оля. Но пока пруссаки лезли в гору, неся страшные потери от войск Голицына, Румянцев в шесть линий (в целых шесть!) собрал своих героев на высоте Шпицберга. Сейчас все отступавшие русские копились на Шпицберге, словно в Ноевом ковчеге при потопе. Издалека Фридрих пристально рассматривал эту высоту. - Что-то она перестала мне нравиться, - поморщился король, протянув свою трубу Зейдлицу. - Посмотри и ты... Но пока все складывалось в его пользу. Были порой моменты, когда ему хотелось кататься по траве от восторга: "Какое счастье! Как везет!" И он даже сказал несколько раз: - Чудо.., я же вам говорил, что будет чудо! К трем часам дня Фридрих завладел половиною поля битвы, и тут к нему на запаренной лошади прискакал курьер. Этот гонец примчался на берега Одера с дальних берегов Рейна. - Его высочество принц Генрих одержал великую победу над французской армией при Миндене! - доложил курьер. - Великолепно, - загордился король. - Скачи обратно, сынок. Поспеши обрадовать его высочество, брата моего, что мы одержали победу здесь - под Кунерсдорфом!.. Наступал острый момент, когда инфантерия была уже на издыхании. Ее пора оставить в покое. Она уже расчистила поле битвы. Теперь, на смену пехоте, пришла пора бросить кавалерию и довершить разгром пушками. - Я не ошибусь, если скажу, что русские сейчас побегут. А потому сразу начнем отсекать их от дорог к спасению... Быстро разрушьте все мосты на Франкфурт! Критический период боя наступил. Салтыков опустился на землю, никого не стыдясь. Коленопреклоненный, он стал молиться. О чем он там беседовал с богом - это осталось тайной Салтыкова, но, отмолясь, он живо воспрянул с земли. - Побили, но не убили! - сказал отчетливо. - Новизны тут никакой нет: король прусский не продает побед дешево... В ухо аншефа, оглохшего от грохота боя, кричал Лаудон: - Они сбросили в озеро мосты... Смотрите, уже занимают Кургунд, от леса скоро пойдет Зейдлиц... Неба уже не видать от пыли! Франкфурт от нас отрезан... - Ничему не удивляюсь, - отвечал Салтыков. - Король прусский уже начал воевать, но мы-то сиворылые, еще не начинали... *** Казалось бы, уже все решено: Фридрих близок к виктории. Но тут в ставку короля стали собираться генералы. И все, как один, с пасмурными лицами. Взирали искоса. - Ваше величество, - объявили они, - битву надо заканчивать. Войска уже в изнурении. Если сражение затянуть хотя бы на час, весь наш первый успех полетит к черту. - Перестаньте болтать вздор! - наорал на них король. - В уме ли вы, когда все идет так чудесно!.. Мне не нужна половинка арбуза - я хочу съесть арбуз целиком. Что мне с того, что я поколотил русских, если политическое состояние Пруссии требует от нас добиться полного разгрома России! Генералы стояли на своем. - Есть положения, король, - говорили они, - когда надо ограничить себя лишь половиной успеха, и тогда это будет победой. Если же сейчас достигать второй половины успеха, тогда победа обернется для нас поражением... Фридрих, сложив пальцы в щепотку, подбежал к ним (маленький король) и снизу вверх заглянул в лица своим бесстрашным, непобедимым генералам... - И это.., вы? - спросил он жалобно. - От кого я слышу эти слова? Или слава прусских вождей - это миф? Да поймите же наконец: мой успех разложил русскую армию. Я уже ослабил их душевно. Они - как тряпки сейчас. Их ничего не стоит добить, как щенят. Или вы не видели, как они бежали? Раздался голос Зейдлица: - Они бежали, это верно. Но с Мюльберга гуртом перебрались на Шпицберг... Мы победим сегодня, если прекратим сражение сейчас же... Фридрих не мог поверить своим ушам: - И ты, Брут?! - вскричал он. - Нет, король, я не Брут, а твой Зейдлиц... И ты знаешь сам, что я готов жизнь отдать за тебя! Прислушайся же к моим словам. Фридрих сразу успокоился - перестал играть. - Тогда будем честны до конца, - сказал он. - Битва при Цорндорфе была лишь наполовину нашей победой. Битвою сегодня при Кунерсдорфе я желаю торжественно закрыть неудачный Цорндорф... Мне это нужно. Наконец, я ваш король, и я имею право делать то, что я хочу. И тут он заметил Веделя, которого раньше сильно любил, а теперь сильно ненавидел. Ведель скромно стоял в стороне. - А вот и Ведель! - засмеялся Фридрих. - Иди сюда, мой горемычный Ведель... Ты слышал, что здесь говорят? Можно подумать, что мы торгуемся на базаре. А ведь нам сейчас для полной победы немного и надо: взять высоту Шпицберг, и тогда мы выиграли не только сражение, но и всю кампанию этого года! Ведель вдруг исступленно выкрикнул - со слезами: - Никого не слушайтесь, король... Только - вперед! Фридрих обнял его, воодушевляясь: - Ведель, за такой ответ я прощаю тебе даже Пальциг. Верь: я снова полюбил тебя... Итак, господа, все ясно. Нам осталось одно усилие, один лишь рывок на Шпицберг! Я заклинаю вас.., я умоляю вас.., я приказываю вам: идите прямо на