яли в "роштейнт" (получалась черная медь), а для выделения серебра отвозили сплав на завод Тагильский. Там, на Тагиле, у них были печи для рафинирования меди. И там - по слухам! - они свою монету тайно чеканили. Поймать их никак нельзя. Как только досмотрщики прие- дут, они мастерскую вместе с рабочими водой из озера затопляют. Уедет ревизия - воду откачают, мертвецов вынут, и опять пошли монету шлепать... На Благодати уже закладывались первые домны, первые лопаты железняка уже были сброшены с горы вниз, когда на Урал прибыл изящный саксонец Курт фон Шемберг: - Меня прислал граф Бирен. Бирен с нетерпением ждал гонца из Екатеринбурга, и вот он наконец прибыл. Шемберг в письме сообщал его сиятельству, что отныне граф Бирен станет самым богатым человеком в Европе и никто уже не сможет сравниться с его финансовым могуществом, ибо источник богатства неисчерпаем... Обер-ка-мергер усмехнулся: - Тругги-фрутти... Где же оно, это богатство? Гонец снял со своей спины торбу, бросил ее на стол перед графом. В мешке что-то тяжело стукнулось. Би- рен шагнул к столу, и тут случилось чудо. Шпага графа - сама по себе! - зад- ралась из-под кафтана, стала тянуться лезвием своим к мешку. Чернильный при- бор поехал по столу, будто живой, и тоже прилип к мешку. Пальцы Бирена, усеянные престнями, знобко дрожали. - Что это? - воскликнул он в недоумении. В мешке с Урала лежали куски породы магнитного железняка. - И много, - спросил граф, - у меня такого чуда? - Целая г о р а по названью Благодать... - Боже! Где же я достану денег, чтобы купить ее? Анна Иоанновна велела деньги для графа из казны отсчитать. - Разбогатеешь - отдашь, - сказала она фавориту... Напрасно из Сибири доносился ропот Татищева. - Сообщите этому воришке, - разгневался Бирен, - что длины моих рук вполне хватит, дабы с берегов Невы дотянуться до его глотки в Сибири... Бирен теперь раскинулся широко - мимо него ничто не проходило. Татищев со- чинил "Горный устав", и устав этот попал к Бирену. Граф его не утвердил, что- бы Татищеву тошно стало... - Вообще-то русских очень много, но они слабая нация, - сказал Бирен фак- тору Либману. - Их можно разбивать по-одиночке в полной уверенности, что, по- ка бьешь одного, другие не вступятся на его защиту... Они, как бараны, ждут своей очереди! За будущее Бирен теперь был спокоен: по подсчетам Шемберга, гора Благодать обеспечит потомство графа вплоть до десятого колена. Можно жить, ни о чем не думая, если есть такая Анна, которая в переводе с греческого означает - бла- годать!.. ГЛАВА СЕДЬМАЯ Ночь была над Уфой - перепрелая, душная. Окно в избе перед спаньем откры- ли. Хорошо и вкусно пахло от казачьих хлевов навозцем. Кирилов лежал на пола- тях с женою, добротной супружницей своей, на печи примостился сынок их - Пе- тенька. - Батюшка, - спросила жена, - почто не спишь, а маешься? - Ульяны Петровны, - отвечал ей Кирилов, - мне сегодня от ханов степных взятка была предложена. - Много ль? - оживилась жена, светлея лицом в потемках. - А такая, что и на возу не увезем... - За што ж тебе, батюшка, милость така от ханов выпала? - А за то, мать моя, чтобы я город Оренбург в месте намеченном не фундо- вал. И вот я не сплю, размышляя. Коли ханам степным Оренбург на сем месте не- удобен кажется, знать, именно там город ставить и надобно для пользы русс- кой... А теперь - спи! После молебна тронулись. Пятнадцать маршевых рот взяли шаг. В разливы трав поскакали казаки, мещеряки и башкиры. Кирилов шел в поход, окруженный купцами индийскими и ташкентскими. Ботаник Гейнцельман в котомку травы редкие собирал; ведал он историю древнюю, геогра- фию мира, геральдику, юриспруденцию - собеседник занятный. А живописец Джон Кассель умудрялся из седла шаткого виды разные в альбом зарисовывать. От рудознатцев Кирилов получал известия радостные: - Нашли соль и яшму... медь и порфир... серебро, мрамор! Кирилов, словно кот на сметану, глаза в удовольствии жмурил: "Бывать Рос- сии-красавице увешанной камнями драгоценными!" Мамет Тевкелев, мурза в чине полковничьем, скакуна шпорами истерзал, холмы обскакивая. Ногайкой - вразлет - убивал лис и зайцев безжалостно. Вечером караван экспедиции нагнал казак яицкий - иссечен саблями, мотало его в седле, как пьяного, борода вся в кро- ви. - Башкирцы напали! - орал. - Людей побили, возы пограбили! Побитых захоронили, а возы с припасами так и сгинули в степи. Ночью, сидя у костерка, Кирилов отписывал в Петербург, чтобы там не пугались. Зло баш- кирское он пригладил, сколько мог, для выгод будущих. А то ведь (он знал) в столице народишко трусоват: велят оглобли ему обратно ворочать, тогда - про- щай все... Ехали далее. Иногда наведывались к нему послы башкирские и киргизс- кие. Просили города не строить, иначе бунт учинен будет. И запели над голова- ми первые стрелы пернатые, запылали по холмам костры сигнальные - враждебные. По ночам кто-то, тяжкий реющий, словно демон, проскакивал мимо лагеря, сгинув стремительно - в топоте, в вое, в ржанье... - Не бойсь! - говорил Кирилов. - Напужать