой, они стали быстро и горячо обсуждать происходящее,
говорили: "Вот белые опять наступают, все не угомонятся, а у нас все плохо
организовано, да всюду измены", или как "унтер" выразился - "продажа". Надо
сказать, что он особенно подозрительно и враждебно смотрел в мою сторону.
Через час мы приехали в Коренево. Стрельба к тому времени прекратилась.
Станция Коренево была забита товарными составами, стоящими на запасных
путях. Вот, уже готовятся к эвакуации, подумал я. На самой станции было
довольно много красноармейцев. У меня сразу возник план действий: никуда не
идти, никакой фронт не переходить, а ждать здесь, в Кореново, прихода белых.
По всей вероятности, они придут сюда через два-три дня, а ночевать можно
будет в пустых теплушках, их на путях было множество. В случае контроля, я
мог показать документы, но самому нигде не заявляться, хоть это было и
против установленных правил в прифронтовой полосе. Самая большая проблема -
как питаться? Ну да ничего, если не сумею найти еду, поголодаю несколько
дней. Во всем этом было много риска, могут арестовать как подозрительного и
неизвестно что делающего в Кореневе, но пока это был меньший риск, чем
переход фронта(11).
От нечего делать и чтобы не мозолить глаза своим присутствием, выхожу
походить в местечко, потом возвращаюсь на станцию, пью из имеющейся у меня
кружки кипяток из куба. Он еще не закипел, и меня предупреждают: " Не пей,
заболеешь!" Но я не обращаю на это внимания и не заболеваю. Кто- то дает мне
кусок хлеба, но в общем на меня никто не обращает особенного внимания.
Часам к четырем дня опять перемена обстановки: вновь южнее Коренева
слышна канонада и даже как будто ближе, чем утром. Впечатление, что стреляют
из тяжелых орудий. На станции у красных "товарищей" тревога. Среди них
группа человек 30-50 так называемых "красных кубанцев". О них в моем
рассказе будет много сказано впереди, сейчас ограничусь только тем, что
отмечу, что эта была отборная конная часть Красной армии, единственная по-
настоящему сражавшаяся и на которой, как говорили, держался фронт.
Собственно говоря, настоящих кубанцев в этой Красной Кубанской бригаде было
немного, большинство было из Харьковской и полтавской губерний. Это были
настоящие разбойники, от зверств и насилий которых страдало и стонало все
население. Среди них, несомненно, было большое число преступных элементов.
Они резко отличались от обычных мобилизованных красноармейцев, часто
добродушных, деревенских парней и совсем не большевиков(12). Но об этом в
дальнейшем. а пока "кубанцы" собрались в кучку на перроне станции,
возбужденно обсуждали положение, а я старался прислушиваться к их
разговорам. Конечно, они сопровождались грубейшей кощунственной матерной
руганью. " Из тяжелых орудий стреляют! Это пострашнее Господа Бога гремит".
С разгоряченными и вместе с тем тревожными лицами говорили они друг другу,
вернее кричали: " Говорят, белые в Севастополе двенадцатидюймовые орудия с
военных судов поснимали и отправили на фронт... А наши то все бегут, не
могут их остановить. Кругом всюду продажа". "Да, - говорит другой, - белые
сражаются здорово, ничего не скажешь. Только их мало. Если бы наши сражались
так как они, мы бы их давно разбили". Мне было приятно слышать такие
разговоры.(13)
С наступлением темноты стрельба прекратилась. "Кубанцы" тоже куда--то
исчезли. Я вошел в здание станции и сел в бывшем буфетном зале на одну из
скамеек. Скоро зал наполнился новоприбывшими, человек около ста пятидесяти.
