улировка очевидных фактов бытия. По окончании школы я довольно легко поступил в институт иностранных языков, хотя при поступлении не обошлось без скандала: на экзамене по моему родному английскому экзаменатор поставил мне двойку, сказав, что у меня дичайшее произношение и речь моя - каша звуков, на что я отвесил ему комплимент, заявив, что его акцент напоминает акцент эскимоса, долго проживавшего среди китайцев, после чего отправился к проректору с жалобой. Выслушав жалобу - на английском, естественно, языке, - проректор- американист побагровел, забрал мою карточку абитуриента и, хотя экзамен по-английскому был лишь первым в череде последуюших, сказал, что я свободен до первого сентября, дня начала занятий, и что в получении мною диплома с отличием он не сомневается. В дальнейшем, встречая своего экзаменатора в стенах института, я, глядя на его фальшивую индифферентность, тщетно маскирующую досаду, уяснил железное правило: дилетант, претендующий на профессионализм, неизменно обречен на попадание в глубочайшее дерьмо. А что же касается истинных профессионалов, то их девиз во избежание глупых поражений, должен быть следующим: нет пределов совершенству. Другими словами: будь всегда настороже, даже при самых благоприятных обстоятельствах, и не допускай недооценки противника. В справедливости последнего тезиса я убедился на своей шкуре самым суровым образом: в нашу секцию кикбоксинга пожаловал новенький - студент-кореец Чан О Ли, - худенький, узкоплечий, с кривыми ножками и тонкой шейкой. Кореец напросился в секцию, утверждая, что навыки рукопашного боя имеет, хотя весьма скромные, однако укрепить личный состав нашей команды способен вполне. "Пробить" новенького тренер приказал мне - к тому времени уже мастеру спорта и чемпиону всяческих первенств. Оценив хлипкую мускулатуру корейца перед его выходом на ринг, тренер порекомендовал мне сквозь зубы: - Без жертв чтобы... Не увлекайся. Интеллигентно... Я, как надутый бойцовый петух, принял небрежное подобие стойки, напоминающей позу, в которой обычно стоят панельные проститутки, узревшие маловероятного клиента, и тут же ощутил хлесткий удар чужой пятки в мое родное колено, пронзенное в следующее мгновение острой болью. Как он сумел до меня своей паучьей ножкой дотянуться-то, этот косоглазенький? Да, кривизна его нижних конечностей вводила в заблуждение, ибо, в состоянии выпада нога корейца словно бы удлинялась вдвое, но, сей очевидный факт не приняв во внимание, болью в колене воспламененный, я буром попер на костлявенького азиата, слепо убежденный, что одной своей аурой способен отбросить его к канатам, однако два моих жестких удара встретили корректные и точные блоки, вызвавшие у меня вялое недоумение, подобное тому, какое испытывает бычок после атаки на подставленную матадором тряпку. Именно как бычок-недоумок я и вел себя в этом поединке, самоуверенно полагаясь исключительно на грубую физическую силу и свой активный напор. Практически полностью раскрывшись, я нанес длинный прямой правой, противник всем корпусом отклонился назад, уходя от удара, но тут же круто поднырнул вбок и в великолепной растяжке впечатал свою медную пятку в мой незащищенный висок... Меня постигло странное ощущение... Настил ринга как бы нехотя взыбился, вертикально наваливаясь на меня, канаты протянулись под потолком зала подобно троллейбусным проводам, и я провалился к какую-то неведомую, нежно-звенящую бездну. Кореец провел поединок изящно, даже, как просил тренер, интеллигентно, однако без жертв все-таки не обошлось... Очухался я после нокаута быстро, но тут же не без некоторого недоумения уяснил, что вижу окружающий мир как-то не так - смутно и перекошенно... Диагноз врача удручил: повреждение зрительного нерва. Левый мой глазик держался молодцом, соответствуя идеальным параметрам, а вот правый подкачал, удружив близорукостью в восемь отрицательных единиц, и пришлось мне обзавестись контактной линзой, одновременно забыв не только про спорт, но и про учебу. Излечить мой недуг доктора не брались, я медленно, но неотвратимо впадал в отчаяние, но тут муж моей мамы - человек угрюмый и немногословный, недаром боевой полковник Разведывательного, кстати, управления - явился домой в редком приподнятом настроении, сообщив, что имеет для меня хорошие новости. Заключались новости в том, что сослуживец его - генерал-майор Николай Степанович, ведавший советским военным сотрудничеством с дружественной Индией, нашел в далеком городе Бангалоре, где часто бывал по делам службы, врача-кудесника, пообещавшего вернуть меня в полноценное состояние. - И?.. - задал я закономерный вопрос. Закономерный и многогранный. Несмотря на всю его краткость. В ту пору рядовые советские граждане за рубеж на излечение не ездили, что же касается экзотической