нас желают. Провиант кончился. Шли голодные. На ночевках окружали себя кострами, вгля- дываясь во тьму. Одни лишь казаки, ко всему привычные, сигали во мрак и возв- ращались под утро с бурдюками, полными башкирской бузы - пьяной и резкой; подвыпив, казаки беззлобно "бузили". В лесах почасту встречали бортников; бо- ясь множества всадников, они быстро, как белки, залезали на деревья, скрыва- ясь в густой листве, где тяжело и медвяно гудели пчелиные дупла. Иногда же отряд вступал на обширные луговые поляны, а там, в зное сладком, томились средь душистых трав долбленые колоды ульев; старики и пасечники в белых руба- хах (очень похожие на русских) пластали ножами зыбкий и яркий мед. Кирилов не обижал людей промышленных, всех бортников и пасечников одаривал от души. Достигли яма Стерлитамакского: сельцо убогонькое, но зато на диво живопис- но глядится в речные заводи, - от Стерлигамака уже повеяло жаром степным. Из пещерных дыр рвался воздух - то горячий, то льдяный. Ржали кони, гарцуя в ро- бости. За сосновыми перелесками плеснуло в глаза путникам зернь-песками, чер- ными буграми распухали под ветром кочевые юрты. Когда же подошли ближе - ни юрт, ни кочевников: снялись все разом и ушли стремглав, пришельцев с севера убоясь... В последний раз брызнуло ярким цветом из зелени, и потекла навс- тречь песчаная желть. А в этой желти блеснули воды Орские - конец пути. Кирилов устало свалился из седла на землю. Шагнул к реке, камыши раздви- гая. До чего же быстро текли воды! Виднелось дно чистенькое. На глубине, буд- то острые мечи, зигзагами метались темные рыбины. Нагнулся статский советник и зачерпнул воды ладонью, опробуя ее. Орская вода имела привкус горечи, едва внятной. Но пить ее можно! - Компанент разбить тута, - повелел Кирилов. - Оренбургу стоять на сем месте. И с нею более никуды не стронемся... Дикие тарпаны мчались, еще не ведая узды человека, прямо через лагерь. Би- ли копытом людей, и кроваво светился их глаз... Крепость закладывали в девять бастионов, а при них - цитадель малая. Избы приказные. Изба пробирная, где руды химически изучать. Гарнизон и артиллерия вошли в крепость Оренбурга, как входят в дом, чинно и благолепно. Трижды, уставясь в марево южных стран, лу- панули в небо из пушек (безъядерно), салютуя новому русскому городу, - городу в Новой России! Из-за гор уже понаехали богатые башкиры и киргизы, понаставили вокруг ки- биток, долго издали присматривались они к быту крепости. Явились до Кирилова и, низко кланяясь, благодарили за постройку города. - Теперь, - говорили ханы Кирилову, - ты уходи отсюда, здесь мы жить ста- нем. А царице поклон скажи... молодец баба-царь! Кирилов на это ханам так отвечал: - Не за тем пришли, чтобы, город основав, уйти. - Тогда с четырех дорог войною пойдем... Це-це-це! - Я с миром прибыл сюда. Вместе с вами в мире жить будем. - За миром с пушкой не ходят. А ты пушку привез... - Пушка зверь такой: ты ее не дразни, и она тебя не тронет. О просвещении и благополучии края радея, Кирилов надеялся, что и помощники ему таковы же станутся. Однако не так: толмач-полковник Мамет Тевкелев, живя побытом грабительским, хватал старейшин башкирских. Кирилов ласкою привлекал калмыков, киргизов и башкир: зазовет к себе, угощает и слова не скажет, когда старейшины со стола его все ложки, тарелки и бутылки с собой унесут. Чего с них взять-то? Посуда - дело наживное, тарелки с вилками - тьфу! Они ведь не дороже Новой России. Но великая трагедия жизни для Кирилова уже определи- лась... - Гей, гей, гей! - прокричала в Петербурге царица, трижды хлопнув в ладо- ши. - Человек мне потребен бывалый, крови людской не боящийся, дабы башкирцев усмирить... Кто годен? Александр Иванович Румянцев[1] - после того как доказал императрице, что финансов в России отродясь не бывало, - прозябал в казанских деревнишках (в ссылке). Хорошо хоть, что из-под топора выскочил. Ходил он теперь в зипуне, отрастил бородищу. Косил с мужиками сено, в церквушке бедной подпевал причту баском генеральским... Было ему невесело. С женою не имел доброй жизни - от распутства ее позорного, а сын Румянцева - Петр I вдали от отца созревал. И часто глядел опальный генерал на дорогу, что терялась за лесами, а за лесами - Казань. Оттуда, из-за леса, можно было всякого ждать. Норов царицы тягостен и подозрителен: могут поти хоньку удавить и в деревне! Утром генерала разбудили - кто-то скачет со стороны леса. Встал. Молитву скорую сотворил. Чарку водки приял "стомаху ради". Примчал- ся курьер, и Румянцев его принял в избе. - Откель? - спросил, весь в суровости озлобленной. - От матушки-осударыни ея величества Анны кроткия. - Та-а-ак, - задумался Румянцев и шомполом коротким туго забил в пистолет пулю; оружие возле локтя придержал, а пакет от царицы принял. - Разумение мое таково, - сказал. - Коли из столицы меня для худого ищут, так я вот... сразу же пулю в лоб себе запущаю. Ну а коли милость... что ж, еще послужу! Анна Иоанновна сообщала указ сенатский: ехать ему в земли Башкирские, по- рядок