да останется врагом Франции, и этой вражды не избежать; Пруссия будет врагом России; а потому двум великим народам, русскому и французскому, следует искать сближения в оборонительной политике, и это сближение пусть будет столь же прочным, как прочна существующая со времен Елизаветы связь двух культур, двух народов -- в музыке, в литературе, в искусстве. -- Неужели вы уверены, что Бурбоны исчезнут?.. Да, не любите вы королей, -- сказала Екатерина, прочтя его записку. Дидро ответил: -- Если б миру стало известно, в каком месте на земном шаре находится гнездо, из коего выводятся всякие Фридрихи, любой разумный человек поспешил бы туда, чтобы перекокать все яйца всмятку! Екатерина спросила Дидро: -- Вы писали ко мне по просьбе графа Дюрана? -- Нет, -- ответил Дидро, -- мои уста менее подозрительны, нежели уста королевского посла... Я сказал как француз! Перед ним заискивали многие царедворцы, и только цесаревич Павел глядел волком, откровенность ученого считая лестью, а спину Дидро называл слишком гибкой. Дидро полагал, что повидается с Екатериной лишь дважды, но беседа следовала за беседой, и однажды императрица встретила гостя откровенными словами: -- А у нас опять новость... Подумайте! Не успели мы избавиться от Степана Малого в Черногории, присвоившего себе имя Петра Третьего, как вдруг явилась в Европе красотка, желающая сесть на мое место. Кто такая -- никто не знает. Но возле ее ног валяется вечно пьяный князь Радзивилл, относящийся к ней, как отец к родной дочери, а литовский гетман Огинский относится к самозванке, скорее, как пылкий влюбленный... Что скажете, мсье Дидро? Ну разве не весело нам живется? Новая претендентка на престол России пока что слишком далека и загадочна, а потому и неопасна. Екатерина указала Елагину: -- Перфильич, у меня руки от писанины уже отсохли, садись и пиши сам... Так и быть! За голову Пугачева кладу теперь десять тыщ. Напомни Бибикову, чтобы схватил жену его "маркизу" Софью Пугачеву с детишками, пущай живет в Казани, содержать ее хорошо и с лаской. А она пусть трезвонит, где можно, что ее муж Емельян -- подлец и дезертир, с войны убежавший, без куска хлеба ее оставил! Если бы, мол, не царица, что бы она делала? Берда, расположенная в пяти верстах от Оренбурга, стала столицей восставших. Пугачев занял в Берде лучшую избу, горницу изнутри обклеил золотистой фольгой и яркими бумажками, указав именовать эту комнату "золотой палатой". В сенях дежурили охранники-казаки. ...Бибиков, прибыв в Казань, докладывал Петербургу, что дворянство пребывает в тоске и унынии, бедные истерзаны страхом господним, а богатые, махнув рукой на свои имения, уезжают подальше. Казань живет ожиданием пугачевского нашествия. Бибиков выражал боязнь за свои гарнизоны, особенно отдаленные от центров, -- как бы солдаты не переметнулись к самозванцу! Духовенство в провинциях почти все на стороне Пугачева, его посланцев попы встречают крестным ходом с хоругвями, заодно молятся за цесаревича Павла, Екатерину же в ектениях уже не поминают... Екатерина все чаще совещалась с Шешковским: -- Степан Иваныч, тебе, дружок, следствие вести. Истину из Пугачева с кровью достань и мне покажи... Костей его не жалею. Но, пытая, сбереги изверга, чтобы своими ногами на эшафот вскарабкался. Вопросов у меня к "маркизу" скопилось немало... -- Матушка, -- кланялся ей обер-кнутмейстер империи, -- какие вопросы? Сначала вора словить надобно. -- Если за рубеж не скроется, дома всегда словим! -- Логика размышлений уводила императрицу в дебри внешней политики: кто стоит за спиной Пугачева? За спиной его стоял русский народ, но Екатерина гадала: "Фридрих? Мария-Терезия? Или... Панин?" -- О том и будешь с Пугачева сыскивать, -- наказала она Шешковскому. -- Еще знать хочу, откуда знамя голштинское у злодея явилось? Настала ночь, а Васильчиков не дождался звонка, зовущего его к исполнению обязанностей. Но и заснуть Екатерина не могла, до утра блуждала по темным комнатам пустого, будте вымершего, дворца. Надо подумать. И как следует подумать. Справится ли Бибиков с Пугачевым? Вряд ли... Румянцев застрял на Дунае и не даст Бибикову ни солдат, ни Суворова! А что Васильчиков? Ничтожество, живущее по звонку, как лакей на побегушках. Орловых она удалила сама, и еще неизвестно, что взбредет в голову Алехану, который владеет могучей эскадрой... На кого положиться? На чье плечо опереться? -- Никого нет, осталась одна! Совсем одна... Красота мужчины -- дело последнее; Екатерина ценила мужскую породу за иные качества: силу, волю, бесстрашие, разум. Сейчас, как никогда, необходим сподвижник в преодолении трудностей, возникавших на каждом шагу. -- А где мне сыскать такого? -- вздыхала Екатерина... Нашла! Раненько утром, когда явился гоф-курьер, чтобы забрать для развоза почту, женщина казалась собранной, мрачной, черствой. Одно из писем она выделила точным жестом: -- В