Синюху был перекинут мостик, и стоило перейти через него реку -- сразу попадешь в турецкую Галту. -- Пугу-пугу... пугу! -- налетели на город гайдамаки. По другому берегу речки Синюхи шлялись сонные турки в шароварах, из своей Галты они покрикивали в польскую Балту: -- Эй, казак! Богатый бакшиш собрал? -- Можем и поделиться, -- отвечали им гайдамаки. А ярмарка в Балте была богатая: там греки и саксонцы, даже пруссаки торговали, -- туркам было завидно видеть чужую добычу. Шило велел возвращаться, но в дороге обратной повстанцы узнали, что после их ухода турки накинулись, как воронье, на беззащитную Балту, начали кровавый грабеж греков, армян и православных. -- Вернемся! -- дружно закричали гайдамаки. Вернулись, и начался бой. Гайдамаки в азарте сечи проскочили мост и ворвались в турецкую Галту, там они никого не пожалели. На другой день турки ответили им яростным нападением, тоже никого не жалея, но были отбиты. Гайдамаки орали им через речку: -- Эй, Хасан! Кончай драться... лучше выпьем! Враждующие помирились. Казаки честно свалили на мосту все пограбленное, турки разобрали свое добро, угостили казаков вином молдавским, а гайдамаки дали хлебнуть хохлацкой горилки. Шило вновь скомандовал: "На лошадей! -- и они ушли. Узнав обо всем этом, старый хотинский паша сказал: -- Крепко ли помирились наши с гайдамаками? -- Очень крепко, и даже все добро вернули. -- Вот и хорошо, что так кончилось... Но главарь барских конфедератов Пулавский расшумелся, что затронута честь султана турецкого и он сейчас же поскачет в Константинополь, а там маркиз Вержен поможет ему довести до ушей Мустафы III истину об уманских и балтских событиях. -- Без войны вам не жить! -- бушевал Пулавский. Хотинский паша велел отвести горлопана в крепость и там запереть. Ночью он вошел в камеру, накинул на шею спящего шелковую петлю и задавил. -- Вот теперь войны не будет, -- сказал мудрый паша... Но если бы он знал, кто управляет Диваном! Поздно! Барон Франсуа де Тотт, резидент Версаля при дворе Бахчисарая, накрыл стол для калги-султана и его свиты. Русский кожаный поднос обложили сухарями и копчеными окороками из конины, которые очень обрадовали татар. Отдельно подали красную икру и вяленый изюм. Дипломат Франции угостил калгу шампанским. -- Аллах мне простит, -- сказал тот, жадно выпив... Далекие от политики Европы, татары и ногайцы жаждали лишь добычи и многолетнего безделья за счет ясырей -- пленных. Россия никак не ожидала нападения, когда в степные пределы вторглась неумолимая орда. Румянцев из Глухова приказал срочно эвакуировать население степных хуторов, и крымские татары врезались в безлюдное пространство, имея цель -- Бахмут, но на подходах к этому городу были перехвачены регулярными войсками, которые и уничтожили всех разбойников -- поголовно, баш на баш! Зато главные силы калги-султана, таясь по балкам, устремились прямо на Харьков, а Румянцев из Глухова не разгадал их маршрута. Сельские жители прятались от татар в скирды сена, забивались с детьми в солому. Но татары -- народ опытный: они поджигали стога, обожженные люди выбегали, гася на себе одежду, татары со смехом арканили их, как скотину. Дуя на замерзшие пальцы, барон до Тотт наспех записывал впечатления от набега: "Головы русских детей выглядывают из мешков. Дочь с матерью бегут за лошадью татарина, привязанные к тулуке седла. Отец бежит подле сына на арканах... Впереди нас ревут угоняемые волы и овцы. Все в удивительном движении, и уже никогда не собьется с пути под бдительным оком татарина, сразу же ставшего богачом..." Горящие стрелы вонзались в соломенные крыши -- огонь пожирал мазанки со свистом и таким чудовищным жаром, что многие татары тут же падали замертво, задохнувшись. Воздух был наполнен плачем женщин и криками мужчин, пепел хрустел на зубах лошадей и на зубах французского дипломата... О, как далек отсюда божественный Версаль! Жажда добычи гнала татар вперед, только вперед -- на Харьков. Они полоняли толпы беззащитных людей, все уничтожая, все сжигая, дотла разорили Новую Сербию, а ночью ретивый калга взмахом нагайки обвел курганы, охваченные огнями пожаров: -- Скажи, посол короля, что это тебе напоминает? -- Бургундию или Фландрию, -- отвечал де Тотт. -- Неужели и у вас в Европе бывают такие зрелища?.. Харьковчане вооружились. Пастор Виганд, бывший профессор Московского университета, возглавил ополчение из студентов духовной семинарии. Бурсаки тащили на брустверы пушки, их черные рясы трепали степные ветры. А вокруг, насколько хватал глаз, сгорали деревни -- враг рядом! Из окрестностей Харькова разбойники угнали 20 000 человек, ни один из них уже не вернулся. До татарского Перекопа дошла всего тысяча харьковчан -- остальные пали в пути ("так как, -- писал пастор Виганд, -- татары -- заставили их все время пути от Харькова до Крыма бежать привязанными к их лошадям"). Хотинский паша, задавивший Пулавского, был умный турок и войны с Россией не хотел, но зато хотела ее Франция! 