в тех краях навесть, башкир и киргизов отечески вразумлять, но, коли в разуме не явятся, тогда поступать прежестоко, крови не бояся... Румянцев слуг позвал: - Стриги бороду мне под корень... Бриться! Баню топить. Мундир давай. Ло- шадей закладывай. Еду!.. Дорога дальняя, и, пока он ехал, Кирилов времени даром не терял. И другим житья спокойного не давал. У него в экспедиции все трудились. Геодезисты край исходили, по картам его разнося; плавали по рекам, пристани намечая. Уже го- товилась первая карта земель Башкирских, а карта - суть основа всего. Виде- лись уже в будущем заводы великие, рудники медные и шахты разные. Гейнцельман открывал не виданные на Руси травы, копал древние курганы и могильники; живо- писец Джон Кассель (человек по молодости азартный) в такую глушь забирался, где с него, о живого, чуть шкуру однажды не спустили. А другом верным Кирило- ву стал бухгалтер - Петр Рынков, безвестный паренек из Вологды, где набрался ума-разума от пленных шведов, и был Рычков до всего жаден, до всего охоч. - Запоминай, Петруша, что деется, - советовал ему Кирилов. - Может, на старости лет, когда меня не будет, сядешь историю писать оренбургскую... От этой крепостцы Россия и дале пойдет, приводя народы здешние к повиновению. От Оренбурга нашего уже сейчас надо бы идти дальше... до Ташкента! до Туркеста- на! А бунтующие орды уже осаждали Мензелинск, многие города разорили; в Уфимс- ком воеводстве пожгли и пограбили деревни мещеряков и тех башкир, которые бунтовать противу России не желали. Под осень Кирилов выступил с отрядом из Оренбурга на Уфу, и по дороге им пришлось биться насмерть, чтобы живыми выб- раться. В тучах пыли оседали кони, ржали прямо в лицо, и под пулями солдат, рея халатами, тупо бились головами в землю башкирские всадники... До Уфы он прошел, но каково-то теперь гарнизону зимовать в Оренбурге? Да, хорошо было мечтать над картами в кабинетах петербургских, и совсем не то получалось, когда ландкарта обрела суть лицезрения и ощущалась под ногами как земля Новой России... Книжки, атласы, глобусы и астролябии - все это осталось валяться в обозах, а перед наукою привозною пошли в авангарде пушки, конница и пехота. Татищев донимал его доносами, вредил посильно, а тут и без того сердце боле- ло... Опять пошла горлом кровь! Румянцев прибыл в Мензелинск и застрял там надолго. На постоялом дворе ел кашу со шкварками, глядел на всех подозрительно. Кирилов при свидании с гене- ралом признался: - Ой, и горько же мне: не успев обрести, уже кровью обретенное обмываем... Александр Иваныч, ты жалость к людям имей! Румянцев очень не любил, когда его учат. - Велено мне тебя под своим началом иметь, - сказал он и письмо Анны Иоан- новны показал Кирилову. - В мои воинские дела ты не лезь. Ты вот в обозе сво- ем врачевателя зубов для башкир притащил. А я твоим башкирам последние зубы выбью! Государыня ко мне ныне опять милостива... Румянцев был жесток - восстание топил в крови. Через холмы переползали пушки, и гром их разрушал последние мирные надежны. Кирилов, в коляску залезая, сказал Рычкову: - Едем, счетовод мой... в Петербург! Жаловаться стану... Бухгалтер отвез его к семье - в Самару. Ульяна Петровна, мужа завидев, ру- ками всплеснула: - Батька ты мой! Да, никак, убили тебя? - Не, мать. Дай отлежаться. Ничего не сказывай мне... Кирилова провели в дом, он пластом лег на лавку. Почтительный Рычков оти- рал с его лица чахоточный пот. - Памятников себе не жду, - заговорил Кирилов. - Но вот подохну когда, ос- танется после меня край великий, край богатейший... России старой - Россия новая! - Да кому нужна эта сушь да жарынь дикая? - причитала жена. - Бросим все, Ванюшка, уедем... В садах-то на родине небось уже малина - во такая! Крыжов- ник хорош... Пожалей ты меня! - ДУУРА - отвечал ей Кирилов с надрывом. - Ты видишь только то, что сверху земли. А я под землю гляжу. - Вот и закопают тебя... под землю-то! А обо мне-то подумал? Как я без те- бя жить стану? Летом этого года необозримая туча пыли, поднятой тысячами конских копыт, закрыла небо на юге России, и над степями Украины словно померкло солнце. Жутко стало... Это повалила напролом - через владенья русские! - крымская конница хана Каплан-Гирея. Крымчаки шли на Кавказ лавиной, чтобы помочь султану Турции в его борьбе с персидским шахом Надиром. Законов для татар не существовало: конница хана топтала русские земли, татары безжалостно убивали и грабили всех встречных. Галдящие рынки Кафы и Бахчисарая снова наполнились толпами русских мужиков и баб, девок и детишек, которых татары быстро расторговали по миру... - Матушка, - подсказал Остерман императрице, - вот тебе и повод к войне, дабы наказать дерзких. - Миних того и ждет. На сей же год поход свершим. Башкирский бунт некстати случился. А в год следующий учнем Крым воевать... Звезда Марса разгоралась над Россией все ярче и ярче. ГЛАВА ВОСЬМАЯ Все семейство Левенвольде - отравители; в роду их издревле знают секреты старинных ядов. Левенвольде могут убить соперника