роман 1833 года: "Я наконец познакомилась с Бальзаком, -- якобы писала Ганская брату. -- Помнишь, ты предсказывал, что он ест с ножа и сморкается в салфетку. Ну так вот, если он и не совершил второго преступления, то в первом оказался повинен". В подобных письмах развернулся роман Ганской с писателем, точнее -- выдумка об этом романе ее племянницы, которая сама сочиняла письма от имени своей тетки. Это был такой же подлог, как и в деле с фальшивыми чеками. Екатерина Адамовна, надо признать, хорошо подготовилась к фальсификации чужой любви. У нее всегда был готов ответ: -- Не волнуйтесь! Весь архив графов Ржевуских укрыт мною в надежном месте, сейчас еще не время обнажать его тайны. Но я при жизни оставлю завещание, чтобы его опубликовали. -- Когда? -- возникал естественный вопрос. -- В тысяча девятьсот пятьдесят восьмом году... Она знала, что в 1958 году ее не будет в живых. Но в этом году исполнится ровно сто лет со дня ее рождения. Княгини давно не было уже на белом свете, когда бальзаковеды Франции и Америки уличили ее во лжи -- последней лжи в ее жизни... Я не знал, с чего мне начать, а теперь не знаю, чем мне закончить. Наверное, тем, что сказано. Валентин Пикуль. Деньги тоже стреляют Сначала о событиях недавних... В 1963 году агентурная служба США "Сикрет Сервис" зафиксировала появление на внутреннем рынке 3 400 000 фальшивых долларов; в 1964 году эта сумма подскочила до 7 200 000 долларов. Англичане в это же время с похвальной сноровкой изымали из обращения поддельные фунты стерлингов. Стало ясно, что где-то (знать бы -- где?) заработал тайный комбинат по бесперебойному производству валюты. На III Международном конгрессе по борьбе с подделкою денег специалисты банковских служб с тревогой отметили настолько высокое качество фальшивых денег, что их невозможно отличить от настоящих. А дорога преступления уводила Интерпол в самые дебри фашизма -- в блок No 18/19 концлагеря Заксенхаузен, где в период войны немцы наладили производство иностранной валюты (в том числе и наших советских рублей). Клише, с которых печатались деньги, и вся сложная рецептура изготовления бумаги бесследно исчезли в канун краха "тысячелетнего" рейха. Теперь, надо полагать, эти самые клише и дают точные отпечатки долларов и фунтов. Конечно, бывшие эсэсовцы-фальшивомонетчики сохранили для себя и весь сложнейший аппарат агентуры для распространения поддельных денег. Оглянувшись назад -- в наше прошлое, я вспомнил нечто похожее. Вопрос ставится так: был ли Наполеон фальшивомонетчиком? Вопрос каверзный, но до сих пор не потерял своей остроты. В самом деле, великий вроде бы человек и вдруг.., уголовщина? Некоторые историки XIX века даже боялись затрагивать эту тему. "Война ведь, -- утверждали они стыдливо, -- все-таки дело чести, и Наполеон вряд ли решился бы на эту постыдную крайность". Но великий император не был брезглив. "Я не такой человек, как все, -- не раз повторял Наполеон, -- и моральные законы общества ко мне едва ли приложимы..." Подорвать мощь государства можно не только пушками -- достаточно забросать страну фальшивыми деньгами. Об этом и идет речь -- о подрыве экономики России в канун грозного 1812 года. Князь А. А. Шаховский, известный режиссер и драматург, предварял свои малоизвестные мемуары велеречивым вступлением: "Священный огонь, запаливший в 1812 году Русския сердца, не вовсе потух, и авось вспыхи его, пробуждая давнишния ощущения и проясняя прошедшее, помогут мне удовлетворить любопытство ваше". Я отношу любопытство к числу качеств полезных. Нелюбопытные люди -- люди, как правило, скучнейшие. Ну их! x x x Парижский гравер Лалль работал много и упорно, но имени своего в истории святого искусства он нам не оставил. Это был скорее вечный труженик-поденщик: получит заказ -- исполнит, ждет следующего, и так без конца... По вечерам парижское предместье Сен-Жак обволакивала преступная темнота, в саду печально шумели деревья. Лалль занимал небольшой особняк, в котором и жил одиноко и скучно. Из окон виднелась пустынная улица Урсулинок, а дом гравера примыкал к запущенному парку убежища глухонемых. Так бы, наверное, и закончилась эта унылая жизнь в безвестности, если бы однажды вечером в дом Лалля не постучали с улицы... Прошу учесть, что было начало 1810 года! Явился заказчик -- некто, без ярких признаков внешности, и раскрыл портфель, из которого извлек английскую гравюру. Опытный мастер, Лалль сразу определил сложность ее исполнения: масса линий, иногда тончайших, иногда шероховатых, ни одна из них не коснулась другой... Заказчик терпеливо выжидал. -- Что вы, месье, желаете от меня? -- спросил Лалль. -- Я к вам от издателя, имя которого вам знать пока не обязательно. Вы хорошо рассмотрели этот оттиск? -- Да. Он сделан с медной доски. -- Именно так! Эту медную доску, увы, затеряли. Желательно, чтобы вы с оттиска