денными (в этом сказыва-лась прекрасная академическая выучка). Но делить с Гермогеном славу Илиодор не захотел и твердо обосновался в Царицыне, пре-вратив этот город в автономную цитадель "илиодоровщины". Что он тут вытворял -- непередаваемо! По его указам пароходы на Волге меняли расписания. Илиодор врывался в публичные дома, переписывал всех, кого заставал там, а утром царицынские мат-роны с ужасом читали в газете, где и с какой проституткой провел эту ноченьку ее благоверный. Илиодор обрушивал целые ниагары брани на властей предержащих: чиновники -- взяточники, при-ставы -- шкуродеры, полицмейстеры -- воры, а губернатор -- ду-рак. С малярной кистью в руках он шлялся по улицам и мазал квачем лица прохожих, имевших несчастье носить очки или порт-фель. "Не нравится, сучья морда?" -- спрашивал их Илиодор... Синод запретил ему проповеди -- не подчинился. Синод зап-ретил печататься -- не подчинился. Синод велел ехать в Минск -- не подчинился. Наконец, он выгнал из губернии са-мого губернатора графа С. С. Татищева, который, обескуражен-ный от стыда, явился к Столыпину. -- Петр Аркадьевич, -- сказал он, -- а вы хоть секите меня, но я бежал. Что делать, если Илиодор стал сильнее меня! -- Мы это сейчас же исправим. -- Столыпин велел полиции арестовать Илиодора, отправив его в Минск по этапу; машина МВД заработала, и через день премьер был извещен из Царицы-на, что полицейские участки в городе полностью разгромлены илиодоровцами, сам полицмейстер ранен, а морды всех приста-вов, с помощью того же легендарного квача, вымазаны какой-то особой пахучей краской, которую не отмыть даже скипидаром. -- Хорошо, Сергей Сергеевич, -- сказал премьер Татищеву, -- воз-вращайтесь на свое воеводство, а я буду действовать теперь через его величество... Николай II, под давлением Столыпина, издал указ -- Илиодору ехать в Минскую епархию и сидеть там тишайше. Илиодор не подчинился! Император издал второй указ. Илиодор, ознакомясь с ним, сказал, что поедет... только не в Минск, а скоро открыто появился в столице -- гостем царского духовника Феофана. -- Где это видано, -- вопросил он его, -- чтобы человеку в монашеском образе не давали сказать того, что он думает? Феофан сильно изменился (похудел, потускнел). -- А ну тебя! У меня своих забот словно мух осенью... Выяснилось, что его положение при дворе пошатнулось. -- Из-за чего, отец Феофан? -- Из-за Гришки... пса! -- Какого Гришки? -- удивился Илиодор. -- Или забыл Распутина? Я ж его, чалдона поганого, и во дворец сам втаскивал. А ныне он возлетел. Ох, обманулся я! Нет святости -- одни бесы скачут. Сказал я государю, что Гришка плут и бабник, так что? Тьфу ты, господи... Теперь царица глядит на меня, будто солдат на вошь. Больше ты ничего не спрашивай... Илиодор понял, что защиты себе надобно искать в другом ме-сте. И оказался в доме статс-секретаря Танеева, где поджидал при-езда из Царского Села его дочери. В гостиную вдруг смелым шагом вошел Григорий Распутин, и монах не забыл отметить в своих мемуарах, что "брюки из дорогого черного сукна сидели на его ногах в обтяжку, как у военных, а дорогие лакированные сапоги бросались в глаза блеском и чистотою..." Поразительно, что Рас-путин моментально узнал Илиодора и сразу же двинулся к нему, уже отлично извещенный обо всех скандалах в Царицыне. -- Што голову-то повесил? Не робей, монашек, епископом будешь. А власть, от бога данную, не лай, не лай, -- наставительно произнес Распутин, даже грозя пальцем. -- Люцинеров и жидов мажь чем хошь, но власть божью не трогай... Грех! Илиодор невольно ощутил величие этого мужика. -- Мне бы, Гриша, опять в Царицын вернуться. А как вер-нешься, ежели один указ от Синода, а еще два указа -- от царя... Распутин искренно рассмеялся: -- Што нам указы, коль мы пролазы?.. Потом легко, как на пружинах, скрипя кожей сапог, повер-нулся к дамам, стал целовать всех подряд, при этом руки его очень ловко и виртуозно обводили фигуры женщин от грудной клетки до бедер, каждый раз как бы выписывая форму гитары. Но все это делалось им спокойно и строго, как будто он, опытный инженер, прикидывал на ощупь размеры нужных ему для работы деталей, и ни одна из дам не протестовала... все в порядке вещей. Снизу послышался шум -- это приехала Вырубова. Вошла она -- высокая, мощногрудая, с зонтиком в руке, уже усталая, сразу плюхнулась в кресло, заговорила: -- Эти поезда меня замучили: то в Царское, то из Царского... Папа, -- обратилась она к отцу, -- а ты собрался на службу? Танеев стоял с громадным портфелем в руках, на котором белела платиновая табличка с надписью "В знак непорочной 50-летней службы от благодарных подчиненных". Илиодор с не-навистью посматривал как на портфель, так и на очки статс-секретаря: будь это в Царицыне -- так в рожу квачем бы! Пус-кай потом две недели