сочинял очередной некролог на кон-чину безвременно усопшего брата-писателя: "Горько! Сегодня мы проводили в последний путь того, кто вот уже много лет скрывался от суда "критиков", и вот, нако-нец, мы узрели его... увы, в гробу! После покойного осталась семья безо всяких средств к существованию. А между тем -- вспом-ните! -- покойник при жизни, когда подвыпьет, всегда предлагал: "Может, кому нужны деньги? Пожалуйста, я дам..." К нему заскочил давний приятель -- Егорий Сазонов: -- Ванька, а ты чего печальный сидишь? -- Тэмы нет... и трешки не заработал. -- Что ты за дурак такой? Да пиши о Распутине. Манасевич-Мануйлов поморщился -- скушно. -- Ну, что мне твой Распутин? Что он знает и что он может? Бабы, винцо, бани, вокзалы... Вот если бы он, любимец богов, градоначальнику Петербурга штаны с лампасами порвал! Вот если бы он, кудесник, Столыпину фонарь под глазом засветил! -- Плохо ты знаешь Ефимыча, -- отвечал Сазонов. -- По-верь, что этот мужчина на святой редьке с уксусом плотью не иссушится! Хочешь, я тебе это распишу до печенок? -- А почему сам не пишешь о нем? -- Не могу! Потому что Распутин у меня же в доме и живет. С детьми возится. Кухарке помогает самовар ставить... Материал у меня на него собран -- ох! Договоримся: я тебе его продам. Но только ты меня, Ванька, не выдай. -- Журналист, как и врач, обязан скрывать болезнь пациента. Ты не бойся. Вали все... пока воробьи не расклевали! Вечером Ванечка снял трубку телефона. -- Барышня, мне сорок-семнадцать, личный аппарат на улице Жуковского... Наденька, это я. Поставить в духовой шкаф отбив-ные из зайчатины с красной капустой. Приду поздно. Тэма есть! "Сахарная головка" старательно склонилась над чистым лис-том бумаги, чтобы сделать его грязным и за это получить деньги. * * * Суворинский клуб (Невский, в"-- 16) -- самое пахучее стойло журналистов-черносотенцев, средь которых Ванечка всегда чувствовал себя великолепно, как микроб в питательном бульоне. С тех пор как старик Суворин разругался со своим сыном Борькой, тот отпочковался от батькиного "Нового Времени" и заварил свою крепкую бурду в "Вечернем Времени". Входя в буфет, где было принято просаживать гонорары, Ванечка сказал журналистам: -- Там внизу какой-то пьяный валяется... Никто на эти слова не обратил внимание. Борька Суворин, с утра насквозь проконьяченный, сидел на столе и стряхивал пепел папиросы на свои брюки в крупную клетку. Манасевич выпил рюмочку слабенького винца и закусил виноградинкой, которую стащил с чьей-то тарелки. Сам подошел к Суворину. -- Ну как? -- спросил издатель. -- Писал? -- Пописывал. -- Крепко? -- Не жуть. -- Для меня? Или для родителя моего? -- Для твоей "вечерки"... о Распутине. -- А ты с ним мадеру хлебал? -- Не. -- Так чего суешься? -- Кое-что нащупал. -- Поздно хватился. Уже все описали. -- Позднее всех и закончу... Борька выложил рубль и сказал: -- Лень вставать. Дай за меня маза хорошего! Ванечка пробил за него удар на бильярде, промахнулся, полу-чил еще рубль, опять промазал, с третьего засадил шар в лузу. -- Катись, -- сказал издатель... Вошел толстенький профессор Пиленко. -- Сволочь ты, -- тихонечко сказал ему Манасевич на ухо. -- Ты зачем же на меня бочку с кайзером покатил? Пиленко призадумался о тех путях лабиринта, которые вывели Ваньку к его разговору с Извольским. На всякий случай профессор уселся на стуле плотнее и перешел в контратаку: -- Бурцев сейчас в Париже собирает с политэмигрантов де-нежки, словно татарин ясак с православных, а... зачем? -- Зачем? -- моргнул Ванечка. При этом нервно моргнул и профессор Пиленко. -- А затем, что ты, агент охранки, обещал Бурцеву, что за миллион наличными продашь ему тайны нашего эм-вэ-дэ... Между ними врезался пьяный журналист-нововременец Кра-ков, женатый на сестре Бориса Савинкова, и обоих расцеловал: -- Только без драки... Мы же все братья! Скандал прервало появление швейцара. -- А внизу пьяный валяется. Уж вы посмотрите, ваш или не ваш. Писатель или не писатель? Вышибать его или так оставить? -- Оставь так, -- сказал Краков. -- Потому что, если он еще не писатель, то он обязательно станет им... Шел уже третий час ночи, когда Ванечка по Надеждинской возвращался к себе домой на Жуковскую. Было темно и пустынно. Его окликнул вполне приличный господин с тростью: -- У вас горит? Позвольте прикурить. -- Ради бога, -- сказал Ванечка... Прохожий нагнулся к его папиросе и вдруг -- снизу вверх! -- со страшной силой вонзил в ноздри Ванечки два пальца. Голова журналиста вздернулась. От страшной боли из глаз хлынули слезы. Он очнулся лишь тогда, когда приличный господин вырвал из ноздрей свои пальцы (при этом раздался щелчок, словно откупо-рили шампанское) и сказал набежавшим из подворотни филерам: -- Это он! Я не обознался... тащите его. Ванечку в