т тихо загудел, я кивнул дружески, дверца бесшумно распахнулась. И тогда, когда лифт пошел вниз, мне показалось, что слышу, как щелкает все множество замков, отгораживая ее квартиру от внешнего мира. В понедельник Кречет встретил меня придирчивым взглядом: - Виктор Александрович, по информации, вы так неожиданно исчезли с приема... - Неожиданно? - удивился я. - Я полагал, что если не меня, то такую красивую женщину, как Стелла Волконская, должны заметить сразу! В его глазах появилось недоумение: - Верно. Вы исчезли с этой... аристократкой. - И не просто исчез, - похвастался я. - Побывал у нее в спальне. Он вскинул брови, в серых глазах мелькнул гнев. Я не решился играть дальше, уже без улыбки рассказал, как ушли с приема, как доехали и... чем закончилось. Намеком, без подробностей, ибо настоящие мужчины охотнее рассказывают о своих проколах в этой области, чем об успехах. Он слушал-слушал, отшатнулся: - Да вы понимаете, что натворили? - Что? - Дали им в руки материал для шантажа! - Так ли? - усмехнулся я. - Забываете, в каком мире живем. Еще десяток лет назад такими фото можно было скомпрометировать, загубить карьеру... помню, военный министр Англии, Парфюмо, вылетел со всех постов за такое фото..., а сейчас даже правительственный чиновник будет не только рассматривать такие снимки с удовольствием, но еще и друзьям покажет. - Но пресса... газеты... телевидение? Я скромно улыбнулся: - Пусть покажут. Я был неплох. В этаком старом мужественном стиле! Без новомодных выпендренов, когда, мол, и женщина тоже человек, надо удовлетворять ее сексуальные фантазии... Хрен, я удовлетворял. Главное, что заботило и даже малость мешало, это подтягивать животик... он у меня малость того, и выпячивать грудь. Окаменевшее лицо Кречета начало медленно оживать. Из богатырской груди вырвался такой мощный вздох, что взметнул бумаги на другом конце стола. В глазах наконец вспыхнул интерес: - Я добуду запись. Сам просмотрю! - Мне стыдиться нечего, - сказал я скромно. - Такую аристократку поставил... И драл, как вокзальную шлюшку. - И живот подтягивал? - Зато плечи надувал. Когда-то там были мышцы... честное слово!.. если напрячь, то кое-что проступает даже сейчас... Он наконец освобождено засмеялся. - Да, забываем в какое время живем... Но и они, дурни, забыли! Но все же, Виктор Александрович, зная вас, ни за что не поверю, чтобы вы потащились за бабой на другой конец города. Вам бы, чтобы в соседнем подъезде, а то и на одной площадке, чтобы в трениках! - Такая аристократка! - сказал я с упреком. - Аристократка, - согласился он. - Проверили. Сейчас все покупают липовые свидетельства, что графья да потомки Романовых, а то и Рюриковичи, но она в самом деле урожденная Волконская, а те тянут род от Рюрика. Родословная уже длиннее, чем у вашей собаки. А Рюрик и вовсе, если верить тут одному, от самого бога Сварога. Так вы ее, так сказать, креветкой? - Некоторые говорят, а ля кальмаром. Но мы еще малость и поговорили. Она знает немного, да и о том старалась не говорить, но я задавал вопросы, а ответы пропускал мимо ушей, зато следил за лицом. Не ручаюсь за стопроцентную точность, но в недрах армии зреет военный переворот. Из-за недоплат, сокращений, неустроенности... Я бы указал на военно-воздушные силы, если бы уверенность была не на семьдесят процентов, а на все сто... Он кивнул: - Продолжайте. - Из вашего кабинета утекает ценная информация... - Догадываюсь. - Еще один крупный банк поддерживает тайную работу против вас. - Их много! - Судя по интонации, бровям, тембру, это мощный государственный банк. А таких можно перечесть по пальцам одной руки. Даже если эта рука трехпалая, как у жабы. Он в недоверием покачал головой: - Вы полагаете, она знает настолько много? - Похоже на то. Простую шлюшку не провести на прием, даже очень красивую. К тому же я не клюнул бы на простую. Они уже знают, что я на баб не падок. Потому подставили настоящую аристократку из высшего круга. Чтобы привлечь мой интерес, она сразу поспешила дать понять, что знает высших лиц лично, что княгиня, что богата и влиятельна... Понимали, что я почувствую, если врет, на чем-то да поймаю, а вот настоящая в самом деле может набросить поводок на такого плебея - умного, но бедного и низкорожденного. Он покачал головой: - Подозрительный вы человек, Виктор Александрович. - Я? - удивился я. - Просто я человек, уже повидавший людей. Он хмыкнул. По его глазам я понял, что он хотел сказать: людей ты повидал, дружище, но, похоже, и баб повидал тоже. Всяких, разных. В том числе - красивых и подлых. - Я наведу о ней справки, - пообещал он, - но вы уж не делайте ничего неожиданного! Моя охрана должна знать, где вы и что с вами. - Да все было ясно, - ответил я досадливо. - Я не двадцатилетний юнец, которому гормоны ударят в голову. Я знаю, как кто ведет