Это были только что мобилизованные Красными окрестные жители, в большинстве
крестьяне. Одеты были в свою одежду, в руках узелки с вещами. Все они
явились по призыву и их отправляли куда-то дальше. Один из них подсел ко мне
и стал рассказывать, что в германскую войну он был призван и служил в
поезде- бане. У него есть о том документы, которые он мне хотел показать и
просил помочь устроиться и теперь в поезде-бане, так как хорошо знает это
дело. Наверное, он меня принял за большевицкого начальника. Я сказал ему,
что ничем не могу помочь, а про себя подумал, " что сидел бы ты дома, чего
ты явился на большевицкую мобилизацию, а теперь будет тебе здесь такая баня,
что не возрадуешься". А вообще, мне было горько, что столько простого народа
откликнулось на мобилизацию в Красную армию и какие все они смирные и
покорные. Чтобы избежать дальнейших разговоров, я вышел из здания станции и
пошел искать в уже наступившей темноте место для ночлега в одной из
теплушек. Нужно было отыскать место подальше от станции, в глубине запасных
путей. Я нашел, без особого труда подходящую теплушку в одном из
многочисленных товарных составов, взобрался в нее, закрыл за собою дверь и
лег спать на солому. Было жарко, я снял с себя гимнастерку и крепко заснул
до утра.
Проснулся, когда было уже вполне светло. Свет проникал в вагон через не
вполне закрытую дверь. Начинался день 2/ 15 сентября. Почти машинально и как
бы по-привычке я засунул руку в правый внутренний карман моей гимнастерки,
где у меня лежал бумажник с документами. Говорю "по-привычке", так как часто
проверял, лежит ли он на своем месте, и мне было приятно перечитывать мои
документы. Меня это чтение утешало и создавало чувство безопасности. К моему
удивлению, карман оказался пустым! Бумажник с документами куда-то исчез! Я
подумал, что, вероятно, он выпал из гимнастерки, когда я клал ее под голову.
Начал шарить в изголовье, но и там ничего не было. Что такое, не может быть,
бумажник не мог пропасть! Вечером, когда я ложился спать, он был со мною, я
это ясно помню, из вагона я не выходил. Ужас стал овладевал мною. Я начал
упорные поиски. Десятки раз пересматривал свои карманы, шарил место, где я
лежал, обыскал всю теплушку. Ничего нигде не нашел! Меня охватывало
отчаяние, но разум восставал: не может быть, ты не выходил, да и как можно
было украсть бумажник, который я носил на себе, я бы проснулся. Нет, он не
мог пропасть, надо искать!
И я вновь начал искать. Опять осмотрел теплушку, вылез из нее, осмотрел
все вокруг, заглянул под нее, хотя это был полный абсурд. В десяти саженях
от вагона была яма, я заглянул на ее дно, хотя это было совсем глупо. Как
мог попасть туда бумажник, раз я не выходил из вагона. Поблизости что-то
делали двое мужчин железнодорожников. Спросил их, не видели ли они моего
бумажника, я его потерял. Они посмотрели на меня с удивлением и я снова
вернулся в теплушку. Более часа я продолжал безуспешные поиски и как это ни
абсурдно и невероятно, но надо было признать, что бумажник со всеми
документами исчез. Нужно было немедленно что-то делать, ведь все мои планы
от этой пропажи менялись. Самый благоразумный выход: пойти на станцию и
заявить железнодорожному ЧК, что у меня пропали документы. В таком случае,
мне ничего бы не угрожало, вероятнее всего меня бы задержали и отправили бы
в тыл, для выяснения личности. Если бы не докопались до правды, кто я на
самом деле и каковы мои намерения, то вероятнее всего отпустили. Но все это
означало капитулировать перед самим собой, отказаться от моего плана
перехода фронта, да к тому же, когда я был так близко у цели. Да еще по
такой глупой причине: пропали документы! Какой позор!
Оставаться в Коренево и ждать белых, без документов, тоже невозможно.
Белые могли прийти через несколько дней, а за это время меня сто раз могли
попросить предъявить документы и мне придется плохо. Оставался один (по
совести) правильный выход: немедленно пешком пойти от Коренева по
направлению к фронту и попытаться перейти его. Это был шаг на грани безумия,
но иного выхода я не видел. Уже позже, на основании опыта, я понял, что было
бы благоразумнее дождаться в Коренево темноты, спрятавшись в вагонах и потом
уже ночью пробирать к линии фронта. Хотя и здесь был свой риск, не так
просто было выбраться из этого Коренева даже ночью, на каждом шагу были
патрули и было запрещено выходить на улицу. Я не мог больше оставаться в
бездействии. Не хватало нервов.