Шпицберг! И он воскликнул трижды, выкидывая вперед руку: - На Шпицберг! На Шпицберг! На Шпицберг! *** - Вот он мне и попался, каналья, - сказал Салтыков. - Ах, глупец! Ну, разве же так это делают? Ведь он застрянет своей конницей на узких дефиле... Отныне начинаем разгром короля! Подсознательно почуяв близость вражьей атаки, аншеф стал сыпать распоряжениями. От его шатра поскакали в огонь и в дым ординарцы. В ход тронулись резервы. Ретраншемент укрывал перемещение войск от огня. С горы Юденберг, спускаясь с высоты по зеленой, еще не прибитой траве, скученно сошли в низину два свежих русских полка. Фронт был перестроен... Аншеф выждал (старики терпеливы), когда на Мюльберге соберется немцев побольше, и велел открыть по высоте ураганный огонь: - Тратьте ядра без скупости... Копить сейчас не надо! Горящими яблоками поплыли в небе мортирные бомбы. Фридрих такого еще не видывал, хотя повоевал немало: русские швыряли снаряды с огнем через головы своих войск. Но, быстро сообразив, король бросил свои батальоны на высоту Шпицберга... Над гвалтом голосов, над пушечным громом, на самом пике этого проклятого Шпицберга, вдруг выросла неповторимая, вся во вдохновении боя фигура Петра Румянцева... Глаза вытаращены, мундир на генерале рван, а в руке - обломок шпаги. - Стой крепко! - прорычал он. - Ежели кто с места двинется, того поймаю и башку оторву... Пруссаки уже близко. Бегут. Рты их разъяты в вопле. И начался прибой: волна пруссаков докатилась до Шпицберга - скала! отхлынула и снова пошла вперед - скала! еще раз, покрываясь кровью, ударила - скала! бросились на Шпицберг всей грудью - скала! Тогда Фридрих, побледнев, крикнул: - Коня! *** Фронтальную атаку на Шпицберг повел сам король. Салтыков подозвал к себе трех ординарцев. - Дворяне, - сказал он им, - двух наверняка убьют, потому пошлю трех сразу. Один из вас доскакать должен до апшеронцев; явите им волю мою - не отступать... Ни один из трех не доскакал до полка Апшеронского (все пали из седел, разбиты копытами, насмерть изувечены). Но славный полк Апшеронский не дрогнул. Трава была там высока, и вся она в крови, в крови, в крови. До пояса апшеронцы выкрасились в кровь ("сидючи на коленях, отстреливались, покуда уже не осталось из них никого в живых..." <Солдатам Апшероиского полка, в ознаменование того, что они в битве при Кунерсдорфе стояли "в крови по колено", были присвоены по форме чулки красного цвета; при форме в сапогах - они носили сапоги из красной кожи.>. В атаке безуспешной конь был убит под королем. Картечь сразила его адъютантов. Фридрих вернулся из атаки на солдатской кобыле. Вся одежда была иссечена пулями. Фридрих, почти осатанев, погнал свои войска еще раз. Второй раз. Третий!.. Обратно возвращались уже не люди, а какие-то кровавые ошметки - безглазые, безликие, многие тут же сошли с ума... Шуваловские гаубицы сыпали, торжественно и гулко, вокруг себя смерть полными горстями ("С Елисаветой - бог и храбрость генералов, Российска грудь - твои орудия, Шувалов!" - так писал тогда Ломоносов)... И, как всегда в критические моменты, король позвал: - Зейдлиц! Но в ответ услышал - совсем неожиданное: - Король, мои эскадроны не железные. Фридрих разбил трубу о дерево, в ярости топал ногами, крича на Зейдлица, как на последнего лакея: - Я все равно не слышу твоих слов, сейчас мне плевать на все слова, какие существуют на свете... Иди в атаку не рассуждая! Зейдлицу уже подводили боевого коня. Порыв ветра раздул парусом его белую гусарскую накидку - как саван, как саван. Он вдел уже ногу в стремя, но продолжал огрызаться: - Это безумие, король, бросать на ветер мои славные эскадроны! - Безумен тот, кто осмеливается спорить со мною. - От нас же кусков не останется, король. - Какое мне дело до этого, - вперед! - Повинуюсь, мой король... Зейдлиц вскинул свое поджарое тело в мокрое от пота седло. Жестоко надрал уши лошади, разозлив ее перед атакой. Выдернул палаш из ножен, и при свете угарного дня блеснула сизая, как воронье крыло, страшная боевая сталь. Секретарь короля де Катт был рядом, со своим альбомом. "Что-то надо сказать для истории... Но - что сказать?" - Мы будем перебиты, - вот что сказал Зейдлиц. И грозная лавина конницы (лучшей конницы мира), взлягивая землю, взметая клочья дерна и песок, рванулась вперед... Салтыков, увидев, как быстро движется через поле блеск и ярость прусской кавалерии, сказал - почти довольный: - Вот последний козырь короля... Король продулся в пух и прах! Завтра, видать, с торбой по дворам пойдет.., любой милостыньке рад станется... Наперерез прусской кавалерии - клин клином вышибать! - вымахала на рысях русская конница. В пыли и ржанье лошадей рассыпался тусклый пересверк палашей и сабель. Желтые облака сгоревшего пороха низко плыли над головами всадников. Хрипели и давили друг друга лошадьми звенящие амуницией