потащил. Тем временем его товарищ добрался почти до кромки льда, лег на брюхо и пополз. Он полз по-пластунски, елозил ногами и вихлял распластанным плоским задом. Наконец дополз, приподнял голову и крикнул "давай". Но его напарник и так давал: он тащил по льду один трос, второй успев растянуть от моста по направлению к спасаемым "Жигулям". Трос, видно, весил много, потому что напарник упирался, наклонив корпус вперед, как бурлаки на Волге. В конце концов он подтащил его к месту и спросил у лежащего на льду, зачем он лег и лежит и не холодно ли ему лежать. "Провалишься", - сказал напарник и еще сказал "дурак". "Вставай-вставай, разлегся тут", - сказал и подошедший чуть ближе начальник. Лежавший встал, лед треснул, "Жигули" качнулись, съехав в воду еще сантиметров на пять, и все трое упали на лед, раскинув руки и ноги, чтоб распределить вес своих тел на возможно большем количестве квадратных сантиметров. "Работайте, - сказал начальник лежа, - работайте". Стропальщики зацепили трос за задний бампер и стали отползать. "Смотри, трупы", - сказал один, тот, что тащил трос. "Ну трупы", - сказал другой, тот, что трос зацеплял. Потом они присоединили к первому тросу второй и выяснили, что и двух тросов мало. "Подвеску подтащим", - сказал начальник. "Наискось не положено, - сказали стропальщики. - Наискось трос можно порвать". Начальник ничего на это не ответил, а крикнул вверх, на мост - "майнай". И с моста выдвинулась, как антенна, длинная желтая стрела автокрана "Като" и стала опускать небольшой, элегантно изогнутый крюк. Он ехал на своем канате, еле заметно покачиваясь, все приближаясь и увеличиваясь в размерах. Ехал, пока не коснулся льда и не ослабил канаты. "Ложи его", - заорал начальник крановщику. Крановщик вылез из кабины, подошел к ограждению, перегнулся, глянул вниз и прокричал, растягивая слова: "Трос можем запутать и порвать. Сильно наискось получается". "Ложи", - повторил начальник. Крановщик влез в кабину, проворчал "ложат в штаны - это между прочим", и уложил крюк на лед. Стропальщики взяли его за рог и поволокли, напрягая все силы, имевшиеся в их распоряжении. Крановщик по мере продвижения стропальщиков давал напуск каната. И вот они дотащили крюк и накинули на него петлю лежащего на льду куска троса. "Вира", - крикнули стропальщики, и крановщик потянул крюк, работая на подъем. Сначала напрягся первый трос, за ним - второй, потом машина тронулась с места и, обломив брюхом и передними колесами кусок истонченного незамерзающей канализационной водой льда, нырнула чуть ли не до половины корпуса, зачерпнув выбитыми стеклами и распахнутыми дверями воды, но уже оба троса натянулись до предела и выбрали провисание канатов крановой подвески и поволокли машину задом наперед. И машина взгромоздилась на лед, истекла водой, набравшейся внутрь кабины, и поволоклась, прицепленная к крану, как сопротивляющаяся хозяину собака на длинном тонком поводке. Наконец, она подъехала к самому мосту, задние колеса оторвались ото льда, задрались, машина приняла вертикальное положение и поехала вверх, к стреле. А когда она поднялась над мостом, и стрела начала поворачиваться, чтобы поставить ее на проезжую часть, а потом на трейлер, все увидели, что из салона на капот свисают два мертвых тела с мокрыми растрепанными волосами. И как ни странно, ушло на всю эту операцию, максимум, двадцать минут, хотя всем казалось, что и стропальщики, и крановщик, и их начальник возятся долго и бестолково. Так бывает. Когда время под воздействием неизвестных обстоятельств и физических сил растягивается или, наоборот, сжимается, и люди в нем теряют привычную ориентацию, путаются и не могут потом сказать - час прошел или пять минут, и глядя на часы, не верят своим глазам и подносят хронометр к уху, чтобы проверить и удостовериться, что он в порядке и тикает в своем нормальном ритме. А Калиночке к тому моменту, как машина повисла над ними, на стреле подъемного крана, медленно проворачиваясь вокруг своей оси, казалось, что он торчит здесь уже несколько часов. И он действительно находился на месте происшествия дольше всех - минут, наверное, сорок-пятьдесят - и ему могло так казаться из-за этого и из-за мороза с ветром, и из-за всего остального и вместе взятого. И Юрий Петрович стоял в центре внимания и жалел, что ему не удалось уйти не замеченным работниками государственной автоинспекции, а еще через секунду он пожалел, что, идя по мосту, поднял ни с того ни с сего голову и увидел, как взлетели "Жигули" на трамплине, как вылетели с моста и как сели на лед, и как прыгали по нему то ли в высоту, то ли в длину. Потому что через секунду Юрий Петрович столкнулся глаза в глаза с двумя свисающими из машины, ввиду отсутствия лобового стекла, мужчинами. Калиночка ни на секунду не усомнился, что они мертвые, поскольку не могли же они быть в самом деле живыми. Нижние части их тел зацепились за что-то внутри, возможно, застряв между слетевшими со своих креплений