снова восстановили оригинал на меди. -- Работа тонкая. А медь упряма и капризна. -- Мы понимаем. И торопить не станем. -- Хорошо. Оставьте. Я постараюсь... Лалль начал работу. Граверное искусство заменяло в те времена фотографию, ибо с одной доски можно было сделать множество оттисков. Но труд нелегкий: нужна небывалая точность жеста и большая физическая сила. Рука ведет резец по металлу, оставляя на нем борозду. Одно неверное движение -- и вся работа (иногда труд всей жизни) летит на помойку. Литератор, написав неверное слово, может его зачеркнуть; живописец, наложив неверный блик, может его замазать. Гравер ничего исправить не в силах -- резец намертво впивается в металл и все зависит от умения гравера... Вскоре некто опять навестил отшельника в его доме, и Лалль предъявил ему работу, которую заказчик высоко оценил: -- Превосходно! Мы вам хорошо оплатим этот каторжный труд... Кстати, мой фиакр стоит за углом. Издатель крайне заинтересован в знакомстве с вами. Очевидно, он с удовольствием предложит вам еще больший заказ... Не согласны ли вы проехать к нему? Лалль сел в фиакр. Возница хлопнул бичом -- мимо побежали глухие окраины Парижа. Лошади вдруг завернули на набережную Малаккэ. Гравер почуял недоброе, и некто угадал его настроение. Он вынул белую костяную палочку и помахал ею с угрозой: -- Я -- тайная полиция императора.., спокойно! Лошади остановились возле министерства полиции. Гравер был проведен на третий этаж, скудно освещенный, его оставили в небольшой комнате. Предупредили: -- Когда услышите звонок, вы пройдете в эту вот дверь... Ожидание затянулось. За окнами хлестал дождь. Сена бурлила под мостами. Звонок почти выбросил Лалля из кресла, он шагнул в указанную дверь, от самого порога взывая о милосердии: -- О боже! В чем я провинился? Умоляю, отпустите меня. Ведь я только бедный гравер... Да здравствует император французов! -- Не кричите, -- было сказано ему из полумрака. Только сейчас он заметил человека, который в углу кабинета помешивал догорающие угли в камине. Вспыхнул в рожках осветительный газ -- Лалль разглядел на столе свою гравюру. -- Отличная работа, -- сказал человек, представившись комиссаром отдела тайной полиции. -- Меня зовут Демаре... Впрочем, мы с вами больше не увидимся. Мне нравится ваша исполнительность. Ваш нелюдимый характер. И даже ваш дом на отшибе Парижа. Вы достойны быть поверенным великой тайны нашего великого императора! Демаре поднял с полу кожаный сак, начал вышвыривать из него на стол лохматые пачки британских банкнот, неряшливые связки ассигнаций российского государственного банка. Не сразу заговорил: -- На время отрешитесь от обычного взгляда на деньги. Посмотрите на них глазами мастера гравирования. Пусть вас не заботит ценность этих купюр, а лишь.., рисунок! Если вы столь точно скопировали высокохудожественную гравюру, то вам не представит труда воспроизвести на меди и узор этих.., картинок? Лалль, потрясенный, молчал. Резец выводил в его судьбе штрих преступления. Демаре сел за стол и локтем отодвинул от себя несколько миллионов валюты, будто это был никуда не годный мусор. Молчание становилось уже невыносимо, и Демаре нарушил его. -- Вы француз? -- спросил он художника. -- О да! -- Вы верите в гений нашего императора? -- О да! -- В таком случае отнеситесь к этому делу как патриот. Вы же знаете, что в тысяча семьсот девяносто третьем году, когда Франция погибала, коварный Альбион, дабы усугубить наши трудности, буквально засыпал нас фальшивыми франками... Считайте себя мстителем за прошлое! И не смущайтесь, дорогой маэстро: за вами стою я, за мною стоит министр полиции Ровиго, а за ним -- сам император... -- Великий император! -- воскликнул гравер. -- Вот именно, -- ухмыльнулся Демаре. -- Тем более вас никто не схватит за руку, как преступника, ибо все силы ада будут поставлены на охрану вашей особы... Я жду ответа. Решайтесь. Лалль поднес к лампе русскую ассигнацию. -- Цвет воспроизвести нетрудно, -- сказал он. -- Гравировка тут слабая. Типографские знаки оттиснуты небрежно. Но зато нелегко скопировать русские подписи... Интересно, чье это факсимиле? -- Очевидно, министра финансов графа Гурьева, а вот ниже... Не знаю! Наверное, кассира Петербургского банка. Демаре понял, что Лалль в его руках, и дернул сонетку звонка, пышной кистью свисавшую над его столом. Мгновенно раскрылась одна из дверей -- предстал чиновник тайной полиции, весь в черном, будто церемониймейстер из похоронного бюро. -- Это месье Террасьон, который и проводит вас. Всего доброго. Оплата ваших трудов будет производиться в двойном размере... На улице еще хлестал дождь, вода гремела в воронках водостоков, Лалль нес портфель с образцами денег Англии и России, месье Террасьон увлекал его в какие-то темные, безжизненные переулки. -- Постойте, я не могу так быстро, -- сказал Лалль. -- Неужели