незаметно - ядом медленным, вводящим в слабость плотскую или в безумие. Из рода в род они передают фа- мильные перстни, которым позавидовали бы и Борджиа... Из перстней тех можно просыпать яд в бокал, можно слегка уколоть или оцарапать врага, отчего он ум- рет неизбежно и таинственно. Но вот Густав Левенвольде, заболев проказой, сам отравил себя, и эта смерть освободила многих... Стала свободна его жена, которая теперь будет лю- бить другого. Он развязал руки Миниху, которого люто ненавидел, и теперь фельдмаршал избавился от своего злейшего врага. Левенвольде освободил и графа Бирена, который уже не станет терпеть соперника в делах альковных с императ- рицей - делах сердечных, ночных и тайных. Но больше всех радовался смерти Левенвольде вельможа Артемий Петрович Во- лынский. Надеялся он занять его место при дворе - стать обер-шалмейстером, чтобы лошадьми царскими ведать. Но чин этот передали врагу его - князю Кура- кину, вечно пьяному. Волынского императрица утешила рангом обер-егермейстера, дабы он охотами ведал... "Ну что ж! Куракина надо раздавить!" Еще в начале лета он получил от двора пакет с приглашением к театру. Из пакета выпал "перечень", который Волынский внимательно перечел, чтобы, на те- атр явясь, дураком перед другими не казаться и содержание пиесы заранее назу- бок знать: "ПЕРЕЧЕНЬ ВСЕЯ IНЪ ТЕРМЕДIИ" Лауринда, молодая девица добрыя породы, хотя вытьти за мужъ за богатого молодца, сама будучи убога, намеряется то учинить с посадскимъ человекомъ... Видимо то имеетъ быть, какъ она в томъ поступала... Протчее все - критика (то есть охулка) характеровъ, которая имели любовники опытны". Волынский кликнул своего дворецкого Кубанца: - Кафтан мне бархата лилового... парик присыпь погуще. Перчатки, шпагу, трость... Лошадей закладывать! Для действа комедиантского была строена зала деревянная. По стенкам, вдоль залы, стояли недоросли из Кадетского корпуса. Императрица из буфета своего жаловала их напитками, "к прохлаждению служащими". Офицеров она к руке допус- кала; они за ее здоровье вкушали по бутылке вина виноградного и кричали "ви- ват". Солдат же, охранявших Летний сад от простого народа, поили от казны пи- вом и водкой "в довольство". Пока вельможи собирались в театр, итальянцы из-за кулис на все лады Анну. Иоанновну восхваляли. Прелюдия сия называлась "соревнованием благонравия". Волынского в театре Иогашка Эйхлер повстречал, шепнул: - Ягужинский, кажись, из Берлина скоро заявится. Ой, Петрович, гляди, как бы греха опять не было: генерал-прокурор горяч. Да и ты не холоден - сшибут вас лбами! Настроение у Волынского испортилось: друзей мало, а с приездом Пашки из Берлина врагов прибавится. Тут к Летнему саду еще одна карета подкатила. Но куда как пышнее кареты Волынского, вся позлащена, а спицы колес из чистого серебра. Выперся оттуда сморчок какой-то, весь в шелках, с лицом брюзги и об- жоры. Пошагал среди вельмож, никому не кланяясь. - Кто невежа сей? - спросил Волынский у Иогашки. - Это кастрат Дреер, певун славный. - Вот я палкой его! Почто наперед меня лезет? - Сей каплун тыщу двести рублев берет из казны за арии... Волынского даже замутило. У него в имениях 1600 крепостных мужиков, а он с них, сколь ни тужится, 400 рублей в год содрать не может... И такие деньги летят на арии кастрата! - Каплунов всяких, - сказал обидчиво, - терплю только на столе своем, что- бы под соусом в сухарях подавали... Летний дворец был иллюминован, светился - как китайский фонарь, весь в гу- ще боскетов еловых. Дворец-то деревянный, но выкрашен под мрамор и оттого из- дали великолепен казался. Еще недавно здесь Нева плескалась, но берег - ста- раниями Еропкина и Миниха - забутили. Еропкин тоже был здесь, прохаживался под руку с адмиралом Соймоновым, который волком глядел в сторону Волынско- го... "Еще один враг! И рядом с другом", - мрачно размышлял Волынский. А из грота, выложенного туфом звенели фонтаны. В водяных струях, лампионами подс- веченных, сверкали заморские раковины. Толченое стекло, закрепленное в сво- дах, вспыхивало подобно бриллиантам. На морских конях куда-то по своим делам ехал Нептун с трезубцем; позолоченный живот Нептуна с толстым пупком обмывали невские воды. Вдоль парапета выстроились, как солдаты, "гениусы нужные" - Флоры, Мореплавания, Архитектуры, Фортуны и Терпсихоры. С птичьего двора кри- чали птицы диковинные, из-под куполов галерей тучами вырывались голуби... Та- ков был сад Летний при Анне Иоанновне. Между тем девки неаполитанские и Флоренские (любимицы Рейнгольда Левен- вольде) пели неистово. Котурны их гремели, под потолки сыпались трели. Втори- ли девкам нездешним голоса архиерейских певчих. В рясках и валенках стояли они за сценой, бася немилосердно. Каждый певчий изображал из себя добродетель - Смирение, Любовь, Благодарность и прочие невиданные в жизни штуки, какие только в театре и можно узреть. Волынский был от интермедии далек: встреча с Пашкой Ягужинским язвила сердце. И не шел из головы кастрат Дреер, такие деньги из казны шутя