сиф выстроил великолепную мастерскую, где самые знатные дамы Европы умоляли мастера разрешить им позировать ему. Современников Макарта поражало великолепное торжество красок, эффектность композиции и портретных аксессуаров, а сам художник сделался вроде законодателя вкусов, почти неподражаемых в пышной декоративности. Константин Егорович не возражал, когда его сравнивали с венским коллегой. Оба они плавали по Нилу, и Макарт создал там свою "Клеопатру", а Маковский вывез из Египта "Возвращение священного ковра из Мекки в Каир". Макарт в Вене разыгрывал роль патриция, нося на шее золотую цепь венецианского дожа, а Маковский в Петербурге появлялся в костюме русского боярина... Как все это было далеко от аскетизма передвижников, озабоченных добыванием хлеба насущного, обуреваемых идеями демократического искусства -- о народе и для народа! Первая жена Маковского, тоже художница, которой Бородин посвятил свой романс (и которая оставила нам портрет композитора), умерла рано. Молодой процветающий вдовец не долго оставался одиноким. Конечно, "русскому Макарту" пристало выбрать жену в духе его картин, и он выбрал -- сущего ангела! Судьба послала Юлии Павловне очень долгую жизнь: рожденная в 1859 году, она умерла в 1954 году -- в близкое нам время. На долгие годы безмятежного счастья Юленька стала для Маковского идеалом женской красоты. Он любовно вписывал ее в свои картины из боярского быта старой Руси, изображал под видом Флоры и Прозерпины, окружал на картинах детьми, гобеленами и цветами. Не будем, однако, наивно думать, что художник отступился от заветов юности, -- нет, Маковский берется и за такие темы, которые волнуют все русское общество. В канун войны за освобождение Болгарии он побывал на Балканах, после чего создал незабываемую картину "Болгарские мученицы", -- это страшное, забрызганное невинной кровью, выстраданное из души полотно, имевшее тогда политическое значение, и Стасов даже считал эту вещь чуть ли не лучшим произведением Маковского. Репин всегда признавал большие заслуги Маковского. -- По-своему этот человек был всегда мне симпатичен, как натура очень цельная, как большой мастер своего дела, уже достаточно оцененный своей страною... Ошеломляющая мода на Маковского не прекращается: картины его скупают не только в Европе -- их алчно поглощают частные галереи капиталистов Америки, и "русский Макарт" с трагической готовностью шагает навстречу вкусам той публики, которая не мыслит жизни, если стены не украшены картинами Маковского, если потолки не расписаны его увражами. Пуст! это баснословно дорого, но ведь это... Маковский! Вечный удачник, уже привыкший к широкой жизни, он иногда бывал жесток, умея наказывать аристократию, вскормившую его в своих салонах. Когда-то, еще в начале славы, Константин Егорович украсил плафонами особняк фон Дервизов, который потом перекупили бароны Аккурти, и Аккурти пригласил мастера в ресторан для беседы. Маковский, заядлый гурман и балованный сибарит, заранее предвкушал великолепный завтрак. -- Ваши дивные увражи, -- завел речь новый домовладелец, -- имеют лишь один недостаток: они анонимны. А что вам стоит подписать их своим именем, и пусть все мои гости знают, что у меня тоже имеется подлинный Маковский. Ну что за труд подмахнуть три плафона? "Русский Макарт" благодушно хотел поставить свою подпись бесплатно. -- В чем дело, барон? -- отвечал он. -- После завтрака поедем к вам домой и я подпишу все три плафона. -- Прекрасно! -- сказал Аккурти и велел лакею подать корюшку под хреном. -- Ну, и хлеба нам.., по ломтику... Он великий маэстро, и ему.., корюшку? Это сразу изменило настроение "русского Макарта". -- Пять тысяч рублей за каждую подпись, -- сказал Маковский скупердяю. Пусть это только анекдот. Но он хорошо вплетается в канву его противоречивой жизни. А сколько требовалось (я не говорю -- творческих) чисто физических усилий, чтобы покрывать маслом необъятные полотна, насыщенные амурами и вакханками, щегольским блеском драгоценностей и приторными аксессуарами. Да, аристократия платила ему щедро, но она же и требовала от мастера шедевральных шедростей в живописи. Маковского спасало только железное здоровье и темперамент творца с уникальной фантазией. А мода есть мода. Побывать в доме Маковского -- уже дело общественного престижа, а залучить его в свой дом -- великое счастье... Известный пейзажист Клевер в старости вспоминал: -- Маковский вообще был душою общества, как среди нас, художников, так и в великосветских кругах, даже среди денежных тузов. Он нигде никогда не терялся, всегда приковывал к себе внимание незаурядной внешностью, красивой головой, умным разговором, обаянием таланта крупного художника России... "Русского Макарта" окружала сказочная роскошь, какая и не снилась никакому русскому художнику. Но титанический непрестанный труд ради заработка породил творческую