вам! Надеюсь, что в последующих событиях вы смогли бы переменить свое мнение о моей персоне. Игнатий Волохов широко распахнул двери: - Уходите! И чтоб ноги вашей здесь не было... Как оплеванный, вернулся Полынов на метеостанцию, и здесь Корней Земляков поклонился ему - от души: - Спасибо вам, что вы для меня сделали. Не будь вас, я бы где-нибудь под забором скрючился. Но теперь, коли амнистия подошла, решил я вступить в дружину народную. Хоша и настрадался на этом Сахалине, будь он трижды проклят, но теперича Сахалин для меня стал не только каторгой, а еще и родимой землицей, которую отдавать никому нельзя... Грех был бы! Полынов остался один и даже не расслышал легких шагов Аниты, положившей на плечо ему теплую ладонь: - Правда, что я не мешаю тебе? - Правда. - Правда, что тебе хорошо со мною? - Правда. Но я предчую большую беду... для нас! На клочке бумаги он написал: XVC-23847/A-835. - Анита, ты должна помнить этот номер. Сейчас я готов отдать тебе все. Но я уже никогда не отдам тебя... Валерий Павлович Быков обедал в офицерском собрании, вникая в разноголосицу офицерских голосов; возвращение Ляпишева многие не одобряли, явно недолюбливая губернатора: - Либерал из крючкотворцев! Совсем распустил каторжан. Ему бы служить в земстве какой-либо губернии да разглагольствовать на уездных съездах о причинах добра и зла. - Раскомандовался. Слушать его тошно. - Все-таки, как ни крути, а - генерал. - Да какой там генерал! Вызубрил статьи кодекса, по которым можно упечь человека подальше, вот и вся его тактика. А за стратегией в Хабаровск посылать надо. - Помилуйте, разве полковник Тулупьев лучше? - Это свой человек, офицеров понимает и ценит. Академий, слава богу, не кончал, зато казарму знает. Мимо солдатского котла не пройдет - обязательно щей попробует. - Вот это по-суворовски! Не как другие. - А теперь придумали оружие выдавать каторжанам. Они тут устроят всем нам Варфоломеевскую ноченьку... Между тем стараниями губернатора Александровск снова превращался в военный лагерь, где все подчинено дисциплине. Он указал возобновить работу сахалинских телеграфов: - Мы живем здесь, как допотопные дикари в пещере, ничего не зная. Последняя почта на собаках была в феврале, а навигация с Владивостока откроется лишь в апреле. Посему разрешаю принимать и передавать на материк не только агентские телеграммы, но и сообщения частного порядка... Подводный кабель на материк часто выходил из строя, больше полагались на "собачью" почту. "Тах-тах-тах!" - слышались понукания каюров. До Николаевска насчитывалось четыреста верст. В нарты укладывались длинные матрасы-чемоданы, на которых все три дня пути пассажиры и отлеживались. Жителей в Александровске оставалось мало. С непривычки пугала тишина, по утрам не хватало перезвона кандалов, который на Сахалине многим заменял сигнал будильника. Все оставшиеся в городе постоянно нуждались - то в белье, то в посуде, то в керосине. Уже с марта стала заметна скудность в питании. - Не волнуйтесь, все продумано, - утверждал Ляпишев. - Когда я был в Петербурге, Главное тюремное управление клятвенно обещало мне, что запасы хлеба для Сахалина будут непременно закуплены весною в портах Китая. На это Бунте справедливо заметил губернатору: - Если японцы сумели блокировать нашу могучую эскадру в Порт-Артуре, им еще легче не допустить купеческие корабли до Александровска, чтобы мы скорчились тут от голода. Ляпишев мыслил еще категориями прошлого, витал в облаках стародавних иллюзий о благородстве рыцарских турниров: - Но должны же в Токио понимать, что Сахалин всегда нуждался в привозном хлебе, и не пропустить муку к нашему острову - это... это ведь натуральное свинство! Зима выдалась чертовски морозная, лед в лимане, дай бог, чтобы растаял только в конце мая, и мы будем лишены поставок грузов даже из Николаевска. Где же примитивное благородство? Непонятно, с какой целью, но японцы еще с осени разослали по адресам всех приметных жителей Сахалина фотографии Оболмасова с его же надписью: "Полюбуйтесь, как я живу!" Полицмейстер Маслов со вздохом, почти страдальческим, выложил такую фотографию перед губернатором. Оболмасов был снят на фоне богатой виллы в пригороде Нагасаки, он сидел в лонгшезе, внешне похожий на раздобревшего английского колонизатора (в белых шортах и пробковом шлеме); над ним свисали с дерева крупные мандарины, а молоденькая японочка, стоя перед геологом на коленях, подавала ему вино на подносе. - Вот устроился, стервец! Нам такая жизнь и не снилась, - честно откомментировал эту фотографию полицмейстер. Ляпишев сказал, что не понимает, ради чего японцы решили держать при себе этого никудышного человека: - Сначала они обмывали его шампанским, а на этом снимке заметна в нем полная деградация личности. Боюсь, что в этой жизни не обошлось без опиума. Но зачем самураям понадобился сей