ут барабаны забили частую дробь. Мале расстегнул мундир, смело шагнув вперед. Лагори и Гидаль старались не отставать от него. За ними двигались остальные -- тоже геройски. Старик Судье громко выкрикивал ругательства. -- К стене, назад.., к стене! -- командовали жандармы. Люди шли вперед, головы их были обнажены. Мале смотрел в небо, где кружились голуби. Боккеямпе продолжал просить о священнике. Очевидцы слышали гневный окрик Мале: -- Послушайте, у этого человека было так мало просьб в жизни -- так не откажите ему в последней!.. Они остановились, когда барабаны смолкли. -- Прощайте, братья мои -- Лагори и Гидаль. -- Прощай и ты, наш брат Мале... С треуголкой, зажатой под локтем, появился секретарь военно-судебной комиссии. Снова зачитывался приговор. Боккеямпе встал на колени -- горячо молился. Долго и нудно повторялись избитые слова: -- Высокий долг.., священная обязанность.., император... Наконец секретарь свернул бумаги, надел треуголку. Качнулись ружья. И вдруг послышалось -- резкое: -- Пли! -- это скомандовал сам генерал Мале. Все его сообщники, как один человек, растопырив руки, упали ничком вперед. Но Мале продолжал стоять... -- Пли! -- крикнул он снова. Со второго залпа он тоже упал. В своем генеральском мундире Мале лежал среди разметавшихся тел ярким золотым пятном. -- Казнь окончена. Пригласите врача. Через весь плац к убитым шагал доктор. Он проходил вдоль ряда мертвецов, нагибаясь над каждым. Тронул запястье Мале, и генерал Мале вдруг снова поднялся на ноги. -- Отойдите, -- прохрипел он, -- еще не все кончено... Боясь нежданного залпа, врач пугливо отбежал в сторону. Толпа в ужасе присела, когда на фоне кирпичной стены снова во весь рост вытянулась стройная фигура генерала Мале... Он что-то еще кричал -- под грохот барабанов. До парижан едва долетали его слова: -- Франция.., народ.., гений.., республика... Последнее, что он запомнил в этом безбожном, сверкающем мире, -- это шеренгу солдат, идущих прямо к нему... Генерал-республиканец Клод Франсуа Мале был добит штыками! Имя этого удивительного человека очень редко встречается в нашей русской литературе. DIXI Холодный туман, словно саван, покрыл улицы старого, но всегда прекрасного Парижа... На стенах домов и на заборах были расклеены списки казненных, в которых объявлялось, в чем они виноваты. Мадам Софи Гюго, давно брошенная мужем, шла по улице с сыном Виктором и тихо плакала. -- Прочти, -- вдруг остановилась она. Мальчик прочел список, запнувшись на имени Лагори. -- Их уже нет с нами.., они ушли. Они ушли в историю, как в потемки, -- сказала мать. -- Но ты обязан помнить их имена: на Гренельском поле были убиты великие французы... И больше не плакала! Вместе с сыном она проводила до кладбища черные дроги, на которых отвозили тела казненных. Из дешевых гробов, через плохо сбитые доски, на мостовые Парижа еще капала кровь, и мать с сыном, будущим писателем, ступали по красным булыжникам. А дорога до кладбища была очень дальняя... -- Не отставай от меня, -- говорила женщина сыну. -- И никогда, прошу, не забудь, что ты наречен ради великого будущего именем человека, которого твоя мать всегда любила... Филипп Буонарроти составил "Список великих людей". Он открывал его именами Христа и Пифагора, а в конце списка поместил двух генералов -- генерала Моро, который в рядах русской армии пал за свободу народов Европы, и генерала Мале, "отважного республиканца-демократа, который из глубин темницы восстал во имя защиты прав свободного человека...". В 1814 году скромную могилу генерала Мале посетили молодые русские офицеры -- освободители Европы от наполеоновского ига. Они украсили его могилу свежими розами. Это были будущие декабристы... Dixi! 1960 -- 1962 Ленинград 1984 -- 1985 Рига Валентин Пикуль. Пень генерала Драгомирова Знаменитый русский математик Остроградский утверждал: "Правила в математике существуют только для бездарностей". Знаменитый полководец, принц Мориц Саксонский, говорил: "Все науки имеют правила, лишь одна война не имеет правил". Может быть, в военном деле, как и в искусстве, правила только мешают? А самые строгие критики нашей армии, немецкие генералы, открыто признавали: "Русский офицер никому не уступит в личной храбрости". Верно, что презрение к смерти у наших офицеров выражалось даже бравадой: с папиросой в зубах, помахивая тросточкой, они фланировали под ливнями косящих траву пулеметов. Офицерский корпус России всегда нес непомерные потери, ибо русский офицер считал делом чести идти впереди солдат, принимая на себя первую пулю. Наверное, это было опять-таки не правильно, но, очевидно, так было нужно. А когда речь заходит о храбрости русского воина, я сразу вспоминаю генерала Драгомирова, и чем больше развивается военная наука о боевой психологии солдата, тем чаще наши историки возвращаются к этому имени... Генерал от