о силам: всегда врагов было больше. И ни разу (ни разу!) он не знал поражений... Котляревского вызвали в Петербург. Во дворце Зимнем почти затерялся "генерал-метеор" в блистательной свите. Отворились белые двери, все в золоте. Александр I приставил лорнетку к безбровому глазу. Точно определил, кто здесь Котляревский, и увел его в свой кабинет. А там, наедине, император сказал: -- Здесь нас никто не слышит, и ты можешь быть со мною вполне откровенен. Тебе всего тридцать пять лет. Скажи, кто помог тебе сделать карьеру столь быструю? Назови покровителя своего. -- Ваше величество, -- в растерянности отвечал Котляревский, -- мои покровители -- едино те солдаты, коими имел честь я командовать. Их мужеству я обязан своей карьерой! Император слегка откачнулся от него в недоверии: -- Прямой ты воин, а честно ответить мне не пожелал Покровителя своего утаил. Не пожелал открыть его предо мною... Из кабинета царя Котляревский вышел, как оплеванный. Его заподозрили, будто не кровью, а сильною рукой в "верхах" сделал он свою карьеру -- скорую, как полет метеора. Боль этой обиды была столь невыносима, что Петр Степанович тут же подал в отставку... Полный инвалид, он думал, что скоро умрет, а потому заказал себе печать, на которой был изображен скелет при сабле и с орденами Котляревского средь голых ребер. Он не умер, а прожил еще тридцать девять лет в отставке, угрюмо и молчаливо страдая. Это была не жизнь, а сплошная нечеловеческая пытка. О нем писали тогда в таких выражениях: "Ура -- Котляревский! Ты обратился в драгоценный мешок, в котором хранятся в щепы избитые, геройские твои кости..." Тридцать девять лет человек жил только одним -- болью! Денно и нощно он испытывал только боль, боль, боль... Она заполонила его всего, эта боль, и уже не отпускала. Он не знал иных чувств, кроме этой боли. При этом еще много читал, вел обширную переписку и хозяйство. У Котляревского была одна черта: он не признавал мостов, дорог и тропинок, всегда напрямик следуя к цели. Реки переходил вброд, продирался через кусты, не искал обхода глубоких оврагов... Для него это очень характерно! В 1826 году Николай I присвоил Котляревскому чин генерала от инфантерии и просил его взять на себя командование армией в войне с Турцией. "Уверен, -- писал император, -- что одного лишь Имени Вашего достаточно будет, чтобы одушевить войска..." Котляревский от командования отказался: -- Увы, я уже не в силах... Мешок с костями! Последний подвиг жизни Котляревского приходился как раз на 1812 год, когда внимание всей России было сосредоточено на героях Бородина, Малоярославца, Березины... Героизм русских воинов при Асландузе и Ленкорани остался почти незамеченным. Петр Степанович по этому случаю говорил так: -- Кровь русская, пролитая на берегах Аракса и Каспия, не менее драгоценна, чем пролитая на берегах Москвы или Сены, а пули галлов и персов причиняют воинам одинаковые страдания. Подвиги во славу Отечества должны оцениваться по их достоинствам, а не по географической карте... Последние годы он провел близ Феодосии, где на голом солончаке пустынного берега купил себе неуютный дом. Пусто было в его комнатах. Получая очень большую пенсию, Котляревский жил бедняком, ибо не забывал о таких же инвалидах, как и он сам, -- о своих героях-солдатах, которые получали пенсию от него лично. Гостям Котляревский показывал шкатулку, тряся ее в руках, а внутри что-то сухо и громко стучало. -- Здесь стучат сорок костей вашего "генерала-метеора"! Петр Степанович умер в 1852 году, и в кошельке его не нашлось даже рубля на погребение. Котляревского закопали в саду возле дома, и этот сад, взращенный им на солончаке, в год его смерти уже давал тень... Еще при жизни его князь М. С. Воронцов, большой почитатель Котляревского, поставил ему памятник в Ганже -- на том самом месте, где "генерал-метеор" в юности пролил свою первую кровь. Знаменитый маринист И. К. Айвазовский, уроженец Феодосии, был также поклонником Котляревского. Он собрал по подписке 3 000 рублей, к которым добавил своих 8 000 рублей, и на эти деньги решил увековечить память героя мавзолеем-часовней. Мавзолей этот, по плану Айвазовского, был скорее музеем города. Из усыпальницы Котляревского посетитель попадал в зал музея, вход в который стерегли два древних грифона, поднятых водолазами со дна моря. Мавзолей Котляревского был построен художником на высокой горе, с которой открываются морские просторы и видна вся Феодосия. Вокруг мавзолея-музея стараниями горожан был разбит тенистый парк... Музей Айвазовский создал, но смерть помешала художнику исполнить замысел до конца: прах Котляревского так и остался лежать в саду, который он сам посадил. О Котляревский! Вечной славой Ты озарил кавказский штык. Помянем путь его кровавый -- Его полков победный клик... Как мало я сказал о нем! ЖИЗНЬ ГЕНЕРАЛА-РЫЦАРЯ Еще не поздно, есть о чем Нам вспоминать. Теперь два слова Скажу про Кульнева, -- о нем Тебе, чай, слышать уж не ново? Это из поэмы о Кульневе знаменитого финско-шведского поэта Иоганна Рунеберга... Яков Петрович Кульнев -- давняя любовь моя. Сколько волнений, сколько восторгов пережил я, узнавая о нем... Где Кульнев наш, рушитель сил. Свирепый пламень брани? Он пал, главу на щит склонил И стиснул меч во длани. Так писал Жуковский; Денис Давыдов писал гораздо проще: О муза, расскажи, как Кульнев воевал, Как он среди снегов в рубашке кочевал И в финском колпаке являлся среди боя. Пускай услышит свет Причуды Кульнева и гром его побед... Человеку нормального роста эфес сабли Кульнева доходил до плеча -- Яков Петрович был великаном, души добрейшей и благородной. А вид имел зверский: нос у него громадный, красный, лицо в кущах бакенбард, зачесанных вперед от висков, а глаза -- как угли. Кульнев, презирая смерть, всегда шел в авангарде. -- Герой, служащий Отечеству, -- говорил он друзьям, -- никогда не умирает, оживая духом бессмертным в потомстве... И земля тряслась, когда он взмахом сабли срывал в атаку лавину гродненских гусар. x x x Еще юным поручиком Кульнев отличился при Вендорах, за что его свысока потрепал по плечу сиятельный Потемкин. А в кавалерийской лаве под Брестом-Литовским Кульнев решил участь сражения -- и его заметил Суворов. Под Прагой он первым ворвался на коне в город -- ему был присвоен чин майора. Майор был беден. Он шил себе гусарский доломан из солдатского сукна. Все деньги, какие были, отсылал домой. Кормился же из котла солдатского. Павел I, вступив на престол, издал приказ о количестве блюд по званиям: майор должен был иметь за столом непременно три кушанья... Император спросил Кульнева: -- Доложи -- каковы три кушанья ты отведал сей день? -- Одну лишь курицу, ваше величество. -- Как ты смел? -- Виноват. Но сначала я положил ее плашмя. Потом смело водрузил ребром. И наконец безжалостно обкусал ее сбоку... Брату своему Кульнев писал на Псковщину: "Подражаю полководцу Суворову и, кажется, достоин того, что меня называют учеником сего великого человека. А в общем, прозябаю в величии нищеты, римской. Ты скажешь -- это химера? Отнюдь, нет.., чтение Квинта Курция есть беспрестанное мое упражнение?" Громадная шапка густых волос рано поседела. В обществе он был хмур, сосредоточен и, кажется, несчастлив. Кульнев флиртовал немало, как и положено гусару, но безответно любил он только одну женщину. К сожалению, она принадлежала к титулованной знати, и он -- гордец! -- молчал о чувствах своих, боясь получить отказ... Но вот запели трубы о войне -- грянули походы по Европе против Наполеона. В боевой жизни Кульнев преображался. Становился весел, шутил, смеялся летящим ядрам; он слагал стихи друзьям. На гусарских бивуаках рыдали гитары и пелось, пелось, пелось.., всю ночь! Наступление -- Кульнев идет в авангарде. Случись ретириада -- и Кульнев в арьергарде сдерживает натиск врага. Всегда при сабле, а по ночам не спит, сидя на барабане. -- Не сплю для того, -- говорил, -- чтобы мои солдаты могли как следует выспаться... Слава подлетала к нему не спеша. Не было сражения, в котором бы не прогремело имя Кульнева. Народ, самый точный ценитель отваги, отметил эту славу -- и владимирские офени уже разносили по Руси первые лубки с изображением Кульнева. В крестьянских избах, на постоялых дворах и в харчевнях "храбрым Кульневым" стали украшать стены. И мужчины, попивая чаек, уже толковали о нем, как о герое всенародном: -- Во, наш батюшка Кульнев.., вишь, как наяривает! А сам Кульнев по окончании войны сказал: -- Люблю Россию! Хороша она, матушка, еще и тем, что у нас в каком-нибудь углу да обязательно дерутся... Точно -- в самом углу России тут же возникла русско-шведская война, и Кульнев вскочил в седло. Донцы с гусарами его шли за ним, сутками хлеба не куснув, ибо Кульнев гнал конницу вперед, только вперед (обозы не поспевали!). Трижды прошел Кульнев через Финляндию -- через снега, через завалы лесные, буреломы, под пулями. В дерзких рейдах по тылам врага Кульнев выковал тактику партизанской борьбы, которая вскоре нам пригодилась... x x x Не знаю, как сейчас, но раньше не было в Финляндии школьника, который бы не знал о Кульневе... Читали наизусть: Ты б посмотрел его черты! Между картин убогой хаты Еще порой увидишь ты Какой-то облик волосатый; Ты подойдешь -- проглянет рот, Улыбка кроткая блеснет И взор приветливый, открытый... Вглядись -- то Кульнев знаменитый! На нас рука его несла Беду и смерть и ужас боя, Но честь его и нам мила, Как честь родного нам героя... Поначалу своим появлением он навел страх на финнов. В метельных потемках застывал Якобштадт, население которого решило балом развеять печаль военной зимы. Играли, скрипки, и вздыхали жалобно валторны шведского