Индии, то большинство представляло ее весьма умозрительно, черпая свои познания об этой жемчужине Востока из импорта киномелодрам и телепередачи "Клуб путешественников", хотя ведущий этого клуба единственным путешественником в стране и являлся. Однако выездные рогатки генерала Николая Степановича ничуть не смущали. Я мигом был оформлен на должность переводчика в какой-то хитрый "ящик", а уже через три дня, дрожа от страха, отправился на Старую площадь в ЦК КПСС "для собеседования", где, ни слова не говоря, мне сунули "Правила поведения советских людей за границей", после изучения которых я расписался в их партийной квитанции, что, дескать, ознакомлен и проникся. Далее, уже под сводами МИДа, я получил синий служебный паспорт с чернильной индийской визой и как на крыльях рванул с ним домой - собирать чемодан. И вот "Шереметьево", проводы, предъявляемое таможеннику спецписьмо для прохода через стойку для лиц с дипломатическими паспортами, наконец самолет и - знойный аэропорт индийской столицы. Оставив за спиной его стеклянные двери, я попросту обомлел, оглушенный и беспомощно очарованный после серой дождливой Москвы пестрой суетой и гомоном восточного города с его нескончаемыми автомобильными гудками, бесчисленными уличными торговцами, заклинателями змей, пальмами, парящими в поднебесье орлами над минаретами мечетей... Заграница! Самая настоящая! Я словно впервые в жизни выехал куда-то из Союза Советских... Мне, конечно же, помнилась Америка, причем во всех подробностях моего тамошнего бытия, но воспоминания о нем словно бы омертвели, потеряли краски и та, прошлая жизнь за океаном казалась теперь давним сном, отделенным от сегодняшнего мгновения пропастью долгой московской реальности. Я пялил восторженные глаза, и все вокруг казалось мне чудом: и облезлый верблюд, и нищий на тротуаре, и шикарная "то╦та", цветастые чалмы и сари... Генерал Николай Степанович, чьим переводчиком и секретарем я отныне являлся, несмотря на зной, томился в шерстяном кондовом костюме профессионального бюрократа и, вытирая лысину обрывком аэрофлотовской туалетной бумаги, обозревал бушевавшую вокруг экзотику с явным пренебрежением. - Дели - говно, - заявил он, аккуратно отрывая по линии перфорации очередной лоскуток от рулона, предусмотрительно , как полагаю, похищенного из сортира воздушного судна. - Жара и жулье. Прошлый раз без ботинок остался. - Это как? - Иду по базару. Вдруг - какой-то засранец под ноги кидается: сэр, давайте почищу ботинки. Бесплатно. Ну, чисти, раз есть желание. Вдруг он мне: слышь, сэр, а шнурки-то у тебя того, рваные... Гляжу: действительно! Бритвой он их, что ли, гаденеш... Купи, говорит, сэр, шнурки. Я лягаюсь, а он в башмак как бульдог вцепился, с ноги, понимаешь, стянул и предъявляет: мол, вот - и каблук к тому же оторван... Как он каблук-то сумел, артист!.. В общем, взял ботинки, ушел ремонтировать. Я то, се, по-ихнему плохо соображаю, на жестах... Куда ушел, где ботинки?.. Стою на жарище посреди улицы всраскоряку на каких-то колодах деревянных, со всех углов прокаженные ползут за милостыней... Короче, пошлепал в посольство босиком. Так, представляешь, через три квартала этот змееныш меня нагоняет. Давай, говорит, десять долларов за ремонт! Я ботинки взял... Каблук кривыми гвоздищами присобачен сикось-накось, а вместо шнурков глисты какие-то сушеные... Пропала обувь! - И что? - Да ничего... Дал ему под зад коленом и больше ботинки чистить зарекся. Генерал поначалу произвел на меня впечатление дубоватого армейского балагура, простодушного и недалекого. Обманчивое, замечу, впечатление! В тот же день местным рейсом мы вылетели в Бангалор - центр индийских военно-воздушных и космических изысканий. Городок мне сразу понравился: уютный, относительно чистый по сравнению с Дели, отмеченный великолепным климатом: температура здесь редко превышала двадцать восемь по Цельсию, а ночи порой бывали даже прохладными. Работа моя сводилась к синхронному переводу переговоров военных спецов, время от времени прибывавших в Индию к своим здешним коллегам, уточнению неясностей в технической документации, секретарствованию у Николая Степановича в те периоды, когда он посещал Бангалор, а такое случалось ежемесячно, однако при всем разнообразии своих функций работал я, как водолаз, не более сорока минут в день, а иногда выдались целые недели, когда я был полностью предоставлен сам себе. Местный доктор-старичок лечил меня отварами гималайских целебных трав, также пытался восстановить мой зрительный нерв различными упражнениями из практики йогов, прижиганием активных точек, заставлял меня неотрывно наблюдать за качанием маятника на фоне светлого и темного фона, за резкими перепадами света и мрака, и старания его дали результат уже через три месяца, когда я