4. У ПОРОГА СЧАСТЬЯ Словом "турок" именовали в Турции только нищету и голь нахотную, все же другие, будь они даже нищими на майданах, назывались гордо "османами". Европа уже сложилась из наций, как Дом отдельных кирпичей, и лишь Турция никак не могла стать государством национальным, ибо "османов" было мало, а их империя состояла из покоренных народов. Нигде (кроме, пожалуй, Анатолии и Румелии) турки не чувствовали себя дома -- всюду они были лишь оккупантами! Эта первая странность империи османов. А вот и вторая: внутри империи деспотия уживалась с неким подобием демократии. Был султан, но аристократов не было. Любой грязный янычар, уличный торговец халвою или пленный раб-христианин мог достичь высоких постов в стране. Но зато он мог лишиться головы по капризу султана, и это тоже было в порядке вещей... С давних времен считалось, что иностранные послы в Турции стоят "у Порога Счастья, сами прахоподобные". Алексей Михайлович Обресков предупреждал Петербург: "Начало всему в этой стране, как и основание ее, есть оружие. Выпустя сабли из рук, османлисы уже не ведают, за что ухватиться, и бьются как жалкие рыбы на песке..." Русское посольство располагалось в Буюк-Дере; Обресков с женою любовались по ночам светом маяков в Дарданеллах, а недалеко была греческая деревня Пиргос с водопроводами времен Юстиниана, но после разгрома Византии турки ни разу их не чинили, и потому для нужд посольства воду черпали из колодцев. На дворе четырнадцать лавров росли из одного могучего корня, образуя роскошный шатер прохладной зелени, а под лаврами бил фонтанчик, здесь же вкопали скамеечки для сиденья, где Обресков и обсуждал сегодня дела восточной торговли со своими секретарями... Их мирную беседу прервало неожиданное появление посольского кваса -- служителя: -- Сераль султана выслал сюда янычар с пушками... Верхом на ослике вернулась с прогулки молодая жена посла, Обресков велел ей в доме укрыться, поцеловал нежно на прощание: -- Чую, случилось нечто, и не знаю, когда свидимся... Началось шествие посла к визирю. Янычары вели богато убранных коней, шли в ливреях служители и четыре драгоманафанариота. За ними шагали Обресков и его свита. В приемной визиря было немало турок разного возраста и положения, среди них посол увидел реис-эфенди и быстро перетолковал с ним: -- Ахмет, скажи мне, что произошло? -- Визирь уже сменен, на его место назначили пашу Кутаиса, он человек грубый и войны с вами жаждет, завтра и меня прогонят. А ваши гайдамаки подрались с нами в пограничной Галте. -- Но послушай, Ахмет, это же не повод... -- Не повод! -- перебил его рейс. -- Но у Порога Счастья поводом к войне могут послужить даже украденные подковы с копыт сдохшего осла... Что делать, Алеко, если маркиз Вержен стучит в барабан, а наш султан решил стать мудрым "гази" -- победителем! В приемной Том-Капу прозвенел голос стражника: -- Великий визирь победителя-гази шести стран и семи поясов земли вселенной, да увеличит Аллах славу его, пожелал видеть прахоподобного посла российских гяуров -- эфенди Обрескова. -- Да поможет тебе Аллах, -- сказал рейс, отступая от русского посла, и Обресков шагнул вперед, словно в бездонную пропасть. Пост великого визиря самый доходный, но и самый опасный: после отставки, как правило, следует смертная казнь. Надо иметь крепкие нервы, чтобы занимать эту дьявольскую синекуру. Впрочем, к чести турецких визирей, надо сказать, что они обладали нервами толще арканов: заведомо зная, что ждет их в конце карьеры, они грабили так, будто надеялись прожить тысячу лет. Новый визирь Гамзы-паша встретил Обрескова развалясь на софе, и, когда посол начал традиционное приветствие, он сразу перебил его: -- Все-таки какие мы молодцы, что держим своих женщин в гаремах, как в лисятниках. Женщину нельзя выпускать даже на улицу, а вы, русские, помешались на бабах, коронуя их, когда вам вздумается, и вот результат... У вас в Подолии тридцать тысяч солдат с артиллерией! -- Двадцать, -- поправил Обресков машинально. -- А какая, скажи мне, разница? Разницы никакой, с этим пришлось согласиться. -- Если это вас так тревожит, -- заговорил Обресков, придвинув к себе табурет (ибо сесть ему не предлагали), -- то я в самых сильных выражениях отпишу о ваших тревогах в Петербург. -- Не дурачь меня! Ты уже слышал, что натворили твои солдаты в нашей пограничной Галте? Обресков сказал: "России не уследить за действиями гайдамаков". Он при этом достал из кармана бумагу и подал ее Гамзы-паше: -- Из нее станет ясно, что французский барон де Тотт, будучи при ставке крымских Гиреев, подкупил галтского пашу Якуба, чтобы тот действия гайдамаков представил в самом ужасном свете... Великий визирь, скомкав бумагу, зашвырнул ее в угол. Откуда-то из-под софы он извлек большую