креслами и приборной доской, а верхние повисли вдоль капота. Оба мужчины смотрели на Калиночку абсолютно стеклянными, глазами, их руки тянулись из рукавов вниз, растопырив белые пальцы, с которых стекала ледяная прозрачная вода. И тут у Калиночки в мозгу связалась и замкнулась вся цепочка. Может, оно и странно, но до этой минуты он не думал о людях, сидевших в машине. О том, что они, наверное, погибли, ибо вряд ли может остаться в живых человек, упавший с двадцатиметровой высоты. И Калиночка видел этих двоих, сидящих в летящей машине, но видел живыми, хотя и оцепеневшими - по-видимому, их начал уже охватывать ужас надвигающегося конца. Но возможно, они оцепенели просто от неожиданности и ничего еще в тот момент не понимали, кроме того, что ситуация вышла из-под их контроля и от них теперь ничего не зависит, а от кого или от чего зависит, от какой посторонней силы - покрыто мраком. И прошло еще сколько-то времени - пролетело оно для них, как одно мгновение или тянулось бесконечно, неизвестно, - пока эта сила грохнула их об лед и вышибла из их тел дух, который и делает тело живым, делает человеком. И сейчас Юрий Петрович стоял почти под висящей на канате машиной и смотрел в неживые глаза двух людей, превращенных в безжизненные тела совсем недавно - меньше часа назад. Это зрелище так его захватило и подавило, и так воздействовало на все органы чувств, что он даже не слышал криков стропальщиков, мол, не стой под стрелой, мудак хренов, и звукового сигнала, подаваемого крановщиком из кабины своего крана. Он стоял неподвижно на месте истукан истуканом и никак не реагировал на все, вокруг него происходящее, а его воображение уже начало методично прокручивать все случившееся, восстанавливая общую картину из отдельных кусков и бессвязных разрозненных обрывков, чтобы превратить ее впоследствии в бесконечное навязчивое видение, от которого невозможно оторваться ни днем, ни ночью, ни во сне, ни наяву. И Юрий Петрович потом, когда все его чувства и ощущения не то чтобы нормализовались, но стали иногда приходить в какое-то, хотя и шаткое равновесие, благодарил мысленно Инну за то, что смогла помочь ему в обретении этого равновесия и не только в обретении, а и в поддержании, для чего достаточно было ее присутствия. Без нее, когда она жила где-то там, сама по себе, было сложнее, а с ней, можно сказать, вообще хорошо. Сама Инна, правда, ничего не знала ни о том, что в чем-то ему помогла, ни о том, что ей за оказанную помощь благодарны, ни даже о том, что ее присутствие теперь необходимо Калиночке гораздо острее, чем раньше и чем всегда. Он поддался в какой-то момент панике и боязни - когда ему показалось, что один он потихонечку спятит - и он даже сказал Инне, что выходила бы ты, что ли, за меня замуж, но Инна приняла это за неудачную шутку и пригрозила за такие шутки вообще перестать звонить и приходить. Угроза подействовала на Юрия Петровича удручающе - он не хотел оставаться сейчас без Инны и ее помощи. И, наверно, не из-за аварии этой и всего, с нею связанного не хотел, а, видно, срок ему подошел в этом деле. Подперло все вместе взятое, вся предыдущая жизнь или, может быть, не жизнь, а образ жизни. Что в общем - одно и то же. А Калиночке довольно часто помогали женщины, когда он шел в какой-нибудь очередной разнос по какому-нибудь очередному поводу. Наверно, поэтому он женщине ни разу не изменил. Менять одну на другую - менял. По необходимости или по случаю. Например, если от него уходила одна женщина, он не сопротивлялся приходу и появлению другой. Но чтоб изменять одной женщине с другой женщиной - такого он за собой припомнить не смог бы. Возможно, именно поэтому они - женщины - относились к Калиночке скорее положительно, чем отрицательно - во всяком случае, до тех пор, пока не решали от него уйти к кому-нибудь другому. А до этого они обычно успевали сделать Юрию Петровичу много разного добра. К примеру, жена его когда-то вылечила в два счета. У него через некоторое время после возвращения из города Снежного начались боли в желудке. Причем сильные боли, такие, что терпеть невозможно, и Калиночке ничего не оставалось делать, как немедленно обратиться к врачу. И он обратился, и врач выслушал его жалобы и написал ему направления на анализы и на рентген желудка. Ну, сдача анализов не произвела на Калиночку особого впечатления, а вот рентген произвел. И когда он стоял в полной темноте со стаканом белой густой дряни в руке, а его мяли невидимые резиновые руки и невидимый голос подавал откуда-то команды сделать один глоток, сделать еще один глоток, допить все оставшееся в стакане дерьмо залпом, Калиночке медленно, но верно становилось не по себе, и у него холодели пальцы ног, и деревенел язык, и потели холодные ладони. А когда где-то там, за пределами темноты, возникли и стали переговариваться два голоса, и Калиночка понимал из их переговоров только общие простые слова, такие как "видишь?" и "вот здесь", и "передняя