бийц - это психически больные люди. Вы уверены, что они заслужили смертную казнь? - Уверен, - ответил Кречет, непоколебимый, как утес на Волге. - Их нельзя казнить. Их надо лечить! - Почему? - Так поступают во всем мире, - сказал Кленовичический твердо. - Во всем ли? - Если не считать слаборазвитые страны с диктаторскими режимами. - Такие как США, Китай, - сказал Кречет без улыбки. - Они своих преступников казнят без жалости! Я видел, что министры на Кленовичичевского смотрят с любовью и жалостью. Он прав, абсолютно прав, но все мы живем не на Марсе, где все поют, а зимы не бывает. Сказбуш решил придти на помощь Кречету, или же просто не смог сдержаться: - А почему этих самых алкоголиков и психически больных мы обязаны лечить?.. Кленовичичевский задохнулся от возмущения. Смотрел остановившимися глазами, а Кречет сказал ровно: - Ребята, подготовьте указ. У нас нет денег, чтобы штат профессоров нянчился с убийцами, излечивая их от мании убийства. И нет миллионов, чтобы тратить на таких, когда в стране дети недоедают, учителя сидят без зарплаты, а нормальные здоровые люди содержат этих убийц, сумасшедших психопатов... Вы, дорогой Аполлон Вячеславович, живя на облаках, заботитесь о правах этих убийц... А я, президент, увы, находясь на грешной земле, забочусь о тех людях, которых эти мерзавцы убили. И они будут расстреляны! Кленовичичевский отшатнулся, словно его ударили. Лицо Кречета было злое, как у волка. Кленовичичевский бледнел, но в то же время в его лице и фигуре словно бы пробуждалось странное достоинство. Он выпрямился, брови приподнялись, придавая лицу гордое и слегка надменное выражение. Темные круги под глазами придавали вид солидного государственного деятеля старых времен, когда правители все были красивыми и благородными, а не раскормленными боровами. Хрипловатым голосом, бесцветным от усталости, но однако же исполненным непривычного достоинства он произнес: - Господин президент, я вынужден выйти из состава вашей команды. Кречет спросил со встревоженным любопытством: - Что-то случилось? - Я выхожу, - повторил Кленовичичевский, - только это имеет значение. Кречет участливо и серьезно поинтересовался: - Аполлон Вячеславович, вы можете сказать причину? - Я не согласен с вашими методами правления, - ответил Кленовичичевский твердо. - Я считаю их диктатурой. Вы нарушили все права, до которых могли дотянуться. Глаза Кречета были серьезные, смотрел он с симпатией и грустью. Развел руками: - Я понимаю вас, Аполлон Вячеславович. Все же примите мое признание в глубоком уважении. Если даже мы не сможем работать вместе, то хотя бы давайте сохраним чисто человеческие отношения. Как-нибудь за чашкой кофе... Кленовичичевский прервал: - Простите, господин президент. Мне, скорее всего, скоро придется скрываться в подполье. А когда попадусь... у вас, уверен, будет отличная сыскная служба, какая чашечка кофе у заключенных? Он с достоинством поклонился, повернулся и, провожаемый нашими взглядами, пошел к двери. Я ощутил недосказанное, что Кленовичичевский удержал из вежливости, но что и так читалось по его походке, по старчески сгорбленной спине: вряд ли даже удастся побыть заключенным. При диктатуре просто: убит при задержании, застрелен при попытке к бегству... Хорошо, если не скажут, что убит в пьяной драке собутыльником. Когда дверь закрылась, Кречет вздохнул, тяжело опустился за стол. Преодолевая странное оцепенение я заставил себя раскрыть рот: - Чечня... Кречет поднял голову, злой и взъерошенный, словно волк с еще вздыбленной шерстью: - Что? - Чечня, - повторил я настойчиво. - Проклятая ненавистная Чечня. Помните, как всех наших тряхнуло, когда даже на иннагурации их президента на праздничных столах стояли только минеральная вода и кока-кола? - Ну? - повторил он почти с угрозой. Я поморщился: - Вам бы извозчиком, господин президент... Если хотя бы часть населения примет ислам, то ровно на столько уменьшится процент алкоголиков. И пьяниц. И вообще - пьющих. Уже не Горбачев будет следить за соблюдением сухого закона, на котороый всем наплевать, а сам Аллах, что все видит, от которого не укроешься. Он вздохнул: - Доживем ли? К мусульманству чересчур враждебное отношение, потому что мусульманство, мол, это вера врага. В России из каждых десяти войн девять были со странами ислама! Но если появятся русские мусульмане... подумать только - русские мусульмане!.. Хотя их уже немало. Но, как это ни дико, первыми русскими мусульманами стали военнопленные, что познакомились с исламом либо в Афганистане, либо у чеченцев. Приняли ислам не для того, чтобы облегчить себе участь, кто мешал тут же отказаться, оказавшись в глубинах России? Но упорно соблюдают предписания ислама, выдерживая насмешки и преследования со стороны тупых и злобных обывателей. Мне положили вчера на стол сводки, сколько