ота и самого Камимуры, будто противника охватил оперативный паралич. Матросы посмеивались, говоря, что Камимуре ордена не повесят: -- Проспал нас со своей Камимурочкой... Утром 3 июня крейсера снова вздрогнули от колоколов громкого боя -- дым, дым, дым... Дым был замечен наружной вахтой близ входа в Сангарский пролив, и скоро все увидели большой углевоз "Аллантон" под флагом Великобритании. Выстрелом под нос ему велели лечь в дрейф. Англичане не слишком-то обрадовались появлению русской "призовой команды". Капитан "Аллантона" вел беседу, нарочно проглатывая окончания слов, очевидно надеясь, что русские офицеры не поймут его речи. -- Какой груз, кэптен? -- Уголь. -- Происхождение угля? Качество его? Количество? -- Семь тысяч тонн. Из Мурорана. Дрянь уголь... Проверили -- бездымный кардиф, пригодный для сгорания в топках боевых кораблей (не его ли ожидал сейчас Того?). -- Куда идете, кэптен? -- Меня ждут в Сингапуре... Расспросили команду: их ждали в Сасебо. Показать судовые коносаменты (документы о грузе) капитан отказался. Его погубила собственная осторожность: он вел вахтенный журнал от портов Англии до Гонконга, а дальше шли чистенькие странички. Углевоз был арестован, и "призовая команда" повела его во Владивосток, а крейсера снова растворились в безбрежии -- неуловимые для Камимуры... "Но где же сам Камимура?" x x x Как всегда, с пяти часов утра громко верещали корабельные сверчки, а ровно в шесть горнисты в белых шарфах, при белых перчатках поднимали команды тревожной музыкой. В палубах крейсеров, пронизанных сквозняками, слышались бодрые голоса: "Охайо... охайо... охайо!" (доброе утро). До восьми часов матросы разгуливали еще в кимоно, кормили сверчков кусочками тыквы и арбуза. В бамбуковых загородках коки свертывали шеи уткам для стола офицеров, боцмана обливали забортной водой из шлангов тощих пятнистых свиней, обреченных на съедение... Эскадра пробуждалась! Камимура не променял Японское море на Желтое, как думали о нем в штабе Скрыдлова: он прочно базировал крейсера в прежнем оперативном районе Цусимы, где его на этот раз усиливал адмирал Уриу. Так что против трех наших единиц была собрана целая эскадра из десяти крейсеров и отряда миноносцев... В эту ночь Камимура спал, держа голову на подушке, набитой чайными листьями, чтобы спастись от мучительной мигрени. Было семь часов утра, когда с вахты ему доложили, что брандвахтенный крейсер "Цусима" заметил русские крейсера... Странно: -- Нет ли ошибки? Как они туда попали? Вопрос обязателен, ибо второй крейсер "Чихайя" сторожил проливы к северу от Цусимы, и непонятно, как "Чихайя" мог их прохлопать. Вахтенный офицер объяснил неувязку с информацией тем, что в море еще держится туман, а радиопередачи русские заглушают в эфире искрами своих "Дюкретэ". -- Телеграфируйте в Симоносеки, чтобы задержали выход пароходов с грузами в Желтое море для нужд армии. -- Но грузы были уже в пути. -- Тогда, -- распорядился Камимура, -- всем пароходам, идущим из Желтого моря, следует укрыться в нашем порту Озаки. "Чихайя" пусть соединится с эскадрою. А миноносцам -- вперед: найти, атаковать, уничтожить... "Цусима" держался от русских подальше, а в 13.25 он потерял визуальный контакт с ними. К тому времени японские миноносцы, обрыскав море вокруг Цусимы, не нашли следов русских и уже возвращались обратно. На контркурсах им встретились крейсера Камимуры... Миноносников опросили: -- Куда делись русские крейсера? -- Мы слышали дальний гул стрельбы, мы прошли через плавающие обломки кораблей, но русские... они как невидимки! Камимура резкими зигзагами, будто грозовая молния, исчертил море, кидаясь в разные стороны, но русских не обнаружил. Однако если бы тогда можно было совместить две кальки курсов, русского и японского, то возле острова Окино-сима эти линии почти соприкоснулись бы! Это значило: противники в какой-то момент шли рядом, и только случай помешал им заметить один другого. Наверное, русские могли бы сказать, что им повезло! -- Нам просто не везет, -- говорил Камимура, принимая из рук вестового лакированную чашку с горячей бобовой похлебкой, которую он, обжигаясь, и выкушивал прямо на мостике... Его команды тоже обедали. Обвязав головы платками, матросы сидели на рундуках, меж ними стояло ведро с рассыпчатым рисом. На тарелочках (не больше чайного блюдца) каждому дали по две рыбки величиной с сардинку, по соленому огурчику и горстке овощей. Два корешка имбиря на каждую душу заменяли десерт, а после приятного чаепития матросы обмахивались веерами. Корзины бумажных цветов, украшенные перьями птиц, веселили убогую обстановку кубриков. Камимура опустил палец в аквариум, и обленившийся печелийский угорь, виляя хвостом, затаился в песке. Наблюдая за его повадками, адмирал высказал предположение: -- Очевидно, русских надо искать возле Гензана... В ночь на 3 июня к поискам "невидимок" подключились крейсера "Чихайя" и "Такачихо". Утром русские уже арестовали английский пароход "Аллантон" возле самых берегов Японии, а Камимура бестолково выискивал их возле берегов Кореи -- совсем в другой части моря. Японцы омертвело болтались на острых галсах, бесцельно пережигая запасы топлива, и лишь через два дня их "телефункены" приняли сигнал: русские корабли видели у Сангарского пролива... Японские историки тщательно замаскировали эти позорные страницы бессилия Камимуры! -- Возвращаемся на Цусиму... в Озаки, -- сказал он, и, держась за полированный поручень трапа, адмирал медленной походкой разбитого усталостью человека спустился в салон, где древний карликовый кедр, взращенный предками, утешил его своей уникальной выносливостью... "Но какой позор!" Вся Япония говорила о русских крейсерах-невидимках. Вся Япония потешалась над своим адмиралом. Газеты помещали карикатуры на Камимуру... x x x Во всей этой истории набега владивостокских крейсеров до сих пор сокрыта подспудная тайна, которую нелегко расшифровать. При оставлении города Дальний наши войска успели угнать паровозы, зато оставили на путях вокзала более 400 вагонов. В условиях войны каждый вагон -- драгоценность. Но вагоны становятся дровами, если нет паровозов. Завозить морем паровозы из Японии не было смысла, ибо русская колея железных дорог в 1524 сантиметра не совпадала с японским стандартом. Чтобы спасти положение, первое время японцы заменяли паровозную тягу китайцами. Тысячи нищих кули (за горсть риса в конце трудового дня) тащили на себе японские эшелоны на дальние расстояния. Конечно, впряженные вместо локомотивов китайские рабы не могли развить скорости паровозов. Перешивать же русскую колею на размеры японской -- это работа долгая. Именно тогда-то Япония закупила мощные локомотивы в США, колеса которых точно ставились на русские рельсы. Таким образом, эта проблема военных перевозок была разрешена. Но... "Но, -- писал французский журнал "Ревю милитаре", -- эти американские паровозы погибли при потоплении владивостокскими крейсерами японских транспортов "Хитаци-Мару" и "Садо-Мару", почему японцам и пришлось выписывать паровозы из Японии и начать перешивку русской колеи..." Заслуга наших крейсеров была неоспорима! Это были вынуждены признать даже англичане: "Крейсерство Владивостокского отряда -- наиболее дерзкое предприятие изо всех проделанных русскими, то, что русским крейсерам удалось скрыться от эскадры Камимуры, возбудило общественное мнение в Японии". Еще как возбудило! Адмирал Ямамото, с поклоном привстав из-за стола, принял в министерском кабинете депутацию разгневанных токийских капиталистов и озлобленных спекулянтов оружием. Министр выслушал их обвинения, полузакрыв глаза. -- Я понимаю ваши тревоги, -- сказал он депутатам. -- Конечно, ваши прибыли пострадали. Согласен, что продукция наших заводов должна служить победе, а не валяться грудою ржавого хлама на дне океана. Тем не менее я, адмирал Ямамото, пользуюсь приятным случаем, дабы заверить вас, что повторения подобных катастроф отныне уже не будет... Будет или не будет? С крейсерами шутить опасно. x x x Владивосток торжествовал. Столичные газеты успели запугать читателей телеграммами различных агентств, будто Камимура уже выдержал сражение с нашими крейсерами, город -- в скорби -- готовился принимать раненых, и потому возвращение крейсеров стало для всех праздником. Жители пережили подряд три волнующих момента. Сначала сняли с камней "Богатыря" и, опеленав его днище пластырями, словно раны бинтами, бережно отвели в док. Затем "призовая команда" привела захваченный у англичан "Аллантон" с грузом отличного кардифа. Следом за крейсерами, целыми и невредимыми, в Золотой Рог вбежали наши "собачки", ходившие в боевой набег до Гензана... Матросы стали героями дня; щелкая базарные семечки, они шлялись по улицам в обнимку, раздуваясь на ветру широченными клешами, свысока поглядывали на солдат гарнизона. -- А, крупа несчастная! Сидят в казармах по нарам, будто в тюряге срок отбывают, и заплатки на штаны ставят. Рази у них жисть? От полка из атаки половина живьем выходит. Зато у нас, Вася, как долбанут миной под мидель -- в штабах флота похоронки писать не успевают... Вот это житуха! В квартире Парчевских теплый ветер приветливо развевал оконные занавески, было слышно, как в саду Невельского духовые оркестры наигрывали старинные вальсы. Житецкого, слава богу, сегодня на Алеутской не было, а мадам Парчевская встретила юного мичмана почти восторженно: -- О, как вы любезны, что не забываете нас. В городе о вас говорят как о героях, и, надо полагать, скоро все офицеры крейсеров будут гордиться новенькими орденами. Надеюсь, ваша карьера в будущем обеспечена. -- Возможно, -- скромничал мичман. -- Вполне возможно... Он уже знал, что его в числе прочих представили к ордену Станислава 3-й