мелкотравчатый инженер, который из всех полезных ископаемых Сахалина отыскал только воровку Евдокию Брыкину? Маслов просил губернатора не спешить с выводами: - Помните, был у нас такой скрипач Крамаренко. Он раньше в Одессе на купеческие свадьбах мазурки откалывал. А на Сахалине японцы мигом сделали из него богатого рыбопромышленника, хотя этот скрипач видывал селедку только вроде закуски. Самураи нарочно работали под вывеской его рыбной конторы, чтобы всю ответственность за свой грабеж свалить на этого скрипача. Не так ли и с Оболмасовым? Наверное, он, как и этот Крамаренко, понадобился им вместо удобной ширмы. - В любом случае, - указал Ляпишев, - если этот сукин сын появится на Сахалине, сразу же арестуйте его, и пусть он, сидя под нарами, полюбуется, как мы живем... Михаил Николаевич залучил к себе штабс-капитана Быкова; Фенечка Икатова внесла в кабинет чашки с душистым кофе. Ляпишев сказал, что отрывать окопы на побережье Сахалина он рассчитывает лишь в мае, когда оттает почва: - При недостатке шанцевого инструмента мы еще способны кое-как отрыть могилу на кладбище, но приготовить траншею не сможем. Мною составлен уже второй вариант обороны острова на случай нападения противника. Конечно, я предварительно согласовал его в высших инстанциях Приамурского генерал-губернаторства. Но Петербург не мычит и не телится, как будто здесь сидят круглые дурачки, на которых лучше не обращать внимания. Нашими доводами о критическом положении Сахалина в столице явно пренебрегают. Вы, Валерий Павлович, оказались правы в том, что если война на острове и возможна, то она, вне всякого сомнения, обретет формы войны партизанской. Быков лишний раз убедился в безволии генерала, который даже в беседе с офицером иногда вопросительно поглядывал на свою горничную, словно ища у нес одобрения своим мыслям. Но в общем-то генерал юстиции рассуждал правильно. Гарнизон останется на правах регулярной армии, а основу партизанских отрядов составят дружинники из каторжан и ссыльных. Фенечка добавила сливок в чашку офицера, выговорив со значением: - Пейте на здоровье. Это у вас в казармах ничего не водится, а у нас все есть... Слава богу, мы ведь не просто так живем, мы же ведь - губернаторы! Валерий Павлович не забыл сказать Ляпишеву, что в партизанской войне особенно важно знание местности: - А мы, верные заветам благочестивого головотяпства, до сих пор не обзавелись даже приличными картами Сахалина, не знаем его дорог и таежных троп, для нас остались тайною глубины сахалинских рек и броды; я не удивлюсь, если офицеры заведут своих солдат в погибельную трясину. - Милый вы мой, - душевно отвечал губернатор, - а где же я возьму для вас геодезистов, хотя бы грамотных офицеров, умеющих провести триангуляцию местности? - Здесь, - сознался Быков, - я ничем не могу быть полезен. Хотя и получил военное образование, но во многих вопросах остаюсь дилетантом, что немало вредит моей карьере. Знали бы вы, как манит меня Академия нашего Генерального штаба... Дверь приоткрылась, заглянул полицмейстер Маслов. - Вы ко мне? - спросил Ляпишев. - Да, ваше превосходительство. Тут капитан Таиров рапорт составил об оскорблении его офицерской чести. - Знаем мы этого Таирова! Пусть меньше шляется по трактирам и танцам, тогда и честь будет соблюдена. - На этот раз, - сказал Маслов, - капитану Таирову крепко досталось на метеостанции. - А что он? Сам не мог справиться с Сидорацким? - Да где там старику Сидорацкому с его циклонами и антициклонами с Таировым справиться! - засмеялся Маслов. - Тут вмешался его помощник... этот... как его? Быков сразу же поднялся из-за стола. - Вы позволите мне откланяться? - Да, да, штабс-капитан. Спасибо за беседу. Вот уж с кем не хотел бы встречаться Полынов, так это с Глогером - фанатиком! Отважный когда-то "боевик", Глогер не только осатанел в злости против царских властей, сославших его на Сахалин, но почему-то решил, что вся Россия повинна в его страданиях, а русские люди ничуть не лучше каторжан. Полынов знал, что приговор ему оставался в силе - и теперь всегда можно ожидать расправы. Встреча была случайной - на улице. Поначалу Глогер казался спокойным, даже приятельски улыбнулся Полынову. Поглядывая вбок, Глогер жаловался на растрепанные нервы: - Спать не могу. Кошмары. Трупы. Виселицы... Затем он сказал, что теперь, после мытарств по российским застенкам, окончательно убедился, что на родине осталась одна светлая голова - это голова пана Юзефа Пилсудского, который давно предупреждал: Польше лучше быть заодно с Австрией или Германией, нежели с этой проклятущей Россией, а поляки и русские никогда не станут друзьями. - Я вчера даже побывал в костеле, на коленях умоляя нашу пресветлую матку-боску, чтобы скорее пришли сюда японцы. Пусть хоть они избавят меня от этих сахалинских кошмаров... Что за жизнь в России! Кто кого