князем Иваном Долгоруким пошел в баню париться. Туда же (день был субботний) и Тишин приволокся. Подьячий обиды вроде не держал. Помимо веника, он в баню вина еще притащил. В предбаннике компания вино то сообща выпила. Говорили о разном, кому что в голову взбредет А князь Долгорукий, охмелев, сказал: - Фамилия наша сереем пропала. А все эта вражина виновата! Тишин тоже в разговор сунулся. - О каких врагах говоришь, князь? - спросил он Ивана. - Да об этой толстозадой, кою народ наш глупый императрицей считает, а она корону царскую на титьках своих носит' Подьячий едва от испуга оправился: - Уйти мне от вас, а то греха не оберешься... Тебе бы, князь, за государы- ню нашу, голубицу пресветленькую, бога молить денно и нощно. Долгорукий еще вина себе подлил. - А много ты, - спрашивал, - видел людей, которые бы за ту курвищу малива- лись? Погоди, придет времечко, за все сочтемся. Мы здесь сидим в снегу по ма- кушку, а корни-то от зубов еще не выдернули... Болят они, корни эти! У нас и в Париже конфиденты тайные сыщутся, они за нас, бедных, хлопочут... - Уйду я, - изнывал подьячий. - Слышать вас страшненько! - Может, донести желаешь? - наседал на него Долгорукий. - Ну, доноси! Тебе же первому башку срубят... Да где тебе доносить! - отмахнулся ссыльный князь. - Ты в Березове тоже варнаком сделался, а Сибирь доносчиков не терпит. - Коли не я, так майор Петров донесет. - А майор не станет поклепствовать: он человек честный... Тишин - к Петро- ву: мол, так и так, зло явное наблюдается. - Помалкивай! - отвечал майор. - Много ты в мире добра и зла разбираешь- ся... Молчи уж, а то тишайше пришибем тебя здеся! Тишин, чтобы себя оберечь, на всякий случай за рубль подговорил одного со- питуху, чтобы тот "слово и дело" за собой сказал. Тот как раз в белой горячке пребывал и стал орать на весь Березов. Повезли его, орущего, к саням привя- зав, в Тобольск, где он и рассудка лишился. Стали его палачи на дыбе трепать, а доносчик про курочку-рябу чепуху несет. На этот раз беда миновала жителей березовских. Но Тишин не успокоился - зло свое затаил. Катьку иногда встре- чая, говорил ей со значением: - Так поцелуешь меня аль нет? Дай, красавушка, хоть разочек под тебя под- валиться. Утешь ты меня, Христа ради. - Ты под каргу свою старую подваливайся, сколько хошь. - Ой, пожалеешь ты! - угрожал Тишин. - Я ведь, когда в губернии живал, за- коны царские изучил. Могу и со свету сжить... - Я сама любого из вас сживу! - отвечала Катька... Овцын всю зиму по-преж- нему с людьми своими занимался. Натаскивал их в навигации и в астрономии, матросов писать и считать учил. Преподавал знания, без которых корабля в море не вывести. И душевно радовался, что умнеют подчиненные, стараются. - Быть вам после меня офицерами, - обадривал он их... Отправил рапорт в Петербург о плавании бывшем. "А от болезни цинготной, - сообщал Адмиралтейс- тву, - ныне мы никто никакой тягости не имели". В этом была заслуга его вели- кая. Таких "безцинготных" плаваний в Арктике еще не ведали до Овцына на флоте российском. Но ему даже спасибо никто не сказал. Во времена те страхолюдные народу было не до Овцына, и не знали о нем в России... А лейтенант под пару- сами дубель-шлюпа своего науку русскую двигал во мрак ночи арктической! Иван Кирилов тоже науку продвигал в желтизну степей оренбургских. А рядом с ним двигал пушки генерал суровый - Александр Румянцев. Несоответствие полу- чалось: одной рукой для башкир школы строить, другой - в этих же башкир ки- дать ядра огненные! А башкиры бунтовали. Оренбург обкладывали конницей, ни одного обоза в го- род не пропуская. Оттого в гарнизоне много народу за зиму вымерло - от голо- да, от стрел. Кирилов говорил Пете Рычкову: - С народом надобно не в сердцах общаться, а с сердцем! Любого злодея да- вайте мне - я ласкою из него пса верного сделаю... Пока генерал Румянцев с пушками развлекался, Кирилов волею своей указал штрафы с башкир поснимать, чтобы они жито на семена торговали, стал их к тру- ду на медных заводах приохочивать, а платить за работу велел честно - хлебом! Все эти "мягкости" сурово осудил в своих доносах к императрице Василий Ники- тич Татищев: возводил он вину на Кирилова, что тот "весьма много оным ворам (бунтовщикам-башкирам) в указах своих послабил". Где только Кирилов шахту ка- кую откроет или завод новый поставит, Татищев тут как тутопять с доносом. Мол, и шахта обвалится, мол, и завод этот сгорит; Кирилов же, если верить Та- тищеву, лишь о своих доходах печется ("на свою персону прихлебствует"). А в это время Кирилов с женою и сыном-малолеткою, бывало, куску хлеба ра- довались. Царица ему копейки из казны в карман не опустила: мол, и так прожи- вет. Семью статского советника подкармливал Петя Рычков, у которого в Вологде родители да дядья были очень богаты с торговли. Но бодрости Кирилов не терял. - Гляди, Петрушка, - говорил он Рычкову, - худо-бедно, а мы движемся... Сколь уже бастионов и городов затожили, карты составили. Эльтон солнечное затмение пронаблюдал, ныне он нижнюю Волгу