степени. Была суббота, и в "абажурной" Парчевских снова собирались участники квартета. Полковник Сергеев, душевно игравший на альте, кажется, уже привлекался к следствию за хищения по службе и теперь старался доказать всем гостям, что японские интенданты тоже воруют: -- Видел я тут недавно пачки галет для солдат японских. В каждой должно быть по восемь штук. Какую ни вскроешь, двух-трех галет не хватает... И -- ничего! Шума не подымают. Не как у нас. Нагнали тут шайку всяких ревизоров... Почтовый чиновник Гусев, настраивая свою дешевую скрипочку, убедительно просил Панафидина помнить: -- Вы же знаете, что я всегда держу длинное фермато -- сколько можно. Чтобы у нас не получилось как в прошлый раз, когда вам не хватило смычка вытянуть до половины... Гости расселись, и Сергей Николаевич энергично вступил виолончелью в свою музыкальную очередь, смычок легко и послушно касался инструмента, пальцы мичмана с опьяняющим вдохновением вырвали из струн волшебное пиццикато. Ему было до жути сладостно, что именно сегодня, когда играется так хорошо, Вия Парчевская тихой скромницей сидела рядом. Внимательный к нотам, Панафидин исподтишка любовался ее неземным спокойствием, ее руками, покорно лежавшими на коленях. После концерта гости постарше сразу потянулись к накрытому для ужина столу, а мичман беседовал с девушкой... -- Что-то я не вижу сегодня Житецкого, -- заметил он. Вия Францевна внесла успокоение в его душу: -- Игорь Петрович оказался чересчур тривиальным. Пока вы плавали так далеко, что всем нам было страшно за вас, господин Житецкий, стыдно сказать... не поверите! -- Почему же? Скажите. Поверю. -- Он в женской гимназии передвигал мебель и развешивал по стенам какие-то дурацкие картинки на морские темы. Все дуры гимназистки безумно влюблены в Житецкого, а инспектриса гимназии, старая грымза, без ума от его услужливости... Давно не чувствовал себя так хорошо Панафидин, как в этот чудесный и теплый вечер, радостно было ему стоять возле окна, восхищаясь панорамою рейда, золотыми россыпями электрических огней на крейсерах. Гости уже расходились, довольные ужином, захмелевший Гусев долго искал в передней свою фуражку почтового ведомства. Панафидин перед зеркалом поправил острые "лиселя" своего высокого воротничка. -- Не забывайте нас, -- трогательно просила Вия. -- Сегодня у меня, как никогда, дрогнуло сердце... от вашей музыки! Неся футляр с драгоценным "гварнери", мичман думал, что в юности можно гордиться орденом Станислава даже и третьей степени. Пройдет еще года три-четыре, и он уже лейтенант. На опустелой пристани, едва освещенной тусклыми фонарями, дежурный показал ему рюриковскую шлюпку. Сонные матросы с грохотом разобрали весла, разом всплеснула темная вода, а уключины вскрипнули, как испуганные в ночи птицы... Среди загребных Панафидин разглядел в потемках громоздкую фигуру комендора Николая Шаламова, который явно желал услышать от мичмана похвалу своему усердию. Сила есть -- ума не надо: верзила сделал такой могучий гребок, что весло треснуло пополам, а такие "подвиги" на флоте оценивались очень высоко. -- Молодец! -- сказал ему Панафидин. -- Завтра же утром о твоем старании доложу старшему офицеру, и надеюсь, что тебя лишний раз отпустят на берег... Только не напейся, братец! -- Ни в коем разе, -- был приятный ответ. -- Мы с того самого случая насчет выпивки осторожны... воздерживаемся. x x x Порт-Артур жил и боролся, вонзая ослепительные бивни прожекторов в окружающие его форты, скалы, острова, исследуя четкие квадраты моря и рейдов. По вечерам на бульваре играла музыка, люди еще танцевали. Рестораны работали, но цены на продукты уже подскочили. Банка масла стоила 1 рубль 20 копеек, десяток яиц -- 60 копеек. В большем употреблении были маньчжурские огурцы -- почти в аршин длиною, но безвкусные, иногда вызывающие у людей холерные поносы. Успех бригады крейсеров был омрачен поражением наших войск у Вафангоу (это город и станция КВЖД в 150 верстах к северу от Порт-Артура). Виноват в поражении был Куропаткин, который с легким сердцем приказывал наступать и не испытывал угрызений совести, приказывая отступать. А как же иначе, если у него "трезвый взгляд на вещи"? Эта проклятая "трезвость" была хуже горького пьянства! Напутствуя войска в битву, Куропаткин заранее подрывал их моральный дух крамольными словами: "Если... придется встретить превосходящие силы (врага), то бой не должен быть доведен до решительного удара". Генералы и не доводили... Операция владивостокских крейсеров опять отсрочила агонию Порт-Артура: гвардия японского императора нашла могилу на дне моря возле Цусимы, туда же, в бездну, канули и осадные орудия Круппа, способные раскалывать железобетон фортов и разрывать путиловскую броню кораблей. Защитники крепости, солдаты гарнизона и матросы эскадры Витгефта, еще не теряли надежд на лучшие времена. -- Ништо, братцы! -- говорили они. -- Ежели глиста Куропаткин не приползет на подмогу от Ляояна, так Зиновий приплывет от Кронштадта и даст Того пинкаря хорошего... Питерские пролетарии, вывезенные в Порт-Артур еще адмиралом Макаровым, трудились денно и нощно. С помощью доков и кессонов они возрождали былую мощь броненосцев, подорванную японскими минами в памятную ночь пиратского нападения. Наместник Алексеев диктовал из Мукдена свою волю, призывая Витгефта: "Выйти в море для решительного боя с неприятелем, разбить его и проложить (эскадре) путь во Владивосток... решайте этот важный и серьезный шаг без колебаний". 