37 года делать. Договорились в Кабинете так: на Крым пойдет Ласси с армией, генеральные же силы с Минихом во главе возьмут Очаков. - Там и Бессарабия недалече, - приосанился Миних. А сам думал: "Ежели мне короны украинской не добыть, буду стараться Валашское царство устроить и поп- рошу валашскую корону для себя". Правда, на эту же корону зарился из Лондона князь Антиох Кантемир, но Миних рассчитывал его оттолкнуть. В эти сладостные грезы о коронах вонзился скрипучий голос Остермана: - Не забывайте, что отныне мы состоим в комплоте воинском с венцами. А им- ператор Карл желает, чтобы мы армию свою послали прямо на Хотин и далее - до Буковины... там нужна армия! Фельдмаршал встал. Грузный кулак Миниха обрушился на столик перед императ- рицей. А столик был слабенький - ножки треснули, все бумаги и чернила полете- ли на пол. - Не сметь слушаться австрияков! - забушевал Миних. Анна Иоанновна даже уши себе захлопнула: - Ой, как ты кричишь, фельдмаршал... - А я говорю, матушка: не слушаться их, подлых! Вена опять солдата нашего себе подчинить желает. Император цесарский единой дворни имеет столько, что, вооружи ее, и можно Азов брать. За цесарцев Россия уже не раз кости свои по Европе раскидывала... Я буду кричать, матушка! Вена для себя Боснии ищет, для того и солдата русского просит, а мы Австрии служить не нанимались... Остерман притих, боясь Миниха во гневе. Дядька он здоровенный, сгоряча еще тяпнет жезлом по черепу - никакой парик не спасет. Анна Иоанновна долго крес- тилась на парсуну Тимофея Архипыча (юродивого), а рядом висел портрет графа Плело (поэта французского). Отмолясь, она воспрянула. - Фельдмаршал прав, - заявила, косо глянув на Остермана. - Уж давно мне в уши дудят, что ты, Андрей Иваныч, на подношения от венского двора живешь, да не верила я. А ныне сомневаюсь: может, и есть грех за тобой?.. Пущай, - про- возгласила она, - австрияки сами тесто себе месят, а у нас русская квашня взопрела... Перед отбытием к армии Миних хитроумно заручился поддержкой графа Бирена, которому писал наильстивейше: "...а понеже оный мой важный пост требует великой ассистенпии милостивых патронов, того ради беру смелость вашего сиятельства, милостивого государя моего, просить меня и врученную мне армию в милостивой протекции содержать, а недостатки мои мудрыми советами вознаграждать". И покатил он в гиблом настроении. В пути его налгал блестящий поезд лаки- рованных карет, - это спешил на войну, чтобы запастись мужеством перед же- нитьбой, принц Антон Ульрих Брауншвейгский. Поехали дальше оба в одной каре- те, качаясь на диванах пышных, застланных коврами. На дорогах часто встречали нестройные толпы новиков, которых гнали к Киеву сержанты. И темнел взор фель- дмаршала при виде молодняка новобранного. По опыту похода прежнего Миних до- гадывался, что половину этих парней он оставит лежать в степи - замертво, на поживу ястребам... - В этом году, - поделился он с принцем, - я форсирую Днепр на том самом месте, где шведский король Карл XII переправлял свою армию перед баталией Полтавской. Принц Антон уточнил, что Карл XII форсировал Днепр не перед битвой, а пос- ле Полтавы, и Миних обозлился: "Щенок сопливый, кого он учит? Глупец... мозг- ляк... поганый венец!" Он прибыл к армии, а в лагере расположась в шатрах с лакеями и кухнями, фельдмаршала уже поджидала веселая княгиня Анна Даниловна. - Сударыня, - сказал ей Миних, - где ваш муж?.. Князь Трубецкой, - наказал он ему, - дела наши таково в эту кампанию складываются, что вам следует ожи- дать приращения семейства. Исходя из этого,- вам предначертано снова быть ге- нерал-провиантмейстером, чтобы могли вы детишек своих без нуждения прокор- мить... Манштейн честно заявил фельдмаршалу. - Трубецкой - вор, он загубит поход всей армии. - Молчи хоть ты, - отвечал Миних. - Я и сам это знаю. Да куда денешь Анну Даниловну? В сенях дома Соймонова, что на 11-й линии Васильевского