загребавший. - Иогашка, а наши-то певчие за сколько спелись? - Ну, рублев пять на всех им под конец дадут... Неподалеку от персон важных сидел и пиит Тредиаковский. - Чего этот губошлеп тут сидит? - снова спросил Волынский. - По должности академической. Ныне Тредиаковский к переводам иностранным приставлен. Да и патрон у него изрядный. - Чей же он клеотур? - допытывался Волынский у Иогашки. - Князя Александра Куракина, тот еще с Парижу патрон-ствует. - Князя-то, - отвечал Волынский, подумав, - мне бить и неудобно, кажись. Так я душу на Тредиаковском отведу. - На что вам, сударь, бить поэта невинного? - А так... Поэту больно будет, а патрону его кисло. В театре, над рядами вельмож и дам, потянуло дымком. - Никак горим? - принюхался Волынский. - Не, - утешил его Иогашка. - Это кой день леса полыхают. - Как бы столица не спеклась в яичко от пожаров тех. - Солдаты тушат. Мох горит, научно торфом прозываемый... В перерыве между действами выступал аглицкий мастер позитуры, без ног уро- дившийся. И этот убогонький, без ног будучи, вместо того чтобы скромно милос- тыньку просить, изволил на заднице своей плясать танцы потешные. А императри- ца велела придворным его деньгами одаривать. Черепаха - Черкасский целый ко- шелек золота монстру кинул. Волынский же при этом прочь удалился. Чтобы не платить. Ибо денег лишних не имел. Ему все эти позитуры на ягодицах не пока- зались изрядными. Из театра он удалился... За ягдтгартеном (где косуль да оленей содержали, чтобы Анна Иоанновна в убийстве нужды не испытывала) он Балакирева встретил. - Чего ты скушный такой, Емельяныч? Балакирев пожаловался, что живот у него что-то схватывает. Да в нужник вельможный его не пускают солдаты. - Ну ладно. А живешь-то как? - Языком кормлюсь. А расплачиваюсь боками. - Не гневи бога, - отвечал Волынский, удаляясь. - Зато у тебя кусок хлеба верный. А вот у нас... эхма! Иван Емельянович, животом страдая, заволочился в Красный сад, где в тепли- цах растили клубнику для царицы. Лето жаркое, наверно, клубника скоро поспе- ет. В кустиках прилег Балакирев, о жизни своей рассуждая. "Хорошо бы, - ду- мал, - повеситься мне. Вот хохоту-то было бы!.." Живот болел; шут вспоминал, что съел сегодня: полкалачика с утра, две оплеухи от Бирена, рыбкой на кухне угостили, Левенвольде в нос ему дал, после царицы суп из раков остался недое- ден - так он доел, после чего и палок попробовал... - Ла-ла-ла-ла, - послышалось в саду императорском. Средь огородных грядок появился Рейнгольд Левенвольде, обер-гофмаршал. Балакирев из кустов следил за ним. "Вот человек: не жнет, не пашет... везуч, проклятый! Даже невесту сыскал такую, что в России одна-едина - Варька Черкасская, богаче ее нету..." - Ла-ла-ла... тирли-тирли, - напевал Левенвольде. Нагнулся он к земле, что-то заметив. Потом шляпу снял и шляпою своею что-то бережно укрыл на гряд- ках. Затем опрометью убежал, резвый и довольный... Балакирев из кустов вылез, прошел на огород. И шляпу Левенвольде поднял. А под нею - вкусно наливалась первая клубничка. Куда он побежал, этот баловень судьбы, шут смекнул сразу. Конечно, понесся за Наташкой Лопухиной, любовницей своей, чтобы угостить ее первой в этом году клубничкой. Балакирев огляделся: никого не было. - Что ж, пригласи, - сказал. - Угости ее ягодкой сладкой. И, нагадив по- верх клубнички, он все добро свое шляпою закрыл. Залез обратно в кусты, зата- ился... Шаги, чу! Ах, мать моя! Рейнгольд Левенвольде вел в огород царицы не Наташку-шлюху, а невесту свою - княжну Варвару Черкасскую, дочь кабинет-ми- нистра. Галантно сопроводил ее до грядок и руку к сердцу прижал: - Вы - божество мое! Любовь моя безмерна к вам, и вот ей доказательство прямое... Вы только поднимите шляпу, чтоб до конца прочувствовать, сколь ве- лико мое к вам чувство нежное. Черкасская ту шляпу резво подняла. - Ах, негодяй! - воскликнула она. Цепляясь широким платьем за кусты шиповника, мимо Балакирева пробежала разгневанная Варька; кольцо обручальное она сорвала с пальца и швырнула - под ноги жениху: - Презренны вы... Прощайте навсегда! Со стороны театра доносился божественный голос наемной певицы Анжелики Ка- занова, которому из-за кулис вторили могучие русские басы - Смирение, Любовь, Благодарность и прочие. Театральное зрелище заканчивалось. Средь зелени садов, потемневших к вече- ру, затихали последние аккорды чужеземной оперы... Своей оперы Россия еще не знала-русским людям было тогда не до опер! Корабль пришел в Петербург издалека, и в шорохе упали паруса, выбеленные солнцем, продутые ветрами странствий. В пути за этим кораблем гнались алжирс- кие скампавеи, не раз трещали боевые фальконеты, пушки осыпали пиратов ржавы- ми гвоздями, которые долго лежали в ведрах с крысиной кровью, уже загнившей (раны от такой отравленной картечи долго не заживали)... Конец пути - вот он, зеленый бережок. Устал корабль, но еще больше устали люди, плывшие на нем. Искатели судьбы! Бродяги и артисты, наемные убийцы и женщины продажные - все пламенно взирали на русскую столицу, богатства, славы