может, тот того и гложет. "Кажется, в правом кармане", - определил Полынов место, где Глогер затаил свое оружие, и ответил миролюбиво: - Я знаком с местным ксендзом. Он сослан на Сахалин решением варшавского суда за изнасилование умирающей, которую должен был исповедовать. Ксендз тоже озлоблен на Россию - вроде тебя, вроде того же пана Пилсудского... Прежде всего, Глогер, разберись в своих чувствах. Россия виновата во многом, но русский народ не повинен в твоих заблуждениях. - Тебе-то легко! - произнес Глогер. - Что тебе до поляков? Ты уже дома, а сахалинская каторга - не это ль твоя отчизна? Полынов старался смягчить резкость беседы: - Не гневи бога, Глогер. Если так тяжело, запишись в дружину, и ты, мужественный человек, скорее других лоботрясов обретешь свободу. А потом уж, черт с тобой, делай что хочется. Но, танцуя венские вальсы, не забывай краковяк с мазуркой. Глогер вдруг подозрительно огляделся по сторонам: - Здесь все для меня чужое, и чужой я сам! Мне ли, поляку, тем более гордому шляхтичу, впутываться в русские дела? А чего же ты сам не записался в дружину? На лице Глогера появилась зловещая улыбка. Полынов, как назло, именно сегодня оставил свой браунинг в тайниках метеостанции, и сейчас ему явно не хватало его привычной тяжести, чтобы отстреляться, если разговор осложнится. Однако на зловещую улыбку Глогера он ответил тоже улыбкой: - Не старайся меня зацепить! Как русский, я свой долг перед отчизной исполню... Сейчас ты, Глогер, только поплевываешь на Россию. Но, боюсь, придет время, когда ты заодно с паном Пилсудским схватишь Польшу за ее последние волосы и потащишь поляков в болото шляхетской вражды к России... Глогер тоже был достаточно опытен в боевых делах, и он догадался, что Полынов сегодня безоружен: - Вот удобный момент, чтобы в конце нашей встречи поставить последнюю точку... прямо в лоб тебе! Разве ты не боишься меня? Сознайся, что ты давно боишься меня. - Боюсь, - честно ответил Полынов. Глогер решил поиздеваться над ним, над слабым: - Ты же сейчас - как котенок передо мною. Ну скажи "мяу". Тогда я, может быть, тебя и помилую. Не стыдись. - Мяу, - сказал Полынов, и Глогер его похвалил: - Хорошо мяукаешь. А теперь покажи, как ты умеешь дрожать скелетом. Дай послушать, как стучат твои кости от страха... Полынов, не отвечая, медленно пошел прочь. Но, даже спиной ощутив угрозу выстрела, он резко обернулся. - Вынь руку из кармана! - крикнул он. - Не будь подлецом - не стреляй в спину. Это нечестно... Я ведь только помяукал тебе, но я могу и рычать! 12. ОСТАНЕМСЯ ПАТРИОТАМИ Давно примечено, что в условиях заключения, когда мозг притупляется от жестокостей и невыносимой тоски, люди начинают выискивать нечто такое, что могло бы оживить их тускнеющий разум. Наверное, потому каторга читала журналы с последней страницы, украшенной ребусами и головоломками; каторга развертывала газеты с конца, где имелись кроссворды и шарады. Каторга всегда - с давнишних времен - ценила не обычную повседневную информацию, а только такую, чтобы от нее дух захватывало. Врать при этом разрешалось сколько угодно, лишь бы фантазия рассказчика работала бесперебойно, как пулемет. В унылом бараке Рыковского, где селились первые дружинники, наверное, именно по этой причине Корней Земляков и заслужил авторитет своими необычными рассказами о работе метеостанции. Для безграмотных людей было новостью, что погода Сахалина, которую они привыкли только бранить как несносную, оказывается, имеет прямое отношение к тому, будет ли завтра дождь в Тамбове, не грозит ли засуха Черниговщине. - Это еще что! - рассуждал Земляков. - А вот есть, братцы, такой "сусюр" в науке, чтобы узнавать, сколько сырости в воздухе. В машинке этой натянут женский волосок. Когда сыреет на улице, он делается длиннее, а когда сухота - короче. Причем волос для науки берут только от рыжей бабы. (Корней говорил о гигрометре физика Соссюра.) - Да ну! - не верили ему. - Почто от рыжей-то? - Сам не знаю, это великая тайна мировой науки. Но среди ученых большой интерес ко всем рыжим стервам. Как профессор где-либо увидит рыжую, так моментально клок волос у нее из прически выдергивает. Кричи она, не кричи, никакой городовой не поможет, ибо требуется от рыжих баб пострадать для науки. Одно могу сказать, - заключил свой рассказ Земляков, - в учении о погоде есть хорошие люди. - Один такой мне сам жалованье платил, дай-то ему, боженька, здоровьица! Весною дружинникам раздали берданки, и Корней в числе прочих тоже прикладывался к кресту священника, клятвенно обязуясь "верой и правдой" служить отечеству. Не будем, однако, думать, что все каторжане решительно поднялись с нар на защиту родины. 