з Америку я поеду другим маршрутом. -- В глазах у него загорелся какой-то блеск, который уже давно в них не появлялся. -- Сюда я ехал по северной дороге, а в этот раз поеду через южные штаты. Техас, Аризона... В Аризоне есть замечательный кратер от метеорита, я обязательно там остановлюсь. -- Он мечтательно склонил голову на бок. -- Будет иногда сниться, что я иду по коридору Пусика. Представляешь, просыпаешься в кошмаре, лежишь, понимаешь, что на самом деле свободен и вытираешь пот со лба. -- Эдик застенчиво улыбнулся. Я вдруг вспомнил, что та же самая мысль приходила мне в голову, и загрустил окончательно и бесповоротно. Эдик радостно помахал мне рукой, в последний раз сел в свой хромированный динозавр и с мягким рычанием отъехал от здания компании. Неожиданно он свернул в сторону и, поднимая горы пыли, понесся по проселочной дороге, идущей через заброшенное поле прямо к автостраде. Сотрудники Пусика этой нелегальной трассой никогда не пользовались, предпочитая не нарушать закон и подъезжая к компании по гладкой, асфальтированной магистрали. Я смотрел из окна на эту сцену, вспоминая огромный автопоезд, чуть не разрушивший здание Пусика. Мне показалось, что отъездом Эдика заканчивается странная, немного романтичная и наполненная неожиданностями эпоха. -- Ну что, убрался мудак? -- Из прохода появился Ефим. -- Слава Богу, я уж нашел, чем его прищучить. -- Он отвлеченным взглядом посмотрел на меня. -- Садист! Он специально сюда приехал надо всеми издеваться. Мерзавец! Подлец! Провокатор! Что смотришь, не веришь? -- Ефим явно обращался ко мне. -- Да какой из него провокатор, Ефим? -- в недоумении сказал я. -- Листен , Листен, Листен, -- Ефим начал раздражаться. -- Что ты его покрываешь? Он плохой человек, я тебе говорю! Нечистоплотный, ты знаешь, что он сделал? -- Что? -- Мне рассказали, -- Ефим поморщился. -- Ты не поверишь, но это факт! Он булку из фургона спер! -- Какую булку? -- я ничего не понимал. -- Взял и спер, мне все рассказали. Подошел к фургончику, который обед привозит, погримасничал, огляделся вокруг, убедился, что никто не видит, и спиздил! Схватил бутерброд и спрятал под майку! Да, мать твою! Не веришь? -- Ефим затряс руками. -- Я тоже не верил, но это на него похоже. Мне такой человек рассказал, которому я как себе доверяю. Схватил булку и за пазуху засунул! Глазки у него вороватые, бегают вокруг, неужели не замечал? Спиздил бутерброд, мать его так! Два доллара сэкономил, -- Ефим передернулся. -- Ефим, ну что вы, не может такого быть! Я вспомнил, как Эдик, болезненно боявшийся располнеть и стеснявшийся своего возраста, каждое утро пробегал по нескольку километров вокруг Литтл-Три. Когда приходило время обеда, маленький проржавевший фургончик, управляемый худым китайцем, развозил по окрестным фирмам обеденные бутерброды и кока-колу. Эдик, обычно приносивший пластмассовые баночки с йогуртом из дома, соблазнялся вкусными запахами и, преодолевая искушение, подходил к соблазнительным прозрачным пластиковым дверцам, за которыми лежали румяные булочки с колбасой, куриными шницелями, майонезом и помидорами. -- Ах, да я же сегодня творог принес, -- ворковал он. Рука его сама тянулась к дверцам, но, вспомнив о количестве калорий, спрятанных за румяной поджаристой корочкой соблазнительного бутерброда, Эдик отступал в сторону. -- Впрочем, -- начинал он сдавать позиции, -- я сегодня восемь километров утром пробежал. Обычно я пробегаю пять или шесть, а сегодня восемь. -- Рука его сама тянулась к стеклянным дверцам, но затем со страхом дергалась и пряталась за спину. -- Нет, я не могу. -- Эдик с надеждой смотрел на меня, будто ища поддержки. -- Хотя, -- он явно искал спасительный аргумент, -- сегодня придется часов до одиннадцати остаться, программы изучать. Лучше я дома ужинать не буду! -- Он зажмуривался, и его рука сама тянулась к запретным полочкам, открывала дверцы, нащупывала ближайший бутерброд, спазматическим движением хватала его и вытаскивала на поверхность, как будто спешила перейти запретную черту, за которой уже нет возврата. --Уф... -- вытирал со лба пот Эдик. -- Он мучался еще пару минут, борясь с соблазном положить булочку на место и совершая круги вокруг фургончика. -- Сколько с меня? -- робко спрашивал он уставшую китаянку. -- Пожалуйста. -- после этого Эдик с обреченным видом засовывал булку в рот и в одно мгновение поедал ее, словно развратник, спешащий взять от жизни все запретные ее плоды и удовольствия. "Наверняка кто-нибудь увидел его метания и настучал Ефиму" -- понял я. -- Ефим, ну что вы, он не мог ничего украсть! -- возразил я еще раз. -- Листен, Листен, Листен Листен! -- Ефим напрягся и покраснел. -- Точно спер, я знаю. Болезнь такая есть, я где-то про нее читал, не могут люди остановиться и все прут! И он такой же, нечистоплотный. Ты подумай, что он делает? -- Ефим скривился. -- Борю