инфантерии, начальник Академии Генштаба, почетный член университетов Москвы и Киева, военных академий Франции и Швеции, автор лучшего учебника русской полевой тактики -- этот человек неотделим от нашей славной военной истории! Я уже писал о Драгомирове, когда он, еще молодым офицером, состоял военным агентом при штабе сардинского короля... x x x Михаил Иванович Драгомиров -- грузный телом, тонкий разумом, независимый гордец, тяжело ранен на Шипке в колено пулей навылет. Заслуга его -- во внимании к солдату, он желал "обращать армию в школу грамотности". Драгомиров воспитывал в солдате волевое превосходство над мощью противника, делая ставку на высокий воинский дух. Киевский военный округ, которым он долго командовал, был кузницей передовых военных идей. Попасть офицеру в Киев -- значило пройти "драгомировскую академию": там выковывались кадры генштабистов. Михаил Иванович оставил после себя множество книг. "В мирное время, -- настаивал он, -- солдата надобно учить только тому, что предстоит ему делать во время войны". -- Все остальное уже лишнее, -- доказывал он, -- и все лишнее будет только мешать солдату на поле боя. А что бесполезно на войне, то вредно вводить в практику обучения... Основной тезис Драгомирова отвечает и нашему времени: "Главным фактором в боевом деле всегда был и останется ЧЕЛОВЕК, а технические усовершенствования только усиливают природные свойства человека...". Драгомировская армия -- армия особого склада: "На походе можно идти не в ногу, можно курить и разговаривать, ружье неси как тебе удобнее". Офицеры получали от Драгомирова жестокий выговор, если хоть один солдат натрет ноги в сапогах, -- почему не разрешили идти босиком? "Побольше сердца, господа! -- восклицал Драгомиров в приказах. -- В бою на одной казенщине далеко не ускачете. А кто не бережет солдата, тот не достоин чести им командовать..." Враг муштры и рукоприкладства, он хотел видеть солдата выносливым, бесстрашным, самостоятельным. Отсюда и упор на физические и нравственные качества рядового. В своих "волевых установках" Драгомиров иногда доходил до крайности, не в меру превознося роль удара штыком! Он утверждал, что пуля -- только помощница штыка, который, по его мнению, решает исход битвы, пуля лишь прокладывает дорогу штыку. Но это ошибочная теория поколебалась в англо-бурской кампании, ее окончательно разбил опыт войны русско-японской. В своем увлечении боевыми качествами солдата Драгомиров иногда заблуждался. Не признавал будущего за пулеметами. Отрицал нужду в бронещитах на пушках. Терпеть не мог саперных работ. Не желал видеть солдата ползущего или окопавшегося. С ненавистью писал об "адептах поголовных ползаний на брюхе, распростираний, коленопреклоний и приседаний" -- он признавал солдата лишь в полный рост! И прожил свою жизнь, как солдат, не кланяясь и не приседая, самого черта не боясь на свете. Власть военного министра Ванновского почти не признавал, а генералов, присылаемых в Киев, игнорировал. Однажды приехал командовать корпусом бравый генерал Косич, и Драгомиров встретил его грубостью: -- А я вас разве к себе приглашал? Косич за словом в карман не лез: -- А я разве к вам напрашивался? -- Вас прислал из Петербурга сам министр? -- Я не министру служу -- отечеству... -- Тогда будем друзьями, -- обнял его Драгомиров. Для ревизии Киевского округа из столицы прикатил гвардейский генерал; Драгомиров не принял его у себя, велев адъютантам раз и навсегда отказывать "фазану" в визитах: -- Говорите, что командующий в отъезде... Наконец "фазан" (как называли шаркунов из столицы) не выдержал и в приемной стал доказывать, что Драгомиров у себя в кабинете, он видел даже свет в его окнах, и, если не желает к нему выйти, он напишет ему записку. С этими словами присел к столу, но не обнаружил возле чернильницы ручки. -- Перышко сломалось, -- с усмешкой произнес адъютант. -- Тогда дайте мне карандаш. -- И карандаш затерялся... Взбешенный, генерал стал громко бранить адъютанта, но тут приоткрылась дверь кабинета, в щель выставилась рука Драгомирова, держащая перо, уже смоченное чернилами: -- Адъютант! Воткни его "фазану" прямо под хвост... Заступник рядового солдата, он понимал и офицерские нужды. Жена Драгомирова -- добрая украинская хозяйка, издала, кстати, прекрасную поваренную книгу, соперничавшую до революции с печально знаменитой книгой Молоховец. Зная, как нелегко живется молодым офицерам на скромное жалованье, Софья Авраамовна Драгомирова из своего поместья вывозила живность и зелень обозами, ежедневно накрывала громадный стол для поручиков и штабс-капитанов. Однажды в гарнизоне Харькова был издан нелепый приказ: "Офицерам посещать лишь первоклассные рестораны и ездить только на парных извозчиках". А на 55 рублей, получаемых младшими офицерами, едва поддерживался внешний кворум приличной жизни... Драгомиров