эскадроны... Весь покраснев от натужного крика, Салтыков повелел: - Снимай резерв с Юденберга, гони их на Шпицберг, на Шпицберг... Повторяю: с Юденберга - на Шпицберг! Резерв! Приказ был отдан вовремя, ибо пруссаки уже карабкались на Шпицберг. Гренадеры поддели на штыки русских канониров. Пушки они не могли укатить: пруссаки тут же свинцом их заклепывали. - Ничего, ничего, - говорил аншеф. - Потом мы их снова расклепаем... К пяти часам дня прусская кавалерия, разбегаясь за прудами, еле двигала ноги. Медные кирасы были рассечены палашами так, будто русские рубили их топорами. А сам Зейдлиц, плавая в крови от шрапнельных ран, лежал, словно верный пес, возле ног своего короля: - Я знал, король, что мы будем перебиты. "Ах, Зейдлиц, Зейдлиц.., и ты не справился?" - Фридриху хотелось плакать. Он отъехал на коне в сторону, и русское ядро, прилетев издалека, ударило его лошадь прямо в грудь. Жаром и нехорошим духом теплой крови пахнуло в лицо. Король едва успел вырвать ногу из стремени - рухнувший конь чуть не размял его. Это была вторая лошадь, убитая под королем сегодня. - Еще раз - на Шпицберг! - призывал Фридрих. - Мерзавцы, кому я сказал? На Шпицберг, на Шпицберг, на Шпицберг... Капралы дубасили солдат палками: - Вставай, скотина, король сюда смотрит.., на Шпицберг! Началась агония немецкой армии: войска короля судорожно дергало из стороны в сторону. Драгуны принца Вюртембергского ("Хох, хох!") прорвались все-таки на Шпицберг. Они пробыли там минуту и сразу полетели вниз, где их быстро прикончили картечью. Король бросил в бой легкую гусарскую конницу Путкаммера - конец был тот же, а сам Путкаммер пропал в атаке безвестно. Фридрих оглянулся назад: там, за его спиной, стояли лейб-кирасиры - его личная охрана. Король не сказал им ни слова, он только вытянул руку, показывая - куда им скакать и где им умирать. Эти лейб-кирасиры достались под саблю чугуевским казакам. Над полем Кунерсдорфа нависло - завывающее, как отпевание: - Руби их в песи, круши в хузары!.. Казаки разбили гвардию Фридриха, командира утащили в плен за косу, а лейб-штандарт Потсдама затоптан был под копытами. Прусская армия побежала. Шальная пуля попала в короля. Его спас от смерти золотой футляр готовальни, с которой он никогда не расставался. Фридрих произнес фразу: - О боги! Неужели для меня не найдется русского ядра? Далее никаких исторических фраз за ним не сохранилось - по той простой причине, что канцелярия его разбежалась. *** И тогда поднялся с барабана Салтыков: - Пришло время штыка! Гони их теперь.., гони, гони, гони! *** Иногда удиравшие пытались увлечь за собой и короля Пруссии. - Оставьте меня, - отбивался Фридрих. - Вы, подлецы, бегите и дальше... Но если все бегут, я должен погибнуть! Король воткнул свою шпагу в землю, скрестил на груди руки. Он застыл как изваяние, выжидая смерти. А вокруг него, словно щепки в бурное половодье, с воем и топотом неслись его войска. Фридрих почти бессмысленно взирал на свой позор. И даже не заметил, что пуля сорвала с головы его шляпу. Разбежались все - кто куда... Короля забыли - бросили! Позже всех удирал от Кунерсдорфа на хромающей рыси гусарский отряд ротмистра Притвица. Кони мотали гривами, острый пот их был невыносим, по пикейным штанам Притвица стекала кровь. На полном разбеге вдруг замер отряд: - Там на холме кто-то стоит... Неужели король? - Я ничего не вижу в этом дыму.., я ослеп! - Да вон там.., видите? Перед ним торчит шпага... Когда гусары подскакали к Фридриху, он даже не глянул на них. Король закостенел в своем отчаянии. Притвицу возиться с ним было некогда: с пиками наперевес за ними уже гнались казаки. Ротмистр схватил короля за пояс, гусары перекинули его в седло. Настегнули под ним лошадь: - Король, очнитесь же наконец! Фридрих не брался за поводья, и на скаку его мотало в седле, словно тряпичную куклу: вот-вот вылетит на землю. Притвиц, обернувшись к отряду, гаркнул: - С нами король, ребята, а потому - на шенкелях! Фридрих вдруг вцепился в руку ротмистра: - Притвиц, я погиб... Я погиб, Притвиц! Навсегда! Выстрелом из пистолета (одним, зато удачным) Притвиц убил чугуевского офицера, и гусары оторвались от казачьей погони. И все время бегства король хватал ротмистра за руки, восклицая жалобно, как ребенок: - Притвиц, пожалей меня... Притвиц, презирай меня... Притвиц, убей же меня! Притвиц, я не хочу больше жить... За прудами, в тени развесистых буков, они спешились. Правили амуницию, подтягивали сбитые в скачке седла. Притвиц одним махом осушил фляжку с вином, размазал кровь на штанах, сказал королю: - А сейчас побежим дальше. Баталия проиграна - ладно... А вот что нас ждет после поражения.., это, я скажу вам, ваше королевское величество, будет уже настоящее дерьмо! По седлам, гусары! С нами король! Идем дальше - на шпорах, на шенкелях! *** Салтыкову принесли шляпу Фридриха