и любви от нее вожделея. Возле таможни царской затих корабль, и пассажиры робко ступили на топкий берег, полого до воды сбегавший. Крутились крылья мельниц за домами Двенадцати коллегий, а беленькие козы, тихо блея, паслись на травке. Все с корабля уже сошли. Одни с багажом, другие с жадными, но пустыми ру- ками. Смеркалось над Невою, но день не угасал. Матросы, обняв один другого, уходили вдаль, горланя перед пьянкой неизбежной. Подумать только: еще вчера хлестало море прямо в лица пеной, еще вчера в потемках трюма гуляли бочки. А теперь паруса, свернутые в трубки, словно ковры, приникли к реям, и - тиши- на... Уверенно ступая, шхипер сошел на берег. В сиреневом свете белой ночи он разглядел фигуру одинокого пассажира, который смотрел на город, из воды, как сказка, выраставший, а возле ног его шуршала скользкая осока. - Синьор, а вы почему не ушли? - Я не знаю, куда мне идти. - И в России у вас нет даже знакомцев? - Я никого не знаю здесь. - Как можно! - возмутился шхипер. - На что вы надеялись, отплывая в Рос- сию? К вам никто не подойдет, вы никому не нужны... - Я надеялся только на свой гений, синьор шхипер. - Гений - это дрянной товар... Сейчас я следую в остерию, чтобы напиться хуже разбойника. Ступайте же и вы за мною. Вам, может, повезет, и вы кого-ли- бо встретите средь пьяниц! В остерии путешественник присел на стул. Закрыв глаза, он стал прислуши- ваться... Вот немцы говорят, вот англичане, вот французы, гортанно и крикливо - это русские... И вдруг его как будто обожгло родным наречьем - итальянским! Вскочив, он подбежал к столу, за которым восседали два приличных господина в коротких паричках, каких богатые вельможи никогда не носят. Такие парики - на головах мастеровых. - Синьоры, я прямо с корабля... Вы говорите языком моим же! Господа в париках ремесленников привстали благородно: - Я живописец и гравер - Филиппе Маттарнови. - Я декоратор театральный - Бартоломео Тарсио... От них он получил вина и сел меж ними. Высокий ростом, кости крепкой, с лицом приятным. Вина пригубив, он остатки его в ладони себе вылил и руки под столом ополоснул. - Меня зовут, - он начал свой рассказ, - Франческо Арайя, я родом из Неа- поля. Родители мои незнатны, но природа рассудила за благо наградить меня да- ром композиций музыкальных. Синьоры! Я удивлен, - воскликнул Арайя, - почему ваши лица остались каменны? Неужели слава обо мне еще не дошла до этих краев? - Ты знаешь такого? - спросил Матгарнови у Тарсио. - Увы, - вздохнул декоратор. - А ты? - Впервые слышу, - отвечал гравер... Франческо Арайя поникнул головой, большой и гордой. - Пять лет назад, - продолжил он рассказ, - я поставил свою первую оперу "Berenice", а вслед за нею прозвучала на весь мир вторая - "Amor per regnan- te". - Но... где они прозвучали? - спросили живописцы Дружно. Арайя улыбнулся: кажется, его принимают за мошенника. - Синьоры! - выпрямился он. - Мои оперы впервые услышала Тоскана и... Рим! Сам гордый Рим рукоплескал мне, а Тоскана носила меня на руках. Вы не повери- те, синьоры, сколько у меня было любовных приключений из-за этой славы, кото- рая подстерегала меня из-за угла, как убийца свою неосторожную жертву. - Тоскана - это хорошо, - причмокнул Маттарнови. - Рим - тоже неплохо, - добавил Тарсио. - А прекрасная Тоскана издавна славится своим очаровательным bel canto. - Но сосна еще не рождает скрипки, - засмеялся Арайя. - Скрипку из сосны рождает труд. И я способен быть трудолюбивым, что для художника всегда соста- вит половину гения... Итак, синьоры, я продолжаю о себе. Две оперы прошли с успехом, четыре женщины вонзили сгилеты в свои ревнивые сердца, не в силах перенесть моей холодности. Но, славу принеся на легких крыльях, мне оперы мои в карман не нашвыряли денег. А я желаю золота, синьоры! Почему бы, решил я тогда, не попытать мне счастья в стране ужасной, но в которой можно скорее обогатить себя, нежели в Тоскане или в Риме... Художники заказали себе еще вина и угостили нувелиста. - Мальчишка! - пыхтел Филиппе Маттарнови. - О блудный сын! - вторил ему Бартоломео Тарсио. - Вы не рукоплещете? - обомлел Арайя. - Вы... ругаете меня? - Вернись на корабль и убирайся домой. Таких, как ты, здесь очень много. Бездарные глупцы бросают родину, дома, родителей, невест и, на золоте поме- шавшись, мчатся в Петербург... - Я не бездарен! - вскинулся Арайя. - Бездарны все другие! - Сядь, не хвались... Послушай нас, - сказали ему мастера. - Итальянская капелла еще поет здесь, это верно. Но звучат под этим небом ее последние во- кализы. Иди сюда поближе, чурбан, мы скажем тебе правду... Здесь, при дворе царицы русской, монстров более всего жалуют. Вот ты и научись писать зубами. Огонь петролеума глотай. В кольцо скрутись иль воздух насыщай зловоньем - тогда ты станешь здесь в почете. Один лишь обер-гофмаршал Рейнгольд Левенволь- де покровитель нашего пения. Но сама царица и фаворит ее, граф Бирен, обожают грубые шутки театра немецкого. Театра площадного! Чтобы пощечины! Чтобы драка до крови! Чтобы