мен стародавних, а люди-то глядят и смеются, подлые: "Во, Плюшкин-то, мол.., сразу видно, с кого все крохи побрал -- с Гоголя!" Марья Ивановна распивала чаек из чашки, когда-то украшавшей сервиз Екатерины I, она черпала вареньице ложечкой шведской королевы Христины, а над ее кокошником с головы боярышни Милославской красовался пейзаж работы Пуссена. Домашний уют г-жи Плюшкиной щедро освещала старинная люстра из усадебного дома генералиссимуса А. В. Суворова. -- Не журись, Феденька, -- отвечала она. -- На всякий роток не накинешь платок. Иные и хотели бы иметь такой дом -- полная чаша, да не могут -- кишка тоньше нашей... Между тем Плюшкин не просто собирал старину, он самоучкой развился в большого знатока истории. Псковский купец, он вдруг заявил о себе уже серьезно, вполне научно, когда вмешался в грубую реставрацию знаменитых Поганкиных палат, документами из своего собрания доказав археологам, что они делают крыльцо не псковского, а московского типа: -- Эдак вы, господа хорошие, историю искажаете! Да-с. Вы уж извините, но безграмотности я не потерплю... x x x Как и предсказывал юродивый, иногда к Плюшкину являлся дядя Николай и, терпеливо покашливая у порога, ожидал милостыни -- Христа ради и ради хлеба насущного. Получив от племянника пособие, старик, давно разорившийся, сумрачно и почти враждебно оглядывал музейные покои, говорил без зависти, но зато с каким-то угрожающим сожалением: -- Ох, высоко залетел, Федька.., гляди, свалишься! -- Залетел, верно. Однако не выше второго этажа. Мне бы и третий надобен, чтобы все собранное разместить... Плюшкин был сравнительно молодым, когда стал членом Псковского Археологического общества, в которое принимали людей только знающих; человек большого добродушия и щедрый, Плюшкин по праву стал попечителем детских приютов для сирот и подкидышей. Двери своего хранилища он держал открытыми, осмотр сокровищ дозволял без платы за вход, а экскурсоводом выступал сам хозяин, каждой вещи, каждой картине и любому предмету Федор Михайлович давал точное определение, даже не скрывая, как и когда эти вещи ему достались. -- Здесь вы видите атрибуты масонства, принадлежавшие императору Павлу Первому.., в этом же ларце собраны драгоценные перстни и старинные пуговицы, иные весом в полфунта. А вот дамские камеи эпохи Наполеона, тут же обратите внимание на коллекцию вееров с рисунками в духе Ватто и собрание табакерок -- золотых, фарфоровых, перламутровых, а эта вот выточена из слоновой кости... Пройдемте далее. Перед вами бранные доспехи русских витязей, щиты и шлемы времен Ледового побоища. Обращаю ваши взоры на собрание древних монет Пскова, каких нет даже в императорском Эрмитаже, иные монеты оправлены черепаховой костью. Здесь, дамы и господа, образцы русской народной вышивки, душегрейки и сарафаны, украшенные бисером, а вот набор кошельков наших пращуров... Наконец, мы узрели серию разбойничьих кастетов. А в углу комнаты поникло знамя Наполеона и разложен английский платок с изображением московского пожара. Прошу удивиться прекрасному лунному пейзажу, сделанному из селедочной чешуи... Сие есть работа каторжников! Посещавшие музей Плюшкина всегда изумлялись тому, что японские и китайские вещи Федор Михайлович приобрел для своего музея, никогда не бывав ни в Японии, ни в Китае. -- Да как же вам это удалось? -- спрашивали его. -- А сам не ведаю... Ведь тут, не забывайте, проживали разорившиеся дворяне, от них много чего осталось. А ежели покопаться в бабкиных сундуках.., у-у-у, чего там только нету! Но она добро тебе покажет, ничего не продаст, сундук захлопнет и сама на него сядет. Тут, на Псковщине, благо она к рубежам близко, ныне появились наезжие из Европы комиссионеры -- скупают все подряд, и все то, на что мы сейчас поплевываем, за границей весьма высоко ценится. Вот и собираю редкости в свой музей, как в сундук, и сижу на собранном, словно бабка, а может, после моей кончины соотечественники и скажут обо мне благодарственное слово. Подлинный коллекционер, вкладывая в собрание всю свою душу, Федор Михайлович никогда не посмел бы задуматься о продажной ценности своих уникальных сокровищ. -- Не считал гроши, когда покупал, а посему стыдно рубли считать для продажи, -- говорил он. -- Я ведь, милые мои, в гроб с собою все это не заберу -- и пусть все, мною собранное, и достанется русским человецам.., на память обо мне! В 1889 году скончалась мать Плюшкина, дожившая до свадьбы внучки, а через год после кончины матери разъехались служить сыновья -- Михаил да Сережа. Старик всплакнул, но тут же поспешил занять комнаты детей музейными экспонатами. В доме Плюшкина спальня, столовая, кабинет, прихожая только назывались так, на самом же деле все домовые покои были битком забиты собранием старинных вещей, и, кажется, один только хозяин мог разобраться, где что лежит, где что в тени притаилось, едва