молодых русских парней приняло ислам... Мало, согласен. Но, что удивительно, никто не отрекся!.. Ладно. Сегодня день тяжелый. Надо успеть многое, а с полудня я улетаю на маневры. Глава 40 Где-то перед обедом Когана вызвали, он ушел, волоча ноги как дряхлый старик, пропадал недолго, а потом дверь кабинета распахнулась, словно ворвался регбист, морда Когана сияла так, что его можно было подвешивать вместо люстры. - Господин Кречет, - выпалил он, вытягиваясь по-военному, - с вами настойчиво добивается встречи группа финансистов международного фонда! Кречет вскинул голову. Покрасневшие от недосыпания глаза были раздраженные: - Какого черта? Коган помялся: - Сведения непроверенные... Но есть слушок, что хотят предложить большой кредит под крайне низкий процент. Кречет, морщась, потер виски ладонями, тряхнул головой, стараясь придти в себя после второй бессонной ночи: - И это все? Коган развел руками. За кредиты дрались, их добивались, предыдущий президент едва ли не в зад целовал даже финансовую мелочь Запада, только бы кинули от щедрот пару миллионов под любой процент, а этот тупарь, солдафон, унтер, даже не повел бровью. - Есть еще слушок... - сказал он запинаясь, - еще менее вероятный... - Ну-ну, телись быстрее. - Поговаривают, что группа финансистов... самых крупных... желает инвестировать в нашу промышленность некие суммы... Кречет отмахнулся: - Суммы-то не плевые? - Не вышепчешь, - признался Коган. - В шею, - распорядился Кречет. - Впрочем, в шею не надо. Сбреши что-нибудь о занятости президента. Ты у нас теперь почти Геббельс! С Коломийцем шепчетесь? А я встречусь с ними после возвращения из Перми. Коган дернулся, лицо пошло пятнами. - Господин президент, вы не поняли... Это колоссальные суммы! Настолько колоссальные, что я даже не знаю... Я бы сказал, что за этим что-то стоит страшное, если бы и министр экономики, и директор Центробанка, и все-все наши виднейшие экономисты не завопили в один голос: надо брать! Обеими руками. Даже зубами вцепиться. Кречет неспешно поднялся, распрямился во весь рост. Хрящи в спине затрещали, словно кистеперая рыба превращалась в человека. Из полированной поверхности стола смотрела угрюмая опухшая харя. Скажи, от бессонницы, кивнут, но про себя всякий подумает: с перепоя мается президент. Ишь, дорвался до власти. Теперь баб гребет, жрет от пуза, по сто бочек коньяка за ночь выжирает... Скоты. По себе меряют. - Утопающий хватается за соломинку, - ответил он загадочно. Коган кивнул, он знал, что утопающий схватится и за гадюку, но по президенту выходило, что утопает вовсе не он, не Россия, а эти финансисты Международного фонда? Или даже те, кто за ними стоит? Марина вошла без стука, как входила всегда, сказала негромко: - Господин президент... Кречет дернулся: - Что стряслось? - Машина ждет. Прикажете задержать самолет? - Нет, иду, - ответил он сердито. - Еще и ты со своими шуточками! Не подкрадывайся так. Когда-нибудь застрелю ненароком. Коган окинул его оценивающим взором. Что-то президент нервничает так, что подпрыгивает при каждом шорохе. Мирошниченко торопливо подбежал к Кречету: - Только одну минутку! Только одну! - Давай, - бросил Кречет нетерпеливо. Он бросил быстрый взгляд на часы, поморщился. - Только без своих преамбул! Мирошниченко выпалил: - Нужно создать партию молодых мусульман! А что? Я готов ее возглавить. Приму ислам, то да се... Понятно, будут выборы, но если поработать, то выбирают все-таки того, кто все начал. Да и в партбюро... или просто, бюро, выбирают членов инициативной группы. Можно назвать к примеру: "Молодая Россия! Или "Россия молодая". В кабинете наступило ошарашенное молчание, ибо Мирошниченко говорил без улыбки, он вообще никогда не улыбался, придавленный нелегкой обязанностью верно информировать общественность о жизни и деятельности т а к о г о президента. Кречет оглядел его критически: - А что?.. Бороду отпустишь... как, растет?.. А то больно белобрысый, не видно. Чем бреешься?.. А вообще-то, когда зеленую повязку оденешь, будет смотреться неплохо. Все девки за тобой побегут... Мирошниченко сказал, подбодренный: - Только надо для начала деньжат подкинуть! На проведение съезда, аренду помещения... Но Кречет уже в дверях отмахнулся, указал на Когана, исчез за дверью. Нет, был еще один момент до его отлета. Я вышел в библиотеку, что в соседнем здании, Кречет как раз садился в машину. Опять без охраны, чудовищно беспечный, словно та великая миссия, которую взвалил на плечи, должна охранять его сама. - Господин президент, - сказал я, - на дорожку вам один штришок из истории. Он остановился, держась за дверцу машины. По виду его понял, что мыслями он уже среди ревущих танков. - Их истории России? - Нет, Чечни. Он передернулся, сделал движение сесть в машину, но я бросил коротко, и он остановился: - Чечня была