стенка", а остальных слов, то ли произносимых по-латыни, то ли просто ему незнакомых, не понимал, он сразу решил, что от него хотят при помощи непонятных слов скрыть неутешительный диагноз. И Калиночке стало страшно стоять в темноте и неизвестности и он понял одно - что хочет на свет, увидеть тех, кто говорил о его болезни - возможно, неизлечимой - и по их глазам определить, насколько плохи его дела, если, конечно, они сами не скажут ему всю правду добровольно. И он хотел было уже потребовать, чтобы они немедленно включили свет и вышли из своего укрытия, но не успел. Голос в темноте сказал "сейчас делаем два снимка - и все". Резиновые руки повернули Калиночку на четверть, примерно, оборота. "Не шевелиться и не дышать". Что-то включилось и появился звук, похожий на звук работающего вдалеке трансформатора. Затем звук оборвался, и Калиночку снова повернули - теперь другим боком. И опять подали команду "не шевелиться и не дышать", и опять возник трансформаторный звук, после чего стало светло и глаза Калиночки, уже привыкшие к темноте, вообще перестали что-либо видеть, кроме белого режущего света. "Одевайтесь, - услышал Юрий Петрович голос невидимого рентгенолога, - и завтра к трем". "Зачем?" - спросил Калиночка и попытался на ощупь пристроить куда-нибудь стакан из-под белой гадости. "Кишечник посмотрим, - сказал рентгенолог и проявился в дневном свете, стал видимым. "А что со мной?" - напрягся Калиночка. "Ничего особенного", - сказал рентгенолог. "Рак?" - не выдержал Калиночка. "Хватит с вас и язвы", - сказал рентгенолог. Но Юрий Петрович ему не поверил. "Если не рак, а обыкновенная, безопасная для жизни язва - думал он, - зачем еще кого-то звать и показывать мои внутренности?". Так и ушел он домой, уверенный, что заболел неизлечимой болезнью. И назавтра, когда после рентген-кабинета его отправили к терапевту и тот сказал, что у Калиночки нашли язву передней стенки двенадцатиперстной кишки, что, конечно, радовать не может, но хорошо уже то, что она хоть и обострена, а ниши нет и, надо посидеть на диете и попить лекарства: альмагель и викалин, и пока есть боли - папаверин с платифилином. "А еще, - сказала терапевт, - я назначу вам уколы. Витамин В12 и алоэ. Походите к нам в поликлинику, в манипуляционный кабинет". И Калиночка пил лекарства и ходил в поликлинику на уколы по два раза в день, и ему становилось легче, но он все равно не верил, что у него нет рака, а есть язва. Не верил, пока жене по-настоящему не надоели его страдания. И она сходила к его лечащему врачу, пришла домой с бутылкой коньяка и сказала Калиночке "давай выпьем. Что-то мы давно с тобой не пили". И они выпили вдвоем почти всю бутылку коньяка и залезли после нее в постель, невзирая на ранний летний вечер, светлое время и смешанный с музыкой детский гам во дворе. Тогда все это ему не мешало, и никаких заоконных шумов он не слышал. Зато потом, на протяжении лет, ничего так не раздражало Юрия Петровича и так не злило, как летние вечера и летние выходные дни. Когда Калиночка мечтал об одном - чтобы какое-то время было тихо. А во дворе творилось что-то совершенно невообразимое и плохоописуемое. Матерились и визжали - кто кого перевизжит - дети обоих полов и всех возрастов вплоть до старшего школьного, что-то делили между собой или что-то обсуждали - тоже, конечно, на повышенных тонах - их мамы, папы, бабушки и дедушки, а из множества окон звучала современная популярная музыка. Большинство жителей района, где жил Калиночка, происходили из окрестных сел и веселиться предпочитали всем миром, то есть когда им было хорошо и весело на душе, они хотели, чтобы и другим, всем, кто их окружает или, может, случайно находится поблизости, было так же хорошо и весело, как и им самим. Целые поколения их предков привыкли веселиться всей деревней, всем селом и передали эту привычку по наследству своим детям и своим внукам, а те переехали жить в город. Но наследственная привычка у них осталась, и они выставляли акустические колонки своих магнитофонов в окна и включали магнитофоны на полную громкость - чтобы все слышали музыку их души. И таких веселящихся и веселящих набиралось по три-пять в каждом дворе, а так как обычный городской двор наших дней - это в достаточной степени замкнутое пространство, ограниченное стоящими параллельно и перпендикулярно друг другу многоэтажными домами, то все три-пять музык смешивались в вышеупомянутом замкнутом пространстве и их смесь тут же разбивалась о стены, рассыпалась, раскладывалась, разлагалась на низкие и высокие, и средние частоты, и долетала до слуха того же Калиночки в виде какофонии, в которой невозможно узнать ни одной мелодии, эту какофонию составляющих. Хотя, может, оно было и к лучшему, потому что каждая отдельная мелодия в силу своего примитивного построения и прилипчивости обладала еще более мощными раздражающими свойствами и воздействием на мозги мирных жителей - обывателей и трудящихся. А в смеси они - мелодии - переносились не так трудно, даже если в них вливался известный марш Шопена в исполнении походного оркестра похоронной музыки, что случалось не так уж и редко. Двор состоял из четырех девятиэтажных домов и трех пятиэтажных и, значит, людей там жило много. А раз много жило, значит, и умирало много. И летом почему-то всегда больше, чем зимой или осенью. Калиночке хорошо запомнился в этом смысле позапрошлый год, когда только в их доме за месяц умерло девять человек. Правда, один из них умер от употребления каких-то неочищенных наркотических средств, а другой утонул в реке, выпив лишнего. Но дело же не в этом, а в том, что похоронный марш всем до смерти, можно сказать, надоел. Сосед Юрия Петровича по балкону - у них один балкон на две квартиры тянулся и был перегорожен тонкой перегородкой из шифера - прямо зверел от этого марша. Он именно в то лето, накопив нужную сумму денег, купил себе магнитофон японской фирмы "Панасоник", о котором мечтал с юных лет. И он бережно выносил его на балкон, ставил кассету Михаила Шуфутинского или Вилли Токарева и включал на всю катушку, говоря "пускай культурно отдохнут за мой счет, суки". Имея в виду жильцов своего дома и близлежащих окрестностей. И как только он соберется выйти со своим новым магнитофоном на свежий воздух, чтобы его включить и послушать красивую музыку, так начинает играть похоронный марш и ломает ему все настроение души. Потому что какое может быть настроение, когда у тебя под окнами вечно непрекращающиеся похороны. Сосед говорил: "Это они мне назло мрут как мухи", и магнитофон не выключал - чтоб знали. К слову сказать, летние утра Калиночка любил не больше вечеров. Потому что уже в пять часов хозяева начинали выводить на прогулку своих собак, и собаки перелаивались друг с другом и гремели баками мусорника, ища там, чем бы позавтракать. Кроме того, как только рассветало, за окном начинали орать на все лады птицы, а глухонемой дворник скреб лопатой по тротуару или громко мел жесткой метлой, раздражая гуляющих собак и разгоняя бездомных кошек. Из-за этих постоянно действующих внешних раздражителей, не позволяющих ни полноценно отдохнуть после трудового дня и трудовой недели, ни умственно потрудиться в свое собственное удовольствие, Юрий Петрович и недолюбливал летний период времени. Ну, и еще из-за жары, когда настольная лампа мощностью в шестьдесят ватт ощутимо повышала температуру квартиры, и из-за пыли, которую нес в окна устойчивый степной ветер переменных направлений, и из-за отсутствия горячей воды, которую отключали на две недели ввиду ремонта котельной и бойлерной и не давали по два-три месяца, то есть как раз до осени, а случалось, что и до зимы. И к постоянному шуму, выводившему Калиночку из себя, прибавлялся дискомфорт, вызванный ощущением потного тела и сознанием того, что смыть пот можно только холодной водой и приятного в этом мало. А главное, холодная вода почему-то не спасает от жары, а если и спасает, то на очень короткое время. Но в тот вечер Юрий Петрович ничего не слышал и не чувствовал, хотя шум стоял во дворе обычной интенсивности, а воды не было не только горячей, но и холодной - его жена умела, если хотела, сделать так, чтобы будучи с ней, он ничего не слышал, ничего не видел и ни о чем думать не мог. И буквально на следующее утро почувствовал себя Юрий Петрович вполне здоровым и сильным, и жизнерадостным человеком и понял что умирать пока не собирается и что до смерти ему еще надо дожить. А до этого уже ясно представлял, как он будет мучиться от болей и как ему будут колоть морфий, чтобы боли притупились, и как он умрет молодым, истощенный и изуродованный болезнью, и как его будут хоронить на новом городском кладбище (куда и доехать-то проблема), среди голой степи, в одной из вырытых экскаватором впрок ям. И так хорошо и достоверно все это рисовалось Калиночке, что жить с этим действительно становилось трудновато и чем так жить, легче, казалось, оправдав собственные опасения, умереть. И если б не его жена, он, вполне возможно, и умер бы. Внушил бы сам себе, что неизлечимо болен и заболел бы на самом деле, подобные случаи медицине известны. И они не единичны, а наоборот, достаточно широко распространены и описаны в специальной литературе. А так он болезнь преодолел и выздоровел. В тот, первый раз, не окончательно, но потом, когда ему пришлось-таки лечь в шестую городскую больницу и отлежать там двадцать один день, с язвой было покончено раз и навсегда. Тем более что врачи шестой больницы диагноз "язва передней стенки двенадцатиперстной кишки" отвергли как необоснованный и поставили другой диагноз - гастрит. А гастрит лечится намного лучше, чем язва, вот они и вылечили Юрия Петровича от гастрита, и он больше им не болел, хоть и не соблюдал никогда никакой щадящей диеты и мог при случае выпить любой спиртной напиток - даже самого низкого качества - и иногда, правда, редко, курил. Чего он не мог, так это есть перец и горчицу, и пить томатный