Великого. Старик расправил в пальцах ее мятые поля, хлопнул по колену, выбивая из шляпы перегар порохов и прах многих битв, многих побед короля... - Хоть на стенку вешай! - сказал аншеф. - Это почище любых штандартов будет... Одначе, - присмотрелся он к суконцу, - так себе шляпка. Простенькая. Зато она укрывала уж больно горячую голову, которую мы и остуди-, ли сегодня под Кунерсдорфом. Адъютант доложил командующему, что обед давно стынет. - Ну, ладно, - огляделся Салтыков. - Баталю я дал. Кажись, и конец всему... Митенька, подсоби подняться. Ноги что-то не идут. Ослаб я... Не пивши, не евши, с утра раннего на ногах. Истоптался весь. Веди меня к столу... За обедом старик поднял бокал с розовым вином, попросил собрание, чтобы не шумели, - сейчас он говорить станет: - Судари мои, победили мы, и победу нашу поясню. Фридрих нас "косой атакой" удавить хотел. Весь наш левый фланг он охватил. Но.., сколько же можно "косить"? Я его на этом и поймал. Фридрих угодил в петлю, которую для нас уготовил. Нельзя хорошее применять неустанно, ибо хорошее от повторений частых худым становится... Надо новые пути изыскивать! - Ясно! - раздалось за столом. - Наливай.., едем дальше! - Стой ехать, - придержал собрание Салтыков. - Я главного еще не высказал... Фридрих имел шанс разбить нас сегодня! - Как? Почему? Когда? - раздались выкрики. - А разве вы не заметили? - прищурился Салтыков (и все увидели по этому прищуру, что старик-то хитер). - Ему бы, - сказал аншеф, - надо горячку со Шпицбергом не пороть. Бросил бы он свои войска на Юденберг, откуда я резервы-то свои отвел.., вот тогда б он усадил нас крепко! - Петр Семенович, - спросил его один генерал, - ежели ты ведал про это, так чего же рисковал столь легкомысленно! - Легкомысленно, сударь, я не рисковал! - вспыхнул старик. - Это Фридрих рисковал легкомысленно, оттого и проиграл... Я же рисковал глубокомысленно! Через несколько дней с возгласами: "Честь и слава, виват Россия!" - были брошены к ногам Елизаветы еще 28 знамен армии Фридриха... А шляпу Фридриха и сейчас можно посмотреть. Она лежит на стенде - под стеклом, как реликвия Кунерсдорфа. Ее хранят в Музее Суворова в Ленинграде. ЧУДО БРАНДЕНБУРГСКОГО ДОМА Была ночь... Ах, какая ужасная была ночь! Фридрих рухнул на землю, гусары развели костер, и король нашел в себе сил написать в Берлин своему брату: "Вокруг меня все бегут, и я теряю мужество. Я не вижу выхода из положения и, чтобы не солгать, считаю все потерянным. У меня нет средств к спасению, мне кажется - все погибло. Прощай навсегда!" В поле отыскали шалаш, короля уложили на ворохе хрустящей соломы. Фридрих метался, часто вскакивал, громко плача: - Как спасти Пруссию? За лучшее считаю - отречься от престола! Скачите в Берлин, гусары: двору с министрами выехать в Магдебург, богатым купцам забрать капиталы и спасаться... Всю ночь рыдания короля прерывали сон усталых людей. - Берлин можно сдать, - разрешил король среди ночи. - Пошлите гонца, чтобы магистрат приготовил столицу к капитуляции! Эта ночь, проведенная вблизи деревушки Отшер на Одере, - эта ночь приблизила старость. Когда рассвело, спутники Фридриха были поражены переменой в облике короля. Скорбные черты лица, острые и иссушенные, будто мумифицированные, Фридрих сохранил уже до конца дней своих. Но приобрел он их после Кунерсдорфа. Наступившее утро не внесло успокоения в душу Фридриха, и он был близок к самоубийству... С лютой ненавистью он кричал: - О-о, если б мои негодяи умели исполнять долг! Теперь я страшусь своих же войск более, нежели неприятеля... Так отзывался король о своих солдатах. И это тогда, когда русские - на его же глазах - умирали, целуя свое ружье. Теперь все кончено, и за ночь он утвердился в мнении, что Салтыков уже пирует в Потсдаме, а в Сан-Суси, где книги и картины, где окна полны света, а залы грезят античной славой, там бушуют сейчас пьяные дикари-калмыки... Король провел рукой по воздуху, как бы зачеркивая все свое прошлое: "Прощай, прощай, прощай!" В Отшер явился какой-то офицер и доложил, что привезли несколько спасенных от русских орудий. - Лжец! - отвечал ему король. - У меня нет артиллерии. Это ты придумал нарочно, чтобы поиздеваться над убитым горем королем... Иногда казалось, что Фридрих - на грани сумасшествия. Пока же он горевал, адъютанты его вышли на проселочные дороги. Устроили там настоящую облаву. Много солдат рассеялось по лесам и балкам, таилось в кустах, боясь зажечь огонь. Их выгоняли из укрытий, отводили в поле, строили, ругали, били, ранжировали. Днем Фридрих узнал, что удалось собрать 10 тысяч человек. И тогда он горько усмехнулся: - Не надо меня веселить... Десять тысяч! Это все, что осталось от когда-то великой армии, которая умела потрясать мир! Но теперь хоть можно было не бояться за свою жизнь. Короля силком покормили, с уговорами усадили