заметное, но зато драгоценнейшее. От самых первых ступеней лестницы, ведущей на второй этаж, сразу начинался музей, богатствам которого могли бы позавидовать даже в столицах Европы, не имевших ничего подобного... Мне поневоле делается страшно! Да, мне страшно рассматривать гигантский разворот громадных страниц журнала "Искры", сплошь заполненный фотоснимками плюшкинского дома-музея. Страшно еще и потому, что ни я, автор, ни вы, читатели, никогда больше этого не увидим -- нам остались жалкие крохи. Известно, что П. М. Третьякову тоже было тесно, все залы его знаменитой галереи уже не вмещали собрание картин, но в доме Плюшкина буквально (я не преувеличиваю) было негде ткнуть пальцем в стену -- ни единый сантиметр в комнатах второго этажа не оставался пустым. Не сразу пришла к Плюшкину известность, в Псков зачастили историки, коллекционеры, археологи и просто жуликиторгаши, желавшие дешево купить, чтобы продать подороже; приценивались к вещам, брезгливо косоротились от слов Плюшкина: -- Не ради того собирал, чтобы выгоду иметь... Столичный историк Илья Шляпкин, навещавший Псков ради знакомства с музеем, не раз укорял Плюшкина: -- Эх, Федор Михайлович! Собрали вы столь много, что скоро второй этаж обрушится и раздавит ваш магазин внизу дома... Но, простите, какой же музей без научного каталога? Каталогом оставалась сама голова хозяина, который, входя в преклонные годы, сделался образованнейшим археологом, нумизматом, искусствоведом и даже вещеведом (если так можно выразиться). Федор Михайлович частенько говорил: -- Не считал, сколько у меня единиц хранения, но соперничать со мною может только один московский миллионер Петр Иванович Щукин... Меня, как и Щукина, ученые грамотеи винят во "всеядности". Верно, что для меня старая пуговица с мундира полтавского гренадера иногда кажется дороже брильянтового перстня с пальца светлейшего князя Потемкина. Но прошу -- не судите строго мою неразборчивость. Это правда, что у меня всякого жита по лопате, но моя "всеядность" проистекает от громадной любви ко всему, что уцелело от нашего прошлого... Так рассуждал Федор Михайлович Плюшкин. Что же нам от его музея осталось? x x x Скажите, пожалуйста, положа руку на сердце, какой из музеев нашей провинции не позавидовал бы теперь собранию живописи из дома Плюшкина? Шутка ли -- собрать более тысячи живописных полотен, и не просто картинок, какие поныне встречаются в наших комиссионках, а -- подлинные шедевры кисти Левицкого, Греза, Боровиковского, Буше, Венецианова, Тернера, Брюллова, Сальваторе Розы, Маковского, Верещагина и многих-многих других. А какое было великое изобилие гравюр, офортов, литографий! Наконец, на фотоснимках дома-музея Плюшкина я вижу массу миниатюр: есть указание на редкостную миниатюру с изображением Ивана Грозного.., знать бы, где она! В иконах я плохо разбираюсь, но со стен хранилища Плюшкина -- чувствую -- на меня глядят лики святых, писанные еще в незапамятные времена, и я понимаю, что таким великолепным собранием икон можно бы гордиться любому музею... Где же они теперь? Не счесть было и автографов, писем, которые, возможно, и не пропали, ибо в коллекции Плюшкина были даже письма поэта Пушкина, были и портреты его предков. О собрании же монет, перстней, вериг схимников, женских украшений, фарфора, пытошних инструментов, хрусталя, древнейших манускриптов, указов царей, посуды предков, коллекций часов, оружия, предметов культа Приапа, кошельков, привязных карманов, барских шандалов и мужицких поставцов для держания лучин -- обо всем этом я уж и не говорю. Была нужна книга, чтобы составить опись вещам... -- Федор Михайлович, -- спрашивали иногда Плюшкина, -- а вы не боитесь, что вас обворуют? Знаете, стащат один ларец с перстнями -- и на всю жизнь себя обеспечат. -- Не боюсь, -- отвечал Плюшкин. -- Я, сударь, огня страшуся. Тут недавно полыхнуло поблизости, так со мною сердечный приступ случился, потом и почки схватило. Слава богу, пожар загасили, а я целый месяц в постели валялся... Был 1905 год, когда Федор Михайлович, почасту болея, стал думать, куда бы пристроить свои сокровища. О том, чтобы продать музей в частные руки, он и не помышлял. -- Я свое получил при жизни, -- говаривал он. -- Дай Бог каждому вдоволь насладиться лицезрением редкостных раритетов, а теперь, близясь к порогу смерти, я могу передать свои сокровища едино лишь моему отечеству... Все, что имело отношение к истории Псковщины, он хотел подарить псковскому музею, размещенному в Поганкиных палатах; остальное же Плюшкин желал бы передать в Русский музей, с которым и начал вести переговоры. Однако чиновники из Петербурга тянули дело, хотя и обещали, что место для размещения плюшкинских экспонатов в Русском музее найдется. В 1909 году -- после одного неприятного случая -- Федор Михайлович был вынужден закрыть двери своего хранилища для