всеядность, огульную неразборчивость в выборе темы. Талант -- да! -- бил ключом, но Маковский одинаково страстно выписывал пейзаж или жанровую сцену, портрет ученого или содержанку нувориша, он любовался узорами древней жизни, писал вакхическое панно в духе Тьеполо, головки красоток, аллегории и декорации, соглашался расписывать ширмы для спален, выдумывая украшения для паланкина немощной аристократки, -- и все это выполнял не как-нибудь, не между прочим, а с одинаковым блеском! Иванов всю жизнь страдал над "Явлением Христа народу", Крамской так и угас, не завершив своего библейского "Хохота", а где же та главная картина, которой ошеломит мир Маковский? Константин Егорович сумрачно признавался: -- Все некогда! Но знаете, меня давно ждет Минин... Минин возник только в 1896 году, написанный для Нижегородской ярмарки, где для картины был устроен отдельный павильон. Официально холст назывался так: "Кузьма Минин на площади в Нижнем Новгороде призывает сограждан к пожертвованиям". Вот здесь Маковский и размахнулся перед народом во всю богатырскую ширь -- это был уже эпос, подлинный! Даже странно, как Маковский, в его летах, уже погрузневший, уже пребывая в пессимизме, сумел справиться с таким колоссальным полотном, где все взволнованно, все археологически верно, все реально до последней нитки на рубахе мужика, до завязки на котомке нищего. Тут разом все ожило, все задвигалось, забурлило в массе народа, и казалось, что из глубины красок просачиваются вещие слова патриота Минина: "Буде нам похотети помочи государству, ино не пожалети животов своих, да не токмо животов своих, ино не пожалети и дворы своя продавати, и жены и дети наши закладывати..." Вот он, глас народа -- глас божий! Максим Горький, еще молодой, долго стоял перед этой картиной, потрясенный. "Живая вещь, -- писал он тогда, -- крупный исторический жанр, интересный и очень красивый". Здесь красота не мешала -- помогала. Картина так и осталась в Нижнем Новгороде... В грозном 1941 году она стала для нас боевым призывом! x x x Немыслимая легкость кисти, присущая ему смолоду, не покинула мастера и позже. На международной выставке в Антверпене он сделался триумфатором. Картины русских художников растворились тогда среди многих тысяч полотен иностранных мастеров, среди которых блистал венгерский живописец Мункаччи. Но победил все-таки огромный холст Маковского "Свадебный пир в боярском доме", и все члены жюри, во главе со знаменитым Мейссонье, единогласно присудили Маковскому высшую награду -- Большую Золотую медаль с орденом Леопольда. Но где же конец работоспособности этого человека? Неужели даже сейчас не остановится, по-прежнему алчный до роскоши, любви женщин, денег и почестей? На своем юбилее в 1910 году "русский Макарт", кажется, почувствовал, что лучи прихотливой славы не так согревают его, как в молодости. Он сказал: -- В моей мастерской перебывало все, что только было в Петербурге выдающегося и блестящего... Лучшие красавицы столицы наперебой позировали для моих богинь и вакханок. Я зарабатывал громадные деньги, жил почти с царской роскошью, успев написать несметное количество картин. -- А далее последовало горькое признание: -- Нет, я не зарыл своего таланта в землю. Но и не использовал его в той мере, в какой мог бы! Макарта уже давно не было. Испытав под конец пресыщение жизнью, он перенес нравственный недуг, осложненный болезнью мозга, который и свел его в могилу. Маковский был еще крепок, не могло быть и речи об упадке его таланта. На необъятном холсте он выстраивал теперь новую великолепную композицию "Смерть Петрония", в которой даже уход от жизни трактовал как пиршество, почти безумную оргию. Что привлекло его к загадке Петрония, этого законодателя вкусов при беспутном дворе Нерона? Что? И почему на колени ему склонилась женщина с лицом все той же Юлии Павловны? Я не знаю. Я не знаю и другого: что случилось с ним вообще? Слишком любивший жизнь и все, что его окружало, Маковский вдруг испытал трагический надлом. Пресыщение красотой само по себе перешло в иную стадию -- в отвращение. Не понимала, кажется и сама Юлия Павловна, отчего ее муж быстро опустился, обрюзг, померк и впал в состояние глубокой, мрачной депрессии. Ничто уже не соблазняло Маковского. Наконец ему стала невыносима и сама обстановка, расцвеченная красотами. Он сначала порвал с той средой, которую описывал и которая боготворила его. Потом ушел и от семьи... Юлия Павловна, женщина стойкого характера, пыталась сохранить в доме декорум приличия, необходимый для равновесия в обществе; она по-прежнему принимала гостей с визитами, устраивала роскошные ужины, но и сама понимала: без Маковского дом опустел! Конец я отыскал там где не ожидал его найти: в мемуарах заслуженной артистки Ольги Пыжовой, мать которой была сестрою жены "русского Макарта". Она вспоминает свидание со своим знаменитым дядей: Маковский предстал перед нею грязным и взлохмаченным стариком. Пыжова запомнила выражение злобы на его лице, она писала: "...