- Тогда ружье возьми. Исполатов забил два ствола пулями, а третий - картечный - оставил пустым. Подумав, он отложил "бюксфлинт". - Возьми ружье, - настаивала женщина. - В дороге мало ли что может случиться. - С кем-нибудь, но только не со мной... Траппер появился в городе, поразившем его подозрительной пустотой. Возле крыльца уездного правления стоял один из японских солдат, взятых в плен на Ищуйдоцке, но почему-то был вооружен. "Странно!" - подумал Исполатов, толкая перед собой двери. Миновав полутемные сени, он обтер ноги о половик, и шагнул внутрь канцелярии. Сразу стало ясно, что угодил в западню! За столом сидел Губницкий в жилетке и курил сигару. Его круглые глаза в обрамлении резко очерченных век медленно обволокли фигуру охотника каким-то ядовитым туманом. Возле стола прохаживался лейтенант Ямагато - при сабле и револьвере, сбоку на поясе висела фляга в суконном чехле. Появление Исполатова обрадовало самурая. Его рука раздернула кобуру револьвера, чтобы иметь оружие наготове. Опережая японца, траппер обратился к Губницкому: - Мне хотелось бы видеть камчатского начальника. - Считайте, что он перед вами... Не оборачиваясь, траппер услышал, как за его спиною лейтенант запер двери - путь к побегу отрезан. "Ах, Наташа, Наташа... как ты была права!" Он сказал невозмутимо: - Но я ожидал видеть господина Соломина. - Соломин давно на материке... Завязалась беседа: Ямагато говорил по-японски, Губницкий, бурно жестикулируя, отвечал по-английски. Исполатов не знал японского, но отлично владел английским, и он понял из разговора, что сейчас его угробят. Значит, борьба должна завершиться здесь же! Боковым зрением траппер отметил, что возле печи, прислоненный к ней, стоит японский карабин - один из тех, что были взяты ополченцами в бою на речке Ищуйдоцке. Губницкий отложил сигару и вежливо спросил: - Господин Исполатов, по какому праву вы совершили бандитское нападение на японский отряд лейтенанта Ямагато? - Мы не бандиты, - ответил траппер. - А кем же вы себя считаете? Исполатов издевательски шаркнул ногою: - С вашего разрешения, мы - патриоты. Надеюсь, вы грамотны, и мне не надо разъяснять вам значение этого слова. Ямагато улыбнулся трапперу почти приветливо. Губницкий, напротив, быстро охамел. - Ах ты... душегуб! - прошипел он, поднимаясь. - Что ты тут размяукался о любви к отечеству? А это что? Он выхватил из стола личные показания Исполатова о том, как и при каких обстоятельствах были убиты им явинский почтальон и сожительница. Держа бумагу в вытянутой руке, Губницкий вопил, торжествуя, почти ликующий: - И ты, морда каторжная, при этом еще нагло утверждаешь, что не бандит? Глаза есть? Читай... читай, что ты здесь накатал! Ведь не я же, а ты сам расписался в убийстве двух невинных душенек... Ямагато еще улыбался. С этой же милой улыбочкой траппера выведут во двор, там прислонят к стене канцелярии и всадят в него пачку патронов. Губницкий тряс бумажными листами. - Чего замолк?! - кричал он. - Или уже наклал полные штаны? Тебе деваться некуда... из моего капкана не вырвешься! Исполатов еще раз незаметно скосил глаза в сторону карабина. Он знал, как звери отгрызают себе лапы, защелкнутые капканом, и, оставляя на снегу кровь, вновь обретают блаженную свободу. Но это - лапы, а он сунулся в капкан головою... "Голову, к сожалению, отгрызть себе невозможно". Это хорошо понимал и лейтенант Ямагато; отстегнув от пояса фдягу, самурай стал раскручивать пробку. - Моя япона, - сказал он трапперу, - сейчас будет немножко стреляй, твоя русики будет немножко помирай. Щедрым жестом Ямагато протянул флягу, предлагая хлебнуть перед смертью. От чистого сердца он пожелал трапперу сохранить мужество. Исполатов вылить не отказался: - Вы благородны, как и положено самураю... Он сделал несколько обманных глотательных движений, и со стороны казалось, будто страшно обрадовался водке, - а на самом же деле траппер лишь смочил водкою горло. - Благодарю, - сказал он. Исполатов вернул флягу лейтенанту, в Ямагато стал ее закручивать. Времени, пока он будет возиться с пробкою, должно хватить с избытком... Последовал стремительный бросок к печке. В ту же секунду приклад карабина впечатался в лоб самурая с таким отчетливым звуком, будто на срочную депешу проставили казенный штемпель - к отправлению! С треском ломая жиденький венский стул, лейтенант Ямагато рухнул на пол без сознания. Из фляги, которую он не успел завинтить, на пол, булькая, вытекала русская водка... Губницкий не изменил позы, продолжая тянуть руку, в которой он держал личные показания Исполатова. Челюсть его начала отвисать, как у покойника. Вместо лица образовалась серая гипсовая маска смерти. Дело было сделано! Исполатов только сейчас передернул затвор, досылая в карабине патрон до боевого места. По улице прошли японские солдаты, имея оружие на ремнях, и