Итак около полудня я вышел из Коренева. Пройдя благополучно весь
городок с его домиками, садиками и плетнями, я двинулся дальше по дороге в
юго- западном направлении на большое село Снагость, откуда вчера была слышна
артиллерийская стрельба наших войск. День выдался солнечный и жаркий. Я
сознавал, как опасно идти по открытой дороге без всяких документов, да еще
по направлению к фронту. По дороге мне попался красноармеец на подводе, он
ехал в Суджу, (дорога туда ответвлялась от дороги на Снагость) и он
предложил подвести меня. Я отказался, сказав, что мне не по пути. Мне не
хотелось с ним связываться, хотя он был веселым и открытым парнем, да к тому
же принимал меня за своего. Часам к двум дня я подошел к селу Снагость
Рыльского уезда Курской губернии в 12 верстах от Коренева. Я прошел
длиннейшую деревенскую улицу и почти никого не встретил. Эта улица за рядом
домов, упиралась в другую поперечную, на которой было тоже много домов. Тут,
из далека, я увидел, что у одного из домов, сидели и стояли в группе люди. Я
близорук, по дороге у меня сломались очки, и я не мог хорошо рассмотреть,
что это за народ чернеется вдалеке. Почти дойдя до них, я повернул по улице
налево, причем, стараясь не смотреть в сторону этой группы. Я
руководствовался "страусовым инстинктом": если я не смотрю, то и меня не
видят. Они пропустили меня пройти, завернуть налево и тут один из них
крикнул мне в вдогонку: " Эй, товарищ, постой!" Я остановился. " Куда
идешь?" - " В Глушково". - ответил я. Так называлось следующее большое село
и станция железной дороги, еще более к юго-западу. Я это точно знал по моей
карте, которая по счастью осталась у меня в кармане, а потому не пропала. "
Ах, в Глушково? - многозначительно протянул красный. - А ты знаешь, что там
в Глушкове?" " Нет",- ответил я. Очевидно, он знал, что там белые и линия
фронта(14). " Ну а зачем ты идешь в Глушково?" - продолжал настаивать
красный. " За солью иду, - отвечал я,- Но если туда нельзя, я не пойду". Я
сказал "за солью", так как знал, что многие ездили туда именно за солью, а
говорить им о моей командировке, не имея при себе документов, было нелепо.
Да и для простых людей поездка за солью более понятна, чем какая-то
командировка. " За солью. Вот как! - не унимался красный. - А документы у
тебя есть?" " Есть", - уверенно ответил я, хотя знал, что у меня их нет. " А
ну-ка покажи!" С какой-то последней надеждой, что бумажник окажется на своем
месте я засунул руку в карман гимнастерки...Но, конечно там ничего не было.
" Я их потерял",- вынужден был я признаться и глупо улыбнулся. "Потерял!" -
воскликнул красный боец. - Ну-ка, иди с нами!" И вся орава потащила меня в
дом, где начался допрос.
Это были именно те "красные кубанцы", часть которых я видел накануне на
станции Коренево, сейчас их было человек тридцать. Они были крайне
возбуждены моим задержанием, а некоторые в бешенстве " Ты деникинец, -
кричали они, - ты офицер, ты шпион, мы тебя расстреляем!" Я защищался, как
мог. " Какой я офицер, мне всего 19 лет". - " А почем мы знаем, что тебе 19
лет? А может быть 26?!" - " Да я тебя знаю, ты сын помещика из Лебедина!" -
кричал другой. " Да я в жизни в Лебедино не был", - возражал я. " Я уже
вчера тебя заметил на станции и подумал: вот это деникинец!" - " Почему же
тогда ты не попросил у меня документы? Что там это другим поручено?" - " Я
видел издали, как ты шел по улице, - кричал на меня другой, - и сказал:
смотрите, вот деникинец идет!" Одним из самых главных аргументов, что я
действительно шпион, была найденная при мне карта. Раз карта, то уж точно
шпион, чего тут рассуждать, все ясно. Как я не пытался возражать, и
говорить, что мои документы пропали или их просто украли, ничего не
помогало. " Ну, а на что тебе карта, раз ты не шпион и едешь в
командировку?" - резонно говорили они. Напрасно я возражал, что карта у меня
новая, по советской орфографии, купленная в Дмитриево, чтобы случайно не
попасть к Белым. Они ничему не верили, да и мои доводы были не убедительны
или не доходили до их сознания и умственного уровня. Хоть я и говорил, что
для этой командировки мне выдал пропуск ЧК, на них это не действовало.