кожаную сумку с пряжками. -- Что нам твоя писанина? Вот, -- от показал бумаги, отнятые в Яссах у дипкурьера Алексея Трегубова, -- здесь инструкции, сочиненные императрицей и ее визирем Никитой Паниным, в которых они поучают тебя, как удобнее обманывать Диван и клеветать перед ним... Что ты скажешь теперь, негодный? Обресков подумал и протянул руку: -- Если для меня писано, так покажите мне это. -- Нет, -- быстро убрал бумаги визирь, -- теперь выкручивайся сам, без подсказок из Петербурга, а я посмотрю, в какой смешной узел станет завертываться русская гадюка, когда на нее наступят. Ну ладно! Выйди отсюда, а я немножко подумаю... Обресков вышел в приемную, оттуда спустился в султанский Сад тюльпанов, какому позавидовали бы даже голландцы. Здесь его поджидал прежний визирь, уже дряхлый, в большой чалме. -- Мне очень печально, -- сказал он, -- что все так заканчивается. Мы не вольны более в своем же доме: маркиз Вержен победил нас" Людовик Пятнадцатый вернул султану гребцов-мусульман с французских галер, а султан вернул гребцов-католиков с галер турецких... Ах, как высоко в небе порхали сытые стамбульские голуби! Удалив Обрескова, визирь принял у себя иностранных посланников, чтобы выявить их отношение к войне с Россией; свой опрос он начал с посла Франции, и маркиз Вержен сказал: -- О! Мой король будет безмерно счастлив, если могущество вашей славной султанской империи укажет России ее жалкое место в великой семье христианских народов. Броньяр, посол венский, был красноречив тоже: -- Наша благочестивая императрица желает только дружбы с вашим султаном, мудрость которого оживляет меркнущую вселенную. Вена с удовольствием пронаблюдает издали за ослаблением варварской России, чтобы Польша избегла влияния схизматов. Англия была озабочена своими делами в Америке и в Ост-Индии, а потому ее посол Муррей был содержательно-краток: -- Желая Дивану успехов, правительство моего славного короля охотно примет на себя роль посредника к миру, о котором скоро взмолится несчастная Россия, в ослеплении своем дерзнувшая нарушить величавый покой всемогущего турецкого льва. Шведский посол сказал, что со времен Карла XII его страна видит в Турции нерушимый оплот мира на Востоке и Стокгольм приложит все старания, чтобы создать напряжение на Балтике, если этому не помешают побочные обстоятельства (и он выразительно посмотрел на посла Англии). Прусский посол граф Цегелин скупо заметил, что его великий и непобедимый король имеет прав на мирное посредничество гораздо более английского короля и за небольшую компенсацию в дукатах он согласен хоть сейчас приступить к делу... -- Ваши ответы, -- заключил Гамзы-паша, -- вполне достойны мудрости ваших кабинетов. Мне очень приятно, что никто из вас не пожалел этой заблудшей женщины -- Екатерины, и пусть она, как последняя нищая цыганка, останется одна ночевать в голом поле... Прошу удалиться -- сюда войдет прахоподобный посол московов. Обрескову он заявил, даже не привстав с софы: -- Между нами все кончено! Ваша страна нанесла жестокое оскорбление верным вассалам нашим -- крымским ханам, разрушив их волшебный дворец в Галте, и это вызвало гнев в наших сердцах. Обресков сказал, что в Галте и дворца-то нет -- одни сараи для сена. -- Да и как Россия могла оскорбить вашего вассала Крым-Гирея, если вы сами его преследуете ненавистью? -- Отныне вся ненависть -- против вас... После этого Гамзы-паша объявил России войну. -- От сей минуты, -- заявил Обресков, -- я слагаю с себя все полномочия и прошу Диван не обращаться ко мне ни с какими деловыми вопросами. Но я верю, что моя страна сумеет с достоинством возразить на вес ваши фанаберии пушечными залпами на Босфоре... Его потащили в Ссмибашенный замок, где когда-то Византия печатала золотые монеты, а теперь там была тюрьма Эди-Куль. Ворота крепости заранее выкрасили свежей кровью казненных бродяг, кровь еще стекала с них, и капли ее оросили русского посла, входящего в заточение. Следом за ним, пригнув головы под красным дождем, прошли в темницу и советники его посольства. Обрескова бросили в яму, свет в которую проникал через крохотное отверстие наверху... Через это отверстие он наблюдал, как высоко-высоко летают свободные голуби. О боже! Как далека отсюда милейшая Россия, как беззащитна стала юная жена... Крышка захлопнулась. 