остановились напротив камчатского правления, о чем-то оживленно беседуя. Не выпуская их из своего поля зрения, Исполатов начал творить суд праведный: - Ты, сволочь паршивая, имел неосторожность назвать меня и других ополченцев бандитами... Будешь извиняться? - Бу-бу-бу, - выбили зубы предателя. - Не торопись. Произнеси отчетливее. Получилось новое словообразование: - Дубаду. - Поднатужься и скажи точнее. - Бу-ду, - выговорил Губницкий. - Молодец, - похвалил его траппер. - Теперь перестань тянуть ко мне свою грязную лапу. Возьми мои показания и сожри их с выражением такого удовольствия, будто ты, поганец, находишься в лучшем ресторане Парижа, допустим у "Максима"! Вот этого Губницкий не ожидал: - Ка-ка-ка-как? - А вот так... Разжуй и проглоти, смакуя. Губницкий не мог на это решиться. Зрачок карабина пополз кверху, нащупывая сердце. - Сейчас у тебя аппетит разыграется... Жри! Исполатов досмотрел до конца, пока все листы его показаний не исчезли в желудке мистера Губницкого. - Я спокоен, - сказал траппер, - теперь до вечера ты не захочешь кушать. - Он кивнул на окно, в котором виднелись головы японских солдат. - Мне лень заниматься бухгалтерией. Подсчитай, сколько там собралось этих шмакодявцев? - Четырнадцать, - ответил Губницкий. - И пятнадцатый - часовой на крыльце... Так вот, - сделал вывод траппер, - лейтенант Ямагато очухается еще не скоро, а со всеми вами я сейчас быстро разделаюсь. Губницкий брякнулся перед ним на колени: - Что угодно... ничего не пожалею... все отдам! - Дурак ты, - тихо сказал Исполатов. - Только не убивайте... умоляю... Дулом карабина траппер показал на самурая: - Этого скомороха я сам и взял в плен, убить его - нарушить кодекс военной чести. А что касается твоей персоны, то я... Чего ты вдруг стал дышать, будто гармошка не в порядке? - Астма. - Это хорошая болезнь. От нее и сдохнешь. Гуд бай! Он шагнул в полутьму сеней, без промедления сразил выстрелом часового, силуэт которого четко вырисовывался на светлом фоне дверей. Убитый солдат еще падал, а его оружие уже перешло в руки Исполатова. Из двух карабинов он уложил двух солдат. Прыжок с крыльца, и траппер скрылся за домом, где быстро перезарядил оружие. Когда из-за угла правления выскочили японцы, двоих сразу не стало - шлеп первый, шлеп второй! - С кем связались... мозгляки, - сказал траппер. С разбегу перемахнув через изгородь, он вжался между картофельными грядками. Два точных движения - и он дослал в стволы свежие патроны. - Вы запомните, как умеют стрелять господа офицеры русской стрелковой гвардии! - в бешенстве произнес Исполатов. Еще два выстрела - еще два поражения. Попадания были снайперские - наповал! Кто угодил под пулю - не жилец на белом свете. А траппер ведь даже и не прицеливался. Он бил из карабинов, как из пистолетов. Вражеских солдат поубавилось. Укрывшись за изгородью, они ждали, когда он появится из густой картофельной ботвы. "А встать надо..." Траппер поднялся в могучем прыжке, словно мотнулась хищная кошка, японцы дали по нему "пачкой", и что-то с хрустом рвануло в плече. Исполатов на ходу выпалил из карабинов, отбежал за плетень и, присев на корточки, еще раз продернул затворы. Тронув себя за плечо, он поднял к лицу ладонь - кровь, кровушка, кровища... Залп! Не стало еще двух самураев. - Жаль, - сказал он, измазавшись в крови. - Жаль, что задело. Теперь надо уходить, пока ноги целы... Исполатов перепрыгнул через плетень и сразу оказался на тропе, которая огибала крутой обрыв в гаванскую низину. Раскинув руки, держащие два карабина, траппер бросился вниз, увлекая в своем падении вороха листьев и ломая под собой трескучие стебли боярышника... Он был спасен! В вечерней полутьме, застилавшей сопки, Исполатов снова появился в Раковой бухте, где его заждалась Наталья. Он швырнул ей под ноги трофейные карабины, опустился на траву: Вот этого я и хотел... посидеть у твоих ног. Ты со мною никогда и ничего не бойся. Мы проживем очень долго. И, пожалуйста, не пугайся - я ранен. Не всегда же везет даже таким, - как я... На лбу Ямагато еще долго после войны будет красоваться зеленовато-синий след "штемпеля", запечатленного ударом приклада... Когда лейтенант пришел в чувство, стрельба на окраине Петропавловска уже затихла. Возле окон канцелярии рядком укладывали убитых. - Сколько их там? - спросил Ямагато. Губницкий произвел несложный подсчет: - Восемь, включая и часового у крыльца. Ямагато погладил себя по обритой голове. - Моя месть будет ужасна, - пообещал он. - Да где вы теперь его поймаете? - ответил Губницкий. - Камчатка велика, а он, словно зверь, знает каждую нору... Но тут заявился Неякин и сказал, что Исполатова следует искать в бухте Раковой, среди прокаженных. - Я-то уж знаю! Он там у одной камчадалки пригрелся, у Наташки Ижевой... Девка косая, но сама будто ее из масла с медом