, долго просматривал, передал другому. Все это время стволы автоматов смотрели в салоны роскошных машин, и я представляю, как осторожно там двигались, чтобы не спровоцировать автоматную очередь. А затем случилось то, чего я ожидал и побаивался. Милиционеры почтительно откозыряли, вернули бумаги и уехали. Черные машины остались. Сердце мое колотилось учащенно. Похоже, за мной ведут слежку. Собирают данные, так как я ничем не интересен, и досье на меня явно никто не составлял. Ребята спешат восполнить упущенное, а сейчас, возможно, записывают сквозь двойные стекла с помощью лазерных усилителей даже шуршание бумаги в туалете. И следят за мной не простые бандиты, не простые. Глава 19 Кречет звонил дважды. Предупредил, что линия защищена, ни одна собака не подслушает, но я перебил невежливо, пока он ничего не брякнул, рассказал о машинах. Они стояли всю ночь, я ложусь поздно, видел. К утру, правда, исчезли, но при современных техсредствах разговор можно записывать хоть с Луны. Не только стекла, даже бетонные стены уже не защита. Кречет посерьезнел, спросил о моей старой работе по Македонии, но по голосу чувствовалась озабоченность вовсе не балканскими странами. Утром я отгулял возле дома, в ближайшем скверике. Хрюка как чувствовала, быстренько пустила одну большую лужу и несколько маленьких, утверждая свое "я" поверх других собачьих автографов, и мы вернулись к подъезду. Когда поднимались на крыльцо, во двор въехала черная волга. Володя опустил стекло и помахал рукой. Когда я вошел, в приемной чинно сидели люди, чьи лица я вроде бы видел на телеэкранах и в газетах... или же просто очень похожи, чиновники все как манекены, а телевизор включал, честно говоря, только чтобы послушать погоду, и уж совсем редко - новости. Я заметил несколько сдержанно завистливых взглядов. Особенно, на мои джинсы и рубашку с закатанными рукавами. Понятно, уже знают, что я в команде. А о своем будущем пока ничего сказать не могут. То ли в министры, то ли в лагерь. От Кречета можно ждать всего. А селекторе послышался властный голос. Марина ответила поспешно: - Будет сделано, господин президент! Она встала, министры начали вставать тоже, словно невидимый оркестр заиграл гимн. Это было комично, я фыркнул, а Марина, покосившись на меня хитрым глазом, объявила: - Господин президент просит вас в большой кабинет... Нет-нет, Виктор Александрович, вы были в малом. Позвольте вот сюда... Мы пошли за ней как гуси, все такие же тяжелые, толстые, неповоротливые, хотя многие подтягивали животики, помня что Кречет отжимается от пола тридцать раз, брюхо не распускает, словно генерал старой царской армии, а не современной русской. Это был не кабинет, а зал, в нем бы балы крутить, одних только люстр четыре, каждая, как в Большом театре, столы составлены в затейливую фигуру, что-то вроде подковы с крестьянского коня. На столах скромные вазочки с цветами, бутылки с минеральной водой, соками, даже широкие блюда с виноградом. Гроздья крупные, ягоды блестят, словно каждую отмывали по отдельности. Кречет ухитрился похудеть за воскресенье. Глаза ввалились, отчего его и без того грубое лицо выглядело как у средневекового монаха, перешедшего в инквизиторы. Серая кожа стала землистого цвета. - Наотдыхались? - сказал он сварливым голосом вместо приветствия. - Теперь посмотрим, насколько вас хватит... Сегодня мы в несколько расширенном составе. У каждого свой кабинет, но некоторые задачи проще решать сообща. Я тут пока что набросал перечень неотложных, пожарных мер. Ну, борьба с коррупцией, больше свободы милиции и группам по борьбе с бандитизмом... народ одобрит, если отпетых пристрелят еще при аресте. Есть и еще кое-какие радикальные меры, которые народ, увы, не одобрит. Более того, завопит на митингах... Коган воскликнул возмущенно и одновременно обрадовано: - Увеличение налогов?.. Хорошо бы, но опасно... - Нет, - ответил Кречет, колеблясь, и все уставились на него с таким удивлением, словно заколебалась сама кремлевская стена. - Есть меры, на которые меня подтолкнули работы нашего уважаемого Виктора Александровича. Даже с закрытыми глазами я ощутил бы эти взгляды как острые иголки в полметра длиной. Меня рассматривали уже не как блажь президента, который норовит без хлопот прослыть покровителем интеллигенции, а как нечто ядовито-опасное. Яузов кисло поморщился: - Все-таки я не совсем понял... Какова все-таки роль нашего уважаемого Виктора Александровича? Мы успели перезнакомиться по второму разу, хотя и раньше знали друг друга как облупленных. Но Виктор Александрович, простите, все-таки для нас серая лошадка... Черная понятно, подумал я, но почему серая? Похоже, намекает на серое кардинальство. К тому же черной называли самого Кречета. Чувствуя, как сердце начинает колотиться учащенно, я сделал глубокий выдох, напоминая себе, что надо