сок. От этих перечисленных продуктов его начинала мучить изнурительная изжога. Но он и не любил острую пищу, а без томатного сока жил спокойно, не вспоминая о его существовании годами. А вообще, Юрий Петрович старался свои болячки держать при себе, он их стеснялся, что ли, а может, не стеснялся, а не хотел признаваться себе, что они у него есть и что с возрастом их будет становиться не меньше, а больше и бороться с ними будет год от года труднее. Если бы он признался себе в этом и принял как нечто естественное и неизбежное, ему бы обязательно пришлось думать и рассуждать на банальную и избитую тему стакана воды, который ему некому подать сейчас и тем более будет некому в старости. И о том, кому достанется после него квартира - тоже тогда пришлось бы думать, и о том, что, узнав о его одинокой старости, ее могут отнять у него те, кто занимается грязным бизнесом такого рода профессионально. На эти темы Юрий Петрович не задумывался даже во время своих пеших передвижений. Обо всем задумывался и размышлял, а об этом - нет. Не потому, что установил себе некое своеобразное табу на определенные мысли, а потому, что сами они не приходили ему в голову, вызывать же их специально и целенаправленно Юрий Петрович не считал нужным и никогда этим не занимался, но случалось, что и отмахивался от них - это если кто-нибудь подобные темы для размышлений навязывал ему своими разговорами и примерами из жизни. Калиночка предпочитал не задумываться о предстоящих бедах и тяготах заранее, считая, что такая возможность будет ему предоставлена в свое время. Когда не думать о них станет нельзя, поскольку нельзя не думать о том, с чем сталкиваешься непосредственно лицом к лицу без возможности этого столкновения избежать. Это как при заполнении анкеты. Вопросы продуманы и проставлены специальными ответственными людьми, и тебе ничего не остается, как однозначно, коротко и ясно на них ответить. Так, Калиночка никогда не вспоминал о том, что у него нет детей и о том, что он самый последний человек в их роду, в роду Калиночек, и после его смерти потомков у него на земле не останется. И виноват в этом будет не кто иной, как он, Калиночка Юрий Петрович, не родивший ни сына, ни даже дочери, хотя мог родить и не однажды. Если бы не позволил всего одной из своих женщин сделать аборт. Но он позволял всем делать то, что они считали нужным. А они считали нужным не рожать от Юрия Петровича детей, а делать аборты. О чем он тоже, можно сказать, не вспоминал. Но стоило ему столкнуться с необходимостью заполнить анкету - по любому, самому пустяковому поводу и он сразу начинал думать и удивляться, что надо же, как странно, никакие войны, революции, никакие пожары и землетрясения, никакие тираны, бандиты и убийцы не смогли разорвать нить, ведущую от черт знает каких его дальних предков до него самого, а теперь он по собственной своей глупости или из-за лени и безразличного отношения к вопросу продления рода не переспал с женщиной, пожелавшей сделать его отцом своего ребенка, и все вековые труды его пращуров, все их ухищрения по выживанию и сохранению своего потомства в живых несмотря на политическую и экономическую обстановку, несмотря на безжалостность врагов и сюрпризы природы, пошли насмарку. Этот факт, казавшийся Калиночке парадоксальным, он всегда обдумывал перед тем, как поставить в анкете, в графе "дети", прочерк. И если бы жил Калиночка Юрий Петрович в какой-либо другой стране, где анкеты заполняют редко и в самых крайних случаях, он бы, наверно, так и не задумался о себе как о человеке, ставшем последним в казавшейся бесконечной цепи своих родственников, цепи, берущей свое начало, возможно, от Адама и Евы, а возможно, где-то в недрах и дебрях древнего животного мира. Но он жил не в другой стране, а в этой и в то время, когда анкеты разного содержания заполняли граждане часто и как-то походя. Поводы к заполнению существовали самые разнообразные: прием в компартию, комсомол, на учебу или работу. Для того, чтобы доказать свое почетное право быть призванным согласно всеобщей воинской повинности в ряды армии, также требовалось заполнить массу анкет. Имелись и другие веские причины и поводы, например, получение права на покупку туристической путевки с выездом за рубежи родины, и права быть поставленным на квартирный учет или, другими словами, в очередь на получение жилплощади. Да чтобы в библиотеку записаться, и то анкету заполняли - правда, коротенькую, из самых основных и необходимых сведений, таких как ФИО, год, место рождения, национальность, место жительства и место работы. Ну и еще несколько незначительных пунктов. А в более серьезных местах - не в библиотеках - и анкеты заполнялись более серьезного, нешуточного содержания. И Калиночка заполнил их достаточно много, поскольку неоднократно менял одну работу на другую и учился в высшем учебном заведении, и поступал в комсомол в составе восьмого "а" класса средней школы N 56, и сидел в следственном