описывает. Илецкая соль на рынок от нас поехала. Флот на море Аральском заведем. Гейнцельман, ботаникус уче- ный, Немало уже травок ко здравию человека сыскал. Живописец Джон Кассель не токмо рисует, но и дипломатничает в орде хана Абулхаира... Чего бы не жить нам с тобой? Да вот, брат, помирать надо. И ложился он помирать на лавку. Уже привычно. Топилась печка кизяком ду- шистым. Через окошко - размером в лист бумаги писчей - текло светом пасмур- ным. Приходил священник. Приносил "святые дары". Убивалась с горя жена, руки своего кормильца целуя. Пугался сынишка, когда Кирилова к смерти причащали. Но Иван Кирилович снова оживал. - Ульяны Петровны, - жене говорил, - мундир мне... еду! Издалека он соб- лазнял в письмах и рапортах императрицу посулами: "...земля черная, леса, лу- га, рыбные и звериные ловли". Недостатка у Оренбурга ни в чем нет - нужны только люди, чтобы край этот заселить и промышленно освоить. Он знал, чем на- до искушать царицу-дуру: Кирилов посылал ей наборы камней оренбургских - пор- фир, яшму, агаты и малахиты редкостные. А по Руси уже струились слухи такие: есть далече землица, где воля вольная, а царем там сидит советник один, - и всех принимает с радостью. Из деревень нищих, из городов сожженных уходили искать эту землю солдаты беглые, каторжники да люди гулящие... - Принимать всех, - распорядился Кирилов, - всех, хотя меня за это и не помилуют. Буду писать патронам своим, чтобы людей крамольных отныне не ссыла- ли в края гиблые, где совы с них мясо дерут, а слали бы к нам... И была у Кирилова мечта, еще давняя, устремленная с берегам морей, вечно ликующих, издревле Русь зовущих. - Петя, - признался он однажды Рычкову, - неужто пришло время, когда от мечты той отказаться надо? Видать, уже не побываю я в Индии... Ладно, не я, так другие. Кликни Джона сюда! Явился живописец-англичанин Кассель, почтительный. - Джон Иваныч, вы еще молоды. Я уже не способен до Индии ехать, но хочу вас послать... Поверьте, страна эта - удивительна! Россия вас никогда не забудет, ежели вы ее в политике соедините дружбой с народом индийским. Согласны на пу- тешествие? - Я только что вернулся из орды казахской, - ответил Кассель, - а там с меня живьем чуть не спустили шкуру. Я не пришел еще в себя, а вы мне предла- гаете вояж опасный... Нет, не могу! Петербург еще не ведал, что Кирилов населяет Новую Россию беглыми крепост- ными и солдатами. Они здесь оживали. Соха уже воткнулась в целину, и первые борозды украсили землю - черную, жирную, сытную... Сенат вошел к императрице с прошением от Кирилова. - О чем он просит, этот прибыльщик? - удивилась Анна Иоанновна. - Ежели виноватого не в Сибирь на шахты ссылать, то где еще страшнее место найти, чтобы верноподданных запугать? - Ваше величество, - вмешался князь Дмитрий Голицын, - только взгляните на карту. Вы ошибаетесь! Русский человек Сибири давно не боится, ибо чем дальше от Петербурга, тем вольготнее и прибыльнее живется. Даже каторга не стесняет мужика нашего больше, нежели стеснен он в отеческой части России. Хотите и далее народ свой пугать - так пугайте не Сибирью, а Оренбургом... - Уговорил! - произнесла Анна Иоанновна и глазами стрельнула злобно на старого верховника. Осенью 1736 года прибыл в Оренбуржье первый обоз с ссыльными из России. С утра сыпали тяжелые дожди, земля намокла, чавкала под ногами, леса шумели пе- чалью. Поддерживаемый своим бухгалтером, Иван Кирилов вышел обоз встретить. - Теперь заживем, - говорил. - Население прибывает... Подводы подъехали, а на них люди под дождем мокнут. Да люди ли это? Приехали обрубки какие-то, от бывших людей оставшиеся. Привезли их - прямо из пытошных, после клещей и ог- ня. У кого носа нет, у кого уши обрезаны, кто безглаз, кто обезножен. Словно куски мяса сырого завернуты в тряпки грязные. А одна бабка старая была на ды- бе совсем изуродована. Перебитые руки ее к двум доскам привязали, чтобы кости срослись поскорее. И она, убогая, эти доски-руки под дождем растопырила. Так и сидит на телеге, будто квелая курила... Кирилов, спотыкаясь, подошел к при- бывшим. - Господи, - простонал, - да кто ж вы такие? - Присланы, барин... город городить. Прими уж... - Не оставь в милости, -. кричали вразброд, - не гони нас от себя. Совсем пропадем... Дай хоть помереть под крышею! Ближе к ночи Кирилов велел печи то- пить, перья заточил. - Я не стану молчать! - жене он сказал. - Ульяны Петровны, вы спите, а я писать сяду... в Петербург. Бессовестный я был бы человек, если бы промолчал, когда народ тиранство такое терпит, а членовредители в чинах высоких кровью их умываются. Прислали вот... от Ушакова да от Феофана Прокоповича - один по гражданским делам лютует, другой за духовные дела казнит. Статская советница за голову схватилась: - Батька ты мой драгоценный, да опомнись ты! С кем спорить-то хочешь? Ты думаешь, во дворце не знают о пытках? Или уши царицы заткнуты? Все кровососы знают, они саму тому потатчики... Кирилов озаглавил доклад свой: "О пытках и публичных наказаниях, о нату- ральных