1904 год - это не 1812-й, а каторга никогда не воспитывала людей в духе патриотизма. Многие из оголтелых уголовников остались лежать на нарах, хотя их отказ браться за оружие не имел никаких соображений, кроме чисто шкурнических. - Вот еще! - говорили они. - Стану я кровь проливать... За что? За эту вот каторгу, где я горбы себе наживал? Да провались оно все, лучше уж "Прасковью Федоровну" целовать. - Верно! - слышались голоса громил, бандитов, взломщиков и аферистов. - Сахалин - место гиблое, одна репа да лопухи с крапивой, ядри их в корень... Что я тут потерял? И что я тут нашел? А мне япошки ничего не сделают, только от кандалов избавят. Я первейшим делом на Хитров рынок в Москве подамся, забегу в трактир и сразу же выдую дюжину бутылок пива. Среди дружинников были не только патриоты России, но даже патриоты самого Сахалина - местные уроженцы, Для которых остров стал настоящей родиной и потому они без колебаний брали оружие, чтобы постоять за честь отчизны, уже неотделимой, в их представлении, от каторги. Такие сахалинцы не нуждались в амнистии! Всех дружинников обрядили в чистое белье, разрешили иметь прически - как у "вольных". Одетые в серые бушлаты, они имели на арестантских бескозырках крестики, сделанные из жести, - признак народного ополчения и святости исполнения долга. Каждый мечтал о фуражке, чтобы иметь хоть малое подобие солдата. Дабы арестант-дружинник заметнее выделялся среди людей, Ляпишев указал ополченцам обшить рукава бушлатов полосками красного кумача. В мастерских делали для них патронташи - из старых мучных мешков, промаркированных фирмами Шанхая или Сан-Франциско, а на ногах оставались прежние русские опорки. Дружинникам увеличили порции хлеба, но в обед они, как и раньше, получали обрыдлую тюремную баланду. Гарнизон держался от дружин подальше. Солдату, вчерашнему рабочему или крестьянину, преступник всегда кажется человеком негодным, от которого все надо прятать, чтобы не стащил. А любой сахалинец привык видеть в начальстве лишь карательные органы. Бывшие конвоиры и тюремные надзиратели сделались зауряд-прапорщиками, они командовали в казармах, как недавно в тюрьмах. При этом в ополченцах они видели только арестантов, которым на время вернули свободу, чтобы потом загнать всех обратно - кого поверх нар, а кого под нары. Дружинники отвечали таким "отцам-командирам" лютой ненавистью, вынесенной еще из тюрем, они уже стали артачиться: - Ты меня, зараза худая, обратно под нары не запихнешь! Я тебе не кто-нибудь и шапки ломать не стану. - А в морду не хошь? - Тока тронь! Мы тебе "темную" устроим... Офицеры гарнизона боялись командовать арестантами. Пожалуй, только один штабс-капитан Быков сознательно усилил свой отряд дружинниками. Конечно, среди разномастной шатии-братии он быстро обнаружил настроения, которые воинам не должны быть свойственны. Быков перед отрядом произнес речь: - Слушайте меня! Я понимаю, что для многих из вас родина, наша великая, наша прекрасная, наша необъятная Россия, стала только злой мачехой. Но я, ваш начальник, не нуждаюсь в услугах тех, кто пошел в ополчение ради благ царской амнистии, ради лишнего черпака баланды, ради чистых кальсон из теплой байки. Отечеству такие "защитники" не нужны! - Золотые ваши слова, - поддержал его Земляков. Валерий Павлович поднес к его лицу крепкий кулак, обтянутый скрипящей кожей новенькой перчатки: - Вот это ты видывал? Хорошо, что нарвался на меня, но, попадись другому, он бы тебе все зубы выполоскал именно за то, что перебиваешь речь офицера. - Уже! - крикнул Земляков. - Чего "уже"? - не понял его Быков. - Передних уже нету. Жую одними боковушками. - Наверное, заслужил... Я, - продолжал Валерий Павлович, - формирую свой отряд только из честных людей, которые искренно ступают на опасную тропу партизанской борьбы по чувству любви к отечеству. А других не надо! Всех шкурников - вон!.. Не так поступали другие. Начальство Тымовского округа попросту выгнало всех заключенных из Рыковской тюрьмы на улицу, где и объявили им - с беспардонной ясностью: - Ну, шпана поганая, чего улыбок не видим? Государь-император в неизреченном милосердии своем указал дать амнистию тем, кто вступит в дружины... Постоим же за святую Русь, всех запишем. Каждый получит по кальсонам и валенкам! Полковник Данилов закрепил этот призыв словами: - Знаю вас, сволочей! Дай вам кальсоны с валенками, так вы, чего доброго, пропьете или проиграете их в первой же "малине". Так я вас, гадов, по-христиански прошу: все казенное хотя бы до победы поберегите! "Глоты" и "храпы" орали ему из колонны: - Весна-красна! Скоро и лето нагрянет, так што ж нам? Так и париться в кальсонах да валенках?.. Тулупьев радостно доложил Ляпишеву о поголовной мобилизации всей Рыковской тюрьмы, которая мигом опустела. - Теперь в этой тюряге хоть гостиницу открывай! Полковник Данилов "рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам". Ни одного в тюрьме не оставил, всех выгнал. Даже убогих в строй загнал. Наши силы растут, а майданщики рыдают. С