охранке решил допросить сам Курлов. -- Здравствуй, Ванюшка, -- сказал он приветливо. -- Ну, ми-лый, ты меня знаешь, я тебя знаю, люди свои, богадельня наша родная, порядки тебе знакомы... Садись на табуретку. Валяй с ходу все, что известно о Борисе Савинкове со слов твоего приятеля Кракова. -- Жизнь моя -- это удивительный роман, -- сказал Ванечка, усаживаясь на табуретку и понимая, что этой табуреткой его будут бить. -- Простите, я не слишком утомил вас своим рассказом? -- Нет. Пока не засыпаю. Давай покороче. -- Покороче будет так: пока не станете мне платить, ничего говорить вам я не буду... Принимайте меня обратно в эм-вэ-дэ, тогда и спрашивайте. -- Встань! -- сказал Курлов. -- Табуретка понадобилась... Над ним звучал голос жандармского генерала: -- Говори, паразит, за сколько банных веников ты продал нас Бурцеву? А кто скупал для Пурталеса суворинские акции? А что знает Краков о Борьке Савинкове?.. ...Через несколько дней он вернулся домой как ни в чем не бывало. Надежда Доренговская встретила его слезами: -- Ванечка, о боже, что с тобой сделали! Он развернул перед ней носовой платок, в котором были за-вернуты золотые коронки с прогнившими зубами. -- Честнейшие люди, -- сказал, -- служат в царской охранке. Смотри сама: зубы выбили, а коронки тут же вернули... В какой еще стране возможна такая трогательная забота о человеке? О нем существует книга -- "Русский Рокамболь"! 10. КОЛОВРАЩЕНИЕ ЖИЗНИ Надо же так случиться, что бродячий шарманщик-итальянец с обезьянкой, зябко дрожащей, завел свою музыку как раз напро-тив окон министерства финансов -- на Мойке, в"-- 47... Владимир Николаевич Коковцев невольно отвлекался, прислушиваясь: Всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги -- господа, а без денег жизнь плохая, не годится никуда... Его навестила красивая госпожа М., в прошлом придворная дама, несшая на себе шубу из канадских опоссумов тысяч на двад-цать и еще бриллиантов в перстнях тысяч на сорок. Прослезившись и мило высморкавшись, она сказала певучим контральто: -- У меня записка лично от государя императора... к вам, Вла-димир Николаевич. Мне нужно (срочно!) сто двадцать тысяч. Коковцев был человек умный, хорошо воспитанный, но бол-тлив не в меру и сейчас завелся как шарманка на целых полчаса, рассказывая прекрасной госпоже М., как трудно быть в России министром финансов, что десятимиллионный фонд давно исчер-пан, что покрыть расходы казны без ведома Государственной Думы (и без прений в ней) уже не представляется возможным... -- Владимир Николаевич, -- сказала госпожа М., -- я пре-красно вхожу в ваше положение, но войдите и вы в мое: мне срочно (даже очень срочно!) нужны сто двадцать тысяч рублей. -- Высочайшее повеление, -- отвечал Коковцев, -- я дол-жен исполнить, и просимую вами сумму вы от меня получите, но, мадам, я вынужден доложить его величеству об источнике этой суммы. -- Золотой вы человек! -- сказала госпожа М. -- Мне ведь важно получить деньги, а источник золота меня не касается... Через несколько дней Николай II заметил Коковцеву: -- Из личных денег моего Кабинета вами изъято сто двадцать тысяч рублей. Мне неловко говорить вам о своей эмеритуре, но вы и сами понимаете... деньги на земле не валяются. Коковцев показал царю его же записку. -- Вы ее дали для госпожи М., -- пояснил он. -- Но вам изве-стно, государь, что ресурсы казны исчерпаны, а деньги, как вы высочайше заметили, на земле не валяются, и посему я был вынужден прибегнуть к капиталам вашего монаршего Кабинета. Царь две недели подряд с Коковцевым не разговаривал. Импе-ратрица же при встречах с ним делала вид, будто он обворовал ее в темном переулке. Миллиардеры, живущие задарма, на всем гото-вом, в сказочных дворцах, наполненных сокровищами, они вые-дали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра, но... только посмей тронуть их кубышку! Коковцев рассказал этот случай жене: -- С тех пор всякие записочки о выдачах прекратились. Свой карман они берегут так, будто едут в переполненном трамвае. По-нимаю и Распутина, ищущего прибылей на стороне... Вскоре парализованная от сифилиса красавица княжна Сало-мея Орбелиани (кстати, бывшая любовница Николая II) плакала перед царем, прося у него пять тысяч на лечение, но он не дал. Орбелиани потом сама же и жаловалась Коковцеву: -- Что случилось? А раньше давали... записочку! Коковцева посетил Егорий Сазонов, наглость которого не поддавалась описанию. Кандидат сомнительных прав, Сазонов в дни революции опубликовал фельетон Амфитеатрова на Романовых, а теперь, когда баррикады разобраны на дрова, он вступил в черную сотню... Сразу видно "принципиального" человека! Устало вздохнув, министр сказал: -- Ах, это вы... Что у вас ко мне? -- Профессора Мигулин и Алексеенко (ну и я, конечно) про-сят вас утвердить устав