оркестра. Двери настежь.., в блеск чопорного бала прямо с мороза ввалился он, заснеженный медведь. Иней и сосульки покрывали лицо, заросшее волосами. Зорким глазом могучий партизан окинул женщин. И точно определил он первую красавицу в городе. Что-то грозно потребовал у нее на своем языке. Вид Кульнева был столь ужасен, что... -- Уступи ему, Эльза, во всем, -- заговорили горожане. -- Ведь ты не хочешь, чтобы он спалил наш уютный Якобштадт! Запели скрипки, радостно вздохнули валторны. Бал продолжался, и Кульнев был самым приятным кавалером... Опять он шел в авангарде, вызывая удивление в противнике своей удалью. Скоро о нем знали все как о генерале-рыцаре. Кульнев был страшен в битве, когда враг не сдавался. И он был необыкновенно благороден, если враг запросил пощады. Имя Кульнева в Финляндии становилось знаменем спасения. -- Кульнев идет! -- а это значило: идет великодушный противник, который станет другом; одно имя его вселяло успокоение. Кульнев приходил в бешеную ярость, если кто-нибудь допускал насилие над пленными. И он "рубил в куски" тех, кто наносил обиду мирному жителю. Покоренная Финляндия полюбила его; когда он с кавалерией входил в старинный Або, все жители вышли на улицы, устроив ему пышную встречу, как триумфатору... Бывало не раз, что казаки с пиками наперевес окружали королевских гусар, готовые проткнуть их насквозь, и тогда над сугробами неслись призывы шведских офицеров: -- Koulnef, Koulnef, sauvez nous la vie! <Кульнев, Кульнев, спаси нам жизнь! (франц.)>. И, словно вихрь, из бурана вылетал на коне генерал-рыцарь; разбросав перед собой пики казачьи, Кульнев спасал от гибели побежденных, которые кидались ему на шею. -- Отныне вы гости мои, -- говорил он пленным. -- Живу по дон-кишотски я, как Рыцарь Печального Образа, но.., прошу всех к столу моей стряпни отпробовать. Из Стокгольма в шведскую армию, действующую против России, пришел удивительный приказ, в котором король запрещал стрелять в генерала Кульнева! Однако война со Швецией затянулась, и уже нарастала угроза новой войны с Наполеоном. Пора было кончать битву на фланге, чтобы освободить армию для баталий решающих. Перед русскими воинами в 1809 году лежало замерзшее Балтийское море -- все во вздыбленных торосах, в пуржистых бурях... 6 марта Кульнев издал свой исторический приказ: "Бог с нами, я перед вами, а князь Багратион за нами. В полночь собраться у мельницы. Поход до Шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны -- истинная награда, честь и слава бессмертия! Иметь при себе по две чарки водки на человека, по куску мяса и хлеба. Лошадям -- по два гарнца овса. Море нестрашно. Отдыхайте, мои товарищи!" Русская армия двинулась через море, и кавалерия Кульнева вдруг загарцевала под стенами Стокгольма. Тогда-то и был заключен Фридрихсгамский мир, по которому шведы уступили русским всю Финляндию. Война закончилась грандиозным банкетом, который побежденные шведы устроили своим победителям -- русским. Слава Кульнева в этой войне упрочилась, и он решил объясниться в любви с дамою своего сердца. Женщина охотно соглашалась вручить ему свою руку и сердце, но... -- Прошу вас, -- сказала она, -- оставить воинскую службу. Я немало наслышана о безумной храбрости вашей и согласитесь, что мне совсем нежелательно остаться вдовою. -- Сударыня, -- отвечал ей Кульнев, -- долг пред службою Отечеству я ценю выше долга супружеского... Так завершилась его любовь. За блистательный поход кавалерии через Балтику Кульнева наградили пятью тысячами рублей. Яков Петрович половину отослал матери, остальные истратил на друзей и своих подчиненных. Осталась генералу та же самая курица, которую он клал на тарелке плашмя, лежмя и всяко разно. А на финских хуторах и поныне можно встретить старинные гравюры. Кульнев изображен в окружении финской семьи, нянчащим на своих руках младенца. Младенец же этот -- Иоганн Рунеберг, краса и гордость финской культуры, который позже писал: Вражду лишь робкий заслужил -- Ему позор и посмеянье, Но честь тому, кто совершил Бесстрашно воина призванье... За отличие в битвах с турками при Дунае Кульнев получил саблю, осыпанную алмазами. Его назначили шефом Гродненского гусарского полка. Первым же приказом он запретил гусарам ношение в ушах серег. И никто не взроптал. -- Для любимого дружка и сережку из ушка! -- говорили вислоусые, старые, прокуренные гусары... Близился год 1812 -- год нашей славы и доблести. Наполеон через Смоленск устремился на Москву, а в сторону Петербурга двинулись войска маршала Удино, против которого стоял с армией князь П. X. Витгенштейн. В этом корпусе Витгенштейна, прикрывавшем столицу, состоял и Кульнев со своими гродненцами. Судьба обрекла его сражаться сейчас на тех зеленых полянах, среди которых прошло его детство. -- Ежели, -- говорил он в эти дни, -- паду от меча