говорить медленнее, чтобы успевать оформлять мысли в слова, не ляпнуть очевидную глупость: - Вы правы, роль моя странная и неблагодарная. Но если для простого человека жить готовыми алгоритмами нормально и правильно, в этом залог стабильности... да-да, чем больше в обществе людей ограниченных и никуда не стремящихся, тем общество стабильнее и благополучнее!.. то для политика это чревато. Особенно в годы, когда требуются изменения... Футуролог может предлагать меры странные и чудовищные, нормальный образованный человек немедленно поднимет вой, назовет его коммунистом, фашистом, дерьмократом, роялистом, теократом... вплоть до людоедства и сторонником рабства... Яузов сказал язвительно: - Коим вы, конечно же, ни в коей мере не являетесь? - Я вообще не сторонник систем, я - футуролог. Я знаю, что были периоды в истории, когда единственно верной системой было рабство, знаю когда неизбежно процветало людоедство, и все это было освящено религией, традициями, обычаями. Я знаю эпохи, когда единственно верным решением была абсолютная власть... Коломиец сказал враждебно: - Например? Я улыбнулся его наивности простого демократа: - Например, египетские пирамиды, о которых вы как-то говорили с таким восторгом, могли быть созданы только в условиях абсолютной власти. Да и такая мелочь, как устойчивость самого Древнего Египта... Краснохарев, похоже, раньше других понял, что я встал на твердую почву, могу поучать, как малых детей, до бесконечности. Всхрапнул, перебил без всяких церемоний: - Простите, но как это все приложимо сейчас? К примеру, у меня нет денег на развитие отрасли, надо еще заплатить пенсии... уже три месяца просрочили, а это такая сумма, что и не вышептать! Я развел руками: - Способов немало. Вы можете только задерживать и задерживать выплаты, вызывая справедливый гнев, но разве это путь политика? Это путь растерянного человечка, случайно попавшего к рулю... к тому же попавшего не благодаря уму, а по каким-то странным обстоятельствам. Но можно предложить и другие пути. К примеру, развернуть пропаганду достойного, даже героического ухода стариков из жизни. Не поняли? Сейчас у нас каждый пятый - пенсионер. То-есть, четверо работающих, которые и так едва сводят концы с концами, содержат еще и пятого. Это страшная нагрузка даже для страны с крепкой экономикой, а уж для нас... Но можно ввести в моду... средствами массмедия, разумеется, красивый и достойный уход из жизни стариков, которые уже чувствуют, что впадают в маразм, становятся обузой для близких, начинают гадить под себя... Любой опрос показывает, что большинство пенсионеров страшится такого будущего. Они хотели бы уйти из жизни вовремя, до того как сама жизнь станет не в радость, а в боль и тягость как для себя, так и для окружающих. Вы не согласны?.. Но здесь мы попали в тупик современного образа мышления, по которому жизнь надо сохранять любой ценой, до последнего вздоха. Бороться за каждую секунду! Простите, но зачем? Понятно, когда боретесь за жизнь ребенка или человека пожилого, но еще способного испытывать радости! Но бороться за лишние минуты для умирающего от рака, других неизлечимых болезней... Даже просто от старости, ибо редко кто умирает в ясном сознании. Звучит это чудовищно, но только для человека, живущего в сегодняшнем дне и сегодняшним днем. Кто постарше, тому напомню, что подобное у нас уже было. Совсем недавно. После Великой Отечественной одна за одной выходили книги, где проповедовалась смерть на бегу, на вздохе, где твердилось, что ни один достойный мужчина не умирает в постели... Вспомнили?.. Ну, а в современных условиях надо, конечно, сперва развернуть мощную кампанию в массмедия. Создать моду на красивый уход из жизни... моде везде подчиняемся охотнее, чем правительству... за госсчет организовывать таким людям похороны. Даже выплатить им единоразово сумму на прощальный банкет... или же могут оставить эти деньги внукам. Все равно обойдется дешевле, чем выплачивать пенсию много лет, лечить, содержать врачей и больницы! Слушали враждебно и недоверчиво. Коган сказал с отвращением: - Это дало бы огромный экономический эффект, согласен. Но это чудовищно! Я ответил внешне хладнокровно, хотя внутри меня все сжалось: - Верно. Чудовищно... с позиции сегодняшнего дня. Но для наших отцов и дедов многое из того, что делается в мире сейчас, еще чудовищнее! В их время было правилом не давать даже поцелуя до замужества, а сейчас технику секса преподают в школах, раньше обесчещенные женщины бросались под поезд или топились, а сейчас даже после изнасилования современная школьница лишь наморщит носик: пыталась расслабиться и получить удовольствие, но что-то не получилось!.. Кто из наших отцов мог предвидеть, что их дочери будут мечтать о карьере проституток, гомосеки из-под уголовной статьи перейдут в равноправные члены