христианской. Православной! Вы не знали?.. Тихой такой, богобоязненной. Но где-то лет двести тому... нет, меньше, чеченцы решились сменить православие на ислам. И вот мы имеем дело с народом, у которого характер изменился тоже... В какую сторону, знаете. Итак, Кречет отбыл на маневры, где-то под Пермью, там ровные, как танкодромы, места, по сибирски просторные, а вокруг леса - залог секретности. Уже на следующее утро я заметил охрану. Была и раньше, но сейчас заметил даже я, привыкший замечать только сдвиги в сознании отдельных народов, и групп населения, не мельче чем сотня-другая миллионов. Хрюка была счастлива, потому что то один прохожий, то другой, отзывались на ее призыв поиграть, это были крепкие мужчины, и хотя один был одет как банкир, а другой как панк-рокер, но все выглядели как опровержение расхожей глупости, что банкиры толстые, а панки - хилые наркоманы. Когда мы с Хрюкой возвращались, машина Кречета уже стояла у подъезда. Мирошник чуть опустил стекло, помахал мне рукой. Я показал жестами, что сейчас отведу своего страшного зверя, налью воды и сразу вернусь. Видно было, как он развел руками, мол, не торопитесь, вы ж люди творческие, особые, вам законы или уставы не писаны, вы можете и задержаться, если вдруг идея забрезжит или муза позвонит... Конечно, даже если бы пришла гениальная идея, я все равно бы не сел за работу, если меня ждет машина. То ли синдром бедности, то ли чрезмерная вежливость, но я быстро затолкал Хрюку в квартиру и тут же вернулся к лифту. Мирошник развел руками: - Я не думал, что ученые поворачиваются быстрее каскадеров! Доехали без приключений, у входа через Боровицкую пропуск проверили очень тщательно, дальше Мирошник гнал машину, насвистывая. Ни прохожих, ни машин, Кремль для зевак закрыт, везде правительственная тишина и чистота, только у самого здания, где мы заседаем, остановилась бетономешалка, рабочие сбрасывали на асфальт желтую тяжелую кашу, двое спешно огораживали изящными заборчиками. Все суетились преувеличенно быстро, старательно, все-таки для правительства стараются, надо бы на лапу премию кинуть... Мирошник скривился, машина дернулась и свернула за здание ко второму входу, что в древние века был для челяди и опричников. Сейчас там тоже мрамор, блеск, только место тесное, но что есть советники президента, как не челядь в старом понимании? Вечером, собираясь уезжать, я открыл дверцу, ноут-бук держал бережно, дабы не стукнуть о бронированную дверцу, вряд ли он такой же бронированный, как эта дверца... и не сразу заметил мелькнувшие тени. Могучие руки как железными тисками сдавили плечи, я очутился в машине, тут же салон наполнился жаркими сильными телами. Мирошник хрипел, схваченный сзади за горло. Суровый голос произнес так, словно клацал затвором: - Все, уезжаем. Сделаешь неверное движение, Кречет недосчитается одного советника. Мирошник сопел ненавидяще, но взгляд его в мою сторону показал, что если президент и готов расстаться с кем-то из помощников, то не с этим, и не таким образом. - Куда ехать? - пробурчал он угрюмо. - Выезжай из Кремля... Прямо через Боровицкие. И не пытайся подавать эти дурацкие знаки! Вокруг наши люди. И у входа, и даже охраняют ворота. Машина двигалась медленно, Мирошник тяжело дышал, ему тоже в бок уперлось дуло пистолета, как и в мой. А может это был не пистолет, ствол вроде бы слишком длинный и толстый. На выезде из Кремля человек, что сидел сзади, что-то бросил часовому. Тот вытянулся и взял под козырек. Его тяжелый взгляд ненавидяще прокатился по мне, как бульдозер по выставке в Измайловском. Мирошник угрюмо вел машину. Он тоже понял, что охрана ворот на стороне заговорщиков, ехал мрачный, брови сдвинулись на переносице. На его честном лице было написано крупными буквами, что он собирается как-то драться, спасать меня, дать себя убить, но не дать тем торжествовать победу над живым... Голос сзади произнес: - Как видите, все эти ухищрения с охраной зряшные. У нас слишком длинные руки. Ваш Кречет одинок! А наши люди везде. - Кречета вам не достать, - сказал я. Голос сказал довольно: - Вот и хорошо, что на маневрах! Завтра соберется Государственная Дума, президента объявят низложенным. - У него армия... - Кречет не так крут и свиреп, как старается выглядеть. И каким подает себя на людях. На самом деле он не выступит против Думы, ибо это гражданская война. Он заскрипит зубами, но... поражение примет. Я сам едва не заскрипел зубами, ибо этот мерзавец прав. Кречет не станет проливать кровь обманутых людей, даже если они его потащат на виселицу. - Мы все знаем, что такое поражение для Кречета, - сказал я. - Пуля в лоб, - согласился он. - По крайней мере наши руки будут чистыми. Он сам обещал пустить пулю в лоб. - Но пистолет будет в вашей руке. - Разве Россия не дороже? Я промолчал, ответ очевиден, а машина