почти физического отвращения к тому, что, как ему казалось, я принесла с собой из его прежней жизни". Ольга Ивановна не забыла жеста, каким он распахнул дверь: -- Вот мой дом, моя жена и мои дети! И ничего дурного больше нету! Пыжова увидела замученную женщину в ситцевой кофточке, которая, склонясь над корытом, стирала грязное белье, а возле стола стоял золотушный мальчик... Таков был финал "русского Макарта"! "Смерть Петрония" слишком празднична и красочна. Но автору выпал иной конец: в тоскливую осень 1915 года на углу Садовой и Невского в коляску Маковского врезался трамвай. Старый живописец выпал на улицу, ударившись головою о торцы мостовой. Константин Егорович умер. На эту печальную картину остается наложить последний мазок. Константин Егорович Маковский будет всегда порицаем, но никогда не станет отвергнутым. Импровизатор бурного темперамента, волшебный кудесник красок и света, он еще долго будет радовать нас. Ни у кого не подымется рука убрать из музеев торжественные полотна, и пусть шумят в Русском музее его балаганы на веселой масленице, пусть на берегах Волги люди проникаются раскаленной атмосферой героического призыва Минина, наконец, эти красивые женщины, давно ушедшие в небытие, вся нескончаемая галерея ученых, артистов, историков, писателей, полководцев России -- они всегда останутся с нами как великолепный документ эпохи, в которой жил, благоденствовал, любил, восхищался, страдал и нелепо умер большой, замечательный мастер. Он лежит на кладбище Александро-Невской лавры. Валентин Пикуль. Трудолюбивый и рачительный муж Вологда издревле украшалась амбарами, отсюда товары русские расходились по всей Европе; в городе со времен Ивана Грозного существовала даже слобода -- Фрязиновая, иноземцами (фрязинами) населенная. Петр I не раз проезжал через Вологду, где с купчинами местными по-голландски беседовал, а после Полтавы он пленных шведов сослал на житье вологодское: -- Народ там приветливый, а в слободе Фрязиновой единоверцев сыщете, дабы не совсем вам одичать... Однажды был сильный мороз. В доме купца Ивана Рычкова уже почивать готовились, когда с улицы кто-то постучал в ворота, жалобно взывая о милосердии христианском. -- Не наш стонет, -- сказала мужу дородная Капитолина Рычкова. -- По-немецки плачется... Пустим, што ли? -- Чай, заколела душа чужая, -- согласился хозяин. -- А коли у наших ворот замерзнет, потом сраму не оберемся... В теплую горницу ввалился закоченевший "герой Полтавы", и он был радостно изумлен, когда хозяин приветствовал его по-немецки, а хозяйка поднесла перцовой для обогрева. Оттаяв возле жаркой печи, ночной гость представился: -- Граф Иоахим Бонде из Голштинии, но имел несчастие соблазниться славою шведских знамен королевуса Карла Двенадцатого, почему и познал на себе все ужасы зимы российской... Купец о себе рассказал: их семья имеет контору в Архангельске, если кому в Европе щетина нужна или клей, смола Древесная или икра вкусная, те непременно к семье Рычковых обращаются. И стал граф Бонде навещать дом радушных купцов, с маленьким Петрушей баловался, как со своим дитятей. Мальчику было восемь лет, когда граф Бонде пришел проститься: -- Карл-Фридрих, мой герцог Голштинии, ныне ищет руки и сердца у дочери царя вашего -- Анны Петровны, и потому государь ваш всех голштинцев от ссылки печальной избавляет... Уехал. А вскоре беда случилась: на Сухоне и Двине побило барки с товарами, семья Рычковых в одночасье разорилась. Батюшка горевал, сказывая Капитолине Ивановне: -- На пустом месте едина крапива растет. Придется дом в Вологде продать, едем на Москву счастье сыскивать. Был 1720 год. Петруша Рычков уже знал грамматику, арифметикой овладел. Однажды, гуляя с батюшкой по Москве, он дернул его за рукав кафтана, крикнув: -- Гляди, наш дядя Юхим в карете-то золотой едет, а с ним господа-то всякие, вельможные да важнецкие... Граф Иоахим Бонде состоял в свите зятя русского царя, он не стал чваниться, облобызав Рычковых приветливо: -- Вы были моими добрыми друзьями в Вологде, теперь я в Москве стану вашим сердечным доброжелателем... По его настоянию герцог сделал батюшку своим "гоф-фактором", и тогда же решилась судьба Петруши Рычкова. -- Вот что! -- сказал ему отец. -- Ныне коммерция да науки меркантильные отечеству крайне нужны стали, а потому решил я тебя к бухгалтерскому делу приспособить. Предков знатных за Рычковыми не водится, посему-то, сыночек родненький, тебе лбом дорогу пробивать надобно... На полотняных фабриках, общаясь с мастерами-иноземцами, Петя Рычков освоил немецкий с голландским, а директор Иоганн Тамес посвящал его в тайны бухгалтерии, в суетный мир доходов и расходов. "Он меня, как сына, любил.., к размножению мануфактур и к пользе российской коммерции