кувырканье непристойное без штанов... Тогда они довольны. Разве же эти грубые скоты поймут божественное очарование высокого bel canto? - Плыви домой. - добавил Маттарнови в конце рассказа. Франческо Арайя долго сидел над вином, почти ошалелый: - Я проделал такой ужасный путь, чтобы достичь этой варварской страны... Почему вы сочли меня бездарностью? Перед вами - труженик, уверенный в своем гении... Я заставлю Россию прислушаться к моей музыке. Скажите: есть ли в этой дикой стране опера? - Нет оперы. И долго еще не будет. - Так я создам ее! Пусть я буду автором первой русской оперы. Не верю я, что Россия от моих услуг откажется... - Пойми, растяпа, - ответил ему Маттарнови. - Россия никогда тебя не услы- шит. Россия будет петь свои песни, похожие на стон. Тебя может услышать не Россия, а только двор императрицы русской. Здесь - не Италия, песен твоих не станут петь на улицах. А при дворе с тебя потребуют... ты знаешь - чего? - Не знаю, - отвечал Арайя. - Им лесть нужна. Хоралы и кантаты! Ты будешь погибать в презренном сла- вословье, и музыка твоя умрет навеки там же, где и родится, - во внутренних покоях Анны Иоанновны... Франческо Арайя наполнил чашку вином и высоко поднял ее. - В таком случае, - сказал, - я остаюсь. Вы говорите - нужна им лесть? О-о, знали б вы, мазильщики, сколь музыка моя подвижна. Писатель или живопи- сец - они всегда несчастны. Они обязаны творить конкретно. Вот хорошо - вот плохо! Вот краска белая, вот - черная, синьоры... Совсем иное в живописи му- зыкальной. Влюбленный в женщину, в честь красоты ее создам я каватину. Я ночью пропою ее, безумно глядя в глаза возлюбленной, и будем знать об этом двое - она и я... Зато потом, - смеялся Франческо Арайя, - я эту каватину без стыда при дворе продам! Названье ж каватине дам такое: "Величье Анны, Паллады Севера", и купят дураки. Да, купят - за названье! Неплохо, а?.. Ха-ха! И мне отсыплют золота прещедро, поверив лишь в название мое. А мы с любимой будем тешиться над дуростью людской, звоном золота себя услаждая. - Он не дурак, - заметил Маттарнови декоратору и показал рукою на окно ос- терии, за которым совсем не было ночи. - Сейчас светло, - сказал художник. - По этой улице, что Невской першпективою зовется, ты следуй прямо от Невы. Там встретится тебе речонка, по названью Мойка, ты ее перейдешь и путь продол- жишь. Когда увидишь лес вдали и шлагеаум опущенный, здесь - городу конец. И будет течь река по имени Фонтанная. По берегу ее ты заверни налево. Увидишь вскоре дом, вернее же - услышишь пенье. Вот там, на Итальянской улице, живут артисты наши. Войди без хвастовства, будь вежлив и почтителен к кастратам славным... И помни, что судьбу свою решать всегда нужно не ночью, а лишь на рассвете! Перекинув через плечо конец плаща, Франческо Арайя входил в столицу русс- кую, чтобы покорить ее. Не знал он тогда, одинокий пешеход на пустынной ули- це, что отныне вся жизнь его пройдет в этой полуночной стране, и здесь он станет счастлив, как творец. Итак, дело за оперой. В это жуткое русское безголосье, где все сдавленно инквизицией, пусть ворвется и его музыка - легкая, игривая, сверкающая, как фейерверк! Она вспыхнет в узком и душном закуте царского двора, - и... там же угаснет. Подумай, Франческо, еще не поздно: может, лучше вернуться на пристань, сесть на корабль и отплыть домой? Нет, Франческо Арайя останется в России, ибо он жаждет золота... Много золота! ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Князь Алексей Черкасский света белого невзвидел от страха, когда узнал, что Варька кольцо обручальное Левенвольде вернула. Ссориться с Левенвольде очень опасно. - Дура! - кричал кабинет-министр на дочку. - Ты же и себя и меня погубила. Сама ея величество тебя за обер-гофмаршала сватала... Да и кому ты нужна со своим рылом? Погляди на себя в зеркало: перестарок уже, двадцать четыре го- дочка прожила в девках. Решил князь спасаться от гнева Левенвольдова. Варьку спешно за рукоделье усадил, чтобы она горбатой Биренше туфли серебром вышила. Жену свою каби- нет-министр заставил для самого Бирена жемчужные нашивки для постелей свя- зать... Пугался князь. - Может, - дочери говорил, - тебя и впрямь за Антиошку Кантемира выпус- тить? Пущай уж мамалыжник сей дохлый пользуется всем, что я накопил... Варька капризничала, рыдая горестно: - Не хочу за Антиошку! Не хочу за обер-гофмаршала... мне бы прынцика како- го... хоть "завалященького! Нешто не сыскать? - Дождешься, что выдам тебя за истопника Ивашку Милютина, ныне он богат. Эвон какие милютинские ряды в Гостином дворе возвел... Вот возьму и отдам ему тебя с потрохами! Велел Черепаха - Черкасский дворне ружья готовить да голубей ловить для дочери. Желал он меткой стрельбой Варькиной умаслить гнев императрицы. И пи- сал кабинет-министр об успехах дочери самой Анне Иоанновне в депешах курьез- ных: "Иное попадает княжна, иное кривенько. Садили голубя близ мишени, и стрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а в другой раз совсем убила его..." Анна Иоанновна