подряд скипидаром моется... Позже он записывал: "Распутин в это время прямо-таки танцевал возле Вырубовой, левой рукой он дергал свою бороду, а правой... хватал ее за груди и меня немного стеснялся. Потом он бил ее ладонью по бедрам, как бы желая успокоить игривую лошадь. Вырубова покорно вертелась, а отец ее стоял рядом и жмурил-ся... Далее свершилось нечто сказочное: Вырубова упала на зем-лю, дотронулась лбом обеих ступней Распутина, потом подня-лась, трижды поцеловала старца в губы и несколько раз его грязные лапы. Ушла..." Она ушла, но осталась Сана Пистолькорс, и Распутин (в присутствии ее отца и мужа) проделал с Саной целый ряд манипуляций, как и с Вырубовой... Уже на улице Распутин спрашивал Илиодора: -- Видал как? Я из этой Саны беса уже выгонял. Сейчас-то она ничего, а раньше на всех кидалась... Я ведь как? Больше касатель-ством работаю. От меня сила исходит. Хошь, и тебя трону? -- Он обнял Илиодора и спросил: -- Ну что? Учуял силу мою? -- М-м-м-да-а, -- неопределенно промычал Илиодор... Не стыдясь прохожих, Распутин на улице рассуждал: -- Министеров, хадов, не бойсь -- они только и знают что хвост Столыпина с подушки на одеяло перекладывать. А в Синоде обер-прокурором торчит Лукьянов-профессор. Но я ученых не люб-лю, скоро ему провожаньице сделаю... Цыть им всем! Илиодор решил: была не была -- и ляпнул: -- Гриша, помоги мне -- хочу царя повидать. -- Лучше ты царицку проси -- мамка у нас с башкой. -- А царь не обидится, что я его обхожу? -- Да не! На нас-то чего ему обижаться? Тока не будь дураком, дай маме расписку, что власть царскую ты лаять не станешь... Илиодор описал это свидание в Царском Селе: "Высокая, вер-тлявая, с какими-то неестественно-вычурными ужимками и прыж-ками, совсем не гармонировавшая с моим представлением о рус-ских царицах... она поцеловала мою руку. Потом моментально села в кресло и с грубым немецким акцентом заговорила: "Вы из Пе-тербурга?" Эти слова были сказаны так неправильно, что я не по-нял их. Произошла крайне тяжелая и неприятная пауза. Из беды выручила Вырубова. Она передала мне вопрос царицы на чистом русском выговоре. Государыня тогда засыпала как горохом: "Вас отец Григорий прислал? Да? Вы привезли мне расписку по его приказанию, что бы не будете трогать правительство?.." Илиодор вышел от царицы победителем! Плевать он хотел теперь на Синод священный и даже на царя с его премьером. На следующий день иеромонах повидался с Распутиным, поехали они помолиться на могилку Иоанна Кронштадтского. "Когда мы с ним шли по лаврскому парку, Григорий не пропускал ни одной дамы, чтобы не пронизать ее своим упорным, настойчивым взглядом". Неожиданно Гришка засуетился: "Спрячь меня, ой, закрой, дай сховаться..." На садовой дорожке показался какой-то старенький генерал, читавший надгробные эпитафии. Распутин присел на кор-точки и забился головой под рясу монаха, Илиодору было очень противно свое дурацкое положение. -- Ну, вылезай, Гриша, генерал уже миновался. -- Фу! -- сказал Распутин. -- До чего ж там душно у тебя, как в бане побывал... -- А что это за генерал такой? -- Откуда я знаю? Но я, брат, военных обхожу. Они на меня глядят как-то не так, как все другие люди... Был он в этот весенний день празднично одет -- в дорогом сером пальто и при шляпе. Разговаривал очень охотно: -- Вот, брат, штука! В Камышлове на станции меня жандармы с поезда ссадили. Народ хохочет, думают, фулигана пымали. А в участке спросили, кто таков, я сказал, и отпустили. -- Ну и что? -- не понял его Илиодор. -- Как что? -- взбеленился Распутин. -- Это же все козни Синода противу меня, это Столыпин меня насильничает... Слы-хал я от людей верных, будто на меня уже целый архив скопили! Илиодор продемонстрировал перед Гришкой свое отточенное искусство, как надо расправляться с идейными противниками на митингах. С расстояния пяти метров он цыкал в них плевком, и плевок обязательно попадал в оратора. -- Молодец ты! -- похвалил его Распутин. -- А я так больше глазом действую. Бывало, гляну и сам вижу -- плохо человеку... Между ними установились самые приятные отношения. -- Гриша-а... дру-уг, -- нежно говорил Илиодор. -- Сережа-а, мила-ай, -- сладостно выпевал Распутин. -- У меня врагов... ой сколько! -- Не хвались! У меня их больше, -- отвечал Гришка... Поддержанный могучим авторитетом Илиодора, Распутин в эти дни был принят в черную сотню. Но, побывав разочек в клубе союзников, он больше туда не заглядывал, ибо не выносил, где только разговаривают, но выпивки и плясок не предвидится... * * * Настал день прощания. Илиодор отъезжал обратно в Цари-цын, Гришка провожал его на вокзале. Прозвенел гонг -- друзья обнялись, целуя друг друга, иеромонах говорил: -- Теперь ты к нам, Гриша... мы с Гермогеном ждать будем. Встречу устроим -- во! Все телеграфные столбы