в шарик скатали. В городе народ говорил, что доктор Трушин и засадил ее в лепрозорий, потому как она в полюбовницы к нему идти не пожелала... С чего бы такая гордость? - О чем рассказывает Неякин-сан? - спросил Ямагато. Губницкий растолковал, что речь идет о лепрозории. - Туда нам лучше не соваться. Проказа болезнь неизлечимая и страшная. К лепрозорию даже близко нельзя подходить... На лоб Ямагато было возложено мокрое полотенце. - Воинов божественного микадо, - декларировал он, - не устрашит никакая проказа. Я пошлю в Раковую отряд, и мои солдаты перебьют там всех... Скоро с острова Шумшу прибыло подкрепление. Над обширными раздольями ягодников (которые камчадалы привыкли называть "шикшей") уже откармливались бесчисленные стада диких гусей и лебедей, косяками отлетавших в дальние благословенные края... Надвигалась осень. Матвей до осени лечил Исполатова травами, и рана в плече зажила удивительно быстро. Огородник утешал траппера: - Жить на Камчатке да под пулю ни разу не угодить - это, брат, ты многого, захотел... Полежи, не рыпайся. Место здесь тихое, никто к нам не сунется, живем как у Христа за пазухой. Камчатку рано засыпало снегом. Исполатов посадил упряжку на привязь возле общежития лепрозория. Кормить собак помогала ему Наталья, и псы, почуяв в ней будущую хозяйку, вскоре брали юколу из женских рук. Потом Исполатов совершил пробные выезды вдоль берегов океана, чтобы собаки по первопутку вспомнили свои обязанности, чтобы Патлак восстановил над ними диктаторские права. Жизнь была хороша, и ничто не предвещало беды. Но однажды утром его разбудил Матвей: - Вставай! Кажись, пришел наш остатний часочек. - Что случилось? - Глянь в окно - банзайщики понаехали... Японские солдаты стояли у въезда в лепрозорий и, кажется, не решались подходить к прокаженным. Исполатов пролез головою в кухлянку, мгновенно зарядил картечью "бюксфлинт" и пулями два карабина. - Матвей, быстро запряги собак. - Да не дадутся мне - покусают. - Тресни остолом - не тронут. Быстро! Матвей убежал. Исполатов торопил Наталью: - Одевайся теплее. - Куда мы? - Не спрашивай. Главное - вырваться... Он заметил, что большая часть японцев вошла во двор, другие, утаптывая глубокий снег, обходили лепрозорий с его задворок, где в хлеву мычали сонные коровы. - Чего копаешься? - Да гребень не найду... расчесаться. - Нашла время! - Он вручил Наталье оружие. - Ступай через двор как можно спокойнее, ружье и карабины сложи в нарты, но не вздумай их привязывать. - Ладно, - и женщина ушла... Матвей, вернувшись, сказал: - Уж как запряг - не спрашивай, Сашка. - И то хорошо. Давай прощаться. Японцы из отдаления наблюдали, как на крыльце лепрозория два человека протянули друг другу руки. То, что Матвей запряг собак, а теперь вернулся к общежитию, запутало их догадки. - Наташа! - крикнул траппер. - Ты готова? - Жду тебя, - донеслось в ответ. Собаки тоже ожидали хозяина. Но Исполатов пошел сначала в другую сторону, потом, будто что-то вспомнив, направился прямиком к нартам. Японцы перестали понимать, кто уезжает, а кто остается... Траппер рывком проверил центральный потяг. В общем пуге подтянул алыки рядовых собак. Тихо сказал: - Наташенька, карабины держи сверху... Исполатов ласково потрепал вожака за ухом, заглянул в умные собачьи глаза, голос траппера вздрагивал. - Я тебя никогда по обижал, - сказал он псу, - а ты ни разу меня не подвел... Что эти плевые четыреста рублей? Ты ведь стоишь гораздо больше. Сейчас от тебя зависит вся моя жизнь. Обещай сразу набрать хороший аллюр. Если каких собак и убьют, остальные должны бежать не останавливаясь, и мертвые собаки пусть тащатся в алыках... На всякий случай - прощай! Пора. Исполатов на глаз сверил дистанцию до японцев. - Не сиди, - сказал он Наталье. - Ляг. - Зачем? - Без разговоров. Потом узнаешь - зачем... Чтобы помочь собакам набрать с места разбег, Исполатов качнул нарты, отдирая от снежного наста примерзшие к нему полозья. В этот момент случилось непредвиденное. Матвей от крыльца общежития вдруг повернул в их сторону. Это заметила и Наталья, снова привставшая на нартах. - Лежать, черт побери! - цыкнул на нее траппер. Огородник совершил трагическую ошибку, которую уже невозможно исправить. Исполатов не стал кричать, чтобы он не подходил к нему, - это могло насторожить японцев. - Матвей, ты напрасно вернулся. - Рази? - Вот тебе и "рази". Здесь не игрушки. - Не серчай... Когда-то еще сповидаемся? - Боюсь, что никогда... Напрасно, ох, напрасно! Теперь огородник был обречен. Исполатову приходилось оставить его на снегу, бросить на произвол судьбы. - Отойди хоть в сторонку, - мрачно произнес он. -Ладно. Отойду... Исполатов выдернул из снега остол, освобождая упряжку для движения. "Бюксфлинт" и карабины лежали наготове. - Держись крепче, - сказал он Наталье. Матвей повернулся спиною. Японцы