себя. Вместо того, чтобы только демонстрировать свои прелести, она поспешила выложить все козыри. Ставка на то, что заинтересуюсь если не просто красивой женщиной в постели, то хотя бы знакомством с такой знатной особой. Но, повторяю, я - волк битый. И как тот старый пес. - Что за пес? - Который скрэбэ, ..., гавкае. Ну, разом делает три дела. Эх... который закапывает задними лапами продукты отхода организма, продляет род и охраняет государство. Самое неприятное, что в вашем тайном совете кто-то на их стороне. Я ощутил это ясно. Лицо Кречета, и без того каменное, застыло вовсе. Мертвым голосом спросил, впрочем, без всякой надежды: - Кто? - Если бы она знала, - развел я руками, - то, возможно, узнали бы и мы. Глава 22 Постовые сбивались с ног, направляя поток машин по другой улице. Демонстранты перекрыли улицу, подогревая себя криками, сгруживаясь как овцы, чтобы если какой водитель, озверев, решится пустить машину на толпу, то чтобы попасть под удар не одному, а всей массе. Не то, что на миру смерть страшна, христианам она всегда страшна, а удар распределится на всех, можно отделаться синяком, зато всю жизнь ходить в героях. - Церковь наносит ответный удар, - сказал Володя. - Если бы церковь, - буркнул я. - А кто же? - Чистые души. Церковь даже с петлей на шее не способна поднять жирный зад... Это как с двумя лентяями, что лежали в горящем сарае, терпели, и только когда загорелась одежда, один слабо вскрикнул: "Горим...", а второй тихонько попросил: "Соседушка, крикни и за меня "Горим!". Да что там, церковь даже не крикнет. За нее кричит это людье. Хорошее людье. Чистое, недалекое. Не видевшее мира, не читавшее других книг, не слушающее других людей. Мы любим таких, всем нам приятно общаться с хорошими людьми, что глупее нас. Он посматривал на меня недоверчиво, на чистом лбу собрались морщинки. - Я поеду по кольцу, - сообщил он. Хоть дальше, зато нет перекрестков... да и никакие демонстранты там не перекроют. Машина неслась уверенно, мощно, мотор не гудел, а едва слышно мурлыкал, меня уютно вжимало в мягкое сидение, но на душе была горькая безнадежность. Соберемся, опять будем говорить о НАТО... И я буду говорить. Хотя я-то понимаю, что дело не в НАТО, что продвижение этого военного блока к нашим границам - это не угроза нападения, а куда страшнее и хуже... Это результат уже одержанной победы! И Краснохарев, и его блестящий ученик, что держится так скромно, Усачев, и Коган, Коломиец, Яузов... никто из них не понимает, что на смену атомным бомбам, водородным и даже нейтронным - пришло более совершенное оружие! Нет, не химическое или биологическое, это такой же примитив, рудимент мышления каменного века. Не лазерное, не электронно-компьютерное, интернетовское... Хотя уже теплее, но не потому, что по Интернету можно залезать в пентагоны и воровать атомные секреты. Или испортить базы данных. На смену незаметно для простого народа, а многие политики не умнее своих сапог, пришли бомбы философские! Бомбы с зарядами вседозволенности, разврата, сексуальной свободы, признания сексменьшинств, признания прав дебилов и круглых идиотов на представление их интересов в парламентах, на свою долю в руководстве... Как могла выстоять в борьбе Америка, где за все века истории не было ни одного философа, ни одного ученого, ни единого крупного деятеля? Даже в таком простом деле, как военное, там не было ни умов, ни героев, что бросались бы под танки или на амбразуры дзотов. А этим как раз и победила. Чтобы победить другие народы и культуры, ей надо было всего лишь провозгласить девизом: все дозволено! Разврат, трусость, предательство, хапанье... все пороки легализируются, уже нет разврата, предательство оправдано, как и трусость... Все правильно: другие народы рано или поздно, глядя на такой разнузданный шабаш, устанут от карабканья к совершенству... Неважно какому: к коммунизму или построению царства Аллаха на земле. Вернее, устанет средний человечек, а его, как известно, большинство. И, как большинство, проголосует за более простую жизнь. Никакого космоса, никакой звездной астрономии. Мой сад, моя корова, персональный компьютер с играми, возможность ходить к жене соседа... и чтобы это не было с риском для жизни. Чтоб это было естественно. И без усилий. Женщинам тоже воля, чтобы не приходилось часами уговаривать расстегнуть еще одну пуговицу, а чтоб это стало просто, как выпить стакан воды. Нет, лучше Пепси. Меня качнуло к дверце, мимо медленно поплыла красная кирпичная кладка. Мелькнула зеленая форма. Вежливый, но строгий голос попросил предъявить документы. В машине потемнело, кремлевские часовые заслонили окна со всех сторон. - Хоть здесь тихо, - сказал Володя с облегчением. - Только бы не как в могиле. Он погнал машину через мощеный плитами двор, шины весело шуршали по граниту. Из подъезда дворца навстречу