вы не боитесь ходить по ночам? Париж есть Париж... -- А мы не одни. Идите спокойно. За нами сейчас неотступно следуют пятеро молодцов из коллекции Демаре, которые застрелят любого, кто приблизится к нам в такое время. Лалль огляделся: ни души! Террасьон засмеялся: -- Это не люди, а кошки. Сейчас они прилипли к стенкам домов, как мокрые листья к стеклам. Пойдемте дальше... И запомните адрес: двадцать шестой дом на улице Вожирар, это за Монпарнасом, близ провиантских магазинов... Бывали здесь когда-либо? -- Ни разу. -- Тем лучше. Вас никто здесь не узнает... Остановились. Террасьон показал граверу, как следует делать, чтобы дверь открыли: дернуть звонок дважды, потом смело барабанить ногой, пока не пустят. Какой-то верзила отворил им двери и, воровски оглядев улицу, быстро ее захлопнул. Как в тюрьме, прогрохотали запоры. Лалля провели в кабинет директора Фена, родной брат которого служил личным секретарем Наполеона. -- Пойдемте, -- сказал Фен, качнув связкой ключей. Он провел Лалля в типографию, где печатные станки были закованы в цепи; здесь же находилось и общежитие рабочих-печатников, сидевших на узких койках, которые -- тоже как в тюрьме! -- были привинчены к стене... Фен сказал: -- За них не волнуйтесь! Они получают по девять франков в день на всем готовом. Многосемейны. Трезвы. Молчаливы. Делают, что им прикажут, и тут же забывают, что сделали. Их выпустят отсюда, когда Франция покарает Англию и Россию, а потому они сами заинтересованы в своей работе... Приступайте, месье! Медные доски для гравирования денежных узоров были готовы, резцы уже отточены и закалены. Работы было много, но Лалль всегда отличался усердием поденщика. Совершая преступление, он утешал себя библейской мудростью: "Втайне содеянное -- тайно же и судимо будет!" По ночам на улице Вожирар глухо постукивали станки, аккуратно сошлепывая с досок свежие русские ассигнации. Готовые деньги тащили в особую комнату, где, кроме грязи и пылищи, ничего больше не было. Деньги бросали на пол, большими метлами перемешивали их с мусором, пока они не обретали вида денег, уже имевших хождение по рукам. Потом деньги укладывали в небрежные связки, а ночью отвозили в министерство полиции, откуда герцог Ровиго рассылал их через агентов подальше от Парижа... Все шло замечательно. Но однажды, в самый разгар работы, в двери тайной типографии Наполеона позвонили и постучали согласно парольным условиям. Верзила открыл двери, и его тут же схватили за глотку, обрушив на пол; замки наручников щелкнули, словно кастаньеты. Внутрь ворвалась полиция по надзору за парижскими рынками, которую возглавлял самый ловкий детектив Парижа -- префект Массон, и он закричал радостно: -- А-а, да тут народу как на главном базаре... Директор типографии Фен первым получил от него по зубам. -- На помощь! -- завопил тот, созывая людей... Началась самая настоящая битва. Дрались с ожесточением. И те, кто раскрыл тайну императора. И те, кто стоял на страже ее. В ход шли палки и бутылки, детали станков и медные доски с узорами банкнот и ассигнаций. Пол типографии был густо заляпан кровью. Директор прилагал бешеные усилия, чтобы пробиться к своему кабинету, где лежала "охранная грамота" Наполеона, подписанная его же рукою. И ему удалось это сделать! Массон увидел печати императора и подпись императора. Битва кончилась. -- Странно! -- сказал Массон, ничего не понимая. -- Я ведь давненько выслеживаю вас. Сразу понял, что здесь дело нечистое... -- Кто велел вам арестовать нас? -- спросил Фен. -- Комиссар Паскье. -- А вы с Демаре советовались? -- Зачем? Я подчиняюсь только Паскье... -- Теперь, -- разъярился Фен, -- бегите прямо на Малаккэ и объясняйтесь с самим герцогом Ровиго! В конце концов, я лишился двух передних зубов, -- и только, а вы лишитесь и места, и пенсии... Паскаль как раз в это время был у министра полиции: -- Счастлив доложить вашей светлости, что мои молодцы берут тайную типографию на Вожирар, дом двадцать шесть, сейчас сюда доставят прессы и оттиски... Нам принесут кучу денег! Герцог Ровиго чуть не выпал из кресла. Тайна фальшивых денег могла стать достоянием газет всего мира. Какой кошмар! -- Кто раскрыл адрес типографии? -- спросил министр. -- Ну а кто у нас самый ловкий? Конечно, опять отличился молодчага Массон, что надзирает за парижскими рынками. -- За рынками? Но типография не рынок. -- Согласен. Согласен, что Массон хотел отличиться. -- Он достиг своего! Так и передайте ему, что он отличился на всю свою жизнь... Завтра же я сошлю его в Кайену, где его сожрут гремучие змеи и мохнатые пауки величиной с десертную тарелку! Его дело -- хватать карманников на базаре, а он... Паскье, вы понимаете, что Массон схватил за руку самого императора? -- Ничего не понимаю! -- сказал Паскье. -- Вы меня запутали. -- Ах так? Ну, так и тебя -- туда же.., в Кайен!! Велика была