вскинули оружие чтобы единым залпом покончить с людьми и упряжкой. Морозный воздух рассекло гортанное: - Кхо! Спасение - в рывке упряжки. Падая спиною поверх Натальи, траппер видел, как пули буквально разорвали Матвея, а снег окропило брызгами крови. Из-под собачьих лап взметало пышные вихри. Теперь пули сыпались отовсюду, но упряжка уже набрала бешеный разбег. Исполатов открыл беглый огонь... Когда лепрозорий остался далеко позади, он спрыгнул с нарт, резко затормозив упряжку, и псы разом легли на снег, жадно облизывая его горячими языками. - Жива? - спросил Исполатов. Наталья закрыла лицо руками и заплакала. - Иди ко мне, - позвала она его. Он присел на нарты. Женщина взяла Исполатова за острые уши волка, торчащие над коряцким капором, и, притянув к себе, покрыла его лицо частыми влажными поцелуями. - Увез меня, увез... не оставил там, - шептала она. Начинался снегопад. - Нам пора, - сказал траппер, вставая. - Смотри, день зимний короткий, а нам бежать еще далеко... Выхватив нож, он обрезал алыки, освобождая из потяга двух убитых собак. Закопав их в сугробе, произнес: - Я взял их щенками. Таких уже не будет. Неожиданно он вздрогнул от рыданий. Рука сама вскинула "бюксфлинт", салютуя. Три жерла разбросали звонкие громы над собачьей могилой. - Теперь у меня их двенадцать... Поехали! - сказал Исполатов, бросая ружье. Наталья перехватила "бюксфлинт" в полете и уложила его рядом с собою. Она даже не спрашивала, куда он увозит ее, потому что понимала - хуже того, что было, уже никогда больше не будет. Счастливая, женщина уснула, лежа в узеньких нартах, и даже не слышала, как сани бешено вскидывает на крутых спусках с высоких гор... Она проснулась, освещенная ярким солнцем. В снегу лежали усталые собаки, а Исполатов с остолом в руках пробивал тропу к дому с одиноким окошком. - Доброе утро, - сказал он издали. Вокруг на много-много миль тянулась прекрасная лесная долина, внутри ее радостной музыкой звенела густая морозная тишина. Исполатов махнул ей рукою, открывая двери: - Вставай, красавица! Мы дома... Это было его зимовье, которое он оставил год назад. Начиналась полоса безмерного житейского счастья. НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ Андрей Петрович пробудился оттого, что сын охотского исправника (наполовину поляк, наполовину якут) звонким голосом читал за стенкою Адама Мицкевича: Тихо вшендзе, глухо вшендзе, Цо-то бендзе, цо-то бендзе? Пора вставать и отправляться в дальнюю дорогу. Почти с робостью он ступил на тропу знаменитого Якутского тракта - самого древнего, самого опасного, который на почтовых картах империи официально именовался "дорогой v 2850". Муза истории, босоногая Клио, не запомнила, с каких же пор этот тракт связывал Россию с берегами Тихого океана; от самого Якутска тянулась дорога к Аяну и Охотску, откуда бежали морские пути на Камчатку и в Америку... О, этот гиблый Якутский тракт! Никто из поэтов не воспел тебя в возвышенных одах, лишь одинокие путники сложили стихи, проникнутые тревожной печалью: Гладкие скалы. Гул глубины. Белою глыбою ель наклоненная. Лик замерзающей желтой луны. Признаки смерти, в земле усыпленные. Спасибо охотскому исправнику Рокосовскому - подарил чудный шарф из беличьих хвостиков, а жена его, милая повариха, закутала Соломина в доху из шкур горного барана. До заморозков ехал на лошадях, и было даже интересно. Андрей Петрович не раз видел в пути, как серебряные пружинки горностаев, описав в полете дугу, впивались в горло жирным глухарям, а птицы с испугу возносили зверьков в небеса - и оба рушились наземь, уже мертвые. Встречались в пути перевернутые камни - это трудились медведи, чтобы в подкаменной сырости вылизать вкусное лакомство - черных муравьев. А на озерных корягах сидели сытые выдры и с ленивым презрением часами наблюдали, как в холодной глубине мечутся острые клинки окуней. Но скоро ударили морозы, выпал снег, лошадей заменили оленями. Из седла пришлось перебраться в нарты. Перед Соломиным раскрывалась богатейшая страна - странища, о которой в России знали тогда не больше, чем гимназисты знают о Патагонии. Он пересекал отчизну бездомных людей, живущих в дороге, посреди которой они женятся, рожают детей и умирают. "Скоро вернусь", - говорил якут якутке, а это значило, что не пройдет и полугода, как она снова его обнимет. Соломин давно испытывал сердечную слабость к якутам, считая их самым одаренным сибирским народом. Ему всегда казалось, что, если условия жизни в России изменятся к лучшему, якуты еще дадут миру немало ученых, политиков, мореходов, писателей и художников... На редких "станциях" Соломин отпивался горячим чаем, проводники угощали его пупками нельмы и строганиной из стерляди. Из юртовой тьмы блистали, как звезды, глаза молодых якуток. Девушки лакомились волшебным напитком из мясного настоя, смешанного