на коня, он встал во главе остатков своей армии. Велел безжалостно сжигать за собой мосты... - Дети мои! - обратился он к солдатам. - Победить мы уже не в силах. Но зато мы способны умереть. Он заплакал, и армия тронулась за плачущим королем. Блеск оружия, звон амуниции, скрип колес, тряска седла и тарахтенье лафетов - все эти приметы похода, столь привычные с юности, незаметно успокоили его. Он облегченно вздохнул, когда узнал, что Берлин не занят русскими. Король сказал: - Вот еще одно чудо древнего Бранденбургского дома! Мои победители ведут себя словно пьяные... Эта новость меняла все. Король отдал приказ перетащить к нему все пушки и припасы из берлинских арсеналов; велел ловить по лесам дезертиров; из крепостей изъял все орудия; он вызвал войска из Померании... "Скоро у меня будет 33 тысячи солдат!" - сообщил он в Потсдам другу детства - Финкенштейну. Тотлебен передал ему через Саббатку, что Салтыков ругается с австрийцами, которые тянут его в Силезию - прочь от Берлина. - Спасибо венской кузине, - сказал король. - Кажется, она решила спасти для меня корону... Верю: эта вражда пойдет и дальше, как ползучий лишай. Надо вовремя отсечь Салтыкова от его магазинов в Познани. Помощником в борьбе нам станет голод русской армии... Скоро победители зашатаются, как тени! Фридрих отныне боя с русскими не принимал. Он маневрировал. Его армия кружила вокруг Берлина, словно палый осенний лист. - Пока русские не уберутся за рубежи, - говорил он генералам, - наше дело простое: спасать свою шкуру! Как только они уберутся из моих владений, наступит время Дауну подумать о своей шкуре! Что тут удивительного? Так было всегда: стоит богу вздремнуть, как черти сразу начинают шутить и кувыркаться. Если Салтыков бог, то мы станем чертями и резво спляшем на животе у Дауна! *** Елизавета велела выбить в память о Кунерсдорфе особую медаль с надписью: "Победителю над пруссаками", и медалью этой наградили всех участников сражения. Салтыкова при дворе всегда считали недалеким, робким человеком. Но торжество Европы - после Кунерсдорфа - было таково, что нельзя было не отметить главнокомандующего, и Петр Семенович получил патент на чин генерал-фельдмаршала... С чувством перецеловав печати патента, Салтыков долго потом сидел в раздумьях, унылых и знобящих. Когда же начальник канцелярии Веселицкий спросил о причинах неуместной сейчас печали, фельдмаршал ему ответил: - Вознаградили так, что выше не взлететь. Но я уже стар и по опыту жизни ведаю: опосля доброго - худого поджидай! Веселицкий тут загыгыкал, перья перебирая, подлизнулся. - Да ведь фельдмаршала нелегко залягать, - сказал в усладу. - Дурак ты! - мудро отвечал ему Салтыков. - Ты сирота казанская, как-нибудь между копытами пронырнешь. А меня беспременно с двух сторон залягают. Не свои, так венские людишки... "Надлежит удивляться, - писал немецкий историк Ретцов, - тому великодушию, с каким российский полководец поступил с совершенно разбитою и в бегство обратившеюся армией... Ежели бы Фридриху удалось столь решительно поразить россиян, то никакие уважения не удержали бы его: он повелел бы коннице своей ниспровергнуть русских в Одер или искрошить в куски саблями..." Победители стояли еще вблизи поля битвы; они хоронили павших, чинили повозки и пушки, пили и гуляли. Очень много было пленных - так много, что их отдали австрийцам, дабы самим с ними не возиться. А 243 прусских артиллериста, как уроженцы Восточной Пруссии, сочли себя уже подданными России и - прямо из плена - встали у русских орудий. Было очень жарко в августе, тысячи погребенных трупов стали разлагаться, и со столь ужасной быстротой, что армии надо было уходить прочь... Салтыков одним махом перебросил войска на левый берег Одер а. Первый угар победы прошел - пора было браться за дело. Австрийцы же, ссылаясь на решения своего гофкригсрата, снова заманивали Салтыкова в Силезию и в Саксонию; взять Дрезден у Фридриха - вот цель их кампании. - А наша задача ина будет, - говорил Салтыков. - Не ради Дрездена война идет. Надобно в Берлине сесть плотно и оттуда, из самого нутра Фридрихова, продиктовать королю те условия капитуляции, каковые мы пожелаем. Австрияки же более о своих огородах пекутся, где у них репка растет. Но пущай Конференция мне башку с плеч снимает, а в Силезию репки рвать не пойду! Своими силами Салтыков не мог свершить успешное занятие Берлина: армия России потеряла много крови, припасы ее были расстреляны при Кунерсдорфе, провиант кончился, казна опустела. - Если сейчас Даун не придет, - рассуждал фельдмаршал, - тогда, спрашивается, на што мы столько людей здесь угробили? У нас была цель ясная - Берлин! А в рекруты мы венцам не нанимались, дабы, Фридриха пужая легонько, на околицах Европы артикулы разные выкидывать... Наконец к Салтыкову опять прибыл Лаудон. - А мне советчики не нужны, - заявил