появился в Харькове, вечером его ждали в офицерском собрании, командующий сразу направился к начальнику гарнизона. -- Нет ли пятиалтынного? -- спросил он. -- Извозчик остался внизу, ждет, когда расплачусь, а кошелек в Киеве забыл. -- Но извозчик в один конец стоит гривенник. -- Ах! -- отвечал Драгомиров. -- Да ведь при моих средствах не станешь раскатывать на парных фаэтонах. Вот и пришлось взять обычного "ваньку" в одну конягу... Глупый приказ был, конечно, сразу же отменен! Михаил Иванович не боялся вступать в острые конфликты и с императором. Когда в Киеве начались волнения революционной молодежи, царь велел направить против студентов войска. Драгомиров ответил: "Армия не обучена штурмовать университеты". Тогда царь приказал! Михаил Иванович приказ исполнил и, окружив университет пушками, продиктовал царю телеграмму: "Ваше величество, артиллерия в готовности, войска на боевых позициях, противники Отечества не обнаружены..." Но когда я думаю о Драгомирове, он почему-то предстает передо мною в последние годы жизни. Я вижу его в степной глуши на хуторе близ Конотопа, где из высокой травы стрекочут цикады. Однажды тут раздались два выстрела -- и выросли две могилы на хуторе. Сыновья Драгомирова покончили с собой, не в силах выносить отцовской деспотии. Всем известны портреты обаятельной дочери генерала Софьи (по мужу Лукомской): ее писали акварелью Серов и Репин. Особенно значителен серовский портрет. Видный французский психиатр, как только глянул на него, сразу предсказал -- лишь по глазам Софьи Михайловны! -- точное развитие душевной болезни этой красивой женщины, на которой отразился суровый гнет отцовской натуры... Так иногда бывает: был защитником чужих людей, а семью затиранил! Драгомирова в нашей стране знают все, кто хоть единожды видел картину Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану". Он стоит в центре группы, с папахой на голове, в зубах его трубка, а улыбка -- каверзно-хитрущая; кажется, что с его губ сейчас сорвется соленое словцо, разящее наповал... В 1903 году Михаил Иванович вышел в отставку.., и тут споткнулся о пень! Пень этот и по ею пору не выкорчеван. x x x Достигнув высоких чинов по службе, Драгомиров даже гербом не обзавелся, хотя и был дворянином старого рода. "Человек не гербами украшается", -- говорил он... Местного дворянства генерал явно сторонился. Да и ехать в Конотоп -- лошадей жалко гонять. Что там? Жара. Истомленные зноем левады. Мостки над канавами, в которых плещутся жирные гуси. И улицы в шелухе семечек, истребляемых обывателями в количествах невероятных. Каждый кавалер уездного значения, идя на гулянье, несет в карманах семечек фунтов по пять (аж на нем штаны раздуваются) и щедро угощает барышень целыми горстями. А разговоры такие: у кого семечки вкуснее? Уездная почта пересылала на хутор Драгомирову обширную корреспонденцию. Старый извозчик Ефрем Брачий рассказывал до революции писателю Сергею Минцлову, как однажды рано утречком приехал на хутор с телеграммой. Драгомиров был уже на ногах, и лютейше, будто кровного врага своего, он корчевал.., пень! -- Вижу, пень здоровущий. Возле него генерал похаживает. Подал я телеграмму. Прочел он и говорит: "Ты привез, такой-сякой-размазанный?" Сознаюсь. Генерал два рубля дал. Из порток вынул и дал. А сам взялся за пень. Аж покраснел от натуги. Сам рычит, будто зверь какой. Трудится, значит... Потом сел на траву... Такое уж, видать, у него положение. Не мог иначе. Каждое утро таким вот манером. Отставка! Когда ж еще и жить человеку?.. Изо всего дворянства Драгомиров сдружился с одним лишь пьющим почтмейстером Федченко. Даже страшно подумать, на что тратились силы. Казалось бы, уже старик -- на восьмой десяток поехал: остановись! Нет. Пень, водка и шампанское -- вот конец славной жизни... А кабинет Драгомирова -- это библиотека: книги разноязычны, каждый томик в идеальном порядке. Дисциплина и в расстановке мебели. На стенах портреты -- Суворов, Наполеон и Жанна д'Арк, о которой Драгомиров создал когда-то научную монографию. От усадьбы ведет дубовая аллея, в конце ее -- кладбище! Сюда по вечерам, в кальсонах и шлепанцах, с бутылкой и рюмкой, являлся он.., великий стратег! Лежа ли под ним, им же попранные, сыновья-самоубийцы. Понимал ли он (солдата понимавший!) всю трагедию их жизни? Вряд ли. Даже камнем могилы их не отметил, а сравняв землю лопатой, будто грядку под засев огурцами... На рассвете -- лом, графин, рюмка -- и за пень! Отчего такая бессмысленная борьба с пнем? Мне кажется, этот пень заменял ему сейчас все в жизни. Не будь этого пня на хуторе, и жизнь Драгомирова вообще потеряла бы всякий смысл. А рядом с ним тихо догорала как свечка жена, имевшая несчастье быть его близкой. Софья Авраамовна была культурной женщиной, а он, ее муж, даже не знал (или, точнее, не желал знать), что у нее тоже свой