публики. -- Приехали ко мне солидные господа петербужцы, -- рассказывал он, -- предъявили рекомендательные письма от знатных особ столицы. А когда они, мерзавцы, ушли от меня, я гляжу, нет двух миниатюр, нет часиков императрицы Екатерины, пропали и редчайшие монеты, сделанные из перламутра. Уже больной, Плюшкин тихо передвигался по комнате, часто отдыхал в кресле, сидя под иконою Богородицы. -- И не стыдно тебе, старик? -- попрекала его жена-старуха. -- Под кем сидишь-то? Под блудницею графа Аракчеева... Верно! На громадной иконе, под видом богоматери с младенцем, возведя очи горе, была изображена Настасья Минкина, известная фаворитка Аракчеева, и Плюшкин того не отрицал: -- А что? Хороша ведь, язва.., залюбуешься! Профессор Илья Шляпкин не поленился подсчитать. -- Федор Михайлович, -- сказал он, -- могу вас поздравить с тем, что в вашем музее собрано более МИЛЛИОНА исторических экспонатов. Таким образом, -- уточнил Шляпкин, -- ваша коллекция занимает ТРЕТЬЕ место в России и ОДИННАДЦАТОЕ место во всем мире -- по количеству редкостей. Плюшкин и сам не ожидал этого. Он разрыдался: -- Кто бы мог подумать? Ведь коробейником по деревням ходил.., семьдесят семь копеек однажды выручил, до сих пор тот день помню. Эх, полным-полна моя коробочка! Прощайте, я свое дело сделал, как и должно гражданину российскому... Переговоры с Русским музеем безбожно затянулись, и, не дождавшись решения столичных чинодралов, Федор Михайлович Плюшкин опочил сном праведным 24 апреля 1911 года. x x x Почти сразу после его смерти П. А. Столыпин, председательствуя в Совете министров, настоял на скорейшем приобретении плюшкинского собрания для Русского музея, и все министры дружно поддержали его в этом мнении, говоря: -- Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы коллекция покойного господина Плюшкина ушла за границу... Тогда же было решено подготовить особый законопроект, дабы казна не скупилась в приобретении от наследников всего плюшкинского собрания редкостей. Но осенью того же года Столыпина застрелили в киевском театре, после чего дело о покупке музея Плюшкина снова застопорилось. Правда, в Псков нагрянула весьма авторитетная комиссия ученых, в числе которых были очень громкие имена; эта комиссия была составлена из специалистов по живописи и нумизматике, по древностям Египта, России и Востока, по археологии каменного века, по оценке старопечатных изданий, а знаменитый ювелир Карл Фаберже не поленился выступить в роли оценщика старинных драгоценностей. Сыновья Плюшкина, люди довольно-таки сведущие в оценке вещей покойного отца, были крайне удивлены, когда ученые хотели скупить монеты древнего мира на вес, словно картошку на базаре, оценивая фунт монет в 13 рублей. -- Помилуйте, -- возмутился Михаил Плюшкин, юрист и уже статский советник, -- да вы нас дураками считаете. Ведь вот одна эта монета ценится среди знатоков в тысячу рублей... Ученые мужи весь музей Плюшкина оценили в 80 тысяч рублей, о чем и было доложено императору Николаю II. -- Дорого, -- загрустил тот. -- Более шестидесяти тысяч дать нельзя. При этом желательно приобрести только предметы религиозного культа и вещи приапического толка, ибо давно назрел вопрос о создании отдела эротики в моем Эрмитаже... После визита комиссии музей напоминал свалку, все было перемешано, будто на пожарище, многое сломали, разбили, пообрывали со стен, все перепутали, "и от прежнего внешнего вида музея, от прежнего порядка остались одни воспоминания да прекрасные фотографии". Как раз в это время в Псков примчался специалист древностей из Британского музея, некий антиквар Коген, который, оглядев только одну комнату Плюшкина, сразу же предложил: -- Сто семьдесят пять тысяч рублей.., угодно ли? Плюшкины отказались от выгодной сделки, ибо хорошо помнили заветы отца -- чтобы ни одна вещь не ушла из отечества. В 1913 году коллекция Ф. М. Плюшкина, который более сорока лет своей жизни посвятил собиранию, была оценена и куплена за сто тысяч рублей, о чем говорит бумага директора Департамента Государственного Казначейства, копию которой любезно прислали мне внук и правнук моего героя, проживающие в Ленинграде. Приведу ее содержание: "Милостивый Государь Сергей Федорович. По приказанию Г. Председателя Совета Министровъ, Министра Финансов, имею честь уведомить Васъ, что по всеподданнейшему его докладу въ 27 день июня сего года последовало Высочайшее соизволение на приобретение въ казну собранныхъ Вашим покойным отцомъ коллекций русскихъ древностей на 100.000 руб. Для приема этих коллекций будутъ командированы въ г. Псковъ уполномоченные оть Русского Музея ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА III И ИМПЕРАТОРСКОЙ археологической Комиссии, деньги же будут уплачены при приеме коллекций. Примите, Милостивый Государь, уверение въ совершенном моемъ уважении и искренней преданности". Большинство экспонатов музея Ф. М. Плюшкина находится в запасниках Русского музея. Будем надеяться, что когда-нибудь они будут открыты для обозрения. И последнее. Мне очень хотелось бы знать: есть ли в современном Пскове хоть одна улочка, названная именем гражданина Плюшкина? Вряд ли! Ибо жители станут думать, что названа она в честь гоголевского Плюшкина... И пусть городские власти не листают тома громоздких энциклопедий: в них не нашлось места для того, чтобы сохранить память о нашем герое. Валентин Пикуль. Как сдавались столицы "...