общества, к которым надо относиться с уважением?.. Я только хочу напомнить, что мораль, на которую ссылаетесь как на нечто незыблемое и вечное - меняется! Но меняется не сама по себе! Ее меняют умело и целенаправленно. А вы кто: люди, которые стремятся подольше удержаться у власти, умело лавируя между такими же простейшими, или же сильные и бесцеремонные, кто все-таки решится повести... а если надо, то и потащить страну к вершине? Они переглядывались, неспокойно двигались. Краснохарев проворчал с неудовольствием в голосе: - Может быть мы и такие... но как-то не принято вслух о таком... Все-таки мир, в котором живем... - Но от нас зависит, - сказал я, - изменить, как считаем правильным или же... изменят другие. Дело не в честолюбии, а в том, что те, другие, могут находиться по другую сторону баррикады. Например, в НАТО. Что делать, любые изменения вызывают крик и возмущение. Но поколению, которое родилось уже в новом мире, он кажется естественным. Разве не железом и кровью пришло православие на Русь, залив кровью весь Киев, истребляя волхвов, сжигая храмы и капища, убивая всех, кто держался за старую русскую веру, не хотел менять русские имена на иностранные? Но разве теперь это не исконно русская, как утверждают неграмотные, вера? Переглядывались и даже ежились, словно в кабинете гулял холодный ветер, а с потолка сыпался мелкий злой снег. Воздух казался ледяным. Я тоже чувствовал себя так, словно стоял на вершине горы под пронизывающим ветром. Любой неосторожный шаг... Кречет слушал внимательно, в запавших глазах поблескивали злые огоньки. Сказал нетерпеливо: - Хорошая преамбула. А теперь давайте поближе к грешной земле. Надеюсь, Виктор Александрович показал, что в наших руках в самом деле власти и силы больше, чем чувствуем. И можем не просто чуть-чуть лавировать, но и круто менять курс... Но меня сейчас беспокоит это чертово НАТО. Только очень наивные могут думать, что США вели борьбу с нами лишь потому, что им не нравится коммунистический режим. Мол, нарушаются права. Да плевать им на наши права! Это лишь удобный предлог, чтобы выглядеть хорошими на фоне нищающего СССР, а теперь на фоне растерянной России. Что можно сделать вот сейчас, немедля? Все молчали, государственные деятели никогда не брякнут ничего, не прокрутив в мозгу несколько раз, а Яузов кивнул в мою сторону: - Виктор Александрович призывал нас быть смелыми в решениях. Пусть предложит что-нибудь конкретное. Холодный ветер усилился, а вершинка горы под ногами выглядела слишком острой, стоять приходилось почти на одной ноге. Одно неосторожное слово... - Решение всегда там, - сказал я, - где его меньше всего ищут. Это золотое правило изобретателя, автор его - Генрих Альтов, применимо и здесь. У нас издавна был девиз: за веру, царя и Отечество. Вера стояла на первом месте. Сейчас мы знаем православие как наименее жизнеспособную из религий, но именно оно царит в России... Конечно же, лучшей из религий, раз уж таково веление времени... был бы ислам. Но, конечно же, ислам в нашей дремучей стране не пройдет. Неважно, что по всем показателям ислам выше и чище христианства, особенно православной ветви! Даже интеллигентный человек воскликнет с отвращением: как, взять веру этих чернозадых дикарей, что торгуют у нас на рынке апельсинами? Которые как звери стараются ухватить наших жен и дочерей? Да ни за что! Краснохарев поморщился: - Взять веру этих чернозадых дикарей? Которые торгуют у нас на рынке апельсинами? Да ни за что! - Вот-вот, - согласился я, - а что уж говорить о среднем человеке? А религию ведь надо навязать ему! Убедить простого человека. Не шибко умного. Для него ислам - это те черные, что торгуют дынями да набрасываются на наших женщин. И не убедишь, что чеченцам, узбекам и прочим нынешним сторонникам ислама, его навязали. Кому силой, кому убеждением, но совсем недавно. И если бы на Руси взяли, скажем, сейчас ислам, то это вовсе не означает превосходство чеченцев или американских негров, в большинстве своем сейчас принимающих ислам, над нами! Но ислам не пройдет потому, что мы все века воевали со странами, где был ислам. А значит, и воспитаны с колыбели в ненависти к исламу, во вражде, в неприятии лишь за то, что его исповедуют турки, с которыми у нас было по меньшей мере десяток русско-турецких войн, татары, с которыми воевали лет двести-триста. А наше православие для нас ценно тем нелепым, но милым сердцу доводом, что в церкви ходили наши отцы-деды. Неважно, хорошие отцы или нет, неважно и то, правы или нет, но мы их должны любить... что абсолютно верно, и следовать их путями... а вот это уже глупо. Дети все-таки должны быть умнее отцов, особенно дедов-прадедов, видеть дальше, понимать больше. Я говорил и говорил, потому что политики - тоже люди, а людям некоторые вещи кажутся незыблемыми. Если со мной уже