вылетела на автостраду и неслась, нагло включив мигалку. Вперед выехала еще одна, расчищая дорогу и как бы принимая на себя удар, тоже с мигалкой, огромная и мощная, почему такие называют легковыми? Глаза мне не завязывали, отсюда вывод, что живым выпускать не собираются. Разве что получив гарантии, что буду работать только на них, хотя даже не представляю, чтобы такие гарантии вообще существовали. Асфальт блестел, отражая город в перевернутом виде. Я и днем не очень ориентируюсь, а ночью город совсем другой, незнакомый, таинственный. Навстречу неслась лавина огней, вырастали до немыслимых размеров, а когда казалось, что мы сольемся в одной вспышке, огни исчезали где-то позади, а навстречу вспыхивали новые и новые. Машин не видно, только огни и мутные размытые силуэты, молочные шары дорожных огней, светящиеся странным неземным светом дорожные знаки и форма гаишников и дорожных рабочих. Промелькнула тень от окружной дороги, но автострада не стала хуже, только сузилась, а через полчаса пошли одинаковые дома, типичные для подмосковных городов, только на тротуарах людей в одежде защитного цвета было больше, чем в гражданской. Наконец впереди дорогу перегородил шлагбаум. Тонкий, символический, а на лавочке возле будки сидел старичок с газетой. Подслеповато поднял на нас глаза в толстой оправе, старенький и сгорбленный, этакий энкэвэдэшник двадцатых, который если и заметит, что что-то не так, то все же пропустит, но у следующего шлагбаума нарушителя встретит взвод автоматчиков, а сама рейка полосатая будет не из сосновой палки, а из железнодорожного рельса. Хоть и выкрашенная в тот же цвет. - Привет, Семеныч, - сказал мужчина уважительно. - Скажи по линии всем. Везде отбой. Удача! По тому, как разговаривал, я понял, что старик сторожил, а то и лично расстреливал проклятых белых генералов и всяких там шпиенов, к поиску и расстрелу которых призывал дед нынешнего Кондрата Красивого, лидера оппозиции. Потом проселочная дорога, меня даже убаюкало. Очнулся, когда из темноты вынырнул бесшумный, как призрак, пятнистый охранник, даже рожа в зеленых пятнах, мгновенно окрылись дверцы, мне посветили фонариками в глаза так, что ослеп и даже оглох, а когда нещадный блеск исчез, в темноте долго летали огненные мухи. Машина двигалась, меня прижимало то к правому охраннику, то к левому, а впереди возникали, подсвеченные снизу плазменными огнями, странные металлические конструкции, чудовищно толстые, непонятные. Пахло железом, бензином, мазутом, чем-то едким, а еще я чувствовал, как весь воздух здесь пропитан запахами патронов, пороха, оружейной смазки. Ночь смотрела как огромное черное дуло. Я чувствовал, как на руках шевелятся волосы, вздуваются "гусики", Впереди был чужой враждебный мир, жестокий и нечеловечный. Нас остановили еще дважды. Правда, лишь заглядывали в окна, даже документы не спрашивали. Стоило намотать на ус, что меня похитили не простые шавки, этих знают в лицо. Хорошо знают, иначе так не вытягивались бы во фрукт или фрякт, как это у них называется. Дорога становилась все ухоженнее. Такое бывает только в местах, где дворника за неряшливо убранную территорию можно заставить собирать мусор зубами, а за косой взгляд - "встать-лечь", "упал-отжался", а потом еще ползком по грязной луже. Наконец впереди вырос высокий забор, ворота металлические, огромные массивные, без всяких ажурных штук. Часовой посветил нам в лица фонариком, впервые потребовал документы. Старший протянул пластиковую карточку, бросил несколько слов, похожих на пароль, часовой исчез, видно было, как разговаривает по телефону. Затем ворота неспешно пошли в стороны. Карточку не вернул, похоже - одноразовая... Навстречу поплыли приземистые сооружения, чуланы, ангары, затем просторное белое поле из бетонных плит. На вышках вспыхнули прожекторы. Яркий свет залил бетонное поле, к тому же узкие лучи мерно обшаривали территорию, высвечивая каждую пылинку. Пока ехали, яркий луч дважды прошелся по машине, и она словно вспыхивала, свет был мертвенно ярок, как лазерная горелка. Остановились перед массивным зданием, крыша таяла в беззвездном небе. Мирошника вытащили, увели, а старший бросил мне небрежно: - С ним будет все в порядке. Мы зря не переводим ценный материал. - Да ну? - Мы за Россию, - сказал он, - и этот шоферюга за Россию. Пусть лучше умрет, защищая ее... если придется, чем погибнет здесь глупо и бездарно. Он указал на ступеньки. Сзади и с боков я слышал уверенное дыхание крепких мужчин. Они стояли так плотно, что я не смог бы сдвинуться и на ширину ступни. Я выдохнул, против лома нет приема... окромя другого лома, а какой из меня лом против этих? Коридор был по-казарменному прост, бравые десантники на каждом шагу ощупывали нас придирчивыми взглядами, в глазах читалось желание показать на этих штатских свое знание