слаженно двинулись парни Чеканова, охрана президента, но когда я выбрался из машины, первым ко мне подскочил бойкий массмедик, длинноволосый, в темных очках, в стеклах которых отражалось солнце. Он сунул мне под нос микрофон, на ручке крупная надпись, явно их канала, другой рукой зачем-то шуровал в кармане. - Что вы скажете о новых указах президента? - Каких? - поинтересовался я. Он несколько смешался, что удивило, обычно этих ребят ничем не проймешь, наглость - первое качество профессии, впрочем, каждый тут же начинает делиться своими ценными мыслями, раздуваться на экран, а когда массмедик пытается закончить интервью, еще и вопит, что не все сказал. - Последних... Где он пытается ударить по национальным святыням! - Разве? - удивился я. - Как это? Похоже, он уже начал терять интерес к человеку, который вроде бы и вхож в коридоры власти, но, может быть, даже не видел президента, а только вытирает пыль в его отсутствие. - Ну, он решил сделать то, что не смогла Советская власть, - сказал он. - Разрушить святую православную церковь... - Странно, - сказал я удивленно. - А что вы скажете... - повторил он снова уже растерянно, ибо любой человечек, будь это порнопевица, депутат или премьер охотно лезли под объектив, рассказывали подробности о делах, о которых даже не слышали, только бы почаще мелькать на экранах... - Скажите нам... Я стал подниматься по ступенькам. Массмедик попытался пройти следом, чекановцы остановили. Он завопил радостно, что ущемляют прессу. Со всех сторон засверкали вспышки фотокамер. Я надменно сказал наблюдавшему за нами Володе: - Объясни этим странным людям, что я застал еще те времена, когда мужчинам неприлично было дарить цветы, а женщинам - вино. Тогда никто не подавал руку не общался с теми, кто в начале разговора не снимет темные очки, а руку не вытащит из кармана... Массмедик задергался, то ли почти выигрывал в карманный бильярд, то ли наконец ухватил зловредную блоху. На лице отразилось страдание, а тут еще очки снимать, которые все же придают глупому лицу загадочное выражение, другая рука занята микрофоном, а я усмехнулся и прошел в услужливо распахнутую дверь. Один из охранников на правах знакомого, видит меня уже вторую неделю, спросил недоверчиво: - А что, были такие времена? - Трудно поверить? - спросил я в свою очередь. - Увы, самому уже не верится. Передо мной открывали двери, всякий раз задерживая ненадолго, словно просвечивали в поисках оружия, пропускали до следующей двери и снова останавливали. Я почти не замечал этой рутины, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а это все-таки монастырь чужой, мысли больше занимал странный парадокс, что когда СССР бряцал оружием, весь советский народ, за редчайшим исключением, был за США. Если бы в самом деле война, наша армия сдалась бы американцам, только бы не воевать с теми, кто, по нашему мнению, стоял на страже свободы, справедливости. Но вот сейчас, когда мы вроде бы уже не враги, все слои общества ощетинились на США за их продвижение к нашим границам. Именно теперь чуть ли не каждый готов бросить в их сторону гранату или хотя бы гнилое яблоко, хотя к этому никто не призывает! Американцу, по чьей стране не прокатывались опустошительные волны скифов, киммерийцев, татар, шведов, немцев, французов, не понять ожесточения русских по поводу НАТО. Москву, к примеру, брали и сжигали дотла татары, поляки, французы... ах, так еще и американцы? В кабинете Кречета собралась половина его рати. А у Краснохарева и Яузова видок таков, словно ночевали если не здесь, то под крыльцом. Кречет встретил на середине кабинета, пожал руку, проводил к свободному стулу, выказывая уважение к отечественной науке. - Пристают? - спросил он. - Я видел из окна... Похоже, вы его отбрили. Вид у парня ошарашенный. - Да ладно, - отмахнулся я. - Видно же, что парень раньше писал о проститутках, скандалах, постельных утехах певичек, а тут послали говорить с нормальным человеком!.. Конечно, парень растерялся. В его мире нормальных нет. - Подлая рать, - сказал Кречет с раздражением. - У меня нет особой симпатии к коммунистам или либералам, но когда вижу, что все газеты - все! - лизали зад президенту, предыдущему, конечно, и ни одна из этих пишущих тварей не рискнула вставить ему перо, хотя по стране ходили видеокассеты с записями его пьяных похождений на Западе, то ясно, что у нас за пресса. За столом подняли головы, прислушивались. Возможно, у президента в этот момент как раз оформлялась некая инициатива, важно успеть понять ее раньше других. - Господин президент, - сказал Коган очень серьезно, - зато теперь вы не можете пожаловаться на отсутствие интереса к вашей персоне. Значит, с вашим избранием демократия восторжествовала! Кречет отмахнулся: - Эта мразь просто чует, что я вот-вот упаду. И по своей подлой привычке лягать