армию Румянцева -- генерал-поручику Потемкину! Это было письмо, зовущее к любви, какие пишут все женщины всем мужчинам. Гоф-курьер этого не знал. Широким жестом сгреб он почту со стола в свою широкую сумку, защелкнув бронзовые пряжки. Сейчас в панинской канцелярии проставят печати, и через всю страну, потрясенную восстанием, поскачут курьеры... Екатерина мысленно пересчитала прежних фаворитов: -- Потемкин будет шестым, если учесть и... мужа! -- При воспоминании о муже ее передернуло от брезгливости. Был декабрь 1773 года. 8. ШЕСТОЙ -- ПРЯМО С ФРОНТА! Неожиданно скончался турецкий султан Мустафа III, тень Аллаха на земле, ставший тенью самого себя. Он умер, сломленный неудачами войны и недоверием к тем фанатикам, которыми сам же и окружил себя и которые при всяком удобном случае кричали ему: "Никакого мира с неверными! Нет такой силы в свете, чтобы поколебала минареты наших мечетей. Если мы свято верим в Аллаха, так, спрашивается, кто может победить нас?.." Скрипнула потаенная дверь Сераля -- из нее выбрался страшный человек, тихо прошествовавший к свободному престолу, чтобы воссесть на нем под именем султана Абдул-Гамида I. Ужасен был облик его -- облик человека, заживо погребенного, который все эти годы ожидал или удушения ночью подушками, или острого кинжала в спину, или чашки кофе, на дне которой растворились кристаллы яда. Он не верил, что жив, и садился на престол осторожно... Ислам завещает владыкам мира: "Врага устрани, а затем убей его. Каждый пусть беспощадно использует все обстоятельства, назначенные ему судьбою". Этот принцип покойный Мустафа III применил к своему родному брату. Рожденный в 1725 году (в год смерти Петра I), Абдул-Гамид тридцать восемь лет провел в заточении, где ему не отказывали только в одном -- в гаремных утехах. Наследник престола пил воду, не догадываясь, откуда она течет, он слышал, что есть звезды, но забыл их свет... На цыпочках к нему приблизился великий визирь Муэдзин-заде (уже седьмой визирь за время войны), и, склонясь, информировал новую тень Аллаха на земле, что его империя находится в давнем состоянии войны с империей Романовых. Как только он это сказал, тут все дервиши, закружившись волчками, стали кричать. -- Никакого мира с неверными московами! Если мы свято верим в Аллаха, так кто же, скажите нам, может победить нас? ...В далеком Петербурге растерянная, отчаявшаяся женщина еще раз пересчитала свои грехи, загибая пальцы: -- Да, я не ошиблась! Он будет моим шестым... Дунайская армия обнищала: не стало ни обуви, ни одежды, фураж отсутствовал, кавалерию шатало от бескормицы. Рубикон -- Дунай лениво катил свои воды в Черное море, и никогда еще Потемкин не чувствовал себя столь скверно, как в эту кампанию. "Убьют... не выживу", -- тосковал он и при этом просил Румянцева отправить его в самое опасное место. -- Иначе и не бывать, -- сурово обещал фельдмаршал. Разбив турок на переправе, Потемкин овладел замком Гирсово. Фельдмаршал форсировал Дунай возле Гуробал и, вжимаясь в узкие дефиле, двинулся по следам бригады Потемкина; в отдалении, застилая небо пылью, маневрировали колонны противника. Потемкин сгоряча налетел на Осман-пашу, рассеял его войско, а пашу лично ранил выстрелом из пистолета. Комендант Силистрии, завидев бегущие толпы, открыл ворота крепости на одну минуту -- чтобы впустить истекавшего кровью Осман-пашу. "Остальных мне нечем кормить!" -- крикнул он, громыхая пудовыми замками. Потемкин тем временем успел выручить Первый гренадерский полк, поражаемый турками с флангов. Возле него околачивался племянник Самойлов, и дядя неласково сказал парню: -- Чего в рот глядишь? Скачи до Румянцева, скажи, что Черкес-паша идет с тыла, станут всем нам салазки загибать... Но тут прямо из свалки боя, из туч пушечной гари, вынесло на рысаке самого Румянцева -- без шляпы, без парика. Фельдмаршал тряхнул на себе мундир, из него посыпались пули. -- Во как! -- сказал он. -- Насквозь простучали. Думал, сегодня и конец. Слушай меня: бери кавалерию, я тебя сикурсирую -- и ударь, сколь можешь, по Черкесу на марше... А наши дела худы: Салтыков ни мычит ни телится, а мы тут погибаем... Выручай! Потемкину удалось отогнать Черксс-пашу к Шумле, остатки его кавалерии отошли к Кучук-Кайнарджи; возле этой деревеньки, из зелени садиков, уже мрачно реяли сатанинские бунцуки мощной армии Нюман-паши, который удачным маневром отрезал армию Румянцева от переправы у Гуробал. Это поняли все: даже барабанщики, громом своим внедрявшие бодрость в души слабейшие, даже эти ребятки тихо плакали, потому что умирать никому неохота. Ночь застала Потемкина под южными фасами Силистрии, а запорожцы осаждали крепость с другой стороны -- дунайской; две тысячи усачей затаились в камышах, вряд ли кто из них уже спасется! Румянцев прислал Самойлова, который похвастал, что нашел случай отличиться в бою, за что фельдмаршал сулил