мир, свои настроения. А ведь она ценила его. Тайком ведя дневник, заносила в него оригинальные мысли мужа, оброненные им случайно. Для истории или просто так.., от скуки, от жары, от одиночества! Время от времени, по званию генерал-адъютанта, Драгомиров отъезжал в Петербург -- на дежурство при дворе. Там, в окружении царя, он давно уже сделался притчею во языцех. Трудно человеку, даже волевому и умному, противостоять царственным особам... Зато Драгомиров делал это отлично! Как-то император Николай II решил над ним подшутить: -- Михаила Иваныч, отчего нос у вас подозрительно красный? И гордо отвечал ему Драгомиров при всей свите: -- А это потому, ваше величество, что на старости лет мне ото всяких глупых щенков приходится получать щелчки по носу... Остроты его были убивающими. После маневров собрались штабные. Были здесь и великие князья. Один из них говорит: -- Позвольте и мне высказать свое мнение? -- Валяйте, ваше высочество, -- разрешил Драгомиров. -- Один ум хорошо, а полтора ума -- еще лучше... Драгомиров невзлюбил Льва Толстого за его утверждение, что война противна человеческой природе. Генерал считал, что "война есть дело, противное не всей человеческой природе, а только одной ее стороне -- инстинкту само сохранения". И случилось же так, что Михаил Иванович выбрался в Петербург на очередное дежурство как раз за два дня до русско-японской войны. Народная молва ошибочно сочла, будто царь начал войну лишь по авторитетному настоянию Драгомирова. Но именно война с Японией казалась Драгомирову "по-толстовски" противной человеческой природе и разуму. Михаил Иванович понимал, в какую безрассудную авантюру бросается русский солдат, и он восставал против войны изо всех сил... За ужином в Зимнем дворце кто-то из придворных спросил генерала, чем закончится война на Дальнем Востоке, и Драгомиров тут же дал точный ответ -- с присущей ему грубостью и лапидарностью: -- А вот чем закончится... -- Он приподнялся, произведя одно резкое звучание, после чего основательно перекрестил под собою стул. -- Вы, господа', меня спросили -- я вам ответил! Николай II хотел сделать Драгомирова главнокомандующим в войне с Японией, но понял: бесполезно. Михаил Иванович выехал с дежурства на родину совсем больным. На вокзале в Конотопе его встречал приятель Федченко. В зале ожидания Драгомиров прилег на лавку и долго не мог отдышаться. Федченко спросил: правда ли, будто война с японцами началась по его совету? Драгомиров вскочил с лавки. Невзирая на присутствие множества публики, ждавшей посадки на поезд, генерал стал крыть на все корки Петербург, царя и дураков-министров. Городовые и жандармы стояли тут же, делая почтительно под козырек. Уж если сам Драгомиров говорит такое, ну, быть беде для России!.. По дороге на свой хутор он навестил убогую мазанку Федченко. Под дубом (в тени которого, если верить преданию, Тарас Шевченко варил кашу с Горкушей) генерал открыл бутылку с французским шампанским. Приятелю он сказал: -- Помру... Эта война меня сразу подкосила! Михаил Иванович умер в разгар революции 1905 года. Вся семья генерала, кроме жены его, находилась тогда в Киеве. Поезда не ходили. Софья Авраамовна направилась в забастовочный комитет, чтобы выпросить для себя паровоз и вагоны. -- Мы вашего супруга знаем, -- отвечали рабочие депо. -- От него обид не было. Но.., дайте расписку, мадам, что с этим паровозом вы не привезете войска для подавления революции! Софья Авраамовна такую расписку дала. Похороны военного мыслителя состоялись под конвоем городовых. Ни одного солдата не шло в траурном карауле за гробом. В этом посмертном унижении есть что-то нехорошее... А пень, над которым Драгомиров трудился целых два года, так и остался догнивать в земле! x x x На меня как на литератора всегда производят сильное впечатление призывы Драгомирова к воинам... Вот чему он учил: "Всегда бей -- никогда не отбивайся". "Только тот бьет, кто до смерти бьет". "Не жди смены -- ее не будет: поддержка будет". "С убитых и раненых патроны для себя забирай". "Не думай, что сразу дается победа: враг тоже стоек!" "Молодец тот, кто первый крикнет ура". "Обывателя не обижай -- он тебя поит и кормит". "А солдат -- это еще не разбойник..." В. И. Ленин высоко оценивал некоторые "волевые установки" Драгомирова. В 1918 году при выпуске Книжки Красноармейца ("обязательной для всей Краевой Армии") Владимир Ильич сознательно включил в эту памятку бойца девизы-изречения Суворова и Драгомирова. Статьи Драгомирова переиздаются и в наше время. Некоторые идеи его о воспитании войск актуальны до сих пор, и часть их, самая положительная, принята и на вооружение нашей армии. Человек он был, конечно, выпукло мыслящий, крупный, широкий, характерный, с раблезианским ядом на устах и очень большим внутренним достоинством. Но он -- как тот пень, который безуспешно корчевал, -- об него можно и споткнуться. Закончу здесь словами самого Драгомирова: "...