чего жить станут, ежели в камерах одни клопы да крысы остались? - Идиоты! - вразумительно отвечал губернатор. - Ведь сказано было четко - нужны только добровольцы, а силой никого воевать не заставишь. Всех гнать обратно в тюрьму! - Да как загнать? - оторопел Тулупьев. - Попробуй посади их снова, если половина уже разбежалась... во всем казенном! Да они теперь полковника Данилова раздерут за ноги, как лягушку... Михаил Николаевич схватился за голову: - Все у нас кувырком, кувырком, кувырком... с приплясом! Да почему я все должен за вас думать? Думайте сами... Быков навестил губернскую типографию. Клавочка Челищева острым карандашиком указала ему на строчку в новом приказе Ляпишева, призывавшего офицеров гарнизона брать пример с Быкова: "Означенный офицер в создании народной дружины действует энергично и разумно, что достойно всяческого подражания". - А вы, я вижу, чем-то излишне взволнованы? Валерий Павлович подтянул на ремне шашку: - Да! Я узнал нечто такое, о чем следует известить знакомого нам обоим арестанта, служащего на метеостанции. Клавдия Петровна сухо ответила, что этот отвратительный человек не стоит того, чтобы хлопотать о нем: - Самое лучшее - держаться от него подальше. - Напротив, - возразил штабс-капитан, - мне этот человек в чем-то даже нравится. Не удивляйтесь, моим словам: между ним и мною я угадываю нечто общее. - Вот как? - Пожалуй, мы в чем-то сойдемся... "Если это так, то это ужасно!" - не сказала Клавочка, а лишь подумала, без сожаления проводив Быкова. Полынов умел вести себя так, что люди, даже облеченные властью, начинали чувствовать его превосходство, невольно подпадая под влияние этого человека, который, казалось, вовсе не ощущал всей тягости своего каторжного положения. Он очень удивился появлению Быкова, но при этом Полынов вел себя так, словно давно ожидал именно Быкова: - Я охотно выслушаю вас, господин штабс-капитан. - Что вы там натворили с этим Таировым? - Всего лишь выкинул его, как тряпку, с метеостанции, чтобы он не мешал мне наслаждаться жизнью. - А вы подумали о себе? Наконец, могли бы пожалеть девушку, которую вы столь неосмотрительно взялись воспитывать на свой лад... Я советую вам немедленно скрыться. - Разве мне что-либо стало угрожать? - Я узнал, что вы будете арестованы. - Очень мило... Ани-и-ита-а! - нараспев произнес Полынов и, достав из кармана часы, отметил время. - Анита, - сказал он прибежавшей девушке, - господин Быков не уверен в том, что я воспитываю тебя правильно. К сожалению, нам уже некогда заниматься твоим перевоспитанием на обычный лад. Мы опаздываем! А посему через пять минут ты должна быть готовой. - Готовой... к чему? - Нам предстоит сентиментальное путешествие с разными забавными приключениями, которым ты будешь очень рада. Когда Анита удалилась, штабс-капитан спросил: - Интересно, куда же вы собрались бежать? - Я еще не решил, но я уже думаю об этом. Быков сложил перчатки в свою фуражку. - В таком случае подумаем вместе. У меня в Корсаковске имеется приятель - тоже штабс-капитан Юлиан Казимирович Гротто-Слепиковский, я дам вам записку для него, и он вам поможет. Догадываюсь, вы не останьтесь под прежней фамилией. Полынов весело расхохотался: - Так не дурак же я, чтобы тащить свои старые грехи! - Тогда назовите свою новую фамилию, чтобы мне потом не удивляться, если я встречу вас на жизненных перепутьях. Полынов сразу показал ему новый паспорт: - Вы правы. Я человек предусмотрительный, А с тех пор, как при мне оказалась Анита, стал даже, опасливым. Рыковская же тюрьма - это отличный паспортный стол, где "блиноделы" выковывают новых героев с новыми именами... Можете ознакомиться: Фабиан Вильгельмович Баклунд, из мещан города Бауска, что расположен в Курляндской губернии, приказчик торговой фирмы Кунста и Альберса, давно владеющей универсальными магазинами на Дальнем Востоке, я прибыл на Сахалин из города Харбина ради поставок соли для рыбных промыслов Крамаренко, о чем в паспорте имеется роспись... чья? - Не знаю, - ответил Быков. Полынов протянул ему свой паспорт: - Мое прибытие на Сахалин заверено подписью самого военного губернатора Ляпишева... убедитесь своими глазами. Быков взял паспорт и внимательно изучил его: - Да, это рука Михаила Николаевича... чистая работа. - Еще бы! Зато теперь я избавлен от прошлого, - ответил Полынов и снова позвал протяжно: - Ани-и-ита-а! - Сейчас буду готова, - послышался голос. - Лошадей не найдете даже за большие деньги, - напомнил Быков, - а путь до Корсаковска составит шестьсот верст, который сахалинцы зачастую проделывают пешком. Дорога похожа на запущенную просеку, а просека иногда становится неприметной тропой, уводящей в трясины, где погибают люди и лошади. Как выдержит этот путь ваша юная подруга? - Не беспокойтесь. У вас приятелем Гротто-Слепиковский в Корсаковске, а у меня в Александровске