8 июня броненосец "Победа" сбросил с днища последние ремонтные кессоны, водолазы выбрались на палубы и скинули шлемы скафандров: -- Все, братва! Дай курнуть... Теперь с этой "Победой" у нас шесть броненосцев противу шести японских. Драка будет законная -- баш на баш. Чиркни спичкой, вот спасибочко... Витгефт отдал приказ протралить выходы из бассейнов, но его (как и многих флагманов) смущало, что часть корабельной артиллерии сражалась на суше, и переставить пушки с позиций на палубы уже не представлялось возможным. -- Господа, -- говорил Витгефт, -- вы же знаете, что я штабной человек, за столом над картами чувствую себя уверенней, нежели на мостике броненосца. И все-таки настояниям наместника я вынужден подчиниться... А как вы? Через секретную агентуру Того о многом был извещен. Порою он знал даже больше офицеров русской эскадры. Накануне ему принесли номер порт-артурской газеты "Новый край", которая расхвасталась окончанием ремонта броненосцев. Того, усиливая свою эскадру, включил в нее и старенький китайский броненосец "Чин-Иен". Простой подсчет показывал: противу 103 000 тонн русского водоизмещения он, адмирал Того, может выставить к бою 139 000 тонн, закованных в броню... В два часа дня 10 июня Порт-Артурская эскадра вытянулась в Желтое море. Вильгельм Карлович, окруженный сонмом флаг-офицеров и штабных прихлебателей, стоял на мостике "Цесаревича", охотно делясь своими планами, которые никоим образом нельзя было причислить к стратегическим: -- Уповая на вышние силы, я надеюсь, что Того не успел собрать свои корабли воедино на островах Эллиота, и через три дня мы все будем фланировать уже по Светланской... Ну что ж! Почему бы и не пофланировать? Часы в рубках фиксировали время: 17.10. Эскадра лежала в боевом развороте, когда с румбов от норд-оста величаво выкатилась на пересечку ей внушительная армада противника, и сигнальщики надрывными голосами оповещали: -- Головным "Миказа" под флагом Того... "Сикасима", "Асахи", "Фудзи"... ясно вижу -- "Ниссин" и "Кассуга"... 370 орудий Того выдвигались противу 300 русских пушек. Стройность кильватерных колонн Того подавляла (и это бесспорно). Одновременно "Чин-Иен" стал заворачивать крыло японской эскадры, как бы отсекая корабли Витгефта от береговых укреплений Квантуна. На мостике флагмана -- волнение: -- О, черт! Всех собрал... даже этот "Чин-Иен", железная рухлядь от старой императрицы Цыси... Всегда страшен момент сближения эскадр, похожих на сгустки энергии предстоящего боя. Наши матросы у пушек наспех доедали последние бутерброды, не отводили глаз от прицелов: -- Ну, мудрена мать! Счас, братцы, сподобимся... Витгефту доложили подсчет вражеских миноносцев: -- У Того тридцать -- против наших восьми... Время: 18.50. "Цесаревич" под флагом Витгефта стал ложиться в обратном развороте -- в сторону Порт-Артура. В мерцающих сумерках догоравшего дня мателоты послушно следовали за флагманом... Напряжение сменилось отчаянием: -- Нет ли ошибки? Почему отворачиваем? Витгефт уклонился от боя, считая, что превосходство противника не позволяет ему принять вызов. Поворот на 16 румбов, уводящий эскадру в захламленные бассейны Порт-Артура, был воспринят как проклятие, как беспощадный приговор: -- Все! Нас предали... теперь осталось умереть. Время: 21.35. Эскадра уже входила на рейд, когда громыхнул взрыв -- броненосец "Севастополь" наскочил на мину. -- Вот вам резолюция Того -- с печатью дьявола! Того бросил в атаку миноносцы, но их разогнали свирепым огнем. Четыре вражеских корабля погибли. Утром весь берег был усеян телами моряков. На одном из трупов нашли записку: "Внимание! Я сын адмирала Того..." Вильгельм Карлович снова засел в кабинете, отписывая наместнику: "Вышел в море не для показа... Обстоятельства, чтобы избегнуть бесполезных потерь, потребовали моего возвращения..." Канцелярской робости Витгефта адмирал Того противопоставил свой беспощадный военный деспотизм, абсолютно лишенный чувства страха перед личной ответственностью за поражение. Он гнал эскадру на смерть, но при этом не боялся и своей гибели. В случае поражения (а такое можно было допустить) у него всегда был достойный выход -- харакири! В мукденском дворце Алексеев прочел телеграмму Витгефта о