постаревшего льва, спешат, спешат! Но я уж постараюсь, чтобы... Его огромные кулаки угрожающе сжались. В кабинете наступило тягостное молчание. Коган сказал мечтательно: - Зато потом... Вот будут лизать, зализывать, зацеловывать... Кожу сотрут! Хотя нет, у нашей прессы языки шелковые. - Иногда и там, за бугром, - сказал я, - языки не только шелковые, но и истекают медом. Краснохарев буркнул, не отрываясь от бумаг: - Реклама, что ли? - Можно назвать и так, - согласился я. - Реклама своего образа жизни. Как сирены, что обольщали Одиссея, поют... Но Одиссей сумел устоять, а мы - нет. На меня посматривали с сомнением, но внимательно. Хоть какие глупости я ни говорил, но все-таки президент зачем-то меня приглашает. Более того, прошел слушок, что даже советуется. Кречет усмехнулся: - Я сам слушал этих зарубежных сирен. Наше правительство здорово постаралось, чтобы их слушали и всему верили без оглядки. Мол, раз глушат, значит - там правда. Извечно русское отношение к власти... Мне, как и всем, нравилось все запретное. Как нравилось и то, что позволяло не карабкаться на гору а позволило бы катиться вниз... Ведь по сути прежняя власть усиленно тащила человека на сверкающую гору, а запад вкрадчиво уверял, что в этом самоистязании нет надобности. Он бросил на меня быстрый взгляд, но я уже упорно смотрел в стол. Кречет говорил цитатами из моей старой книги по психике масс. Может быть, ему будет неприятно, что я замечаю, кто знает. - Возьмем простейшую ситуацию, - продолжал он с ядовитой улыбкой, - когда человек решил бросить курить или пить. Или возьмем того больше: решил по утрам делать зарядку, учить язык, бегать трусцой... И вот все вокруг начинают: да что ты с нами не пьешь, не уважаешь, да? Да закури разок с нами, это здоровью не повредит, все враки! Вон посмотри на Митрича: курит, пьет, а все еще к бабам ходит, хотя ему семьдесят лет! Вон ихний Черчиль каждый день по толстой сигаре, бутылке виски, толстый, как копна - а помер в девяносто лет!.. улавливаете? Краснохарев покряхтел: - Что ж, Одиссей всем ухи воском забил, а нам чем? - Вот-вот! В начале века можно было в изоляции строить хоть коммунизм, хоть царство божье на земле. Но с приходом радио, те, кто страшится таких строителей, стали уверять, что можно жить и никуда не стремясь, просто жить. И что так жить даже лучше! И плевать на высокие цели и мотивы! Человек произошел от обезьяны. Он сам обезьяна и обезьяной останется. Вот вам работы Фрейда, Моррисона... И когда изо дня в день тебе долбят, что можно прожить и без утренней зарядки, и что не обязательно истязать себя диетой, то надо быть сверхчеловеком, чтобы устоять. Но народ не состоит из сверхлюдей. Простого человека всегда легче уговорить бросить работу и полежать, чем работать. Кречет все чаще посматривал на меня, наконец отвел в сторону: - Что-то случилось? - Ничего особенного, - ответил я с неловкостью, голос президента был полон участия, словно боевой генерал внезапно превратился в священника. - Просто я не в своей тарелке... И не за своим столом. - Почему так? - Все работают. Как вы изящно выразились, пар... или пена из одного места. Только я... - Ну-ну, что делаете вы? - Вот именно. Что делаю я? Все вокруг специалисты. А я? Он внимательно посмотрел на меня, покачал головой: - Возможно, вы последний на свете философ. Не зря же я из вашей книги по памяти почти главу прочел! Надеюсь, заметили? - Спасибо, - ответил я с неловкостью, - у вас действительно сказочная память! Но насчет философов... Их выпускают философские факультеты крупными партиями. - Философами не становятся, получив красивый диплом с печатями. Философ видит то, чего не видят специалисты. К тому же видит... все. Целиком. Я пробормотал: - Спасибо. Я просто не уверен, что это обо мне. Он тепло улыбнулся: - О вас. А к тому же, вам некуда больше деться. Здесь самые близкие вам по духу люди. В остальном мире вы не можете рассчитывать ни на популярность, ни даже на понимание. Вы слишком... революционны. - Это я-то? - Да. Взгляните на революционеров одного шажка. Ну, зачем называть фамилии?.. Уживались неплохо и при Советской власти. Один, к примеру, считается отцом страшного оружия, которым мы долго грозили Западу... хотя теперь знаем, как наши шпионы перетаскали нам все ихние секреты... Он лауреат всех Сталинских, Ленинских, Государственных и прочих премий, грудь в орденах правительственных наградах... а уж когда получил все выше крыши, долларами хоть стены своих дач оклеивай, тогда-то и заявил, что советская власть не совсем хороша, гуманности в ней недостает, права человека слегка ущемляются... Как будто раньше не видел! Мы все видели, понимали, шептали друг другу на кухне, а он не понимал, ребенок какой! Оружие делал, некогда было. Правда, если он отец такой страсти, то для кого ее воровали наши шпионы, и за