со снегом, который они пили через полую мозговую кость... Однажды к Соломину подвели дряхлого старика, который помнил проезд по Якутскому тракту писателя Гончарова. - Холосый селовек был! Обесцял рузье подарить. Да все не едет... Уж не заболел ли? Гончаров проезжал Якутским трактом после памятного плавания к берегам Японии на фрегате "Паллада", - с того времени миновало ровно полстолетия, а якут все еще ждал обещанного подарка. Андрею Петровичу пришлось разочаровать старика: - Умер Гончаров, давно умер. - Заль. А я все рузье здал... теперь не приедет! За время пути отросла бородища, которая на морозе превратилась в моток жесткой проволоки, на ресницах висла бахрома инея, при мигании веки примерзали одно к другому. Над запаренными оленями нависало облако пара, слегка потрескивавшее на морозе. При переправе через бурный поток Соломин упал в воду и закричал от ужаса - ему казалось, будто его швырнули в клокочущий кипяток. Вокруг цепенела ледяная пустыня, и он понял, что не выдержит - погибнет от стужи. Но якуты тут же полоснули одного из оленей ножом по шее, быстро вывалили из него внутренности и запихнули Соломина в оленью тушу, - там он сразу отогрелся, как в бане. Наконец перед ними вырос Становой хребет, с его вершины Соломин разглядел под собою бездну, в которую предстояло падать и падать. Тут он понял, какова была мера мужества предков, что не раз проходили здесь еще при царе Горохе, дабы "ясаку для Москвы поискати". Рядом с ним почти кувырком пронеслись кверху полозьями сани, а олени, присев на зады, скатывались в пропасть, издавая жалобный стон, почти человеческий... От падения с этой кручи в душе Соломина сохранилось ощущение восторга и ужаса. Когда он, ощупав себя, убедился в том, что жизнь продолжается, дальнейший путь до Якутска показался ему лишь увлекательной загородной прогулкой, в конце которой обязателен веселый пикник. Правда, ему пришлось еще с ходу форсировать Лену, вдоль которой могуче и стремительно неслась ледяная шуга. Но, ступив на левый берег реки, он сказал себе с большим удовольствием: - Кажется, я начинаю уважать себя... На этом берегу уже был телеграф! Якутск - для кого ссылка, для кого и родина. После всего пережитого было странно видеть барышень, выходящих из церкви, забавляли румяные гимназистки с книжками. И уж совсем чудом казалось развернуть свежую газету - "Якутские областные ведомости", в которой редактором был давний приятель Петя Климов... Приведя себя в порядок, Соломин зашел в трактир "Ермак" близ старинного казачьего острога, вкусный и жирный обед он залил чудесным якутским квасом. На десерт ему подали половинку местного арбуза, чуть подсоленного. Осоловев от обильной еды, Соломин спросил полового: - Эй, малый, а губернатор сейчас в городе? - В самый раз! - отвечал тот... Якутским губернатором был статский советник Булатов, которого Соломин знавал еще по старой службе. Потомок декабриста принял его в кабинете, из окна которого виднелась лавка, там купец намахивал топором масло "на фунты", а приказчики, орудуя двуручной пилой, распиливали "на пуды" промороженную тушу коровы, словно дерево. - Никак Соломин? -удивился губернатор. - Разве, Виктор Николаевич, я так изменился? - Да вы, милейший, поседели. - К тому и дело идет... старею. А жизнь прошла - будто чихнул несколько раз, вот и вся радость. Выслушав историю обороны Камчатки, Булатов сказал: - Я вас не отпущу из Якутска, пока не напишете статьи для наших "Ведомостей". Сейчас газеты России наполнены мрачными слухами о поражениях, так пусть же хоть ваш рассказ засияет торжеством маленькой победы... Соломин всю ночь писал, утром пришел с очерком в редакцию газеты, там его восторженно приветил Климов; когда-то политический ссыльный, он так и осел в Якутске, отпустил длинную бороду, носил толстовку и валенки. Прочитав статью, Климов спросил: - Слушай, Андрюша, у тебя деньжата водятся? - Последние шевелятся. А что? - Так не пожалей ты их, треклятых, и отбей статью по телеграфу в центральные газеты... Ну что Якутск? Пусть вся Россия знает, как сражалась за честь отечества всеми забытая Камчатка! - Некогда. Мне надо ехать. - Куда спешишь? - Хочу как можно скорее попасть в Петербург, чтобы оправдаться в несправедливых нареканиях... Хочу правды, Петя! - Правды не найдешь, - сказал Климов. - А потому ты горячки не пори - до середины октября, пока не установится зимний тракт, тебе из Якутска все равно не выбраться... Соломину, чтобы достичь Иркутска, предстояло еще проехать около 3000 миль на лошадях. Он надеялся, что там его приголубят, посочувствуют, и покатит он на колесах дальше - прямо в Северную Пальмиру, где обязательно восторжествует справедливость. С якутского телеграфа Андрей Петрович отстучал в Москву и в Петербург свою статью о защите Камчатки от японцев, ее сразу же подхватили столичные