неприятельского, то паду славно, почитая себе за счастие каплей крови последней жертвовать защите Отечества! Витгенштейн в порядке отводил свой корпус к Дрисскому лагерю. Прикрывая отход его армии, в непрестанных схватках, гусары Кульнева привычно качались в седлах, звенели низко опущенные ташки с вензелями, бряцало оружие и раздавалась песня: Нам плевать на Удино -- Он для нас одно дерьмо... Яков Петрович с тревогой оглядывал отчие места, затянутые дымом от сгоревшего пороха. -- Жано, -- сказал он своему адъютанту Нарышкину, -- ты бы знал, милый, какая тоска гложет сердце. Ведь это моя родина! Неподалеку отсюда есть постоялый двор в Клястицах, где проездом, сорок восемь лет назад, нечаянно родила меня матушка... Ударом небывалой ярости Кульнев обрушил своих гусар на противника. Расколошматил французов в пух и прах. Они стояли перед ним дрожащие. Среди пленных, весь в блеске мундира, застыл и любимец Наполеона -- генерал Сен-Жени. И шел дождь... Кульнев сорвал с пояса Сен-Жени шпагу. -- А вам -- в Москву, -- сказал в злости... Сен-Жени был первым генералом Наполеона, который попал к нам в плен, и Москва сбегалась смотреть на него, как на чудо. Остальных пленных Кульнев загнал в монастырь бернардинов, где была его штаб-квартира. Иван Нарышкин открыл монашеские погреба, а там бродили меды панские, дремали в бочках вековые ликеры. Тут французы перепились с горя (а хитрый Нарышкин слушал, о чем они болтают). Утром он навестил Кульнева: -- Женераль! Судя по всему, что я узнал, маршал Удино совершает обходное движение по тракту из Полоцка на Себежу. -- В седло, гусары! -- отвечал Кульнев... Ельник да березник, изредка сосны вдоль почтового тракта. Глухие ставки озер, редко-редко где почернеет пахота. В этих краях Кульнев перехватил корпус Удино. Битва разгорелась возле селения Клястицы, где он родился. И это была первая значительная битва в Отечественной войне 1812 года. Удино не выдержал напора русских -- он отступил, побросав обозы. Гусары сотнями брали пленных. Победа под Клястицами возвысила дух нашей армии. Яков Петрович ждал, что его "сикурсируют" подмогой с тыла. Но, в горячке погони за Удино, он далеко оторвался от корпуса Витгенштейна... Жарко было. Дожди стучали по земле бурными, короткими ливнями, не освежая. -- Вперед, гусары! -- призывал Кульнев. Навзничь он опрокинул бригаду французского генерала Кабрино. А за этой бригадой вдруг выросли пред ним, как стенка, главные силы противника. -- Время жить кончилось, -- сказал Кульнев. -- Ныне пристало время умирать. Поспешим в битву, гусары! Вот они -- герои тех огненных лет: На затылке -- кивера, Доломаны -- до колена, Сабли, ташки -- у бедра, А лежанкой -- копна сена... Взвизгнул обнаженный клинок, и в тумане утреннем померкла сизая олонецкая сталь. Кульнев -- впереди! впереди! впереди! -- водил гусар в атаку. Из одной выведет -- ведет во вторую. Над зелеными полями разносился призыв: -- Руби их в песи, круши в хузары! Удино навалился на гусар всей мощью своего корпуса, и Кульнев отвел свой отряд за Дриссу. Было так жарко, что он сбросил с плеч гусарский ментик. Земля парила, громыхал гром... Средь печальных холмов отчизны мокли брошенные пушки. Кульнев слез с коня и, презрев смерть, повел его в поводу. -- Поспешим! -- торопил его Нарышкин. -- Нет, -- отвечал Кульнев адъютанту, -- так уж повелось: в авангарде я первый, а в ретираде -- последний . Он подошел к пушке, открыл зарядную фуру: -- Заряжай! Генерал-рыцарь Яков Петрович Кульнев сражался до конца. Из брошенной мортиры, прикрывая отход своих товарищей, он стал обкладывать ядрами колонну противника. Здесь его настигло французское ядро, которое оторвало ему две ноги сразу. Обезноженный Кульнев не терял сознания. Одним движением руки он сорвал с себя все ордена: -- Возьми их, Жано! Пусть французы не ведают, что им удалось убить самого Кульнева... Нарышкин, плача, забрал у него реликвии былой славы. Последним усилием Кульнев завернулся в шинель солдата. Он желал умереть как рядовой великой армии. Но весть о гибели Кульнева все же дошла до Наполеона, и в письме к своей молодой жене император поделился своей радостью... Это случилось возле деревеньки Сивошино; позже там выросли молодые елочки, которые бросали тень благодатную на придорожный камень, а на камне том было начертано: На сем месте пал, увенчан победой, храбрый Кульнев, как верный сын, за любезное ему Отечество сражаясь. Славный конец его подобен и славной жизни. Оттоман, Галл, Германец и Швед зрели его мужество и неустрашимость на поле чести. Стой, прохожий, кто бы ты ни был. Гражданин или Воин, но почти его память слезою. Кульнев был первым русским генералом, павшим в Отечественной войне, и Москва облеклась в траур. Знаменитая певица Лизынька Сандунова (тогда еще во всем блеске женской красоты и таланта) выступала в тот день