Хлебного банка. -- Какого? -- переспросил министр. -- Хлебного... Владимир Николаевич заведомо знал, что никакого Хлеб-ного банка не возникнет, но жуликам на хлеб всегда хватит и даже детям их останется, а банковские уставы продаются, как облигации. Коковцев раскурил длинную сигару "Корона Британии". -- Я не верю, будто вы упрятали за решетку своего родного брата, как о вас говорят. Но я не верю и тому, что вы были другом повешенного Желябова... Простите за сентенцию: все-таки неприлично бывать в том доме, хозяина которого вы ругаете! Сазонов засмеялся. Его еженедельник "Экономист" регулярно устраивал для Коковцева китайскую пытку: по капле, по капель-ке, не спеша, год за годом министру долбили череп, терроризируя его критикой. Ведь даже вселенский грех "винной монополии" сва-ливали на Коковцева, обвиняя его в спаивании водкой народа. Чувствительный к критике аристократ, дабы утихомирить живодерские наклонности плебея-издателя, субсидировал Сазонова дачею в его журнал прибыльных объявлений. Но Сазонов (к несча-стью Коковцева!) имел глаза во много раз больше желудка, и сейчас он дал понять министру, что поезда в Царское Село ходят каждые полчаса. Сразу стало понятно развитие интриги: в Царском охотно принимают Распутина, который от царя и царицы едет ночевать на Кирочную -- к Сазонову... После разговора, не-приятного и тягостного, Коковцев вечером признался жене с брезгливостью: -- А меня стали шантажировать именем Распутина! Сазонов намекнул, что мою особу могут шлепнуть лопатой, но зато могут и оставить во здравии... могут даже сделать премьером! Анна Федоровна Коковцева пришла в ужас: -- Володя, дай ты им! Дай... Пойми, что Столыпин тебе не опора. Это садовый георгин, хотя и пышный, но стебель его сла-бый, и он сразу надломится, когда на него облокотишься. -- Пусть георгин! Не опираться же на чертополох. -- Не связывайся с ними -- дай! -- Но если я дам, тогда-то и буду связан... Коковцев был человеком честным, и в обширную летопись грабежа русской казны он вошел как собака на сене: сама не ест и другим не позволяет. Но теперь Владимир Николаевич понимал, что, как бы он ни "трезорил" этот стог сена, распутинская шайка все равно сено по клочкам растащит... Утром он сказал жене: -- Придется мне утвердить устав Хлебного банка! Позже он стороною выведал, что устав этого банка Сазонов продал на юге страны за четверть миллиона. Разбогатев, этот экономист тут же разлаял работу министерства финансов, куда опять и заявился, чтобы продолжить китайскую пытку... Свою дружбу с Распутиным он использовал на все корки! Теперь он, помимо журнала, хотел издавать еще и газету. Коковцев испытал состояние карася, который сидит на крючке, а его, бедного, прямо за губу тянут из родимой стихии на сковородку... Келейно он созвал на Мойке у себя директоров кредита, директоров госбанков, и сооб-ща они постановили: дадим! Объявив между собой подписку, они вручили Сазонову сто тысяч на процветание его новой газеты... Коковцев не сдержался и все-таки сказал: -- На этот раз вы залезли в мой карман! -- Извините, -- отвечал Сазонов, забирая деньги... Шарманщик завел под окнами министра нечто веселое: Ах вы, сашки-канашки мои, разменяйте мне бумажки мои, а бумажечки все новенькие -- двадцатипятирублевенькие! -- Вот так и живем, -- надрывно вздохнул Коковцев. * * * Газеты оповестили Россию, что старец Гриша вновь объявился в Царицыне, где затеял создание женского (!) монастыря, для которого уже подбирал штат -- из молодых да красивых. Газеты сообщали, что устроитель монастыря "садится с женщинами на один стул, целуется, гладит их за лопатки (и не за лопатки), про-износя фразы вроде следующей: "А не люблю я этой X., уж больно толста, а ты куды как покрепче да круглее..." Ясно, что монастырь обещал быть очень строгих правил! Между тем травля старца в печати продолжалась, и Гришка не спешил в столицу. Наконец он осознал, что испытывать терпение царицынских жителей далее не-желательно, и стал собираться в дорогу. На вокзале его провожала толпа, одни бабы молились на Распутина, а другие плевались в него -- все как положено! С площадки вагона Гришка стал гово-рить речь, "но речь его, -- писал Илиодор, -- была такая пуганая, что даже я ничего не понял". После Распутина выступил с речью один пьяный абориген -- и тоже никто ничего не понял. Илиодор решил вмешаться, "но Григорий сделал в мою сторону жест ру-кою, как генерал солдату, когда солдат что-либо невпопад ска-жет, и в духе придворного этикета он промолвил пьяному: -- Продолжайте, пожалуйста. Продолжайте...". Пьяный выступал до тех пор, пока поезд не тронулся. В купе ехали какие-то молодые чиновники, читавшие о нем в газетах. Распутин, обожавший даже поганую славу, с гордостью заявил попутчикам, что Распутин -- это я! Ему