чинимых, употреблял", -- так вспоминалось Рычкову на закате жизни. Выучка пошла на пользу, и в 1730 году молодой бухгалтер стал управлять Ямбургскими стекольными заводами. Здесь, в захолустье провинции, встретилась ему красавица Анисья Гуляева, которая и стала его женою... Петр Иванович жил и радовался: -- Ничто нам! Сто рублев в год имеем, проживем. -- Дурак ты, -- отвечал ему тесть Прокофий Гуляев. -- Эвон в таможню столичную немца взяли за восемьсот рублев в год на всем готовом, дабы бухгалтерию соблюдал. А он по-русски -- ни гуту, пишет по-немецки, при нем толмача содержат... Что ты сидишь тут, в лесу, да ста, рублям радуешься? Ехал бы в Питерсбурх да в ножки господам знатным кланялся... Пусть они тебя на место этого немца определят. -- Просить-то совестно, Прокофий Данилыч! -- А-а... Ну, тогда и сиди в лесу. Корми комаров. А вот как детишки забегают, тогда о совести позабудешь... Скоро заводы стекольные из Ямбурга перевели в Петербург, и -- волей-неволей -- Рычков обратился в Сенат, где его приветил сенатский обер-секретарь Иван Кирилов. -- По мне, -- сказал он Рычкову, -- так лучше бы при таможне русского бухгалтера содержать, нежели немца, который на меня же, на русского, и косоротится. Пиши прошение, уладим. Сто пятьдесят рублев в год получать станешь. -- Да немец-то восемьсот имел! На всем готовом. -- Так это немец, -- ответил Кирилов. -- А ты русский... тебя, как липу на лапти, догола обдирать надобно... Было время немецкого засилья при царице Анне Иоанновне -- Кровавой! Рычков стал бухгалтером при таможне. Это сейчас куда ни придешь, всюду сыщешь бухгалтера, а в те стародавние времена бухгалтер был персона редкостная и значительная, ибо начальники только воровать деньги умели, а вот изыскивать выгоды для казны -- на это у них ума не хватало. x x x Умен был сенатский секретарь Кирилов: великий рачитель отечества, экономист и географ, он далеко видел, уже прозревал будущее. Экспедиция, им задуманная, называлась "Известной" (известная для избранных, она была засекречена для других). Киргизы пожелали принять русское подданство, их хан просил Россию, чтобы она в устье реки Ори заложила торговый город, которому и предстояло стать Оренбургом. -- Для "известного" дела, -- объявил Кирилов Рычкову, -- надобен бухгалтер знающий, каковым ты и станешь... Россия нуждалась в торговле с Азией, и в августе 1735 года Оренбург был заложен. Но сейчас на том месте стоит город Орск, а сам Оренбург перетащили к Красной Горе (ныне там село Красногорское), и только в устье реки Сакмары Оренбург нашел свое фундаментальное место, которое занимает и поныне. От множества огорчений, перетрудившись, добряк Кирилов умер, его пост занял Василий Никитич Татищев. При нем Рычков ведал Оренбургской канцелярией. Василий Никитич мыслил широко, государственно; он и надоумил Рычкова смотреть на все глазами историка: -- Кирилов покойный оставил после себя атлас отечества, а что после тебя останется, Петр Иваныч? Неужто один только дом в Оренбурге, где ты семью расселил? А ведь края эти дикие нуждаются в описании научном, Оренбургу пора свою летопись заиметь, дабы потомки о наших стараниях ведали... Такие поучения немало удивляли бухгалтера: -- Уфа-то, заведенная еще от Ивана Грозного, вестимо, в истории нуждается. А мы-то здесь без году неделя... Нам ли о летописях горевать, коли ни кола, ни двора не имеем! Татищев подвел его к окну, указал вдаль: -- Гляди сам, сколь далече отселе нам видится... Не отсюда ли пролягут шляхи торговые до Индии? Правда, что виделось далеко, даже очень далеко... Давно ли здесь верблюды скорбно жевали траву, а теперь стоял город-форпост: за крепостными валами, с которых строго поглядывали пушки, разместились гостиные дворы, по Яику плыли плоты из свежих лесин, всюду шумели толпы людей, понаехавших отовсюду за лучшей долей, а солдатам и матросам нарезали земли -- сколько душа желает, только не ленись да паши... Почва же столь благодатна, что, бывало, кол в землю вобьют -- из кола дерево вырастает! А вокруг Оренбурга уже возводились новые села с веселыми жителями, там жаркий ветер колыхал пшеничные стебли. Анисья Прокофьевна говорила мужу -- не в упрек: -- Сколь уж деток нарожала я тебе! Нешто нам в этаком пекле и век вековать? Хоть бы чин тебе дали, чтобы деточкам нашим при шпаге ходить да низко не кланяться... Даром ты, што ли, по канцеляриям утруждаешься? В 1741 году канцелярия Оренбурга завела особый департамент -- географический. Петр Иванович вникал в ландкарты геодезистов, уже мечтая об атласе этих степных краев, дерзостно помышляя о "топографии" Оренбургской, в которой описать бы все реки и озера, все города и деревни, все полезные руды и злаки сытопитательные, о зверях и зверушечках разных. Пернатых при этом тоже забывать не следует... -- Чин-то за усердие в карьере дают, -- отвечал он жене, -- а научные звания за разум