острова, прижился медведь ручной. Когда на дворе морозы трещали, адмирал мишку к себе в кабине- ты пускал, и там возились со зверем семейно - сам хозяин, жена его и дети ад- мирала. Медведь добро людское понимал, ревел страшно, но когтей ни разу не выпустил... Жизнь была хороша, и жилось всем в охотку! Посреди разврата придворного, царских почестей избегая, Федор Иванович был счастливым мужем и отцом. Дома у него все в порядке, достаток скромный, но все обуты, одеты, каждый цену ко- пейке знает, дети не балованы, ничего для себя не просят, а довольствуются тем, что дадут, от праздности все домашние отучены. - Дети малые, - учил Соймонов, - у них и обязанности должны быть малыми, кои исполнять они по большому счету обязаны. А лень, главная злодейка барства нашего, из дому моего изгнана... Мело за окнами. Трещали в печах поленья еловые. Дарья Ивановна однажды сказала мужу: - Ты уж прости, друг мой, что в душу к тебе влезаю. Но мниться мне стало, что задумчив ты лишне... С чего бы так? - Верно приметила ты, Дарьюшка, что маюсь я. Получил я загадку одну, кото- рую разгадать не способен. С того и мучаюсь... Все два года последние, куда ни приду, везде слышу похвалы себе. Допытываться со стороны я начал, откуда похвала эта исходит, и нежданно глаза мне сама царица открыла. - Не к добру, - испугалась Дарья Ивановна. - Когда я от хана Дондуки-омбу вернулся, отчет при дворе давал, а царица сказала, что аттестовал ей меня обер-егермейстер Волынский, разум мой выстав- лял перед нею всячески. - Да вы же враги с ним злейшие! - сказала жена. - Враги... еще с Каспия, - согласился Соймонов. - Оттого и не понять, ка- кая ему-то выгода меня при дворе расхваливать? Где бы ему топтать меня и злословить, а он... похвалы расточает. Уютно в доме адмиральском. Лакей вьюшки в печах задвигал на ночь. Детишки уже спали за стенкой. При отблеске свечей ярко вспыхивали рыжие волосы жены. А на столе лежал разворот карты новой, над которой трудился сейчас гидрограф. Не морская карта - показывала она земли кочевий калмыцких (недаром же ез- дил!). Жена сказала ему на манер старой боярыни московской: - Уж ты прости меня, бабу глупую и неразумную, я делам мужним не советни- ца. А только выслушай.... Подале будь, любезный Федор Иваныч, от обер-егер- мейсгера Волынского. Сам ты не раз говорил мне, сколь человек он худой и зловредный. - И однако, Дарьюшка, - отвечал он жене, - коли оберегермейстер ко мне благоволит, я обязан ему решпект свой выказать... На будний день решился: велея на Мойку себя везти. Волынский валялся по кушеткам персидским, ничего не делал и был скучен. Кубанец, лоснясь лицом от жира лакейского, доложил: - Господине мой, хватайте кий потяжелее. К нам старопамятный враждователь приехал - адмирал Соймонов Федька! Волынский палку взял и отдубасил ею дво- рецкого: - Много ты воли взял о людях судить. Проси адмирала. Соймонов вошел. Руки не подал. А сказал так: - Не ожидал ты, Петрович, меня в дому своем видеть. А я вот явился... Вра- ги мы с тобой, и ты знаешь сам, что не люб ты мне повадками своими тирански- ми. Отчего же, Петрович, ты решился надо мною патронствовать? - Эге-ге-ге! - отвечал Волынский, дверь запирая плотно, чтобы никто не слушал. - О каких врагах говоришь ты мне, не разумею. Нет, не враги мы с то- бой, Федор Иваныч, это ты лишку хватил. Иные враги у нас водятся, и враги те для нас обоюдные. Мне тебя возвеличивать - в радость! Учен и честен. Близ де- нег казенных не испакостился ты. Спины не гнешь. И гордый, и простой... Са- дись давай сюда. Ей-ей, поверь, с тобою я сейчас бесхитростен. Не отвращайся от меня. Я сам к тебе сбирался ехать. Ты оказался благороднее меня: взял и приехал. А мне вот... мне гордыня помешала! До глубокой ночи беседовали. Многое в их памяти воскресло, никогда не меркнущее. И служба на Каспийском море при Петре I, и бои отчаянные, и гульба несусветная в младости лет, когда дым стоял коромыслом... Прошлое, хотя