газеты - русский читатель из статьи Соломина впервые узнал о подвиге безвестных камчадалов... До начала движения по Ленскому тракту Соломин прожил в каком-то угаре, жадно впитывая в себя плоды якутской цивилизации. Он посетил уроки рукоделия в приюте для арестантских детей, прослушал лекцию о микробах в училище Эверстова, побывал на концерте "Якутского общества любителей изящных искусств" (не ужаснувшись сочетанию виолончели с гармошкой) и в полном блаженстве, приняв достойную позу, сфотографировался в ателье Атласова на Полицейской улице - за его спиною цвела божественная Ницца и росли дивные пальмы. Наконец открылась регулярная "гоньба" по Ленскому тракту, и Андрей Петрович с удовольствием уселся в кошевку. Лошади прытко сбежали на лед, ямщики свистнули-гикнули - помчались! Вдоль ленских берегов раскинулись вширь зажиточные русские села. Когда-то в давние времена Екатерина II переселила сюда "государевых ямщиков", и они, променяв волжское раздолье на ленское, обжили эти берега хозяйственно и добротно. На чисто прибранных станциях путника всегда ожидали постель и баня, к столу обильно подавали сливки и яйца, дичь и рыбу. А между ямщиками существовала круговая порука, за путника ответ держали всем миром и потому гнали лошадей день и ночь без передышки, всюду принимали радушно, заботливо, гостеприимно... Время от времени ямщики показывали Соломину примечательные места: - Здесь девка наша медведицу на дерево загнала... Тута вот о прошлом годе барка с водкой разбилась, все в реку вытекло, а в Якутске до весны тверезые жили... На этой версте жена полицмейстера сразу двойню выкинула... А туточки моего деверя злые люди пришибли, всю почту по снегу раскидали. Была уже середина ноября, когда на горизонте мелькнули купола храмов и задымили трубы заводов - показался Иркутск. Со дня 3 августа (когда Губницкий выкинул его за охотский бар) Соломин успел к ноябрю покрыть гигантское расстояние, жаждая доказать перед властью свою несомненную правоту. Первым делом он поспешил в канцелярию генерал-губернатора, которой управлял его приятель Николай Львович Гондатти - образованный человек, этнограф и администратор, писатель и музыкант, друг семьи Льва Толстого... Гондатти обнял Соломина: - Вот не ожидал! Сколько же лет мы не виделись? Соломин напомнил ему, что последний раз они виделись в 1892 году на далеком Анадыре. - Меня туда черт занес в командировку, а ты как раз принял пост анадырского начальника... - Верно! Я тогда изучал быт чукчей и эскимосов. В кабинет подали чай. Выслушав горестную повесть о камчатском правлении, Гондатти сразу же загорелся: - Да, да! Непременно поезжай в Питер и поведай всю илиаду своих злоключений. У меня там большие связи, я дам тебе рекомендательные письма. Ты не оставляй этого так! Я уверен, что мои друзья в Питере устроят тебе аудиенцию у государя императора, ты и от него ничего не скрывай, расскажи все, как мне сейчас рассказал... Гондатти посоветовал Соломину, чтобы он, согласно чиновному положению, представился иркутскому губернатору. - У нас здесь хозяйничает Иван Петрович Моллериус, и хотя он типичный немец-перец-колбаса, кислая капуста, но человек очень твердых правил и смотрит на вещи трезво... Иркутский губернатор Моллериус смотрел на Соломина настолько трезво, что Андрею Петровичу стало не по себе. - Так вы, значит, бывший начальник Камчатки? Соломин отвесил поклон (сесть ему не предложили) : - Так точно. Имел несчастие. - Gut, - буркнул Молсриус, - вы-то мне и нужны! Перебрав на столе бумаги, он извлек из их груды бланк служебной телеграммы, подписанной приамурским генерал-губернатором Андреевым, который год назад благословил Соломина на камчатское "княжение"... Соломин в недоумении прочел: В Иркутск прибывает душевнобольной петропавловский уездный начальник Соломин, собирающийся ехать далее в Петербург для разведения кляуз. Благоволите сим распоряжением водворить его в больницу для психических больных. Андреев. Моллериус тут же забрал телеграмму из рук Соломина. - Извольте сесть и не двигаться, - указал он. Андрей Петрович сел и уже не двигался. - Наконец, - говорил он, - это превосходит все границы разума. До каких же пор будут издеваться надо мною? Сначала издевались на полуострове, теперь на материке... Вы не имеете права... спросите любого... я нормальный! - Это мы сейчас выясним, - сказал Моллериус. Из сумасшедшего дома прибыла карета, и "пара гнедых, запряженных зарею", покатила его на обследование. Соломин пребывал в отчаянии и горько заплакал, взывая о милосердии. В сонме мрачных психиатров он был бесстыдно обнажен, как новобранец, и приставлен к белой стене, как перед расстрелом. Врачи дотошно ковырялись в его генеалогии, выясняя, не было ли среди родственников отклонений от нормы. Не пьянствовали ли дядюшки? Не блудодействовали ли тетушки? На