5. ЖЕСТОКАЯ МЕСТЬ -- Откуда взялись царские манифеста к гайдамакам? Вопрос задал Панин, и Екатерина невольно фыркнула: -- Никита Иваныч, да сам подумай: я и... гайдамаки? -- Но вся Украина читает их. Золотыми буквами на пергаменте написано твоим именем, матушка... А теперь не только солдаты наши беглые, но даже многие офицеры идут в стан Железняка и Гонты, заодно с ними служат!.. Поначалу Петербург смотрел на дела гайдамацкие сквозь пальцы: вольница ослабляла конфедератов Бара, и русской политике это было даже выгодно. Но теперь пламя пожаров грозило с Правобережной Украины (польской) перекинуться на Украину Левобережную (русскую) и Екатерина созвала совещание. -- Когда человек тонет, -- сказал Никита Панин, -- его не спрашивают, какова его вера и что он мыслит о царствии небесном. Тонущего хватают за шиворот, спасая. Паны польские сами повинны в возмущении народном, но сейчас их спасать надобно... Лишь фаворит Орлов вступился за гайдамаков: -- Помяните Богдана Хмельницкого! Тогда не менее, еще более крови лилось. Вы говорите тут, будто Гонта и Железняк бунтовщики? Но, помилуй Бог, булава Хмельницкого тоже из купели кровавой явилась! Ежели б при царе Алексее таково же рассуждали, каково ныне вы судите, Украина никогда бы с Русью не сблизилась... Генерал-майор Кречетников воспринял приказ из Петербурга болезненно. Он сражался с конфедератами, гайдамаки ему помогали в борьбе с ними. Как же теперь противу союзников оружие поднимать? Это задание он передоверил майору Гурьеву: -- Исполни сам, братец, а как -- твое дело... Гурьев с войсками и артиллерией вошел в лес, где пировали гайдамаки, и сказал, что прислан самой государыней, дабы облегчить холопам борьбу с ляхами ненасытными. Криками радости голота серомная встретила это известие. Началась гульба всеобщая. Гурьев позвал к себе на угощение атаманов. Пришли они. Гонта был, и Железняк явился в шатер майора... Стали пить да подливать один другому. Во время гульбы Гурьев пистолеты выхватил: -- Хватай их, разбойников! -- И враз навалились на атаманов, опутали ремнями, сложили, как поленья, на траве перед шатром в один ряд. -- А теперь, -- приказал Гурьев, -- наших с левого берега надобно отделить от тех, что с берега правого... И своих, левобережных, в кандалах погнали до Киева, а польских украинцев выдали на расправу панству посполитому. Не случись резни уманской, воссоединение Западной Украины произошло бы намного раньше... Но теперь все было кончено, и Гонта сказал: -- Коль наварили браги, так нехай вона выпьется... Ивана Гонту судили три ксендза и один монах-базилинианец. Приговор был таков: казнить его на протяжении двух недель, чтобы мучился неустанно: первые десять дней сдирать кожу, на одиннадцатый рубить ноги, на двенадцатый -- руки, в день тринадцатый вырвать живое сердце, а уже потом с легкой совестью, поминая Бога, можно отсечь и голову. Гонту повезли терзать в Сербово, и на эшафоте сказал он палачам, чтобы не трудились поднимать его высоко: -- Вам же легче будет целовать меня в ж...! Ни одного стона не издал сотник, даже улыбался, когда щипцы палача сорвали со спины первый лоскут кожи. Потом захохотал: -- Неужто ж больно мне, думаете, после панования моего? Два жолнера забили ему рот землей. Руководил казнью региментарь Иосиф Стемпковский, и Браницкий крикнул ему: -- Хватит уже! Вели же кончать сразу... Палач разрубил тело на четырнадцать кусков, и все куски развезли по городам разным -- ради устрашения. А голову сотника скальпировали. Обнаженный череп палачи присыпали солью, потом снова натянули кожу лица на череп. И в таком виде прибили голову к виселице, а Стемпковский пригрозил: "Всем лайдакам проклятым такое же будет!" И настал чернейший день Украины: устилая путь виселицами и убивая крестьян, "страшный Осип" (Стемпковский) выбрал для казней Кодню -- местечко средь болот и трясин, которые не могли сковать даже морозы. Никого не допрашивал -- только вешал и вешал! Веревок не хватило, палачи взялись за топоры. Стемпковский выходил утром ко рву, садился в кресло и до заката солнца наблюдал, как ров заполняется головами. Наконец ров заполнился доверху. Но тут фантазия "страшного Осипа" разыгралась: велел он отрубить левую руку с правой ногой, правую руку-с левой ногой, и в таком виде, залив свежие раны маслом, отпускал искалеченных. С той-то самой поры девчата украинские меж цветными лентами заплетали в косы и ленту черную. А самым ужасным проклятием стали на Украине слова: "Нехай тебя черти свезут в эту Кодню!.." Маршал коронный Браницкий обвинял кичливую шляхту: -- Вы сами во всем виноваты! Разорили народ до отчаяния, а чуть гайдамаком запахнет, всякий спешит увезти что можно и бежать, остальные ж воруют на Украине и сами разбойничают... Из Варшавы его поддержал король. "Довольно казней, -- писал он Браницкому. -- Если вам угодно, лучше уж клеймите каждого десятого". Совет был неосторожным: Стемпковский исполнил его буквально. Свирепые расправы в Кодне стали известны запорожцам, они озлобились на Екатерину, которая левобережных украинцев сослала в Сибирь, а правобережных отдала в руки палачей шляхетских... Сколько еще страданий предстояло пережить русским, украинцам и полякам! А Иван Гонта долго будет смотреть с высоты, как движется под ним толпа народная, как одни плюют в него, а другие благословляют! На голом черепе сотника ветры раздували оселедец казачий, будто не умер он, а по-прежнему