трактирщик Пахом Недомясов, который не осмелится отказать мне в своих лошадях. Я знаю, что до Онора лошади выдержат... Валерий Павлович вернулся в типографию, где Клавочка Челищева с нескрываемым раздражением спросила его: - А эта девка с ушами оттопыренными, как у летучей мыши, разодетая в пух и прах, словно невеста, она тоже с ним? - Да. Но их уже нет в Александровске. - Куда же эта парочка провалилась? Штабс-капитан предупредил, что будет откровенен. - Мне кажется, - сказал он с оттенком печали в голосе, - вы могли бы простить этому человеку все-все и не можете простить ему только то, что возле него появилась Анита. Челищева покраснела, отвечая Быкову: - Не глупо ли подозревать меня в ревности? - Простите. Но сегодня я невольно позавидовал этому человеку, который уже мчится к Онору через тайгу, а возле него верная Анита, готовая следовать за ним даже на плаху. - Нашли же вы чему завидовать! - произнесла Клавочка. - В нужный час я ведь тоже окажусь рядом с вами... До самого Онора ехали без приключений, много разговаривая. Слушая рассказы Полынова, девушка иногда шевелила губами, про себя повторяя услышанное. Она-то знала, как требователен ее повелитель: в любой момент она должна сдать ему экзамен по всем вопросам, которые когда-то возникали в их беседах. Анита невольно обогащалась от мужчины знаниями, как слабая ветка от соков дерева, а Полынов иногда посмеивался: - Мне даже интересно, когда ты задашь мне такой вопрос, на который я не смогу ответить... Ты, наверное, сильно устала? Впрочем, за Онором мы отдохнем на берегах залива Терпения. - Терпения? А почему залив так называется? - Вот видишь, - сказал Полынов. - Ты стала относиться ко мне, как к энциклопедии, обязанной давать ответ на любой вопрос, самый неожиданный. Наверное, именно на берегах залива Терпения закончится наше с тобой долготерпение. - Так ты не можешь ответить? - Могу! Это было очень давно, когда на Руси правил еще первый царь из династии Романовых. В ту пору голландский моряк де Фриз искал в этих краях серебро и золото. Возле берегов Сахалина он вытерпел немало страданий от могучего шторма, почему и назвал залив - Терпения... Всегда осмотрительный, Полынов, миновав Онор, не сразу двинулся в Корсаковск. Сначала он выждал время в селе Отрадна (ныне здесь город Долинск), затем они с Анитой пожили в селе Владимировка (ныне это большой город Южно-Сахалинск, ставший главным городом всего Сахалина). Владимировка была сплошь заселена добровольными выходцами из Владимирской губернии, которые жили зажиточно, назло всем доказывая, что земля Сахалина способна хорошо прокормить человека, только не ленись, а работай... Здесь, казалось, был совсем иной мир, далекий от каторги, а пение петухов на рассветах и мурлыканье кошек, поспешающих к доению коров в ожидании парного молочка, - все это напоминало жизнь в русской деревне. Но море лежало рядом, за лесом, и шум его гармонично вплетался в шумы деревьев, овеянных свежими бризами. - Скоро будет шторм, - точно предсказал Полынов. - Это даже хорошо! Я вообще не любитель ясной погоды. Не знаю, почему, но мне всегда нравились катаклизмы природы: штормы и бури, трески молний и ураганы. Слабый пугается, а сильный восторгается... Не хочешь ли глянуть на шторм в Терпении? - А нам хватит терпения?.. - спросила Анита. Они посетили берег моря, когда жестокий шторм уже заканчивал громыхать и теперь лениво выбрасывал на отмели гигантские водоросли; на песке, оглушенные раскатом прибоя, шевелились громадные крабы на растопыренных лапах. Анита, как всегда, вложила свою ладонь в сильную руку Полынова. - Я... в восторге! - вдруг сказала она. - Отсюда я вижу даже рваные паруса каравеллы де Фриза, мечтавшего на этом берегу, где мы стоим, найти серебро и золото. Когда они возвращались от моря в село, Полынов сказал девушке: - Никогда не ожидал твоего появления в моей сумбурной жизни. Ты явилась в нарушение всех жесточайших правил, усвоенных мною еще в юности. Ведь я всегда полагал, что человек сильнее всего только в том случае, когда он одинок, когда у него нет никаких обязательств по отношению к другим. Но ты появилась, и все стало иначе... Это непонятно даже мне! Анита шла впереди него по очень узкой тропе, и Полынов говорил ей в спину. Она помолчала. Наконец он услышал ее слова: - Если ты не можешь разобраться даже в себе, так, наверное, ты не всегда понимаешь и меня. Она задержала шаги и обернулась к нему лицом. - Зачем ты остановилась? - Наверное, мне так захотелось... Было слышно, как за лесом море завершало свой титанический труд. Большущие глаза смотрели на Полынова с немым торжеством, и он, смутившись, стал поправлять на Аните капор. - Только не простудись, - говорил заботливо. - Но ты ведь не это хотел сказать. - А ты становишься чересчур догадлива, и это опасно для меня. Мое положение сейчас очень невыгодное. Я