смертях, о долговременном держании (в тюрьме, понимай) и о протчем, к тому же касающемся". Деловито разбил он доклад на пункты, за каждый из кото- рых его могли -на колесе четвертовать. В избе уфимской сидючи, под шум дождей осенних, советник статский обличал Анну Иоанновну в преступлениях против на- рода... На полатях причитала жена, беду предчуя. - Оставь, - молила мужа. - Замучают ведь тебя изверги. Подумай о себе, где ты завтра проснешься? Вот приедут и схватят, как Жолобова схватили! Не гляди, что далеко забрался - у них руки-то длиннее твоих. - Не мешай, мать, - отвечал ей Кирилов. - Я не за тем сюда ехал, чтобы весь срам российской жизни пред дикими племенами выявлять наглядно... Уймись ты, все равно напишу и отправлю! Средь прочих пунктов Кирилов спрашивал у властей столичных: в чем состоит воспитательный смысл вырываний ноздрей до обнажения носоглоточной кости? На что уродовать человека, созданного по подобию божиему? И почему, спрашивал, людей под следствием томят многие годы: войдет в тюрьму молодым, а выходит стариком, и ему говорят: "Извини, брат, ошибка вышла..."? "Калек, к труду неспособных, - писал Кирилов, - вы вот мне прислали, а подумали ли в Петер- бурге, что калеками Арала и степей не освоить?.." Великое дело свершил Кирилов - многие тысячи людей он спас от огня и дыбы пытошной. Императрица указала Ушакову и Феофану Прокоповичу: - Образумьтесь! Допрос виноватого не обязателен пыткой быть. Эдак-то вы всех людей мне переломаете... Помучай немного, но не тирань, и, пока не осла- бел еще, сразу в Оренбург его! ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Париж... За казармами полка "черных гусар" на улице Дэзе кучер придержал карету на развороте, и кто-то стукнул в заднее окошечко. Кардинал Флери выг- лянул: стоял на улице молодой человек лет тридцати, одетый дворянином-жен- тильомом, как видно поджидавший здесь проезда всесильного кардинала... Флери распахнул дверцу, ногою в туфле атласной он откинул подножку. - Вы очень ловкий малый! Надеюсь, - он спросил с усмешкой, - вы не попро- шайка! Не прожектер? И вы не станете претендовать на изобретение вами краси- вых мыльных пузырей? Незнакомец уверенно сел рядом с кардиналом: - Я не отягшу ваше святейшество надоеданьем долгим и бессмысленным... До- рога эта (я знаю) ведет в Версаль, куда я не ходок. Мне нужен с вами разговор - открытый, без лукавства. - Простите, не пойму - кто вы? Ваш акцент необычен. - Я... русский. - О! - умилился кардинал. - Все русские любопытны для француза. Итак, вы можете рассказывать. Но для начала назовите себя. - Имею честь. Я рода знатного. Царица русская Наталья Кирилловна, мать Петра Великого, мне родня ближайшая... Нарышкин я! Семен по имени, а ныне проживаю изгнанником в Париже, где затаился под вымышленной фамилией - князь Тенкин. - Что вас заставило, мой друг, покинуть родину? - Насилье и бесправье. Все дело в том, - рассказывал Нарышкин, - что я был обручен, хотя и тайно, с дочерью Петра - цесаревной Елизаветой. Король фран- цузский может не гнушаться мною, ибо мы с его величеством являлись женихами одной и той же женщины. - Уж не она ли вас ко мне послала? - Нет. Я убежал давно, лет пять назад. Успел окончить здесь Сорбонну, нау- ки разные постиг... И разговор у меня к вам, кардинал, особый и серьезный. Скажите мне вы, представляющий политику короля, доколе же Франция будет тер- пеливо слышать стоны русские? Не пора ли Версалю вмешаться в дела российские? - Наш разговор становится опасен, - ухмыльнулся Флери. - Ну что ж. Так, может, даже лучше... Послушайте теперь меня. Французы здравый смысл привыкли заменять остроумием. Я, слава богу, человек неостроумный. Я здраво мыслю. Да, верно, что Россия необходима Франции как друг. Но, посудите сами, что мы, французы, можем сделать? - Проникните на Русь хоть кончиком иглы, - ответил Нарышкин, горячо и пыл- ко. - А за иглой протянется и нитка. Вы знали б, кардинал, как. честь русско- го имени унижена сейчас. Вы знали б, сколько недовольных в России, готовых перевернуть престол! - Но это невозможно... - Возможно это, кардинал! Поверьте, если цесаревну Елизавету, которая жи- вет в обидах, растормошить, будя в ней надежны, тогда дворянство встанет за нее! А... Долгорукие? - спросил Нарышкин. - Голицыны князья? Они же были главными в году тридцатом, когда в день черный для России воссела на престоле женщина с лицом мужским, корявая и злая... - Поворот, - сказал вдруг кардинал. - Сейчас мой кучер опять придержит ло- шадей, и вам, я думаю, лучше спрыгнуть здесь. Время для протягивания иглы с ниткой для Франции еще не наступило. Но сейчас я увижу своего короля и доложу о нашем разговоре. Нарышкин покинул карету кардинала, и она, грохоча колесами по булыжникам, завернула на дорогу к Версалю. Казалось, еще недавно сидел он в Александровой слободе, пил вино с Балакиревым, ездил на охоту с Жолобовым, была с ним рядом цесаревна. Еще недавно он играл на флейте с Василием Тредиаковским... На мос- ту Понт-Нефф Нарышкин остановился и долго смотрел