Спорить с ними было совершенно бесполезно, и я сказал: " Коль в моем деле вы
разобраться не можете, отправьте меня в тыл. Там поймут кто я шпион или
командированный. А с вами я разговаривать не желаю!" Я это сказал, чтобы
избавиться от этих взбешенных людей и показать, что я не боюсь настоящего
расследования. Эффект получился совершенно обратный. Новый взрыв бешенства.
Высокий "мордастый" казак с красными лампасами на штанах, ударил кулаком по
столу и заорал: " Ну, вот теперь мы точно видим, что ты деникинец. Это они с
нами не хотят разговаривать! Сейчас мы тебя и хлопнем!" Дело принимало
дурной оборот.
Не знаю, чем бы это все закончилось, но тут случилось неожиданное и
странное обстоятельство. Меня спросили, если у меня деньги. Я мог их скрыть
и они не нашли бы их, так как тетушка зашила их в подтяжки. Но я подумал,
что если они найдут их сами, то будет еще хуже: зачем я их скрывал? Поэтому
я признался, что около двух тысяч, зашиты в подтяжках. Я снял гимнастерку,
через голову, а они сорвали мои подтяжки и тут же вспороли их. Кинулись
считать деньги и опять злые реплики: " Вишь, керенки набрал. Все ясно, видно
по всему, что к Белым драпануть собрался. А от нас деньги хотел скрыть!" - "
Да я ведь сам о них сказал". - " А ты думаешь мы бы не нашли? - нагло
смеялись кубанцы, - Знаешь, сколько мы из каблуков золотых монет
выскабливаем!" Я стал вновь надевать мою гимнастерку, и вдруг из нее
выскакивает мой злосчастный бумажник...и падает на пол!
Тут я сразу понял, что произошло. Когда в вагоне, под утро я надевал
гимнастерку, прослужившую мне ночью подушкой, бумажник выпал из бокового
внутреннего кармана и каким-то странным образом попала под гимнастерку мне
на спину. Я его не почувствовал, так как гимнастерка была узкая, то
бумажник, который был не большой и мягкий плотно держался и не падал. Тут я
вспомнил, как я панически искал его повсюду, но мне и в голову не приходило
снять гимнастерку. И вот теперь он появляется в нужный момент и спасает
меня. " Вот мои документы",- говорю я и протягиваю бумажник. Красные с
жадностью кидаются на них и читают. К сожалению, они малограмотные и плохо в
них разбираются, но впечатление большое. Мои слова о командировке, пропуске
ЧК и прочие рассказы подтверждаются. Видно было по всему, что у "красных
кубанцев" произошло разделение. Одни продолжают кричать: " Спрятал
документы! Ты хотел нас обмануть!" " Да почему же спрятал? И с какой целью?"
- говорю я. Один из них хочет сорвать с моей руки часы, но другой красный
его останавливает: " Нельзя, отдай! Троцкий издал приказ не убивать пленных
и не отбирать от них вещей". Часы остаются на моей руке. Но почему-то в этот
момент, "мордастый кубанец" манит меня на улицу, где стоит запряженная
лошадью линейка, и говорит мне: " Проедемся!" " Ну, что же проедемся", -
отвечаю я с какой-то бровадой, чтобы показать, что ничего не боюсь. Но
другой боец останавливает меня: " Что ты, - говорит он мне тихо, - он тебе
на болоте голову отрубит, это ему ничего не стоит. Не в первый раз уже!" А
на мордастого кричит: " Пошел вон! Нечего тебе тут делать!" Тот
действительно куда-то исчезает, уезжает на своей линейке. Во время моего
допроса, в самый неожиданный момент, появляется председатель Снагостского
волостного совета Кирилл Дюбин. Это мужчина лет сорока пяти, высокого роста,
с короткой бородой, в высоких сапогах, с ним рядом два милиционера из
местного участка. Присутствие Дюбина и милиционеров действует на "кубанцев"
сдерживающе. С другой стороны они торопятся, они и так потеряли со мной
много времени, у них приказ куда-то спешно уезжать. Видимо они рады передать
меня со всеми документами и отобранными деньгами Дюбину и его помощникам, а
сами уезжают. Я обращаюсь к Дюбину и говорю: " Они хотели меня убить". " Не
бойтесь, - отвечает он, - они уехали, а милиция Вас не тронет". - " А что
будет дальше?" - " Пошлют на расследование". Милиционер уводит меня.