все вопросы Соломин давал четкие отрицательные ответы. Психиатры почему-то невзлюбили его покойную бабушку, которая имела неосторожность в 39 лет выйти замуж вторично. - По каким причинам она это сделала? - Не знаю, - отвечал Соломин (действительно не зная). - Думаю, что ей надоело вдовствовать. - А кто был ее второй муж? - Лесничий в Кадниковском уезде под Вологдой... Господа, перестаньте тревожить прах моей любимой бабушки. - Вы, больной, успокойтесь. Врачи заставили его вытянуть руки вперед и закрыть глаза, что он покорно и исполнил, снова зарыдав. Боже! Каким раем казалась ему теперь далекая Камчатка. А доктор Трушин - милейшим человеком: объявил сумасшедшим, но никогда не мучил... Когда Соломину разрешили открыть глаза, он увидел новое лицо. Это был медицинский инспектор Иркутского генерал-губернаторства - почтенный муж науки, доктор Вронский. - Ага-а, - сказал он гневно, наполняясь кровью. - Так это вы, родименький, на меня Колюбакину жаловались? Соломин, хоть тресни, никак не мог сообразить - когда и зачем он имел нужду жаловаться на Вронского? Но, догадавшись, что Вронский здесь самое важное лицо, он решил поговорить с ним начистоту: - Позвольте по порядку. Значит, так... Первое, с чем я столкнулся на Камчатке, было хищение бобров с мыса Ло... При упоминании о бобрах Вронского аж заколотило. - У-у-у, - издал он гудение, - это по вашему наущению у меня во Владивостоке произвели обыски отобрали трех бобров?! Тут-то Соломин и вспомнил, что такое дело было - еще в первые дни служения на Камчатке. Но он никогда не думал, что его судьбу вдруг перехлестнет с судьбою Вронского в психиатрическом отделении иркутского бедлама. Уяснив для себя окончательно, что подобру-поздорову его не отпустят, он махнул рукой: - Делайте что хотите. Мне все равно... Его упрятали в камеру для тихопомешанных, где уже сидел капитан байкальского парохода "Сынок", приятный и вежливый человек, в два счета научивший Соломина вязать морские узлы. Первые дни Гондатти думал, что, дорвавшись до иркутских трактиров, Андрей Петрович попросту "загулял" во все тяжкие, и не беспокоился. Затем Гондатти велел сыскать Соломина, и был удивлен, что его приятель тихо тронулся... Обладая большими правами в генерал-губернаторстве, Гондатти на свой страх и риск вызволил его на волю. Соломин твердил одно: - Петербург... мне надо в Петербург! Гондапи протянул ему билет на экспресс до Владивостока. - Я тебе худого не хочу - сказал он. - Представь, что поехал ты в Питер, но такие же телеграммы ожидают тебя в Енисейской губернии, в Томской; в Казанской- и везде губернаторы станут проверять тебя на ненормальность до тех пор, пока ты и в самом деле не начнешь заговариваться... Поезд скоро отходит - поезжай в другую сторону, на восток! - Но именно там и родилась легенда о моем сумасшествии. Как я появлюсь в Хабаровске? Приамурский генерал-губернатор Андреев сразу же засадит меня за решетку. Гондатти велел подавать к подъезду экипаж. - Но в Хабаровске, - доказывал он, - сидят хотя бы свои люди, которые и не такое еще видели... Первое время ты воздержись городить чепуху, болтай поменьше, и постепенно все образуется. А до Петербурга не доехать... Что ты, милый? Или порядков наших не знаешь? Не будь наивен... Гондатти не поленился довезти его до вокзала, даже посадил в вагон и терпеливо дождался второго гонга. - У тебя деньги-то есть? - спросил он. - Откуда? - Держи. Отдавать не затрудняйся... Поезд тронулся. Не имея при себе никаких вещей, кроме пальто на плечах, Соломин потащился через состав, с одного тамбура на другой, в салон ресторана. Там он, стесняясь перед публикой за свои грязные манжеты, попросил водки. - Ну, и чего-нибудь закусить. Попроще... ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ Красивый город Дальний с его бассейнами для плавания и кортами для игры в теннис был уже давно оставлен, но Порт-Артур - в жесткой блокаде японских батарей и крейсеров - еще героически сражался. А пока Соломин, поспешая к Иркутску, преодолевал тяготы Якутского и Ленского трактов, русская армия успела выдержать две кровопролитные битвы. В сражении при Ляояне победа была уже за нами, но Куропаткин слабовольно сдал позиции японцам. Зато на реке Шахэ бои окончились безрезультатно для обеих сторон, и там образовался колеблющийся позиционный фронт - нечто совершенно новое в методике военного искусства. Две попытки Порт-Артурской эскадры прорваться через блокаду во Владивосток не удались, а теперь мир внимательно следил за походом эскадры Рожественского; в поезде открыто поговаривали, что скоро Балтика отправит на войну третью эскадру под командованием адмирала Небогатова... Всех беспокоила судьба Порт-Артура. - Если Порт-Артур, - рассуждали военные, - выдержит осаду, тогда силы японского флота окажутся раздроблены и самураи не удержат