в это лето увлеклась запусканием змеев под небеса. Руки ца- рицы, тетиву луков татарских рваьшие, удерживали змея любого, и плыли они над крышами столицы, драконами страшными разрисованные, пока не пропадали совсем в поднебесье. - Ай да забавушка! - восклицала Анна, радуясь... В городе же нельзя было уже окон открыть - петербуржцы задыхались от дыма, который наполнял столицу. Вокруг трещали леса в огне, выедало в пламени мхи. Ушаков рыскал по округе, выискивая поджигателей. Люди злоумышленные жгли и бояр на Москве; подозрительных бабок, к колдовству склонных, хватали здесь и там, обливали их смолою, сжигали на кострах публично, чтобы народ страхом проникся. Но это не помогало: две столицы полыхали из года в год. А бешеные собаки, вывалив из пастей сочные пенные языки, носились по городам, кусая солдат караульных, детишек и проезжих. Однажды и во дворец к Анне Иоанновне ворвались два таких пса, вволю погрызли придворных. Леса вокруг Петербурга стали сводить под корень: чтобы пожаров не было, чтобы разбойным людям негде прятаться было. Всюду царили страх, неуютство, смятение... Европейские газеты открыто печатали, что надо ждать смены правителя на престоле русском, а от народа русского - бунта кровавого. И все чаще в "ку- рантах" иноземных мелькало имя отверженной и забитой при дворе цесаревны Ели- заветы. А в народе русском постепенно складывалась вера, что только Елизавета Петровна круглолицая плясунья, простоватая, рыжеволосая, смешливая, - только она, девка воистину русская, может дать облегченье всем людям. Но Елизавета пока сидела смирнехонько... Волынский с калмыком своим, верным Кубанцем, поехал к себе на дачу по Пе- тергофской дороге. День выпал жаркий, дымно оплывало над взморьем солнце. Словно челноки в машине ткацкой, ерзали по дороге императорской - туда и сюда - драгунские разъезды, дабы путников проезжих от разбоя случайного оберечь. Не было таких мыслей, которые бы Артемий Петрович мог скрыть от своего дворецкого, и сейчас затужил доверительно: - Дожили, чтоб оно все треснуло... По своей же земле русский дворянин не знает как живу-здорову проехать. Из народа-труженика мы народ в разбойника превратили. Да и сыскать как? По себе ведаю: когда мне худо, я бы первым кис- тень взял и пошел бы... Вдруг со звоном вылетели стекла из окон. Карету вздыбило. С ее боков, хрустя, посыпался лак. Возок Волынского столкнулся со встречной каретой, сце- пясь с нею осями колес; лошади с испугу занесли на обочины, вся упряжь сразу перепуталась. Артемий Петрович был на поступки скор - сразу палку схватил и стал бить кучера на чужих козлах. Бил всласть - он любил подраться. И вдруг над ним раздался голос - властный, строжайший: - Брось палку, Петрович... Твой кучер виноват более моего! У Волынского даже руки повисли - трость выронил. Из окошка взирал на него генерал-прокурор империи Ягужинский. Долго молчали заклятые враги, один в карете сидя, другой посреди дороги стоя. Мотали лошади головами, грызли удила, а два дышла торчали над ними крестом, словно распятие. Затем граф Ягужинский не спеша из кареты выбрался, и Волынский сразу заметил, что берлинское пиво не впрок пошло ему. постарел Пашка, сугорбился, в пальцах трясучка, ногу волочил, след на песке оставляя. - Вот уж не ожидал, - сказал генерал-прокурор, - что первого тебя встречу, Петрович... Что скажешь утешного? Отошли они подалее от людей челядных. А вот слов не было. - Кто же замест тебя в Берлине послом русским остался? - Посадили курляндца фон Браккеля, будто русского не нашли... Говорят, - прищурился Ягужинский, - ты после смерти Головкина уцепился на его место в кабинет-министры попасть. А назначили-то меня... Верь, что чести этой не ис- кал. Конъюнктур здешних, петербургских, из Берлина было не разгадать. Может, подскажешь? - Охотно! - прорвало Волынского на искренность. - В берлоге кабинетной один медведь - Остерман, и то графу Бирену неугодно. Вот и везут второго - тебя! Бирен надежду возымел, что ты зубы Остерману все выломаешь. Остерман же, напротив, уверен, что ты на Бирена ринешься с кулаками, как прежде быва- ло... Уж ты прости, что правда с языка сорвалась! Но, по примеру римскому, скоро мы все, яко Нероны, станем побоище гладиаторов наблюдать издали... Кто кого свалит и жив останется? Высоко над ними, в дыму, свиристел крохотный жаворонок. Ягужинский травинку сорвал, куснул ее губами бескровными. - Худ боец из меня ныне... состарился. Коли на мне конъюнктуры строят, то битвы потешной не бывать. Умру я скоро, Петрович... И так он это сказал, что Волынского даже передернуло. - Не умирай ты, господи! - отвечал с надрывом (даже ласково). - Коли ты в Кабинете, так хоть двое русских противу одного немца. Умрешь ты, граф, и... не меня! Не меня изберут! Нет, станет два немца противу одного русского, да и тот русский - князь Черепаха - Черкасский, слова доброго не стоит. Ягужинский на это смолчал. Похромал к своей карете. - Петрович! - окликнул издали. - А это ведь ладно получилось, что я тебя раньше не повесил