мчался на лихом скакуне, и кожа на лице Гонты, задубленная морозами и прожаренная солнцем, стала похожа на тот самый пергамент, на котором писалась фальшивая "золотая грамота"... Но ты, курьер с берегов Босфора, где же ты?! Об этом курьере думал и Алексей Михайлович Обресков, в яме сидючи. Всегда полнокровный, он стал опухать. Его тайно навестил бывший реис-эфенди, поведал о татарском набеге. Конечно, это лишь слабый укол в подвздошину России -- теперь следует ожидать мощного удара, и Крым-Гирей уже поднимает орды свои. -- Не знаю, верить ли, но конфедераты барские утверждают, будто наш султан предложил Марии-Терезии навечно отдать Австрии Сербию с Белградом, если она сейчас выставит против России корпус на Дунае, и цесарка вроде бы согласилась... -- Старая, вредная тварь! Конец ее будет ужасен. Они говорили по-немецки. Ахмет-эфенди спросил, чем он может облегчить его положение в этой яме. Обресков расплакался: -- Не пожалей пиастров! Найми в кофейне лучшего певца, пусть в Буюк-Дере споет под окнами моей жены. Она узнает, как я люблю ее, если услышит романс вашего бессмертного поэта -- Бакы. -- Не плачь, Алеко, я это сделаю для тебя... Вечером в Буюк-Дере пришел уличный бродяга-певец, высоким и чистым голосом запел в опустевшем саду русского посольства: Точно прекрасная роза Кравчему -- чаша с вином, Тот, кто возьмет ее в руки, Становится соловьем. Он скажет: взгляните, вот рана На голове у меня, Красной и жуткой гвоздикой Рдеет она для тебя. Из-за тоски беспредельной К локонам тонким твоим Стал гиацинтом лазоревым Сумрачный вечера дым... На окне едва заметно шевельнулась плотная занавеска. Петербург известился о войне лишь 1 ноября. 6. ПРОБУЖДЕНИЕ Военная коллегия в тот же день получила письмо от Екатерины: "Туркам с французами заблагорассудилось разбудить кота, который крепко спал: я -- сей кот, который вам обещает дать себя знать, дабы память обо мне не скоро исчезла... Мы всем зададим звону!" Женщина примчалась из Царского Села в столицу, взволнованная и напряженная. Она быстро поднималась по лестницам двора, на ходу распахнув шубу, разматывая платок на голове. -- Мы избавлены от тяжести, -- торопливо говорила она в ответ на поклоны придворных. -- Сколько было с нашей стороны уступок и задабривании, сделок и глупостей, чтобы избежать этой войны. Но война пришла... Покоримся же воле Божией! Панину она сказала, что для ведения войны необходимо образовать Государственный совет из лиц доверенных: -- Я только женщина и в делах военных мало смыслю... Не возражайте! Лучше подумаем, кого в Совет сажать? В числе прочих Панин назвал и ее фаворита, ибо забудь он Гришку, так потом обид не оберешься. Подле покоев Екатерины освободили комнату, стащили туда мебель для сидения и писания, и 4 ноября императрица открыла первое заседание: -- Принуждены мы, русские, иметь войну с Портою Оттоманскою. Обеспокою вас тремя вопросами. Первый -- как вести войну? Второй -- с какого места начать войну? Третий -- как обезопасить остальные границы России? Войну решили вести непременно наступательную. Исходные позиции выбрали у Днестра, чтобы заодно уж оградить от вторжения турок Подолию, задумали сразу блокировать Крым от Турции, но для этого флот надобен, а значит, предстоит возрождать верфи на Дону и в Воронеже. Екатерина помалкивала, пока мужчины размечали дислокацию войск. Вдруг дельно заговорил Григорий Орлов: -- Хорошо бы нам заранее определить, каковы цели войны, которая нам навязана. А если война целей не содержит, так это вообще не война, а... драка. Тогда и кровь проливать напрасно не стоит. Если этот вопрос и родился в голове Орлова, то предварительно он, конечно, одобрен императрицей. Панин дал ответ: -- Цель войны -- скорейшее окончание ее! -- Победой, -- добавил вице-канцлер Голицын. Фаворит к заседанию был подготовлен хорошо. -- Победа, -- сказал Гришка, -- это лишь успех в войне. Но это еще не цель войны. Надо думать, какие выгоды в политике и в пространствах должно принести нам оружие. Панин, не желая терять главенства в политике, поспешил вернуть прения в русло военных интересов, и это ему отчасти удалось. Армия страны была поделена на три главные части: наступательную, оборонительную и обсервационную (подвижный резерв). Екатерина просила мужчин сразу же выбрать командующих армиями: -- Петр Семеныч Салтыков уже стар, пущай на Москве остается, ею управляя, наступательную армию Голицыну предлагаю... А ведь все думали, что императрица бросит в наступление именно Румянцева, но она выдвигала Голицына, назначив Румянцева во Вторую армию -- оборонительную. При этом генерал-аншеф Петр Иванович Панин сопел сердито: опыт военный велик, а куда девать его!.. Орлов сказал: пока Россия флота на Черном море нс имеет, хорошо бы пощекотать пятки султану с другой стороны: -- Из моря Средиземного! Вот потеха-то будет. -- То немыслимо, -- возразил