ему фельдмаршал. - Даун не замедлит прийти сюда, - утешил его Лаудон. Стали ждать подхода армии Дауна. Одна неделя прошла, вторая, третья... Уже лист в трубку свернулся, поля оголились. И вот через семь недель прибыл Даун, но один (без армии!), чтобы попировать в шатрах русской ставки. Армию же свою Даун оставил на задворках Европы, оберегая ее от Фридриха, как пушинку. За обедом Салтыков убеждал венского главнокомандующего: резон войны есть коалиционная победа над Пруссией, а не земельные приобретения для венской императрицы... Подвыпив, старик так и брякнул прямо в лицо высокомерному Дауну: - Не спешите вы курфюршества-то делить!.. Мои солдаты два сражения выиграли. А теперь мы ждем от вас: выиграйте хоть одно. Несправедливо, чтобы одна Россия кровью своей умывалась... Когда Даун отъезжал из лагеря, он сказал о Салтыкове: - Какой грубый дипломат! Салтыкову это тут же передали. - Дипломат я грубый, верно, - согласился он. - Но зато патриот тонкий... Австрийская императрица Мария Терезия переслала Салтыкову дружественное письмо. - Отвечать надо, - забеспокоился Веселицкий. - Что писать-то ее величеству станем? Салтыков с полной серьезностью посоветовал: - Напиши ей так: мол, дурень Салтыков из письма твоего салат сделал и тем салатом своих голодных солдат кормил... Кончилось тем, что письмо Марии Терезии где-то завалялось; фельдмаршал так и не ответил австрийской императрице. И все время, пока армия Салтыкова двигалась от крепости к крепости, от города к городу, все время - неустанно! - Фридрих шел за нею, как волк за ослабевшей добычей. Русские оглянутся, готовые к бою, - и короля как не бывало. Но не вздумай зазеваться, - тогда волк накинется и вонзит в добычу свои острые зубы... Фридрих сейчас просто не замечал австрийской армии, хотя она была намного мощней русской. Дауна король всегда презирал, а Салтыков заставил короля уважать и себя и свою армию. В конце сентября войска Фридриха вошли в Саганское княжество, и здесь король стал ликовать. - Виктория! - объявил он. - Главные силы моих противников расчленены мною через Саган, а хитрый Салтыков попадает под удар сбоку... В моей власти нанести ему этот удар! Русская армия уже сильно голодала. Обозы, поспешавшие из Познани, разбивались отрядами прусских гусар. Лаудон решил покинуть армию Салтыкова - отойти к войскам Дауна. - Уходите, - отвечал Салтыков, - у меня лишнего хлеба нет. Фридрих в это время разработал отличный план разгрома русской армии на ее переправе через Одер ("сюрприз" - так назвал он эту операцию). Но опытный полководец остался в дураках: армия Салтыкова уже была на другом берегу, и жарко догорали мосты, еще вчера наведенные русскими саперами. Возле крепости Глогау противники разбили свои лагеря - друг против друга. - Пусть сунется, - сказал Салтыков, явно озлобленный. - Напоследки, прежде чем дверью хлопнуть, я короля выть заставлю! Дерзость московитов выводила Фридриха из себя, но он боялся сунуться на русских. А между тем Даун не прислал русским обещанного провианта. Вместо обозов прислал советника. - Итак, - спросил Салтыков у этого советника, - что вы посоветуете есть мне сегодня? И что дать на обед солдатам? - Даун предлагает вам начать реквизиции у населения. - Реквизиция - это тот же грабеж, только мудрено назван! - отвечал Салтыков. - Грабеж разлагает армию. Один раз солдат берет у жителя по приказу - то, что нужно ему, солдату. А второй раз берет без приказа - то, что самому жителю нужно! - Тогда подождите: императрица пришлет вам денег из Вены! На что Салтыков ответил словами историческими: - Благодарю! Вот ты езжай от меня в Вену и там передай своей императрице, что мои солдаты денег не едят! Даун стал подстрекать венский кабинет, чтобы он нажал на Эстергази, а Эстергази пусть нажмет на Конференцию: надо убрать Салтыкова, а над армией снова поставить фермера. Конференция издалека всей властью своей обрушилась на фельдмаршала: его обвинили в том, что он озлобил Вену против России; что он зазнался настолько, что даже не ответил на письмо венской императрицы: грызня же с Веной косвенным путем ухудшила отношения России с Турцией... Петр Семенович только ахал, руками разводя: - Вот те на! Я уже и перед турками виноват... Салтыков понимал, что весь этот поход был построен им лишь на риске. Он рисковал часто. Еще при Кунерсдорфе поставил на карту свою честь. Больше рисковать нельзя. Можно свернуть шею. Теперь против его отряда в 20 тысяч человек, оборванных, голодных и усталых, вырастал Фридрих, сверкая новым оружием, и грозился силой в 70 тысяч штыков. Салтыков велел звать военный совет и объявил: - Людей понапрасну губить - только славу России омрачать! Никогда завистником не был, а ныне стал... Королю прусскому - вот кому завидую! Он все на месте решает, и от Берлина вздрючек ему не бывает. Он независим от мнений