почувствовал, что уже могу вполне обходиться без линзы, отвоевав у близорукости две с половиной единицы. Масса свободного времени естественным образом влекла меня к действию. Первым делом я нашел в городе клуб карате, которым ведал женоподобный, как большинство индусов, дилетант, и через час показательных схваток с лучшими его учениками, умеющими разве что надевать кимоно и без толку махать ручонками, получил предложение стать тренером на условиях "part time"2 - естественно, не за бесплатно. Впрочем, слабенький специалист в рукопашном бою - этот парень виртуозно владел ножом, умудряясь с шести метров пришпилить к доске севшую на нее муху, - и этой науке выучил и меня, хотя уровня его феноменального мастерства я, увы, не достиг. Но то, что приблизился к нему, - точно. В супермаркете мне как-то встретился редкий в здешних краях европеец - швед, преподававший в здешнем университете английский язык. Швед моментально распознал мой американский акцент, и мне пришлось долго растолковывать ему перипетии своей непростой судьбы, благодаря которой я, рожденный на территории США, оказался здесь, в глубине Индии, со служебным паспортом гражданина коммунистической империи. Знакомство со шведом мы отметили в ресторане "Голубая лиса", расположенном в торговом центре города, и по завершении ужина он, смущаясь, предложил мне преподать ему десяток другой уроков английского, пообещав, кроме того, замолвить за меня словечко у ректора, тем более на кафедре имелись вакансии и своим присутствием я бы серьезно усилил педагогический состав. Словом, по истечении неполного месяца своего пребывания за границей свободным временем как таковым я уже не располагал, планируя жизнь по жесткому графику. Естественно, мне хватило ума не проговориться никому из своего окружения по месту официальной службы об усердной работе на стороне, хотя, конечно, местные спецслужбы наверняка отслеживали каждый мой шаг, полагая, что имеют дело с молодым перспективным шпионом, отправленным сюда или ГРУ, или КГБ. Мое естественное и абсолютно раскованное поведение, отражавшееся, в частности, в романчиках с европейскими преподавательницами из университета, вольном передвижении по стране и звонками папе в Лондон - что, кстати, категорически исключалось Николаем Степановичем еще в Москве, - доставляло, вероятно, немало хлопот индийской контрразведке, а меня же, глубоко любые шпионские страсти презиравшего, забавило от души, и каждый вечер, входя с какой-либо дамой в свое жилище, я произносил куражливо в пространство: - Мать твою так, даю настройку... Впрочем, мое легкомысленное по младости лет отношение к спецслужбам вскоре кардинальным образом изменилось. И уяснил я, что так же, как мир пронизан электромагнитными волнами, в той же степени окутан он и невидимой паутиной деятельности всяких секретных ведомств, к мнению о них обывателя глубоко и справедливо равнодушных в своем всесилии и циничной мудрости, основанной на холодном всеведении и безжалостном расчете. Человеку свойственно смеяться над бесом, уродцем с копытцами и рожками, но не дай Бог ему с этим бесом столкнуться вплотную, не различив его в смазливой красотке, симпатяге-приятеле, - слезами и кровью сей смех обернется... ...Вальяжный и добродушный Николай Степанович позвонил мне из Дели, наказав срочно прибыть в посольство. Холодея сердцем в дурном предчувствии, я тотчас отправился в аэропорт. Предчувствие не обмануло: ждали меня неприятности. 3. - Индия, значит, тебе не нравится, - грустно констатировал Николай Степанович, встретивший меня в одном из служебных кабинетов посольства, в котором он расположился как полноправный хозяин. - Очень нравится... - Не чувствуется! - Но почему вы думаете, что... - Я не думаю, я знаю! Те, кому здесь нравится, ведут себя по- другому, чтобы продолжалось нравиться, понял?.. И мне с детальной точностью было поведано о количестве и даже качестве моих романтических увлечений, кратко определенных словом "бляди", о незаконной и также глубоко аморальной работе в качестве тренера карате и преподавателя английского, а также о некоторых высказываниях, порочащих государственные и общественные устои великого коммунистического новообразования. - Вот почему тебе не нравится Индия, - заключил Николай Степанович. Я залепетал нечто жалкое: дескать, больше не буду, простите дядя, ведь недаром... - Как твой глаз? - Что? - Как глаз, спрашиваю! - Чуть лучше. - Уже хорошо. Ладно, пошли обедать. Обедами - дешевыми, невероятно обильными и вкусными, посольская столовка славилась по праву, хотя поваров набирали из местного населения. Уминая вторую тарелку наваристого борща, Николай Степанович доверительным шепотом продолжал отчитывать меня за беззаботность и ребячество. - Ты думаешь, что живешь в вакууме? - вопрошал он, со