возвращении эскадры в Порт-Артур и в бешенстве переломил, как спичку, толстый зеленый карандаш: -- Старая трусливая баба! Годится для службы в ассенизационном обозе, и уверен, не пролил бы из бочки с дерьмом ни единой капли. Боже, боже, боже! -- трижды воскликнул он и, закрыв лицо руками, пошел прочь, опрокидывая на ходу китайские ширмы с тиграми и хризантемами. -- Боже милостивый! Ну что я теперь доложу его императорскому величеству?.. Витгефт получил от него указание: немедленно готовить эскадру к новому прорыву -- во Владивосток. -- Отныне, -- решил Витгефт, -- без личного распоряжения его императорского величества я не сдвину эскадры даже на вершок от Порт-Артура... Не говорите мне об успехах владивостокских крейсеров! Нельзя же, черт побери, сравнивать силы Камимуры с силами эскадры самого Того... Ну что тут еще добавишь? Да ничего. -- Я добавлю, -- сказал Витгефт, -- что вся ответственность за возвращение эскадры в Порт-Артур лежит на мне, и если в этом вина обнаружится, то виноват буду я один! x x x О возвращении эскадры в Порт-Артур вице-адмирал Скрыдлов известился лишь на второй день -- 12 июня. Он отрезал кусочек лососины и присыпал его солью. -- Ну что делать? -- спросил Безобразова. -- Наместник прогудел весь телеграф, требуя от нас активности. Но теперь момент нашей активности никак не укладывается в хронологию активности Вильгельма Карловича... Я просил наместника дать мне двенадцать дней, чтобы экипажи крейсеров отдохнули, а за это время сделать переборку машин. Но... Прочти сам! Алексеев приказывал: "Считаю своевременным немедленно выслать крейсерский отряд для действия в Японском море на коммуникациях неприятеля". Наместник требовал от крейсеров усиленной оперативности, при этом Витгефт должен повторить свою попытку прорыва эскадры -- во Владивосток. В случае же встречи крейсеров с Порт-Артурской эскадрой Безобразову следовало поднять над нею свой адмиральский флаг. -- Витгефту при этом свой флаг придется... спустить! Скрыдлов явно пересолил свою лососину. -- На этот раз, -- сказал он, жуя, -- угля надо взять столько, чтобы хватило крейсерам южнее Цусимы... -- Южнее? Куда? -- До Квельпарта и вернуться обратно... Безобразов думал. Подумав, он сказал, что информация о японском флоте -- никудышная, а кавторанг Кладо, сидящий в военно-морском отделе штаба, в прошлый раз дал совершенно неверные сведения о дислокации кораблей Камимуры. -- По сути дела, наша прошлая операция была удачной авантюрой, все держалось на страшном риске: авось пронесет. И нам просто повезло, как иногда везет дуракам. -- Не спорю, -- согласился с ним Скрыдлов. -- Но чтобы помочь Порт-Артуру, не мешает рискнуть еще раз. -- Снова лезть в осиное гнездо? Мы пропадем... Пожилой бородатый дядя, адмирал Безобразов, через толстые стекла очков печально глядел на Скрыдлова, который на зрение еще не жаловался. Наверное, в этот момент Безобразову хотелось, чтобы в предстоящей операции Скрыдлов не сидел здесь, в кресле, жуя лососину, а стоял бы рядом с ним на мостике "России", отвечая за все, что случится, с такой же ответственностью, с какой предстоит отвечать ему, Безобразову... Николай Илларионович отказался выйти в море: -- Я ведь командующий флотом, мое дело сидеть здесь, не прерывая связи с наместником. Сам понимаешь... Стену кабинета занимала карта Тихого океана. -- Уж если наместнику так хочется устроить шум, -- сказал Безобразов, -- так надо бы крейсерам отрываться от берегов и пошуметь на просторах океана... вон там! -- Не оглядываясь, Безобразов ткнул пальцем в карту через плечо. -- Петр Алексеевич, вижу, ты не хочешь идти к Цусиме? -- Ты, Николай Ларионыч, тоже не сгораешь от желания видеть эти райские острова -- Дажелет, Цусиму и Квельпарт. Дойти туда я могу, но... как выдернуть крейсера обратно? Камимура жаждет реванша, наверняка он сторожит проливы у Цусимы, как верный Трезор свою мозговую косточку. Стоит нам качнуть его будку, и он сразу сорвется с цепи... Выдвинув ящик стола, Скрыдлов бросил в него связку ключей от секретного сейфа, в котором стояла бутылка водки. -- Слушай, мы старые друзья, что мы спорим? -- Да я не спорю, -- вяло отозвался Безобразов. -- Если надо идти к Цусиме, я свой долг исполню. Но желательно как следует рассчитать запасы угля, чтобы вернуться. -- Миноносцы опять вышлем к Гензану, -- закончил разговор Скрыдлов. -- Пока ты наводишь порядок у Цусимы, "собачки" обнюхают все бухты Кореи... Граф Кейзерлинг, русский подданный, еще до войны перегнал свою китобойную флотилию в Нагасаки, а теперь она используется японцами в своих целях. Если встретишь этих китобойцев у Гензана, топи их всех к чертовой матери... Чего там жалеть? Барахло такое... x x x Хэйхатиро Того не был гением морской войны, просто сила и обстоятельства были на его стороне, а близость метрополии помогала его эскадрам черпать ресурсы со своих