замучал, Леонида чуть до инфаркта не довел. Он же ссыт мимо унитаза! Ты себе представь, он приехал в компанию, пришел в сортир и гадит прямо на пол! -- Ефим передернулся от отвращения. -- Вначале булку спер, потом шпинделя! Да, да! -- закричал он. -- Спиздил шпинделя, на два миллиона! Он такой, он специально сюда приехал, есть такие, что любят всюду нагадить! Карикатуру гадкую на стене повесил, изобразил нас всех кучей говна! Ну, правда с золотом. -- Ефим на секунду задумался и затряс головой. -- Спасибо хоть на этом. Наплевать! Ну да хрен с ним, спер два миллиона и пусть гуляет, купит себе домик в Кембридже, мне наплевать. Главное, я так счастлив, что он уедет отсюда, сил уже нет. Я ему сказал: "Если ни разу в компании не появишься, все оплачу, и переезд и месяц вперед." Пусть только исчезнет. Я же не знал, как от него избавиться! -- Ефим фыркнул, как рассерженный кот. -- Ефим, -- Леонид учтиво подбежал к президенту с рулоном перфорированной бумаги. -- Ну что еще, опять что-нибудь спиздили, что-ли? -- Шпиндели нашлись! В ведомости ошибка - они нам поставили шестнадцать штук, а написали шестьдесят шесть! -- Ну и хрен с ними, -- Ефим зевнул. -- Главное, что этот садист здесь больше не появится. Почаще бы они такие ошибочки делали! Все, Леня, вздохни свободно, тебя больше про бином Ньютона ни один мудак не спросит! Эдик уезжал через пару недель. Около дома в самом центре Литтл-Три снова стоял огромный автопоезд, на прицепе которого взгромоздилось хромированное чудовище. На проводах Эдик немного выпил лишнего, расчувствовался, клялся мне и академику в любви и обещал перетащить нас в Кембридж, как только представится такая возможность. Он уже находился где-то далеко, сам не понимая, как его занесло к Пусику, тряс головой и предвкушал полную романтики поездку по южным штатам. На следующее утро автопоезд отъехал на восток, в сторону лысых выжженных гор, покрытых утренней прохладой, навстречу розовому восходящему солнцу. Мне было грустно. Казалось, даже кусты Литтл-Три помнят о хромированном мастодонте и его водителе, выруливающем по утрам на автостраду навстречу сборочному конвейеру. Когда я вошел в здание компании, деловой Андрей в полосатой рубашке руководил разбором опустевшего рабочего места, еще недавно принадлежавшего ученому садисту. -- С компьютера все стереть! -- с важным, начальственным видом распоряжался он. -- Полки отдадим в отдел снабжения, там как раз телефонные справочники некуда класть. Кресло на сборку, Донгу все время не на чем сидеть. Стол к разработчикам для монтажа. Ну, кажется, все, -- он удовлетворенно посмотрел по сторонам. Уголок, в котором сидел Эдик, мгновенно опустел, казалось, его здесь никогда не было. Остался только кусок стены, освещенный ярким люминисцентным, чуть подрагивающим светом, вибрирующее пустое пространство, лишенное своего наполнения. -- Дядя Ефим все-таки неправильно организовывает производство, -- с ужасом услышал я тоненький голос. Я испуганно обернулся. Вокруг никого не было, опустевший зал светился зелеными огоньками собранных и готовых к продаже систем. -- У нас в Кембридже, -- капризно продолжал голосок, -- никто не работает на таких системах. -- А булку спиздил! -- возразил я призраку. -- Я уже не говорю про шпиндели! -- Дядя Ефим меня скоро переведет, -- вяло, замирая и растворяясь, отпарировал призрачный фантом и окончательно исчез в пахнущем канализацией прохладном воздухе, спускающемся с потолка через расчерченные черными свастиками вентиляционные решетки. Глава 25. Выставка. В огромном, многоэтажном, сияющем хромированными перилами и переливающимся разноцветными огнями зале, гремела выставка. По соседству одновременно проходила какая-то конференция, и я вспомнил о том, что в свой первый приезд в Америку я делал доклад именно в этом здании. С тех пор уже прошло почти два года, и тени ученых мужей в пиджаках окончательно рассеялись. В зале, освещенном ярким светом ламп и прожекторов, пульсировала громадная промышленная феерия. Возле стендов многочисленных компаний, уставленных цветными плакатами, металлическими, пыхтящими клапанами и пахнущими горячей смазкой машинами, толклись заинтересованные господа, все как один в пиджаках и в белоснежных рубашках с яркими галстуками. Китайцы, совершенно неотличимые друг от друга, невысокие, в одинаковых серых костюмах, японцы, индусы в чалмах, немцы с шипящими интонациями, американцы, вся эта бурлящая толпа толкалась, выхватывала со стендов проспекты, задавала иногда глупые, иногда осмысленные вопросы, жевала жевательную резинку, пила кока-колу и шумела ровным, мерным и одинаковым гулом, в котором смешивалась воедино разноязыкая речь. Возле стенда Пусика, абсолютно не отличающегося эстетическим оформлением витрин, происходило что-то невероятное. Стенд сразу же бросался в глаза белыми, несвежими и слегка помятыми