свистящим звуком втягивая в рот прилипший к подбородку волнистый обрезок капусты. - Нет, брат, вакуум только в открытом космосе витает, да и то не чистого качества... - Это да, - кивал я пришибленно. - Вот и да. Ты думаешь, я против твоих кобелирований? Нет. А француженка эта твоя последняя... чего она преподает? - Этику. - Хм. Индусам этику, тебе - безнравственность... Тебе после нее никакие тренировки не нужны, она любого чемпиона замотает... М-да... Ну так вот о чем я? А немочка - Эмма, кажется? - так себе, холодненькая... Или нет? - Да, как-то... - Ну вот. Аккуратно, Толя, надо, ювелирно, я бы сказал... Через все эти жопы столько ребят погорело, и, кстати, если о космосе, то запомни: каждая новая жопа - это всегда как полет на Юпитер: никогда не знаешь, чем дело кончится... - На Венеру, - осмелился внести я поправку. - Во! Понимаешь. После обеда, плавая в широком посольском бассейне с панамой колонизатора на голове - во избежании солнечного нокаута, Николай Степанович рассуждал далее, не глядя на меня, державшегося на воде близ него, как прилипала возле акулы. - Я, Толя, человек естественный, - говорил он, распространяя над водной поверхностью густой аромат послеобеденного пива. - И даже скажу так: если мужика к бабам не тянет, доверия у меня к нему нет. Но ведь эти долдоны... там... - Он завел глаза к солнцу, отчего панама свалилась в воду, однако сноровисто мной была водружена обратно. - Им же нужно, твою мать, обоснование, понимаешь... Поэтому так. Оформим блядство твое как задание родины. Они как, куропаточки эти, социализму сочувствуют, ты выяснял? - Кажется... нет, - признался я горько. - М-да, что они понимают, бляди... Выросли там на своих апельсинах... В общем, будешь проводить разработку. - Разработку... чего? - Кошелок своих, дурак... - Понятно... - Мне непонятно, а ему понятно... Ладно, вылезаем, вода ключевая просто, недолго и инструмент застудить... Из последующих разговоров я довольно легко уяснил смысл так называемых "разработок" и вообще своего приобщения к шпионской деятельности на территории дружественной Индии. Важен был Николаю Ивановичу исключительно процесс, а не результат. Причем процесс оправдывал и расходы по хождению в рестораны с индусами-сослуживцами, и любые шуры-муры с университетскими моими подружками, и вообще все тяжкие. Любые возможные недоразумения закрывались универсальной формулировкой: " В целях оперативной целесообразности..." И так далее. То есть проведено распитие спиртных напитков, куплен автомобиль, установлен сексуальный контакт, затем еще один, разбита витрина, совершен наезд на пешехода, произведены дополнительные расходы... Главное, как я понял, больше отчетов и суеты. И тогда на твоем шпионском пути все светофоры будут сиять неизменно зеленым светом. Впрочем, привлечение меня к шпионажу наверняка отвечало целям все той же дутой отчетности, хотя заданий "прокачать" тот или иной "объект" поступало от Николая Степановича с каждой неделей все больше и больше. Я получал деньги на рестораны, покупку машины, подарки, возил из посольства баулы японской радиоэлектронной аппаратуры, по закону облагаемой дикими таможенными пошлинами, и в перепродажу ее как заведомо контрабандного товара, втягивал индийских военных спецов, устанавливая таким образом с ними двусмысленные контакты; также знакомил спецов, по наущению Николая Степановича, с приезжающими из Союза командированными "инженерами" - якобы как со своими друзьями, способными еще более укрепить наш противозаконный бизнес... Индийские служащие с их худосочной зарплатой на сделки шли, как голодные щуки на блесну, а командированные "друзья-инженеры", кого отличали одинаково невыразительные физиономиии и характерный оценивающий прищур собаки породы питбуль, довершали мои коварства уже на своем, холодно-профессиональном уровне. Как-то я заикнулся о нечистоплотности своей второй, так сказать, специальности Николаю Степановичу, на что получил следующую отповедь: - Запомни: Индия - стратегический плацдарм. Думаешь, мы им за красивые глазки самолеты сюда гоним и бесплатные ракетоносители для спутников даем? Дружба, мир, гони сувенир, думаешь? Да тут война идет. Сейчас, сегодня. Между нами и Штатами. И не было бы советской халявы, знаешь, кто бы твоих инду╦в сейчас вместо нас охмурял? Рябятки из ЦРУ! Они и так тут кругами ходят, как бесы у монастырских стен... Аббревиатуру, составляющую название американского разведывательного ведомства, Николай Степанович, равно как и все его коллеги, неизменно произносил слитным единым звуком, похожим на плевок. - И не исключаю, - продолжал старший товарищ, - что некоторые из твоих блядей, кстати... - Да быть не может! - Ох, может, Толя... Хотя... чего с тебя, раздолбая, взять... Глаз-то как? - Почти в норме. - Самое