наши эскадры в корейских проливах. Но если Порт-Артур капитулирует, тогда японцы смогут весь свой броненосный флот выставить у острова Цусимы и наши эскадры будут уже не в состоянии пробиться к Владивостоку... Между Читой и Нерчинском, на станции Китайский Разъезд, вагоны экспресса заметно опустели: часть пассажиров пересела в воинский эшелон, который и помчал их в маньчжурские пустоши, к Цицикару и Харбину, откуда легендарная КВЖД вела прямо, в полымя сражений. А за Нерчинском пошли мелькать знакомые для Соломина станции - Раздольная, Амазар, Ерофей Павлович, Рухлова, Бурея и, наконец, станция Гондатти, названная в честь его приятеля, на деньги которого он добирался до Хабаровска. Всю дорогу пассажиры вели столь откровенные разговоры, что Соломину порою казалось, будто он попал на революционный митинг. И чем дальше углублялся экспресс в дебри Дальнего Востока, тем больше развязывались у людей языки, и даже сухопарая чиновница, инспектриса благовещенской женской гимназии, и даже солидный каперанг, едущий командовать крейсером, - все, словно сговорясь, на чем свет стоит костили царя и его окружение, перемывая кости бездарному Куропаткину. - Но позвольте, - вступил в беседу Соломин, - ведь говорить о поражении России можно лишь в том случае, если враг ступит на русскую землю. Пока же мы сражаемся на чужой территории, о поражении и речи быть не может. На это каперанг ответил не слишком-то вежливо: - Да откуда вы взялись, любезный? - С Камчатки, - ответил Соломин. - Оно и видно, - заметила инспектриса гимназии, словно брызнула ядом, и свела в ниточку плоские губы. Андрей Петрович испытал чувство, какое, испытывает, наверное, человек, вдруг свалившийся с печки... Вот и Хабаровск, здесь можно ощутить себя дома, где и солома едома. На перроне, встречая какое-то питерское начальство, выстроился оркестр, игравший красивый флотский марш "Кронштадт - Тулон". В морозном воздухе бравурно звенели медные тарелки, барабанная дробь напитала усталую душу бодростью... Андрей Петрович поднял воротник пальто и направился в городскую больницу, где вымученным голосом просил психиатра выдать справку о "нормальности". После беглой проверки его психика была признана вполне здоровой, а мышление гибким и ясным. - Зачем вам все это? - удивился врач. - Министр внутренних дел Плеве соизволил наклеить на меня ярлык сумасшедшего, а теперь его никак не отодрать. - Глупости! Да и от Плеве брызг не осталось. Соломин объяснил врачу, что смолоду был чиновником и силу великороссийской бюрократии, способной размолоть человека в порошок, он хорошо знает: - Если уж кто-то наверху сказал, что я верблюд, то теперь, хоть головой разбейся об стенку, очень трудно доказать, что ты орел. Без бумажки казенного вида в таком деле не обойтись. На последние деньги он перекусил в ресторане "Боярин", где, слава богу, знакомых не встретил. Потом в номерах Паршина снял для себя комнату и позвонил в редакцию "Приамурских ведомостей". К телефону подошел его бывший токийский корреспондент Пуцына. - Навестите меня, Викентий Адамыч... Пуцына вскоре явился, заметно облинявший. Памятуя о том, что война закрыла ему дорогу в Японию, которую он умел хорошо и красочно описывать, Соломин спросил: - О чем же сейчас кропаете? - Да так... о Колыме. - Вы же там не были. - И нет дураков, которые бы о Колыме мечтали. Но тема уж больно захватывает - бродяги, золото, дичь! - Не нашли вы себя, - ответил Соломин, раскуривая последнюю папиросу последней, кажется, спичкой. - Колыма - это еще не тема. Там только волков хорошо морозить... Деньги есть? - Нету. А надо? - Очень. - Не похоже, что вы с Камчатки. - Похоже, милый, похоже. - Тогда посидите. Сейчас деньги будут... Пуцына ненадолго удалился в зал, где шла игра в карты, и вернулся, имея в кармане полтысячи рублей. - Половину мне, половину вам. Отдавать не стремитесь. Я их, глупцов, на "гильотине" в момент срезал. Он откровенно показал шестерку, которая в его руке тут же превратилась в девятку. Потом предъявил трефового валета и мгновенно обратил его в даму пик. - Опять вы за старое? - вздохнул Соломин. - Какое там старое! Пальцы уже не те... халтурю. Вечером Соломин заказал в номер бутылку шампанского и хороший ужин с фруктами. Сидел и думал - как жить дальше? Тут-то он еще раз помянул Плеве недобрым словом. - А я вот живу! Пусть на деньги от "гильотинки", но все равно живу... Хорошее вино - шампанское: от него под забор не поедешь, а, напротив, захочешь порхать вроде жаворонка. Кто-то постучал в двери номера. - Пра-ашу! - отозвался Соломин. Предстала вдруг во всей красе та самая дама, которую он год назад оставил в Хабаровске, умоляя не бывать в номерах Паршина с адвокатом Иоселевичем. Женщина заметно похорошела и была одета с вызывающей роскошью. На правах старой знакомой она чмокнула Соломина в щеку, со