долго не верили, так что пришлось поведать о себе немало пакостей, пока не пове-рили... А поверив, чиновники с интересом спрашивали: -- Неужели все это правда, что о вас пишут? -- Да врут половину, а другую половину... кто не без греха? Одно меня сердит: псинаним придумали, в "Новом Времени" кака-то "маска" про меня стала писать. Что ни слово -- все правда! Знай я, кто он, пошел бы и настучал в морду. Но он же, анахтема, за псинаним спрятался... "Маска"! Поди ж ты сыщи ево... Пока он там куролесил по задворкам империи, слухи о его безобразиях копились в келье архимандрита Феофана, и (как принято говорить в консисториях) "владыка омрачился". А тут приехал епископ Гермоген, новых сплетен подбавил и сказал Феофану: -- Не на того Холстомера мы ставили! Гляди, скоро Гришка гак возвысится, что мы ему вроде гнид покажемся... Сказывал мне борец Ванюшка Заикин, который на еропланах летал, что с высо-ты люди мельчей муравьев видятся... Дело ль это? В интервью газетчикам Гермоген заявил: -- Святейший Синод, печась о духе народном, недавно воспре-тил постановку пьесы Леонида Андреева "Анатэма", где от сатаны запах серы исходит. Верно, что нельзя сатану на сцене играть. Так почто же, спрашиваю я вас, мы Гришке беса играть позволяем?.. Почуяв в лице Гермогена опору для себя в Синоде, Феофан при свидании с императрицей объявил ей: -- Едет сюда богомерзкий и грязный шут Гришка Распутин, едет за виноградом царским, благоуханным, а я, виноградарь не-мощный, не для него взращивал ягодки в покоях сих. Государыня! Если я не скажу этого тебе, то кто еще скажет? Отрекись же от Распутина и впредь не путай бога с дьяволом! Александра Федоровна вытянулась -- во гневе. -- Мои глаза не увидят вас больше, -- прошипела она. Злыми слезами разрыдался Феофан, взмахнул крестом: -- Пропадете вы... с Гришкою-то! -- Уходите, -- велела царица. -- Еще одно слово, и я навсегда забуду, что вы были моим духовным пастырем... Гермоген прибыл в столицу на зимнюю сессию Синода и, как заведено, представился императору. Николай II сказал ему: -- Не понимаю, зачем вы Григория Ефимовича совместили с этой дурацкой "Анатэмой" бездарного Леонида Андреева? Григо-рий Ефимович принят в нашей семье как... умный человек. Гермоген, пылкий мракобес, запальчиво ответил: -- Где вы ум-то у него видели? Я хотел его священником сделать, поручил Илиодору подготовить его, так он бился с ним как рыба об лед, а Гришка -- олух, ни одной молитвы целиком не знает. Николай II махнул рукой: прочь. Возникла дикая ситуация: реакция выступала против реакции. Конечно, в этот момент царь не подумал так, как у меня здесь написано, но и он, кажется, ощутил всю остроту создавшейся обстановки; он решил: "Теперь, если Столыпин пожелает разорить это гнездо Гермогена и Илиодора на Волге, я возражать не стану!" Вслед за этим стала собирать свои вещи, желая покинуть царский дворец, нянька наследника престола Елена Вишнякова. Императрица велела няньке подробно доложить, как ее растлил в поезде Распутин и что вытворял с нею в Покровском, после чего Алиса положила подбородок на валик кресла и долго смотрела на Вишнякову синими глазами. -- И ты хочешь, чтобы я поверила тебе? -- спросила она. -- А мне кажется, ты вовлечена в заговор тех недобрых сил, которые сейчас ополчились против отца Григория... Говори же честно, кому ты еще рассказывала обо всем этом? -- Фрейлине Софье Ивановне Тютчевой. -- Хорошо. Ступай. Я видеть тебя не желаю... В седьмом часу вечера Тютчеву, заступившую на фрейлинское дежурство при дворе, навестил скороход: -- Вас просит в бильярдную его величество. Николай II встретил женщину словами: -- Софья Ивановна, что за сплетни вокруг моих детей? -- Никаких, государь. Дети есть дети. -- А.. Вишнякова? Для этой женщины, взятой из народа, мы с женою так много сделали, а она... о чем она, дура, болтает? Тютчева подтвердила стыдный рассказ Вишняковой. -- Выходит, вы тоже не верите в святость Распутина? -- А почему я должна в это поверить? Царь точным ударом загнал шар в лузу. С треском! -- А если я вам скажу, что все эти тяжкие годы после револю-ции я прожил исключительно благодаря молитвам Распутина? -- Я позволю себе усомниться в этом, ваше величество. Николай II искоса глянул на фрейлину: перед ним стояла внучка поэта А.