в твою честь по- выдергиваем, молебен устроим. Волгу повернем вспять... Поезд тронулся, Распутин шагал вдоль перрона. -- Осенью! -- кричал. -- Раньше не могу... ждите осенью! Накануне они договорились, что Распутин будет явлен в Ца-рицыне под видом "изгонителя блудного беса", -- богатый сто-личный опыт в этом деле Гришка переносил в провинцию. А пре-мьер Столыпин был крайне удручен оттого, что на Илиодора не действовали ни указы Синода, ни указы самого императора. -- Вот нечистая сила! -- сказал он... 5. МОЙ ПУПСИК - МОЛЬТКЕ В 1870 году, в самый канун нападения на Францию, начальник германского генштаба знаменитый Мольтке ночевал в своем име-нии. К нему послали офицера -- с известием, что завтра грянет война. "Хорошо, возьмите с левой полки третий портфель спра-ва", -- велел Мольтке офицеру и снова уснул... -- Владимир Александрович, -- сказал Николай II, -- я при-вел вам этот случай с Мольтке, чтобы вы поняли: вам предсто-ит роль исторического человека. Мне сейчас не нужен просто хороший генерал Сухомлинов -- мне нужен русский Мольтке, и я с глубочайшим удовольствием назначаю вас на пост на-чальника Генштаба! Свидание с царем происходило в бильярдной, где царь обыч-но принимал доклады министров. Зал имел большие затемненные антресоли, в тени которых пряталась императрица, все слушавшая. Сухомлинов отвечал царю, что он рад принять назначение, но сразу же выговорил для себя право личного доклада царю. -- Вне зависимости от Редигера, -- подчеркнул он... В конце 1908 года русская дипломатия потерпела стыдное поражение. Извольский в условиях тайны встретился в замке Бухлау с Эренталем, австро-венгерским министром иностранных дел, и в обмен на открытие черноморских проливов для русского флота он дал Вене согласие на аннексию Боснии и Герцеговины. Проливы не открылись, но зато австрийцы ввели армию в сербские провинции. Это была вторая Цусима для нас -- толь-ко дипломатическая! Боснийский кризис до крайности обо-стрил противоречия между империями, он стал тем узлом, который могла развязать только война. Европа жила как в лихо-радке, ей снились дурные сны. Близость грандиозной войны уже чуялась всюду, и обыватель, просыпаясь, удивлялся, почему ему не пришла призывная повестка. В этом году, бряцая саблей перед ускоренным выпуском юнкеров гвардейской кавалерии, кайзер Вильгельм II проболтался: "Кажется, настало время, чтобы дерзкая банда в Париже снова на своей шкуре испытала, на что способен наш славный померанский гренадер. Похоже, что нас хотят окружить (намекнул он на союз России с Фран-цией)! Что ж, -- упоенно заливался кайзер, -- они могут идти: германец всегда лучше сражался, когда на него нападали с двух сторон. А мы готовы...* Французский генштаб переслал в Пе-тербург своим русским коллегам утешительное известие: "Мы работаем так, будто война уже началась". Сухомлинов велел ответить в Париж, что на берегах Невы мух ноздрями не ловят, а тоже трудятся в поте лица. Он принял Генштаб от генерала Ф.Ф.Палицына, который сдал Сухомлинову несколько шка-фов военных планов на будущее. Тут была разработка операций на все случаи жизни -- будь то перестрелка на Кушке или на-тиск германских полчищ на Вильно. Сухомлинов с какой-то дикой яростью повел борьбу с этими шкафами. С подлостью (непонятной!) он вырывал из досье листы и схемы, нарочно перепутывал пагинацию страниц, кромсал кланы ножницами, обливал таблицы чернилами. Так завистливый любовник брыз-жет раствором соляной кислоты в лицо недоступной красави-цы... Изгадив все, что только можно, Сухомлинов потом сам же и жаловался генералу Поливанову: -- Алексей Андреевич, не пойму, за что в обществе так нахва-ливали Федю Палицына? Ведь он там какой-то компот мне оста-вил. Уж на что я, человек опытный, и то не мог разобраться! Весной 1909 года царь принял Редигера в бильярдной. -- Александр Федорович, вы прекрасно выглядите. -- Сверк-нув стеклами пенсне, Редигер поклонился; Николай II точно по-ложил шар в узкую лузу. -- Мне всегда было приятно служить с вами, и от ваших сугубо научных докладов я испытывал подлин-ное наслаждение. Мною уже подписан рескрипт о награждении вас орденом Александра Невского. -- Редигер снова поклонился, а царь долго намеливал кий. -- Однако, -- сказал он, -- допустив послабления думским демагогам, вы потеряли авторитет в армии и... Вы потеряли мое монаршее доверие! Редигер понял -- это отставка (под чистую). -- Когда прикажете сдать дела? -- спросил он. -- Почему вы не спрашиваете -- кому? -- Я догадываюсь, ваше величество... Сухомлинов стал военным министром и, вернувшись от госу-даря, был страстно расцелован Екатериной Викторовной. -- Боже, мой пупсик -- Мольтке... Как я счастлива! Накло-нись ко мне: я поцелую тебя в самую серединку моей дорогой лысины. Расцвет карьеры малость изгадила