баз, расположенных у него под боком. Того, как и другие японские адмиралы, совершал немало просчетов, которые в иных случаях обернулись бы трагедией для японцев, но условия войны (опять-таки и фактор силы) помогали ему. Теперь, затворив Витгефта в Порт-Артуре, Того снова ощутил себя окрыленным. Слава осеняла этого жесткого и нелюдимого человека, обожавшего каютное одиночество. Среди японцев стало модным иметь кошельки с вышитым на них изображением любимого адмирала... В эти дни жена адмирала Того дала интервью корреспондентам токийских и европейских газет: -- Мой муж начинал службу мичманом еще на колесном пароходике "Дзинсей" -- быстрый кит... До войны я всегда накрывалась двумя одеялами, каждый день принимая ванну. Теперь, чтобы выразить солидарность со страданиями своего почтенного мужа, я сплю под одним одеялом, а моюсь через два дня на третий. До войны мои дочери ездили до гимназии в экипаже, а теперь они ходят пешком. Все свободное время я провожу в обществе знатных дам, где мы, перематывая горы бинтов для раненых, горячо обсуждаем последние радостные новости... В этом женщина ошибалась! Новости не блистали радостями. Но они были сокрыты от непосвященных... Под покровительством президента США капиталисты и спекулянты наживали колоссальные прибыли от военных поставок японцам, причем островитяне расхватывали все, что им дают, с алчностью акул, плывущих за богатым пассажирским лайнером, с которого выбрасывают за корму много вкусных объедков. Сан-Франциско стал перевалочной базой, откуда в порты Японии поступали стратегические грузы, провиант для армии, фураж для кавалерии. Техасские бойни утопали в крови, загоняя на смерть несметные стада, которые с ревом и погибали, чтобы перевоплотиться в десятки миллионов банок консервированного мяса -- для японских солдат и матросов. Наконец, причалы Сан-Франциско были завалены товарами еще на 50 миллионов долларов, но страх сковал эти грузы... Того пожелал видеть адмирала Камимуру. -- Теперь, -- рассуждал он, -- бизнесмены Америки не рискуют отправлять грузы, они придерживают их на причалах, и только потому, что янки народ практичный. Они не могут смириться, чтобы их товары были потоплены русскими крейсерами, как это было уже с английскими и германскими. Я хотел бы слышать, что скажет в оправдание адмирал? Камимура склонил гладко остриженную голову, налитую тяжестью давней мигрени. Весь его вид выражал покорность и унижение перед силою роковых обстоятельств, которыми руководят боги -- такие же старые, как и тот наследственный кедр, что хранится в его адмиральском салоне. Того допустил Камимуру до секретных сведений: -- Банкиры Америки приготовили для нас заем в миллион долларов валютою, но все это золото валяется в бронированных сейфах парохода "Корея", который не выходит в море... от страха! Три жалких русских крейсера с изношенными машинами стали играть видную роль в экономике Японии и даже в международной политике. Я, -- продолжал Того, -- служил на британском флоте, и я знаю, что англичане готовы удавиться за кусок черствого пудинга. Американцы... они щедрее! Но вся их щедрость равна нулю, ибо на флоте моего великого императора служит неспособный адмирал Камимура... Камимура молчал. Он думал о семье, оставленной в Токио, о том, что жена состарилась, а его детям не вынести позора, который сейчас, всемогущий Того обрушивает на его больную голову. Того ровным голосом сказал, что для самурая остается последний способ оправдания. Или он запечатает русские крейсера в гавани Владивостока, или ... -- Или вы оправдаетесь перед богами, которые, надеюсь, будут к вам более милостивы, нежели я, ваш начальник! Камимура понял намек на священный акт харакири. В убогом салоне своего флагманского "Идзумо" он включил яркий свет, и печелийский угорь -- в ужасе перед светом -- начал остервенело просверливать грунт аквариума, чтобы в нем спрятаться. Камимура схватил его за жирный хвост и вытянул наружу. Угорь, извиваясь, хлестал его гибким телом по лицу и рукам, пытаясь вернуться в свою стихию. Теперь даже эта стеклянная тюрьма аквариума казалась ему таким же блаженством, как и мутные теплые воды Печелийского залива, где он родился и где он был, наверное, счастлив... Камимура сдавил морскую гадину за шею, и в ней что-то хрустнуло, переломленное. -- Вот так будет и с русскими, -- сказал адмирал. Мысли о харакири были оставлены как преждевременные. x x x Слава крейсерских набегов и слухи о скором награждении офицеров орденами осияли и скромного мичмана Панафидина. В эти радостные дни он, наверное, даже не был удивлен, когда сам доктор Парчевский пригласил его провести субботний день на своей даче в Седанке: -- Ничего помпезного не обещаю, но моя супруга и Виечка, конечно, будут рады вас видеть... Откушаем что бог послал. Хоть подышите свежим хвойным воздухом! Дача гинеколога Парчевского