главное! Да... В Москву тебе надо бы съездить, двадцать пять лет скоро, хоть с матерью встретишься, отметишь... - Николай Степанович! - Ну? - А с институтом как? Ведь если не восстановлюсь - привет, армия! - Решим, - отмахивался всесильный генерал. - И с армией, и с институтом, и с приветом. То заботы мои. А пока вот... две тысячи рупий вам, молодой человек, на радости быстротекущей жизни, и вот тут подпишись... - Сумму указывать? - Не надо. С кучей разнообразного сувенирного хлама я отбыл в Москву в отпуск. Уже вовсю бушевала перестройка, чье начало я благополучно пересидел за рубежом, создавались кооперативы и устойчивые преступные группировки, появлялись в быту рядовых граждан компьютеры и видеомагнитофоны, и мое зарубежное бытие в государстве третьего мира особо престижным уже никому не казалось. - Бросай ты эту страну факиров, иди в институт, - убеждала меня маман, - а то так и будешь вечным студентом... Что ей ответить, я просто не знал, будущее свое соотнося с планами моего покровителя Николая Степановича. На поддержку кого-либо иного мне просто не приходилось рассчитывать. В силу неизвестных причин, выяснение которых я посчитал излишним и неделикатным, муж-полковник маму мою оставил, жила она теперь одна, работая референтом в английской торговой фирме, красота ее поблекла, тяготилась она вечерним своим одиночеством, а потому отпускать меня обратно категорически не желала. Меня же, наоборот, тянуло обратно в солнечную Индию из мрачной осенней Москвы - к моей обжитой квартирке, подружкам, оставленному на служебном паркинге автомобильчику "амбассадор", университету, секции карате и привычной работе. Кстати, благодаря в основном щедротам Николая Степановича, образовалс у меня из сэкономленных "оперативных расходов" сберегательный счет в размере тридцати пяти тысяч долларов США в солидном банке города Бангалора, и спонсировать данными средствами государство Индию я при всем уважении к нему как-то не собирался. Мой счет в банке курировал знакомый мне менеджер, кому я давал уроки в школе карате. Через неделю пребывания в отпуске, ранним утром, запомнившимся как самое худшее утро в жизни, в квартиру пожаловали трое в штатском. Мать уже ушла на работу, я только-только протирал глаза ото сна, входную дверь открыл безо всяких "кто там?", и тут же в нос мне сунули удостоверение с тисненой надписью "КГБ СССР" и вежливо спросили разрешения в квартиру войти, чему я, по причинам естественным, противиться не стал. Далее начался кошмарный сон наяву. - Ну как, акклиматизировались? - поинтересовался один из безликих штатских, в то время как второй, бесцеремонно открыв книжный шкаф, вытащил из него томик Гашека и, раскрыв книгу, извлек лежавшие между ее страниц загранпаспорт и сберегательную книжку, выданную в индийском банке. Понятное дело, даром ясновидения этот тип обладал едва ли, а вот способностью проникновения в жилища граждан во время их отсутствия там и выяснения, где что лежит, - наверняка. - Неплохо зарабатываем, а? - обратился он ко мне, поневоле утратившему дар речи. - Молчим? Собирайтесь, поедете с нами. В глухом, лишенном окон кузове военного автомобиля я был вывезен за город и вскоре очутился на территории тюремного типа объекта, обнесенного бетонным забором с козырьком из колючей проволоки, протянутой на изоляторах. Собственно, разглядеть объект мне привелось мельком, поскольку сразу же из автомобиля меня провели в полуподвальное помещение с решетками на окнах, где находился стол и два стула, на одном из которых восседал грузный седовласый человек в потертом вельветовом костюме болотного цвета. Человек вежливо представился: - Иван Константинович. После предложил мне чай и бутерброды, от которых я, не успевший позавтракать, не отказался. Надо отметить, что вели себя комитетчики по отношению ко мне подчеркнуто корректно, хотя принадлежность данных лиц именно к КГБ я сразу же поставил под глубокое сомнение. Однако то, что мне довелось оказаться в недрах одной из спецслужб, уяснил однозначно. Глупых вопросов о правомерности своего задержания я не задавал, прав не качал и держался так, будто все происходящее со мною - событие естественное и ординарное. Седовласый Иван Константинович полюбопытствовал о наших с Николаем Степановичем взамоотношениях и получил ответ, что таковые отношения превосходны; затем, проявив обескураживающую осведомленность о частностях моего индийского бытия, перешел к вопросам, касавшимся контактов с индусами, а далее беседа затронула финансовые расходы, которыми плодотворность данных контактов обеспечивалась. В своих объяснениях я в основном ссылался то на личную забывчивость, то на руководящие указания Николая Степановича, настоятельно рекомендуя своему дознавателю привлечь к нашему диалогу и моего генерала-начальника, способного