князь Вяземский. -- Да почему, князь? -- удивилась Екатерина. -- Флота нет для плаваний столь далеких... Но все согласились, что такая "диверсия" весьма заманчива. -- Тем более, -- говорили дружно, -- корабли наши в море Средиземном дорогу с клюквою да соболями уже проведали... Екатерина, не забывая о главном, напомнила: -- Граф Григорий о целях войны речь повел, но его прениями не поддержали... Я предлагаю этот же вопрос, но в иной форме: к какому концу вести войну и в случае авантажей наших какие выгоды за полезное принимать? Подумайте... Екатерина -- не Орлов, и, если она сама спрашивает, надобно отвечать. Члены Совета высказались: в случае военного успеха потребуем у султана свободы мореплавания в Черном морс, кроме того, установим нерушимые границы между Польшей и Турцией. -- Мне от ваших слов теплее, но еще не согрелась, -- сказала Екатерина, беря пясть табаку из табакерки. -- Возвращаю память вашу к предначертаниям дней минувших... Не пора ли России довершить начатое Петром Первым и Великим? Тут ее поддержали охотно: если на Балтике страна "офундовалась", то пришло время выходить и на берега Черного моря, чтобы после войны там флот плавал, чтобы гавани и города оживились. Правда, Панины отнесли эти проекты к области волшебных грез: -- Турция с такими авантажами не смирится! Но тут вступился бывший гетман Разумовский. -- Турция, -- произнес он, -- вестимо, не смирится. Но существует еще и ханство Крымское, а ежели Крым оторвать от влияния Стамбула, сделав ханством самостоятельным, от султана не зависящим, то... и возни лишней не будет. Екатерина, звонко чихнув, захлопнула табакерку. Была суббота -- день банный. С утра пораньше затопили придворную баню, Екатерина, как всегда, мылась со своей наперсницей -- графиней Парашкой Брюс, но сегодня не прошло и получасу их мытья, как из бани выскочила едва прикрытая Брюсша с воплем: -- Скорее... помирает... умерла! Врачей, врачей... Один за другим трепетной рысцой сбегались лейб-медики. Екатерина была без сознания. Пульс едва прощупывался. Дыхание почти исчезло. Врачи никак не могли привести Екатерину в чувство. Пять минут, десять -- никакого результата. Роджерсон сказал, что положение критическое, следует предупредить наследника престола: -- Будем смотреть правде в глаза: она при смерти. Это известие быстро распространилось по дворцу: -- Умирает... умерла, у нас будет Павел Первый! Кто-то истерически зарыдал (кто-то тишайше радовался). Минуло еще двадцать минут -- оживить императрицу не могли. Наконец-то обретя сознание, она глухо спросила: -- Что было со мною? Я ничего не помню... Лейб-медики не хотели ее пугать и сказали, что обморок вызван усталостью, а шотландец Роджерсон даже похлопал ее по плечу: -- Браво, мадам... браво! Вы у нас молодчина... В черных волосах женщины -- ни единой сединки. -- Мне же нет еще и сорока, -- сказала она. -- Зато уже есть тридцать девять, -- отвечали ей. Тело женщины было еще молодым, но возле живота уже собрались складки лишнего жира. Не стыдяь наготы, Екатерина с тупым взором сидела перед врачами, а они в один голос ругали ее: -- До каких же пор ваше величество будете вставать раньше всех во дворце и ложиться позже всех? У русских есть хорошая поговорка: работа -- не волк, в лес не убежит. А царицы не сделаны из мрамора и алебастра, они устроены, как все люди, и потому должны думать о своем возрасте, увы, это так! Кривая, нехорошая улыбка исказила черты женщины. В этот момент она увидела себя молоденькой в осеннем парке Ораниенбаума, где угрюмый садовник Ламберти напророчсствовал ей о неизбежном несчастье. -- Боже! -- простонала она. -- Неужели мне скоро уже сорок? И жизнь покатится на пятый десяток... Знает ли кто-нибудь в этом чудовищном дворце, что я еще ни разу в жизни не была счастлива, как бывают счастливы все женщины в мире? -- Екатерина тихо заплакала. -- Спасибо вам всем, -- сказала, явно подавленная, но голосом уже повелительным. -- Отныне постараюсь вставать не в пять, а в шесть утра. Все остальное пусть останется по-прежнему... А теперь прошу вас удалиться -- я должна одеться... Обедала в скорбном молчании. За столом ей доложили, что полки столичного гарнизона, идущие на войну, построились перед дворцом и ждут ее. Екатерина встала. Брюсша удерживала ее: -- После бани и обморока... на мороз-то? -- Оставь. Я должна проводить их. -- Закутайся, Като, платок надень. -- Перед солдатами я императрица, а не баба... Небрежно накинула шубу, взяла в руки муфту из меха загадочных зверей Алеутских островов -- и такой предстала перед войсками: искристый снег припорошил ее голову. -- Хочу единого, -- громко сказала Екатерина, -- видеть вас всех на этом же самом месте после войны -- живыми и невредимыми. Не будем же страшиться дней грядущих. Всегда помните: Россия -- страна первого ранга, но окруженная завистью, враждой, недоброжелательством. А победа принадлежит вам... Прощайте, ребята! Грянули промерзлые литавры, запели ледяные трубы. Она вернулась во дворец. Не раздеваясь, надолго приникла к окнам. Кто-то, подойдя сзади, потянул с нее шубу. Женщина покорно подчинилась чужой услуге, даже не обернувшись. Это был Потемкин, он спросил: -- Матушка, дозволь и мне на войну отбыть? -- Да, -- сказала Екатерина, -- так будет лучше... Потом вдруг обвила его шею руками, сочно расцеловала. Видел это только дежурный арап. Он затворил дверь, одарив Потемкина щедрой белозубой улыбкой. 