ему Георгия. -- А вас, дядечка, граф изволят к себе. Румянцев размашисто черкнул ногтем по карте. -- Сюды, -- показал, -- пошлю Вейсмана задержать Нюманпашу, а ты прикроешь меня отселе. -- Он наполнил стакан темной, крепкой "мастикой" -- Выпей, генерал... Ночь будет нехорошая! Этой ночи уже не вернуть, заново ее не переделать, и она сохранилась в памяти самой черной. Когда армия отступает, арьергард ее становится авангардом, жертвующим собой ради спасения армии, -- вот Потемкину и выпала эта честь! Он подчинил своей бригаде остатки растрепанного корпуса Вейсмана (труп убитого Вейсмана велел спрятать в кусты), занял входы в глубокое дефиле и сдерживал турок до тех пор, пока Румянцев не вывел войска к переправам. Вдоль берега Потемкин вернулся к прежним позициям, снова возвел батареи, посылая через Дунай ядра на крыши Силистрии. В громах миновала осень, настала зима... Скучно зимовать в землянке. Потемкин страдал честолюбием: в году минувшем имел он немалые успехи в баталиях, а его никак не отметили. Это нехорошо! Выбравшись из землянки, он сумрачно наблюдал за траекториями ядер, летящих на Силистрию, и тут его настигло письмо Екатерины. "Господин генерал-поручик и кавалер, -- писала женщина, -- вы, я чаю, столь упражнены глазением на Силистрию, что вам некогда письма читать..." Это было настолько неожиданно, что в нетерпении Потемкин перевернул лист. "Вы, читав сие письмо, -- заканчивала Екатерина, -- может статься, зделаете вопрос -- к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: чтоб вы имели подтверждение моего образа мыслей в вас, ибо я всегда к вам доброжелательна..." Сомнения Потемкина разрешил опытный Румянцев: -- Какое ж это письмо? Это, братец мой, подорожная от Фокшан до Питерсбурха... Петька! -- гаркнул он, и мигом явился Завадовский, что-то быстро дожевывал. -- Дожуй, дурак, -- велел ему фельдмаршал, -- и садись писать путевой лист генерал-поручику. Не потому ли и снилась ему страшная золотая галера? С робостью взяв подорожную, он обещал Румянцеву: -- Я скоро вернусь. Дел в Питере у меня нету. -- Не зарекайся, -- благословил его фельдмаршал... Был день 1 февраля 1774 года, когда Потемкин прибыл в Петербург, но не поехал домой в Конную слободу, а затаился на квартире зятя Николая Борисовича Самойлова. Сестра его Мария, заодно с мужем, оплакивала долгое отсутствие сына: -- Сашка-то наш как? Небось страхов натерпелся. -- Ничего балбесу не сделается. Вот он, щенок, осенью кавалером Георгия стал, а меня даже дегтем никто не помазал... Три дня подряд Потемкин отсыпался, навещая по ночам кладовки, где поедал все подряд: сельдей с вареньем, буженину с капустой. Несмотря на зимнюю стужу, двор пребывал в Царском Селе, куда его загнала оторопь перед буйной "пугачевщиной". Екатерина скрывалась от народа, а Потемкин прятался от Екатерины, обдумывая на досуге свое дальнейшее поведение. И чем больше размышлял он, тем тверже становился во мнении, что напрасно поспешил на сладостный зов тоскующей сорокапятилетней сирены. Сам для себя выяснил вдруг: брезглив и ревнив! Его нашел у сестры Иван Перфильевич Елагин: -- Одна морока с тобой, генерал. С ног сбился, тебя по городу сыскивая... Матушка-то ждет. Чего разлегся? Велела явиться... В свете уже гадали, зачем вызван "Cyclope-borgne" (Кривой циклоп), и недоумение столичного света разделяли иностранные послы, не желавшие перемен при дворе. Васильчиков всех устраивал только потому, что, кроме царской постели, никуда больше не лез... 4 февраля, в 5 часов пополудни, генерал Потемкин явился в Царскосельский дворец, а когда поднимался по лестнице, навстречь ему спускался Гришка Орлов. -- Что, князь, слыхать нового? Ирония еще не покинула отставного фаворита: -- Новость одна: я спускаюсь -- ты поднимаешься... Орлов спустился вниз, а Потемкин поднялся наверх. Императрица чувствовала себя неловко, таила глаза: -- Богатырю -- и дело богатырское: помоги мне, генерал, с "маркизом де Пугачевым" управиться, и я благодарна останусь... А больше ничего! Но Потемкин и сам догадался, что женщина сейчас в положении утопающей -- брось ей хоть бритву, она и за лезвие ухватится. В небывалой раздвоенности чувств Потемкин отъехал обратно в столицу, куда вслед за ним примчалась и сама Екатерина, а сестрица Мария нашептала братцу за ужином: -- Хватит тебе кладовки-то наши объедать! Ведь она ждет тебя. Знаешь ли, что люди в городе говорят... не одна я бубню. -- Так ее нет же в Зимнем, она на даче Елагина. -- Ой, глупый ты, Гришка! В Зимнем-то Васильчиков торчит, а на даче Елагина, хоть убей ты ее, никто не узнает... Устав ожидать Потемкина, императрица выманила его в собрание Эрмитажа, куда попадали лишь доверенные персоны. Генерала ознакомили с правилами поведения: перед императрицей не вставать, болтать можешь все, что взбредет в голову, за дважды отпущенную остроту полагается платить штраф в пользу