согласились, что всего-то лет сорок назад, в их школьные годы, было позором жениться не на девственнице, это скрывалось, то это не значит, что так же просто замахнутся на церковь. - Если Америка, - продолжал я убеждающе, - раньше мечтала, чтобы коммунизм продержался в России как можно дольше, чтобы окончательно уничтожил ее соперника, могучую Россию, теперь так же страстно жаждет, чтобы у нас держалось православие. Самая отсталая и недееспособная из всех церквей, самая догматичная, она к тому же просто тающая льдинка в мировом океане! Кроме нас, да еще Украины с Белоруссией, православие сохранилось разве что в Сербии, греции, да еще на каком-то острове... у крещенных нами алеутов, но земной шар поделен между могучим католицизмом и молодым энергичным исламом. Коган сказал с некоторым удовольствием: - Да, православию в мире нет места. - Место есть, - возразил я, - но сердцами не движет, как яростный ислам! Или как даже католицизм. Кречет вдруг нахмурился, подвигал густыми бровями: - Полагаете, они могут тайно финансировать нашу церковь? - Зачем? - Ну, как мы подкармливаем... гм... некоторые удобные для нас партии и общества за рубежом.... - Не думаю, - ответил я, но в груди кольнуло. - Никто, как и Кречет, зря денег не тратит. Православие стоит так незыблемо, что в США могут спать спокойно. Прищурившись, он посмотрел остро, словно кольнул двумя ножами: - Так же непоколебимо, как стоял коммунизм? - Если не крепче. - И если вдруг пошатнется... - Это будет для них такой же неожиданностью, - продолжил я, - как падение коммунизма. Я не успел сказать опасных слов, я мог бы брякнуть, все смотрели ожидающе и как-то подбадривающе. Возможно, даже скорее всего, это было подбадривание опытных политиков, чтобы я наконец-то сказал такое, за что можно изгнать немедля, но Кречет насторожился, цапнул со стала пульт ДУ. Один из телевизоров обрел звук, там откормленный телекомментатор говорил живо, с радостным подъемом: - ...первым шагом президента был странный указ о выделении времени телевещания для... пропаганды ислама! Иначе не назовешь решение выделить им равное время с православием. Сейчас в стране замешательство, которое неминуемо выльется во всенародное возмущение... Наша страна исконно христианская, более того - православная, что значит - правильная, ибо как известно сами слова "правый" и "левый" несут в себе понятия правоты и неправоты. И вот в стране истинной веры президент решается дать слово исламу... Яузов предложил: - Уже можно возбудить дело о подстрекательстве. А пока взять под стражу, тем самым отстранив от эфира. И другим неповадно будет. Простите, Сергей Павлович, но вы что-то молчите... Министр МВД бросил на него неприязненный взгляд: - Разве что за ложь. Насколько я помню, было выделено не равное время, а пропорциональное числу верующих. Было видно, как комментатору подложили листок, он живо пробежал глазами: - Ага, так-так... Только что получено сообщение, что главы различных обществ обратились в мэрию с заявкой на массовые митинги. Партия русских общин... так, общество Истинных дворян, партия "Возрождение великой России", движение "За святую православную Русь", партия демократов... заявки только начали поступать, оставайтесь с нами!.. Завтра предстоит жаркий день. А неделя, судя по всему, будет еще жарче. На экране возникла хвастливая заставка, Кречет приглушил звук, обернулся. Лицо его было темнее грозовой тучи. - Быстро сработали! - Еще не вечер, - откликнулся Забайкалов. Кречет уставился на него яростными глазами. - Что? - Говорю, это цветочки. - А ягодки? Забайкалов пренебрежительно отмахнулся: - От этих людей неприятностей все же мало. Честно говоря, в России религия никогда не была сильна. Она как хлястик... если кто еще помнит, что это. Можно жить с хлястиком, можно без. Мы жили с хлястиком. Но никогда не дрались за право носить или не носить, не шли на костры, не начинали войны... Разве что протопоп Аввакум пострадал да боярыня Морозова. Простите за нелестное сравнение с Западом, но в России за все века христианства, начиная с принятия его Владимиром и до сего дня, народу от церковных распрей погибло в десять раз меньше, чем в Париже только за одну Варфоломеевскую ночь! Я уж молчу о религиозных войнах, о семи крестовых походах... или их было больше? Миротворец Коломиец пробормотал: - Это ж хорошо, что у нас по религиозным мотивам не пострадали! Кречет прервал: - Он прав. У нас кровь не лилась не от великой мудрости, а от равнодушия. Вы хотите сказать, что пошумят да перестанут? Забайкалов удивился: - Разве я не сказал? Опасность вижу не из России, а из-за кордонов. - Не восточных, надеюсь? Забайкалов пожал плечами: - Восток - больше ваша проблема. А на Западе зашуршат крыльями... Думаю, уже завтра начну получать осторожненькие запросы и запросики. Кречет прищурился: - Отвечать готовы? - Ну, это привычно: наше внутреннее дело. Мол, пошли вы все... Я министр и джентльмен, потому не могу указать куда, но вы не то и не другое, знаете куда, так что идите, идите, идите... Правда, надо будет организовать неофициальный прием, на котором проговорюсь спьяну, что это наш ответ на их продвижение НАТО, и что вы готовы идти до конца... Кречет насторожился: - До какого конца? Забайкалов не отвел взгляда. Лицо было спокойное, чересчур спокойное, даже сонное, глаз не видно из-под тяжелых набрякших век, но это было лицо старого дремлющего льва: - Так надо будет ответить. Нас не обязывает ни к чему, но звучит предостерегающе. - Да, - заметил Кречет ядовито, - вот уже наш футуролог ежится. - А где определим конец, - закончил Забайкалов так же невозмутимо, - это не их собачье дело. Пока. В комнате повисла напряженная тишина. Забайкалов не прост, мелькнуло у меня тревожное. Он умеет просчитывать на много ходов вперед. А так как человек не только умный, но и поживший на свете, повидавший мир, он трезво смотрит на все политические системы, на все религии, на якобы незыблемые устои. Единственный из всех собравшихся, он мог просчитать до какого конца готов идти генерал, ставший президентом. Он сказал "определим", этим словом как бы оставаясь в команде Кречета, в нашей команде, до этого конца. Но кто тогда работает против Кречета? Глава 20 Не скажу, что неделя была сумасшедшей, но то, что даже не раскрыл ноут-бук, говорило о многом. Домой я приползал, едва волоча ноги. Зачем-то Кречет записал меня на светский раут в честь сколькотолетия Сикстинской капеллы, это было в субботу, я день отсыпался после жуткой недели, а вечером отправился на раут, что для меня выглядело той же работой. Он не был чем-то неожиданным для меня, как предположил Кречет. В молодости, когда все интересно и во внешнем мире, я побывал на приемах в посольствах, так тогда назывались эти рауты. В большой комнате на столах стояли тарелочки с их едой, официанты разносили на подносах фужеры с вином и шампанским, после чего мы медленно и важно шли в другой зал, где смотрели новый фильм. После фильма чуть более обильная еда, обмен впечатлениями, а потом всю жизнь можно горделиво рассказывать, что вот побывал на приеме, смотрел такой-то фильм, замечательный, как жаль, что наша страна не купит, очень уж не те актеры, не та тема, все замечательно, присутствовали такие-то и такие-то... Мне, молодому провинциалу, было интересно на первых двух, но на третьем заскучал, а от четвертого отказался. Жизнь и имитацию под нее различать умел от рождения. Если что и меняется в мире, то не светские рауты. Здесь важна традиция. Мне вложили в ладонь неизменный бокал с шампанским, но я, вместо того, чтобы стоять и чинно отхлебывать целый час, осушил залпом, поставил на ближайший стол и пошел смотреть картины. Вся стена увешана, но не назовешь краденными, ибо когда крадет не отдельный человек, а правительство, то для таких деяний есть более благозвучные определения. Среди картин мастеров, несомненно мастеров, одна картина привлекла внимание: исключительно красивая женщина стояла у окна, солнечные лучи слегка пронизывали ее пышную одежду, там угадывались очертания красивого сильного тела. Картина несомненно старая, но художник явно рисковал быть побитым за слишком смелый рисунок. - Прекрасная подборка, - прозвучал за спиной негромкий женский голос, богатый оттенками. - Собирал человек со вкусом. За спиной в двух шагах стояла элегантная женщина, в платье с рискованным даже для раута вырезом, глаза ее смеялись. У нее были красиво вскинутые и удлиненные брови, широко расставленные глаза, но скулы горделиво приподняты, а пухлые губы раздвинулись, показывая ровные безукоризненные зубы. У меня от ушей до пяток пробежал странный озноб, женщина была поразительно похожа на ту, что на картине. - У него были все возможности, - согласился я. - Меня зовут Стелла Волконская, - назвалась она, и сразу стало видно, что она сторонница европейской системы, ибо в России, спохватившись, свое имя называют уже в постели, да и то потом, когда вернется дыхание. - Здесь уютнее, чем во многих подобных домах. - Согласен, - поспешил ответить я. - Меня зовут Виктор Александрович Никольский, но для друзей, президента и исключительно красивых женщин - Виктор. По моим глазам она прочла, что ее отношу не просто к исключительно красивым женщинам, а потрясающе исключительно красивым, ее пухлые губы раздвинулись еще шире, лицо осветилось, а в глазах заблистали веселые огоньки. Мой намек, что знаком с президентом, похоже, пропустила мимо своих очаровательных розовых ушей. - Виктор, - сказала она все тем же голосом, в котором были и властность прирожденной аристократки, и женская нежность, и некоторый интерес ко мне, - вы не похожи на этих... остальных. Все настолько