Близ Вильны имел я несчастие поссориться с моим лучшим другом, служившим в моем эскадроне. Мы решили наш спор с оружием в руках. Оба мы были молоды и горячи и, не успев даже пригласить секундантов, отправились на гумно, где и стали рубить друг друга саблями на свободе. Кровь в изобилии лилась из наших ран... Минуты спустя мы почувствовали, как глубока наша дружба. Мы отбросили сабли и горячо обнялись!" Из этого отрывка легко понять, что автор -- человек не только пылкий, но и достаточно сентиментальный: все в духе того времени! Владимир Иванович Левенштерн, эстонский уроженец, знатен не был, хотя круг его родства и раскинулся широко: от известной писательницы мадам де Сталь до великого полководца Голенищева-Кутузова, будущего князя Смоленского. Левенштерн, солдат тертый, сердце имел нежное, чуть-чуть кисейное и почитал чувствительность величайшим сокровищем мира. Оттого-то, когда в последних битвах с Наполеоном погибли его братья, он заболел смутной печалью, ища рассеяния в бесцельных путешествиях... 1809 год застал его в Вене, где красивая Наташа, жена его, вдруг умерла от грудницы. Владимир Иванович хотел вывезти покойную в Россию, но пришлось тело набальзамировать и до времени оставить в часовне (пушки Наполеона уже громыхали под Веной, а дороги становились опасны). -- Стоит ли так отчаиваться? -- говорили ему знакомые венцы. -- Пусть только Наполеон посмеет подойти ближе, и вы станете свидетелем небывалого героизма венцев... О Вена, Вена! Вы, русские, плохо ее знаете: это лучшая в мире крепость... Однако из города уже потянулась длинная вереница придворных карет: император Франц 11 и его многочисленная свита поспешно покидали столицу. -- Это еще ничего не значит, -- утешали Владимира Ивановича австрийцы. -- Нет императора, зато остался эрцгерцог Максимилиан, а всем в мире известно, какой он прекрасный полководец... Вечером он опять навестил свою Наташу. В пустынной прохладной часовне мерцали свечи, и на него -- через толстый слой парафина -- смотрело молодое лицо женщины, с которой он еще вчера был счастлив. Владимир Иванович поплакал над нею, проверил, как закрыты окна в часовне, и побрел к себе в гостиницу, где хотел забыться от горя в чтении старинных хроник... Это ему не удалось! На улицах Вены уже показались солдаты герцога Максимилиана, удиравшие от наступающих французов. Небо над городом потемнело. Быстро переодевшись попроще, Владимир Иванович решил принять участие в защите столицы. Как опытный русский офицер, он имел острый глаз, и ему казалось, что изнутри самой Вены, осажденной французами, он лучше разглядит причины ошеломляющих успехов Наполеона, к ногам которого столицы падали как перезрелые орехи. Он вышел на улицы... На площадях и в скверах было тесно от народа, охваченного энтузиазмом боевого восторга. Герцог Максимилиан драпал от французов все быстрее, и Вена гостеприимно разбивала для его солдат бивуаки в тени садов и на бульварах. Ярко были освещены все венские рестораны, кофейни, пивные и бильярдные. -- Да здравствуют храбрецы! -- восклицала толпа. -- Еще пива, -- отвечали солдаты. Бойкие и загорелые, вояки внушали уважение. Стоило только посмотреть, как быстро они истребляли подношения горожан, чтобы поверить: таким Наполеон не страшен. -- Будем стоять насмерть! -- клялись солдаты. -- Еще две бочки нашему славному батальону, и мы готовы умереть тут же. -- Оружия! -- воодушевилась толпа. -- Мы тоже хотим умереть, как и все добрые австрийцы... Пошли к арсеналу! Владимир Иванович чуть не попал в беду: на шляпе его не было кокарды. Он тут же купил ее заодно с букетиком фиалок и примкнул к толпе, которая, потрясая кулаками, двинулась получать оружие для битвы, выкрикивая: -- Откройте арсенал и птичники... Цыплят и ружей! Из переулков стихийно вытекали все новые толпы венцев, и эта грозная лавина людей перед лицом опасности шествовала через Вену, рассыпая угрозы по адресу Наполеона и запасаясь по дороге вином и цыплятами. Эрцгерцог Максимилиан приказал выдать горожанам оружие, а сам.., скрылся. -- Не беда! -- говорили австрийцы. -- Что нам этот герцог, если у нас в запасе имеется еще бравый генерал Одонель... Гвардию расставили по валам крепости. Получив патроны к ружьям, жители кольцом окружили свой любимый город. -- А где встать мне? -- спросил Владимир Иванович, вскидывая на плечо