Пишущая братия редко берется за определения: боится наврать! Но нужно же начать когда-нибудь и кому-нибудь. Если навру, авось, другие меня поправят, а дело выиграет..." Валентин Пикуль. Посмертное издание Плакать хочется, если почести выпадают человеку лишь после его смерти, когда издают книги, которые автор не мог увидеть при жизни. Зачастую публика с восторгом принимает произведение, вырвавшееся на свет божий из-под тяжкого гнета цензуры. Но иногда случается, что читатели, ознакомясь с такой книгой, испытывают разочарование. -- А что тут хорошего? -- рассуждают они. -- Лежала книжка и пусть бы себе лежала дальше. Ни тепло от нее, ни холодно. Вот уж не пойму, ради чего ее теперь продают. Чепуха какая-то! Так бывает, когда время ушло вперед, ярко выделив перед обществом новые конфликты, а книга, написанная задолго до этого, уже "состарилась", неспособная взволновать потомков, как она волновала когда-то ее современников. Нечто подобное произошло и с романом "Село Михайловское"; критики даже выступили с попреками -- зачем, мол, поднимать из могилы это "старье", если от автора один прах остался. Н. И Греч, автор предисловия к роману, оправдывался: -- Дамы и господа! Как можно было не печатать роман, если при жизни сочинительницы его до небес превознесли корифеи нашей литературы -- поэты Жуковский и Пушкин, а написан роман по личному настоянию незабвенного Грибоедова... Издательницей романа была вдова сенатора Прасковья Петровна Жандр, и на исходе прошлого столетия она появилась в Гомеопатической лечебнице на Садовой улице Петербурга. Главному врачу больницы она сказала: -- Не откажите в любезности принять в дар от меня остатки тиража романа "Село Михайловское". Если публика не раскупает, так, может, болящие от скуки читать станут. Все равно тираж гниет в подвалах, где его крысы сгрызут... -- А кто автор этого романа? -- спросил врач. -- Варвара Семеновна Миклашевич, урожденная Смагина. -- Не знаю такой.., извините, -- поежился гомеопат. -- Может, вы напомните мне, кто она такая? x x x На далеком отшибе, в губернии Пензенской (боже, какая это была глушь!), жил да был помещик Семен Смагин, владелец шестисот душ. Когда Емельян Пугачев появился в его усадьбе, Смагина сразу повесили, а жена его с детками малыми в стог сена забилась, и там сидели тихо-тихо, пока "царь-батюшка" не убрался в края другие... Вареньке было в ту пору лишь полтора годика. Но вот выросла она и расцвела, сделавшись богатой невестой в губернии. Появились и женихи. Однако она искала умника, а глупым сразу отказывала. Наконец один такой олух, выслушав отказ, долго не думал и застрелился. -- Ну, прямо под моими окнами, -- ахала Варенька. -- Охти мне, страсти-то какие.., прости его, господи! Тут притащился к ее порогу старый прохиндей Антон Осипович Миклашевич, служивший в Пензе при губернаторе, и тоже стал в ногах у нее валяться. Клялся, что на руках ее носить станет, чтобы там выпить или в картишки сыграть -- ни-ни, о том и речи быть не могло. Варенька дала согласие на брак, а много позже признавалась друзьям, что любви не было: -- Один страх господень! Потому как молодой невежа под моим окошком застрелился, а вдруг, думала я, и этот хрыч старый возьмет да на воротах моего дома повесится?.. Муж занимал в Пензе место прокурора -- гроза губернии. Поэт князь Иван Долгорукий в "Капище моего сердца" так обрисовал молодую прокуроршу: "Она была барыня молодая, умная и достойная, но увлекалась чисто романическими восторгами, и от того много дурачеств в свой век наделала..." Я не знаю, какие там фокусы вытворяла молодая жена прокурора, но зато сам прокурор в одну ночь спустил за картами все ее состояние. Варвара Семеновна оскорбилась, даже поплакала: -- После этого, сударь, вы еще детей от меня желаете? Да вы противны мне с фарисейской рожей своей.. Знала б я раньше, что вы такой, я бы вам и мизинца своего не дала! Антон Осипович в роли супруга не блистал моралью. Но зато как прокурор он украшал себя разными злодейскими доблестями, отчего и был привечен императором Павлом I, который из Пензы вытребовал его в Петербург. Как раз в это время Варвара Семеновна с отвращением ощутила свою беременность. -- И на том спасибо, -- заявила она мужу. -- Но более ничего от вас не желаю и вам желать не советую... Приехали они в столицу -- честь честью, даже новой мебелью обзавелись. Но тут прокурор что-то не так сказал, не так повернулся, не той ноздрей высморкался, почему и был посажен императором в Петропавловскую крепость. Комендантом русской "Бастилии" был тогда очень веселый и добрый человек -- князь С. Н. Долгорукий, в свете прозвище Каламбур Николаевич". -- Мадам, -- сказал он рыдающей Варваре Семеновне, -- что вы слезки-то льете? Да приходите к нам обедать... Чин у