озабочены, чтобы не потерять лицо, не урониться, не оступиться, что мне их всех жалко. - Я не чиновник, - ответил я беспечно. - Вы не служите? - В мое время отвечали: служат собачки, - ответил я горделиво, - но сейчас я в самом деле участвую в одном правительственном проекте. Так что, можно сказать, служу. Но, в отличие от чиновников, я не запаникую, потеряв работу... э-э, службу. У меня есть научные работы мирового класса, а не только умение носить за хозяином в зубах тапочки... Простите, я просто поражен сходством! Вот эта женщина на картине... Она скользнула по стене небрежным взглядом: - Эта?.. Моя прабабушка. Княгиня Волконская. Из рода рюриковичей, а также в родстве с Гедиминами, Романовыми и даже - ну не смешно ли? - с Чингисханом. Я поперхнулся: - Ого! - Понравилась? - Исключительно красивая, - сказал я с восторгом. - И как похожа на вас! - Это я похожа, - поправила она со смехом. - Но я слышала от родителей, что ее красота все же уступала ее уму и знаниям. Она была очень образованна... Да что мы о предках? Мне гораздо интереснее встретить на таком приеме человека, который отличается от всех так резко. И не старается быть одним из толпы. - Разве это достоинство? Ее красивые брови взлетели еще выше. Удивительные глаза заблистали уже как две звезды, на нежных щеках выступил восхитительный румянец: - В толпе безопаснее. Но сильные всегда вне толпы. Я вижу, что сегодняшний день не потерян. Я встретила такого удивительного человека! Правильно, отметил я. Достаточно любому мужчине четыре раза в день говорить эту фразу, и он твой, можно одевать поводок. Чувствуя, как моя грудь выпячивается и становится вдвое шире, я довольно согласился: - Да, я тоже здесь скучаю. Мои интересы не совсем совпадают с интересами чиновников. Она весело рассмеялась: - Лучше сказать, совсем не совпадают!.. Ой, что это вокруг так опустело? А, уже приглашают в зал! Пойдемте, а то будем пробираться в темноте... Я оттопырил локоть, она сунула узкую аристократическую ладонь, и мы пошли по направлению к залу. От Стеллы вкусно пахло духами, не столь возбуждающими или откровенно сексуальными, а как от чисто вымытого щенка, вызывая желание схватить на руки, мять и тискать, щупать лапы, заглядывать в уши, целовать в морду. Фильм хорош, но я помнил те времена, когда увидеть в посольстве - это увидеть что-то запрещенное, недоступное для широкого проката. Ты сразу становился посвященным, впущенным в особый круг, а о фильме можно было рассуждать долго и со вкусом, прекрасно зная, что его никогда для широкого проката не закупят. От Стеллы пахло все чувственнее, я ощущал тепло ее тела. В полумраке смутно маячил ее четкий аристократический профиль, потом глаза привыкли, я искоса посматривал на ее одухотворенное лицо, блестящие глаза. Она смотрела на экран, по лицу пробегали блики, но иногда бросала в мою сторону быстрый взгляд, губы слегка раздвигались в улыбке. Зубки блестели ярко. Когда гости после коктейля постепенно расходились, я с удивлением заметил в сторонке грузного Яузова, он был с настолько похожей на него толстой женщиной, что я мог бы сказать сколько лет и месяцев они прожили в крепком советском браке. С бокалом в руке он, массивный и государственно медлительный, неспешно беседовал с итальянским послом, указывал на вереницу картин, вскидывал брови, что-то говорил вежливое и комплиментарное, если судить по виду. Мы прошли мимо, я раскланялся, Стелла мимо улыбнулась, как и должна улыбнуться моему знакомому. Я поинтересовался: - Нам по дороге? Она улыбнулась: - Почему нет? Яркое солнце ослепило, летом светит чуть ли не до полуночи, мы переступили порог, щурясь и непроизвольно прижимаясь друг у другу. Она крепко держалась за мою руку, я чувствовал локтем ее мягкую грудь, полную и горячую, по всему телу побежали сладкие мурашки. Голос мой слегка охрип, мысли бегали суматошные, как муравьи перед брачным полетом, Стелла явно все чувствовала, женщины намного чувствительнее нас, но молчала, только загадочно улыбалась. Ее автомобиль был припаркован в конце квартала. Она не стала искать в сумочке ключи, просто нажала кнопку на браслете, дверка бесшумно и услужливо распахнулась, похожая на оттопыренное крыло большого черного жука. Она взглянула на меня, улыбнулась, сделала неуловимое движение, и распахнулась правая дверца. Я развел руками: - Здорово!.. Прямо джемсобондиада! - Какая бондиада, - рассмеялась она чистым серебристым смехом. - Теперь это обыденность. Электронное управление - кто его не имеет? Я не стал объяснять, кто не имеет, молча влез, кресло услужливо прогнулось, но без подобострастности, а с достоинством, признавая во мне не капризного хозяина, а старшего партнера. Передо мной панель была похожа на панель управления высотного самолета. Напичканного электроникой и компьютерами. Пожалуй, даже