чужеродных. А меня, как собаку худую, раздергали - то Вена, то наши мудрецы... Когда Кунерсдорф грянул, Даун был в девяти милях от нас. Гаддик с кавалерией в семи милях был. Помогли они нам? Нет. Вот Лаудона прислали. Из девяти полков его только два в бою были. Остальные на гороховом поле как легли, так и не встали, покеда от гороха одна ботва не осталась... Господа высокие! Друзья мои! После наших викторий под Цюлихау, при Пальциге и Кунерсдорфе мы, русские, не желаем быть от бездельников союзных унижены. Не хочет Вена воевать честно - не надо. Мы же, русские, за них кровь проливать не станем... Идем на зимние квартиры! И русские стали уходить из Бранденбурга. Все блестящие плоды кампании 1759 года оставались погребены. Виною тому - косность, зависть и прямое предательство Вены. Французские историки объясняют все одним - "неисцелимой трусостью австрийцев". *** Вслед уходящему Салтыкову Фридрих сказал: - Талантливый был, бродяга! Он меня просто замучил. Но теперь я могу хоть выспаться и подуть в свою любимую флейту... Отработав на флейте сложный пассаж, король повеселел: - Пока я тут возился с русскими, этот обморочный Даун здорово зазнался... Я думаю, пришло время проучить его. Перед походом Фридрих обратился к своим генералам: - Я обещал веселье под Кунерсдорфом, но весело нам тогда не стало. Зато сейчас, друзья мои, плакать будет кто угодно, только не мы... Надо отнять украденное у нас! Действительно, пока армия Салтыкова билась насмерть, Даун под шумок захватывал города и крепости на рубежах Австрии (благо, королю было тогда не до него). Плохо стало Дауну, когда пришел король - отнимать то, что у него стащили за время его отсутствия. Победы Фридриха прокатились быстрой чередой: его войска заняли Виттенберг, разбили австрийцев при Торгау. Даун был поражен королем при Крегисе, пруссаки проникли в Богемию, разграбили там города, собрали с них чудовищные контрибуции, вывезли все запасы провианта... Кончилось "избиение младенцев" тем, что Даун со своей армией засел в лагере Пирна - как раз на той легендарной горе, куда в самом начале войны Фридрих загнал саксонского короля Августа с его знаменитым на всю Европу бриллиантом зеленого цвета. Именно тут, на этой горе, Фридрих и оставил Дауна сидеть до весны. Мало того, король еще мстительно заметил: - Когда Даун обложит своим пометом эту горушку, он будет, в поисках чистого места, спускаться все ниже и ниже.... Последний раз в своей подлой жизни он будет гадить уже в наших объятиях! Король был груб, но это по привычке, смолоду унаследованной им от батюшки - "кайзер-зольдата". Не теряя времени даром, Фридрих действовал решительно. Из всей армии он имел под своей командой только 24 тысячи человек - этого было мало. - Мы здорово пообносились. Теперь задумаемся о дураках. Если считать за истину, что в мире на одного умника приходится по сотне идиотов, то смею вас заверить: скоро у нас будет большая армия! Деньги же, которые я истрачу на дураков, никогда не пропадут. А мои казармы в Потсдаме так устроены, что брось туда хоть котенка - и котенок скоро замарширует! Фридрих задумал авантюру - позорную и бесцеремонную, как всегда. Верховным командующим этой авантюрой он поставил полковника Колиньона, которого все знали как большого жулика. - Мой друг, - сказал ему король, - когда тебя нет рядом со мною, мне хочется тебя повесить. Но стоит тебе появиться, как я начинаю любить тебя... Будь же другом - выручи своего короля, ты это уже не раз делал! - Сколько дадите денег? - прямо и честно спросил Колиньон. - Сколько я тебе дам денег, об этом никто не узнает... *** Город Магдебург вскоре объявил свободную запись желающих в прусскую армию. По законам Пруссии "каждый башмачник должен оставаться при своей колодке", рожденный от башмачника сам становился башмачником, как и сыновья его. От "колодки" могла спасти пруссака лишь воинская служба. При записи в Магдебурге платили немало - только запишись. Добрые немецкие сердца не устояли перед звоном талеров. Студент бросал лекцию, ремесленник откладывал молоток, пивовар отпихивал бочку - все шагали в Магдебург! Хотя прусский солдат и бывал бит палкой, но население Пруссии было приучено к мысли, что идеал человека - это солдат. Полковник Колиньон был человек с размахом, и по всем землям германских княжеств скоро разбрелись веселые говорливые люди. Они были хорошо одеты, кошельки их звенели, они обнимали красивых молодых женщин. Когда же их спрашивали - кто они такие, откуда весь этот блеск их чудесной жизни, - они скромно отвечали: - А чего нам не жить? Мы - солдаты прусской непобедимой армии. У нас так: послужил королю - теперь гуляй... За столами трактиров, в корчмах на перекрестках дорог Европы, за зеленым сукном игорных домов случались такие разговоры: - Кстати, патент полковника прусской службы.., не угодно