длинное австрийское ружье. -- А ты кто таков? -- Я слуга музыканта, уроженец Тироля, -- солгал он. -- Тогда вставай, приятель, на воротах Варте, где вчера -- видел небось? -- мы повесили двух дезертиров... Не переставая думать о своей Наташе, которая (красивая даже в смерти) лежала сейчас в тихой часовне, Владимир Иванович заступил на пост, решив умереть сегодня смертью героя. "В такую ночь, -- размышлял он с грустью, -- только и умирать, а бедная Наташа ничего уже не узнает..." Ночь и впрямь была удивительной. На улицах полыхали костры, девушки раздавали поцелуи солдатам, которые клялись не дожить до рассвета. Смахивая слезу восторга, трактирщики катили к воротам города бочку за бочкой. И повсюду, куда ни посмотришь, торчат над пламенем костров штыки воинов, на которых истекают жиром сочные венские цыплята... Слышны крики: -- Пусть только покажется этот негодяй Наполеон! Но бочки скоро опустели, не стало больше цыплят -- и костры медленно угасали. Икая от пива и патриотического возбуждения, геройские венцы разбредались по своим домам, где их ждали ночные колпаки и сонные жены в удобных постелях. Владимир Иванович -- русский идеалист! -- выстоял на своем посту дольше всех. Но когда на крепостных вальгангах уже никого не осталось, он понял, что выглядит весьма глупо. Прислонил к стене ружье и тоже ушел. Нежные цыплячьи косточки, белевшие на мостовой, с хрустом давились под ногами, и всюду, всюду, всюду -- брошенное оружие! На мостовой тускло мерцали штыки гвардейцев, черные от закоптевшего на них куриного сала. Вена, накричавшись, уснула. x x x Левенштерн был разбужен под утро грохотом барабана! То, что он увидел, поразило его... От ворот Бургтор вошел в столицу Австрии один-единственный француз, да и тот мальчик, лет десяти на вид, не больше. Непомерно гордый, в петушиных одеждах тамбурмажора, мальчик отрывисто стучал в барабан, собирая проснувшихся: тра-та-та, та-та-та-та-тра, тр-ра-тр-ра... За кивером мальчика торчал большой лоскут пакета с печатями Наполеона. Когда Левенштерн выбежал на улицу, барабанщик уже сложил палочки, отдал честь офицерам Австрии и сдался в плен по всем правилам военного этикета. Но он никому не позволил прикоснуться к пакету -- Лично в руки генералу Одонелю! -- выкрикивал он... Предчувствуя горячий день, Владимир Иванович зашел в первый же трактир на углу улиц. Но едва успел подцепить желток из яичницы, как заметил в окне двух французских офицеров. Галантно раскланиваясь с женщинами, они фланировали под руку -- небрежно и, казалось, даже рассеянно. Один из них был знаком Левенштерну по Парижу, и, сорвав с груди салфетку, Владимир Иванович поспешно выскочил из трактира на тротуар: -- Мабеф! Что вы делаете здесь, Мабеф? -- Мы.., гуляем, -- был точный ответ. Не успели эти офицеры скрыться за углом, как из соседней цирюльни вышел еще один француз, поглаживая свежевыбритую щеку. Он был красив и молод. Австрийцы издалека с робостью обозревали его петушиное великолепие. -- Ну и счастливцы же эти венцы! -- сказал он им. -- Какая прекрасная у вас погода. Такой уже давненько не бывало у нас в Париже... Скажите: где тут можно купить хорошие перчатки? На смену ему появились на улице четыре гренадера в медвежьих шапках, но -- без оружия! Возле кафе, раскинувшего столики в саду, французы сняли с голов свои лохматые страшные шапки и вежливо попросили пива. И тут же -- на глазах изумленных венцев -- они вдруг стали ловко играть на бильярде. Шар за шаром так и влетали в узкие лузы... Поодаль от них, посверкивая штыками, стояли австрийские солдаты, и хрипатый старик стекольщик гневно прокричал им: -- Разве вы не видите, что это французы? Так стреляйте же в них, черт вас побери... Чего вы разинулись? -- Дурак, -- ответили старику, -- в кого нам стрелять? -- Да вот же они.., лакают пиво и играют на бильярде. Солдаты малость помялись: -- Пожалуй, что так. Но они же в нас не стреляют. Мало того: они за пиво и бильярд -- мы сами видели -- уже расплатились... Тут один из гренадеров, держа в руке здоровенную кружку, подошел к солдатам противника и поклонился им: -- Храбрые австрийцы, мы пьем за ваше здоровье! Владимир Иванович свернул в переулок. Но путь ему преградила жиденькая цепочка артиллеристов Наполеона: без пушек -- с одними зарядными фурами. Не торопясь и зорко озираясь по сторонам, французы сидели на ящиках с бомбами, посылая вокруг себя воздушные поцелуи венкам. Вот они развернулись, и перед ними вырос арсенал. Спокойно, без суматохи они расставили вокруг венского арсенала свои посты. Австрийцев они не обижали, лишь намекнули им: -- Идите спать! Дальше караул понесем мы... И все это -- среди шуток, цветов и поцелуев, расточаемых направо и налево с истинно парижской щедростью. Отказать в чем-либо французам -- ну просто не было никакой возможности! Владимир Иванович вспомнил о прерванном завтраке. Но