какую кражу секретов ФБР пересажала уйму народу?.. То же самое и другие герои. Сейчас нахваливают власть в России, а вот Старохатская всем как кость поперек горла. Слишком честна, чересчур бескомпромиссна, не хочет смириться, что все мы немножко... ну, ладно, здорово-таки свиньи, одну ногу вытащили из дерьма, пора остановиться, ишь что вздумала: совсем вылезти да еще и помыться, не понимает, дура, что в дерьме как-то привычно... Вы тоже, Виктор Александрович, в своем нетерпении заглядываете слишком далеко. - Так то в книгах! А в жизни я люблю сидеть в темной норе. И чтоб не дуло. Он обнял меня за плечи, повел обратно. Министры поднимали головы, деликатно роняли взгляды. Возможно решили, что меня постигло великое горе: Хрюка поцарапала лапку, и президент меня утешает. Я вздохнул и сел за стол, где светился экран компьютера. Будем искать способы, дать достойный ответ Америке. Даже я буду искать, я - человек земного шара, всего человечества. Смешно говорить о нациях или партиях человеку, который прекрасно знает, что в будущем все народы сольются в единый, что когда-то не будет ни русских, ни американцев, ни арабов, а просто человечество... В отличие от домохозяек и академиков, что ничего не видят дальше своего носа, вижу этот далекий мир, когда все нынешние противоречия покажутся смешными. Но по всей моей шкуре поднимается шерсть, я ощетиниваюсь, когда слышу, как НАТО придвигается к нам. Даже не потому, что я - русский, патриот, и все такое. Это нечто от того, когда французские гринписовцы бросаются под русские бульдозеры, чтобы спасти от загрязнения озеро Байкал. Да, это чувство неправедности происходящего. И осознания, что ты вправе в схватке с более сильным противником взять что-то в руки... или применить то, что тот, более сильный, громко называет запрещенным приемом. Когда сильный борется со слабым, то для слабого оправдано применение любых средств. Глава 23 Через час, когда я перестал что-либо соображать, даже чашка крепкого кофе не помогла, сходил в столовую, в который раз подивился богатству и размаху, эти люди себе ни в чем не отказывают, взял пакет пирожных, да побольше, а когда вернулся в большой кабинет, возле стола Кречета пристроился на стульчике Кленовичичевский. Лицо его было красным, волосы всклокочены, он нервно всплескивал дряблыми от старости руками: - При попытке к бегству?.. Но это же... Это же произвол!.. Это уже было. Даже не при прошлом режиме, а в позапрошлых... Я застал еще сталинские времена, когда вот так... Права человека... Кречет метнул на меня косой взгляд, мол, что за жизнь у президента, когда подчиненные жрут сладкое в три горла, а ему отдуваться перед интеллигенцией, доказывая, что он не верблюд и не диктатор. - Аполлон Вячеславович, - говорил он мягко, словно собирался нести яйца, - я вас очень люблю. Я восхищался вами еще мальчишкой, когда ловил бибисишку, там о вас здорово рассказывал Анатолий Максимович Гольдберг, хорошо помню его голос. Как вы страдали в лагерях, мужественно отстаивая права человека. Но пора подумать и о правах общества! У него тоже есть права... Черт, да нет у него никаких прав! У человека есть, а у общества - нет. А настал тот момент, когда права человека наступают на права общества. Скажите, у нас есть специалисты по правам общества? Он опешил: - Права общества? Что это? - Вот видите, - проговорил Кречет. - Все века человек боролся за свои права: против князей, церкви, царей, президентов, генсеков... наконец одолел всех. А еще Достоевский говаривал: широк человек, широк! И добавлял: я бы - сузил. Простой человек получил право не только высказывать свое мнение, но вытребовал и все прочие свободы. Сексуальную, бисексуальную, порнуху. Вот только не видел пока на экранах, как человек, извините за выражение, гадит. Представляете на весь экран огромная такая задница, как вот у Степана Викторовича, камера плавно наезжает на его расширяющийся анус, очко по-нашему, а оттуда начинает выползать... ну, всякое, что он ел вчера, только переработанное... Коган, с интересом прислушиваясь, прервал с испугом: - Не подсказывайте идеи! - Что, боитесь, что Степан Викторович перейдет в киноактеры? - И это есть, - признался Коган, - все-таки у актеров доходы выше. Да и увильнуть от налогов проще... А если не отпустите своей железной рукой, то другого найдут с такой же... гм... начнутся съемки! - А вон Аполлон Вячеславович не верит. - Поймут как указание президента! - Плевали они на мои цэу, - отмахнулся Кречет. - Ну тогда украдут идею. Идея-то ценная! Кленовичичевский растерянно поглядывал то на Кречета, то на Когана, не понимая, когда от серьезного разговора перешли к шуточкам, и перешли ли. А Краснохарев с другого конца стола бухнул веско: - Я производственник, не мое это дело - права людей, общества. Но мне кажется, что с наступлением прав