на оперной сцене. Слезы душили ее, она не могла вести арию -- и вдруг властно остановила оркестр. В белом хитоне античной богини, раскинув руки, Сандунова запела о боли сердечной: Сла-ава нашему генералу-у Ку-ульневу, Положившему живот за Отечество, -- Ему наша сла-аава-а . И весь зал, как один человек, разом поднялся в рыданиях. В 1831 году прах Кульнева из придорожной могилы перенесли "в его бедное именьице Ильзенберг (что в Режицком уезде Витебской губернии). Над гробницей Кульнева, в особом треножнике, положили роковое французское ядро. Позже над могилой была возведена церквушка. Полк гродненских гусар стал называться полком Клястицким гусарским. А в 1912 году, когда отмечался столетний юбилей Отечественной войны, железнодорожная станция Межвиды, лежавшая неподалеку, была переименована в Кульнево. Своего потомства Кульнев не оставил. Из числа его побочных потомков отличились два правнучатых племянника. Николай Ильич Кульнев, будучи мичманом, геройски сражался в Цусиме на флагманском броненосце "Князь Суворов". А старший лейтенант флота Илья Кульнев стал одним из первых асов морской авиации. Он погиб над водами Балтики -- в неравном бою с германскими "альбатросами". Ныне могила Я. П. Кульнева находится на территории Латвийской ССР. Сейчас это место называется Берзгале -- его навещают туристы, едущие по дороге от Великих Лук. Могила генерала-рыцаря находится под охраною государства, как памятник нашей славной истории. В Военной галерее героев 1812 года, что расположена в Зимнем дворце, имеется портрет Кульнева, писанный Д. Доу, но мне, честно говоря, больше нравится рисунок с Кульнева, исполненный -- резко и жестко -- французом Луи де Сент-Обеном. Был век бурный, дивный век, Громкий, величавый, Был огромный человек -- Расточитель славы... Это опять из Дениса Давыдова, которому эфес кульневской сабли доходил до кончика носа. Валентин Пикуль. Вольное общество китоловов Еще в юности я приобрел увесистый том "Год на Севере" замечательного писателя С. В. Максимова, которого у нас больше знают по книжке о мудрости народных изречений. Увлеченный прошлым русского Севера, я и не подозревал, что эта книга отчасти вошла в историю революционного движения на царском флоте. О китах я скажу потом. Но сначала вспомним адмирала Николая Карловича Краббе, за которым глобальных походов не числилось, но он первым прошел по Амударье, положив начало когда-то славной Аральской флотилии. Старые адмиралы, потрепанные штормами всех широт мира, терпеть его не могли, иначе как "щенком" или "мальчишкой" не называя: -- Да где он плавал-то? На Арале да по Каспию? Выходит, из лужи в корыто перелез, там и барахтался... Управляя морским министерством, Краббе создавал для России паровой броненосный флот -- в этом его главная заслуга. Литературоведы знают Краббе с иной стороны: будучи приятелем Н. А. Некрасова, он любил охотиться и, пользуясь своим положением при дворе, помогал поэту избегать всяческих трудностей с изданием "Современника". Искусствоведам Краббе известен в роли коллекционера собравшего галерею картин и скульптур легкомысленного жанра. Наконец, об этом адмирале существует еще одно мнение -- как о ловком царедворце, который потешал царскую семью циничным остроумием и бес пардонными выходками эксцентричного порядка. Ему, как шуту, прощалось многое, и Краббе, уроженец Кавказа, иногда увеселял царя грузинской лезгинкой или армянскими "серенадами". Если хочешь быть богат, Лучше кушай виноград. Если хочешь быть счастлив, Кушай много чернослив... Краббе имел привычку носить мундир нараспашку, галстук и воротнички с манжетами мешали ему. Соответственно, обнажив волосатую грудь, он и двери держал настежь -- в кабинет к нему входили смело, ибо в приемной Адмиралтейства не бьют даже адъютантов. В пустой холостяцкой квартире на окраине Васильевского острова не имелось даже люстры, хотя с потолка гостиной и свисал крюк. -- На этом крюке меня и повесят, -- говорил Краббе... Именно при Николае Карловиче Краббе и случилась история с созданием "Вольного общества китоловов". x x x Морской корпус -- на берегу Невы; возле него, меланхолично скрестив на груди руки, давно стоит задумчивый Крузенштерн... 