красовалась на лесном склоне в окружении богатых вилл владивостокских тузов, владельцев спичечных и пивоваренных фабрик, торговцев граммофонами и унитазами. Ради визита Панафидин облачился в белый костюм, что пришлось очень кстати, ибо Вия Францевна, одетая в матроску, сразу же предложила ему партию в теннис. Мичман играл неважно, сразу уступив первенство девушке. Потом они гуляли в лесу. Сергей Николаевич рассказывал о себе, о своем трудном детстве. Ему было нелегко вспоминать опустелый родительский кров захламленного дома, в котором отец похоронил себя среди пустых бутылок и разрозненных томов мудрости мыслителей давней эпохи -- Руссо и Вольтера. -- Когда мама умерла, папа растерялся, не зная, как жить и зачем жить. Мне всегда было больно видеть его жалкое одиночество. Но я запомнил его чудесные слова о том, что женщину нужно бережно хранить на пьедестале, и, пока женщина будет возвышенным идеалом, мы, мужчины, останемся ее благородными рыцарями... Наверное, -- стыдливо признался Панафидин, -- меня воспитали слишком наивным человеком. Я привык верить людям, всему, что ими сказано или написано. -- Вот как? -- хмыкнула Вия. -- Да. Помню, наш "Богатырь" стоял еще в Штеттине на доработке опреснителей и подшипников гребного вала. Время было. Деньги тоже. Я купил себе билет и поехал в Женеву. -- Зачем? -- удивилась Вия. -- Из путеводителей я вычитал, что в пригородах Женевы можно осмотреть Ферней, где проживал великий Вольтер. Я поехал и нашел Ферней, окруженный таким высоченным забором, через который может глядеть только африканский жираф. Позвонил у калитки. Вышел какой-то дядя в гольфах. Он выслушал мою пылкую тираду о возвышенных чувствах, какие питают все русские люди к Вольтеру, и сказал мне так: "Здесь живу я, а Вольтером и не пахнет. Ферней мое частное владение, а на всех вольтерьянцев я спускаю с цепи собак..." -- Так это же бесподобно! -- хохотала Виечка. Этот смех сильно смутил мичмана: -- Вы находите? Тогда я счастлив, что своей печальной новеллой доставил вам минуту бурного веселья... Их позвали к обеду. За столом были и гости, друзья Парчевских, некто Гейтман, имевший ювелирный магазин на Светланской, и некто Захлыстов из Косого переулка, где он торговал нижним бельем. Мичман был очень далек от их меркантильных тревог и слушал, как Гейтман ругает дипломатов: -- Мы живем в таком бездарном времени, когда нет ни Талейрана, ни Бисмарка, а маркиз Ито и наш граф Ламздорф... дрянь и мелочь! Они не смогли предотвратить эту дурацкую войну, разорительную для нас, образованных негоциантов. Неужели я стал бы проводить летний сезон в этой паршивой Седанке, если у меня дом в Нагасаки с отличной японской прислугой? -- А я, -- мрачно сообщил выходец из Косого переулка, -- тока-тока перед войной закупил у американцев партию подштанников из батиста. Поди, теперича мои подштанники глубоко плавают, уже потопленные... вашими крейсерами! -- адресовал он свой упрек непосредственно к мичману. Панафидина даже покоробило. На кой же черт они рискуют собой в море, зачем льется кровь в Порт-Артуре, если эти ювелирно-бельевые мерзавцы обеспокоены лишь своими доходами? Он решил откланяться хозяевам, а Вия Францевна вызвалась его проводить. Растроганный ее вниманием, Панафидин сказал, что этот чудесный день надолго сохранится в его сердце: -- Надеюсь, вы понимаете мои чувства... Девушка вскинула палец к губам, и Панафидин сначала понял ее жест -- как призыв к молчанию. Но жест был дополнен очаровательным шепотом: -- Вот сюда... разрешаю. Три секунды. Не больше. Этот мимолетный поцелуй был для мичмана, кажется, первым поцелуем в жизни, но, если бы Панафидин обладал жизненным опытом, он мог бы догадаться, что для Виечки он первым не был. Пригородный поезд отошел от перрона Седанки еще полупустым, зато на разъезде Первая Речка пассажиры заполнили весь вагон. Среди разношерстной публики и огородников с корзинами Панафидин заметил и мичмана Игоря Житецкого, который сопровождал какую-то костлявую мегеру. С большим чувством она прижимала букет полевых цветов как раз к тому месту, где у всех женщин природа наметила приятное возвышение. В данном случае возвышения не было, а платье дамы было столь же выразительно, как и маскировочная окраска крейсеров... Отозвав на минутку приятеля, Панафидин спросил его: -- Из какой морской пены родилась твоя волшебная Афродита? -- Тссс... потише, -- прошептал Житецкий. -- У этой милочки отличная слышимость на самых дальних дистанциях. Она инспектриса классов второй женской гимназии имени цесаревича. -- Так чего ей от тебя надобно? Или, скажем точнее, чего тебе-то, бедному, от нее понадобилось? -- Тссс... -- повторил Житецкий и вернулся к инспектрисе; до Панафидина долетал его уверенный тенорок: -- Не спорю, молодое поколение нуждается в добротном воспитании. Допустим, вот я, молодой офицер... Что я в данной