человека совсем забыты... я говорю о чести, достоинстве, верности слову - это понятия общества, а не человека. Кленовичичевский сказал, уже защищаясь: - Я разве за наступление на права общества? Я за разумный баланс... - Вот и давайте его искать. А то о правах отдельного человека, даже самого отпетого негодяя, наркомана, садиста и убийцы пекутся все, а о правах общества не слыхали даже специалисты! Марина внесла поднос с бутербродами и с чашками кофе. Яузов с неудовольствием покосился на крохотные чашечки: - Милая, я же просил среди этой мелюзги ставить и стакан. Марина сказала с раскаянием: - Ой, опять забыла!.. Что ж, вы никак не запомните как меня зовут, а я все забываю про ваш половник... или ковшик? Он буркнул: - Тазик. А еще лучше, принеси-ка кофейник сюда. Тебе меньше работы, да и нашему футурологу будет чем заняться. Я перехватил его насмешливый взгляд. По-прежнему считает блажью, что президент пригласил меня в совет. Понятно, он бы взял пару прапорщиков. - Позвольте мне, - сказал я, вклиниваясь в паузу. - По нашему министру обороны видно, что о правах общества не слыхал даже он. Остальные и подавно. Так что если сейчас хотя бы вчерне определим для себя, что это такое, то сможем двигаться дальше успешнее. Никто не хотел лезть вперед, политики, осторожничают, страшатся все же неосторожных слов, первые минуты слышно было только чавканье да сербанье, звякали чашки. Яузов, бросив на меня странный взгляд, только что вроде бы похвалил, но неизвестно за что, осушил кофе одним глотком, луженая глотка выдержала: - Защита общества от человека?.. Прощаясь, Кречет хлопнул себя по лбу, вернулся, пошарил в столе. Я с непониманием смотрел на листок бумаги в его руке. Он с довольным видом помахал им в воздухе: - Это вам, Виктор Александрович. - Что это? - Допуски. - Куда? - А куда восхочется. Люди моей команды должны быть вхожи всюду, куда возжелают. - Ого! Он ухмыльнулся: - Что-то вы захандрили было сегодня. Если наша рутинная работа нагоняет такую скорбь, то, может быть, воспользуетесь? Новые впечатления... Да и не может быть, чтобы не извлекли пользу. - Я пока не представляю, - согласился я невесело, - зачем мне допуски... Разве что не мне, а кому-то? Чтобы, скажем, был повод не выпускать из России? Мол, проходил мимо ящика с секретными бумагами, мог прочесть... К слову сказать, это не ваше дело, такие бумажки выписывать. На его скулах раздулись желваки, но руками развел с показным миролюбием: - Хотелось вам сделать приятное. И поскорее. А то поручи это чиновникам, то сумеют затянуть на месяцы... И еще кучу бумаг потребуют, несмотря на ясный приказ поторопиться! Он сжал кулак, я ясно увидел, как в нем верещат и гибнут чиновничьи души. Допуск к тайнам мне ни к чему, умный человек умеет получать информацию отовсюду. Для работы футуролога достаточно раз в неделю включать телевизор, чтобы определить развитие цивилизации на десяток-другой лет. Конечно, для настоящего, а не из тех, кого готовят элитные вузы. Помню, однажды получил допуск в архивы, в том числе Военно-Исторический, Архив Уникальных Фондов, побежал, роняя слюни... Первый изумленно сладостный шок испытал, когда пришел в Военно-Исторический, что в Немецкой слободе в Лефортовском замке. Служительница принесла толстенный том описи, изданный в... 1891-м! Я робко заметил, что это же самое архивное, а мне бы современное, на что женщина отмахнулась: а кто их перебирал. Все так и лежит. Я заказал, помню, по Засядько, мне принесли его личное дело, попросив заполнить прилагающуюся карточку читателя. Из нее я узнал, что предыдущим читателем был тайный советник Его Императорского Величества такой-то, вот его подпись, я расписался чуть ниже, с трепетом чувствуя связь времен, ибо следующая запись будет еще лет так через сто... Здание находилось за высокой чугунной оградой, с ворот неприкрыто рассматривали прохожих телекамеры. На звонок вышел неприметный военный, что-то молодое да раннее, гордое тем, что служит здесь, а не в Сибири, пренебрежительно смерило меня покровительственно оценивающим взором: - Вы уверены, что попали правильно? Я молча ткнул ему в лицо пропуск за подписью Кречета. Он вытаращил глаза: - Что это? - Сопляк, - сказал я веско, - это подпись президента. А ты - сопляк, понял? Или еще что-то непонятно? Судя по его лицу, ему стало понятно, что Сибирь обеспечена, если ошибется хоть в слове или жесте. Уменьшившись до зайчика, метнулся назад, срочно звонил, верещал тонко и жалобно, буквально через минуту выскочил с извинениями, что дежурный офицер оказался не здесь, но сейчас придет, проводит, вот сейчас уже идет, идет... Я молча позволил себя проводить новому дежурному через ухоженный двор к массивному зданию. Несмотря на все лепные украшения и кокетливый цвет, яснее ясного признавалось, что на самом деле оно и есть крепость с