столичная пресса, неодоб-рительно именуя "пупсика" Мардохеем, а грамотный читатель на-мек сразу понял, ибо Мардохей был дядей библейской Эсфири... Начинался медовый месяц стареющего павиана! Боже упаси утом-лять его величество схемами, картограммами или таблицами с ко-эффициентами полезного действия. Рассказав царю свежий анек-дот, Сухомлинов выгружал на стол эскиз юбилейного значка, куски цветного сукна для пошива новых мундиров. Император отодвигал в сторону модели остроконечных пуль, оставшиеся еще от Редигера, с удовольствием прикладывал к своему мундиру новую тря-почку. С антресолей спускалась императрица, втроем они прики-дывали, красиво ли будет выглядеть синий лацкан на желтом фо-не... В эти дни Германия переслала России угрожающую ноту, боль-ше похожую на ультиматум, по поводу Боснийского вопроса, Бер-лин почта приказывал уступить Австрии, и Николай II с логикой (которая недоступна моему пониманию) сказал Сухомлинову: -- Мощь нашего государства ослаблена, мы сейчас неспособ-ны вести войну, а потому (?), Владимир Александрович, я прошу вас поскорее разобраться с женой господина Буговича... Вернувшись из Царского Села, русский Мольтке почему-то никак не мог попасть в свою спальню. Когда же достучался, то дверь ему открыл цветущий кавказец с длинным унылым носом. -- Позалуста, -- сказал радушно. -- Мы вас так здали! Это был миллионер, бакинский нефтепромышленник Леон Манташев. Он как ни в чем не бывало рассказывал: -- Мы вот тут с Екатериной Викторовной увлеклись мечтами. Я соблазняю ее ехать в Египет смотреть пирамиды фараонов. -- А я не поеду, -- сказала Екатерина Викторовна тоном капризной девочки. -- На кого я оставлю моего пупсика? Сухомлинов с чувством поцеловал ей ручку. -- Леон Александрыч, я вручаю вам свое сокровище. А тебе, Катенъка, надо видеть мир. Во всей его необъятности. Ты ведь те-перь столичная дама! Поезжай, душечка... Манташев с глубоким вздохом воззрился на часы. -- Очень заль расставаться, но мне пора. Екатерина Викторов-на, не отказывайтесь от лицезрения египетских пирамид. Из Егип-та мы навестим римские бани Каракалла, где еще сохранились фрески, из коих наглядно видно, что способы человеческой люб-ви в древнем мире были таковы же, что и сегодня... Далее "молодая" жизнь Сухомлинова созидалась уже на проч-ной нерушимой основе: он давал пятьдесят рублей -- на булав-ки, Манташев добавлял к ним пятьсот -- на шляпку, Сухо-млинов клал пятьсот рублей -- на платье, Манташев тут же добавлял еще пять тысяч -- на обретение модной шубы из шкур леопарда. Сухомлинов денег на Катеньку не жалел. Манташев тем более не жалел их... Ну, а что тут можно еще добавить? Известно, что счастлив в любви только тот, кто счастлив. Да и разве цветущая госпожа ми-нистерша не стоила честных мужских расходов? -- Мой пупсик -- Мольтке, -- и поцелуи, поцелуи... Эх, повезло же человеку на старости лет! * * * Побирушка начал еще с порога кабинета: -- Владимир Александрович, все уже знаю... все! Меня не об-манешь. Видел уже. Как же! Кто не побежит смотреть Екатерину Викторовну? Таких дураков в Петербурге нет... все бегают и все любуются. Сегодня имел счастие поднести ей фиалки... Андронников уселся в кресло напротив Сухомлинова, уверен-ным жестом выбрал из коробки сигару. -- Конечно, -- сказал он, втыкая ее в жирный рот, -- Москва не сразу строилась, и счастье надо добывать в бою... Знаю! Все знаю. Извещен. В этом бракоразводном процессе могут возникнуть нежелательные трения. Понимаю. Их надобно избежать. А посему полагаю, что без лжесвидетельства не обойтись... -- Как вы сказали? -- навострился Сухомлинов. -- Ведь этот буйвол Бутович уперся в закон. Вот если бы он, допустим, сблудил... тогда было бы очень хорошо! -- Михаила Михайлыч, что вы предлагаете? -- Это вы мне предлагаете... всего тысячу рублей. -- Зачем? -- Как зачем? А кто в Париж поедет? -- Простите, а зачем ехать в Париж? -- Ах, боже мой, я же русским языком толкую вам, Владимир Александрович, что нужна справка... Справка о том, что муж Ека-терины Викторовны не раз прелюбодействовал. -- С кем? -- отупело спросил Сухомлинов. -- С мадемуазель Гастон... с гувернанткой! Сухомлинов долго тряс жирную руку Побирушки. -- Ради бога, голубчик, выручите... Екатерина Викторовна ис-страдалась. Бедняжка! Вы даже не знаете, как этот изверг Бутович тиранил скромную женщину... А чем кормил, знаете? -- Еще не выяснил. -- Овсянкой! -- доложил военный министр. -- С ума можно сойти, -- отвечал Побирушка. -- Такую женщину и кормить овсянкой? Это не просто раз-врат -- утонченный разврат! Такой человек только и мог сожи-тельствовать с гувернанткой... Получив командировочные от министерства, Побирушка смо-тался в Европу, откуда вывез на родину справку о том, что маде-муазель Гастон незаконно сожительствовала с господином