ли? Всего двести фридрихсдоров. Могу и чин капитана.., за сто пятьдесят! Играли они широко. Жили еще шире. Вино текло рекой. Гремели пыльные юбки женщин - жесткие от крахмала, словно кровельная жесть... "Во какие солдаты у Фридриха! Во как они живут!" Чиновники и купцы кидались на патенты, будто куры на крупу. За чином офицера им уже виделось дворянство, собственный фольварк и скотный двор, а в руке - добрая кружка пива... Они платили! Они щедро платили за продаваемые патенты! И потом всех этих дураков собрали в том же Магдебурге... Для начала построили по ранжиру. Из окон казарм глядели на них новобранцы. - Эй, - кричали они, - сколько вам заплатили? Гордые "полковники" и "капитаны" оскорблялись этим: - Нам не платили! Наоборот, мы сами платили... Ворота казарм закрылись. Уже навсегда. А точнее - на всю жизнь (если кто выживет). На спину этим "полковникам" и "капитанам" капралы стали вешать солдатские ранцы. Кто смел сопротивляться - того жестоко молотили фухтелями. - Я не солдат! За что бьете? Я купил себе чин полковника. - За то и бьем, что ты - дурак... Где это видано, чтобы чины покупались? Послужи королю - и ты станешь полковником. - Клянусь всевышним.., вот и патент.., не бейте меня... Где здесь начальство? Я должен все объяснить.., у меня жена, дети... - Забудь про них! - отвечал капрал с палкой (начальство). Так-то вот, через жестокий обман, Фридрих собрал для себя новую армию. Полковник Колиньон навербовал ему 60000 человек. Вдумайся в это, читатель: ведь это не просто пять цифр, поставленных рядом, - это 60000 уничтоженных людских судеб. Встань хоть на минуту во дворе прусской казармы, которая не лучше тюрьмы. Ощути на спине тяжесть ранца. Пусть тебя ожгут фухтелем. Пусть захохочут вокруг тебя наглые капралы... Вот тогда ты поймешь, читатель! ПОЛИТИКИ Близился 1760 год... Агенты Фридриха (тайные и не тайные) уже трудились по столицам Европы, подготавливая мир для Пруссии. Сразу же после Кунерсдорфа Фридрих стал настойчиво добиваться мира с Россией; из Ораниенбаума его поддержал великий князь Петр Федорович, но сама Елизавета не совсем тактично показала из-под полы дулю: - Вот ему, мошеннику... Так и можете передать! Фридрих был встревожен не на шутку: - Эти вертопрахи в Париже, Вене и Петербурге ведут себя так, словно меня более не существует как политического деятеля. Но я (хотя это и глупо с моей стороны!), - добавлял король, - все-таки жив. И могу доказать это дрожью своего тела, которое колотится каждый раз, когда я вспоминаю о шуваловских гаубицах! Через своего гофрата король предложил Ивану Шувалову один миллион рейхсталеров, а Петру Шувалову - четыреста тысяч. Только б они, эти российские заправилы, удержали порыв своих войск в грядущую кампанию. А уж с Австрией да Францией король и сам как-нибудь разделается! Но Фридрих не учел одного: Шуваловы были очень богаты, в подачках со стороны не нуждались. К тому же Иван Шувалов уже хлопотал для себя о титуле "дюка прусского" - то есть, говоря попросту, Шувалов метил на место самого же Фридриха. Исторически Шувалов имел к тому большие основания. - А почему бы мне и не быть дюком прусским, матушка? - рассуждал он. - Бирон-то ведь от щедрот Анны Иоанновны стал герцогом Курляндии? А ты разве, матушка, не дала гетманство над Украиной Кириллу Разумовскому?.. Неужели я глупее их и хуже? Судя по всему, с Россией королю не помириться. Блаженным ветром дохнуло совсем с другой стороны - с берегов Сены. Аббат Берни давно сказал: "Без мира Франция погибнет, и погибнет бесславно!" - за что и был выслан в деревни. Его заменил герцог Шуазель - и сразу же высказал ту мысль, за которую пострадал Берни: - Нет смысла продолжать эту войну, и французам совсем не трудно было бы помириться с их старым другом Фридрихом, если бы... - Тут герцог подзапнулся, но все же довел свою мысль до ее логического конца: - Ох, если бы не эти наши обязательства по отношению к России! Мы и не думали, что в этой войне ей достанется столько славы. Она давно режет пирог победы, а нам, французам, не перепало даже крошки... Фридрих стал восстанавливать нарушенные связи с Версалем через Вольтера, который имел глупость поздравить Пруссию с победой при Россбахе; тут Вольтер оказался скверным политиком и плохим патриотом, ибо не французы ведь били пруссаков, а пруссаки с удивительным постоянством колотили его соотечественников. Де Еон вскоре понял, что центр всех решений в дипломатии сейчас переносится на берега Невы, - Петербург становится связующим центром войны и мира. Теперь без России Европа не могла сама решить многие вопросы: она прежде должна получить из Петербурга одобрение... Роль России непомерно выросла! Лопиталю де Еон сказал в эти дни: - Франция так измотана, война столь непопулярна, что Шуазель наверняка пожелает освободить Францию хотя бы от войны с Англией. Но действов