подтвердить правдивость даваемых показаний, но таковые рекомендации жестко игнорировались, и я начинал понимать, что мой всемогущий покровитель, видимо, влип в какую-то историю, одновременно затянув легковесным перышком в ее крутую воронку и меня, грешного... Из письменного стола Иван Константинович достал какие-то бумаги. - Ваша подпись? Да, подпись была моя. На всех бумагах без исключения. Но только машинописные тексты над подписью были в диковинку: "Получено пятьдесят тысяч долларов..." "Тридцать тысяч долларов..." "Шестьдесят две тысячи долларов..." И так далее. - Я не получал этих денег! - Подпись ваша? - М... да. - Так вы что, подписывали чистый лист? - Ну... в общем... Николай Степанович сказал... - Вы на Николая Степановича не ссылайтесь, вы о себе, пожалуйста... И подробнее. - Он сказал: ты подпиши, а документ я заполню. - Но вы же не придурок, вроде... Тут я ответил так: - Вопрос не в том, придурок я или гений. Вопрос в том, что Николай Степанович - генерал, не терпящий обсуждения приказов. - Хорошо. А откуда появились тридцать пять тысяч долларов на вашем счете в банке? - Мне их дал Николай Степанович, - не моргнув глазом продолжал я дудеть в самую надежную дудку. - На возможные непредвиденные расходы. - Вот так сразу - взял и дал. Тридцать пять тысяч. - Не сразу. Частями, время от времени. Он говорил, что это наш оперативный стратегический запас. Я врал, уже веря самому себе. И все валил на бывшего своего начальника, сознавая: казнокрад Николай Степанович, конечно же, для моего следователя абсолютно и категорически недоступен и, возможно, плавает сейчас в своей панаме неторопливым брассом в бассейне какого-нибудь роскошного отеля, расположенного на берегу океана в штате Флорида, предоставив мне отдуваться за весь его финансово-агентурный аферизм... - То есть вы понимаете, о какой сумме идет речь? - спросил Иван Константинович с ощутимой угрозой. - Не понимаю. - О сумме более миллиона долларов. - Извините, но тогда я парюсь здесь за чужие радости. - Выбирайте выражения. - Я их как раз и выбираю. Самые доходчивые. - Анатолий, вам придется у нас задержаться. - На каком основании? - мягко вопросил я. Иван Константинович помедлил, затем со вздохом произнес: - Я буду откровенен, Толя. Вы взрослый мальчик, понимаете, с кем имеете дело, и уж, конечно, сознаете, что данную историю нам надо прояснить до конца. Поэтому предлагаю вам или сотрудничество, или конфронтацию. Как скажете, так и будет. - Сотрудничество, - не утрудившись раздумием, изрек я. - Еще одно доказательство, что вы не придурок, - констатировал мой следователь. - А теперь позвоните маме на работу и сообщите, что вы уехали на три дня к школьному приятелю на дачу. Из ящика стола он извлек трубку радиотелефона. Я в точности исполнил его приказ. Далее - началось! Нескончаемые допросы, полиграф, снова допросы... Скоро ситуация прояснилась для меня окончательно: я проходил в качестве свидетеля во внутреннем расследовании шпионским департаментом финансовых махинаций Николая Степановича, причем поначалу фигурировал как соучастник преступного сговора и доверенное лицо перерожденца в генеральском мундире, но во мне быстро, что называется, разобрались, и по прошествии третьего дня Иван Константинович передал мне заклеенный почтовый конверт, не отмеченный никакой надписью, но явно содержащий некие бумаги. - Ваша трудовая книжка, - пояснил он. - Вы уволены с работы по сокращению штатов. - Я понял, - кивнул я, уже свыкшийся с мыслью, что с Индией, да и со всей моей прошлой жизнью пришла пора расстаться. Однако заметил: - В Бангалоре у меня осталась куча вещей... - Ах, Толя, - отозвался Иван Константинович, - вы даже не представляете, сколь мизерны ваши потери по сравнению с теми, какие вас ожидали первоначально!.. И я заткнулся. - Кстати, - задал Иван Константинович напоследок меркантильный вопрос, - вам в банке не выдавали карточку для снятия денег из банкомата? - Нет, - мотнул я головой, испытывая злорадное удовлетворение. - Обычно я приходил с книжкой к менеджеру, мы с ним хорошо знакомы... Он, собственно, мне и открыл счет. Зовут его Сешейя... - Свободен, - процедил инквизитор сквозь зубы. В том же военном автомобильчике с глухим кузовом, в народе именуемом "креветкой", я был доставлен с таинственного загородного объекта домой. Несмотря на то, что Иван Константинович в угрожающих выражениях предупреждал меня об обете молчания насчет всего приключившегося со мной за эти три памятных дня и снабдил правдоподобной легендой о внезапном завершении моей индийской эпопеи, я все-таки поведал маман о случившемся - правда, под честное ее слово о неразглашении... Возмущению маман не виделось конца и края. - Какая, к чертовой матери, "перестройка"! Та жа сталинская зона! - бушевала