занавесочками, неровно, от руки написанным плакатом и несколькими небрежно подвешенными к стене обложками патентов, когда-то выданных Ефиму Пусику. Серые коробки с надписью "Pusik" выглядели столь же неэстетично и напоминали армейскую радиостанцию времен Второй мировой войны, которую мне приходилось включать во время обучения на военной кафедре. Огромная толпа, будто в старые времена в Москве, когда в опустевший обувной магазин вдруг забрасывали итальянские сапоги на меху, ревела вокруг этой маленькой будочки, жадно вглядываясь в зеленые огоньки, светящиеся внутри одинаковых серых ящиков, и пытаясь выведать хоть крупицу новой информации о таинственных системах. На стенде стоял Леонид, помаргивающий глазами и суетливо объясняющий потенциальным заказчикам свойства удивительных коробок. Рядом расположился Борис, в стандартной полосатой рубашке без галстука, с немигающим взглядом из-под очков и с громовым голосом, внушающим уважение к команде, создавшей электронное чудо. Чуть сбоку с важным видом суетился Андрей, одевший по особому случаю тройку с галстуком. Сцена эта вызывала ревность у благообразных господ, скучающих возле просторных стендов своих компаний, оборудованных профессиональными декораторами. С потолка этих стендов на невидимых ниточках свисали и покачивались электронные системы, лазеры подсвечивали необычными красными и зелеными лучами удивительные изделия, блестящие, отражающие своими полированными боками огромный зал, совершающие сложные манипуляции механическими конечностями и издающие из своих глубин космические электронные звуки. Но все эти атрибуты действовали только на простаков, и толпа продолжала бушевать возле неприглядного стенда с неровной надписью "Pusik". Мне было скучно. Я уже ответил на многочисленные вопросы ничего не понимающих посетителей, обменялся с ними визитными карточками и с грустью смотрел на бурлящее вокруг море людей и на розового от гордости и удовольствия Андрея. Откуда-то из глубины ярко освещенного зала выплыли академик с Олегом, усталые, несущие в руках пачки глянцевых проспектов. Они остановились около стенда, положив проспекты на краешек стола и перевели дух. При их появлении Борис недружелюбно сжал губы и напустил на себя еще более грозный вид, а Андрей немедленно покраснел и с недовольным лицом подскочил к ним. -- Я вас очень попрошу не стоять около стенда! Вы загораживаете нашу продукцию от потенциальных заказчиков. -- Да, да, извините, -- академик начал судорожно запихивать проспекты в портфель. -- И еще, -- Андрей поморщился и перешел на шепот. -- Что вы вообще делаете на этой выставке? Вам необходимо заканчивать свой проект, а не глазеть по сторонам. И пожалуйста, прекратите разговаривать по-русски, это неприлично! Вы подрываете наш авторитет. Я уже не говорю о том, что у вас вид какой-то непритязательный... -- Он с неодобрением посмотрел на академика, скользнув глазами по закатанным рукавам его рубашки. Я с грустью посмотрел вокруг. "Господи, хоть бы увидеть одну симпатичную женскую фигурку, на которой мог бы отдохнуть взгляд", -- подумал я, бросив взгляд на искривленное лицо Бориса. С этим делом в знаменитой долине было напряженно. Изредка в проходящей мимо меня толпе мелькали женщины. Почему-то глаз совершенно не задерживался на местных представительницах женского пола. Высокие или низкие, полные или худенькие, они непременно имели какой-то неприступный, независимый и жесткий вид, напоминая ободранных голодных кошек, только что вылезших из лужи с мазутом. У них были одинаково безобразные мускулистые ноги и туповатый, совершенно непривычный, подернутый какой-то синтетической пленкой и не обладающий ничем женским взгляд. За два года, проведенных в Америке, я мог по пальцам пересчитать те случаи, когда встреченные женские лица обладали мягкостью черт, внутренним светом и нежностью, и почти во всех случаях обладательницы этих лиц оказывались иностранками. Однажды я с удивлением увидел в каком-то магазине прекрасное, одухотворенное женское лицо, всмотрелся в него и услышал французскую речь. Другой случай произошел в самолете, когда я летел в Нью-Йорк по делам. Передо мной в очереди на посадку стояла красавица, тонкая, с точеными чертами лица, она наклонялась, чтобы переставить чемодан. Тонкий стан ее сгибался и выпрямлялся, она поправляла свои заложенные за уши волосы таким грациозным и женственным движением, что от ее облика невольно захватывало дух. Девушка вдруг поймала мой взгляд и улыбнулась, прочитав мои мысли. Она обратилась к женщине постарше, возможно, своей матери, стоявшей рядом с ней, и сказала что-то по-итальянски, со смехом показывая в мою сторону. "Американо", -- услышал я и смутился, улыбнувшись в ответ. Я еще раз посмотрел на толпу и вышел в коридор. Вдалеке шумела конференция, и из большого зала время от времени доносились