на мутную Сену. Ему сейчас очень хотелось квасу или клюквы. А за деревней Смольною, близ которой жила Елизавета, с пырхом взлетали из-под снега куропатки. Под сугробами рдела в изморози яркая клюква. Чухонки местные собирали ее, везли в город на волокушах... Петр Михайлович Еропкин ныне здесь же проживал. Строил он монастырь Невский и как сосед частенько ви- делся с цесаревной. Мало того, архитектор был помещик небедный, а потому Ели- завета Петровна деньги у него одалживала. - Вот управлюсь когда, - обещала, - так верну тебе! Но Еропкин понимал: никогда она не вернет, пока цесаревна, а ежели корону наденет императорскую, так вряд ли вспомнит о долгах прежних. Ни он давал щедро, потому что было ему цесаревну жалко: добрая она, красивая, смешливая и... обижена от двора Анны Иоанновны! Сошелся архитектор и с челядью цесаревны - зубастыми, башковитыми грамотеями. Воронцовы и братья Шуваловы, Александр и Петр, жили трезво, без плотоядства - больше мыслили, спорили. Парни себе на уме, начитанные, хват- кие. Возле них крутился, словно шугейный фейерверк, бесшабашный и ловкий Жано Лесток - на все руки мастер, в любой дом вхож, новостей столичных собиратель. А любимец цесаревны Алексей Разумовский пил да ел, в разговоры умные, как и цесаревна, не мешался. Именно здесь-то, в свите Елизаветы Петровны, наслушался Еропкин речей об экономике государства - горьких, зловещих и тяжко ранящих. Александр Шувалов, не таясь, говорил зодчему: - Ежели насилие духа народного и дале продлится так-то, России в первый ранг никогда не выбиться. Спасти отечество от разорения могут лишь силы но- вые. Надобность пристала в людях молодых, азартных, до наук охочих, коим честь русская всего дороже. Атак... на карачках вслед за Европою ползти бу- дем! Еропкин, от двора милостями осыпанный, большой барин, весь в шелках и бар- хатах, был патриотом - он тоже страдал: - Такова славная история от прадедов наших... О боже! Неужго все величье Руси падет от насилия этого? Вот и оберегермейстер Во- лынский шибко печалится о том же... - Его печаль ина будет, - смеялся Воронцов Мишка. - Мы вошки махоньки, а он теля широченная, в нашу щелку не пропихнется. Изредка архитектор бывал наездами на Васильевском острове, где соседство- вал домами с Соймоновым; адмирал ему говорил: - А ты напрасно в дружбу мне Волынского вяжешь. Я этого сударика не люблю. Казнит мучительски, а ворует грабительски. - Да не ворует он давно, весь в долгах! - Долги еще не есть доказательство бедности. Мне с Волынским никак не по пути: я карьер ради нужд отечества свершаю, а он себе в удовольствие... Разве не так, Петра Михайлыч? Архитектор убеждал адмирала: - Поверь мне, что Волынский - гражданин небезучастный, душою скорбит за отечество не менее твоего, Федор Иваныч. Соймонов только отмахивался: - Знаю я скорби его... На хвосте у графа Бирена паук этот высоко взлетает. Ныне в кабинет-министры метит, и вот беда - пронырнет ведь! Таким супостатам, как он, всегда везет. - Не беда, а счастье то будет, - возражал Еропкин. - Кто там, в Кабинете, разлегся? Черкасский - Черепаха спит деньденьской, а Остерман в одиночку Рос- сией ворочает. Волынский-то Черепаху живо разбудит, а Остермана, будто клопа, придавит... Нам же, русским, от того лучше станется! - Уж и не знаю, будет ли когда русским людям лучше? А пока что с каждым летом все хуже и хуже... Прощай, отъезжаю я. - Далече ль? -Да нет, до Кронштадта надобно съездить, а по весне снова тронусь в края дальние. Скреплять буду дружбу калмыцкую с народом российским. На старости лет меня дипломатом сделали, и сам не пойму, с чего мне честь такая? Вечером на лошадях запаренных вернулся Еропкин в Смольную, навестил усадь- бу цесаревны. В доме Елизаветы всегда под утро спать ложились, когда нашумят- ся с вечера, наедятся, нассорятся... Тихо на этот раз сидели за столом Шува- ловы с Воронцовыми. - Чего притихли-то? - спросил их архитектор. - Кидай шубу на лавку, - привстал от стола Воронцов. А вертдявый Лесток выпалил; - Феофан Прокопович богу душу отдает... - Не с того ль загрустили, друга мои? - С того... Вот сообща гадаем: коли умрет Феофан, будут из тюрем выпускать невинно мучимых или не станет послабления по делам синодским? Только, Петр Михайлович, ты уж за порог нашего мусора не вытаскивай. Что мы говорим тут- пусть в Смольной и останется. - Я пытошным заведениям - не слуга... Не донесу! Разумовский в одних подш- танниках за столом сиживал. - Беда с вами! - сказал. - Языки до полу отрастили, теперь их чешете. Да- вайте пить лучше. Случись что, с трезвого спросят. А пьяный всегда на безумие сослаться может... Ну, начнем? Феофан умирал на речке Карповке, что течет среди дач и лесов, шум столицы не достигал ушей его. Умолкли за стеною палат владыки дудошники, гудошники, балалаечники. Девка белая, шлепая босыми пятками, уже не несла к изголовию его фужер стекла богемского с янтарным токаем... Итак, смерть пришла! На подушки жаркие владыка откинулся, кадык дергался под бородой черной - в кольцах, как у цыгана. Феофан