приемов, даже ходили молодцевато, расставив руки в стороны, будто им мешали прижиматься к бокам горы мускулатуры. Меня привели в комнату, больше похожую на больничную, так же все стерильно белое, чистое, даже стол, стенные шкафчики и стулья - белого цвета. И так же все дышит металлом и пластиком. Дверь даже не прикрыли кожей или деревом: так и блистала тусклым металлом, неприятно толстая, массивная. На окне - толстые железные прутья в палец толщиной, хотя по ту сторону окна бетонное поле военного аэродрома или еще чего-то подобного недоброго. По ту сторону решетки буднично проехал приземистый бронетранспортер, зеленый с желтыми пятнами, словно ящерица Сахары. Чуть дальше сновали автопогрузчики, но опять же не привычные, какие видишь на складах магазинов, а огромные, жутковатые, словно могут не только грузить, но еще охотнее ткнут страшными стальными рогами. Даже изредка мелькавшие фигурки солдат выглядели из другого мира: более живого полного сил. На бронетранспортер и страшноватые погрузчики они обращали не больше внимания, чем я дома обращаю на велосипеды. Над зданием с ревом пронесся, прибивая к земле все звуки, огромный самолет странной формы. Исчез, только пугающе часто хлопало вслед, то ли рвались снаряды, то ли схлапывались воздушные волны при гиперзвуковом переходе. Там же за окном, как за стеклом гигантского аквариума, проплыл, как огромная акула, бронетранспортер, хищный и легкий, стремительно вытянутая вперед узкая морда высматривала, на кого бы наброситься. Прожектора мерно обшаривали поле невероятно резкими лучами, похожие на марсианские боевые машины. Мир был страшен и нереален, а сновавшие зеленые фигуры казались выходцами из других миров: в пятнистых комбинезонах, кое-кто с накрашенными, как у зебр, рожами. От обилия этих зеленых фигур казалось, что мы на дне моря. Десантники откозыряли и ушли, а старший поднял трубку телефона, номер не набирал, сразу бросил коротко: - Полковник Терещенко!.. Объект доставлен. Некоторое время он слушал в горделивой позе, потом на его суровом лице проступило раздражение. Долго слушал, наконец сжал губы, бросил сухо "Слушаюсь" и положил трубку. Я поинтересовался: - Обстоятельства поменялись? Может быть, отвезете обратно? Извинений не требую, понимаю, во всей стране такой бедлам, спрашивать не с кого. Он посмотрел неприязненно: - За вами сейчас приедут. - Кто? Он неожиданно усмехнулся, ответил почти дружелюбно: - Не знаю. Просто Кречет своим отъездом дал такие возможности! Завтра его отстранят в Думе, а на маневрах, похоже, ожидается тоже сюрприз... Все мечутся, торопятся, все планы полетели кувырком, потому что вдруг все стало ближе. Вас должны были ждать здесь, но это отсрочка всего минут на пять-десять. Располагайтесь, ждите... Он пошел к двери, но вдруг хлопнул себя по лбу, широко и недобро ухмыльнулся: - Впрочем, чтобы вам не было скучно эти пять минут... Я слушал, как он говорил по телефону совсем другим голосом. И когда дверь за ним захлопнулась, я уже чувствовал, кому звонил и что хотел. Глава 41 Буквально через пару минут дверь распахнулась, открыв за нею двух дюжих охранников с автоматами, вбежала Стелла. Автоматчики, ухмыляясь, заперли за ней дверь. Я слышал, как грюкало, словно задвигали средневековые засовы. Стелла с восторженной ненавистью смотрела на меня: - Наконец-то вы попались, мерзавец! - Почему с такой ненавистью? - удивился я. - По-моему, мы неплохо провели время. Как вы и хотели, ваши снимки обсуждают во всех коридорах власти. О вашей фигуре самые лестные отзывы... Что же еще? Ее глаза блестели, как две яркие звезды в темную ночь, а голос был подобен шипению крупной и очень красивой змеи: - Мерзавец! Ты опозорил меня. Но... - Напротив, - заверил я. - Я поднял рейтинг. - Мерзавец... - Какой бедный запас у нынешних князей, - сказал я понимающе. - Да и понятно, вырождение... Можно бы сказать: негодяй, подлец, дурак, нехороший, хитрый, чересчур умный, замечательный... Она сперва кивала, но когда кивнула и на последнем слове, спохватилась, огляделась по сторонам, но в казарменной простоте где найти канделябр, в просторечии именуемый подсвечником, чтобы врезать мне по морде или хотя бы шарахнуть между ушей. - Мерзавец, - повторила уже упавшим голосом, ибо сразу вот так в голове, где вместо рассудка кипит ярость, не попадались другие слова, - как ты мог так поступить с женщиной! - Красивой женщиной, - кивнул я. - Но что делать, если в нашем мире теперь без рекламы не пробиться? Она снова задохнулась, но смогла только выдавить дрожащим от ярости голосом: - Мерзавец... - Еще какой, - согласился я. - Все мужчины мерзавцы, но если я мерзавец наибольший, то и... гм... Вот что, дорогая Стелла. Все ж вы влезли в очень грязное дело. Этим бравым парням ничего не грозит даже в случае победы Кречета, они лишь выполняют приказы. Да