не могу дерзить тебе, потому что ты стала взрослой. Гадкий паршивый утенок, купленный мною по дешевке, ты превращаешься в красивую паву. Но я не могу и поцеловать тебя, слишком юную... Одним движением головы Анита стряхнула с головы капор, волосы рассыпались венцом, скрывая ее оттопыренные уши. - Скажи - ты уже любишь меня? - Вот он, этот вопрос, на который я не могу ответить. - Так не отвечай! Только поцелуй меня... На следующий день они въехали в Корсаковск. Главную улицу, обсаженную деревьями и обставленную фонарями, подметал дряхлый старик, на лбу которого было выжжено клеймо "В", на левой щеке "О", а на правой "Р". Полынов спросил у него, как отыскать секретаря полицейского правления. - А эвон... домик с терраской, - показал "ВОР", взмахивая метлой. - Секлетарем здеся мой внучек будет... Секретарь, наследник заветов старой каторги, едва глянул в паспорт Полынова-Сперанского-Баклунда, зевнул: - Ладно. Завтра, если будет времечко, загляните ко мне, чтобы отметиться, где остановились. Отелей не держим, здесь не Франция, устроитесь на частной квартире. Чехов писал, что в Корсаковском округе "люди консервативнее, и обычаи, даже дурные, держатся крепче. Так, в сравнении с севером, здесь чаще прибегают к телесным наказаниям, и бывает, что в один прием секут по 50 человек... когда вам, свободному человеку, встречается на улице или на берегу группа арестантов, то уже за 50 шагов вы слышите крик надзирателя: "Смир-р-рно! Шапки долой..." Потому-то Полынов не слишком был удивлен, что хозяин квартиры ходил перед новыми постояльцами на полусогнутых ногах. Как все униженные люди, он называл вещи уменьшительными именами: цветочек, маслице, стульчик, кроватка... Было видно, что он принял Полынова за важную персону из администрации Сахалина, а теперь очень боялся, как бы не обмишуриться. - По какой статье? - не удержался от вопроса Полынов. - Девятьсот пятьдесят третья, извольте знать. Пройдя в комнаты, Полынов со смехом сказал Аните: - Статья-то - близкая к моей. Только я выпрямился и хожу в полный рост, никому не кланяясь, а он согнулся... В соседнем домишке проживала неопрятная старуха, еще помнившая Чехова. В молодости она живьем закопала своего новорожденного младенца, чтобы избежать позора на всю деревню, а теперь назойливо предлагала Полынову купить у нее капусту: - Кисленькая! И беру-то недорого... Полынов купил у нее капусту и тут же выбросил ее на помойку, куда с визгом набежали хозяйские поросята. - Пусть жрут, - сказал он Аните. - Эта старая дегенератка еще живет, а сам Антон Павлович Чехов, побывав на Сахалине, заболел чахоткой и умирает... Я ненавижу каторгу! - вдруг признался Полынов. - Но теперь даже благодарен этой каторге, которая помогла мне найти тебя... Гротто-Слепиковский отыскался среди корсаковских офицеров очень легко, он ознакомился с запиской от Быкова. Полынов, между прочим, поинтересовался: - Вам угодно говорить со мною на польском? - Если вы им владеете, - отозвался Слепиковский. - В достаточной степени. - Буду рад. А рекомендация моего друга Валерия Павловича Быкова значит для меня очень многое. Его записка - это почти аттестат в вашей порядочности. Я не стану утомлять вас расспросами о причинах вашего появления в Корсаковске, но догадываюсь, что ваше место именно там, где вас не знают. - Примерно так, - согласился Полынов. - Но хотел бы напомнить, что у меня хорошие документы. - Не сомневаюсь, что вы сделали их достаточно правильно, - кивнул Гротто-Слепиковский, мельком оглядев Аниту. - Но вам следует знать, что в Корсаковске состоит начальником барон Зальца, изгнанный из лейб-гвардии за неумелое обращение с казенными деньгами. Считаю своим долгом предупредить вас: это человек не только вредный, но и весьма подозрительный ко всем навещающим его корсаковские владения... 13. НА САХАЛИНЕ ВСЕ СПОКОЙНО Фенечку Икатову, никогда раньше не болевшую и готовую прожить сотню лет, измучила лихорадка с ознобом, ее бил кашель, молодая женщина говорила, что простудилась: - Именно в ту ночь, что вы приехали с материка. Как услышала лай собак, так и выскочила... прямо с постели! А на дворе-то метель кружила, вот меня и проняло. Ляпишев, стареющий человек, сострадательно навещал свою горничную. Он, подобно врачу, прикладывал ладонь к горячему лбу женщины, отыскивал пульс на ее влажном запястье. Сейчас для него, наверное, не было дороже человека, нежели горничная, лежащая в пуховиках губернаторской постели. - Душечка, постарайся не болеть. Ты лучше меня знаешь, что на Сахалине почти нет толковых врачей, а те, которые имеются, способны лечить только каторжан. - А я разве не каторжная? - заплакала Фенечка. - Прости. Я не хотел тебя обидеть. Но здесь, на Сахалине, очевидно, никогда не было свободных людей. Если ты каторжная, так и я, твой губернатор, тоже связан с каторгой... На цыпочках он удалялся