воззвал в пустоту: - О глава, глава! Разума упившись, куда ся приклонишь? Что ж, спасибо судьбе: он истинным был владыкой над людьми крещеными. Шесть лет подряд сос- тязался Феофан с Ушаковым - кто больше народу истребит? Разница меж ними не- велика: Феофан замучивал людей "во славу божию", а Ушаков старался "во славу государеву". Вся жизнь владыки Синода прошла межцу школой и застенком; он жил в страхе скотском и умирал в страхе, как умирают только палачи... Феофан сам пытками руководил! Мозжились перед ним тела людские, шатались кости в суставах. И человека снимали с дыбы, как мешок, в котором кости уже свободно болтались. Поэт и философ, Феофан помнит, как у раскольника одного глаза в орбитах лопнули. С именем Христовым стопы выдергивали из голеней, а плечи выбивали из лопаток. Кололи иглами "овец заблудших", жгли их серой... - Ой, страшно мне! Гриша, Гришенька... свет возжи! Возле Феофана обретался юноша - Теплов Григорий, которого родила от владыки молодуха-монашенка. А чтобы грех покрыть, Теплова за сына истопника выдавал, отсюда и фамилия пошла такая - Теплов, мол, от печек теплых произошел этот юноша. - Гриш, а Гриш... - позвал Феофан сына. - Чего угодно, ваше преосвященство? Феофан сыночка напутствовал в жизнь будущую: - Ты зубы-то отточи-... Грызи всех, кои встревать на пути станут. Волком будь, Гришенька! У меня смолоду врагов столько было, что не ведал - куда сту- пить. Я только при Анне Иоанновне, благослови ее бог, и вздохнул спокойно. А то ведь, бывало, не спалУмер он. Владыку уложили в гроб, облили его воском, чтобы не смердил по дороге, и повезли в Новгород, где и закопали. Вот и прек- лонилась его голова, разуму и страхов упившись. Поменьше бы на Руси таких "просветителей"[5], у которых в одной руке вирши духовные о любви к ближнему, а в другой - плетка-семихвостка... Как только Феофана не стало, по России легкий трепет прошел: это забились сердца замученных им и вздохнули колодники в "мешках" тюрем монастырских: - Сдох зверь ненасытный! Теперь нам легше станетсяГорой лежали неповершен- ные дела по инквизиции духовной. Куда их деть? На больших телегах привезли их в Тайную канцелярию. Да, наворотил покойничек... Ушаков велел телеги на двор завезти. - Сам-то крышкой накрылся, - сказал Ушаков, - а нам теперь не ешь, не пей, чужой навоз раскалывай... Ванюшка! - позвал он Топильского. - Ты все эти дела единым махом в ажур приведи... Ванька Топильский был на расправу скорым: - Андрей Иваныч, я все духовные дела разгреб. Утомился с ними. Иных люди- шек и на волю отпустил, сердце-то, чай, не каменное. - Милосердие - это хорошо, - похвалил его Ушаков. - Ты у меня мастак, Ванька. Зри в оба! По слухам придворным, я так ведаю, что ныне государыня на- ша, голубка ясная, к Дмитрию Голицыну подбирается... Зажился старичок на этом свете. Пора уж ему... Ты зри! Поздно вечером в кабинет начальника Тайной розыскных дел канцелярии втерся бочком славный юноша - собою приглядный, ухоженный. - Теплов я, сын истопника владыки синодского... Не пригожусь ли по делам вашим тайным? Может, чей разговор подслушать надобно? Или к персоне подозри- тельной в дружбу войти? Я бы это смог... А сколь жалованье у вас? Много ль положите? Выяснилось, что Гриша Теплов - художник. Но парсуны писать не брался! Виньеточки рисовал нарядные. Родословные древеса развешивал по стенам домов боярских. С того и жил. Понятно, нуждался. Деньги всегда нужны молодому чело- веку. По льду на лошадках Соймонов в начале 1737 года отбыл в Кронштадтскую кре- пость жалованье флотскому офицерству произвесть. Опушенный красивым инеем, под берегом Котлина застыл корабль с несуразным именем "Петр I и II", а ко- мандовал кораблем этим Петр Дефремери... На казнь смертную осужден, он от смерти с помощью Соймонова был избавлен. - Мне и теперь, - рассказывал он адмиралу, - ходу в карьер совсем нет. По- литика наша Франции бережется, а посему меня, как француза, даже в море не отпускают. Федор Иванович ему деньги отсчитал, поздравил - событие в жизни человека, когда один раз в году жалованье выдали. Дефремери по этому случаю графин с вином на столе водрузил. - Мой тост двойной будет - за Францию, которая дала мне жизнь, и за Рос- сию, которой я шестнадцатый год служу. Выпили. Копчушки астраханские - на за- куску. - Оно и ладно, - сказал Соймонов, жуя. - Каждый раз, как в тарань зубами вцепишься, сразу Каспий поминаетсяПомнишь, Петрушка, как хорошо было нам на Дербент плавать? Молоды были- Дефремери поник головой: - Сломалась моя жизнь после сдачи корвета "Митау". Друзья все пропали... во льдах! Где Овцын Митька? Где Харитоша Лаптев? - Не печалься, - утешал его адмирал. - Я тебе так посоветую: езжай-ка ты под Азов, в Донскую флотилию, которой Бредаль командует. Бредаль - вояка славный, сам из норвежцев, я ему напишу о тебе. Он примет. И будешь ты, воюя, при нужных делах состоять. - А разве война походом-на Бахчисарай не кончилась? - Миних растревожил гнездо осиное, теперь татарва жалит нас. А на войне ты себя побереги. Не ядром пугаю. Заразы бойся - чумы- В чине капитана III ранга Дефремери отъехал на Азовское море. В пути он не был одинок: часто встречались санки с офицерами армейскими и флотскими - все поспешали на юг, в разлив близкой весны, и было ясно: до победы еще далеко... Ехали! Ехали! Ехали! Кто на войну едет? Конечно, больше молодежь. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Ну и вызвездило сегодня... Вот это ночь так ночь! Струится мороз под копы- тами, режут снег полозья санные. Приятный брег! Любезная страна! Где свой Нева поток стремит к пучине. О! прежде дебрь, се коль населена! Мы град в тебе престольный видим ныне... Ровно в полночь сменяются караулы империи Российской. Вершатся салюты у полковых знамен, возле судебных зерцал и казенных печатей, над ящиками с деньгами. Зорко берегутся от гнева простонародного дворцы царские, дома вель- можные, здания посольские. Всюду кордегардии. Гауптвахты. Мосты. Шлагбаумы... В коридоре пред спаль- ней царицы офицер выкрикнул: - Стой! Замри! А впереди еще целая ночь. До утра стоять здесь. Мимо часовых, после проиг- рыша в карты счастливчику Рейнгольду Левенвольде, волоча на себе чудовищные пудовые робы, императрица протиснулась в двери опочивальни. Караулу пожелала басом: - Спокойной вам ночи, охранители мои! Быстрым шагом, ни на кого не глядя, в мысли тайные погружен, сиятельный граф Бирен пронырнул в спальню к царице. Дверь закрылась за ним, любимый арап Анны Иоанновны надел белую чалму с аграфом алмазным, встал у порога... Во дворце - тишина. А утром Анна Иоанновна наказала: - Людей из кавалергардии послать на дом князю Дмитрию Голицыну - станет ли князь волноваться? И что он, князь Голицын, сказывать при аресте станет, о том никому не объявлять, а мне дословно рапортовать... Ясно? Старик был болен - его из постели вытащили. Допрос вели во дворце Зимнем, близ самой спальни императрицы, и она, пред судьями не показываясь, из-за ширм потаенно слушала, о чем говорят... Вышний суд все подряд в одну кучу свалил: кляузы Антиоха Кантемира, отлынивание Голицына от службы под видом болез- ни-хирагры, донос чиновника Перова и... гордыню! - Не залепляйте глаза мне, - отвечал Дмитрий Михайлович. - Не проще ль бу- дет прямо сказать: судим тебя князь, за то, что в смутный год тридцатый желал ты республики аристократической! В конце допроса ему подсунули листы для подписи, но хирагра старая мешала князю, он брата Мишу позвал, тот за него расписывался, а князь Дмитрий Михай- лович при этом Ушакову сказал: - Ежели б для пользы отечества Российска сам сатана из пекла ко мне явил- ся, я б советы его мудрые тоже принял... Ушаков сунул руку под парик, скреб себе лысину: - А повторить, князь, слова сии смог бы? - Отчего же и нет? - И князь повторил (а Ушаков записал). Записав же, он сразу императрицу в спальне ее навестил: - Ваше величество! Голицын уже сатану в помощь призывал! - Это в дому-то моем? Видать, ему вышний суд империи не страшен. Тоща уч- нем судить его Генеральным собранием... Генеральное собрание - из самых знатных вельмож. За председателя в нем князь Атексей Михайлович Черкасский. Приговор над стариком начинался восхва- лением гениальной мудрости царицы Анны Иоанновны, причем всесудьи вставали из кресел и, обратясь к иконам, благодарили царицу за "матерное" охранение за- конного правосудия в государстве... Сатану тоже не забыли - о нечистой силе в последнем  13 было помянуто (в таких словах: "...еще и злее того яд тот изб- левал"). Суд творился с пяти часов утра, еще под покровом ночи, а в восемь утра уже все было -оформлено указом. "И хотя он, князь Дмитрий, - указывала Анна Иоанновна, - смертной казни достоин, однакож Мы, Наше Императорское Величество, по Высочайшему Нашему ми- лосердию, казнить его, князь Дмитрия, не указали; а вместо смертной казни послать его в Шлютельбург..." После чего осужденному сказали: - Ступай домой и жди смиренноДома у Голицына отобрали все кавалерии ор- денские и шпагу; бумаги опечатали, караул приставили при капрале и при сер- жанте; больной старец начал сборы недолгие в тюрьму Шлиссельбурга. - Там как раз ныне фельдмаршал князь Василий Долгорукий сиживает, чаю, Емеля, с ним мне скуплю не будет... Емельян Семенов помогал ему вещи укладывать. Голицын брал в крепость круж- ку, ложку, солонку, "кастрюлик с крышечкой", сковородку, вертел, два костыля инвалидных, порты байковые, колпак на голову, рубаху из шерсти и куль муки ржаной... Говорил: - Хорошо, что дети мои взрослы - не малыми покидаю их. А ты, Емеля, за книгами моими присматривай... не дай им пропасть! Явился в дом Ушаков ддя конфирмации, увидел книги: - Макиавеллия гнусного или Юстия Липсия нету ли? - Многое ты понимаешь в них! Конечно, есть. - Книги эти опасные, их ведено по империи сыскивать. Снял он с полки один из томов, листанул - стихи. - Не вредно ли? - обратился к секретарю Семенову. Это были сатиры Боккали- ни, и Емельян выкрутился: - Да нет. Тут песенки разные... о любви галантной. Из Тайной канцелярии снарядили целый обоз с командой