теперь, куда бы он ни заглянул, везде сидел хоть один, да француз! Они платили за все вперед, трогательно улыбались венцам, выставляя напоказ полное отсутствие оружия. -- Сегодня мы ваши гости, -- говорили они австрийцам... Потом все эти "гости" разом, словно кто-то невидимый им скомандовал, сошлись перед замком и построились в батальон. Суровый. Четкий. Невозмутимый. Венцы так и не поняли откуда, но в руках французов уже засверкали ружья. Никому не угрожая, французы быстро захватили центральную гауптвахту столицы... "Кажется, я кое-что начинаю понимать", -- подумал Левенштерн, наблюдая за происходящим, и вдруг его окликнули... Из пунцовой, затянутой шелками глубины посольского фиакра его подзывал к себе любимец Наполеона -- граф Андреосси, который недавно был французским послом в Вене. -- Вы, граф, разве возвращаетесь на свой пост? -- Да нет, совсем нет, -- рассмеялся Андреосси. -- С дипломатией покончено. Теперь я военный губернатор этого чудесного города... В случае нужды -- прошу заходить ко мне! Вы же -- русский, и у нас с вами заключен мир. А пока выпала пауза, мы решили немножко проучить венских пивоваров и колбасников... Развернув знамена, под пение труб и грохот барабанов в Вену лавиной хлынули войска. Но их появление теперь уже никого не могло удивить, и в руках венок вдруг заплясали платки. -- Ах как они прекрасны, эти французы! -- Вон тот.., молоденький, он мне так улыбнулся! -- А мне погрозил пальцем гусар с усами... Ох, ах! Стройные колонны завоевателей сменяли одна другую. Не успевал растечься по улицам хвост одной колонны, как другая, звеня амуницией, уже вкатывалась в столицу через городские ворота, настежь перед ними распахнутые. Но теперь французы уже не рассыпали шуток. Речь победителей стала краткой и резкой, как выстрелы. -- Налей вина! -- приказывали (и не расплачивались). -- Не мешай нам, -- говорили они, забирая кий у австрийца, и оттесняли его от трактирного бильярда... Владимир Иванович досмотрел позор города до конца. И он увидел то, чего ожидали многие... Через Шенбурнское предместье в столицу въехал человек в мышином сюртуке и белых пикейных штанах, обтягивавших его сытые ляжки. Треуголка нависала ему на глаза, подбородок уткнулся в грудь, арабский конь ступал, гордясь седоком, высоко вскидывая перебинтованные шелком бабки. Завоевателю Европы были сейчас безразличны и эта Вена, и сами венцы. Он продолжал жить своими мыслями. Громоздкими, как и сама его империя. x x x Последние свои годы Владимир Иванович провел в Петербурге, где в доме его на Мойке собиралось разнообразное общество -- от дипломатов до бедных художников. И, сидя в метельные вечера возле камина, старик любил вспоминать, как ложились, почти безропотно, к ногам Наполеона европейские столицы. -- Вот так и было! -- заканчивал он свой рассказ. -- Но в России, судари вы мои, этот венский фокус не удался бы никогда... Мы, русские, не любим расточать излишних клятв. Но, единожды дав клятву стоять насмерть, мы от нее уже не отступим. Москва тысяча восемьсот двенадцатого года -- это не Вена тысяча восемьсот девятого года., даже нельзя сравнивать! ...Левенштерн умер в глубокой старости в 1858 году, оставив по себе память скромного литератора и доброго человека. Валентин Пикуль. Каламбур Николаевич В последней монографии о военной галерее героев 1812 года помещен любопытный список. В нем перечислены генералы, портреты которых должны украшать галерею нашей славы, но по каким-то причинам они в нее не попали. Среди них значится и князь Сергей Николаевич Долгорукий (1770 -- 1829), которого в тогдашнем русском обществе прозвали "Каламбур Николаевич", ибо этот человек обладал жалящим остроумием. К сожалению, я не могу донести до читателя едкую соль его сарказмов, ибо они рождались благодаря блистательному владению французским языком и были понятны современникам, знавшим этот язык во всех тонкостях... x x x 1811 год застал героя в Италии, спешащим в Неаполь. Была поздняя осень. Рим встретил дипломата сухой и жаркой погодой, а за княжеством Понтекорво хлынули мутные дожди. Карета въехала в пределы Неаполитанского королевства -- во владения маршала Мюрата; от французских патрулей на дорогах князь узнал, что недавно опять пробудился от спячки Везувий, выбросив в небеса тучи гари и пепла. -- А потому и дожди текут грязнее помоев. Вы, посол, будьте осторожнее: дороги до Неаполя небезопасны... Мало мы перевешали карбонариев! Они теперь озверели и убивают каждого, кто не способен выговорить дикое слово чече. Конечно, освоить фонетику итальянского языка победители были не в силах. Вечер застал князя на постоялом дворе, хозяин украсил стол, на котором его ожидал ужин, двумя жиденькими свечками. Наверное, не без умысла он выставил перед ним миску с горохом. -- Ваши лошади, синьор, слишком устали. Сейчас вы ляжете отдыхать, а завтра к вечеру достигнете