меня флигель-адъютантский, а паек у нас арестантский! Пока муж сидел, она каждый день ходила в тюрьму, чтобы разделять с ним казенную пищу узника. Но в один из дней явилась в крепость, комендант спросил ее: -- Вы зачем, мадам, изволили снова пожаловать? -- Как зачем? Обедать-то мне надо. -- Так здесь же не ресторация, -- захохотал Каламбур Николаевич, -- паче того, вашего мужа из крепости уже вывезли. -- Неужто в Сибирь? -- ужаснулась Варенька. -- Хуже того -- в кабинет государя-императора... Император расцеловал дряблые щеки узника и, не дав ему переодеться, велел срочно ехать в Михайловскую станицу на Дону, где и быть прокурором, а с женою разрешил повидаться не более трех минут. Миклашевич успел жене наказать: -- Продавай все и скачи за мною на Тихий Дон... Варвара Семеновна, уже будучи на сносях, поехала вдогонку за своим мужем. Но в пути начались схватки, в какой-то землянке, среди чужих людей, без врача и повитухи, она родила сына -- Николеньку. Когда же Павла I прикончили гвардейцы, супруги Миклашевич возвратились в Петербург. Несчастная в браке, презирающая мужа, женщина всю душу вложила в сына -- он был для нее всем на свете. Прокурор, быстро дряхлевший, вскоре отошел в лучший мир, и Варвара Семеновна слезинки не пролила, все ее чувства были отданы сыну, которым не могла надышаться; даже делая визиты знакомым, она появлялась с ребенком на руках, не желая ни на минуту с ним расставаться. Николеньке исполнилось восемь лет, когда он вдруг умер, и это был такой удар для нее, что она вернулась с кладбища поседевшая. Каждый день навещала могилу сына, и когда ей говорили, что надо бы поставить над могилою памятник. Варвара Семеновна отвечала: -- Зачем ему памятник, сделанный из камня, если я каждый день стою над могилою -- как живой памятник... Что может спасти женщину? Только любовь... x x x Муж оставил Варвару Семеновну кругом в долгах, она распродала все, что имела, а жила тем, что бог даст, как птица небесная. Когда-то завидная невеста, из-за которой стрелялись, сразу стала нищей вдовой, никому не нужной. В это время, совсем одинокая, встретила она Андрея Андреевича Жандра, который одарил женщину возвышенной страстью. В душе поэт, был он мелким чиновником при морском министерстве, а жалованье имел -- словно кот наплакал. -- Варвара Семеновна, -- предложил Жандр, -- двое бедных всегда богато живут, так пусть станет един наш кров, под сенью которого вечерами разделим мы общую трапезу... Историк Д. А. Кропотов писал: "Петербургское общество уважило эту необыкновенную связь, ездило на вечера к Жандру и радушно принимало посещения его и Варвары Семеновны". Такую пару можно было уважать, ибо они уважали друг друга, и когда с Жандром случилась беда, Варвара Семеновна рьяно отстаивала его перед жандармами в таких выражениях: "Десятый год он составляет мое единственное утешение. Не имея никакой собственности, почти все мне отдает, совершенно живет для меня; назад четыре года была я больна, неподвижна шесть месяцев, так он ходил за мной, как самый нежный сын за своей матерью..." Сильна была любовь, но -- платоническая! Не так-то уж был прост Андрей Жандр, и не только хороший человек, как писала о нем Варвара Семеновна. Писатели считали Жандра собратом по перу, актеры -- своим драматургом, а декабристы не таили от него своих замыслов. Вестимо, что друзья Жандра стали близкими для Варвары Семеновны, которая из своих рук потчевала ежевечерних гостей -- Рылеева, Бестужева, Катенина, она нежно любила поэта Сашу Одоевского. Наконец, в их доме Грибоедов был своим человеком, не только дружившим с Жандром, но совместно с ним писалась для театра комедия "Притворная неверность". Весною 1824 года, появясь в Петербурге, Грибоедов обрел множество приятелей, будущих декабристов. В эту пору жизни он изучал восточные языки, за кулисами театров ухаживал за актрисами, вызывая ревность у их знатных поклонников. В доме Жандров он искал успокоения для души, невольно теряя ту "холодность", которая была присуща ему и даже необходима, как маска актеру... Варвара Семеновна много рассказывала Грибоедову о прошлом захолустной провинции, и в рассказах ее зримо представали яркие типы отжившей эпохи -- с их вольтерьянством и дикостью, со слезливой лирикой сантиментов Руссо и явным палачеством самодуров. Александр Сергеевич говорил: -- Вам, голубушка, не рассказывать, а самой писать надобно, чтобы золотой век матушки Катерины не сохранился для истории лишь со стороны Эрмитажа, но дабы ведали потомки и самые темные задворки русской провинции с ее ужасами. -- Не знаю, как писать. Неучена. -- Господи! Да пишите, как все мы пишем... Нет сомнения, что Грибоедов даже любил Варвару Семеновну, видя от нее столько материнской заботы, какой не видел от родной матери, и в минуты хандры Жандра он внушал ему: "Оглянись, с тобою умнейшая, исполненная