изоляторе. И в библиотеки тоже несколько раз записывался. Так что при заполнении анкет ему многое приходилось вспоминать из своей биографии и биографии своих родителей, жены и прочих родственников - вплоть до того, живут ли они - его родственники - за границей и находились ли во время войны на оккупированной врагом территории, а также имеют ли правительственные награды и психические заболевания. А еще застал Юрий Петрович анкету, где спрашивалось, что делали родные и близкие во время Великой Октябрьской Социалистической революции, Гражданской войны и не было ли среди них репрессированных. Правда, ответов на эти вопросы тогда уже не требовали и в соответствующих графах разрешалось ставить прочерки. С возрастом и с наступлением новых времен и новых порядков анкет, конечно, становилось поменьше, но все равно они существовали и навевали Калиночке много неприятных мыслей и дум. И в такие моменты он чувствовал себя лучше, если кто-либо, ну, скажем, Инна оказывалась у него под боком. Потому что она вечно рассказывала ему что-нибудь занимательное, об одном из своих бывших мужей, допустим, о том же дирижере Трамваеве, и Калиночку отвлекал ее рассказ или даже веселил - мужья у Инны были все как на подбор фигуры колоритные и оригинальные. И если нейрохирург давал ей кулаком по голове и считал дурой, то дирижер Трамваев носил, как говорится, на руках и называл музой. А себя он называл художником. Но успехи у дирижера оставляли желать чего-то еще. Тем более что человек он был честолюбивый и тщеславный, говоря, что истинная творческая личность должна быть и честолюбивой, и тщеславной одновременно. Иначе бы я (это говорил он, дирижер Трамваев) так и остался на всю жизнь вторым контрабасом и никогда бы на дирижера не выучился. Вообще-то, рассказывала Калиночке Инна, он на дирижера и не учился. Он за какие-то дирижерские курсы сдал экзамены экстерном. Через каких-то своих знакомых. И после этого создал свой собственный симфонический оркестр. Не большой, а маленький, камерный, можно сказать. Или полукамерный. Примерно такой по количеству исполнителей, как "Виртуозы Москвы". Или несколько меньше. И городское управление культуры поставило этот его оркестр на свой баланс, и он руководил этим своим оркестром четыре календарных месяца, разучивая с ним симфонические произведения композиторов различных эпох и народов. Но вскоре оркестр этот управление культуры отменило как нерентабельную единицу, поглощающую недопустимо весомую часть всего культурного бюджета города, мотивируя свое решение тем, что если бы на концерты оркестра ходили зрители, с нерентабельностью можно было бы как-нибудь мириться, а без зрителей мириться нельзя. Трамваев, конечно, возмущался и его ярость вскипала, как волна, он кричал, что взятки брать все горазды и тут как тут, а платить оркестру мизерную по сути зарплату, так их никого нету на месте. Объяснял Трамваев такое свинское поведение со стороны руководства городской культурой происками и интригами его завистников. Он Инне так и говорил: "Ну все мне завидуют". И говорил, что если бы в их городе жили люди, которые привыкли слушать симфоническую музыку с детства и слушали ее в зрелом и другом возрасте, недруги ни за что его бы не победили, а теперь, конечно, все оркестранты вернулись в большой симфонический оркестр при областной филармонии и в оркестр театра оперы и балета, а он остался ни с чем и не у дел, и вне контекста мирового искусства. Но твердо решил и поставил себе цель жизни доказать им всем - и дуре-публике, и подлецам-функционерам от городской культуры, что они не правы в своем заблуждении, считая его не способным руководить оркестром и им дирижировать. И достиг он своей цели в сжатые сроки. Он при помощи своих братьев и сестер организовал собственное дело, открыв салон-магазин по продаже и доставке населению изделий из гранита. А другими словами, памятников. Конечно, провели рекламную кампанию в средствах массовой информации, мол, изготовим памятники в присутствии заказчика с доставкой на дом, и дело быстро встало на ноги, имея постоянный устойчивый спрос, и начало приносить немалые прибыли, а вскоре и баснословные сверхприбыли. "И что ты думаешь, сделал мой муж? - спрашивала Инна. - Он на свои большие деньги отремонтировал сцену концертного зала, купил новый плюшевый занавес, заплатил директору оркестра и оркестру за то, что они один раз сыграют под его руководством первый концерт Чайковского. И организовал гастроли самого Ашкенази. Который по пути из Франции в Америку или, может быть, обратно, заехал к нам в город на один день и сыграл первый концерт Чайковского с нашим симфоническим оркестром. А Трамваев ими - оркестром то есть и Ашкенази - дирижировал. И зал, ясное дело, был битком набит и благодарные зрители, особенно работники салона-магазина и их смежники, кричали браво и дарили цветы Ашкенази. И Трамваеву тоже дарили и тоже кричали браво. А он стоял в черном фраке с палочкой в руке и