бедных Петербурга. Если очень заврешься, заставят выпить стакан сырой воды или прочесть строфу из "Тилемахиды" незабвенного Тредиаковского. Главное же условие для Эрмитажа -- быть забавным и не обижаться, если тебя, ради общего веселья, превратят в дурака и всеобщее посмешище. Екатерина явилась в собрании приодетой нарочно для Потемкина: в русском сарафане из малинового бархата, отделанном вологодскими кружевами, в высоком кокошнике, украшенном мелкой зернью беломорского жемчуга. Она ознакомила Потемкина с неписаным правилом Эрмитажа: -- Прошу сору из нашей избы не выносить. -- Хороша же изба, из которой сор не метут! -- Не спорь, генерал: я уже сказала... Женщина мелкими шажками сразу прошла к шахматному столику, точными движениями расставила фигуры: -- Садись, друг мой. Поучи меня, бестолковую... Платон уже не раз сказывал, что ты вроде русского Филидора. Потемкин был отличным мастером шахматной игры. Но то, что между ними было еще не сказано, мешало сосредоточиться, отвлекал и шум эрмитажных гостей. Комик Ванджура предвосхитил музыкальных эксцентриков будущего, играя на фортепьяно локтями, носом, головой и ногами, за что имел чин "майора", а сама Екатерина (за умение двигать ушами) ходила лишь в чине "поручика". Потемкин похрюкал свиньей и получил чин "сержанта". Но веселье Эрмитажа сегодня казалось натужным, все ощущали некоторую скованность -- и виной тому была грозовая туча, нависшая над шахматной доской. -- Мат! -- прекратил Потемкин эту обоюдную муку. Екатерина прикинула ход слоном, переставила ферзя, но поняла, что ее партия проиграна, и поднялась со вздохом: -- Allons, encourages poi avec quelque chose [28]. Напиши мне, пожалуйста, а то, чувствую, нам никак не разговориться... Она ушла к себе, он поехал домой. Что толку? В вихрях метели, разгулявшейся к ночи над Петербургом, разминулись санки Потемкина и карета императрицы, увозившая ее прочь из города -- опять в гробовую тишину елагинской дачи. "Хочешь, чтоб я написал? Так я напишу..." Оскорбленный тем, что не был награжден за Силистрию, он пошагал наперекор всему, разрушая традиции придворных отношений. Описывая свое пребывание на войне, Потемкин призывал в свидетели Румянцева и самих турок, которые могут подтвердить, что он воевал честно. И просил для себя звания генерал-адъютанта. "Тем единственно оскорбляюсь, что не заключаюсь ли я в мыслях Вашего Величества меньше прочих достоин?" -- конкретно спрашивал он... Екатерина отреагировала моментально: 1 марта в Сенате был заверен указ о назначении его в генерал-адъютанты. Новое звание позволяло Потемкину входить во внутренние покои императрицы, носить любой мундир (кроме флотского), иметь казенный стол на двенадцать персон и прочие преимущества по службе. Екатерина сама вручила ему жезл с золотым набалдашником, украшенный голубым муаром; жезл венчал двуглавый орел из черной эмали. Но еще долгие шесть недель длилась между ними мучительная и сложная борьба. Сдаваясь без боя, женщина однажды не вытерпела и, потупив глаза, как стыдливая девочка, сказала, что снова ночует на пустой елагинской даче: -- Навести меня, одинокую вдову... Как бы не так! Потемкин переслал ей через Елагина записку: у тебя, матушка, перебывало уже пятнадцать кобелей, а мне честь дороже, и шестнадцатым быть никак не желаю [29]. На этот дерзкий выпад Екатерина ответила "Чистосердечной исповедью". Она усиленно доказывала, что у нее было лишь пятеро мужчин (включая и неспособного мужа). Жестоко проанализировав все свои романы, об Орлове она писала: "Сей бы век остался, есть-либ сам не скучал... а ласки его меня плакать принуждали". Екатерина извиняла себя "дешперацией" (страстью), бороться с которой она не в силах. А в конце письма спрашивала: "Ну, господин богатырь, после сей исповеди могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих? Изволь сам видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих... Беда та, что сердце мое не может быть ни на час охотно без любви!" И заканчивала так, что у него два пути: может хоть сейчас отправляться обратно на Дунай или разделить с нею долгожданную "дешперацию"... На квартиру Самойловых опять заявился Елагин: -- Да пожалей ты меня, генерал! Устал я мотаться. Потемкин не поехал. Елагин доложил императрице: -- Воля твоя, матушка, а за волосы этого одноглазого я к тебе не потащу... У него кулаки -- страшно глядеть. Екатерина была подавлена упорством Потемкина: -- Наверное, я состарилась. Но мог бы и приехать, потому как не просто баба зовет, а все-таки -- императрица... да! На Елагине острове, в мертвой тишине леса, среди высоченных сугробов, притихла дача. В передней -- ни души. Потемкин сбросил шубу на пол, поднялся по скрипучей лестнице. Одна комната, вторая, третья-пусто, и мелькнула мысль: "Не дождалась..." Резкий шорох платья за спиной -- она! Лунный свет заливал паркеты, плотными лучами сочился