чувства и верная сопутница в этой жизни, и как она разнообразна и весела, когда не сердится..." В канун восстания декабристов Миклашевич справляла свои именины, еще не догадываясь, что одни ее гости повиснут в петле, другие пойдут на каторгу. Странно, что, угощая князя Одоевского, она вдруг испуганно вскрикнула: -- Ай, Саша! Почудилось, будто вижу тебя в халате. -- В каком халате, хозяюшка? -- В арестантском.., вот наваждение! Когда начались аресты декабристов. Варвара Семеновна укрыла князя Одоевского в своем доме, а сыщикам устроила от ворот поворот. Но потом взмолилась перед Жандром: -- Ради нашей любви, друг мой, достань для Саши статское платье, чтобы мог он, бедный, уйти от насилия... Жандр помог Одоевскому бежать. Пешком декабрист покинул столицу, надеясь сыскать убежище на даче Мордвинова; но родной дядя и выдал его, велев лакеям скрутить племянника, чтобы доставить его под суд. Вслед за этим был арестован и Жандр, что повергло женщину в отчаяние. "Простите моему отчаянию, -- так писала она судьям. -- Если б вы знали, как я страдаю, -- вы бы сжалились..." Жандр твердо держался на допросах, никого не выдавая при следствии, а затем его пожелал видеть сам император Николай I: -- Ты почему сразу не выдал преступника князя Одоевского? На это Жандр отвечал царю слишком дерзко: -- А вы, будь на моем месте, способны выдать друзей?.. Плачущая, еще больше поседевшая Варвара Семеновна обняла выпущенного из крепости Жандра, который для историков так и остался лишь "причастным к декабрю 1825 года": -- Любимый мой.., один ты у меня остался! Грибоедов тоже был арестован, но содержался в помещении штаба. "Горе от ума" было тогда слишком известно, а сам автор комедии обладал таким обаянием, что часто уходил из-под ареста, появляясь в доме Жандров со штыком в руках. -- Откуда штык у тебя? -- спрашивала Варвара Семеновна. -- Да у часового отобрал. Ему-то он давно надоел, а пойду от вас ночью, так лучше со штыком.., безопасней! Отныне жизнь Миклашевич протекала под секретным надзором полиции, имя ее совмещали с именем вдовы Рылеева, а сыщики доносили о ней царю в скверных словах: "Старая карга Миклашевич, вовлекшая в несчастие Жандра, язык у нее змеиный..." Правда, что декабристы остались для женщины дороги на всю жизнь, и в своем романе она воскрешала их светлые образы. А. А. Жандр, уже глубоким стариком, рассказывал молодежи: -- Под именем Заринского она вывела Сашу Одоевского, под Ильменевым -- повешенного Рылеева, а в молодом Рузине можно узнать Грибоедова. Характеры их, склад речи, даже наружность этих образов совершенно сходны с оригиналами. О, как они далеки от нынешних молодых людей! Варвара Семеновна лишь перенесла своих героев в былое время собственной младости, но в святости сохранила их гражданские и моральные идеалы. Весною 1828 года Грибоедов успел прочесть первые страницы романа, а вскоре получил назначение посланником в Персию; он был печален и, прощаясь, трагически напророчил: -- Нас там всех перережут... Вспоминайте обо мне! Грибоедов подарил Жандру свой список комедии "Горе от ума", которую ему не суждено было увидеть -- ни на сцене, ни в печати. Варваре Семеновне он тогда же сказал: -- А вы пишите.., не боги горшки обжигают! И нельзя втуне хранить бесценные сокровища своей памяти о минувшем. Издалека приходили от него письма. Грибоедов сообщал Варваре Семеновне из Эчмиадзина: "Жена моя по обыкновению смотрит мне в глаза, мешает писать, зная, что пишу к женщине, и ревнует.., немного надобно слов, чтобы согреть в вас опять те же чувства, ту же любовь, которую от вас, милых нежных друзей, я испытывал в течение нескольких лет..." В январе 1829 года Грибоедова не стало. -- Теперь-то уж я закончу роман, -- решила Миклашевич, -- дабы исполнить предсмертную волю моего друга... Роман назывался "Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия", и он явился как бы преддверием будущих "Записок охотника" Тургенева, проникнутый гневным протестом против условий крепостного права, -- в этом Варвара Семеновна осталась верна себе и заветам своих друзей. В один из дней 1836 года, утомленная, но благостная, она широко раздвинула оконные шторы в спальне Жандра, разбудив его словами: -- Пора на службу, мой милый, но прежде поздравь меня... Я отслужила свое, поставив в конце романа жирную точку. -- Печально, ежели он останется в рукописи. -- Он дорог мне даже таким... Вставай! Не стало Грибоедова, зато в жизни Миклашевич появился Пушкин, который тогда же напомнил читателям в "Современнике": "Недавно одна рукопись под заглавием "Село Михайловское" ходила в обществе по рукам и произвела большое впечатление. Это роман, сочиненный дамою. Говорят, в нем много оригинальности, много чувства, много живых и сильных изображений. С нетерпением ожидаем его появления". Пушкину оставалось жить всего лишь один