и Неаполя... Могучий, как молотобоец, князь сел на лавку, и она со скрипом прогнулась под ним. -- Я буду в Неаполе завтра утром, -- сказал он. -- Воля ваша! Но у нас по ночам никто не ездит, если не желает умереть без святого причастия... Попробуйте, синьор, наше блюдо! -- И хозяин придвинул князю миску с горохом. -- Благодарю. Как это называется по-итальянски? -- Чече. Долгорукий со вкусом повторил это слово, чему хозяин страшно обрадовался: -- О! Так вы, синьор, не француз! Вы, наверное, из Вены? Или.., поляк? -- Я еду из Петербурга... Русский. Итальянец выразил ему свою симпатию: -- У нас тут много всяких слухов, говорят, Наполеону мало страданий Европы, скоро он начнет войну и с вами... После ужина Каламбур Николаевич велел запрягать лошадей в карету; прислуга заметила, как небрежно он бросил поверх дивана футляр с дорожными пистолетами. Кожаные ремни, заменявшие рессоры, мягко и плавно укачивали, и князь Долгорукий крепко спал, когда со звоном вылетели из окон стекла, двери кареты распахнулись с двух сторон одновременно. В грудь посла России уперлись дула четырех пистолетов сразу. Слабый свет ночника, горевшего в углу кареты, высветлил из мрака глаза, блестевшие в прорезях масок: -- Если ты не враг, так скажи слово "чече", и тогда твоя жизнь, как и твой кошелек, останутся в целости. Долгорукий не потерял хладнокровия: -- В русском языке, как и в вашем, сколько угодно подобных звучаний. Что там ваше "чече"? Вот вам: чечевица, человек, чудовище, чучело... Вы приняли меня за француза, придворного короля Мюрата? Вот, -- показал князь на закрытый футляр с пистолетами, -- как видите, я полагался в дороге не на силу оружия, а лишь на благородство патриотов-карбонариев. Да и чего мне, русскому, бояться в Италии, которой Россия никогда не причиняла никакого вреда! Пистолеты мигом исчезли, маски были сдернуты, обнажив худые, небритые лица карбонариев, которых газеты Европы именовали бандитами. Долгорукий выбрался из кареты, к нему подошел главарь шайки -- босой калабриец, галантным жестом приподнявший перед послом простреленную пулями шляпу: -- Мы рады приветствовать русского друга... Для одинокого путника найдется и угощение. -- Я не против! -- согласился Долгорукий и поинтересовался: -- Ради чего вы рискуете, зная, что скорее всего примете смерть на эшафоте? Калабриец сказал, что итальянцам опротивело видеть, как Наполеон, словно портняжка, по собственным выкройкам раскромсал Италию на куски, создавая новые княжества и королевства для своих ближайших родственников и маршалов. -- Даже распутных сестер он сделал владычицами над нами. Имена Каролины Мюрат, Элизы Баччиокки и Полины Боргезе, надеюсь, говорят вам о многом... Наполеону достаточно нахмурить брови в Париже -- и его братцы с сестрами сразу пополнят редеющую армию Франции за счет несчастных итальянцев. Мюрат в Неаполе уже провел рекрутский набор для своего зятя, который, если верны слухи, собирается напасть на Россию. Будем же молить пречистую мадонну, чтобы этот злодей, забравшись в русские леса, превратился от холода в звонкую сосульку! Близился кризис, о котором писал Пушкин: "...гроза двенадцатого года еще спала. Еще Наполеон не испытал великого народа -- еще грозил и колебался он..." x x x Пришло время сказать, что именно каламбуры и стали виной тому, что карьера Долгорукому не удалась. Каламбура Николаевича вместе с его опасным красноречием старались держать подальше от двора и столицы. Его посылали в Вену для финансового арбитража, потом долго томили в Гааге, где, кстати, от его остроумия немало пострадала блудливая Гортензия Богарнэ, падчерица Наполеона, силком выданная за короля Людовика Бонапарта, брата того же Наполеона... Людовик откровенно жаловался Долгорукому: -- Сначала брат навязал мне гадину-жену, потом -- голландскую корону, а я хочу одного -- писать романы. Желая дружбы с Россией, я решил поставить в Саардаме памятник Петру Великому; мой проект в Петербурге одобрили, но брат запретил мне ставить памятник. Возомнивший о себе столь много, он безжалостно грабит моих бедных голландцев ради пополнения арсеналов для новых губительных войн... Боюсь, что вся наша семейка в один прекрасный день окажется на виселице! Вражда с братом и разлад с женою вынудили Людовика отречься от короны и бежать от мести брата, после чего Наполеон приобщил Голландию к своим владениям, а Каламбур Николаевич остался без службы. Но, как тогда говорили, "если не служить, так лучше не родиться". Долгорукого вызвал в Петербург российский канцлер Николай Петрович Румянцев: -- Мы отзываем из Неаполя поверенного Константина Бенкендорфа, а вам, князь, предстоит поспешить в Неаполь... Именно поспешить, ибо нам стало известно, что Меттерних из Вены внезапно назначил посланником в Неаполь графа Миера. -- Смею думать, -- отвечал Долгорукий, -- что Миера будет вести себя в Неаполе столь