Ф. Тютчева, женщина сорока лет, с мощным торсом силь-ного тела, обтянутая в дымно-сиреневую парчу, из-под стекол пенсне на царя глядели едкие непокорные глаза. -- К чистому всегда липнет грязное, -- сказал царь, невольно смутившись. -- Или вы думаете иначе, Софья Ивановна? На это он получил честный ответ честной женщины: -- Да, ваше величество, я думаю иначе. -- В таком случае я вас больше не держу. -- Позвольте мне понять ваше величество таким образом, что отныне я могу быть свободной от придворных обязанностей? -- Да. Зайдите к моей жене... попрощаться. Следуя длинным коридором, Софья Ивановна отстегнула от плеча пышный бант фрейлинского шифра, в котором красо-вался вензель из заглавных букв имени-отчества Александры Федоровны, и этот шифр она положила с поклоном перед им-ператрицей. -- Я чрезвычайно счастлива, ваше величество, что поведение Распутина делает невозможным мое дальнейшее пребывание при вашей высочайшей особе. Я пришла откланяться вам... Царица знала о попытке Распутина изнасиловать фрейлину, и она -- очень спокойно -- дала ей понять: -- Но, милая, Распутин -- это же ведь не пьяный дворник. Вы должны бы радоваться этому обстоятельству. -- По-моему, никакая женщина этому не может обрадоваться. Царица (немного смущенно): -- Я не так выразилась. Ну, если не радоваться, то хотя бы... стерпеть. -- Странные советы я слышу от вашего величества. -- Ничего странного. В вас вошел бы святой дух... Тютчева вышла. Я не выдумал этих диалогов! (С.И.Тютчев (1870-1957) -- заслуженный советский искусство-вед, научный работник музея-усадьбы Мураново; М. В. Нестеров напи-сал портрет этой женщины на фоне "тютчевского" пейзажа (находится в Горьковском художественном музее).) ...Распутин приехал в столицу и, засев на квартире Сазонова, сразу же стал названивать по телефону Вырубовой: -- Слышала, как Гермоген-то меня обложил? Феофана не надо! Так и скажи папе с мамой, что, покеда Феофан здеся, я не при-ду... молиться стану. Тютчевой по шапке дали? Дело! Вишняко-ва -- дура, она сама ко мне в штаны лезла. Чисти дом, Аннушка, чисти! А как ишо там "Анатэма"? Это што? Про бесов? Не надо про бесов... Писателев тоже не надо: от них много смуты идет! Василий Иванович Качалов вопреки замыслу автора все-таки создал на сцене трагический образ современного беса Мефисто-феля, полный сатанинского пафоса разрушения. А после всей этой крутни и нервотрепки императрица сказала: -- Ники, ты должен вмешаться. Театр Станиславского нам не указ, а здесь, в столице, "Анатэма" Леонида Андреева поставлена не будет. Это черт знает что такое... И вообще, -- разрыдалась она, -- я не выдержу! Мне все уже опротивело. Каждый день какие-нибудь новые гадости. Сколько можно! Я скоро сойду с ума... * * * В растопыренных пальцах Распутин держал блюдце с горячим чаем, поддувал на него, чтобы скорей остыло, и говорил: -- Не пойму, Егор, откедова эта Маска, что меня в газетах ругает, все про меня верно описывает? Ежели б этот псинаним мне попался, я бы ему всю рожу расковырял. Маска -- псевдоним Манасевича-Мануйлова, которому Сазо-нов (чистая душа!) и выдал тайны быта и жизни Распутина, а те-перь он (дивный человек!) решил продать Распутину и самого Ма-насевича-Мануйлова... Надевая серую шляпу, экономист сказал: -- Так и быть, едем. Я покажу тебе эту Маску! Приехали на Эртелев переулок, в дом в"-- 11; здесь размещалась редакция "Вечернего Времени", филиала "Нового Времени". Сазо-нов объяснил, где кабинет Маски, а сам идти уклонился: -- Пока ты там его ковыряешь, я в пивной посижу... Распутин, напрягаясь телом, через три ступеньки -- прыжка-ми, решительный и сильный, взлетел по лестнице на четвертый этаж, по табличкам на дверях отыскал номер кабинета своего ху-лителя. Без стука отворив дверь, вошел. За столом сидел круглоли-цый (словно кот) господин без пиджака, опоясанный французс-кими подтяжками, и вел беседу по телефону. Разговор шел о зу-бах, а так как у Гришки зубы болели часто, то он со вниманием прислушался. -- Коронки вернули, -- говорил Ванечка, -- а зубов не вста-вили. Три передних... Почему? Но я же не пенсии у вас домогаюсь, а лишь того, что положено: выбили -- вставляйте... на казенный счет! Это неправда... вранье. Курлов ведь ясно сказал, что я приго-жусь. А если так, так на что я вам сдался... беззубый-то? Повесив трубку, Манасевич-Мануйлов сказал: -- Какого ты черта сюда вперся? От такого приема Распутин малость потускнел. Вежливо, даже сняв шапку, он проговорил: -- Распутиным будем... Новых -- по пашпарту. -- А-а-а, куманек... явился. Мое почтеньице! Распутин был готов драться, но вид наглого журналиста сму-тил его, и Гриша как-то вяло, извинительно бормотал: -- Пишут тут обо мне всяко... нехорошо пишут. -- Ну, пишут... так что? Тоже писать захотелось? -- Оно не про то. Я вот и говорю, что ежели писать, так ты пиши... оно понятно! Но ежели ты жук, так ты мне прямо и скажи: я, мол, жук, и тогда я тебя пойму... Кто не без греха? Манасевич набулькал себе воды из пыльного графина, попи-вал малюсенькими глотками, смакуя, будто ликер. Сказал: -- Значит, как я понял, ты мною недоволен? Признаться, я тоже не всегда доволен собою. Можно бы писать и лучше. Но ты, приятель, ошибся, надеясь в Эртелевом переулке встретить Пушкина! -- Нельзя обижать хороших человеков! -- выпалил