бывшая правоверная коммунистка. - Те же гестаповские ухваточки... Тебя пытали, сынок? - Не, даже кормили... - Баландой какой-нибудь? - Не, обед как обед. Гуляш, компот... - Они накормят! Гуляшом! Из человечины... Несмотря на данное мне обещание о соблюдении тайны прошедшего следствия, маман, переполненная негодованием и гражданской ущемленной гордостью, не только тайну широко разгласила, но и накатала жалобу в прокуратуру города, причем на мои стенающие возражения по поводу данного мероприятия отреагировала с надменной решимостью убежденного камикадзе: мол, скажем "нет" гэбэшному террору, кончилось время его, аминь! Маман, как понимаю, наивно воодушевили появившиеся в прессе критические статьи в адрес секретных коммунистических ведомств, и она решила внести свою лепту в дело нарождавшейся, ха-ха, демократии. Что ею руководило? Месть за прошлый каждодневный страх перед вездесущим ГБ, в чьей тени протекла вся ее жизнь - пусть сытая, заграничная?.. Или осознание конечной никчемности такой жизни? Кто знает? - А может, это ГРУ? Или еще какая-нибудь шпионская шарашка? - пытался умерить я ее пыл. - Все они - волчьи ягодки с одного и того же куста, - звучало непреклонное. Кстати, связавшись с бывшим мужем-полковником, мама выяснила, что ни в какую Флориду Николай Степанович с похищенными деньгами не бежал, а скончался сразу же после моего отъезда на территории Индии от обширного инфаркта, после чего, вероятно, наткнувшись на компромат в его бухгалтерии, компетентные дяди и затеяли расследование финансовых злоупотреблений некогда недоступного какому-либо контролю генерала. Очередным утром, когда я покидал квартиру, направляясь в институт, где намеревался подать заявление о своем восстановлении в составе студентов, на лестничной клетке мне встретились капитан милиции и двое военных - майор и лейтенант, выходящие из лифта. - О! - восхищенно присвистнул майор, всматриваясь в меня. - Никак Подкопаев Анатолий, мастер спорта по мордобитию и по бегу... - По какому-такому бегу? - спросил я неприязненно. - По бегу от призыва в армию, - с улыбкой пояснил майор. - Ах, мама, мама, что ты натворила! - сказал я майору. - А все по закону, Толя, - откликнулся он. - Вот, - указал на милицейскую шинель. - Имеем предписание, с нами представитель властей, так сказать... - Мне надо позвонить матери... - Мы сами позвоним. Ну, как договариваться будем?.. По- доброму, по-злому, а?.. Я тяжело вздохнул. Мне остро захотелось оказать этим типам в погонах серьезное физическое сопротивление, но такое желание по причине его нецелесообразности я отклонил, вновь выбрав сотрудничество, а не поединок, тем более помнил золотое правило: порой победу в поединке означает уклонение от него. За свое соглашательство я получил возможность переодеться, взять с собой туалетные принадлежности, пакет с едой и необходимые мелочи, после чего закрыл квартиру и обреченно вышел со своим конвоем к поджидавшему нас у подъезда милицейскому "уазику". Дальше все шло по накатанной колее: ускоренная медкомиссия, когда мне пришлось пожалеть об излеченном глазе, - хотя напрасно, ибо вместо службы в армии органы придумали бы для меня наверняка куда худшую пакость; стрижка под "ноль", вручение военного билета и отправка на той же милицейской машине на призывной пункт, причем сопровождавший меня лейтенант предупредил: "Сбежишь, возбудим уголовное дело об уклонении от призыва мгновенно, у кого-то большой на тебя клык, парень, вырос..." Я хмуро кивнул, всецело насчет "клыка" соглашаясь. На призывном пункте меня передали под попечение какого-то нетрезвого капитана с петлицами артиллериста, сообщившего, что команда, в которую я включен, ждет отправки и сопровождающий, отбывший на вокзал за билетами, должен вернуться с минуты на минуту. - Чтобы глаз с него не спускал! - сурово предупредил лейтенант нетрезвого капитана, и тот кивнул ему с таким угрюмым пониманием, что я твердо уяснил: мне конец! После меня провели в кабинет, где стояло несколько письменных столов, заваленных папками с личными делами призывников, и множество стульев, также тяжестью папок обремененных. - Сиди здесь, - коротко сказал капитан, затем подошел к письменному столу, вытащил из него бутылку водки, шумно выдохнув воздух, совершил из бутылки объемный глоток и, утеревшись рукавом кителя, кабинет покинул, не забыв, правда, запереть за собой дверь. Любопытствуя, я взял в руки одну из папок. Какой-то Подколозин... И - замер, обожженный неясной, но стремительно формирующейся в сознании мыслью... На подоконнике лежала самая тощая из стопок - всего лишь пять папок. Я, сомнамбулически привстав со стула, подошел к окну и на верхней папке узрел свою фамилию... Вероятно, это была какая-то особая стопка, даже наверняка особая. Далее чисто механическим