присваивают. Татищев уже хлопотал перед академией, дабы она меня почтила вниманием, да разве в науку пробьешься? Все шестки да насесты иноземцы столь плотно обсели, что любого русского заклевать готовы... К управлению краем пришел Иван Иванович Неплюев, образованнейший человек, при нем завелись в степях школы для русских, башкир и киргизов, задымились в березовых рощах заводы. Оренбург дал стране первые медь и железо. Иван Иванович уважал Петра Ивановича: -- Сколь потомков-то нарожала тебе Анисья? -- Десять. Одиннадцатого во чреве носит. -- А чего земли и чина не просишь?.. Рычков стал коллежским советником, обретя по чину дворянство. Неплюев выделил ему под Бугульмой хорошие земли, чтобы усадьбу завел и жил как помещик. Но Анисье Прокофьевне уже не нужны были ни чин его, ни шпага, ни усадьба. -- Помираю, Петруша, -- позвала она его средь ночи. -- От одиннадцатого помираю.., живи один. За ласку да приветы спасибо, родненький мой. Но завещаю тебе -- женись сразу же, ибо без жены заботливой детишек тебе не поднять... Петр Иванович свое отгоревал, а весною 1742 года ввел в свой дом Елену Денисьевну Чирикову. -- Охги мне! -- сказала молодая, присев от смеха, когда увидела великий приплод от первой жены Рычкова. -- Ништо, -- не испугалась она, -- со всеми управлюсь, да и своих детишек, даст Бог, добавлю дому Рычковых не меньше... От второй жены Петр Иванович имел еще девять отпрысков, услаждая себя приятною мыслью, что после него Рычковым на Руси жить предстоит долго-долго. А там, где выросла его усадьба, вскорости возникло новое оживленное село -- Спасское, закрутились крылья мельниц, перемалывая сытное зерно, с громадной пасеки доносилось тягучее жужжание пчелиных роев: мед жители Спасского измеряли не ведрами, а бочками. По субботам Рычков устраивал детворе "посеканции": -- По мне, так будьте вы хоть кривыми и косыми, но только б разумными чадами, и от просвещения не отвращайтесь... Всяк от мала до велика обязан утруждаться науками на общее благо, дабы стать полезными слугами отечеству! Это ничего, что он детишек своих розгами взбадривал: такова уж эпоха "просвещенного абсолютизма"... Сам же глава семейства неустанно работал, трудясь над "Оренбургской топографией". Академия наук не спешила его печатать, четыре года мурыжила рычковские "Разговоры о коммерции", и только в 1755 году, раскрыв "Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащих", Петр Иванович увидел свой труд в печати, зато не увидел своего имени. Под статьей стояли два анонима. Рычков огорчился: -- Да не вор же я, чтобы имя свое от людей прятать, будто краденое. Ломоносов-то меня знает! Ныне как раз пришло время отослать ему начало топографии Оренбургской... "Михаиле Васильевич Ломоносов персонально меня знает, -- писал Рычков. -- Он, получа первую часть моей "Топографии", письмом своим весьма ее расхвалил; дал мне знать, что она от всего академического собрания алробована; писал, что приятели и неприятели (употребляю точные его слова) согласились, дабы ее напечатать, а карты вырезать на меди..." Хотя Петр Иванович и жил на отшибе империи, но имя его уже становилось известно в Петербурге. Однако не видать бы ему признания, если бы не помог Ломоносов... В январе 1758 года в канцелярии Академии наук совещались ученые: как быть с этим неспокойным Рычковым? Тауберт и Штелин полагали, что без знания латыни Рычкову академиком не бывать. Тогда в спор Ломоносов вступился: -- Мужику скоро полвека стукнет, так не станет же он латынью утруждаться, чтобы рядом с ними штаны протирать! Я полагаю за верное, чтобы академия наша озаботилась для таковых научных старателей, каков есть Рычков, ввести новое научное звание: пусть отныне станутся у нас ЧЛЕНЫ-КОРРЕСПОНДЕНТЫ... Была резолюция: "И начать сие учреждение принятием в такие корреспонденты, с данием диплома, коллежского советника Рычкова..." Об этом Петра Ивановича и уведомили. -- Виват! -- обрадовался он. -- Честь-то какова: я первый на Руси человек, что членом-корреспондентом стал... Весною 1760 года Рычков дописал вторую часть "Топографии Оренбургской" и сразу подал в отставку. Елена Денисьевна даже руками всплеснула: -- А на что ж мы жить-то в отставке станем, ежели от казны жалованья лишимся? Эвон ртов-то у нас сколько, и все разинулись, как у галчат: туда только носи да носи. -- Проживем.., с имения, -- утешил ее Рычков. Академию наук он оповестил о своем новом адресе: "Село мое, называемое Спасским, на самой Московской почтовой дороге между Казанью и Оренбургом, от Бугульмы в 15-ти верстах". Петр Иванович засургучил письмо в конверте: -- Послужил губернаторам! Теперь наукам слуга я... x x x "Трудолюбивый и рачительный муж" -- именно в таких словах воздал хвалу Рычкову знаменитый просветитель Николай Иванович Новиков. Хотя и принято думать, что нет пророка в отечестве своем, но Петр Иванович стал им: в природе Южного