рукоплескания, свидетельствующие об окончании очередного доклада. Жизнерадостные люди сновали взад и вперед, то выскакивая из зала в холл, что-то обсуждая, обмениваясь публикациями, то снова забегая внутрь, чтобы послушать очередного выступающего. Я подумал о том, что когда-то и сам принадлежал к таким, непривычным к производственному конвейеру и раскрепощенным людям, достал из кармана мелочь и направился к автомату с призывно манящими, покрытыми инеем банками кока-колы и лимонада, мерцающими за стеклянными дверцами. Вдруг я почувствовал, что наступила тишина. Бурлящая вокруг меня толпа застыла, будто на мгновение выхваченная из темноты яркой фотографической вспышкой. Где-то вдалеке, среди моря одинаковых серых мужских костюмов, мелькнула аккуратная женская головка, плавное движение, едва различимый силуэт, такой желанный, неправдоподобный, будто сны, иногда навещающие меня. Как загипнотизированный, я, ничего не видя перед собой, бросился туда, к высоким дверям, в которые вошла незнакомка. -- Ты куда? -- на пути у меня откуда-то возник Андрей. -- Тебя все ищут, у нас заказчики на стенде хотят с тобой поговорить! Я с досадой понял, что толпа вознобновила движение и снова начала гудеть. -- Ширинку застегни, -- зло буркнул я, так как неожиданно заметил, что бывший правозащитник в добротной тройке, отгонявший людей от стенда компании и делавший им выговоры по поводу непритязательного внешнего вида, забыл застегнуть брюки. Из них игриво торчал наружу кончик правильной полосатой рубашки. -- Фу ты, черт! -- прошипел он, судорожным движением заслонил штаны глянцевым рекламным проспектом и шарахнулся в сторону. Я с досадой смотрел туда, где мелькнул тоненький силуэт, но видел только колышащиеся, одинаково скучные и чужие, лысые, курчавые, рыжие, черные и русые головы. Ничего не замечая вокруг и толкнув на бегу нескольких посетителей, я кинулся к дверям в надежде увидеть ее. "Она же была здесь, -- думал я. -- Нет, это не она, не может такого быть. Чудес не бывает. Но эта головка, эти худые плечи... Обычный мираж. Плод воображения." Я был уже совсем у дверей и, приоткрыв их, проскользнул в темное пространство зала. На бесконечных рядах стульев во мраке сидели люди. Большой экран был ярко освещен, и стоявший на трибуне обладатель голоса с сильным немецким акцентом водил указкой по множеству одинаковых квадратиков, соединенных между собой паутинкой черных линий. Я всматривался в темноту, но ничего, кроме неясных очертаний, разобрать не мог. Раздались аплодисменты, зажегся яркий свет. Я растерянно пытался найти незнакомку, но взгляд терялся среди бесконечных рядов. Свет снова погас, и новый докладчик, на этот раз говорящий на смеси японского и английского, начал безумно нудно что-то объяснять аудитории. От нетерпения я почуствовал раздражение и ничем не обоснованную неприязнь к собравшимся в зале. "Если это она или просто похожа на нее, то она должна, должна быть где-то здесь, -- думал я. -- Я просто хочу увидеть это лицо, убедиться в том, что женщина, напомнившая мне о ней, носит бездарный синтетический пиджак, купленный в американском универмаге, что под глазами ее уже проступают морщины, а губы намазаны наполовину съеденной помадой ядовитого цвета". Свет снова зажегся, я начал сканировать ряды кресел, и вдруг увидел эту аккуратную женскую головку. Такая же тонкая шея и острые плечи были у той, которую я когда-то целовал, и я смотрел на нее, с каждой секундой находя все более знакомые черты. Голос здравого смысла, который еще минуту назад скептически измывался надо мной, становился все более тоненьким, неуверенным и, исчерпывая все свои аргументы, затихал. Неожиданно она подняла руку и поправила волосы все тем же движением. Ее рука, с худыми и удлиненными пальцами, этот чарующий жест... У меня перехватило дыхание. И снова погас свет, но я уже впился взглядом в полумрак зала и не сводил глаз с темного, расплывающегося силуэта. "Обернись, обернись," -- твердил я по-русски, часто дыша. Стоявший возле меня мужчина восточного вида с черными, окладистыми усами удивленно посмотрел на мое горящее лицо и на всякий случай отошел подальше. Свет зажегся. Казалось, она почувствовала мой взгляд и обернулась. Это была она, во всяком случаее ее точная копия. Я не мог не узнать этого лица, которое снилось мне ночами, с большими расширенными глазами, в которых можно было утонуть, с тонкими губами. Я терялся в догадках и вдруг понял, что она увидела меня и испуганно прикрыла лицо руками. Она встала и как завороженная пошла между рядами кресел, глядя на меня. Длинная юбка подчеркивала движения ног, облегая ее фигуру. Мне казалось, что я сплю наяву. -- Ты? -- голос ее был все такой же, чуть хрипловатый, вызывающий забытую, глубоко спрятанную боль. -- О Господи, что ты тут делаешь? -- Живу... Помнишь, как в том старом анекдоте? "Чего, чего... Живу я