жестом я взял свое личное дело, переложив его в ту стопку, где лежало дело Подколозина, а его папку, да прости мне, неведомый собрат по несчастью, уместил в категорию "избранных". Капитан, чьи командные пьяные крики время от времени доносились до меня из-за двери, то и дело забегал в кабинет с целью приобщения к своему заветному сосуду, из которого он, казалось, черпает необходимую энергию, и внимания на меня при этом обращал не более, чем на гипсовый бюст Ленина, с искренне- устремленным любопытством взиравшего на капитана с высоты канцелярского книжного шкафа. Впрочем, однажды капитан, как бы спохватившись, подошел к стопке "элиты" и, взяв дело Подколозина, долго и недоумевающе разглядывал его, видимо, ощущая какое-то несоответствие в фамилии, но затем, махнув рукой, положил папку на место и, судорожно прижав ладонь к животу, поспешным аллюром удалился прочь, громко у порога пукнув и дверь за собою не затворив. После командующий кабинетом появился в компании низкорослого старшего лейтенанта с петлицами инженерных войск и, указав на меня корявым пальцем, произнес: - Это твой! - Пошли, - зловеще сказал мне лейтенант, забирая с подоконника стопку "элитарных" досье. В этот момент в кабинет вошел другой разночинец - прапорщик внутренних войск, сунул под мышку свою кипу картонок, среди которых находилось и мое подметное "дело". Меня отконвоировали в толпу одинаково лысых молодых людей, плотно толпившихся в зале, после чего старший лейтенант зачитал фамилии пятерых особо отмеченных, в состав которых моей коварной волей был зачислен послушно вышедший из толпы розовощекий двухметрового роста Подколозин. Огласив список, лейтенант придирчиво осмотрел свою пятерку, не узрев в ней меня, скользнул по толпе испытующим взором, но, так и не отыскав среди однообразия лысых голов искомую, принялся перебирать свои папки, индентифицируя личности подведомственных ему призывников. В этот момент прапорщик, собиравший свою команду, выкрикнул: - Подкопаев! И я пошел на зов, искоса наблюдая за действиями лейтенанта, кто, претерпев некоторое раздумье, повел свою пятерку на выход, озабоченно почесывая подбородок. У двери, ведущей на лестницу, он обернулся в сторону кабинета, из которого вышел капитан-распределитель с высокомерно- отрешенным выражением физиономии, и, оценив, видимо, данное выражение, лейтенант усмехнулся понятливо, мигом все свои сомнения отринув. Дверь за ним закрылась, и он исчез из моей жизни навсегда вместе с новобранцем Подколозиным, чьей судьбой я столь небрежно и внезапно распорядился. Впрочем, не на казнь же его вели, этого Подколозина... Время приближалось к полуночи, когда автобус доставил нас - группу из десяти человек, возглавляемую прапорщиком, - к Казанскому вокзалу, откуда я позвонил по телефону домой. - Где ты? - донесся взволнованный голос матери. - А тебе не звонили? - Нет... - Я в армии, мама. Передай привет прокуратуре. Свидетель отныне занят ратным трудом. - Вот подонки!.. Подонки!.. Через хрипы в мембране я услышал ее плач и внезапно едва не разревелся сам, однако, взяв себя в руки, проронил: - Поезд через десять минут. Едем в Ростов-на-Дону. Внутренние войска. Все. Прибуду на место - напишу. - Но как же... - донеслось с отчаянием. - Все. Целую. И не затевай никакого скандала. Ни в коем случае. Иначе - труба! - Я поняла... - Очень надеюсь, что поняла. - Хорош тереть, - тронул меня за рукав прапорщик. - Раньше, что ли, времени не было? Я повесил трубку на просяще вздернутую, как ладонь прокаженного индийского нищего, лапку рычага. Через считанные минуты поезд уносил меня в загадочный город Ростов-на-Дону. - Зеков охранять будем? - спросил я у прапорщика. - На месте узнаешь, - заученно ответил он. 4. Я проснулся в пять часов утра, обнаружив себя на верхнем ярусе казарменной койки, и поначалу привстал испуганно, не понимая, где оказался и какие обстоятельства тому способствовали. После все вспомнилось мгновенно и ясно: баня, нательное белье, кирза новеньких сапог, эта казарма, куда нас привезли поздней ночью... До подъема я недвижно пролежал на узком панцирном ложе, прислушиваясь к храпу и бормотанию сослуживцев и глядя в растрескавшуюся штукатурку казарменного потолка. Я вспоминал Индию, свою замечательную квартирку с двуспальной кроватью, автомобильчик "Амбассадор", знойные улицы, буйство тропической зелени, нежных подружек, покойного Николая Степановича - да будет земля ему пухом... А потом дневальный, словно ошпаренный, заорал, разевая пасть: - Р-р-рота... подъем! И тут же на полную мощь врубили радио, ухнули кремлевские куранты, отбивая шесть часов утра, заскрипели пружины солдатских коек, казарма наполнилась гомоном, руганью, стуком тяжелых табуретов и неуклюжих сапог... Началась армейская жизнь. Месяц "учебки" в конвойном