тайна Наполеона, если даже префекты полиции не знали о ней. Скандал как можно скорее потушили в своем же узком (полицейском) кругу. "Втайне содеянное -- так же и судимо будет". Типография на улице Вожирар снова постукивала по ночам, и фальшивые русские деньги струились в широкий мир, где их расхватывали жадные руки... Пушки еще дремали в тиши арсеналов, а Наполеон уже начал войну с Россией -- пока экономическую! x x x История тем и хороша, что, как бы ни старались упрятать тайну, историки все равно доищутся истины. А я люблю цитировать в тех случаях, когда чувствую, что мне не сказать лучше, нежели уже сказано другими авторами. Не сейчас я вынужден процитировать самого себя... В романе "Пером и шпагой" я обронил неосторожную фразу: "Тайные типографии в Саксонии уже нашлепывали миллион за миллионом фальшивые ассигнации". Так иногда бывает, что, написав строчку, подвергаешь ее анализу лишь потом, когда увидишь ее в напечатанном виде. Откуда взялась Саксония? Я вспомнил, что эту фразу породили два источника. Первый -- князь А. А. Шаховской, писавший: "Нам принесли сторублевые ассигнации французской работы... Я слышал, что фабрика или завод этого бездельства находился в Кенигштейне, куда до самого освобождения Саксонии от наполеоновского ига никого не впускали". Дальше искать уже легче! Генерал-губернатором Саксонского королевства в 1813 году был назначен князь Н. Г. Репнин-Волконский (брат декабриста С. Г. Волконского). А секретарем его был Алексей Имберг, оставивший после себя мемуары... Таков был ход моих поисков, чтобы проверить самого себя. Я понял, что фраза в романе неверна! Шаховской ошибся, а Имберг, занимавшийся розыском фальшивых денег, нашел их в банках Дрездена, однако никакой "фабрики" в Саксонии не было. Дело объяснялось просто: саксонский король, плут и мошенник, взял на себя гнусною роль агента по распространению поддельных русских ассигнаций. В наказание за это князь Н. Г. Репнин-Волконский велел приготовить портшез, на котором его королевское величество рано утром вынесли прочь из Дрездена, как выносят за город нечистоты (пока горожане еще не проснулись). Оставим Саксонию; у нас есть дела поважнее в России... Историки 1812 года знают, что в обозах армии Наполеона катились 34 фургона с фальшивыми ассигнациями. Этот факт -- лишь мелкая деталь экономической диверсии; деньги из этих фургонов расходовались на оплату фуражировок. Проникновение же фальшивок в Россию началось гораздо раньше, а масштабы диверсии были огромны... Когда Наполеона изгнали из русских пределов, фельдмаршал Кутузов Смоленский получил приказ: по вступлении войск в Варшаву первым делом живьем схватить банкира Френкеля, -- именно от этого жулика-капиталиста зараза и расползалась по русским базарам и карманам. Генерал Иван Липранди, военный писатель прошлого века, исследовал потаенные каналы, по которым поддельные деньги проникали в российский государственный банк. Липранди писал, что весной 1812 года Наполеон через герцога Бассано (министра иностранных дел) "поручил варшавскому банкиру еврею Френкелю 25 000 000 рублей.., впускать в наши пределы". Френкель действовал через своих единоверцев, проводя операцию через местечковые синагоги. "С октября 1812 года, -- писал Липранди, -- такие ассигнации начали входить в банк". Но главная вина за преступление ложится на императора! Наполеон не нашел предателей среди русского народа. Крестьянство встретило пришельцев вилами и рогатинами. Нашествие французов приветствовали одни московские раскольники. Я не знаю, чем объяснить их измену; думаю, что староверы, преследуемые царской властью, видели в императоре Франции защитника веротерпимости. Хлеб-соль Наполеону поднесли в Москве только раскольники! Благодарный им за это, император с маршалом Мюратом посетил их молельню. Когда в Москве царили грабежи и пожары, Наполеон приставил к охране раскольников жандармов. В покровительстве староверам император перешел все границы доступного. Он велел дать богомолам печатный станок, и на Преображенском кладбище, средь древних могил, с тех самых досок, которые в Париже резал усердный Лалль, раскольники тоже печатали фальшивые русские ассигнации. Случай, конечно, поразительный. Но это еще не все! Возле Каменного моста Наполеон раскинул меняльные лавки, где сидели его агенты. Поддельные деньги они обменивали на монеты. На плевые бумажонки из России вычерпывалось серебро и золото. За одну "синенькую" (5 рублей) менялы просили серебряный рубль. Фантазия Наполеона разыгралась в Москве настолько, что он стал выплачивать жалованье своим войскам опять-таки фальшивыми русскими деньгами. Тарутинская битва послужила сигналом гибели. Наполеон не покинул Москву -- Наполеон бежал из Москвы (большая разница!). На дорогах отступления "великая армия" бросала после себя массу вещей, и -- будто случайно -- на