Бутовичем, и эту справку поместили в святейший Синод, ведавший на Руси бракоразводными делами. Но тут мадемуазель Гастон, про-слышав об этом, отдала себя в руки медицинской экспертизы Пари-жа, и в архивах Синода появилась еще одна справка о том, что госпожа Гастон до 33 лет сохранила целомудрие... Сухомлинов пре-бывал в панике: "Ну, кто же мог подумать такое о француженке? Кошмар... Ах, как она подвела нас!" Нравственность гувернантки Гастон неожиданно обрела мощный международный резонанс: посол Франции явился в министерство иностранных дел и принес Извольскому протест от имени Французской республики (наши историки отмечают, что протест был "пламенный")! Побирушка сунулся было в Синод, но из покоев выскочил разгневанный мит-рополит Владимир, главный эксперт по части разводов. -- Прочь, нечестивец! -- заорал он, взмахивая посохом. -- Я кого только в своей жизни не разводил, но в таких гнусных помой-ках, как ваша, еще не копался... Сухомлинов -- уже не мальчик, мог бы и успокоиться. Не будет им божьего благословения! Побирушка стакнулся с Альтшуллером. "Ну, а теперь что нам делать?" -- спросили они друг друга... "Черный кабинет" вскоре перехватил два письма Сухомлинова, посланные им в Киев к саха-розаводчику Льву Бродскому; в них министр открыто выражал свое желание видеть Бутовича отравленным. Потом многие документы из сейфов Синода пропали, а митрополит Владимир слег в по-стель, убежденный, что кто-то подмешал ему в пищу яд. Бутович с малолетним сыном от Екатерины Викторовны таскался по заграницам, проедая по курортам доходы от своего чернозема, потом решил вернуться домой, чтобы (как он говорил) "искать правды у царя". На пограничном вокзале в Эйдкунене в купе к нему подсел тучный господин восточного типа, который сказал: -- Владимир Николаевич, если вы пересечете границу импе-рии, вы сразу же будете арестованы как германский шпион... В эти дни Екатерина Викторовна проговорилась перед своей дальней родственницей -- госпожой Червинской: -- Ах, Наташа! Да я скорее лягу на рельсы, как Анна Карени-на, но уже никогда не вернусь на бутовичский хутор... Одетая с вызывающей роскошью, она теперь обедала только у Кюба или Донона, где публика, привлеченная скандальным раз-водом, шепталась о ней: "Вот сидит штучка Сухомлинова!", и это ей даже льстило (она согласна быть хоть "штучкой"). Громадную поддержку оказывал им сам царь. Николай II еще смолоду, когда командовал батальоном преображенцев, поощрял браки офице-ров с женщинами скомпрометированными. Каждый, кто же-нился на падшей особе, мог рассчитывать на его благосклон-ность и быстрое продвижение по службе. Царь вызвал обер-прокурора Лукьянова. -- Я не хотел бы вмешиваться в дела Синода, но поймите меня правильно: Сухомлинов должен жениться на госпоже Бутович, чтобы министр мог спокойно трудиться на благо отечества. Лукьянов согласился дать развод, но съязвил: -- Поймите и нас, государь! Каково же будет положение Си-нода, если каждый новый министр для того, чтобы спокойно тру-диться на благо отечества, будет уводить от мужей чужих жен? Николай II рассмеялся и сказал любезно: -- Войдем в положение Сухомлинова -- ему уже на седьмой десяток, так дадим же старику побаловаться перед смертью. "Баловство" закончилось ритуалом свадьбы, шаферами в кото-рой были Побирушка и Альтшуллер, причем Побирушка сказал: -- Владимир Александрыч, в кавалерии всегда существует па-деж лошадей, а шкурами, снятыми с них, никто не озабочен. Позвольте сдиранием шкур заняться мне... вполне бескорыстно! -- Я понимаю, -- отвечал Сухомлинов, -- что корысти тут нету, одна чистая трогательная романтика и... шкурная забота! После свадьбы бакинский миллионер Леон Манташев сразу же повез госпожу министершу лицезреть пирамиды в Египте, от-куда они завернули в Рим для осмотра банных фресок Каракалла. Из интересного путешествия Екатерина Викторовна вернулась под-вижной, сильно загорелой, а шею ее окружало драгоценное ко-лье, словно выкраденное из гробницы египетской Клеопатры. -- Сколько ж, Катя, ты заплатила за эту прелесть? -- Это дешевка, пупсик, в Каире никто даже не смотрит... Сухомлинов вдруг загрустил: -- Скажи, птичка моя, а Леон Александрович... он случайно не делал тебе никаких игривых предложений? Госпожа министерша погрузилась в обморочное состояние: -- Как ты мог подумать? -- разрыдалась она. -- Я свято несу свой крест -- быть женою великого человека! * * * Ах, читатель! Я ведь не бездушная литературная машина и, когда пишу, переживаю за своих героев. Честно скажу -- мне иногда и жалко этого старого человека в красных штанах. Сидел бы себе в Тамбове, командуя кавалерийской дивизией, "винтил" по малень-кой в клубе, "цукал" на смотрах господ корнетов, качал на коленях белокурых внучек -- и все было бы в порядке. Так нет, черт возьми! Царь велел