и трудное, казалось сейчас простым и ясным, а вот будущее пугало. Никак его нельзя представить! - День будущий, - говорил Соймонов, - не любит, когда его поджидают, сложа руки на коленях. Его делать самим надобно. - Я делаю, - намекал Волынский. - Потихоньку. Не спеша. Хочешь правду знать, так знай: я будущее кую иной раз и через подлость. А как иначе? Там, наверху, на честности не проживешь. Пусть судят вкривь меня и вкось: Волынс- кий худ, Волынский горд, Волынский жаден... Ты это все отбрось, Федор Иваныч. Пустое все... Ведь я душою исстрадался! Верь мне... Распрощались они сердечно. - Еропкин вроде бы и прав, - сказал Соймонов. - Тебя, Артемий Петрович, скоблить надо... Один раз поскоблишь - мурло барское проступит. Второй раз потрешь - министр завиднеется. Ну а в третий раз поскребешь - вот и гражданин показался! Поутру Волынского дворцовый скороход разбудил: - Белено вам во дворец ехать поспешняе. Анна Иоанновна встретила его в затрапезе, а это знак был добрый - значит, уже своим человеком считала. - Петрович, - сказала императрица, волосы черные под платок бабий пряча, - недобрые слухи от Кирилова доходят: прибыльщик мой кровью исхаркался. Вот и позвала тебя для совета: кого бы на место Кирилова, коли помрет он, в Оренбург назначить? Соймонова ты мне дельно в Орду подсказал... Может, адмирала-то и пошлем в степи? Но теперь, когда Соймонов стал его конфидентом, Волынскому совсем не хоте- лось разлучаться с адмиралом. Федор Иванович нужен ему здесь, в столице, что- бы сообща делами ворочать. Посоветовал он Анне Иоанновне адмирала далеко не отсылать. Мало ли что случится! Хвать, а нужный человек уже под боком. - Ну, коли не Соймонова, - рассудила императрица, - так я Никитича Татище- ва туда зашлю, благо немцы мои невзлюбили его. Пусть подальше от столицы тре- пыхается... Волынский и Соймонов - до чего они разные... Пятнадцать долгих лет эти лю- ди враждовали между собой и только теперь сошлись наикрепчайше, чтобы расс- таться навсегдауже на эшафоте! В истории русской их именам стоять рядом... В эту весну долго держались морозы в Петербурге. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ А в Оренбуржье уже растеплело... Кирилов перед смертью жену с сыном из из- бы выслал, Рычков руку его в свою взял и заплакал. - Не плачь, друг мой. Весна скоро... хорошо будет... А умирал он в черной меланхолии. Раньше мыслилась ему землица райская: сады в цвету белом, дети пригожие в чистых рубашках, жеребиный скок по холмам чудился в ржанье воль- ном, да чтобы бабы вечером шли с поля домой с граблями, сами веселые. - Не удалась жизнь, - говорил Кирилов. Все случилось иначе: скорбные виселицы на распутье шляхов, пальба пушеч- ная, лязг драгунских подков и мужики без ноздрей, и бабы пугливые. Кирилов, на лавке лежа, содрогался телом: - Не хотел ведь того, иного желал... Прости меня, боженька; может, и не надо бы мне сюда ехать? В полном отчаянии он отошел к жизнь загробную. И рука его, к далекой Индии протянутая, упала в бессилии. Снег уже таял, когда его хоронили. Петя Рычков тащился под тяжестью гроба, и край гробовой доски больно врезался в плечо оренбургского бухгалтера. Великого рачителя и наук любителя не стало у нас! В ту же ночь, когда умер Кирилов, в ту самую ночь (странное совпадение!) открылась в Шлиссельбурге дверь темницы князя Дмитрия Михайловича Голицына... Увидел узник палача с топором большим и сразу все понял: - Неужто меня, будто скотину, рубить станете? Ванька Топильский даже взмок от жалости: - Прости, князь. Но так ведено... - Да ух знаю, кем ведено, - ответил Голицын и стал ворот рубахи расстеги- вать, чтобы шею для топора освободить. - Может, перед часом смертным сказать чего-либо желаешь? Так ты скажи. Мне приказано тебя выслушать. - Сказать уже нечего мне, - усмехнулся Голицын. - Повторю лишь то, что го- варивал в Кремле московском семь лет назад, когда кондиции наши царицею