бивуаках оставляли чемоданы, набитые фальшивыми деньгами. Наконец однажды казаки "растрепали" французский обоз, в хвосте которого ехали фургоны с остатками денежного фонда. После этого немудрено, что русский государственный банк вскоре залихорадило от наплыва фальшивых ассигнаций. Русские люди быстро научились отличать поддельные "наполеонки" от настоящих денег. Настоящие были подписаны от руки, а на фальшивых подписи были гравированы. Лалль, при всей его скрупулезности, все же допустил одну ошибку, для глаза обывателя почти незаметную, но которая была известна банковским чиновникам (один неверный штрих, пересекавший букву "X", служил уликой). В 1814 году, когда победоносная армия России возвращалась домой из Франции, был произведен бухгалтерский подсчет всех полковых касс. Он дал ужасные результаты! В артельных суммах армии тогда насчитывалось 1 500 000 рублей, а средь них 300 000 рублей оказались фальшивыми... Одна пятая часть всех денег ни к черту не годилась! Что же сделало в этих условиях русское правительство? Страна разорена -- это так. Не принять от народа фальшивые деньги -- значило усугубить всеобщее разорение. Крестьянин, имея на руках фальшивую бумажку в 25 рублей, обнищает совсем, если эту бумажку не оплатить. Деньги есть деньги, и честный труженик, которому от оккупантов досталась поддельная ассигнация, не виноват. Государственный банк поступил правильно, принимая фальшивые ассигнации как подлинные. Их сразу откладывали в сторону, а потом бросали в печку. Государство несло убытки -- непоправимые! Но иначе было нельзя... Историк П. И. Бартенев писал, что русский банк "не на один миллион выкупил таких ассигнаций у крестьян и обманутых людей, великодушно покрывая недобросовестность неприятеля". Но вот война закончилась. Венский конгресс свое положенное отболтал и отплясал. Армии разошлись с песнями по казармам. Наполеон отплыл на остров Святой Елены. Вроде бы все притихло. Но мир запомнил, что фальшивые деньги могут быть опасным оружием. В 1865 году одряхлевший генерал И. П. Липранди предупреждал русских читателей: "Неприятель наш.., впредь не остановится перед употреблением и пользованием всеми средствами, отвергаемыми нравственностью и человеколюбием"! x x x В этом же 1865 году в Париже судили фальшивомонетчика Франковского; его почтенный адвокат Тюсс выступил на процессе с речью, в которой уже не было ни нравственности, ни человеколюбия. -- Не понимаю: отчего возник весь шум? -- сказал Тюсс. -- Великий император Наполеон миллионами чеканил фальшивые деньги, и мы ходим поклониться его праху в Пантеоне... Франковский не желает попасть в Пантеон! Он отчеканил несколько паршивых франков, и мы сажаем его на скамью подсудимых. Я вас спрашиваю, дамы и господа: неужели старуха логика умерла? Логика не умерла, но фальшивомонетчика оправдали... Великий хитрец Талейран всегда предупреждал своих подчиненных, чтобы не были они чересчур усердны по службе. Справедливость этого назидания можно оценить в полной мере по карьере гравера Лалля: он слишком старался, изготовляя для Наполеона миллионы иностранной валюты, а сам умер в нищете! Когда Париж сдали на милость победителей, все "произведения" Лалля были уничтожены союзной комиссией; тончайшие узоры ассигнаций на гравировальных досках были вытравлены с помощью химических растворов... А на что иное мог Лалль рассчитывать? Как бы ни были красивы радужные ассигнации, сделанные им, человечество не станет вставлять деньги в рамочку, развешивая их по стенкам музеев подле Рубенса и Тициана, между Энгром и Менцелем... Деньги есть деньги, и плох человек, который любуется ими! Гитлер продолжил и развил выпуск фальшивой валюты. Фабрика смерти -- концлагерь Заксенхаузен -- стала фабрикой фальшивых долларов, фунтов, рублей. От граверов блока No 18/19 не осталось даже пепла, зато эсэсовцы сохранили доски, сделанные ими. Угроза фальшивых денег и по ею пору остается в силе. Мутная и грязная кровь гитлеровских фальшивок снова стала пульсировать в финансовых артериях США, Англии и Франции... x x x А я не обижаюсь, когда в магазине кассирша просматривает на свет поданные мною новенькие купюры. Ибо я знаю историю. Знаю историю типографии в доме No 26 на улице Вожирар, знаю историю и блока No 18/19 в концлагере Заксенхаузен. Пусть кассирша проверяет. Деньги -- дело серьезное! С ними всегда надобно обращаться осторожно, как с оружием, которое заряжено. Деньги иногда стреляют! Валентин Пикуль. Добрый скальпель Буяльского Для начала раскрываю том истории Царскосельского Лицея, выпущенный в 1861 году... Читаю: "Извлечение из тазовой полости инородного тела, воткнувшегося снаружи через овальную дыру, сделанное профессором анатомии статским советником Буяльским". Не будем придираться к огрехам языка прошлого... Случилось это в 1833 году; занятия в Лицее кончились, и мальчики