7. В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ -- НА РУСЬ Итак-война... Фанатизм воинов султана бьш чудовищен: многие янычары, доказывая свою неустрашимость, протыкали себя ножами, носы и щеки пронзали иглами, истекая кровью, шатаясь и крича, бродили по Стамбулу, пока от слабости не падали на мостовые, и бродячие собаки слизывали с них кровь. Гамзы-паша, объявив России войну, сразу сошел с ума и потому избежал обычного конца великих визирей. Мустафа III заместил его кондитером Магомет-Эмином, который, оставив халву и щербеты, служил писцом в конторе, где брались налоги с взяток (Порта была единственной страной в мире, официально облагавшей взятки налогами). Флот султана всегда был готов к войне, но армия совсем не готова, и Мустафа III возвратил престол Крым-Гирею; за это хан должен, не теряя времени на раздумья, обрушить внезапный и небывало мощный удар на Россию и Польшу... -- Почему ты хромаешь, хан? -- спросил Мустафа III. -- Учил племянника Шагин-Гирея стрелять из двух луков сразу, но одна стрела сорвалась с его тетивы -- прямо в ногу. -- Не повезло. Сейчас же выезжай в Каушяны. -- Советую сменить Эмин-пашу, -- ответил хан. -- А лучше задушить сразу этого невежественного человека. -- Все люди таковы, -- засмеялся султан. -- Но Эмин-паша выделяется средь них знанием географии: он серьезно считает, что Париж находится в Кабарде. -- Ладно. Я скажу ему, что Париж расположен во Франции. Стечение звезд на небосводе благоприятствует нашим намерениям. Так поспеши, хан, и да благословит тебя всемогущий Аллах! Давно не было такой морозной зимы. В первых числах января 1769 года Крым-Гирей прибыл в бессарабские Каушяны, где его встретили комедианты, цыганские певцы, клоуны, фокусники и музыканты. Хан был в русском полушубке, его тюрбан украшали два плюмажа с алмазами, через плечо переброшен колчан с луком, холку заиндевелой лошади тоже украшал плюмаж из перьев. КрымГирею было уже под шестьдесят. Но его крупная фигура хранила подвижность, взгляд был пронзительным, скорым. Бросив поводья, хан приятно улыбнулся барону Франсуа де Тотту: -- Надеюсь, вы не забыли мои прежние слова? Все так и случилось: меня погубил мир-меня воскрешает война... Кстати, я устал в дороге от мадьярской и валашской кухни. Ходят слухи, что вы, французы, делаете очень вкусные соусы к рыбе... Секретари посла, Руфин и Костилье, взялись готовить рыбу для татарского хана. Молдавия была уже разорена. Вскоре из Хотина прибыли барские конфедераты, граф Красинский и граф Потоцкий, сказавшие хану, что они ошеломлены увиденным в Буджаке (Бессарабии): -- Если войска султана не щадят владений самого султана, что будет их сдерживать на землях несчастной Речи Посполитой? -- Ничего не будет сдерживать, -- по-гречески ответил КрымГирей. -- Вы хотите войны-вы ее получите... Арабских коней, не выносивших морозов, хан велел срочно заменить черкесскими и ногайскими; для набега он брал по три всадника из восьми кочевых кибиток. Этого хватило для создания армии в 200 000 человек при 340 000 лошадей; к хану примкнула неисчислимая конница ногаев из Едисанской и Буджайской орды. Крым-Гирей уже перешел за Днестр, когда с Кавказа прискакали 30 000 лезгин и черкесов со знатными узденями, жаждавшие "башпбакшиш" (большой добычи). Крым-Гирей разругал узденей самой грязной бранью, отказавшись от их услуг, а барону Франсуа де Тотту сказал в свое оправдание: -- Они противно выпускают из людей кишки наружу... Посланец Версаля заметил, что огнестрельное оружие горцев -- наилучшей европейской марки, и советовал взять их в набег. Хан выдал французам рукавицы на заячьем меху и теплые шубы (шведской выделки) из меха белого полярного волка. -- Как эти волки из Лапландии попали в Бахчисарай? -- Крым имеет все, чем владеет вселенная... Ночной буран застал их в степи. Войлочный шатер хана вмещал 60 человек, изнутри он был обтянут голубым бархатом, мебель заменяли ковры и подушки. За ужином Крым-Гирей рассуждал о философии Руссо, цитировал Вольтера... В дикой ногайской степи гудела снежная метель. За Балтою, вконец уже разоренной, лезгины потребовали от хана ячменя для своих лошадей. Крым-Гирей ответил: -- Я не звал вас к себе и ячменем не запасался. Берите пример с ногаев: они разрывают снег, а под снегом-трава... За Бугом лежали запорожские