через окна, выделял из потемок фигуру женщины. Она сказала: -- И с чего ты взял, будто их пятнадцать было? Не верь тому, что люди говорят... Ежели моих статс-дам перебрать, так я перед ними еще дите невинное буду. А ты -- шестой! Потемкин вдруг направился обратно, но Екатерина, резво забежав перед ним, загородила двери спиною: -- А вот как хочешь... не пущу! -- Но я не желаю быть шестым. -- Я согласна -- будь первым, кто тебе мешает?.. Рядом со своим лицом он видел ее лицо, ставшее в лунном свете моложе. Потемкин поймал себя на мысли, что ему хочется взять ее за шею и трясти за все прошлое так, чтобы голова моталась из стороны в сторону. Екатерина, очевидно по выражению лица, догадалась о состоянии мужчины. -- Ну... бей! -- сказала она. -- Бей, только не отвергай. В этот момент ему стало жаль ее. Он понес женщину в глубину комнат, ударами ботфорта распахивая перед собой половинки дверей, сухо трещавшие. Екатерина покорилась ему. -- Пришел... все-таки пришел, -- бормотала она. -- Нс хочешь быть шестым-и не надо! Будь последним моим, проклятый... Потом возник новый день, морозный и солнечный. Из заснеженных лесов столичной окраины вытекала густая мажорная тишина. На белых ветвях дерев сидели бодрые снегири в красных мундирчиках. К подъезду елагинской дачи подали сани. Екатерина, полковник Преображенской гвардии, поздравила Потемкина с чином подполковника той же гвардии. 9. ВСЕ СИЛЫ АДА "...Негодяи говорили, -- писал Дидро матери, -- будто я приехал вымаливать у императрицы новые милости. Это взбесило меня... Нужно зажать рот этой сволочи!" С появлением нового фаворита Дидро закончил беседы с императрицей. Их насчитывалось шестьдесят! О чем угодно: о полиции и абортах, о тщете классического образования и разводах между супругами, о дураках и умниках, о конкурсах среди чиновников для занятия ими должности, о непроходимой скуке изучения грамматики. Предвосхищая учение Дарвина, Дидро говорил о борьбе сильнейших видов со слабыми, предвидел развитие генетики, рассуждая о великом значении наследственности, и, заглядывая в будущее планеты, беспокоился о сохранении необходимой гармонии между природой и человеком. Екатерина бесплатно прослушала энциклопедический курс занимательных лекций, но, внимая Дидро, она ни на минуту не забывала о Пугачеве и борьбе с восстанием... Пора расставаться! Не желая зависеть от императрицы, Дидро заранее предупредил ее, что никогда не бывал счастлив от наличия денег. Но Екатерина все-таки нашла случай вручить ему "на дорогу" 7000 рублей. Дидро потратил их на две очень хорошие картины, которые и сдал в Эрмитаж -- на вечное хранение... В последний раз они пили кофе, который сама же Екатерина и заварила. Она воскликнула: -- Ну хоть что-нибудь от меня возьмите же наконец! Дидро подождал, когда она допьет кофе, и взял из-под ее чашки... блюдечко. Екатерина расхохоталась: -- Неужели вы так богаты, Дидро? -- Я доволен жизнью, а это важнее. -- Но блюдечко ведь разобьется. -- Возможно, -- не возражал Дидро. -- Когда же вы едете? -- Как только позволит погода. -- Не прощайтесь со мною -- прощание наводит грусть... Чтобы не удовольствовать явных врагов русского народа, Дидро не навестил Берлин, его не видели и в Стокгольме, -- измученный долгою разлукой с Парижем, он ехал прямо домой, только домой. С той поры Россия сделалась главной темой его разговоров с друзьями, и ученый-энциклопедист искренне сожалел, что в прошлом допустил трагическую обмолвку, заявив однажды, что "Россия -- это колосс на глиняных ногах". -- Россия, -- говорил он, -- слишком сложный организм, о котором европейцы имеют искаженное представление. Все ссылки на "дикость" русского народа не имеют никаких оснований. В доме Нарышкина я разговаривал с лакеями о своей Энциклопедии. Они были крепостными, это так, но рабство не уничтожило в них стремления к познанию вещей... Пройдет еще лет сто или двести -- мир будет ошеломлен небывалым ростом этой удивительной державы! Русский народ никогда не сожмется, напротив, он будет расширяться за счет тех гигантских пространств, которые пока еще не в силах освоить... Случайно Дидро узнал, что барон Бретейль в издевательской форме поздравил Екатерину с русской революцией. -- Это он сделал напрасно, -- сказал Дидро. -- Революция возникнет сначала во Франции, Россия продолжит начатое французами... Это правда, что барон Бретейль, ныне французский посол в Вене, напомнил Екатерине давнивший спор в 1762 году, поздравив ее с революцией. Екатерина в ярости отвечала, что бунт черни на дальней окраине империи нельзя равнять с революцией, а она еще надеется дожить до того времени, когда сможет поздравить Бретейля с революцией в Париже... Софья Пугачева с детьми проживала на казенных харчах в Казани, а дом Пугачевых в Зимовейской станице императрица велела сжечь, засыпав место пожарища солью, чтобы еще лет сто на этом месте