Урала он уже разгадал подспудные богатства, которые со временем станут основой могучей русской промышленности. Но трудно, даже немыслимо перечислить все то, о чем хлопотал, над чем трудился Петр Иванович! Специально для Ломоносова он написал "О медных рудах и минералах", предвидя развитие цветной металлургии в степях Казахстана; в другой статье "О сбережении и размножении лесов" он, пожалуй, первым на Руси пробил тревогу, доказывая, что лес не все рубить -- еще и сажать надобно; Рычков писал "О содержании пчел", заложив первые в стране научные опыты над пчелами, для чего сооружал ульи со стеклянными стенками; Рычков первым в России задумался над трагическим для нас понижением уровня Каспийского моря, что, безусловно, отразится на климате всей нашей страны; словно заглядывая в далекое будущее, Петр Иванович подсказывал нам, своим потомкам, о нефтяных богатствах в бассейне реки Эмбы; наконец, он еще застал на своем веку несметные стада сайгаков, диких лошадей -- тарпанов, диких ослов -- куланов, он своими глазами наблюдал активную жизнь многих тысяч бобров и выхухолей, жирные белуги и громадные осетры поднимались тогда по Яику вплоть до самого Оренбурга, -- и Рычков все это видел, заклиная народ беречь природу России, без которой немыслима жизнь русского человека... Отъезжая в свое имение, Петр Иванович вручил своему управляющему сундучок, наказывая строжайше: -- Ты, Никитушка, охраняй его: здесь все, что нажил, и мы по миру пойдем, ежели сундучка этого лишимся. -- Да я за вас!.. -- поклялся Никита. -- Жизнь отдам. Петр Иванович, покончив со службой, перевез из города в усадьбу и свою библиотеку -- под 800 томов (а по тем временам такие библиотеки -- редкость!). Сельская жизнь радовала его. "Я наслаждаюсь деревенским житием, -- писал он на покое. -- Домашняя моя экономия дает мне столько же упражнения, как и канцелярия, но беспокойства здесь такого, как в городе, не вижу..." Правда, спокойствия тоже не было: в своем же имении, буквально у себя под ногами, Рычков сыскал залежи меди, и скоро в его Спасском заработал медеплавильный заводик. Хлопот полон рот, а прибыли никакой. -- Да брось ты медью-то баловаться, -- говорила жена, снова беременная. -- Лучше бы винокурением обогащался... Была ночь на 5 декабря 1761 года, когда в усадьбе вдруг начался пожар. Пламя охватило весь дом. Через разбитые окона выбрасывали на снег мебель и посуду. -- Книги-то! -- взывал Рычков. -- Книги спасайте. Из клубов дыма слышался голос жены: -- Никита-а, сундучок-то наш и где? -- Здеся, -- доносилось в ответ. -- Покедова я жив, с вашим сундучком не расстанусь.., будьте уверены! Петр Иванович смотрел, как, порхая обгорелыми страницами, вылетают из окон его любимые книги. "Да и бросали их в мокрый снег и на разные стороны, -- писал он друзьям, -- надеюсь, что многие испортились и передраны. Особливо жаль мне манускриптов, и переводов, мною самим учиненных. Сей убыток почитаю я невозвратным... Принужден теперь трудиться, чтоб как-нибудь на зиму объюртоваться, а летом новый дом строить..." Зиму кое-как перемучились на пепелище, пора было думать, на что семье жить дальше. Рычков говорил: -- Будто бы место директора Казанской гимназии освобождается... Не написать ли персонам столичным о нужде моей? Но покровителей сильных не оказалось, гимназию другим отдали, пришлось подумать о возвращении из отставки. И туг познал он горькое унижение: его, автора истории и топографии Оренбургской, не пожелали иметь чиновником в Оренбурге. -- Да что вы от меня-то отказываетесь? Или у вас все места в канцелярии заняты членами-корреспондентами Академии наук? Но ему дали понять: нам умников не надобно, казенную бумагу -- ты пиши, а сочинять там всякое -- не похвально. Если же понадобится, так мы и сами не хуже тебя напишем. -- Писарь -- это еще не писатель! -- возмутился Рычков... Сам он в это время работал над проектом торговых сообщений с Ташкентом, с Бухарою, с Хивою и делал географическую раскладку, как добраться караванами до блаженной Индии. Девизом своей жизни Рычков избрал верные слова: "ВЕК ЖИТЬ, ВЕК ТРУДИТЬСЯ, ВЕК УЧИТЬСЯ!" Спасское утопало в душистых садах, посреди села вытекал из земли журчащий ключ холодной живительной воды, гудели пчелы. Было хорошо. А вечером в село возвращалось стадо. Петр Иванович поймал козу, зажал ее меж колен. Гребнем вычесал из нее подшерсток, а нежный пух пустил по ветру. И -- задумался. -- Алена! -- позвал он жену. -- Я вот мыслю о том, что из пуха козьего можно платки вязать легчайшие. Ну-ка, попробуй, красавица. Занятно мне, что у тебя получится. Елена Денисьевна послушалась мужа, и пуховый платок получился на диво хорош, согревающ и легок, как волшебная кисея. Скоро жена Рычкова получила медаль -- от имени "Вольного экономического общества" России. С того-то и начиналась громкая слава знаменитых "оренбургских платков", которой