Гришка... Вслед за этим произошло нечто феерическое. Ванечка ка-ким-то полицейским приемом обернул Распутина к себе спи-ною. Гришка ощутил страшный удар по затылку, отчего со-гнулся и упал на четвереньки. При этом лоб его упирался в нижнюю филенку дверей. Последовал завершающий удар но-гой под копчик, двери сами собой растворились, и старец птич-кой выпорхнул из кабинета. -- Не мешай людям на хлеб зарабатывать, -- сказал Ванечка, отряхивая прах и пепел Распутина со своих шулерских дланей. Уди-вительно громко стуча сапогами, Гришка мчался вниз по лестни-цам редакции, а из кабинетов высовывались потревоженные со-трудники Борьки Суворина, спрашивая о причине шума. Манасе-вич-Мануйлов не сказал им, что ему нанес визит сам Распутин. -- Да так... Приходил один читатель, удрученный неправ-дами жизни. Ну, я и показал ему, что аптека находится за углом направо... Распутин (бледнее обычного, весь дергаясь) спустился в под-вал пивнухи, где расселся Сазонов, заказавший дюжину пива. -- Ну как? -- спросил. -- Повидал Маску? -- Дык што? Само собой... малость поболтали. -- О чем же? -- Как сказать? О разном... больше о жисти. -- Манасевич хороший парень, правда? -- С ним жить можно, -- поникнул Распутин над кружкою пива и потянул к себе с тарелки рака. -- Ну вот! -- обрадовался Сазонов. -- Я знал, что вы друг дружку понравитесь. Что ни говори, а два сапога -- пара! Распутин долго чистил рака, потом признался: -- А все-таки он большой нахал. Уважаю! * * * Неожиданно для Сазонова Распутин впал в глухую депрес-сию, будто алкоголик после страшного перепоя, сидел на постели и днем и ночью, нечесан, немыт, в одном исподнем, мычал не-понятно: -- М-м-м, бяда... пропал я, бедненькой! -- Ефимыч, да ответь толком - что с тобой? Активное "изгнание бесов" в Царицыне не прошло даром. Слу-чилось невероятное: Распутин стал импотентом... Он плакал: -- Хосподи, на што ж я жить буду теперича? Утром его потревожил телефонный звонок: -- Григорий Ефимович, с вами говорит доктор Бадмаев... зна-ете такого? Я слышал, что у вас, мой дорогой, случилась малень-кая мужская неприятность... Это чепуха! Навестите меня... 11. И ДАЖЕ БЕТОННЫЕ ТРУБЫ Прощай, моя Одесса, веселый Карантин, нас завтра угоняют на остров Сахалин! -- Мне это надоело, -- сказал генерал Курлов, выпивая при этом стопку анисовой, чистой, как слеза младенца. -- Стоит мне вынырнуть, как меня снова топят. Уж как хорошо начал губернаторство в Минске, а тут... Демонстрация. Я скомандо-вал: залп! -- и газеты подняли такой жидовский шухер, будто воскрес Малюта Скуратов... А сейчас, -- продолжал Курлов, закусывая водку китайским яблочком, -- Столыпин, этот ис-тинный держиморда, призывает Степку Белецкого, у которого вместо носа -- канцелярская кнопка... Зачем? Это ясно -- что-бы Степана на мое место сажать... Курлов имел очень внимательного слушателя сейчас -- тибет-ского Джамсарана Бадмаева; закутанный до пяток в бледно-голу-бой балахон, он сидел на корточках перед низенькой монгольской жаровней, бросая на нее индийские благовония. -- Кто такой Степан Белецкий? -- спросил тихонько. -- Дурак! -- отвечал Курлов громчайше. -- Сейчас на Сама-ре -- вицегубернаторствует. Вместе со Столыпиным служил... в Грод-но, кажется. Столбовому боярину Пьеру эсеры лапу прострелили, а Степана, как выходца из народных низов, в навоз обмакнули. Вахлак он... в Жмеринке б ему на базаре солеными огурцами торговать! -- Сейчас придет Распутин, -- сообщил Бадмаев. -- Нельзя ли мне по душам с ним поговорить? Говорят, мужик с мозгами. Если с ним не собачиться, так он... -- Не надо, -- перебил Бадмаев. -- Вы, Павел Григорьич, в мундире генерала, а Григорий Ефимыч после того, как его про-фессор Вельяминов отколошматил, генералов пугается. -- Так я могу мундир скинуть, -- предложил Курлов. -- А штаны с лампасами? Курлов был настроен воинственно: -- Черт меня возьми, но можно и штаны скинуть! -- Как же я вас без штанов представлю? -- Как своего старого пациента... Зазвонил телефон. Бадмаев снял трубку: -- Доктора Бадмаева? Простите, вы ошиблись номером... Здесь не лечебница -- здесь контора по продаже бетонных труб! -- Только повесил трубку, как раздался звонок с лестницы. -- Это он! -- сказал Бадмаев, отодвигая ногой жаровню. -- Заболел? А что с ним стряслось? -- Переусердствовал, -- отвечал Бадмаев. -- Любить женщин в его летах надо по капельке в гомеопатических дозах... * * * Никто не отрицает, что бетонные трубы государству необхо-димы. Никто не станет отвергать и значение тибетской медицины. Насчет бетонных труб я не знаю что сказать, ибо за двадцать пять лет работы в литературе трубами никогда серьезно не занимался, но о тибетской медицине скажу, что сейчас в нашей стране прово-дится большая научная расшифровка древних книг Тибета, дабы выявить в них