резвились. При этом один из них подшутил над другим "самым неразумным и безжалостным" образом. Когда двенадцатилетний Алеша Воейков садился на скамью, он "подставил ему стоймя палочку из слоновой кости"; палочка, длиною с указку, переломилась, и "когда сей несчастный ребенок от сильной боли соскочил", то при сокращении седалищных мышц палочка сама по себе вошла в глубь его тела, словно шпага, разрывая внутренние ткани ребенка... Глупая забава грозила смертельным исходом. Директор лицея, генерал Гольтгойер, был испуган: -- Что скажет государь, если узнает? Мы же ведь не в диком лесу живем, а в самой резиденции его величества.. О боже! Алеша Воейков кричал от нестерпимой боли. -- Терпи, -- говорил ему генерал. -- Сам виноват -- Чем же я виноват? -- плакал мальчик. -- Надо было смотреть, куда садишься.. Но скрыть происшедшее было нельзя, и только на следующий день решили позвать царского лейб-хирурга Арендта. Когда он пришел в лазарет, Алеша Воейков уже не мог согнуть ногу. -- Где больнее всего? -- спрашивал Арендт. -- Везде больно, -- отвечал лицеист... Арендт говорил при этом уклончиво: -- Положение слишком серьезно. Тут нужен консилиум... Пришли из царского дворца другие врачи, крутили Воейкова так и сяк, пытались прощупать палочку в его теле, но им это не удавалось. Гольтгойер твердил лишь одно: -- Что скажет государь, если узнает об этом? Это же конец всему... Господа, да придумайте же наконец что-нибудь! На третий день хирурги сообща нашли выход: -- Посылайте карету за Ильей Буяльским... Буяльский прибыл. Лейб-хирурги, боясь ответственности, уклонились от ассистирования ему при сложной операции. -- Генерал, -- сказал Буяльский директору Лицея, -- в таком случае прошу подержать мальчика лично вас... Проклятая указка не прощупывалась ни там, где она вошла в тело, ни там, где бы она должна торчать своим концом. -- А если оставить так, как есть, -- наивно предложил Гольтгойер, сам измучившись. -- Ведь живут же солдаты с пулями в теле. -- Э-э, генерал! Нашли что сравнивать.., пулю с указкой! Тонкий серебряный щуп погрузился в тело ребенка. Буяльскому никак не удавалось прощупать обломленный кончик указки. Прошло уже более двадцати минут, а среди обнаженных скальпелем мускулов все еще не было видно палочки... Наконец он ее нащупал. -- Вот она! Уже пронзила поясничный мускул... Обхватив ее конец щипцами, Буяльский (человек большой физической силы) извлек "инородное тело" на тридцать четвертой минуте после начала операции. -- Теперь согни ногу, -- сказал он. -- Гнется? -- Ага, -- обрадовался Алеша Воейков. -- Жить будешь долго, -- попрощался с ним Буяльский. -- Но генерал прав: прежде, чем садиться, посмотри, куда садишься... x x x Эта опасная по тем временам операция вошла в историю русской хирургии, а путь в науку был для Буяльского совсем нелегким. Столичную медицину представляли в основном немцы, Это было нечто вроде замкнутой корпорации, в которую посторонние не допускались. "Пока я буду медицинским инспектором, -- говорил лейб-медик Рюль, -- ни один русский врач не получит практики в учреждениях столицы!" Но среди этих пришлых "светил" попадались и честные натуры, вроде нарвского уроженца Ивана Федоровича Буша; он и приметил Буяльского, когда тот еще учился на третьем курсе Медицинской академии. -- А ты хорошо рисуешь, -- сказал ему Буш. -- Ранее мечтал быть художником или архитектором. -- Молодец, -- похвалил его Буш. -- Между художеством карандаша и движением скальпеля есть много общего. Как это ни странно, но хирургия и живопись соприкасаются: их роднит знание анатомии. Буяльский стал посещать клинику Буша, который так привык к своему ученику, что вскоре доверил ему ведение операций. -- Только не бери примера с хирургов, хвастающих, что успевают разрезать и зашить человека, пока не искурилась их сигара. -- Паче того, Иван Федорович, -- отвечал Буяльский, -- пепел сигары иногда падает в рассеченную скальпелем полость... Завершилась война с Наполеоном, столичные госпитали были переполнены инвалидами, молодой ординатор Буяльский в 1815 году имел около четырехсот больных солдат, которых следовало поставить на ноги... Как-то в клинику поступил старик по фамилии Цалабан, крайне раздражительный, настаивающий, чтобы его оперировал непременно сам профессор Буш. -- Это уже развалина, -- говорил про него Буш. Но "развалина" оказалась настырной: -- Режь меня.., не бойся.., сто рублев дам! Буш, оперируя, нечаянно поранил множество артерий. Кровотечение было так велико и так стремительно, что грозило смертью, и Цалабан впал в глубокий обморок... По причине крайней близорукости Буш близко наклонялся к ране, и кровь, словно из шприца, брызгала ему в лицо Профессор отбросил скальпель: -- Проклинаю себя за то, что взялся за этого старика. Илья, скорей накладывай лигатуры... Делай сам, как знаешь! Буяльский наложил на