суждено сделаться славой международной. Но опять-таки зачинателем этого народного промысла был неутомимый Рычков. Жена его получила золотую медаль, а сам Петр Иванович получил только серебряную. Это не столь важно... x x x Куда-то вдруг запропастился управляющий Никита, а когда хватились его, то и сундучка не обнаружили, в котором Рычков "на черный день" откладывал сбережения. -- Вот черный день и настал! -- было им сказано... Вспомнилось тут Рычкову, как давным-давно разбило на Двине и Сухоне барки отца с товарами, но там-то -- стихия, суета волн и ветра, а здесь -- свой же человек, и суета его зловредная, корысть житейская и подлейшая. Малость утешало Петра Ивановича, что сыновья старшие уже на службе, а старшие дочери при мужьях, но все равно -- шесть детишек да разные домочадцы немалых расходов требовали. "И так не знаю, как теперь исправляться, -- писал Рычков. -- Продаю оренбургский мой двор, но и на то купца нет -- я уже за половину цены рад бы его отдать... К лакомству и к напиткам я не склонен. Со всем тем я очень несчастлив". Одно было утешение: труды Рычкова стали переводить в Европе, его имя высоко ценили в научных кругах Петербурга и Москвы, ученые путешественники считали долгом своим завернуть в Спасское, чтобы усладить себя беседой с Петром Ивановичем... Он и сам жене говорил: -- Ох, Алена! Чудно все. Как в Ферней все вояжиры заворачивают -- Вольтера повидать, так и в Спасском все ученые не преминут меня навестить, будто я философ какой... Это правда: забвенная деревушка вдали от генеральных трактов империи повидала немало гостей, имена которых ныне принадлежат русской науке: Лепехин и Паллас, астрономы Ловиц, Крафт и Христофор Эйлер, был тут и меланхолик профессор Фальк, ученик Линнея. А в марте 1767 года Рычков сам навестил Москву, где повидался с императрицей Екатериной II и "удостоился из уст ея величества услышать следующие слова: "Я известна, что вы довольно трудитесь в пользу отечества, за что я вам благодарна..." Петр Иванович поднес ей свою книгу "Опыт казанской истории", императрица звала его в опочивальню, где "разговаривала со мной, расспрашивая меня о городе Оренбурге, о ситуации тамошних мест, о хлебопашестве и коммерции тамошней". Рычков пожаловался, что после пожара да воровства домашнего никак оправиться не может и желает из отставки вернуться на службу казенную... Екатерина ответила ему: -- Да ведь шестьсот рублев в год невелико жалованье, и боюсь -- не поладишь с оренбургским губернатором Рейнсдорпом. -- А чего же не полажу с ним? -- Ты, Петр Иваныч, умный, а Рейнсдорп -- дурак. -- Ежели он дурак, ваше величество, -- сказал Рычков, -- так в вашей же власти заменить дурака на умника. -- А где я теперь сыщу умного, чтобы согласился в Оренбург ехать, ежели слухи по Руси ходят, что Яицкое войско опять буянит, и от казаков тамошних любой беды жди... Очевидно, "приватная" беседа с императрицей все же возымела свое действие, ибо Рейнсдорп звал его в Оренбург. -- Ныне вся Украина волнуется, в народе соли не стало, -- сообщил губернатор. -- От канцелярии своей стану отпущать вам тысячу рублев в год, ежели возьмете на себя и управление соляными копями в крепости здешней -- Илецкая Защита... Выбирать не приходилось. Илецкая же Защита (ныне город Соль-Илецк) южнее Оренбурга, жарища там адовая, а тоска лютейшая. Форт отгородился от степи и разбойников деревянным забором, внутри его -- мазанки да казармы, церковь да магазины; вот и все; двести беглых мужиков выламывали из недр пласты соли, а больные садились в грязь по самую шею, и та грязь их исцеляла. Даже на каторге люди жили лучше и веселее, чем в этой Илецкой Защите, солью сытые и пьяные, но Рычков отбыл "наказание", в результате чего явилась в свет его новая книга "Описание Илецкой соли"... Именно здесь, среди беглых и ссыльных, Петр Иванович уже явственно ощутил в народе признаки той грозы, которая разверзла небеса сначала над казацким Яиком, где вдруг явился некий Емелька Пугачев... Но прежде "возмущения яицкого" калмыцкая орда -- со всеми кибитками и верблюдами -- вдруг стронулась со своих кочевий, напролом повалив в сторону далекой Джунгарии, и с этого времени началась вражда Рычкова с губернатором. Петр Иванович как историк почел своим гражданским долгом пояснить это событие своим современникам. В письменах ученым он доказывал, что бежать калмыков вынудили не только злостные наговоры и клевета фанатиков-лам, но и притеснения со стороны оренбургских хапуг-чиновников... Рейнсдорп об этом узнал. -- Жалкий Тартюф! -- закричал он. -- Я уже прозрел вашу низкую натуру, и в канцелярии видят, что ваши злословия о чиновниках происходят едино лишь от зависти. Да, -- сказал Рейнсдорп, -- я воздаю должное вашим способностям, но... Кто вам право давал излагать историю губернских событий, прежде не советуясь со мною, с начальником всей губернии? Петр Иванович с достоинством поклонился: -- Трудясь над историей, я меньше всего думал о советах начальства, ибо история существует сама по себе, и никакой Атилла не сделает ее лучше, ежели она плохая... 