кланялся вместе с Ашкенази. Но и этот факт никто не оценил по достоинству. И все говорили, что Ашкенази играл великолепно, и оркестр не ударил в грязь лицом, и непонятно только одно - зачем Трамваев стоял перед ним на возвышении спиной к зрителям и махал руками, мешая наблюдать за игрой маэстро. А когда Ашкенази уехал, то весь город (включая городские средства массовой информации) сделал вид, что ничего особенного в его скудной культурной жизни не произошло и никакого триумфа Трамваев не имел и с великим пианистом Ашкенази на одной сцене не стоял. Конечно, он упал духом, но нашел в себе силы подняться и сделать еще одну попытку завоевания города приступом. Он привез на свое сорокалетие из столицы одного дружественного государства турецкого посла, который в свободное от дипломатии время играл на арфе. И состоялся еще один грандиозный концерт. Оркестром дирижировал Трамваев, а посол солировал на привезенной с собой арфе. Особый успех у публики имели "Турецкий марш" Моцарта и "Танец с саблями" Хачатуряна. Ползала занимали приглашенные Трамваевым мэры Угорска и соседних культурных центров, главы администраций - от районных до областной, управление культуры в полном составе, четыре депутата Верховного совета - все от разных фракций, столичные гости и турецкие друзья знакомых Трамваева из Стамбула. А в результате - ничего. Никакого общественно-политического резонанса. И после этого общегородского свинства, - смеялась Инна, - Трамваев сказал, что уходит в монастырь. Потом он, правда, раздумал туда уходить, опасаясь, что без его присутствия дела в салоне-магазине могут пошатнуться и пойти менее успешно, но со мной развелся, так как женатых в монастырь не принимали". А рассказав что-нибудь подобное, Инна спрашивала: - Смешно? - и не дожидаясь ответа Калиночки, смеялась сама. Потому что ей было смешно. - Как же ты с ним жила, - спрашивал у нее Калиночка, - с таким чучелом? - Нормально жила, - отвечала Инна, - не хуже, чем с нейрохирургом. А если сравнивать с тем, как большинство жен живет со своими мужьями - так я жила лучше. - Чем? - спрашивал Калиночка. - Говорила же тебе, - объясняла Инна, - он меня на руках по квартире носил, называя при этом своей музой. И Юрий Петрович говорил, что тогда - конечно, тогда ясно. Но по правде говоря, ничего ему было не ясно, поскольку сам он никого из женщин не называл своей музой, в услугах музы не нуждаясь, и на руках их тоже, честно сказать, не носил. Из-за остеохондроза и невыдающейся комплекции. А женщины ему все - исключая как раз Инну - встречались на жизненном пути крупных размеров. Во всяком случае, по росту. И носить их на руках Калиночке было не очень удобно. Потому что их длинные ноги и руки неизбежно болтались бы, свисая с Калиночки во все стороны, и выглядело бы это неэстетично. Плюс к тому нельзя не учитывать разницу в весе, потому что она - разница - была отнюдь не в пользу Калиночки. Почему складывалось так, что Юрий Петрович почти всегда оказывался намного ниже своих избранниц, сказать однозначно нельзя. Так как он в общем-то не испытывал любви к громоздким женщинам. Но такие уж ему попадались. А он особенно и не перебирал харчами. Он лет только в сорок сообразил, что ни разу в жизни не спал с девушкой, в смысле, с девственницей и что это такое, теперь уже никогда, скорее всего, не узнает. Сообразил и даже не пожалел об этом прискорбном факте своей биографии. И интерес к неиспытанному ощущению в нем не пробудился. Что вполне соответствовало характеру Калиночки. И действительно, почему он должен был жалеть о том, чего не было и почему оно - то, чего не было - должно было возбуждать в нем интерес? Интерес Юрия Петровича к чему-либо возбуждался нелегко и непросто, и чаще не возбуждался вовсе. Особенно это касалось бытовых каких-то пустяков. К примеру, он так и не заинтересовался вкусом всяческих бананов, ананасов, лангустов, устриц. Хотя они продавались теперь в магазинах совершенно свободно и при большом желании каждый мог их купить и попробовать хотя бы раз в своей жизни - каждый, кому это было интересно. Калиночка в число интересующихся не входил. Единственно, что он пробовал из новых импортных товаров - так это пиво. И то потому, наверное, что оно появилось в городе тогда, когда отечественного, "Жигулевского", которое Калиночка привык пить в жару, в продаже не стало. А жара никуда не делась и вынудила его покупать пиво импортного производства. И оно пришлось ему по вкусу, несмотря на высокую цену, и он пил его и потом - тогда, когда "Жигулевское" снова вернулось на прилавки магазинов и на лотки уличных торговцев, заняв свое законное место в товарообороте. Но пиво, может быть, пример не самый удачный. Более наглядно, допустим, то, что Юрий Петрович ни разу не подумал, как неплохо было бы съездить за границу, в страны Запада, и посмотреть, чем там живут люди и что эти странные страны представляют из себя в общем и целом. То есть, когда это было нереально, у него