Проходим мимо сельской церкви. Огромное для села здание белого цвета в стиле
ампир(15) Мне хочется перекреститься, но я не решаюсь, как бы этим не выдать
кто я такой. В это время с юго-запада опять раздается канонада, она
короткая, гораздо ближе, чем вчера и первая за сегодняшний день. Мне
показалось, что в верстах пяти. У милиционеров встревоженные лица. " Видите,
какое положение. Неудивительно, что вас арестовали", - говорит он. Скоро мы
приходим в помещение волостной милиции.
Глава 5
В Красном плену
Хохочут дьяволы на страже,
И алебарды их - в крови.
В.Я. Брюсов
Снагостская волостная милиция помещалась в большом крестьянском доме.
Мы вошли в обширную комнату, и милиционер, ни о чем меня не спрашивая, сел
за стол и стал составлять протокол о моем аресте. Я тоже сел на стул. Видно
было, что милиционеру по его неграмотности было трудно составлять протокол.
Он долго трудился, наконец, закончил и предложил его мне для ознакомления и
подписи. Вот его краткое содержание (опускаю многочисленные ошибки): " 15
сентября 1919 года в 3 часа дня был задержан по подозрению в шпионстве в
селе Снагость красноармейцами первого Красного кубанского полка Всеволод
Александрович Кривошеев и передан Снагостской волостной милиции с найденными
на нем документами и деньгами для расследования". Против такого содержания
протокола возражать было трудно. Скажу более: вероятно, по неразвитости
милиционера, протокол был составлен в выгодном для меня духе. Так, там было
опущено, что я был задержан не просто в Снагости, как было написано в
протоколе, а когда я шел из Снагости в Глушково, то есть к самому фронту.
Причина ареста, в этом протоколе не была конкретизирована и выражалась
крайне не определенно как " подозрение в шпионаже". О потере и находке
документов ничего не отмечалось, а от этого впечатление о необоснованности
ареста еще усиливалось. О том, что "я шел за солью", тоже ничего не сказано.
Я подписал протокол. Думаю, что от пережитых волнений, мне вдруг захотелось
пить. Впрочем, я с утра ничего не ел и не пил. Я попросил милиционера, не
могу ли я выпить стакан воды. Он кликнул хозяйку дома, хохлушку лет
тридцати, и сказал ей, чтобы она мне дала напиться. Женщина позвала меня в
большие открытые сени, настолько далеко, что милиционер не мог слышать нас.
Она вынесла мне кувшин с холодным молоком и с сочувствием и сожалением в
голосе сказала: " Как это Вы, паныч, попались?" Я был растроган и произнес:
" Ничего, ничего, еще может и обойдется". Хохлушка скептически и грустно
покачала головой и произнесла тихо: " От них не так-то легко уйти".
Напившись вдоволь молока, я вернулся к милиционеру, который вскоре повел
меня в волостную каталажку, недалеко от здания милиции.
Это была небольшая продолговатая полуподвальная камера, оставшаяся в
наследство от " старого режима", с каменным полом, без всякой мебели с одной
дверью и небольшим окном в ней на узкой стороне камеры. Оконце было без
стекла и перегорожено накрест железными брусьями. Возможно, что в прежнее
время в этой камере протрезвляли пьяниц. Уже начинало темнеть, когда меня
туд