здесь, вот чего!" А ты откуда здесь взялась? -- Я выдавил из себя это, чувствуя, что с трудом могу говорить. -- У меня доклад... Я заканчиваю диссертацию. Уже несколько лет живу в Париже. Странно... -- ее расширенные глаза затуманились, и голос дрогнул. -- В Париже... -- я никак не мог перевести дыхание. -- Я наконец вышла замуж... -- Она криво усмехнулась. -- Поздравляю, -- я ощутил боль. -- А ты? -- Я тоже женат. -- Я думала, мы никогда больше не увидимся... А у тебя появились седые волосы. -- Она внимательно посмотрела на меня. -- И морщины. -- Это после войны в Израиле, ребенок все время срывал противогаз. -- Ты был там? Так я и знала... Теперь понятно, почему я тогда прилипала к телевизору, смотрела сводки последних известий. -- Ты что, думала обо мне? -- Иногда, -- она грустно улыбнулась. -- Совсем забыть тебя оказалось непросто. Хотя я очень старалась. -- Ну, ты всегда была талантливой и добивалась своего. Мне это, кстати, ужасно нравилось. -- Не волнуйся, мне это удалось... Но не до конца. -- Она внезапно погрустнела и на секунду замолчала. -- Проблема была в том, что иногда ужасно хотелось с тобой разговаривать. Вначале я ругала тебя, себя, а потом как-то привыкла. -- Мне иногда казалось, что я разговариваю с тобой... -- Как странно, -- она побледнела, -- как будто это все происходит во сне. -- Ну, расскажи, как тебе живется. Тебе хорошо? -- Дурацкий вопрос. Почему ты спрашиваешь? -- Как тебе сказать... Я часто вспоминал о тебе. -- Ты вспоминал? Это очень благородно с твоей стороны... Ну, что тебе рассказать? Тогда, когда мы расстались, было очень больно, потом рана стала заживать. Понемногу... Со временем я стала другой, может быть, усталой, циничной, не знаю... Ты меня, дорогой, слишком больно тогда ранил.... Во всяком случае, я дала себе слово больше не отдаваться чувствам и стараюсь этому следовать. Мне надо было как-то жить дальше... -- Париж, -- повторил я, прислушиваясь к магии этого слова. -- Я там так никогда и не был. Набережная Сены с лавками букинистов, мосты с позолоченными скульптурами, запах кофе, старого дерева, белая пыль бульваров... Ну да, конечно, я забыл про Люксембургский сад, скамейки, фонтаны, оркестры, играющие около музеев. Вечером грузные владельцы мясных лавок суетливо убирают свои кровавые лотки, а вертлявые мальчики пытаются заманить прохожих в кабаре Пигаля. Дворец Инвалидов подсвечен прожекторами, на узких улочках шумит толпа, художники на Монтмартре предлагают написать портреты туристов, и внизу мерцают огни. -- Как у тебя это получается? -- Она вздрогнула. -- Как будто это ты там живешь, а не я.... Ну да, так оно все и выглядит, день изо дня. Я люблю этот город, в нем хорошо дышится... Ну, а как ты живешь? -- Болтаюсь по свету... Зачем-то уехал из Израиля, работаю здесь в сумасшедшей русской компании. Починяю серые ревущие коробки... -- Как? А как же работа, твои идеи, ты весь горел этим, -- она посмотрела мне в глаза. -- Я буду пытаться, но в Америке сейчас с наукой тяжело. Считай, что я работаю в шарашке за право остаться здесь, да и сам не знаю, нужно ли мне это? -- У тебя глаза уставшие. -- Она вдруг протянула руку и провела ей по моему лбу, пристально всматриваясь в лицо. -- О Господи, -- повторила она хрипловатым подрагивающим голосом. -- Это все-таки ты. -- Похоже на то. Бывает же такое... А я часто о тебе вспоминал. -- Ушел ты без особых сожалений, так что не рассказывай мне про свои запоздалые муки совести, -- губы ее скривились. -- Прости. Я, наверное, хотел что-то доказать самому себе. -- Ну что, доказал? Черт бы тебя побрал! Я тебя убить хотела! -- Убей... Ну, или скажи какую-нибудь гадость. -- Ты... -- у нее снова задрожали губы. Неожиданно она пошатнулась, присев на диванчик, и на ее глазах выступили слезы. -- Ну, не надо, пожалуйста, я тебя прошу, -- я присел рядом с ней и сам не заметил, как начал гладить ее по голове. -- Что же ты наделал, милый, -- ее бил озноб, и на нас уже начали оборачиваться. -- Пойдем погуляем, -- предложил я. -- Да, сейчас. -- Она встала и нетвердой походкой прошла несколько шагов. -- Здесь у вас есть какие-нибудь кафе, где можно посидеть? -- Мак-Дональдс, -- пошутил я. -- Тебе нравятся простые, грубоватые толстые мексиканцы и колющиеся наркотиками школьники? -- Мне уже все равно, -- она вдруг рассмеялась, и ее глаза засветились лукавой искоркой. -- Вот так кавалер, не видел меня много лет и ведет в Мак-Дональдс. -- Хорошо, хорошо, здесь есть итальянский ресторан, в котором подают плохо сваренные макароны, посыпанные какой-то зеленоватой дрянью. -- Пошли куда угодно, -- голос ее неожиданно почерствел, и я почувствовал пустоту внутри. Мы вышли на залитую солнцем площадь, и она достала из сумочки сигареты. -- Ты куришь? -- с удивлением спросил я. -- Да, иногда много, -- она странно скривила губы и затянулась. -- В Америке