в пустой кабинет и долго сидел там, нахохлившись, облаченный в халат, из-под которого броско и ярко посверкивали золотом генеральские лампасы. А ведь Ляпишев был прав: если на Сахалине нельзя даже болеть, значит, нельзя быть и раненым... Был уже месяц май 1904 года, когда по берегам Сахалина дружинники стали отрывать боевые окопы. О том, как бездарная военная бюрократия Петербурга - еще до войны с Японией - задушила оборону Дальнего Востока горами непотребных бумаг и отписок, наездами контролеров и ревизоров, копеечным скупердяйством в расходах на главные нужды армии и флота, - обо всем этом, читатель, нам давно известно. Но для меня, для автора, стало новостью, что не меньшую гору бумаг исписали русские патриоты, честные офицеры, предупреждавшие высшее начальство о том, что никакой обороны Дальнего Востока попросту не существует: она высосана из пальца ради успокоения властей разными гастролерами - вроде того же Куропаткина с его легендарным "Карфагеном". И, когда ко мне, автору, пришло цельное понимание всего трагизма войны с самурайской Японией, до зубов вооруженной Англией и Америкой, я стал удивляться не тому, что война завершилась Цусимой, а совсем другому - тому, что русская армия и русский флот так долго, так упорно и столь мужественно отстаивали дело, заведомо обреченное на поражение по вине последнего самодержца и его лоботрясов. Я нарочно сделал тут авторское отступление, которое никак не назовешь лирическим, чтобы читатель понял всю тщету героических усилий русского народа. Ляпишев тоже не виноват! Генерал-лейтенант юстиции, он старался исполнить все как надо, но оказался беспомощен, ибо никакой Вобан или Тотлебен не могли бы - на его месте - оградить от вторжения неприятеля грандиозную полосу сахалинского побережья, где редко задымит чум одинокого гиляка или блеснет из таежной темени слепой огонечек лучины в избушке охотника на соболей. Михаил Николаевич четырежды составлял подробные планы обороны острова, в Хабаровске их читали и обсуждали, после чего с берегов Амура планы попадали на берега Невы, где их никто не читал и никогда не обсуждал. Ни один из четырех планов за все время войны так и не был утвержден - ни Куропаткиным, ни генералом Сахаровым, заместившим Куропаткина на посту военного министра. Наконец, Линевич велел во всем разобраться генералу Субботичу, а генерал Субботич прислал на Сахалин своего адъютанта - очень ловкого молодого человека со связкою аксельбантов на груди, провисавших тяжело, как виноградные гроздья. Ляпишев терпеливо выслушал его монолог: - Исходя из глубокого анализа высшей стратегии, командование полагает, что Сахалин никак не явится объектом вожделений японской военщины, которая по рукам и по ногам уже связана боевыми действиями на суше и на море. Я уполномочен передать вам, что генералы Линевич и Субботич, не желая обострять отношений с Петербургом, и без того натянутых, предлагают нам совсем отказаться от обороны Сахалина... - Как?- вытянулся из кресла губернатор. - Мало того, - соловьем разливался носитель пышных аксельбантов, - вам предлагается вообще удалить с Сахалина все регулярные войска, распустить все дружины ополчения, и пусть Сахалин остается на прежнем положении каторжной колонии. При наличии на острове только одной каторги, при отсутствии на острове какого бы то ни было гарнизона ваш остров потеряет для самураев всякую привлекательную ценность. Дурнее этого анекдота трудно было придумать. - А в уме ли вы? - возмутился Ляпишев. - Если самураи и полезут на Сахалин, так не за тем же, чтобы снять кандалы с каторжан, не для того, чтобы разрушить тюрьмы и водрузить над островом знамя гражданской свободы. У них совсем иные цели, и они понятны даже нашим дружинникам: захватить богатства Сахалина, которые валяются у нас под ногами, и об этих богатствах в Токио извещены гораздо лучше, нежели знаете о них вы, сидящие там, в благополучном Хабаровске... Так что же мне делать, черт побери? Или составлять пятый план для архивов этой дурацкой канители, или плюнуть на все и сложить на груди руки, как новоявленному Наполеону? Возвращайтесь обратно в Хабаровск и скажите там, что русский народ никогда не простит нам, если Сахалин станет японским "Карафуто"... Никогда еще Бунге не видел губернатора таким взбешенным, статский советник даже побоялся задавать ему вопросы. На всякий случай, от греха подальше, Бунге занял свое место в углу кабинета и ждал того гениального мазка кистью, который гениально допишет всю картину сахалинской трагедии. - А потом, - в ярости выпалил Ляпишев, как бы еще продолжая полемику с хабаровским адъютантом, - потом историки будущей России, перерыв архивы, станут писать в своих монографиях, что все было просто замечательно, все было продумано. Только вот этот старый дурак Ляпишев, который увлекся молоденькой горничной, до того уже отуп