воинской, чтобы забрать книги из подмосковно- го села Архангельское. Голицына стали увозить в Шлиссельбург; слезно простил- ся старик с братцем Мишею, расцеловался с Емелею, дворня князя пришла в покои к нему, мужики и бабы кланялись в ноги "страдальцу". - Лошади стынут, пошли, - тянули Голицына на улицу. Дмитрий Михайлович стражей от себя отстранил: - Я еще не прощался... с книгами! И перед шкафами книжными опустился старый книгочей на колени, словно перед иконами святыми. Приник к полу и разрыдался: - Друзья мои, прощайте. Вы мне счастье дали! Его подхватили, рыдающего, и поволокли в сани. Императрице было доложено, что Голицын перед дорогою в Шлиссельбург не иконам, а книгам молился. Те книги надо проверить - не сата- нинские ли? Караул при доме Голицына снят не был. Сержант регимента Семеновкого, Атеш- ка Дурново, пошел в место нужное. В дыру зловонную напоследки заглянул и уви- дел, что средь дерьма бумаги лежат. Не погнушался гвардеец - достал! Эти письма, невзирая на запах отчаянный, сама императрица читала. Писал их Сенька Нарышкин, который в эмиграции под именем Тенкин затаился от гнева божьего. Особых секретов Анна Иоанновна не выведала, но зато пронюхала, что цесаревна Елизавета была тайно обручена с этим самым Сенькой. - Во блуд-то где... Ай-ай, ну и девка! Звали Тредиаковского к царице, явился он-в робости. - Ты почто якшался с Сенькой Нарышкиным? - Ваше величество, беден я... на дому его жил, от стола его кормился. А за это обучал его на флейте танцы наигрывать. - Пошел вон... лоботряс! На пламени свечи Анна спалила письма парижские. - Ищите далее, - повелела. - А сержанта Атешку Дурново за проворство пох- вальное трактую я десятью рублями... Емельян Семенов (в камзоле голубом, в парике с короткими буклями, перо за ухом, а пальцы в чернилах) по дому хаживал. Губы кусал. Думал, как бы спасти что от сыщиков? Когда инквизиторы давали ему бумаги подписывать, Емеля подма- хивал их не гражданской скорописью, а полууставом древним. Это - от ума! Пусть лучше сочтут его за человека, старины держащегося, нежели примут за гражданина времени нового... Когда караул устал, приобыкся к дому, стал Емельян Семенов жечь письма из портфеля княжеского. Лучина уже разгорелась в печи, пламя охватывало пачки голицынских документов. Но тут вбежал сержант Алешка Дурново и заорал: - Ага-а... попались! Руки себе спалил, но письма из пламени выхватил. Семеновым сразу заинтере- совался Андрей Иванович Ушаков: - Человек приметный. Хитрый. А с лица благоприятен... Библиотека князя Го- лицына задавала всем работы тогда. Ванька Топильский в книгах не разбирался. Сунулись за помощью в Иностранную коллегию, но Остерман ответ дал, что его чиновники "показанных языков не знают". Выручил всех академик Христиан Гросс: - Дайте-ка сюда... О-о, да тут пометки на латыни! Семеному пришлось соз- наться: это мои пометки, Ушаков бомбой, арапа отшвырнув, вломился в комнаты императрицы: - Матушка, новое злоумышление открыл я. - Нс пугай ты меня, Андрей Иваныч, что там? - Выяснил я ныне, что вся дворня князя Голицына грамотна, в чем злодейский умысел усмотреть мочно. Пишут же мужики не коряво, а даже лепо. Мало того, иные из крепостных галанский, шпанский, свейский и французский языки ведают. А один из дворни князя, некий Емелька Семенов сын... ой, страшно сказать, ма- тушка! - Да не томи, Андрей Иваныч... говори. - Латынь знает, - сообщил Ушаков, глаза округлив. - Латынь? - Царицу даже пошатнуло. - Это на што же мужику по-латинянски знать? Добрые люди того сторонятся, а он... Ушаков арестовал Емельяна, начал с ним по-хорошему: - Ты вот что, парень, скажи мне по совести, зачем господин твой бывший, князь Дмитрий, дворню языкам обучал? - Сам князь Голицын, - пояснил Семенов, - языков иноземных ни единого не ведал. Но книга зарубежные читать желал. И вот крепостных обучал чрез учите- лей, дабы они переводили ему с книг. - А ты в каком ныне состоянии пребываешь? - Был в крепостных. Сейчас вольноотпущенный. Сочтя меня за человека обра- зованного, князь Голицын отпустил на волю меня, ибо стыдно стало ему грамот- ного в рабстве содержать. - А зачем тебе, Емеля, грамотность понадобилась? - Не хочу псом помереть, - дерзко отвечал Семенов. - А человеку, ежели он человек, а не скотина худая, многое знать свойственно. - Подозрительно рассуждаешь, - прищурился УшаковАнна Иоанновна так рассу- дила: - Всех из дворни Голицына, которые грамоте обучены, бить кнутом нещадно. А того молодца, что латынь ведает, пытать! Семенова ввели в камеру для пыток. Горел там огонь. Палач вращал на пламе- ни щипцы с длинными ручками. Тень дыбы запечатлелась кривою тенью на кирпич- ной стене, заляпанной пятнами крови. - Огнем тебя умучать ведено, - сообщил Ушаков. Палачи сорвали с Вмели одежду, и он спросил: - Хотел бы знать - в чем вина моя? Великий инквизитор империи Российской хихикнул: - К тому и приставлены мы здесь, чтобы вины сыскивать. - Он велел палачам выйти и сказал Семенову наедине: - Вот, Емеля, пропадешь ты здесь. А ведь я большой человек