земли, выжженные еще с осени калгой-султаном в набеге на Харьков, и под снегом таилась зола. Крым-Гирей направил движение конной армады вдоль берегов Мертвых Вод, чтобы лошади могли кормиться камышами. Турецкие сипаи, стуча зубами от холода, уже клянчили милостыню возле татарских костров, но татары гнали их прочь, и хан повелел: -- Давайте по сухарю в день этим головорезам... Барон де Тотт поднялся на высокий курган и только с высоты увидел, что в этом хаосе беспорядка не было. Армия имела двадцать правильных колонн во главе с сераскирами, в центре двигалась ханская ставка и Знамя Пророка, несомое эмиром. Было странно видеть -- среди конских бунчуков -- христианские кресты над бандами игнатов-некрасовцев [16], которым Турция дала политическое убежище, принудив за это участвовать в своих войнах. За спиною каждого игната была привязана половина мерзлой свиной туши, и вид жирной свинины вызывал яростное озлобление правоверных. Пересаживаясь в сани, хан сказал де Тотту: -- Игнаты говорят, что покинули Россию ради свободы, но вы им не верьте -- для них сохранение бород дороже всего на свете. Возле седел ногаев качались торбы с жареным просом (одной торбы хватало на 50 дней). Армия держала направление к Ингулу, за которым должна разразиться татарская гроза. Крым-Гирей, приученный спать лишь три часа в сутки, провел ночь в шатре, закутавшись в полушубок. Вернулась разведка. Передовые отряды уже повстречали запорожцев, но кошевые атаманы Сечи объявили нейтралитет, не оказав помощи гарнизону Елизаветграда. Хан сказал послу Версаля, что султан Мустафа III уже писал к атаману Степану Калнышевскому: "Запорожцы не с нами, но они и не с русскими... У запорожцев сейчас большие нелады с Екатериной из-за гайдамаков!" Утром он вызвал сераскиров, чтобы договориться с ними, сколько брать поживы, а что уничтожать. Они же в ответ жаловались на холод, но получили от Крым-Гирея справедливое утешение: -- Я ведь не могу ради вас изменить климат России... Стойко терпели стужу турецкие добровольцы -- сердюки, на знамени которых было написано: "Победить или умереть!" Хан заметил барону, что лучше бы они написали сразу: "Награбить и сдохнуть!" Татары и ногаи, воины опытные, уже рассыпались цепью на много верст, перейдя Ингул легкою рысцою (вразнобой). Зато войска турок, сбившись от страха в кучу, всей плотной массой провалились под лед. Уцелела лишь жалкая кучка мародеров, плакавших: -- Ах, сколько добра и денег потонуло вместе с ними! Игнаты-некрасовцы скинули одежду на снег и, широко крестясь, стали нырять в разломы между льдинами. Красные, как вареные раки, мужики выскакивали из воды с оторванными от поясов утопленников кошельками и богато украшенным оружием. Турки кинулись отнимать спасенное ими, и сразу полыхнула драка на саблях. Крым-Гирей с нагайкой врезался в толпу. Жестоко лупцуя турок, он кричал: -- Игнатов не трогать -- сам нырни и достань! Дорога разделилась на пять ответвлений. По всем пяти шляхам бежали татарские кони. Вечером хану доложили, что за один день пало от холода 3000 людей и, наверное, 20 000 лошадей. Подавая пример войскам, Крым-Гирей из санок пересел в седло. Скинув чалму, он приказал мурзам и сераскирам ехать с непокрытыми на морозе головами. Де Тотт записывал: "На плоской равнине лежат замерзшие стада, а столбы дыма на горизонте дополняют ужас картины". Для ночлега шатер хана разбили под сенью гигантской скирды сена, но она исчезла в один миг, разворованная. Прискакал гонец: -- Русские деревни пусты! Все гяуры бежали и укрылись за стенами монастыря. Их там больше тысячи. -- Им предлагали сдаться? -- спросил Крым-Гирей. -- Они отвергают твою милость, светлейший хан. Всю ночь татары оснащали стрелы серными наконечниками. Утром монастырь был забросан миллионами летящих факелов. Огонь был жарок настолько, что в тучах пара растаяли снега, а толпы татар, оставляя умерших от пламени, разом отхлынули обратно в степь. -- Русские сгорели, но не сдались [17], -- сообщили хану. Из снега торчали вешки, поставленные запорожцами для перегона гуртов скота до Аджамки; теперь они служили татарам указателями пути, и татары все чаще привозили в лагерь добычу. Аджамка имела до тысячи дворов, но жители укрылись под стенами Елизаветградской крепости, штурмовать которую Крым-Гирей не решился, а смельчаки-ногаи бежали, убоясь русских пушек. В Аджамке татары нашли обилие фуража и пищи, много дров для отопления жилищ. Отовсюду сгонялись большие стада и толпы ясырей. На долю каждого татарина досталось пять-шесть невольников, около 60 овец и 20 волов, но ни один татарин не чувствовал себя обремененным... Рысистым наметом конница шла по снежной целине! Жители украинских Красников, вкупе с русским гарнизоном, повстречали орду метким огнем. Пришлось снова метать горящие стрелы, и тогда люди отступили к лесу. Игнаты-некрасовцы и турки со своим эмиром