подземными казематами, складами оружия, запасами еды на сто лет в случае атомной войны... Офицер, похоже, прапорщик или что-то вроде того, о прапорщиках я знал только по анекдотам, потому шел в надменном молчании. Есть люди, которые вежливость принимают за слабость, тут же садятся на голову, а согнать их труднее, чем не пускать сразу. В дверях снова часовые, проверка документов, звонки, сличение подписи, снова звонки, я буквально видел, как бегут по проводам панические вопли, а навстречу такое же беспомощное: не знаем, решайте на месте, постарайтесь как-то вывернуться, отфутболить, затянуть... Последним меня принял высокий подтянутый военный, перед ним почтительно тянулись, бросали руки к виску, притопывали, делали кру-у-у-гом и снова возвращались переспросить или уточнить. У него было надменное лицо и погоны со звездами, значения которых я не понимаю. Серые глаза смотрели на меня с явным недоброжелательством: - И вы полагаете, что это дает вам право рыться в наших архивах? Он смотрел утомленно и брезгливо, как скучающий князь перед назойливым подростком из простолюдинов. Я скромно улыбнулся: - Не я. Президент. Он помрачнел: - Наш уважаемый президент... боевой генерал, чью деятельность я безусловно уважаю. Но он не работал в наших органах, не знает специфику... - Понятно, - прервал я невежливо, даже с удовольствием, ибо в его подчинении не работал, а с бумагой от президента можно наплевать на энкэвэдешника. - Не надо продолжать. Так и скажите, что отказываете. Я передам лично президенту. Слово в слово. Я протянул руку за моей бумагой. Он сделал движение отдать, но в последний миг заколебался, больно уж я дерзок, независим, не прошу допустить, не умоляю. Но на самом деле, когда я уже поднимался по ступенькам, мелькнула мысль, что ерундой занимаюсь, зачем это нужно великому мыслителю, это дуракам всегда нужна дополнительная информация, а умному достаточно для мудрых выводов... Словом, уже хотел взять бумагу обратно совершенно искренне... а то и оставить, самому уйти к своей работе, Хрюке, компьютерным играм... - У нас здесь высшая форма секретности, - сказал он. В глазах его я видел бессильную ненависть, почти хотел, чтобы распрямил спину и послал с моим президентом туда, где нам место, но майор, или кто он там, явно вспомнил о своей жалкой зарплате, потерянных вкладах, голодных детях, трудностях с поисками новой работы... И сказал совсем жалким голосом. - Если вы обязуетесь ничего не снимать, и не выносить... - Да-да, - прервал я, не желая видеть унижение человека, который должен быть гордым и независимым. - И страницы вырывать не буду. Мне достаточно лишь взглянуть. Мне даже записи вести не придется. - Тогда пройдемте, - сказал он совсем угасшим голосом. Похоже, он понял причину моей торопливости, ему стало еще хуже, как и мне от того, что он понял. Глава 24 Мы опускались на лифте, а на третьем или четвертом этаже, считая от поверхности, нас встретил человек, которого мой провожатый назвал полковником. Представил, показал бумагу. Оба долго изучали, я ловил на себе их скользящие взгляды, но притворился, будто не понимаю, что тянут время, изучая меня, а не пропуск, в подлинности которого их уже заверили по телефону. - И что же вас интересует? - спросил наконец полковник. - Меня зовут Иван Степанович, я отвечаю за архивы этого уровня. - Иван Степанович, - ответил я искренне, - пока что не знаю, что меня интересует... конкретно. Я хочу взглянуть на общую опись, а там сориентируюсь. Они тревожно переглянулись. Такой клиент попался явно впервые, и первой мыслью, что высветилась у них на узких лбах с медным отливом, было: опять проверка?: - Прошу за мной, - сказал полковник осевшим голосом. Провожатый отступил в кабину лифта, а я побрел за полковником по длинному коридору, а затем между высокими стеллажами. Отличие этих стеллажей было в том, что с их полок обычно смотрят пухлые папки, а сейчас мой взгляд отскакивал, как мячик, от металлической стены, разделенной на квадраты. На каждом квадрате длинный номер, разделенный черточками, только по описи можно понять, что за грязные или страшные тайны хранятся за толстым листом из нержавеющей стали. Кабинет полковника оказался чуть ли в конце страшноватого забора. За этого время он сумел одеть маску радушного хозяина, радушно улыбался, даже глаза улыбаются, я мог бы в самом деле поверить, что он рад, будь я лет на двадцать моложе... или глуп, как русский интеллигент. - Вот здесь опись... так сказать, описей. Если вас запустить в главное хранилище, то вам понадобится лет восемьсот, чтобы разобраться хотя бы с передними полками. А их там еще на пару тысяч лет... Садитесь вот за этот стол... Вот эту папочку, пожалуйста. В ней почти пудик весу, но это только генеральная опись... Понятно, заботится не о моем времени, а чтобы я не лазил бесконтрольно, но