в государстве... могу своей волей тебя от пытки освободить. И даже... даже в люди тебя выведу! Ко мне, - сообщил доверительно, - в службу тайную всякая гнида лезет, принять просится. Ученые же люди не идут. А мне такие, как ты, разумные да язычные, тоже надобны. Хошь, приму? Семенов молчал. Ушаков бросил ему одежду: - Закинься! Не стой голым... Эх, Емеля, Емеля! Ты думаешь, зверь я? Да нет, милый. Это я сейчас Ушаков, которого все дрожат. А ране... как вспомню, плачу. В лаптях, голодный, всеми затертый. Ох, настрадался я. И каторги хлеб- нул. Да, Емеля, все было. Я ведь людей жалею, как не жалеть их, подлых? Ну? - спросил. - Идешь ко мне? И сразу кафтан получишь при шпаге. Соглашайся, сы- нок... Сам простой человек, до всего дошел, я простых людей-то люблю! - Нет, - ответил ему Семенов. - Не горячись. Раскинь умом. Я спасенье тебе предлагаю. За един годок службы у меня ты на всю жизнь сытым будешь. - Не надо. Лучше пытайте. - А ежели я тебя уничтожу? - спросил Ушаков вкрадчиво. - Все смертны. Кто раньше. Кто позже. Андрей Иванович указал секретарю на огонь: - Да ведь смерть-то для тебя непроста будет... Не бахвалься! Сунь-ка для начала руку туда - жарко ли? Семенов вдруг шагнул и руку на пламя горна водрузил. - Да погоди, дурень... Я пошутил. Сядь! - Ушаков сказал потом, с укоризною головой покачивая: - Отчего ты мук не боишься? - Оттого, что у всех людей тело душой управляет. А мой дух столь закачен в упражнениях умственных, что он у меня в подчинении состоит. И с телом слабым, что хочет, то и творит! - Ну, ладно, - призадумался инквизитор. - Посмотрим теперь, как ты сумеешь тело свое душе подчинить... На пытках Семенов молчал. Ему подсовывали шифры тайные, в доме найденные, - он говорил, что "забыл за давностью". Нитки тянулись далеко - от Парижа до Березова, но секретарь ничего не выдал. Его оставили "для передыху", а затем приговорили ехать к армии, где и служить "до скончанию века". - Вот и ладно, - ободрился он. - В армии сгожусь... Его привели в канцеля- рию, а там Ванька Топильский как раз выпускал под расписку на волю доносчика - Перова: - Напиши здесь так: мол, дерзать более я не стану. - Да не дерзал я, - отвечал Перов. - Где уж нам! - Дерзал или не дерзал - это дело десятое. Но существует у нас форма за- конная, чтобы человек, от нас уходя, поклялся, что он "дерзать более не ста- нет"... Пиши! С улыбкою наблюдал за ними измученный Семенов. - Много ты, тля, получил с доноса своего? - шепнул он Перову. - Ты же не только людей погубил... ты библиотеку погубил! А всю дворню князя Голицына избили кнутами: и велено было людям ученость свою "предать забвению". Что знал - забудь. Не было тогда на Руси таких прекрасных жемчужин, как библиотека князя Дмитрия Михайловича Голицына. В громадных сундуках привезли ее под конвоем из села Архангельского, кучей свалили в сырых подвалах Канцелярии от конфиска- ции. Напрасно Академия наук взывала к Ушакову и к самой царице - ученым ни единой книжечки так и не дали! А в подвал тот проникли два могучих вора... Первым залез чуда охотник до чтения Артемий Волынский, таскал он из подва- ла к себе на Мойку книги связками. Жадно хватал редчайшие уникумы (иногда ру- кописные). Политика и ситуации ее, схожие с нынешними на Руси, - вот что за- нимало его. Волынский жаждал из книг открыть тайну непостижимую - что будет дальше? С факелом в руке в подвале появился и Бирен: - А-а, друг Волынский, ты, кажется, меня опередилРазграбили они книгохра- нилище Голицына, изъяв из него все самое ценное[6]. Остальное же растащили по своим закутам сошки помельче их, побоязливей. Анна Иоанновна не была умна. Но даже ее скудного ума хватило, чтобы понять одну истину: - Иногда книгу важней уничтожить, нежели человека... ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Всю зиму страдала земля Украинская, земдя прирубежная. Сколько ни труди- лись гарнизоны армейские, Днепр было не обколоть ото лада пешнями. Мороз крепчал, беря реку в полон естественный. А по ночам - через лед! - татары на- бегали на Украину, чтобы в отмщение за Бахчисарай кого убить, кого пленить петлей аркана... Да, год предстоял тяжелый. Австрия вмешалась в войну, но от этого никому на Руси легче не будет. Турки уже подготовились: громадная армия янычар кишмя кишела в плавнях Дуная. Слава и богатство Минихом уже сысканы; украинские поместья, подаренные ему царицей, были колоссальны. Нужен трезвый расчет: "Я свое уже получил, могу и в канцелярии теперь посидеть..." С этим Миних вручил Анне Иоанновне рапорт об отставке. - Негоже то, - рассудила императрица, - чтобы главный мой командир во вре- мя войны, когда насущные службы от него всеми ждутся, уволен был от полков своих... Абшида, хоть умри, не дам! Напрасно Миних стал ссылаться на имена великих полководцев, которые среди войны чистую отставку получали; имена Монтекуккули, Шуленбурга и Кенигсека не произвели на царицу впечатления. - Нет уж, - сказала. - Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Стали совещаться, что в кампанию 17