слишком. Достаточно одного компьютера, чтобы следил за машиной и всеми факсами, принтерами, е-мэйлами и прочими мелочами жизни, которые облегчают жизнь. - А где же тут противоугонное? - поинтересовался я. - Какое противоугонное? - Ну, стальные капканы под ногами... Я слышал про мультилоки. Она опустилась в соседнее кресло, умело включила зажигание. Глаза ее смеялись: - Откуда у вас такие странные фантазии? - В кино видел. Там один бандит, конечно же - благородный, угонял авто у спекулянтов. Машина мягко сдвинулась, выкатилась из ряда и медленно покатила по узенькой улочке. Стелла вела ее уверенно, не лихачила, посматривала на дорогу, замечала витрины, ярко одетых женщин. - Мир совсем другой, - сказала она серьезно. - Теперь противоугонное монтируется прямо в корпус. Найти его невозможно. И угнать немыслимо. Но даже если погрузить на платформу и увезти, то обнаруживают такие машины со спутников. - Другой мир, - сказал я с восхищенным изумлением. - К счастью, меняется не только техника. Стремительно меняются и нравы. Она покосилась с легкой улыбкой: - Намекаете, что раньше, чтобы затащить женщину в постель, надо было потрудиться? - Жуткое было время, - согласился я. - Как мы боролись с этим пережитком прошлого! - И победили. - Надеюсь, - сказал я. Посмотрел на нее и повторил. - Надеюсь. Понимающая улыбка тронула краешки ее губ. Машина вырвалась на широкую магистраль, по обе стороны уже неслись всевозможные иномарки, которых в Москве намного больше, чем отечественных. Я посматривал на ее точеный профиль, помалкивал. Она вдруг спохватилась: - Мы уже проехали одно метро. Вас где высадить? - Лучше бы, - сказал я мечтательно, - у себя за столом. Чтобы чашечка горячего кофе... Впрочем, я могу смолоть и сам. И даже заварить. Она старательно попробовала собрать морщины на чистом лобике: - О, это уже серьезно. - Насчет кофе? - Да. Самому смолоть, заварить... Перед этим не устоит ни одна женщина. - Я могу даже сполоснуть чашки, - предложил я великодушно. - Это я тоже умею. Она улыбнулась: - Чашки можно сполоснуть и утром. Но для первого знакомства не стоит заходить так далеко. Итак, я сворачиваю... В ее голосе было полуутверждение, я еще мог отпереться, мол, пошутил, дома дел полно, жена ждет, собака негуляная, но я кивнул, она резко бросила машину в сторону, развернулась, вроде бы даже нарушила пару правил, но я не разбираюсь, просто так показалось, и машина вкатилась в улочку уже не такую широкую, хотя машин было столько же. Я спохватился: - А как ваши домашние встретят мое вторжение? Она ответила спокойно: - Интересуетесь моим семейным статусом? Увы, я даже не сходила, как теперь говорят, замуж. Подруги уже по два-три раза а кто и больше, а мне то не хотелось, то... совсем не хотелось. - Ну, в этом есть и свои преимущества... Она покосилась удлиненным, как у газели, глазом: - Для вас?.. Я живу пока одна. Мать и отец живы и здоровы, даже бабушка жива, но вы же знаете проблемы старых москвичей с квартирами. Рождаемость падает уже столетие, квартиры после стариков остаются с той и другой стороны, на коренного москвича приходится по две-три... Не на каждого, конечно. Хорошо, теперь разрешено иметь по несколько квартир. Глава 21 Повинуясь неслышимому сигналу, открылись ворота. Автоматический гараж, лифт прямо оттуда, чист и в зеркалах, мочой не пахнет, клопов нет... Наверное, нет. Когда дверь распахнулась, мы оказались на широкой площадке, больше похожей на картинную галерею. На стенах портреты, внизу вазы с цветами. Вкусно пахнет уверенным достатком. Достатком наследственных князей, а не современных новых русских, пищей для анекдотов. - Это все ваши квартиры? Она расхохоталась: - На эту площадку выходят квартиры четырех семей! Очень приличные люди, не жалуюсь. - Это хорошо, - согласился я со вздохом, - когда соседи хорошие. Дверь она открыла с той же легкостью, как я отворяю свою, но здесь, как можно догадаться, всю легкость обеспечивает техника. Дверь мне показалась тяжелой, как танковая башня. Квартира обставлена уютно, со вкусом, но все же, на мой взгляд, поработали умелые дизайнеры, визажисты, как их там, но где милый хлам, разбросанные вещи, некоторая неправильность, что свойственна всем? Несколько квартир, подумал я с угрюмым восторгом. Она заранее все объяснила, если вдруг замечу нежилой вид. Но я не замечу, я распален страстью, гормоны прут из ушей, ничего не вижу, кроме этой рюриковно-романовны в постели. В спальню заглянуть не удалось, но, думаю, это не моя полусолдатская койка. Она сразу прошла на кухню. Я осматривался с любопытством. Огромная, как площадь Этуаль, дизайн, встроенные агрегаты, которых я не отличу один от другого, только холодильник и знаком, здесь их два. Мойка одна, но громадная, зачем-то двойная, из навесных шкафчиков на волю просятся вина в ярких бутылках. Стелла