даже трава не росла. -- Матушка, -- подсказал ей Потемкин, -- Яицкий городок хорошо бы переиначить в город Уральск, я бы и реку Яик назвал Уралом, дабы память о самозванце навеки исчезла в географии нашей. Екатерина удивительно легко с ним соглашалась: -- Как тебя не слушаться? Велю всем не слепым и не хромым ехать в Казань "маркиза" бить... Ой, не проси о ласке, друг мой! Сам видел, какова я с тобою, такова и вечно останусь. В дешперации моей никогда не сомневайся. Пойми, глупый: что может быть для женщины дороже ее последнего мужчины?.. Бибиков, рапортуя императрице из Казани, счел нужным оповещать о своих делах и Потемкина. Гарнизоны у него оставались без комендантов, полки без полковников. Все разбегались, даже ничтожный писарь, ни в чем не повинный, грыз у канцелярии перо, терзаемый страхом апокалипсическим: "А ну как Пугач явится?" Растерянность властей в провинции была такова, что городничие обращались даже к помощи военнопленных турок, вооружая их. Неистовые вопли "Ля-иль-Алла!" производили сильное впечатление на русских баб и мужиков. Екатерина указала отпускать, коли пожелают, воинственных агарян на родину, одаривая каждого одиннадцатью рублями и часиками фернейского производства. Вольтер мечтал, что часы его фабрики она распродаст через Кяхту китайцам, но мудрец никак не ожидал, что русская императрица обратит их в политическую спекуляцию. Весна была ранняя, брызжущая капелью. Во дворце Потемкину встретилась расфуфыренная, вся в мушках, Прасковья Брюс. Дурачась, она прикинулась попрошайкой-цыганкой: -- Позолоти ручку барин. -- За что? -- Это ведь я вдувала в уши Като о том, как ты изнываешь на Дунае от неземной страсти... Или забыл? Так вспомни: когда ты глаза лишился и хотел в монахи постричься, разве не я тебя утешила?.. Хочешь, опять приду? -- Брысь! -- отвечал свысока Потемкин... Бибиков вскоре повел генеральное наступление, в котором выявились два талантливых полководца -- Иван Иванович Михельсон и князь Петр Михайлович Голицын. Им было сейчас не до наказания восставших: они быстро наступали на Пугачева, по их следам двигались менее удачливые в боях, зато более жестокие в расправах. Эти никуда не торопились -- деловито секли, вешали, рубили и сжигали. Бибиков, отсылая в Петербург реляции, старательно вычеркивал из текста описания их жестокостей. Пугачев не смог взять Оренбурга! Яицкого городка он тоже не осилил. В утешение ему яицкие казаки женили Пугачева на местной казачке Устинье Кузнецовой, чтобы еще крепче привязать его к Яику и делам яицким. Вскоре под станицей Татищевой разыгралась жестокая битва: Пугачев схватился с князем Голицыным, но, ощутив свою слабость, скрылся в Бсрду. В конце марта правительственные войска вступили в Берду и наконец сняли осаду с Оренбурга; императрица радовалась: -- Ну вот! Явился богатырь, и все пошло к лучшему. Недели не пройдет, как с "маркизом" будет покончено... нарекла я себя помещицей казанской, а теперь помышляю -- не объявиться ли мне и помещицей оренбургской, чтобы дворяне чувствовали: я с ними, я никогда их не оставлю, буду их жаловать!.. Вслед за Оренбургом избавился от блокады и Яицкий городок, в котором изнурение гарнизона дошло до того, что солдаты питались "киселем", сваренным из глины с водою. Потемкин указал щедро наградить потерпевших солдат, а жителям Оренбурга императрица разрешила три года подряд не платить в казну никаких податей. В числе многих близких Пугачеву людей была схвачена и "царица" Устинья! Все складывалось удачно для Екатерины, но вдруг, как гром среди ясного неба, умер Бибиков, и это было столь неожиданно, что при дворе решили: опоен ядом. -- Необходим Суворов, -- сказал Потемкин. -- Суворов нужен на Дунае, -- ответила императрица. -- Впрочем, смерть Александра Ильича уже не имеет значения: Пугачев разбит полностью, дело за поимкой его, а Михельсон с Голицыным молодцы, я их своей милостью никогда не оставлю... И как раз в это время, когда разгромленный всюду Пугачев ушел от преследования, собирая новое ополчение, на просторах России стали появляться новые отряды повстанцев. Предводители их не старались выдавать себя за "царей", им было не до того, чтобы притворяться "графами" и "фельдмаршалами". А народ окрестил их метко -- пугачи. Вот эти-то "пугачи", подлинные вожди народа, и раздули по стране новое жаркое пламя Крестьянской войны. Не Пугачев поднялся -- сам народ поднимал Пугачева! Женщина, плачущая от любви в объятиях мужчины, -- это была она, Екатерина, и с первого поцелуя Потемкин навсегда забыл, что это императрица: для него она стала только женщиной, которой ему, мужчине, приятно повелевать. Любовный язык Екатерины был по-бабьи горяч: "Все пройдет в мире, кроме страсти к тебе... Сердце зовет: куда делся ты, зачем спишь? Бесценные минуты проходят... Я с тобой как Везувий: когда менее жду, тогда эрупция моя сильнее. Ласками все