принят стерильный образ жизни, -- я с увлечением развивал эту тему, которая давала возможность говорить, не притрагиваясь к тому, что тяжелым грузом лежало на сердце. -- Курить нельзя, часто даже на улицах, зато у каждого дома полы застелены жуткими синтетическими коврами, с которых летит стекловата, и поэтому у них каждый второй болеет раком. Так что все скомпенсировано. -- В Европе почти все курят. -- Я смотрел на ее рот, губы, которые я когда-то целовал, прислушивался к ее голосу и чувствовал, что растворяюсь в этой женщине, как когда-то, когда оплот социализма казался нерушимым и на дачном участке росли дикие цветы... Мы шли мимо памятника Ленину. Вождь пролетариата с простертой вперед рукой, изрядно обгаженный не обладающими классовой мудростью птицами, скорее напоминал кургузого мужичка с Рижского рынка, пытающегося сбыть по кооперативным ценам свой товар. Было прохладно, дорожка, уходившая от станции, вела между домиками старых большевиков, мимо маленького мостика через речку, в которой переливались под черной водой водоросли, мимо высоких, заслоняющих небо елей, пруда, на котором на плоту катались дети, отталкиваясь ото дна длинными шестами, маленькой плотинки, в которой шумела, переливаясь, вода... -- Когда я была маленькой, мы сюда приходили ловить пескарей и купаться, а с цементной плотины прыгали, -- сказала она. Воздух уже пах осенью, запоздалые сыроежки тут и там торчали около лесной тропинки. Начинало вечереть. -- Странно, -- она посмотрела на усыпанную желтыми листьями лесную опушку. -- Папа катал нас на велосипеде, в домах играла музыка, и все казалось таким надежным, устойчивым. Мы убегали в лес играть в индейцев, помнишь, давным-давно шли такие романтические фильмы? Смуглые индейские девушки ходили с накрашенными губами, их непременно спасали от злодеев благородные мужчины, и справедливость всегда торжествовала. Мне иногда кажется, что все это было сном... По выходным в гости приходили соседи, мы разводили костер, жарили шашлыки. Родители разговаривали, смеялись, пили вино, и, казалось, эта жизнь никогда не закончится. А потом мы как-то незаметно начали взрослеть, научились тихо издеваться над программой новостей и вести конспекты по политической экономии. И вдруг заболел и умер папа, и тогда я поняла, что этот мир исчез навсегда. Я обнял ее. Она вздрогнула от неожиданности и посмотрела на меня своими черными глазами, учащенно дыша. -- Я... -- я запнулся, с трудом сдерживаясь и ощущая напряженные и дрожащие плечи, отзывающиеся на едва заметные прикосновенияя моих пальцев. -- Ты знаешь, у тебя удивительные глаза, я в них будто тону. -- Я поцеловал ее, с каждым мгновением все более теряя ощущение реальности. Странное, поглощающее до основания чувство неожиданно захватило меня, я парил в темном пространстве среди звезд, испытывая при этом нежность, желание всегда быть с ней и слышать, слышать это учащенное дыхание... -- А ты не умеешь целоваться, -- смеясь, сказала она, потирая пальцем губу, и оттого показалась еще более прекрасной. -- Ничего себе, -- я ощутил приступ ревности. -- Мне этого еще никто не говорил! -- Я тебе говорю, -- глаза ее смеялись, смотрели прямо в мои, и неожиданно взгляд ее изменился. -- Пойдем быстрее. Мы прошли мимо ветвящейся стены плюща, покрывавшей калитки и покосившийся забор, и оказались около ее дома. Откуда-то издалека тянуло сладковатым дымком, какой бывает от горящих осенних листьев. Она открыла дверь на скрипящую под ногами веранду. В углу спрятался старый диван с обтрепанными подушками, а на столе, покрытым вытертой клеенкой, стояла бутылка из-под молока с засохшими полевыми цветами. -- Поцелуй меня еще, -- она смотрела на меня, чуть приоткрыв рот, и в ее глазах снова появился туман... Я начал поцелуй, уже потеряв уверенность в правильности своих действий, но даже не успел задуматься об этом, как уже не видел никого, ничего, чувствуя только ее рядом, сжимая маленькие плечи, чувствуя дрожь, поднимающуюся в ее теле, упругую грудь и теряя сознание от происходящего. Она была прекрасна, таинственна, мудра, и желание то перетекало в нежность, то, ударив бумерангом, возвращалось обратно, заставляя сжимать зубы. -- Да, милый, да, -- шептала она. Мы держали друг друга, и я все еще не мог поверить в происходящее, понимая, что никогда еще в жизни не был так счастлив. Веранда понемногу начинала сливаться с наступавшими сумерками. С улицы тянуло прохладой и влажностью, и неожиданно за окном застучали первые капли дождя. -- Я люблю тебя... -- Тсс... Молчи... -- она приложила палец к губам. Ливень шумел, пахло мокрой листвой, но мы никак не могли встать и смотрели в глаза друг другу, время от времени осознавая свершившееся и начиная весело смеяться. На перекрестке с визгом затормозила машина, и я вздрогнул от неожиданности. -- Осторожно. -- Она затянулась и выпустила