мне самому уже хотелось поскорее уйти, а те полки с бумагами показались не слишком, не слишком. - Компьютеры нужны, - сказал я досадливо. - Сразу бы любую информацию... Вам же самим легче. - Да, - согласился он, - но вам трудно в это поверить, однако у нас нет денег. Это в кино показывают какие-то операции с заграничными вкладами. - А что, не грешны? - Нет, - ответил он с вызовом, и я поверил, что, в самом деле, если даже руки по локти в крови, то чужих денег к этим рукам не прилипло. - Что же так? - А вот так. Мы законы не нарушаем. - Только мало кто знает, - заметил я, - по каким законам вы живете. И работаете. Он мне тоже не нравился, как и я ему, но с бумажкой президента я не ощущал трепета перед всемогущей ГПУ или НКВД, забыл как зовется теперь. Он сказал с вызовом и одновременно с гордостью: - Нас еще академик Цукоров называл элитными частями, которых коррупция не затронула. - Вас ничто не затронуло, - сказал я, осматриваясь. - Даже так называемая перестройка. Он скупо улыбнулся: - Вы бы видели сколько здесь на самом деле хранится улик и записей! Их достаточно было, чтобы пересажать почти всех писателей. Все диссиденты! Но мы этого не делали. Только изредка, чтобы напомнить Западу о нашем контроле над ситуацией. - Бросьте, - сказал я, морщась. - Что? - Бросьте, говорю. В нашей стране даже диссидентство было только для московской элиты. Для сынков высшей власти. Их журили, их предупреждали, им грозили пальчиком, устраивали разносы. В конце-концов те при очередной поездке на Запад оставались там. А мог ли простой рабочий или инженер поехать и остаться? Мог ли опубликовать диссидентский рассказ, стихи, просто выступить в эфире? Да в моем городе таких просто убивали в подворотнях. Мол, хулиганье шалит. И никакого шума. Все тихо. Это Василий Аксенов или Булат Окуджава, которых я люблю и читаю взахлеб, будучи сынками высших партийных бонз, могли публиковать свои диссидентские вещи и не быть убитыми втихомолку! Остальные же попросту исчезали. Незаметно. Ибо замечают либо исчезновение именитого, либо массовый расстрел. Но власть сделала вывод из хрущевских разоблачений. Неименитых инакомыслящих убивали массово, но порознь. Именно они - герои, а не те, которые сладко ели и мягко спали здесь, ездили на Запад, где тоже сладко ели и мягко спали, а потом и вовсе остались там. А сейчас приезжают поучать нас, сытые и выхоленные. Да, хорошие люди! Но герои не они, а те, лагерники, убитые... Ничуть не смутившись, он посмотрел мне в глаза ясным чистым взором, развел руками: - Все-таки жаль, что у нас нет компьютеров. Вы бы сразу увидели, что у нас масса компромата на интеллигенцию, которую мы не использовали. - Так купите, - сказал я настойчиво. - Компьютеры теперь стоят копейки. - Но тысячи машинисток, чтобы все перепечатать? А допуски на этих машинисток? Они все должны быть нашими работниками высшей секретности... Я удивился: - Вы что же, не слышали о сканерах? Даже у меня в квартире стоит! Он развел руками, мол, не слышал. Слышал, подумал я злобно. Дурачком прикидываешься. Страшишься, что если ввести в компьютеры, то наши же хакеры тут же все повытаскивают через Интернет, через телефонные сети, просто через электрические лампочки. Будете страшиться зажигать свет, при свечах жить будете. При таких страхах лучше уж совсем без компьютеров! Я листал этот пухлый том, неплохо устроившись за небольшим столом в дальнем углу, когда раздался телефонный звонок. Полковник, морщась, взял трубку. Отвечал односложно, глядя на меня с неприязнью. - Пусть зайдут, - сказал он наконец и положил трубку. Взгляд его оставался на мне, и я вежливо поинтересовался: - Чем-то могу помочь? - Ерунда, - отмахнулся он. - Просто сейчас сюда зайдут двое... - Понятно, стрельба будет? - Мы работу на дом не берем, - буркнул он. - На чужих континентах справляемся. Просто этой паре хочу задать пару вопросов. Пустяки, ничего серьезного. Если вам не помешает, я расспрошу их в вашем присутствии. Ничего секретного, уверяю вас. - Да мне хоть строевой подготовкой здесь занимайтесь, - ответил я любезно. - Спасибо, - ответил он так же любезно. - Вы будете удивлены, узнав, что большинство сотрудников секретных служб даже не представляют, что такое строевая подготовка. - Надеюсь, я этого не узнаю... В двери постучали, вошли двое, супружеская пара. Когда люди живут долго вместе, они становятся похожими больше, чем брат и сестра. Я бы мог, глядя на них, рассказать, сколько лет и месяцев они прожили, как часто ссорились, что едят, каких взглядов придерживаются, какие книги читают и какую музыку слушают. Полковник пригласил их радушным жестом: - Садитесь, садитесь!.. Как отдыхалось?.. Милованов Сергей Павлович... Милованова Ольга Ивановна. Милованов, мужчина с умным усталым лицом, вежливо заметил: - Иван Степанович, к вам вызывают не зате