же скромно, как его Меттерних ведет себя под императором французов. -- Возможно, -- согласился Румянцев. -- Но зато в Неаполе могут возникнуть осложнения с Дюраном-Марейлем... Канцлер предупредил: король Мюрат из вассала своего зятя желает сделаться самостоятельным государем, чтобы избавить себя от наполеоновской ферулы; с этой же целью он готовит армию в сорок тысяч штыков, вполне достаточную для ограждения своего суверенитета. Наполеон это понял и, дабы припугнуть зятя, отозвал из Неаполя своего посла Обюссона, оставив при Мюрате лишь поверенного в делах. Да, это сознательное унижение... Но Каролина Бонапарт, жена Мюрата, укатила к брату в Париж, а у этой женщины, по словам Талейрана, голова Макиавелли на торсе Венеры. Она, конечно, умоляла брата не оставлять Неаполь без своего посольства, отчего Наполеон, сжалясь над нею, и направил к Мюрату барона Дюрана-Марейля. -- Надеюсь, -- заявил Долгорукий, -- мое положение в Неаполе не будет ниже положения, занимаемого этим Дюраном. -- Дюрану, -- подхватил Румянцев, -- Наполеон и не позволит занять высокий пост, чтобы тем самым не возвышать Мюрата, которому, как сыну трактирщика, не пристало заноситься. Но Мюрат уже прислал в Петербург своего посланника Бранцио, и мы это оценили как призыв усилить русское посольство в Неаполе -- в противовес влиянию Дюрана... Долгорукий рассмеялся. Канцлер огорчился: -- Не понимаю, князь, что вас рассмешило? Каламбур Николаевич сказал, что, наверное, будет вернее говорить о корсиканском нашествии на Европу, а совсем не о французском. Наполеон, образуя новые государства для своих домочадцев, поставил дипломатию в ненормальное положение: -- Громадный дипломатический корпус работает только по обслуживанию дворов родственников Наполеона, и мы, дипломаты, заведомо знаем, что аккредитованы состоять при лягушках, квакающих по нотам великого композитора Наполеона. -- Не забывайте о Тильзитском мире, -- сухо напомнил Румянцев. -- Мы не собираемся его нарушать, но Россия уже заточила штыки, дабы покарать нарушителя спокойствия... Оказавшись в Неаполе, князь Долгорукий вручил свои верительные грамоты неаполитанскому королю. Мюрат был болтлив, как женщина (а точнее -- как истый гасконец); его длинным курчавым локонам до плеч могла бы позавидовать любая красавица. -- Напрасно не оповестили меня о своем приезде заранее, -- сказал он. -- Я бы выслал навстречу вооруженный эскорт, а мой шталмейстер граф Реми Эксельман дал бы вам лучших лошадей из моих великолепных конюшен... Мюрат стал королем вместо Иосифа Бонапарта, которого Наполеон пересадил на престол Испании, как пересаживают редиску с одной грядки на другую. Бурбоны в ту пору скрывались в Палермо на Сицилии, их поддерживала английская эскадра, захватившая остров Капри -- как раз напротив Неаполя. Мюрат недавно изгнал англичан с Капри, но Сицилия еще оставалась для него недоступна. Вареные раки (как называли в Италии англичан за их красные мундиры) воевали спустя рукава. Лондон уже знал о скорой войне с Россией, и потому британцы сознательно сберегали свои силенки... Кровь будет пролита русская! x x x Иоахим Мюрат, склонный к петушиной пышности и позерству, был колоритной фигурой. Наполеон отзывался о нем с презрением: "Этот жалкий Pantaleone годится лишь для украшения моих триумфов". Долгорукий быстро угадал настроения Мюрата, знакомые ему по общению с Людовиком Бонапартом: -- Наши жены отбились от рук и попали в чужие руки, а дети забыли нас. Мы, славная когорта маршалов Франции, скопили несметные богатства, но не можем наслаждаться роскошью. Император таскает нас за собой, словно мы бездомные цыгане, и порою я радуюсь даже куску колбасы. Что мне перины Бурбонов, если после атаки я готов выспаться в первой же грязной луже... Куда еще потащится мой зять со своими фантазиями? Дал бы пожить спокойно... Константин Бенкендорф (не граф!) ознакомил Долгорукова с делами в Неаполитанском королевстве: -- Наполеон превратил Неаполь в провинцию Франции, и Мюрат боится, как бы его не постигла участь Голландии. Власть короля призрачна: нищие лаццарсни Неаполя -- сродни санкюлотам Парижа. Весною генерал Манэ перебил в Калабрии семь тысяч крестьян, дававших партизанам-карбонариям приют и пищу... Бойтесь, Эксельмана! -- предупредил Бенкендорф посла. -- Этот человек недавно бежал из английского плена, и похоже, что Наполеон приставил его к Мюрату, дабы удобнее шпионить за своим зятем. К сожалению, спесивый Эксельман не дал мне повода проткнуть его шпагой на дуэли... Случайно в Неаполе оказался еще один русский -- барон Григорий Строганов, бывший посол в Мадриде. Он похитил жену у португальского посла и потому не спешил возвращаться в Петербург, где его поджидала законная жена. Человек образованный и умный, Строганов рассуждал: -- Наполеон дал европейцам блага Гражданского кодекса, но за это потребовал слишком бол