дым. -- Тебе не идет, когда ты куришь. -- Какая разница... -- Она усмехнулась. -- Не говори так! Ты красивая. -- Была... Я совершенно обычная, немного уставшая женщина. -- Нет, для меня ты всегда останешься... -- Я запнулся. -- И потом, ты совершенно не изменилась. -- Правда? -- Она горько улыбнулась. -- Спасибо, комплименты ты делать не разучился. -- Прости меня. -- Мне вдруг показалось, что прошедших лет не было. -- Никогда! -- Она замкнулась и поежилась. -- Ну, где здесь кормят этими вашими спагетти? Мы зашли в ресторан. Чернявый мальчик в белом переднике бросился усаживать нас за стол, поставил на скатерть бутылку с зеленоватым маслом, корзинку с выпеченным хлебом. Она достала еще одну сигарету. -- Ты что делаешь, здесь запрещено курить! -- Что они у вас совсем с ума посходили? -- пожала она плечами и спрятала пачку. -- Ты давно вышла замуж? -- Почти три года. -- Он тебя любит? -- Кажется, да. И потом, это не твое дело. -- Ты вытащила счастливый билет... -- Откуда ты только взялся на мою голову... -- Она пристально посмотрела на меня. -- Я уже тебя давно забыла, внушила себе, что это было сном. И вот ты опять нашелся... -- Она прикрыла глаза ладонью. -- Не надо, -- мне стало неловко. -- Если ты хочешь, я сейчас встану и уйду, и ты меня больше не увидишь. -- Нет, -- казалось, что она напугана. -- Побудь со мной немного, -- она прикрыла глаза. -- У меня легкий приступ мазохизма. -- Хорошо, -- волна эмоций захватила меня, и я снова был в этом дачном домике, и запах травы бил в лицо, и мы падали в пропасть, и по окнам стекали капли дождя, и верхушки елей едва виднелись в сиреневой пелене. Как хорошо было разговаривать с ней, когда только начинал говорить что-нибудь, а она с веселой иронией заканчивала за тебя фразу, и я застывал, совершенно не понимая, как она могла прочесть мои мысли. Она снова произносила вслух то, о чем только что думал, подмигивая своими длинными ресницами и смеясь хрипловатым голосом. И что-то накатывало из покрытого влажной темнотой сада огромной волной, подхватывающей нас обоих. Она замирала, глядя на меня, и только ее глаза надвигались, заслоняя все вокруг. Во дворе шумели мокрые листья, удары молнии освещали старую веранду, громыхал гром, и мы каждый раз испытывали странное чувство того, что мы как две половины одного целого, наконец нашедшие друг друга... -- Ваш заказ, -- из колышащегося тумана воспоминаний неожиданно возник официант, немного похожий на молодую гориллу, и поставил перед нами дымящиеся тарелки с непривлекательной зеленоватой массой, из которой торчали редкие ломтики грязно-розового цвета. -- Не желаете ли чего-либо еще? -- Спасибо... Принесите нам летний дождь, веранду и бутылку советского шампанского... -- неожиданно вырвалось у меня. -- Прошу прощения? -- На его лице с низко посаженным черепом и маленькими, вдавленными, черными как маслинки глазками, проскользнуло недоумение. -- Да нет, это я пошутил, -- неожиданно я снова почувствовал, что горло сдавило и стало невозможно произносить слова. -- Понимаю, -- он пристально посмотрел на меня, затем на мою спутницу, и вдруг лицо его потеплело и неожиданно приобрело неуловимые человеческие черты. -- Наслаждайтесь обедом, -- он улыбнулся. -- Может быть, закажете десерт? -- Что с тобой? -- она пристально посмотрела мне в лицо, рассеянно ковыряя вилкой зеленоватое пюре. -- Так, -- я с трудом выдавил из себя окончание фразы, -- одолели воспоминания. -- Какие? -- Ты знаешь, у нас в компании этот ресторан наверняка бы был назван "правильным". Ты знаешь, что такое правильные рубашки, брюки, носки, пояса, ботинки, магазины, города, рестораны и государства? -- Нет, при чем здесь рубашки? -- она недоуменно взглянула на меня. -- У правильных рубашек сзади вешалочка и складочка, и горе тем, кто приходит в компанию без нее. У нас на входе стоит вице-президент и каждого входящего тщательно проверяет на предмет этой детали. Тех, кто пришел без складочки, отправляют чистить сортиры. А ресторан этот правильный, потому что официант похож на гориллу, но в то же время совершенно дресированный и очень вежливый. Иногда даже на человека становится похож и десерт предлагает, как в цирке... -- Я понес какую-то бессвязную чушь, стараясь убежать от скрывающегося внутри холода. Она весело засмеялась, впервые за все время, чуть наклонившись вперед и прикрыв губы ладонью. -- Все ты врешь, хочешь запутать меня. -- Она испытующе взглянула мне в глаза. -- О чем ты думал? -- Тебя не проведешь, -- мне стало жутко и я понял, что врать ей не могу. -- Я думал о тенях, которые приходят ночами в темноте. Знаешь, когда лежишь с открытыми глазами и призраки как черные бабочки роятся вокруг. -- Это мне очень хорошо знакомо... -- Глаза ее погрустнели, и в уголках губ появилась горькая складка. -- Ну что ты за человек такой? Мы с тобой какие-нибудь двадцать минут