свечки в комнатах загашу... Что хочешь делай, только не уйди от меня без этого!" Одурманив его нежностью и бурной страстью, Екатерина переложила со своих плеч на плечи нового фаворита главные дела: снабжение армии Румянцева и руководство борьбы с восставшим народом. Потемкин и сам не заметил, как и когда в его руках сосредоточились все силы ада... На кричащем фоне пожаров и виселиц, сразу изменивших идиллические пейзажи России, творились при дворе такие дела, результаты которых отразятся в недалеком будущем. Потемкин по-хозяйски основательно занял обширные апартаменты в Зимнем дворце, но еще очень стыдился часовых и прокрадывался в спальню императрицы на цыпочках, по стеночке, наивно полагая, что остается невидим и неслышим. Васильчиков, покидая дворец, не питал к своему сопернику недобрых чувств, напротив, щедро награжденный императрицей, он испытал облегчение, как арестант, негаданно попавший под указ об амнистии. Без тени юмора, вполне радушно он пожелал Григорию Александровичу больших успехов на новом для него государственном поприще... Не так спокойно отнеслись к этой перемене при "малом дворе". Павел с Natalie и Андреем Разумовским растерянно окружили навестившего их Никиту Ивановича Панина; молодые люди наперебой спрашивали вельможу: что им ждать с явлением нового фаворита, на что надеяться? Документальный ответ Панина был таков: "Мне представляется, сей новый актер станет роли свои играть с великою живостью и со многими переменами, если только он утвердится". -- Доколе же нам терпеть этот разврат? -- спросил Павел. -- Такое положение будет продолжаться, -- сказал Панин, -- и Потемкин не последний, а вам не советую нарушать равновесия на дворе, ибо новый куртизан вашему дому не враждебен... В мае 1774 года, вызвав смех при русском дворе, скончался от оспы французский король Людовик XV, и Екатерина сказала: -- В веке просвещенном от оспы умирать стыдно! Сам же отверг вариоляции оспенные и умер... вольно ж ему. А нам забота: дофина поздравлять с его австриячкой Марией-Антуанеттой. Кончина короля, кроме смеха и недельного траура, не вызвала никаких эмоций, ибо своих дел было по горло. Между тем возвышение Потемкина аукнулось и на Дунае -- Безбородко первый порадовал его льстивым письмецом: "Милостивый отзыв вашего высокопревосходительства обо мне оживотворил все чувства мои и воскресил надежду во мне достигнуть желаемого". Потемкин, хоть убей, не мог вспомнить, когда он выражал о Безбородке милостивые отзывы. Впрочем, сие не столь важно... В это время граф Захар Чернышев, президент Военной коллегии, уже почернел от предчувствия своего скорого удаления. Потемкин, зная положение на фронте не по бумагам, а испытав все на собственной шкуре, отлично понимал нужды румянцевской армии. Жена полководца, графиня Екатерина Михайловна Румянцева, оповещала мужа, чтобы впредь уповал исключительно на Потемкина, который, не в пример Чернышеву, угнетать приказами не станет, а всегда поможет: "Он даже и мне великия атенции делает; вчерась нешутя сказывал, чтоб ты к нему прямо писал, он тут во все входит, а письма наверху (императрице) кажет..." Потемкин желал дать Румянцеву "полную мочь" в военных решениях, он возражал Екатерине, которая настаивала на посылке войск сначала против Пугачева. -- Пугачев хуже чумы! -- горячилась она. -- Сначала уничтожить его надо, а потом уж о победах на Дунае помышлять. Потемкин в этом вопросе имел иное мнение: -- Только добыв мир с турками, мы освободим армию Румянцева для дел домашних. Не отнимать войска надо, а дать ему войск, чтобы скорее викторию раздобыл... Она уступила! Потемкина кружило в делах, словно в метельных вихрях, а по ночам женщина ошеломляла его безудержной страстью. Казалось, она целиком растаяла в его нежности, как тает сахар в горячей воде, и не раз плакала в его объятиях: -- Есть ли еще хоть одна женщина в этом мире, которая бы любила, как я люблю! Дешперации было много, а денег совсем не было. Екатерина, кажется, забыла, чем люди живы. Всем давала, а Потемкину-ни копейки... Василия Рубана он взял к себе в секретари: -- Надо бы тебе, Васенька, яко бедному, по сту рублев в месяц платить, да поверь, друг: сам не знаю, где взять! -- Рубан молча указал пальцем кверху, намекая на императрицу. -- Э, нет! -- отказался Потемки. -- Я же не Васильчиков, просить мне стыдно... Тут и пригодилось Потемкину звание генерал-адъютанта: по чину имел он право объявить словесный указ, чтобы забрать из казны государства сумму не более 10 000 рублей. Но залезать в сундуки знатных и важных коллегий не мог решиться. -- Коллегии все на виду... шум будет! -- сказал он. Рубан точно указал на Соляную контору: -- Коллегии, Гриша, пока тревожить не станем. Контора же сия горами соли ворочает, у нее денег-мешками! -- Тогда садись, Васенька, и пиши указ от меня... Рубан "указ" сочинил. Потемкин глянул в бумагу и обомлел: Аполлоны, Марсы, Цирцси, Хариты, а в конце -- нуждишка. -- Ах, мудрена твоя мать... почему в стихах? -- Не удержался, -- пояснил Васенька. -- Поэт я или не поэт? -- Вот ежели по этим стихам дадут денег, тогда выясним... Соляная контора стала первой казенной кубышкой, в которую запустил свою лапу граф Григорий Александрович Потемкин. Рубан получил от него сразу полтысячи -- за стихи! 