вены зажимы и спас человека. -- Хорошо, -- сказал Буш. -- Тяни его из могилы дальше... Буяльский выходил Цалабана, который, оправясь, стал совать в руку Буша 100 рублей. Буш передал их Буяльскому: -- Илья, вот твой гонорар... Держи! А ты, -- сказал он Цалабану, -- благодари не меня, а этого молодого человека: не будь Буяльского, и ты бы давно зажмурился... В это время жители Петербурга много страдали от аневризмов -- закупорки сосудов. Современник пишет: "Лигатуры больших артерий считались тогда самыми важными операциями, и кто сделал одну из подобных -- тот прославлялся на всю жизнь, будь он даже самый посредственный хирург". Когда на поврежденную вену накладывали лигатуру, в анатомический театр собиралась масса зрителей, на почетных местах восседали генералы от медицины. В 1820 году как раз готовилось такое торжество: оператор А. Гибс обещал наложить лигатуру на ключичную артерию больного, а знаменитый Арендт вызвался быть ему ассистентом. Предварительно они оба как следует натренировались на трупах и были уверены в успехе операции. Собрались видные врачи Петербурга, пришел толстый и важный англичанин Якоб Лейтон, главный врач российского флота. Все расселись, предвкушая удивительное зрелище... Гибс начал операцию. До артерии так и не добрался, а кровь уже заливала пол, и Гибс выглядел растерянным. -- Как быть? Идти мне с ножом еще глубже? -- Идите глубже. Артерия где-то неподалеку... -- Вот она! -- воскликнул Гибс. -- Держите ее, не выпускайте, -- поучал его Арендт. Наложили лигатуру. Хотели зашивать "А между тем, -- пишет очевидец, -- аневризма, причина всех хлопот, бьется по прежнему". В зале возникло беспокойство. Зрители привстали с мест, Арендт, явно струсив, хлопотал над больным, успокаивая собрание: -- Обычная anomalia wasorum, какие часто случаются... Но тут честный Якоб Лейтон треснул в пол тростью: -- Черт побери, почему я не вижу здесь Буяльского? Возникло замешательство. Буяльского не пригласили по той причине, что он.., русский! А этот англичанин, чуждый интриг, стучал своей дубиной, гневно рыча: -- Я еще раз спрашиваю -- отчего нету Буяльского? Я же вижу, что вы зарезали человека и сами не знаете, что делать. Илья Васильевич жил недалеко, быстро приехал. Легонько, но решительно отстранил Гибса и Арендта. -- Операторы искали subclavia, но не найдя ее, разрезали ни в чем не повинную dorsalem scapulae... Сейчас исправлю! Буяльский завершил операцию. Лейтон взмахнул палкой: -- Всех зову к себе.., на обед! За пиршеством до тех пор пили за здоровье Гибса и Арендта, пока это не надоело флотскому Лейтону: -- Я не для того позвал вас сюда, чтобы вы пили и ели за здоровье мясников... Ур-ра, господа, ура Буяльскому! Историк пишет: "Для Буяльского с этого времени закрылись все пути.., ядовитая ненависть немцев преследовала его до гробовой доски". Илья Васильевич был женат, имел дочерей и нуждался, когда открылась вакансия на место хирурга при Казанском университете. Жене он сказал: -- Машенька, годы-то идут, надо подумать, как жить дальше... Здесь, в столице, сама видишь, мне ходу не дадут! Мария Петровна согласилась ехать в провинцию: -- И бог с ним, с этим Петербургом! А там, Ильюша, заведем домик с садиком. Чтобы вишенье. Чтобы крыжовник... Надобно было повидать Магницкого, попечителя Казанского учебного округа, приехавшего в Петербург. Буяльский вспоминал: "Это был красивый мужчина с высокомерною физиономией и явным самодовольством в каждом движении, рассчитанном на то, чтобы озадачить просителя". Он встретил хирурга словами: -- А вы думаете, я нуждаюсь в профессорах? Да мне стоит лишь свистнуть, как они сбегутся -- больше, чем надобно. На что Илья Васильевич с достоинством отвечал: -- Ваше превосходительство, вы изобрели очень легкий способ для приискания профессоров хирургии. Можете свистеть, сколько вам вздумается! Бездомные псы на ваш свист, может, и сбегутся, но едва ли отзовется хоть один уважающий себя ученый... Шли годы... Кембридж, Берлин и Филадельфия присвоили Буяльскому почетные звания, а наградою от России было то, что его сделали.., консультантом Мариинской больницы (без жалованья!). Случай в Царскосельском Лицее с удалением из тела Алеши Воейкова костяной палочки, однако, стал широко известен в обществе столицы. Николай I вызвал к себе лейб-медика Рюля: -- Рюль! Ты, смотри, не загораживай дорогу Буяльскому... А встретившись с Арендтом, царь шутливо спросил: -- Мой добрый Арендт, если моя жена, когда я буду садиться на трон, подставит мне под зад острую палочку, как это случилось в Лицее с олухом Воейковым, то скажи честно -- кого звать на помощь: тебя или... Буяльского? Арендт, сильно покраснев, отвечал императору, что лучше звать Буяльского, ибо он, Арендт, уже несколько староват. -- То-то! -- сказал император и щелкнул врача по носу. В тревожные дни 1837 года, когда на Мойке