год. x x x В конце жизни он навещал Жандра и Миклашевич. -- Поэт приезжал к нам просить эту книгу, -- рассказывал Жандр. -- Тогда книготорговцы, возбужденные слухами о романе, предлагали нам тридцать тысяч рублей, уверенные в прибыли. Я не помню, что говорил Пушкин авторше, но мне он сказывал, что не выпускал романа из рук, пока не прочел... Неизвестно, как бы сложилась судьба "Села Михайловского", если бы не гибель поэта. В канун роковой дуэли Пушкин взял у Миклашевич лишь первую часть книги и, увлеченный ее содержанием, обещал предпослать к отдельным главам свои же стихотворные эпиграфы. Василию Андреевичу Жуковскому выпала скорбная честь разбирать бумаги покойного поэта, среди них он обнаружил и начало рукописи романа. Вскоре он появился в доме Жандра, где познакомился с Варварой Семеновной. -- Вам бы мемуары писать, -- сказал он. -- Ах, сколько мелочей старого быта мелькает в вашем романе, уже забытых... Поди-ка догадайся теперь, что дворяне в царствование Екатерины ездили в гости со своими умывальниками и ночными горшками... А что вам говорил Александр Сергеич? -- Пушкин желал, чтобы роман скорее увидел свет. -- Чего и я от души желаю, -- отвечал Жуковский, тогда же выпросив у Миклашевич остальные части романа. "Он в три дня прочитал все четыре части и так хорошо знал весь ход романа, что содержание каждой части разбирал подробно, -- вспоминал потом Жандр. -- Он заметил некоторые длинноты и неясности, и В. С, все это тогда же исправила". Жуковский даже сочувствовал писательнице: -- Чаю, настрадаетесь вы со своей книгой... И -- немудрено, ибо роман, блуждая в рукописи среди читающей публики, сразу же сделался гоним. Был уже 1842 год, когда в доме графа Михаила Виельгорского гости его музыкального салона однажды обступили цензора Никитенко, спрашивая: -- Александр Василич, когда же будет предан тиснению несчастный роман стареющей госпожи Миклашевич? -- Увы, -- понуро отвечал Никитенко, втайне сочувствуя авторше, -- никак нельзя пропустить. У нее там все начальники -- мерзавцы, губернаторы -- жулики, а помещики -- сплошь разбойники с большой дороги, что никак не дозволит цензура светская. Но в романе немало и героев из духовного звания, есть даже архиерей, порядочный негодяй, и все столько дурно отражены, что сего не пропустит цензура духовная... Но интерес к роману не угасал, и Николай Иванович Греч во время публичных чтений о литературе напоминал: -- Россия имеет хороший роман, к сожалению, известный более понаслышке. Смею думать, что при появлении его в свете он займет достойное место в Пантеоне нашей словесности -- верностью изображения нравов, оригинальностью своих героев. Сочинен он дамою, женщиной проницательного ума и твердого характера, которая была очевидицей описанных ею событий. -- А кто эта дама? -- спрашивали Греча. -- Стоит ли всуе тревожить ее имя, -- осторожничал Греч, памятуя о крамольных связях Миклашевич с декабристами. -- Могу заверить вас в одном: испытавшая в жизни тяжкие удары судьбы и неотвратимые потери, авторша запечатлела для нас нравственно-печальное состояние своей отчизны в те далекие времена, когда ей было около тридцати лет... Вскоре же Степан Бурачок, корабельный инженер, он же издатель журнала "Маяк", большой поклонник отжившей старины (и даже ее недостатков), решил потихоньку от цензуры тиснуть "Село Михайловское" ради спекулятивных целей, дабы повысить интерес к своему журналу. Но издатель был сразу же уличен в плутовстве, получив хорошую головомойку от начальства. -- Стыдно! -- сказали ему мрачные церберы. -- Где бы вам самому бороться с растлением современной литературы, вы, пуще того, приглашаете читателя в сущий вертеп разбойников, каковым и является роман неугомонной госпожи Миклашевич... Варвара Семеновна болела. Двадцать лет длилась ее любовь, и эта любовь была обоюдно платонической, на какую не все люди способны. Предчуя близкую кончину, она сама вложила в руку любимого Жандра девичью руку Параши Порецкой, своей давней воспитанницы (по слухам, солдатской дочери): -- Меня скоро не станет, Андрюша, так вот тебе жена будет верная и молодая... Не дури! Осчастливь Парашу и да будь сам счастлив с нею... Ей же она вручила полную рукопись своего романа. -- Мне уже не видеть его в печати, -- плакала Миклашевич. -- Но жизнь не может считаться завершенной, пока с высот горних не увижу свой роман в публике, и ты, милая, живи долго-долго.., чтобы издать его в иных временах.., лучших! В декабре 1846 года Варвара Семеновна скончалась, и Жандр похоронил романистку подле могилы сына Николеньки, которого она так любила. Но, кажется, Жандр умышленно отодвинул гроб от места погребения мужа-прокурора, сказав при этом: -- Она и при жизни-то терпеть его не могла... В конце 1853 года, претерпев многие служебные невзгоды, Жандр был сделан сенатором, причисленным к департаме