секреты древнейшего врачебного искусства. Тибетс-кая медицина признает лишь один метод лечения -- высокогор-ными травами... Но при чем здесь Бадмаев? Джамсаран Бадмаев, этот коварный азиат, имел прозвища Клоп, Сова, Гнилушка. Из бурятской глуши приехал в Петербург, где окончил университет, в котором и стал профессором монголь-ского языка. Александр III был его крестным отцом, Джамсаран в крещении получил имя -- Петр Александрович. Из путешествий по Востоку он вывез вороха душистых трав, назначение которых аллопаты и гомеопаты не знали. Витте говорил, что Бадмаев выле-чит любого человека, но при этом он обязательно впутает пациен-та в какую-либо аферу. Тибетская медицина экзотично вошла в быт великосветского Петербурга, где нашлось немало ее адептов. Бадмаевскую фармакопею трудно учитывать, он варил лекарства всегда сам, названия для них (чтобы запутать ученых) брал с по-толка, -- по сути дела, он вел опасную торговлю возбуждающими наркотиками, которые называл романтично: тибетский эликсир ху-ши, порошок из нирвитти, бальзам ниен-чена, эссенция черного лотоса, скорбные цветы царицы азока... Понимая, на чем легче всего разбогатеть, Бадмаев специализировал свою клинику на излечении сифилиса. Ослабевших аристократов он делал пыл-кими мужчинами, а страстных аристократок (по просьбе их му-жей) превращал в холодных рыбок. Помимо клиники в городе, Бадмаев имел дачи-пансионаты и загадочные санатории, где изо-лировал больных от мира, а что там происходило -- об этом никто не знал, пациенты же санаториев лишь таинственно улыбались, когда их об этом спрашивали. За голубою тогой врача-кудесника скрывался изощренный политический интриган. Еще в конце XIХ века он настаивал, чтобы рельсы Великого сибирского пути пролегли не на Владивосток, а через Кяхту. Он досаждал мини-страм своими "мнениями" в плотно запечатанных пакетах, сочи-нял брошюры, писал рефераты о пассивности Китая, высчиты-вал, сколько Россия выпивает ведер молока и водки; Бадмаев -- один из поджигателей войны с Японией. Шарлатан был глубоко уверен, что тайные пружины управления государством гораздо важ-нее, нежели холостящие приводные ремни, опутавшие Россию с ног до головы и работа которых видна каждому. Бадмаев нисколько не врал, когда сказал по телефону, что здесь, по Суворинскому проспекту, в доме в"-- 22, находится контора по продаже бетонных труб. В любой момент его клиника могла обернуться ателье париж-ских мод, а любая амбулатория становилась вертепом разврата, побывав в котором хоть единожды люди уже до гробовой доски молчали как убитые. Бадмаев умел связывать людей, не беря с них никаких клятв! Сила его заключалась в том, что все эти министры, их жены, сенаторы, их любовницы оставались перед ним... наги-шом... Бадмаев хранил врачебные тайны, но всегда умел шанта-жировать пациентов знанием их тайн! Сейчас Джамсарану Бадмаеву было шестьдесят лет. Звонок в прихожей звенел, не переставая. В квартиру шарлатана ломился Распутин. Бадмаев был ему нужен -- от него зависело все! * * * Я уже писал, что Митька Козельский после разлуки со своим антрепренером Елпидифором Кананыкиным был содержим на синодских субсидиях в бадмаевских клиниках. Точнее, Бадмаев дер-жал его, как собаку, в прихожей квартиры, где блаженный муж-чина, достигнув зрелости, настолько развил свой могучий интел-лект, что с помощью культяпок освоил великую премудрость -- научился отворять двери... Сейчас он открыл двери Распутину и сразу же больно укусил его за ногу. "Зачем мамок блядуешь?" -- провопил он, уже науськанный святейшим Синодом против при-дворной деятельности Распутина. Гришка никак не ожидал встре-чи с Митькой, но, благо в передней никого не было, он молча и сердито насовал убогому по шее, отчего Митька с плачем уполз по коридору... Бадмаев провел гостя в комнату для гостей, где не было ниче-го лишнего, только на стенке (непонятно зачем) висел портретик поэта Надсона. С неожиданной силой врач толкнул Гришку паль-цем в бок, и тот, здоровый мужик, сразу ослабел -- опустился на кушетку. -- А теперь, -- сказал Бадмаев, улыбаясь широким лицом, -- вы расскажете мне о себе все, что знаете. Скрывать ничего не надо! Вы должны быть предельно искренни со мною, иначе... Иначе ваша болезнь останется навсегда неизлечимой! Бадмаев косо глянул на дверь, а в замочной скважине уз-рел растопыренный глаз генерала Курлова, который тщательно изучал знаменитого Распутина (пройдет шесть лет, и жандарму предстоит в морозный день целых два часа сидеть на закоченев-шем трупе Распутина, о чем сейчас Курлов, конечно же, не догадывался)... -- А вылечите? -- с надеждой спрашивал Распутин. -- Я употребляю очень сильные средства -- дабсентан, габырь-нирга, горнак. У меня в аптеке есть и "царь с ногайкой", который хлестнет вас раза три -- и вы поправитесь... -- Бадмаев со своей ладони дал Распутину понюхать зеленого красивого порошка. -- Сейчас вы заснете... Вам хочется спать, Григорий Ефимыч? -- Угу, -- ответил Гришка и рухнул на подушки... Бадмаев тихо затворил двери, сказал Курлову: -- Пока он дрыхнет, я подумаю, что с ним делать. ...