1871 год отмечен нарастанием идей "народовольчества"; однако народники потерпели неудачу, пытаясь привлечь к своему движению офицеров армии и флота, -- не все верили в успех их дела! И лишь немногие тогда убедились в том, что революционная ситуация в России -- не выдумка фантазеров, а подлинная назревшая сущность, потому и примкнули к народовольцам... Конспирация? Ею пренебрегали. А полицию не удивляло, если однажды вечером из какой-либо частной квартиры вываливалась толпа молодежи, продолжая бурную дискуссию на улицах. Конечно, в таких условиях вести революционную пропаганду было нетрудно и даже слишком заманчиво... Морской корпус такой пропаганды не знал! А начальство не осуждало в гардемаринах неистребимую лихость, будто бы исключавшую интерес к вопросам политики. Так и было: в корпусе, например, процветало общество, которое возглавлял гардемарин из графов -- Диего Дюбрэйль-Эшаппар I. Склонные к разным дурачествам гардемарины льнули к нему. Дюбрэйль-Эшаппар внушал своим адептам: учиться кое-как, лишь бы не выгнали, книг не читать, по театрам не шляться, умников презирать. В эту среду затесался и кадет Хлопов, юноша воспитанный и образованный, за что граф открыто именовал его дураком, а товарищи третировали... Но это еще не начало истории! Осенью 1871 года все пять камер корпусного карцера были заполнены "самовольщиками": кто сбегал в кондитерскую, кто по маме соскучился, кому просто погулять захотелось. Двери камер выходили в общую залу, где сидел сторож, за полтинник согласный отворить двери. Здесь, в этой зале, арестованные и собирались по вечерам. Однажды кадет Эспер Серебряков пожаловался гардемарину Володе Луцкому, что ему совсем нечего читать, а сидеть еще долго. Луцкий отвечал кадету с пренебрежением: -- Боюсь, мое чтение не подойдет... Но книгу все-таки дал. Это был Ф. Лассаль. Затем последовал Чернышевский, номера герценовского "Колокола"... Луцкий спрашивал: -- Ну как? Осилил? Скоро в корпусе образовался кружок кадетов и гардемаринов, которые собирались тайком от начальства, обсуждали прочитанное, стремились к действию. Между прочим, среди изученных ими книг оказалась и книга С. В. Максимова "Год на Севере". Этот край был тогда известен россиянам в самой ничтожной степени... Зашла речь и о китах! Им в ту пору придавали очень большое значение, ибо Норвегия была для России наглядным примером того, как может разбогатеть страна на одном лишь китовом промысле. С. В. Максимов писал о неудачах, постигших русских в освоении китобойного промысла. А в Соляном Городке столичная профессура читала для рабочих популярные лекции, не забывая упомянуть о китовом мясе, пригодном для насыщения, что очень зло и метко высмеяли в стихах демократы-искровцы: Вы судите сами -- Знать на кой нам лешего Про кита с усами, Если ты не ешь его?.. Лучше помогли бы, -- Вот что нас измучило! -- Чтоб от тухлой рыбы Животы не пучило... Из самообразовательного кружок постепенно превращался в революционный, и Владимир Луцкий этот момент уловил: -- Господа, -- спросил он, -- не пора ли всем нам принять участие в тайном обществе для свержения самодержавия? Наверное, не пристало ему, отроку, ставить такой вопрос перед кадетами, еще мальчишками! Но бурное время торопило молодежь, а все тайное заманивало романтикой будущей революции. Тон речей задавали самые начитанные гардемарины -- Володя Миклухо-Маклай, брат известного путешественника, и Коля Суханов, сын рижского доктора. Подростки мечтали об университетском образовании, желая посвятить свои жизни служению народу. Николай Салтыков первым вышел из корпуса и, как тогда говорилось, "ушел в народ", обещал кружку помочь нелегальной литературой. Салтыков слово сдержал, но действовал он слишком уж необдуманно. К дому родителей кадета Пети Серебрянникова подъехал зимою на двух санях, доверху загруженных ящиками. -- Ребята! А это вам, -- крикнул он товарищам... Полиция уже науськала дворников, чтобы они приглядывали за жильцами. Но туг в полном бессилии перед ворохом многопудовых ящиков Петя Серебрянников развел руками: -- Самим не стащить! Позовем дворника... Потом эту литературу гардемарины развозили по адресам революционных кружков, которые и сами посещали. Много позже, став зрелыми людьми, они осуждали то непростительное легкомыслие, с каким народовольцы допускали их до собраний, где все было на виду, каждый говорил, что хотел, а среди присутствующих сидели и явно посторонние люди с улицы. Где гарантии, что они не были агентами всемогущего "третьего отделения"? А между собою гардемарины уже спорили: -- Какой быть революции -- мирной или буйной? -- Никогда не бывать ей мирной, -- горячился Суханов. -- Бомба -- вот наше право! Бомба -- вот наше убеждение... Многие уже подражали Рахметову: приучали себя к голоду, а спали на жестком ложе. Вскоре гардемарины завели связи с кружками других училищ -- пехотных и артиллерийских. Революция грезилась юношам в ореоле баррикадных боев, а победа народа должна была завершиться апофеозом свободы и всеобщего благополучия. Но тут в кружок проник некий Хлопов и настолько втерся в доверие, что среди молодежи не раз возникали споры: -- Не допустить ли его до наших секретов? Он же, как потом выяснилось, сообщал все, что мог, своему родственнику Левашову, который являлся помощником шефа жандармов графа Шувалова, Настал 1872 год... В один из вьюжных февральских вечеров, когда Эспер Серебряков уже лежал в постели, его навестил Петя Серебрянников: -- Вставай! Луцкого жандармы арестовали. И еще кого-то... -- За что? -- Этот вопрос взбудоражил всех. -- А правда ли, что Луцкий на дуэли дрался? -- гадали. -- Господа, он оскорбил офицера на Невском... Но лучше всех был информирован граф Дюбрэйль-Эшаппар: -- Бросьте выдумки! Просто среди нас завелась банда террористов... Теперь-то они тихие. Ну что? -- спросил он кружковцев. -- Боитесь? Хлопов сам же и подошел к Эсперу Серебрякову. -- Это я выдал вашу компанию! -- честно сознался он. -- Но едино лишь с той благородной целью, дабы спасти вас от заразы нигилизма,.. Теперь адмиралу Краббе предстояло задуматься... Его окружали адмиралы вельми ветхие родами, которые не мыслили службы без линьков и плетей, а Краббе был сторонником отмены телесных наказаний на флоте. Он знал, что врагов у него много, а при той безалаберной жизни, какую он вел, к нему всегда будет легко придраться. Услышав об арестах в Морском корпусе, он сразу сообразил, что карьера его стала потрескивать, как борта клипера при неудачном повороте сильного ветра. Вчера, черт побери, государь уехал на станцию Лесино поднимать из берлоги медведя, а его, Краббе, с собой уже не пригласил... Плохо! Для начала адмирал устроил нагоняй начальству корпуса, потом сказал, что желает видеть всех арестованных у себя. Его спросили: -- Прикажите доставить их в Адмиралтейство? -- Много им чести! Тащите ко мне домой.,. Эспер Серебряков после революции вспоминая: "Вот к этому чудаку нас и повезли поодиночке. Каждого из нас Краббе встречал ласково, гладил по голове, приговаривал: "Ты, голубчик, не бойся, я в обиду никого не дам...." После чего сажал с собою за стол, подавался чай с печеньем. Николай Карпович оказался хорошим психологом: его чай с печеньем и птифурами успокоил растерянных подростков. Однако лицезрение ржавого крюка, нависавшего над чайным столом, ее улучшило их настроения. -- Пустое! -- отмахнулся Краббе. -- Вешать на этом крючке будут не вас, а.., меня. И вы должны быть умницами. Не болтайте лишнего, прошу вас сердечно. Затем входили шеф жандармов с Левашовым, начинался допрос. "Но Краббе зорко следил, чтобы они не сбивали допрашиваемого, и если Шувалов или Левашов задавали вопрос, который бы мог повести к неудачному ответу, Николай Карлович сразу же вмешивался: "Я имею полномочия самого государя-императора, и я не допущу, чтобы вы, господа, губили моих мальчиков!" Спасая допрашиваемых, Краббе спасал и свою карьеру. Он мастерски вставлял в диалог побочные вопросы, невольно порождавшие невообразимую путаницу в дознании. И как ни бились жандармы, им не удалось сложить точное заключение что это за кружок. Революционное тайное общество? Или детская игра в казаки-разбойники на романтичной морской подкладке? Николай Карлович уверял жандармов: -- Помилуйте! В Морском ведомстве крамолы не водится... Левашов, сбитый с толку, в сердцах даже воскликнул: -- Да ведь Хлопов-то совсем иное показывал! -- Осмелюсь заметить, -- вежливо парировал Краббе, -- что ему следовало бы пить поменьше. Иначе я при выпуске из корпуса забабахаю его куда-нибудь на Амударыо или, еще лучше, в Петропавловск-на-Камчатке. Арестованных он сопровождал дельным напутствием: -- Старайтесь найти себе оправдание... Думайте! Намек был сделан. Николай Суханов вспомнил давние неудачи России, постигшие ее в освоении китобойного промысла, и от одного гардемарина к другому передавалась его мысль: "Год на Севере" писателя Максимова... Китов бьют вес, кому не лень, а мы, русофилы, сидим у моря и ждем, когда кию на берег выбросит. Стыдно сказать, господа! Даже эластичный китовый ус для шитья дамских корсетов -- и тот покупаем у иностранцев... Итак, отныне мы все -- китоловы". Эврика! Киты пришлись Краббе по вкусу, и при свидании с императором адмирал развил идею кружковцев. -- Ах, государь! Все это такая чепуха" -- сказал он. -- Никакой политики, а лишь "Вольное общество китоловов". Начитались мальчики книжек и решили после окончания корпуса образовать промышленную артель, дабы на общих паях развивать на Мурмане китоловный промысел. -- Не совсем так, -- вмешался граф Шувалов. -- Что-то я не помню, где и когда Чернышевский с Герценом пеклись о китовых усах ней вытопке китового жира. -- А вы читайте Максимова! -- отвечал Краббе. -- У него написано, как ваш незабвенный пращур, граф Петр Шувалов, еще при императрице Елизавете пытался нажить миллионы от продажи народу китового сала, к им черта с у него не получилось! Александр II внимательно выслушал их полемику. -- Краббе, подай мне перо, -- сказав он. На докладной графа Шувалова он поставил свою резолюцию: "Забыть и простить". Отбросив перо, царь похвастал: -- Вчера под Любанью егеря моя медведицу обложили. Может, Краббе, составишь компанию мне? Шувалова же на охоту он не пригласил: -- Любите вы, граф, из мухи слона делать... А чтобы