5 октября 1773 года Емельян Пугачев, подступив под стены Оренбурга, замкнул город в кольцо осады. Окрестные фортеции и деревни были выжжены, все офицеры в гарнизонах перевешаны, ни один обоз с провиантом не мог пробиться к осажденным, и, как писал А. С. Пушкин, "положение Оренбурга становилось ужасным... Лошадей давно уже кормили хворостом. Большая часть их пала... Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа". Рычков с семьей остался в осажденном городе, день ото дня ожидая, что ворота будут взломаны восставшими. Голод взвинтил базарные цены. Гусь шел за рубль, за соленый огурец просили гривенник, а фунт паюсной икры стоил 90 копеек. Конечно, при таких бешеных ценах неимущие шатались от голода. Петр Иванович вел летопись осады и, дабы помочь голодающим, делал опыты по выварке кож, искал способы замены хлеба суррогатом. Он еще не знал о гибели сына-офицера, но выведал другое: "Село мое Спасское и еще две деревни.., злодеями совсем разорены... Пуще всего я сожалею об моей библиотеке, коя от злодеев сожжена и разорена". Только весною 1774 года с Оренбурга была снята осада, и Петр Иванович отъехал в Симбирск, где повидал сидящего на цепи Пугачева: -- За что ж ты, вор, моего сыночка сгубил? Рычков стал плакать. Пугачев тоже заплакал. Об этом Петр Иванович тоже не забыл помянуть в "летописи", признавая, что "нашел я в нем (в Пугачеве) самого отважного и предприимчивого казака...". Но поездка Рычкова в Симбирск вызвала очередной скандал с оренбургским губернатором Рейнсдорпом: -- Вы зачем таскались туда без моего понуждения? -- Меня звал в Симбирск граф Панин, чтобы я изложил "экстракцию" о событиях в Оренбурге во время осады. -- Почему об осаде Оренбурга не меня, губернатора, а вас, моего чиновника, сиятельный граф изволил спрашивать? -- Значит, -- отвечал Рычков, -- историкам и писателям больше доверия, нежели персонам вышестоящим... Петр Иванович отказал Рейнсдорпу в цензуровании своей рукописи "Осада Оренбурга", не пожелал восхвалять деяния начальников, как не стал порочить и восставших. Советский историк Ф. Н. Мильков писал: "Рычков отличался большой принципиальностью в научной работе. Он не побоялся пойти на открытый конфликт с губернатором, только чтобы в своих исторических сочинениях не искажать действительности, не подправлять ее в интересах бездарной администрации..." Рейнсдорп клеветал на него Петербургу: "Для меня его хартия (история осады Оренбурга) до сих пор остается тайной, из чего я с уверенностью вывожу, что он, по своему обыкновению, наполнил ее сказками и лжами". Рычков оправдывался перед Петербургом: "Я во всю мою жизнь ласкателем и клеветником не бывал, держусь справедливости..." Рейндорп не уступал. -- Только в могиле, -- бушевал он в канцелярии, -- такой человек, как Рычков, расстанется со своею черной душою... Рычков был уже в могиле, когда его рукопись попала в руки поэта Пушкина. "Я имел случай ею пользоваться, -- писал поэт. -- Она отличается смиренной добросовестностью в развитии истины, добродушным и дельным изложением оной, которые составляют неоценимое достоинство ученых людей того времени". Издавая свою "Историю пугачевского бунта", Пушкин опубликовал в приложении к ней и записки Рычкоза об осаде Оренбурга... Так в нашей истории Петр Иванович невольно совместил свое историческое имя с именами Ломоносова и Пушкина! Рычкову исполнилось 63 года, а он давно чувствовал себя стариком: слишком уж много выпало тревог и волнений в жизни бухгалтера, историка, географа, чиновника, писателя, мужа двух жен и, наконец, отца многих детей. В феврале 1773 года, выходя из канцелярии, он на обледенелом крыльце неловко оступился и повредил себе ногу. С тех пор превратился в инвалида: с одного боку опирался на костыль, с другой стороны его поддерживал слуга... "Впрочем, -- записал он, -- домашнее мое упражнение состояло большею частию в сочинении топографического словаря на всю Оренбургскую губернию": -- Оставлю после себя народный лексикон, каким народ выражает географические понятия и названия... Лексикон занял 512 листов бумаги, и Екатерина II, получив его копию, распорядилась выдать из казны 15 000 рублей. Петр Иванович от такого подарка не отказался: -- Но чую, что смазывают меня перед дальней дорогой, яко старый шарабан, чтобы не сильно скрипел. Да и то верно -- с местной критикой мне не ужиться... В марте 1777 года Рычков указом императрицы был назначен "главным командиром" екатеринбургских заводов на Урале. Это было видное повышение, но это было и заметное удаление. Отказываться нельзя, и он поехал вместе с женою... Приехал на новое место и слег. Елена Денисьевна плакала. -- Не рыдай, Аленушка! -- сказал ей