вместе, а кажется, что прошла целая вечность. -- Ты помнишь тогда, когда мы познакомились, нам в первый же вечер показалось, что мы знакомы уже много лет... -- Прекрасно помню. Ты перевернул мне всю душу, сумасшедший, негодяй! Скажи, ну быстро, не отпирайся, -- глаза ее загорелись, и она нервным движением неожиданно крепко схватила меня за руку, -- у тебя хоть раз потом что-нибудь подобное было? Отвечай! Я требую! -- Нет, никогда. -- То, что она только что сказала, преследовало меня год за годом ночами, не давая спать, заставляя задыхаться, хватая воздух ртом, и я почувствовал, что комок снова поднимается изнутри и сдавливает горло, -- Я люблю тебя. -- Запоздалое признание, -- она усмехнулась той своей удивительной горькой и немного циничной улыбкой, которая всегда так волновала меня. -- Прости меня, -- я взял ее за руку. -- Поздно. -- Она бросила вилку. -- Ужасно хочется курить. Эта ваша вермишель по-американски действительно жуткая гадость... Пойдем отсюда. Мы вышли на улицу, и она жадно затянулась. Мы молчали. Высокие, освещенные солнцем пальмы медленно колыхались, цементные застекленные кубы немигающим взглядом смотрели на нас узкими глазницами одинаковых окон. Над самыми крышами домов с ревом заходили на посадку самолеты. У светофора, молчаливо подперев лицо кулаком, сидел на тротуаре пожилой негр в лохмотьях. Он думал о своем, уставившись в одну точку на сером асфальте и прислушиваясь к шороху проносящихся мимо шин. От пейзажа веяло пустотой и потерянностью, словно не люди жили в этом городе, ставшем легендой и символом инженеров всего мира, а автоматы, механическими движениями совершавшие свои жизненные функции в перерывах между работой в одинаковых освещенных ровным светом и кондиционированных помещениях, заполненных тускло светящимися экранами. Они поднимали глаза, вращая механическими шарнирами шеи, скрипя поднимались, съедали зеленоватую массу, безжизненно улыбаясь, и снова возвращались в свои здания. Здания... Я совершенно забыл про Пусика, о том, что меня искал Андрей, и внутренне сжался, представив себе предстоящий скандал, холодные и издевательские глаза Бориса, фыркающего от возмущения Андрея и злющего, с белым от ярости лицом Леонида. "Мне нужно срочно бежать на стенд, меня могут искать," -- с холодком внутри хотел крикнуть я, но не смог. Я смотрел на ее замкнувшееся лицо, длинные ресницы, губы, нервными движениями выпускающие дым. -- Я люблю тебя, -- я обнял ее за плечи и поцеловал. Она замерла от неожиданности. Ее сухие, немного обветренные губы были чужими и безжизненными. -- Не надо, -- она снова затянулась сигаретой, -- нам еще только не хватало мелодраматических сцен. -- Я люблю тебя, -- я посмотрел ей в глаза и увидел, что ее зрачки расширились. -- Я не могу... -- Она остановилась. -- Чего ты хочешь? Не знаю. Просто... -- Ты... -- Она задохнулась. -- Когда ты ушел, я помню эти длинные дни, ночи. Вечера, одна в тишине, так что барабанные перепонки могут разорваться. -- Девочка, -- я прикоснулся к ее щеке, -- я просто хочу еще немного посмотреть на тебя после всех этих лет. Я ужасно по тебе соскучился. -- Ты хотя бы понимаешь, что теперь все кончено? Все, что бы ты ни делал и ни говорил. Ты можешь понять, что ничего уже не вернуть, как не вернуть мертвого из могилы, как бы ты ни любил его? -- Она махнула рукой и отвернулась. Ее слова резали сердце, я понимал, что она права, но дремавшее внутри чувство уже вернулось и вспыхнуло как костер, политый керосином. Я хотел быть с ней каждую секунду, держать ее руку и разговаривать, и слышать только этот хрипловатый голос, и целовать эти губы. -- К твоему сведению, я сегодня вечером улетаю...-- голос ее упал. -- Мы с мужем едем отдыхать в Венецию. -- Нет! Останься хотя бы еще на день! -- Поздно, дорогой. Я уже несколько дней здесь. И потом меня ждут... -- Если бы я только знал! Не уезжай! Я не могу без тебя. -- Я понимал, что это звучит глупо. -- И что дальше? Ты, может быть, уйдешь от семьи, от своего ребенка? Поздно... -- Она снова закурила. -- Не кури так много, ты отравишь себя! -- Обычно я курю меньше. -- Я не знаю, как дальше жить. -- Это пройдет. И жить ты сможешь, как и раньше.... Мог ведь все эти годы и ничего, даже посвежел. Лучше проводи меня, -- она поежилась. -- Прошлого не вернешь. Расскажи мне о себе. -- Да и рассказывать особенно нечего. Рубашка у меня правильная, со складочкой, чтобы не выделяться. Работаю, преодолевая отвращение, неинтересно... Зарабатываю деньги, чтобы прокормить семью. Продаю душу дьяволу, вернее дьяволам. Их у нас много, некоторые злые, некоторые глуповатые, есть сволочные, даже сумасшедшие. Изучаю жизнь в аду, анализирую... -- Не смей, -- она поморщилась, -- это плохо кончится, я же тебя знаю. Ты или запьешь от тоски или просто заболеешь и выйдешь из игры. Неужели тебе некуда уйти? -- Вид на жительство, н