военной ситуации могу положить на алтарь отечества? Очень многое... При этих словах мегера вскинула руку точным геометрическим движением, словно матрос, передающий на флажках сигнал об опасности, и Панафидину показалось, что сейчас она опустит руку на шею Житецкого, чтобы привлечь его к себе заодно с букетиком. Но рука опустилась под лавку сиденья, чтобы почесать ногу в сиреневом чулке. "Ну, Игорь, поздравляю с успехом", -- улыбался Панафидин, вспоминая три секунды блаженства, полученные сегодня от бесподобной Виечки Парчевской... На крейсере его встретил озабоченный Плазовский: -- А, братец! Опять идем к Цусиме... Доктор Солуха пригласил Панафидина в свой крейсерский лазарет, устроенный в корабельной бане, сплошь выложенной белыми метлахскими плитками. -- Если бы только к Цусиме! -- вздохнул он. -- Но, кажется, пойдем и дальше -- до Квельпарта... Мы ведем опасную игру. Не может быть, чтобы Камимура снова позволил нам хозяйничать на своей кухне. Впрочем, за храбрость не судят, а награждают. Такова природа любой войны. Но при этом мне вспоминаются старые названия старых кораблей старого российского флота: "Не тронь меня", "Авось", "Испугаю"... -- Авось испугаем! -- смеялся мичман, счастливый. x x x Транспорт "Лена" увел миноносцы, за ними тронулись крейсера, шумно дышащие воздуходувками. Сразу возникли неувязки: миноносцы захлебывались волной, в их механизмах начались аварии. Шли дальше, ведя "собачек" на буксирах, как на поводках... Возле Гензана "собачек" спустили с поводков, и они ринулись искать добычу. При этом No 204 задел пяткой руля подводный камень и закружился на месте, другие ушли без него. Миноносцы вернулись не скоро, с их жиденьких мостиков, похожих на этажерки, промокшие командиры докладывали на мостик флагманской "России" -- вице-адмиралу Безобразову: -- Военных кораблей в Гензане нет, сожгли каботажников... -- Я, двести десятый, обстрелял японские казармы, солдаты бежали в сопки. Склады в японских кварталах взорваны. -- Я, двести одиннадцатый: китобойцы графа Кейзерлинга при нашем появлении сразу подняли английские флаги... -- Так почему их не стали топить? -- Граф Кейзерлинг -- русский подданный. Безобразов схватился за рупор "матюкальника": -- Какой он русский? Топить надо было... пса! No 204 взорвали, чтобы он не мешал движению. "Лена" забрала миноносцы под свою опеку и отвела их во Владивосток. В кают-компании "Рюрика" Хлодовский сказал: -- Что-то у нас не так... От этого налета на Гензан шуму много, а шерсти мало, как с драной кошки. Но японская агентура сейчас уже оповещает Камимуру о нашем появлении. -- Отказаться от операции? -- волновалась молодежь. -- Нет! Но можно изменить генеральный курс и появиться в другом месте, где японцы не ждут нас... События подтвердили опасения Хлодовского. Но пока еще не было причин для беспокойства, и мичман Панафидин через бинокль оглядывал прибрежные корейские деревни, которые относило назад -- на 17 узлах хода; скоро от берегов Кореи крейсера отвернули в море. Экипажи были уверены, что курс до Квельпарта -- лишь для отвода глаз. Матросы говорили, что следуют прямо в Чемульпо: -- Ясное дело! Идем, чтобы взорвать "Варяг", который японцы из воды уже подняли. Нельзя же терпеть, чтобы краса и гордость флота ходила под самурайским флагом... Было очень жарко даже на мостиках, а в котельных отсеках ад кромешный, и кочегары там валились с ног. Ночью миновали Дажелет, эфир наполнился переговорами противника. Из треска разрядов и сумятицы воплей телеграфисты выловили насущную фразу: "Русские... преследование... уничтожить..." Панафидин заметил, что комендор Николай Шаламов почти не отходит от него, словно нянька, и это мичману поднадоело: -- Конечно, спасибо тебе за материнскую заботу обо мне, но все же перестань быть тенью моей. Шаламов сказал, что добро надо помнить: -- Вы меня, ваше благородие, от каторги избавили. Маменька из деревни пишет, чтобы я старание проявил. Не серчайте! Дело ныне такое -- война... мало ли что может случиться? -- Если что и случится, братец, так ты не меня спасай, а мою виолончель... Ей-ей, она стоит дороже любого мичмана. 18 июня после обеда крейсера вошли в Желтое море, а проливы возле Цусимы были бездымны, беспарусны, безлюдны. -- Ни души! Словно на погост заехали, -- волновались сигнальщики. -- Камимура-то небось со своей Камимурочкой какую-то гадость задумали... добра не жди! Самых глазастых матросов сажали по "вороньим гнездам" на высоте мачт, чтобы заранее усмотрели опасность: -- Валяй, паря! Тебе, как вороне, и место воронье. Гляди не проворонь, иначе накладем по шее... дружески. Заход солнца совпал с первым докладом: -- Слева дымы... много дымов. Справа тоже... На мостиках крейсеров стало и тесно и шумно. -- Считайте дымы, -- велел Трусов глазастым. -- Девять... и еще какие-то. Видать, миноносцев. Скоро распознали "Идзумо" под фл