поставила на огонь кофейник: - Может быть, сперва перекусить? Я протестующе выставил ладони: - После такого ужина?.. - Подумай. - Ни за что. А вот ты... - Я на диете, - сообщила она. - Достаточно и маленького бутерброда. Или двух. Тебе с чем? - Я всеядный. - Желудок в порядке? - Булыжник переварит, - заверил я. Она в сомнении вскинула красивую бровь, мол, после тридцати половина мужчин с язвами, гастритами, а вторая половина с простатитами и прочими половыми неудобствами. Я широко и плотоядно улыбнулся, показывая всем видом, что пока что... тьфу-тьфу!.. сия чаша меня миновала. Потом мы пили кофе, неспешно и с удовольствием. Она добавила сахару в самом начале, чувствовался тот особый привкус жженого сахара, я так не делаю, но не возражаю, ибо кофе хорош всегда, когда хорош. Потом она медленно начала раздеваться, не сводя с меня двусмысленного взгляда. Все проделывала медленно, грациозно, но с некоторой долей неловкости и застенчивости, что явно верх артистичности, ибо если совсем недавно женщины смущенным шепотом просили погасить свет, то теперь даже школьнице не придет в голову заниматься этим в темноте. Когда сняла и трусики, ажурные и надушенные, я ухватил ее жадными лапами. Она шепнула ласково: - Не спеши, дорогой... У нас много времени... Бери меня нежно, медленно... Я хочу вкусить всего... Я сказал с грубоватой мужественностью: - Анатоль Франс сказал, что в любви предпочитает старые методы. Самые старые! - Дорогой, это было давно... - Во Франции любовью заниматься умели, - не согласился я. - Все эти штуки-дрючки, которые сейчас преподают на курсах эротики, тогда уже были в ходу. Но я, как и Франс, не гонюсь за модой. - Это не мода... - Есть вещи, которые я не делаю, - ответил я непреклонно. - По крайней мере, в первый же день. - Не будь таким зажатым... - Я не зажат, - объяснил я, - я просто старомоден. Она смотрела умоляюще, но я держался напористо, грубовато, пусть еще не как солдафон, но как человек старшего поколения, который не обучен всяким новомодным приемам, который прост, как правда, а по опыту знает, что как бы ни изощрялся, но оргазм всегда оргазм, от позы не зависит. Она взяла мою голову, попыталась сдвинуть меня ниже, но я со смехом развернул ее, поставил, как в моей молодости говорили - на четыре кости, и взял просто, напористо и грубо. Она смирилась, терпела, даже начала двигаться и постанывать, но я уже сжал ее сильнее, оставляя на мягкой белой заднице красные пятна, мощно выдохнул, рыкнул, медленно расслабился, похлопал по ягодице: - Ты просто прелесть! Она продолжала стоять на четвереньках. Я слез с постели, расправил плечи и подтянул живот, все-таки снимают, направился в ванную. Здесь все сверкало чистотой, на столике и полочках выстроились шампуни, мази, но все же ощущение осталось такое, что постоянно здесь не живут. Когда я вышел, она уже сидела на краю постели, закутавшись в розовый пышный халат. Лицо ее раскраснелось, прическа сбилась, и она ловко распустила волосы. - Ого, - сказал я озабоченно, глядя на часы. - Черт! А у меня там собака негуляная. - Собака? - Боксерчик, - объяснил я ласково. - Такая умница! А понятливая... Представляешь, на обед всегда зовет, все понимает... Собачники о своих собаках могут говорить часами, даже не повторяясь, но я говорил о Хрюке, лишь пока одевался и натягивал кроссовки. Она подставила щеку, я звучно чмокнул, повернулся к двери. Она сдвинула собачку замка, спросила как-то неуверенно: - Надеюсь, ты еще найдешь время для меня? - О, я мечтаю об этом, - сказал я горячо. - Было так чудесно! Приободрившись, она сказала с улыбкой: - И в следующий раз ты найдешь время позаниматься со мной... подробнее? Не на бегу? А то, как говорится, не снимая лыж... - Надо бы, - согласился я. - Черт с ними, привычками, Анатолем Франсом... Даже с телекамерами. Она отшатнулась, будто я внезапно попытался ее укусить за нос. Глаза расшились уже в неподдельном испуге: - Какие... такие телекамеры? - Одна в люстре, - пояснил я словоохотливо, - две по углам, четвертая в том навороченном вентиляторе. Я улыбался дружески, а ее лицо покрылось смертельной бледностью. В глазах вспыхнул страх: - Ты... знал? - Конечно! - Но... как?.. Откуда? Я нежно провел ладонью по ее щеке. Ощутил, как тяжелая горячая кровь наполняет там внизу, хотя в моем возрасте на такую реакцию требуется уже несколько часов, а то и сутки. - Ты просто прелесть. Не бери в голову, а бери... ну, сама знаешь. Ты красивая, а на красивых даже злой пес не гавкнет. Замок щелкнул, я вышел на пустую площадку. Стелла смотрела вслед расширенными в страхе и непонимании глазами: - Если ты знал... - Да что знал, - проговорился я в порыве понятного мужского хвастовства, - сам проверял, чтобы засняли как следует! Скажи ребятам, пусть с пленкой побережней, не испортили бы. Буду друзьям показывать. Лиф