и ничего не знают кроме своих автоматов. А вы это знаете слишком хорошо. Скажу прямо, вам тоже отсюда не уйти. Я говорил серьезно, устало, с видом умудренного, опытного, немолодого человека, который все знает и все понимает. А то, что президент буквально уговорил меня стать его советником, это знали, придало моим словам убедительную чугунность. - И нам доступно вероломство, - сказал я просто. - С демократами жить, по-дерьмократьи выть. Но Кречет сказал, что пустит пулю в лоб, и пустит. А способен ли кто-то из ваших на это?.. У меня нет времени, но я сам пущу себе пулю в лоб, если не удастся наша попытка... возможно, последняя в России!.. восстановить гордость русского народа, заветы долга и чести, которые помнило дворянство... тем более, князья, и которых вы не найдете среди этих дерьмократов. Она слушала с остановившимися глазами, потому что я ей не врал, и все наводящие обо мне справки знали, что я вообще не вру. - Мне не жаль моей жизни, - сказал я, - я из того поколения, для которых честь и достоинство все еще что-то значат. По крайней мере больше собственной жизни. Как значили когда-то для князей. Так в ком из нас больше голубой крови, во мне или в этом вашем полковнике... как его, Терещенко? - Зачем ты мне это говоришь? - бросила она зло. - Потому, что у тебя еще есть шанс, - ответил я серьезно. - Уходи! Со мной или без меня, но уходи. Эти люди - прагматики, как все демократы. Для пользы дела им тебя удобнее убрать... убить, если все еще не понимаешь простого народного языка. И они это сделают. - А вы? - В России - ответил я, мои уши уже ловили звук шагов, - раньше не били ногами лежачего, не били ниже пояса, не стреляли в спину... Это называется каратэ, но точнее назвать современным миром демократии! Далеко хлопнула дверь. Зловеще, с металлическим оттенком. Стелла подняла на меня прекрасные глаза, в них было хорошо разыгранное колебание: - Мне надо подумать... - Когда? Шаги приблизились к двери. Я повернул Стеллу к себе спиной, ухватил за ворот платья. С застежками никогда не умел ладить, даже теперь, когда на смену сложным крючкам пришли простейшие застежки: стоить поддеть пальцем, лифчики слетают, как отстреленные ступени ракеты, но у меня даже они застревали, и теперь я попросту рванул. Стелла охнула, дверь неспешно отворилась. Через порог шагнул Терещенко. Глаза его расширились, он икнул и уставился на обнаженную до пояса Стеллу. Она в растерянности даже не пыталась закрыться ладонями, обе груди вызывающе торчали в стороны. Он еще не отрывал глаз, когда я изо всех сил двинул его дверью. Глухо стукнуло, он отлетел в другой конец комнаты. Я заспешил за ним, присел, кряхтя, вытащил из его кобуры пистолет. Терещенко застонал и открыл глаза, здоровенный мужик, пальцы сперва метнулись к голове, там темные волосы начали намокать от проступившей крови, морщился. Я приставил дуло пистолета к его боку: - Тихо. Ни звука. Он смотрел на меня неверяще: - Вы не посмеете... - Я? - удивился я. - После того, что я сделал с дачей Покальчука? Его зрачки расширились, а губы посерели. Осевшим голосом прошептал: - Там был взрыв подземной газовой магистрали... - Точно, - согласился я. - Только я выбрался, а остальные... Правда, могли бы выжить, если бы не пули из моего автомата... А сейчас промахнуться труднее. Он посерел уже весь, на лбу выступили капли пота. Прошептал в страхе: - Вам отсюда не выбраться! - Так что теряем? - спросил я почти весело. - Нам жизнь не дорога, а вражьей милостью мы гнушаемся! Он понял правильно, что я говорю о себе и президенте, который обещал пустить себе пулю в лоб, ствол пистолета упирался ему в бок, я постарался давить сильнее, чтобы чувствовалась рука сильного мужчины, хотя от усилий кисть затекла, а ладонь уже вспотела. - Что... что вы хотите? Он был сломлен, этот червяк, живущий по современным законам "не будь героем". Безропотно, как русский солдат под дулами автоматов чеченцев, он вскинул руки и медленно поднялся. - Руки опусти, - велел я. - Опусти, но не дергайся. Сейчас мы выйдем отсюда. Ты держись так, словно мы уже о чем-то договорились... Стелла прервала: - Это не сработает. Никто не уполномочен вывести или вывезти вас с базы. Во-вторых, любой заметит, что его ведут под пистолетом. Как бы вы пистолет не прятали. - Верно, - согласился я. - Ты со мной или как? - Лучше бы "или как", - буркнула она, - но мне очень хочется увидеть, как вас подстрелят! Терещенко трясло как в лихорадке, зубы стучали. На меня оглядывался как на страшного камикадзе, а я в самом деле вдруг ощутил, что понимаю тех русских офицеров... да и не только русских, а всех стран, среди которых не было только американских, которым казалось позорно кланяться пулям, что в атаку шли только во весь рост, что предпочитали рискнуть напороться на пулю, чем пройти по грязной