возникали такие мысли. А когда возможность ездить куда угодно появилась и стала нормой жизни, Калиночку ни разу туда не потянуло. Он даже как-то попытался себя уговорить, в том смысле, что, мол, помру и не узнаю, чем этот хваленый Запад пахнет и чем привлекает наших соотечественников в качестве как временного места отдыха, так и постоянного места жительства. И Эйфелевой башни не увижу, не говоря уже про Пизанскую. Но он себя так и не уговорил. Он себе резонно возражал, что созерцание памятников старины и архитектуры ничего не дает ни уму ни сердцу, а чтобы давало, среди этих памятников надо родиться и вырасти, чтобы их внешний вид и общий пейзаж, в каком они существуют в современном пространстве и существовали в давно прошедшем времени, вошли в плоть и в кровь человека, воздействуя на его духовный мир исподволь, постепенно и постоянно. А так - поехал, сфотографировал, купил открытку и всем потом рассказываешь, что видел своими глазами Рим и Нью-Йорк, и Монтевидео. А тебя слушают вполуха, потому что рассказать-то как следует, чтобы у слушателей что-то зашевелилось внутри и чтобы он позавидовал завистью любого цвета, мало кто способен. Чтобы рассказать, недостаточно куда-то там съездить, а съездить, чтобы потом рассказывать - и вообще глупо и не стоит ни свеч, ни выеденного яйца, ни чего другого. Впервые к такому выводу Юрий Петрович пришел будучи совсем молодым человеком и живя в городе Снежное Донецкой области. Тогда его непосредственный начальник - был такой Лев Акимович Урюков - поехал по бесплатной профсоюзной путевке в Ленинград. Путевка оказалась чисто туристическая, с напряженной программой экскурсий. И Урюков увидел все, что можно тогда было увидеть в Ленинграде - начиная легендарным крейсером "Аврора" и заканчивая Зимним дворцом. А в промежутках он со своей тургруппой осмотрел Исаакиевский собор (внутри и снаружи), Петергоф, Петропавловскую крепость, Кировский императорский театр и прочие памятники и достопримечательности эпохи царя Петра Первого и последующих эпох и царей. И он вернулся из Ленинграда домой подавленный впечатлениями, и всем, кого встречал - и на работе, и на улице, и у своего дома - рассказывал о поездке и о том, сколько он всего видел в городе на Неве. И про Зимний дворец, имеющий второе название - то ли "Эрмитаж", то ли "Бельэтаж", и про Исаакий, и про Петергоф, и даже про театр. И завершал свои восторженные отзывы об исторических памятниках архитектуры, осмотренных им в колыбели трех революций, Лев Акимович одними и теми же словами: "Если бы вы видели, - говорил он, - сколько там везде чистого золота! Там столько зубов и коронок наделать можно, всему человечеству хватит, включая женщин, стариков и детей". Вот тогда и подумал Юрий Петрович Калиночка, что стоило ли ездить чуть не за две тысячи километров, чтобы тебя сразило наповал количество золота в помещениях. А больше ничего Урюкову там особенно и не понравилось - Ленинград как Ленинград, не лучше Москвы или Киева. Хотя с Ворошиловградом или с Донецком, конечно, не сравнить. И даже с Донецком не сравнить. Имеется в виду, что Ленинград на порядок, как говорится, красивее в смысле общего вида улиц, проспектов площадей и мостов. Правда, неизвестно еще, как бы этот Ленинград выглядел, если б на его величественных проспектах насыпать десяток терриконов. Или не десяток. Хватило бы и двух-трех. Один, главный террикон, в районе Невского проспекта, где-нибудь невдалеке от моста с лошадями или еще лучше - от Александрийского столпа, другой можно у Московского вокзала, а третий, допустим, на Васильевском острове или на Петроградской стороне. И достаточно. "И тогда посмотрел бы я на ихний Ленинград", - и такую фразу тоже произносил Урюков, но это, видимо, из чисто патриотических соображений и чувств. Потому что Урюков был патриотом не только города Снежное, где он жил и работал, но и патриотом всего Донецкого края - края черного, а не желтого золота. И он этим, можно сказать, гордился, хотя сам это золото из-под земли и не добывал. Но он занимался другим, не менее важным и нужным делом. Чем тоже по праву и не без основания гордился. Впрочем, тем, что прославленный своим величием и богатым историческим прошлым город Ленинград находится не где-нибудь, а на его родине, являясь ее неотъемлемой частью и собственностью, Урюков снова-таки гордился, поскольку гордился всей своей родиной - от Москвы до самых до окраин. Нет, конечно, Юрий Петрович не мог не понимать и не учитывать, что Урюков - это не самый типичный представитель путешественников-любителей, и что бывают другие люди, у которых интерес к посещению новых мест и городов, и стран заложен глубоко в генах и интерес этот не поддельный, а естественный и органичный, и он украшает таким людям их жизнь, делая ее осмысленной и менее скучной. Вообще, есть люди-зрители. Такой тип характера и натуры. Потому что не всем же быть по натуре создателями. Да и что бы делали создатели, если бы не существ