ему стать "историческим человеком", и Сухо-млинов... стал им. Весною 1917 года его окружила яростная толпа. Под градом кулаков и насмешек оплеванный старик уже не будет понимать, что происходит, и тогда неуместным покажется белый Георгиевский крест на его шее -- ведь это его славное прошлое, его молодость, когда он отлично сражался в седле. Затем наступит жалкое прозябание в Берлине, где, оглохший и глупый, он будет писать всякую ерунду, чтобы самому очиститься, а других испач-кать. В необъятном море белоэмигрантской литературы книги Су-хомлинова -- самые плачевные. В них нет даже злости -- лишь обиды да кляузы. И глаза старику уже не закроет Екатерина Викторовна... Великие события мира растворили эту женщину в себе, будто жал-кую муху, упавшую в чан с кипящей кислотой. 6. БАРХАТНЫЙ СЕЗОН Бархатный сезон в разгаре... Наезжающие в Ялту бездельники, гуляя по окрестностям, упирались в ограду с надписью: ЛИВАДИЯ. ИМЕНИЕ ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА -- Сюда нельзя, -- словно из-под земли появлялись охран-ники. -- Требуется особое разрешение ялтинского градоначаль-ника... Вокруг Ливадийского дворца, под шум тополей и кипарисов, свежо и молодо звенели фонтаны -- Мавританский, Венера, Нимфа и прочие. Ветер с моря доносил до помазанников божиих очарова-тельные ароматы экзотических растений, всхоленных в оранжере-ях. По вечерам над Ялтою разгоралось зарево электрических огней, туда спешили ночные пароходы, там люди фланировали по буль-варам, танцевали на площадках, окруженных фонариками, ели и пили, поднимая бокалы за прекрасных дам, по-своему они были счастливы, и бархатный сезон в Ялте -- это, конечно, чудо! I По воздушной перголе, увитой розами, гуляли царица и Вы-рубова с русско-татарскими разговорниками в руках. -- Я боюсь -- бен коркаим, мы боимся -- бизлер коркаи-мыс, -- твердили они. -- Бабочка -- кобелек, баня -- хамам, бло-ха -- пире, я люблю -- бен северым, пистолет -- пыштоф... Вдали шумела праздничная Ялта, там играли оркестры. -- Скажи, -- спросила императрица, -- тебе никогда не хо-чется вырваться из этой золотой клетки на волю? -- Иногда мне, правда, скушно, -- созналась Вырубова. Александра Федоровна окунула лицо в ворох прохладных роз, ее рука забросила в кусты татарский разговорник. -- Мне тоже надоела эта... тюрьма! Крайности всегда имеют тяготение одна к другой, как полюса магнитов. Парижский апаш читает роман из жизни маркизы, а сама маркиза читает роман из жизни апашей. Царям тоже иногда бывало любопытно подсмотреть недоступную народную жизнь. -- Сана, -- вдруг предложила Вырубова, -- отсюда до Ялты извозчики берут полтинник. Оденемся попроще и будем вести себя как обычные гуляющие дамы... Ведь на лбу у нас не написано, что ты царица, а я твоя приближенная... Взяли извозчика, покатили. Аписа оборачивалась: -- Как-то даже странно, что нас никто не охраняет. -- Странно или страшно? -- И то и другое. Ощущение небывалой остроты... -- Вот видишь, как все хорошо! Извозчик спросил, куда их везти в Ялте. -- Высади возле "Континенталя". -- Но там дорого берут, -- заволновалась царица. -- Ладно. Тогда возле "Мариино", там дешевле... На открытой веранде "Мариино" они ели мороженое, потом с некоторой опаской вышли на Пушкинский бульвар. Ялта город странный: каждый приезжий -- барин, каждый ялтинец -- лакей барина. Подруги были в больших шляпах, тульи которых обвивала кисея, обе в одинаковых платьях, с одинаковыми зонтиками, на которые опирались при ходьбе, как на тросточки. -- Как интересно, -- говорила императрица, вся замирая. -- Воображаю, как мне попадет от Ники, когда он узнает... На лбу у них -- да! -- ничего написано не было. Но все-таки, смею думать, что-то было там написано. Потому что один молодя-щийся жуир наглейше заглянул под шляпу императрицы. -- Недурна, -- сказал он и побежал за ней следом. -- Мадам, приношу извинения за навязчивость, но желательно... -- Пойдем скорее, -- сказала Анютке царица. Ухажер не отставал: -- Мадам, всего один вечер. Три рубля вас устроят? Вырубова едва поспевала за императрицей. -- Боже, за кого нас принимают! Сбоку подскочил пижон, беря Анютку под руку. -- Чур, а эта моя... обожаю многопудовых! Назревал скандал. Вырубова не выдержала: -- Отстаньте! Вы разве не видите, кто перед вами? -- Видим... или вам пяти рублей мало? Александра Федоровна истошно закричала: -- Полиция! Городово-ой, скорее сюда... Не спеша приблизился чин -- загорелый как черт. -- Чего надо? -- спросил меланхолично. -- Я императрица, а эти вот нахалы... Раздался хохот. Собиралась толпа любопытных. -- Пошли, -- сказал городовой, хватая Алису за локоть. -- Я императрица... Как ты смеешь! -- вырывалась она. Другой рукой полицейский схватил и Вырубову: -- А ты тоже... в участке разберутся... К счастью, в толпе оказался