луже... Машина, как я видел из окна, все еще оставалась у крыльца. Терещенко обомлел, поняв наконец, на что я решился, вскрикнул: - Вам ни за что отсюда не вырваться! - А кто сказал, что я хочу вырваться? Он весь был раскрытый рот: - Но... Он все еще таращил глаза на машину президента, когда я со всего размаха опустил рукоять пистолета ему на затылок. Никогда в жизни не бил человека по голове... пистолетом, не знал, как дозировать удар, потому ударил посильнее. Хрустнуло, словно проломил яйцо страуса или динозавра. Терещенко без звука грудой блестящих тряпок и погонов рухнул на пол, а на рукояти остались красное, липкое, даже прилипли волосы. Я гадливо вытер о неподвижное тело, убил так убил, хорошие люди как мухи мрут, Высоцкий и до половины не дожил, а этих совсем не жалко, их на земле семь миллиардов. Мы вышли в коридор, Стелла на ходу запахивала разорванное платье. Я кивнул, сюда, повернул, затем толкнул дверь, оказался в небольшой комнате. Не потому, что запомнил дорогу или твердо знал, что так надо идти, а все то же чутье, люди предсказуемы, строят одинаково как муравьи или того хуже - пчелы. В комнате один офицер уныло тыкал пальцем в клавиатуру, мучительно разыскивая буквы, словно они были чертами и резами. На экране простенький "Лексикон", хотя монитор семнадцатидюймовый, а процессор - Пентиум-200, судя по огоньку. Я поднял пистолет. Офицер вдруг встал, зевнул, прошел к столу дальше и взял в руки большую коробку. - Эй, - сказал я негромко. Он нехотя повернул голову, краем глаза увидел Стеллу в разорванном на груди платье, рожа пошла в стороны, как у чухонского кота, но когда увидел направленный ему в лицо пистолет, рожа разом вытянулась, как у тульской козы. Я старался держать нацеленным в глаз, ибо так страшнее, хотя какая разница куда ударит пуля: в лоб или глаз. - Очень медленно, - произнес я негромко, - очень медленно иди к столу и положи то, что в руках. Он, как большая рыба в плотной воде, повернулся, сделал два шага и остановился перед столом. Пакет все еще был в руках. Вроде бы ничего не замышляет, слишком ошеломлен, но почему... Черт, он же ждет, что я зайду сзади и быстро обыщу его. Так это профессионально похлопывая по бокам, ногам, даже заведу их за грудь... Ну да, если опущусь, чтобы проверить, нет ли пистолета или ножа привязанного к лодыжке, коленки хрустнут так, что он подумает, будто я выстрелил. Да и подняться будет не просто. - Клади, клади, - произнес я как можно снисходительнее, - то, что при тебе, пусть останется. Помни только, если подумаешь дернуть хоть пальцем... Он побледнел, на лбу выступили крупные капли. Похоже, он предпочел бы, чтобы я отобрал весь арсенал. Страшно знать, что палец уже до половины нажал курок, а черное дуло смотрит тебе в затылок. - Я все сделаю, - прошептал он умоляюще. - Я сделаю все! Только не стреляйте... Я не стал спрашивать, где его офицерская честь, какая честь о мире демократии, только выразительно посмотрел на Стеллу, вот видишь, сказал требовательно: - Ключи. Он замялся: - Они у старшего... - У тебя есть запасные, - сказал я уверенно. Он сам мимикой и тоном подсказал, что ключи у него есть, даже не в сейфе, не в столе, а в кармане. - Быстрее! Пистолет чуть приблизился к нему. Офицер отшатнулся, пальцы дрожали: - Я сейчас... сейчас!.. Они у меня в правом верхнем кармане!.. Я сейчас их достану!.. Только не стреляйте!.. Я лезу за ключами! Ключи начал вынимать так медленно, что я едва не гаркнул, чтобы не спал на ходу. Он так панически боялся выстрела, что двигался как в сверхзамедленной киносъемке. Я жестом велел повернуться, ударил рукоятью, уже не так мощно, подхватил со стола ключи и был у двери раньше, чем тело рухнуло на пол. Стелла выскользнула следом. Ночь чернее дегтя, звезд нет, а страшные прожекторы, что как слепящими лазерными лучами обшаривают территорию базы, выхватывая из темноты марсианские конструкции, делали тьму еще гуще, страшнее. По всему полю царила неразбериха и радостная суматоха. Похоже, до последней минуты никто не верил, что Кречет решится в такое опасное для него время отправиться на маневры. Переворот готовился с учетом того, что надо бороться здесь, суметь преодолеть страх перед свирепым генералом, а сейчас, когда кот далеко, на столе пляшут даже самые трусливые мыши. Похоже, я рассчитал в самом деле все точно. За исключением того, что именно перепутает Терещенко, и что не так поймет глава переворота. В результате, когда мы выбрались за ангар, туда подъехал джип, сзади сидели двое, в одном я едва угадал Терещенко, его перевязанная голова белела в ночи как капустный кочан, но второго различить не мог, хотя был уверен, что с ним уже встречался и разговаривал. - Вы уверены, что похищение не заметили? - Уверен. Тот ученый дурак слишком независим... Я ощутил толчок острым локотком в бок. - Это про