Распутин очнулся от яркого света. Он лежал в комнате, окно которой выходило в лес, и там не шелохнулись застыв-шие в покое ели и сосны. На ветвях, отряхивая с них струйки инея, в красных мундирчиках сидели важные снегири. В ком-нате топилась печка. А на соседней кровати, уныло опустив плечи, сидел еще не старый мужчина с усами и очень пе-чально смотрел на Распутина. -- Где я? -- заорал Гришка. -- Не знаю, -- отвечал мужчина с усами и стал плакать. -- А ты кто таков? Санитар, што ли? -- Я -- член Государственной Думы Протопопов! -- Чего лечишь? -- Пуришкевич, -- отвечал Протопопов, сморкаясь, -- угова-ривал меня лечиться сальварсаном у доктора Файнштейна... знае-те, это на Невском, вход со двора, конечно. Но я как-то не дове-ряю современной медицине... А вам габырь уже давали? -- Не знаю я никакого габыря, -- забеспокоился Распутан, вскакивая. -- Это как же так? Где же я? Куда попал? -- Я был в таком ужасном нервном состоянии, -- рассказывал Протопопов, -- что не могу вспомнить, как меня сюда привезли. Думаю, что мы с вами на станции Сиверская... Вот теперь жду, когда мне дадут понюхать цветок азока, и тогда я успокоюсь. Дверь открылась, вошел сияющий, как солнце, Бадмаев с бутылкой коньяку, следом за ним Митька Козельский -- с ко-чергой. -- Григорий Ефимыч, -- сказал Бадмаев, -- советую подру-житься с моим старым пациентом Александром Дмитричем Протопоповым... это человек, достойный всяческого внимания. -- Да, я вижу, он с башкой! -- отвечал Распутин и, отняв у Митьки кочергу, помешал в печке сырые дрова. -- Скоро ль вы-лечите? Терпенья моего нету... дома ведь меня ждут! -- Не спешите. Чтобы обрести нужную силу, побудете здесь с недельку. Потом я продолжу лечение в городской клинике... В программу лечения входили и оргии, которые Бадмаев устра-ивал для своих пациентов. Протопопов однажды во время попойки крепко расцеловал Распутина. -- А ведь знаете, мне одна цыганка нагадала, что я стану ми-нистром. А я верю в навьи чары... Глубоко между нами признаюсь: я страшно влюблен в нашу царицу. Влюблен издалека, как рыцарь! Прошу: доставьте мне случай повидать даму моего сердца. -- Устроим, -- обещал ему Гришка... Распутин прошел курс лечения и скоро с удвоенной силой включился в бурную "политическую" деятельность. Но Бадмаев его уже не оставил. Посредством лекарств, то возбуждающих, то ох-лаждающих, он как бы управлял Гришкой на расстоянии, отчего Распутин был зависим от врача-шарлатана, а заодно он стал и ходячей рекламой бадмаевской клиники. Сохранился документаль-ный рассказ Распутина: "Зачем ты не бываешь у Бадмаева? Ты иди к нему, мила-ай... Больно хорошо лечит травушкой. Даст тебе ма-хонькую рюмочку настойки и -- у-у-ухкак! -- бабы тебе захочется. А есть у него и микстурка. Попьешь ее, кады на душе смутно, и сразу тебе все ерундой покажется. Станешь такой добренький, та-кой глупенький. И будет тебе на все наплевать..." До самой гибели Распутин будет жить на наркотиках! * * * Весною на своей вилле возле Выборгской стороны (там, где в 1917 году сожгли Распутина!) Бадмаев принял Родзянку. Хомякова уже скинули с "эстрады" Государственной Думы, и председателем был избран Александр Иванович Гучков. -- Что бы вы могли сказать о нем? -- спросил Бадмаев. Родзянко держался настороже, будто попал в вертеп разбой-ника, и сказал, что явился на эту виллу не ради сплетен: -- Вы обещали, Петр Александрович, дать мне конспект своей записки о негодяйском житии обормота Гришки Распутина... Бадмаев опустился на колени, приникнув к жаровне с бла-говониями. Родзянко наблюдал, как струи синего дыма по-добно змеям уползали в широко расставленные ноздри бурят-ского чародея, и если бы дым вдруг начал выходить из-под халата врача, Родзянко даже не удивился бы... Бадмаев резко выпрямился. -- Хорошо. Григория Ефимовича я вам "освещу"! Этого же хотел бы и премьер Столыпин, который тоже соби-рал досье на Распутина. Но Бадмаев никогда бы не дал премьеру материалов о Распутине, ибо врач делал ставку на Курлова, меч-тавшего свалить истукана Столыпина, и Бадмаев заранее учиты-вал расстановку шахматных фигур в предстоящей опасной игре за обладание креслом министра внутренних дел... Вечером Родзянко сидел у себя дома на Фурштадтской, 20 и читал записку о Распу-тине, которую этот негодяй Бадмаев начинал так: "Сведения о Грише знакомят нас с положением Григория Ефи-мовича в высоких сферах. По его убеждению, он святой человек, таковым считают его и называют Христом, жизнь Гриши нужна и поле