умирал Пушкин, Буяльский был возле его постели -- вместе с другими врачами. В годовщину 100-летия со дня смерти поэта нашлись медики, осудившие своих коллег прошлого. "Вестник хирургии" обрадовал советских читателей, что сейчас все было бы иначе -- "скорая помощь" доставила бы Пушкина в больницу, где поэта осмотрели бы рентгеном, сделали бы ему переливание крови и прочее. Но достижения медицины XX века нельзя механически передвинуть в былое столетие. И потому прав академик Н. Н. Бурденко, который на особой сессии Академии наук СССР решительно заявил, что даже в 1937 году такие ранения, какое было у Пушкина, на 70% кончаются смертью! x x x Художника из него не вышло, но зато Буяльский стал профессором Академии художеств, где читал курс анатомии. Преподавал эту науку не на трупах, а на картинах в Эрмитаже, водя учеников от одного полотна к другому. Даже у великих мастеров он находил немало ошибок в изображении человеческой натуры и только мимо созданий академика Егорова проходил спокойно: -- Это Егоров.., у него никогда не бывает ошибок! В ту пору, когда считалось, что каждый врач должен учиться в Европе, Буяльский ни разу не выезжал за границу. -- А зачем мне смотреть, как помирают немцы или французы, ежели у меня в палате своих больных девать некуда... Люди, -- говорил Илья Васильевич, -- болеют везде одинаково. Совершенствоваться можно и дома, незачем для этого лапти по Европам трепать... Всей своей жизнью Буяльский доказывал, что существует русская национальная хирургия, в основе которой -- человеколюбие. Он принадлежал к числу тех редких хирургов, которые ампутацию ставили на последнее место, а главной своей задачей считали лечение больного. Илья Васильевич предупреждал учеников: -- Хирургия -- еще не художество, как думают иные. Она служит не ради прославления оператора, а лишь единственно ради здоровья оперируемого. Легче всего отпилить руку или ногу, чтобы потом сочинить статью, как быстро ты это сделал! Но еще никому из нас не удалось пришить руку или ногу на прежнее место. А потому, господа, в нашем деле надобно семь раз подумать, прежде чем один раз отрезать... Не увлекайтесь калечением людей! Студенты Медицинской академии обожали его. Он был прост и доступен. Тридцать лет читал лекции на Выборгской стороне и за все эти годы не пропустил ни одной лекции. Даже когда по Неве проходил ладожский лед, он добирался до аудитории. -- Как же вы? -- спрашивали его. -- Неужто на лодке? -- Затонула моя лодка. Прыгая со льдины на льдину, добрался, как видите... Итак, на чем же мы с вами вчера остановились? Сорок долгих лет продолжалось незавидное соперничество лейб-хирурга Арендта с Буяльским. Сорок лет Арендт заявлял: -- Я приду к больному, если там не будет Буяльского! Соглашались, что Буяльского не будет. Он приходил. И каждый визит Арендта заканчивался одним и тем же: -- Кажется, нам следует пригласить Буяльского... Илья Васильевич был непревзойденный мастер диагноза. Однажды княгиня Трубецкая, катаясь с ледяных гор, упала с высоты на невский лед вместе с санями и повредила плечо. Ее осматривали два видных хирурга -- Арендт и Саломон; первый говорил, что у княгини перелом ключицы, а второй утверждал, что вывих головки плечевой кости. Спорили так, что возненавидели друг друга. -- Вывиха нет, а есть перелом ключицы! -- А я говорю, что у нее вывих! -- горячился Саломон. -- С кем вы спорите? Обычный перелом. -- Да как у вас поворачивается язык?.. В дверях появился муж княгини Трубецкой: -- Господа, вы так мило здесь спорите, а время идет, моя жена исстрадалась. Извините, я вынужден послать за Буяльским... Илья Васильевич осмотрел больную, вышел к коллегам. -- Кто из нас оказался прав? -- спросили его. -- Поздравляю вас, господа: на этот раз вы оказались правы оба. У женщины две беды -- и перелом ключицы, и вывих... Однажды гусара Новосильцева в манеже выбросила из седла пугливая лошадь. Новосильцев ударился плечом о барьер манежа, предплечевая кость хрустнула. Но, падая, он машинально выставил вперед сломанную руку, которой и встретил удар об землю. При этом обломок кости прорвал мышцы, кожа лопнула -- и кость вышла наружу, поверх сюртука... Срочно был вызван Арендт, приехавший с набором инструментов для неизбежной ампутации. Вскоре же явился и Буяльский. -- Не спешите с пилой, -- сказал он. -- Зачем же из красивого юноши делать калеку? Правая рука.., она ему еще пригодится! Арендт разогревал над пламенем страшную пилу -- Вам бы только всегда спорить со мной! Новосильцев не выдержал и при виде пилы заплакал: -- Неужели мне предстоит сейчас все это вынести?.. Возле его постели собрались почти все главные хирурги столицы. Гусар исстрадался, но лишь на седьмой день консилиум принял решение, согласившись с мнением Арендта, -- ампутировать. -- А я протестую, -- стоял на своем Буяльский... Арендт демонстрат