вас. Я буркнул: - Не обязательно. - Он сказал "ученый дурак"! - Мало ли у нас ученых. - Ученых немало, а вот... Она не договорила, что страна наша богата талантами, я зажал ей рот и дернул назад. По тому месту, где мы только что были, промелькнул ослепляющий свет прожекторов. Даже в тени я хлопал глазами, мучительно стараясь как можно быстрее вернуть нормальное зрение Пригибаясь, я бросился к машине, в темноте смутно поблескивал металлический бок. В последний миг что-то метнулось к моей голове, я отпрянул, но запоздал: в глазах взорвалась вспышка белого плазменного света, даже под опущенными веками, боль разлилась такая острая, что заломило в висках, а в черепе застучали молоты. Я прижал ладонь ко лбу, горячая струйка поползла между пальцами. Стелла прошептала из угольной черноты: - Что с тобой? Ты где? Я раздраженно мотнул головой, перекосился от новой боли: - Сейчас... Двадцать лет назад стоило бы моргнуть пару раз, и все прошло бы, а сейчас еще целую минуту заползал в машину, скорее угадывая, что я уже внутри, чем видя хоть что-то вокруг. Стелла явно не понимает, почему двигаюсь так замедленно, она ж первая оказалась у машины и даже дверцу распахнула мне навстречу... об острый край которой я шарахнулся так, что кровь уже заливает глаза. Да, ладно, все равно темно. Стелла возбужденно ерзала, словно добывала огонь трением. В темноте рассмотрел блестящие глаза, в которых были восторг и злое восхищение: - А вы хоть управлять умеете? - Не похоже?.. Вы угадали, - согласился я. - Эти бульдозеры не по мне. Другое дело, компьютер. Там я умею даже на сверхзвуковом истребителе... Я чувствовал, как при кодовом слове микрофоны приготовились ловить каждое мое слово, тут же передавать сервомоторам. Зажегся тихий, приглушенный свет, который не слепит, но дает возможность видеть все отчетливо. С колотящимся сердцем я мазнул пальцами по панели управления, не уверенный, что там ключ зажигания, сказал "Поехали", и мотор заурчал, стена справа медленно поползла назад. Я ухватился за руль, крутить баранку все умеем, а Стелла вдруг спросила: - Я не понимаю, почему вы, холодный и расчетливый, как ваш компьютер... почему вдруг решили тащить из этого опасного места и меня? Я вам не друг. Скорее, напротив... Я чувствовал, какой ответ она ждет, но еще не было случая, чтобы я ответил то, что от меня ждут. - Искали одного, - объяснил я любезно. - А когда прошли два силуэта, в нашу сторону даже не посмотрели. Всю дорогу дальше я чувствовал ненавидящий взгляд. На самом же деле, им все равно ловить одного или двоих: любой посторонний уже враг. Я и сам, если честно, не знал, зачем взял с собой, даже уговаривал. Наверное подсознательное: на миру и смерть красна. А на глазах красивой женщины... а она просто прекрасна, все время держишь грудь колесом, спину прямо, говоришь красивые мужественные вещи, а душа не успевает уползти в пятки, ибо надо красиво и мужественно улыбаться, отпускать остроты, это неистребимо, перед самками мы всегда лучше, чем в одиночестве... - Отсюда не вырваться! - Да, - Это военная база! - Будто здесь не русским духом пахнет, - ответил я. - Ну и что? Сейчас здесь будет самый главный, не слышал? Я не стал объяснять очевидное, что с поправкой на наше славянское мышление, тот скажет не то, а Терещенко вовсе не поймет, но сочтет, что все понял. Прибудет не сюда, к тому же опоздает. Так что у нас есть шанс... - А как его звать? - спросил я как можно небрежнее. Она ответила таким же шепотом, что не знает, но я спросил не зря, вслушивался во все шесть ушей: верхние, средние и особенно внутренние, так что едва заметную заминку уловил, уловил... Глава 42 Мы только начали набирать скорость, как двое выросли перед машиной. Я увидел в их руках автоматы... черные дула нацелены прямо в меня. Они даже не делали знаков, чтобы я остановился. Я видел, как автоматы мелко затряслись в их руках. По стеклу застучало, словно частый крупный град бил по железной крыше. Стелла закричала в страхе. Я ожидал, что стекло либо разлетится вдрызг, насмотрелся в фильмах, либо пойдет белой частой паутиной, через которую уже не увидеть дорогу, но стекло оставалось прежним, я успел заметить только две-три царапины. - Во стекла, - удивился я. - Что-то не слыхал про них в рекламе. - В какой рекламе? - закричала она. - Ты спятил! - Хотя какая реклама, - пробормотал я. - Я не смотрю телевизор... А в компьютерные игры пока всобачивать не научились. - Кого? - Рекламу. Я даже ощутил удовлетворение, что мои любимые компьютерные игры вне этой заразы, а следом удивился, что могу думать хоть мельком о таких пустяках. С возрастом притупляется чувство опасности, все воспринимается не так остро, не так ярко. Помню, еще сын как-то с раздраженным удивлением спросил, почему это я так угадываю, куда он на самом деле ходил и что делал. Я