сразу покончить с дрянью, я скажу, что граф Дюбрэйль-Эшаппар кончил карьеру тем, что в царствование Николая II он стал его верным собутыльником. А как сложилась судьба Хлопова -- не знаю... На склоне лет Краббе захотелось семейного счастья, и в его одичалом доме защебетала молоденькая актриса. Нещадно обворовывая адмирала, она "за взятки выводила в чины чиновников из писарей, посылаемых к ней на кухню для поручений. А в итоге -- паралич и долги!" Николай Карлович опустился, вместо подписи на приказах по флоту ставил кабалистические знаки. Наконец даже от резолюций отказался, а согласие давал кивком головы. Очевидец описывает жалкую картину разложения когда-то бесшабашного весельчака: "Старик выглядел виновато, коснеющим языком пытался уверить себя и других, что у него только геморрой..." На пустой крюк актриса повесила богатую хрустальную люстру. Краббе зажмурился от ее сияния -- и умер! Первый политический кружок на флоте среди будущих офицеров эпохи Александра II так и остался в истории под названием "Общество китоловов". Со временем мальчики выросли. Стали мичманами. Потом лейтенантами. Позже при дворе уразумели, что "китоловы" не такие уж наивные мечтатели, какими казались, и жандармы снова завели на них дело. Многие из "китоловов" были наказаны службою в отдаленных краях империи, иные же до конца своих дней находились под негласным надзором полиции. Кого мы знаем из них? Кто остался в легендах? Петр Осипович Серебрянников. В битве при Цусиме он, уже капитан 1-го ранга, командовал броненосцем "Бородино". Его объятый пламенем корабль сражался до последней минуты с небывалым ожесточением, а изо всего экипажа броненосца уцелел лишь один матрос... Владимир Николаевич Миклухо-Маклай. В той же битве он принял смерть, стоя на мостике броненосца "Адмирал Ушаков". Его поврежденный корабль отстал от эскадры, и на рассвете, окруженный противником, Миклухо-Маклай принял неравный бой... Николай Евгеньевич Суханов. Погиб еще раньше. Минный офицер и лейтенант. Арестован при разгроме партии "Народная воля". Обаятельный человек. Задушевный товарищ и великолепный оратор, друг Желябова, Перовской, Веры Фигнер и Кибальчича. Участвовал в подготовке убийства императора Александра II. 19 марта 1882 года Суханов был расстрелян в Кронштадте. Его личные вещи уничтожили, а матери, жившей в Риге, жандармы вернули только карманные часы... Валентин Пикуль. Восемнадцать штыковых ран Смею заверить вас, что Александр Карлович Жерве был очень веселый человек. Поручик лейб-гвардии славного Финляндского полка (а сам он из уроженцев Выборга), Жерве слыл отчаянным шутником, талантливо прикидываясь глупеньким, пьяным или без памяти влюбленным. Жерве был склонен к шутовству даже в тех случаях, когда другим было не до смеха. Так, например, когда его невеста Лиза Писемская уже наряжалась, готовая ехать в церковь для венчания, Жерве был внесен с улицы мертвецки пьяным и водружен у порога, как скорбный символ несчастного будущего. Лиза в слезах, родня в стонах, а жених только мычит. Дворника одарили рублем, чтобы выносил жениха на улицу, ибо свадьбе с таким пьяницей не бывать, но тут Жерве вскочил, совершенно трезвый, заверяя публику: -- Бог с вами! Да я только пошутил. Отец невесты, важный статский советник, сказал: -- Не женить бы тебя, а драть за такие шуточки... С тех пор прошло много-много лет. Жерве превратился в старого брюзгливого генерала, и ему, обремененному долгами и болезнями, было уже не до шуток. Однако, читатель, было замечено, что, посещая храмы божий, в дни будние или табельные, генерал не забывал помянуть "раба божия Леонтия", по этому же Леонтию он заказывал иногда панихиды. Это стало для него столь привычно, а сам Александр Карлович так сроднился с этим "Леонтием", что священник, хорошо знавший его семейство, однажды спросил вполне резонно: -- А разве в роду дворян Жерве были когда Леонтии? -- Нет, не было, -- отвечал старик почти сердито. -- Но и меня не было бы на свете, если б не этот Леонтий по прозванию Коренной, который в лютейшей битве при Лейпциге восприял от недругов сразу ВОСЕМНАДЦАТЬ штыковых ран, чтобы спасти всех нас, грешных, от погибели неминучей... Наверное, он не раз слышал, как распевали солдаты в строю: Сам Бонапарт его прославил, Приказ по армии послал, В пример всем русского поставил, Чтоб Коренного всякой знал Но в том-то и дело, что у нас "всякой" его не знает. Эту миниатюру я посвящаю военным людям, и думается, что читателю, далекому от дел батальных, она покажется скучноватой. Сразу же предваряю: было время наполеоновских войн, а в ту пору каждый выстрел по врагу давался нашему солдату не так-то легко. В одну минуту он мог выстрелить не более двух раз -- при условии, что вояка он опытный, дело свое знающий. Заряжение ружья проводилось строго по пунктам: Из сумки за спиной д