богатый крымский татарин Агыев, который не раз бывал в Ливадии, где продавал царю ковры. -- Бен коркаим! -- крикнула ему царица по-татарски. -- Бизлер коркаимыс, -- тоненько пропищала Вырубова... Агыев решительно отбросил руки городового. -- Дурак! Или тебе в Сибирь захотелось?.. Пока они так общались с внешним миром, вся Ливадия пере-вернулась в поисках пропавших. Николай II был страшно бледен. -- Где вы пропадали? -- набросился он на жену. -- Ники, какой ужас! Меня сейчас приняли за уличную даму, и знаешь, сколько мне предлагали?.. -- Хорошо, что тебя не приняли за царицу, -- в бешенстве отвечал Николай II. -- А сколько тебе давали, я не желаю знать. -- Нет, ты все-таки знай, что давали три рубля. -- А за меня целых пять, -- ехидно вставила Анютка. * * * -- Представляю, -- сказал Столыпин, завивая усы колечка-ми, -- как оскорблена императрица, что за нее давали на два руб-ля меньше... Впрочем, ей попался какой-то дурак, который плохо знаком с подлинным ялтинским прейскурантом! Вися на волоске, почти на грани ежедневной отставки, Петр Аркадьевич умышленно бойкотировал молодую царицу, созна-тельно раздувал слухи о ее психической ненормальности и лесбиянской привязанности к Вырубовой; он делал ставку на им-ператрицу старую -- на Гневную. А на его столе неустанно тре-щали телефоны. -- У аппарата Столыпин, -- говорил он, и на другом конце провода вешали трубку. -- Это, знаете, зачем звонят? Проверя-ют -- сижу ли я на месте или меня уже сковырнули в яму? Он принял синодского обер-прокурора Лукьянова. -- Сергей Михайлыч, надо что-то делать с Илиодором... Он, дурак, зарвался до того, что уже не понимает, где лево, где право, хоть привязывай к его лаптям сено-солому. Лукьянов, профессор общей патологии и директор инсти-тута экспериментальной медицины, попал в синодскую каст-рюлю, как неосторожный петух. Он был приятелем и ставленником Столыпина, которому, естественно, во всем и повино-вался. -- Но помилуйте, -- сказал он, -- что я могу сделать, если Илиодора поддерживает какой-то Гришка Распутин? -- Не "какой-то", -- поправил его Столыпин. -- К велико-му всероссийскому прискорбию, я должен заметить, что возле престола зародилась новая нечистая сила. И если мы сейчас не свернем Гришке шею на сторону, тогда он свернет шею всем нам! -- Премьер извлек из стола досье. -- Вот бочка с грязью, в которой собраны богатейшие материалы об этом псевдона-родном витязе. Это я затребовал в департаменте полиции, и там покривились, но дело дали... Грязный мужик позорит монарха на всех углах, а сам монарх, наш инфант-терибль, этого не понимает. Посему мы, здравые люди, должны открыть госуда-рю глаза! -- Вы хотите говорить с ним? -- Если выслушает... Вечером в Зимнем дворце премьера навестил вежливо при-шептывающий Извольский, который не расставался с моноклем, но не умел его носить, и потому лицо министра постоянно иска-жала гримаса тщательного напряжения лицевых мускулов. Босний-ский кризис решил отставку Извольского, и Столыпин для заве-дования иностранными делами уже готовил своего родственни-ка -- Сазонова... Берлин исподволь бужировал войну, а германс-кий генштаб решил "создать в России орган печати, политически и экономически обслуживающий германские интересы". Для этого совсем не обязательно создавать в Петербурге новый печатный орган -- еще удобнее перекупить старую газету, авторитетную средь читателей. -- "Новое Время", -- доложил Извольский, -- как раз и попало под прицел. Сегодня мне позвонил профессор Пиленко, старый суворинский холуй. Он сказал, что немцы действу-ют через Манасевича-Мануйлова, а денег не жалеют... Беседа с Пиленко прервалась, ибо ко мне вдруг явился сам германский посол -- граф Пурталес. Пурталес был явно смущен и грыз зубами трость... "Разговор между нами, -- сказал он, -- пусть и останется между нами. Но я попал в очень неловкое положение. Берлин пере-вел в мое распоряжение восемьсот тысяч рублей для подкупа ва-шей русской прессы". -- Так, -- кивнул Столыпин. -- Дальше? -- Дальше я постарался свести разговор к шутке. -- Правильно сделали! Пурталес пошел на открытие тайн Бер-лина только потому, что он, мудрый дипломат, боится войны Гер-мании с нами. Он понимает, как далеко заведет нас эта война. А что касается Манасевича-Мануйлова, то... я вам покажу! Столыпин извлек из ящика стола громадное донесение о провокаторских происках Манасевича-Мануйлова, украшенное резо-люцией премьера: "ПОРА СОКРАТИТЬ МЕРЗАВЦА. СТОЛЫПИН". За окном вдруг громыхнул бурный ливень. Извольский откланялся, сказав на прощание: -- Сейчас в Ялте бархатный сезон, вообще-то принято... -- Да, да! -- перебил его Столыпин. -- Я уже знаю, что вы скажете. Обычно принято от царей приглашать своих министров в Ливадию ради отдыха, но в эту осень царь не позвал -- ни меня, ни вас, ни Лукьянова... Отчего так, как вы думаете? -- Я об этом не думаю. -- А я думаю... Всего хорошего. Мне надо выспаться. * * * Бархатный сезон начался анекдотом -- анекдотом и закон-чился. 