10. ПОСЛЕДНЯЯ -- ВОЛЖСКАЯ Иноземные послы и посланники, аккредитованные при дворе Петербурга, пребывали в состоянии прострации. Появление Потемкина, для всех неожиданное, спутало многие карты в том пасьянсе, который они привыкли разыгрывать при бесхарактерном Васильчикове, искусно лавируя между Паниным и Екатериною! Теперь возникла новая громоздкая фигура, быстро набиравшая силу и скорость, а дипломаты ничего о Потемкине не знали и поначалу в депешах, рассылаемых ко своим дворам, характеризовали фаворита очень кратко: одноглазый генерал. Было еще неизвестно, каковы его пристрастия, что он любит и чего не терпит, продажен или неподкупен, каковы его симпатии в европейской политике, какими языками он владеет, трезвенник или пьяница? Пока что политики уяснили одно: в насыщении желудка Потемкин неукротим, как доисторический ихтиозавр, дела вершит больше в халате, его любимая поза-лежачая. К лету 1774 года дипломатам стало ясно, что "одноглазый генерал" -- не случайный баловень царской постели, лестница его восхождения к славе строилась Екатериною весьма основательно -- в таком порядке: генерал-адъютант императрицы, подполковник лейб-гвардии полка Преображенского, вице-президент Военной коллегии, граф великой Российской империи. Его высокопревосходительство стал титуловаться его сиятельством! В эти сумбурные дни, когда было трудно доискаться истины, в Петербурге все чаще появлялись усталые и небритые курьеры, с ног до гловы заляпанные грязью дорог и проселков; они прибывали с пакетами от Румянцева. В разноголосице придворных сплетен дипломаты улавливали лишь отдельные слова: "Суворов... Козлуджи... конгресс, конгресс!.. Князь Репнин уже там... это в деревне Кучук-Кайнарджи..." Никто ничего не понимал. Лучше всех был информирован прусский посол, граф Виктор Сольмс, давно живущий в России и хорошо изучивший русский язык (за что его уважала Екатерина). -- События созрели, -- говорил он, -- а Пугачев вряд ли повторит оренбургскую ошибку и, скорее всего, явится на Волге... Узнать же точно, где сейчас Пугачев и куда направляет он движение своей новой армии, было невозможно: Екатерина отшучивалась, Панин хмуро отмалчивался, Потемкин грыз ногти. Весь июнь дипломатический корпус пребывал в напряженном внимании, тщательно коллекционируя слухи среди царедворцев и простонародья. Кажется, что на этот раз народ российский широко расправил свои крылья... В один из теплых вечеров Сольмс пригласил коллег в прусское посольство на Морской улице; почти напротив расположилась мастерская Фальконе, где под самый потолок был вздыблен "глиняный" всадник... Посол Фридриха II раскатал карту России: -- Пугачев, очевидно, вышел на Казанский тракт. -- Но какие страшные расстояния! -- сказал граф Дюран. -- В этой дикой стране, -- напомнил шведский посол Нолькен, -- расстояния никого не ужасают, а тем более русских... Политики сомневались, хватит ли у Пугачева дерзости вонзиться в самый оживленный центр России, насыщенный множеством дворянских усадеб и вотчин, переполненный крепостным населением. -- Вы не верите, что Пугачев спешит к Волге? -- Трудно в это поверить, -- отвечали Сольмсу. Прусский посол хлопнул в ладоши, явился лакей. -- Вот тебе рубль, -- сказал ему Сольмс. -- Обойди ближайшие лавки, принеси нам фунт свежей икры. Лакей долго отсутствовал. Наконец вернулся: -- Извините меня, посол, но икры нет. -- Быть того не может! -- воскликнул граф Дюран. Лакей пояснил, что в лавках икра есть: -- Но старая, залежавшаяся, а торговцы говорят, что свежей икры долго еще не будет. А почему -- никто не ведает. Сольмс, явно удовлетворенный, позвал гостей к столу: -- Заранее извиняюсь перед вами, господа, что прекрасная русская икра сегодня не оживит мой стол... Нет икры, и ясно почему: Пугачев идет прямо на Казань... ...Крестьянская война еще только начиналась. ЗАНАВЕС Ну и жарища... В середине июля 1774 года Прохор Акимович Курносов проезжал через Россию, поспешая в столицу по срочному вызову. Где-то вдали горели леса, сизый дым обнимал ромашковые поляны. Дороги утопали в еду чей пыли, по ним хаотично катили брички, рыдваны, коляски, кареты, таратайки, шарабаны, просто телеги -- ехало дворянство, причитая испуганно. Спасались... А на почтовых станциях не протолкнуться было от множества застрявших пассажиров: все ямщики в разъездах, лошадей нет, всюду суета, вопли, ругань, драки, пьянство, неуважение человека к человеку. Прошка легко протекал через этот чудовищный раскардаш России, будто