24 октября в пьяную голову царю взбрело одеться в солдатс-кую форму при полной выкладке -- со скаткой шинели, с бряка-ющим котелком и с винтовкой, взятой "на плечо". В таком виде, сильно шатаясь, он продефилировал по Ялте, и в пьяном солдате все узнали царя. В дождливом Петербурге Столыпин, прослышав об этом казусе, был вне себя: "Какой позор! Теперь надо спасать этого комика..." Премьер срочно выехал в Крым, проведя в душ-ном вагоне 39 часов долгого пути; в вагон к нему забрался журна-лист из влиятельной газеты "Волга", и ночью Столыпин, блуждая вдоль ковровой дорожки, крепко сколачивал фразы интервью. -- Дайте мне, -- диктовал он, -- всего двадцать лет внутрен-него и внешнего покоя, запятая, и наши дети уже не узнают темной отсталой России, восклицание. Абзац. Вполне мирным путем, запятая или тире, как вам удобнее, одним только русским хлебом мы способны раздавить всю Европу... В Ливадии его ждал пристыженный пьянкой царь. -- Вам предстоит реабилитировать себя... Николай II покорно подчинился На него снова напялили сол-датское обмундирование. Он, как бурлак в ярмо, просунул голову в шинельную скатку, вскинул винтовку "на плечо". Столыпин царя не щадил" в ранец ему заложили сто двадцать боевых патронов, а сбоку пояса привесили шанцевый инструмент и баклагу с водой. -- Не забудьте отдавать честь офицерам! Николай II маршировал десять верст, после чего подставил себя под объективы фотоаппаратов. Для ликвидации скандала все-му делу придали вид преднамеренности -- будто бы царь-батюш-ка, в неизреченной заботе о нуждах солдатских, решил на себе испытать, какова солдатская лямка. Этим повторным маневром (про-деланным уже в трезвом состоянии) хотели возбудить патриоти-ческий восторг армии. Однако русский солдат царю не поверил. Историк пишет: "Солдат очень хорошо понял, что царь "дошел". Но не до солдатской участи, а до той грани, за которой алкоголи-кам чудятся зеленые змии, пауки и другие гады!" Разобравшись с царем, Столыпин вернулся в столицу, затума-ненную дождями. Низкие темные тучи проносило над Невою. -- Пора спускать собаку с цепи, -- распорядился премьер. -- Разрешаю начать в прессе антираспутинскую кампанию. Распоря-жение негласно. Пусть газеты не стесняются. Правда, тут есть опас-ность, что, задевая Гришку, невольно заденут и честь царской фамилии. Не спорю, кое-кто заплатит мне штрафы за оскорбление его величества, но это дело уже десятое... В кабинет, кося плечами, вдвинулся генерал Курлов с замаш-ками удачливого уголовника. Не так давно -- за расстрел демонст-рации в Минске -- под ноги ему швырнули бомбу-самоделку, но Курлов остался цел. Сейчас жандарм обхаживал графиню Армфельдт, успешно отбивая ее от своего подчиненного Вилламова, а перед свадьбой Курлов торопливо залечивал в клинике Джамсарана Бадмаева какую-то слишком подозрительную язву на ляжке. -- Распутин... пропал! По некоторым сведениям филеров, он брал в кассах билет до Саратова или до Царицына. -- Чего ему там надобно? -- удивился Столыпин. -- Саратовский епископ Гермоген приютил иеромонаха Илиодора, а теперь Илиодор перетягивает к себе Гришку Распутина... -- Чтоб они сдохли! -- закрепил разговор Столыпин. Ночью он не мог уснуть. Ольга Борисовна спросила: -- Пьер, у тебя опять неприятности? -- Нет... просто не могу забыть выражения глаз Курлова. На-градил же меня бог помощничком! Такой не остановится, чтобы придушить в темном коридоре. Мало того, еще и пуговицы с моего фрака срежет и пришьет их на свою шинелюгу... Я чувствую, -- признался он жене, -- что тучи собираются. Если не по прямой линии эм-вэ-дэ, то хотя бы со стороны департамента полиции я должен оградить себя от роковых случайностей... Премьер заснул, затылком уже ощущая свою гибель. А вдали от столицы поезд проносил Распутина через ночные русские просторы, и, пьяный, он никому не давал спать в дымном И тесном купе. Стуча кулаком, все грозился: -- Никого я уже не боюся, одних зубных врачей боюся. Вот зубы драть -- это, верно, очень больно, страшно и противно! 7. ИЗГНАНИЕ БЛУДНОГО БЕСА Царицын... В городе было две фотографии и две типографии. Географы прошлого с похвалой отмечали, что город разлегся по косогору, отчего вся грязь самотеком сливается по улицам в Волгу, не застаиваясь на проезжей части. По дну глубокого оврага текла речка Царица, делившая город на две части. Первая была ограждена руинами древней насыпи, служившей защитой от татар; здесь скособочились ветхие церквушки, дремали в пыли сонные куры; пощелкивая семечки, в дверях лавчонок тошно зевали одурелые от тоски приказчики в рубахах навыпуск, подвергая злачной обструк-ции каждог