ра- зодраны были... "Пир был готов! Но званые гости оказались недостойны его. И те, кто заставил меня тогда плакать, будут плакать долее моего..." Солдаты из полу одну половицу вынули. - Ложись вот так, - велели, - а голову эдак-то свесь... - Чистоплотна царица наша, - сказал Дмитрий Михайлович, ложась. - Пуще всего боится она, как бы ей полы не испачкали кровью. - Князь, - спросил Ванька, крестясь, - спокоен ты будешь или лучше повя- зать нам тебя по рукам и ногам? - Я уже мудр, - был ответ. - Я не дрогну! В проеме половицы видел он под- пол темничный: сыро там, грязно, крысами пахнет... Жестокий удар настиг его сверху. - Держи его, - суетился Топильский, - выпущай кровь! Из обезглавленного тела долго вытекала кровь в подпол. Потом солдаты опять половицу на прежнее место настелили. Всадили для прочности два гвоздя по углам. Топильский прошел вдоль ее - славная работа, даже не скрипнет! Порядок был полный, будто ничего и не случилось. Только голова сенатора в уголку лежала, от тела отделенная, с глазами широко распяленными. Много знала та голова. О многом она грезила... - Хосподи! - прослезился Ванька. - Помилуй мя, грешного. Вошла в камеру старуха - улыбчивая, ласковая, чистенькая немочка, и ее на- едине с телом оставили. Взяла г-жа Анна Краммер голову мертвую и примерила ее к телу сенатора. Ловко и быстро (работа издавна привычная!) она пришила голо- ву Голицына к телу его. Затем шею мертвеца туго перекрутила шарфом и вышла из темницы, довольная. - Где деньги-то мне за труды получить? - спросила Краммер по-русски. - Не обманете меня, сиротинку бедную? В ограде Благовещенской церкви, что стоит среди крепостк Шлиссельбуржской, появилась могила с "приличною" надписью: НА СЕМ МЕСТЕ ПОГРЕБЕНО ТЕЛО КНЯЗЯ ДМИТРЕЯ МИХАЙЛОВИЧА ГОЛИЦЫНА, В ЛЕТО ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА 1737, МЕСЯЦА АПРЕЛЙА 14 ДНЯ, В ЧЕТВЕРТОК СВЕТЛЫЯ НЕДЕЛИ, ПОЖИВЕ ОТ РОЖДЕНИЯ СВОЕГО 74 ГОДА, ПРЕСТАВИЛСЯ. Ушаков по-божески с Анною Краммер расплатился и велел на казенный счет от- везти ее в Нарву, где проживала эта "дивная" мастерица. А императрице он до- ложил, что князя убрали без шуму и чисто. - Вот и ладно, - ответила Анна Иоанновна, довольная. - Все-таки добралась я до шеи его. А то выдумал, черт старый, мечтанья несбыточные, дабы царям са- модержавными на Руси не быть... Велите же родне покойника объявить, что князь Димитрий естественной смертью помре от хворей застарелых. Хирагра более му- чать его не станет. А ты, Андрей Иваныч, разоряй гнездо голицынское дотла, не жалей никого и не бойся гнева божия... С богом я сама договорюсь! Ушаков помялся: - Матушка, да как мне гнездо разорять, ежели сын Голицына на твоей же пле- мяннице Аграфене женат? Нетто тебе свою родную кровь не жалко? -А ты ей, дуре, повели от меня, чтобы мужа бросила. Другого женишка ей сы- щем! Да подумай сам, как бы извести Голицына князя Сергия, что на Казани гу- бернаторствует. Уж больно хитер да молчалив, голыми руками не ухватишь его. Опять же, у меня будучи перед отъездом к шаху Надиру, напиться пьян отказал- ся. Я к таким людям подозрительна. Не жци добра от трезвенников... Но изводить князя Сергия не пришлось. Когда в Казань дошла весть о гибели отца в застенке Шлиссельбурга, губернатор в рыданиях вскочил на лошадь и пос- какал из города в поле отъезжее. Черные тучи клубились над лесом. Громыхнул гром. - Всевышний! - закричал Сергей Голицын, к небу обращаясь. - Есть ли место для правды в мире твоем или забыл ты о людях?.. Молния клинком обрушилась на него с небес... Князя нашли на другой день - он лежал с головою, обугленной от нестерпимого жара. - Велико предзнаменование сие! - радовалась Анна Иоанновна. - Сам бог за- одно со мною. Я только подумала о человеке дурно, как бог сразу его и пока- рал. Выходит, божествен промысел мой!.. Вера в этот "промысел" больше не покидала императрицу. Еще земля не просохла на могиле Кирилова, как бурей налетел на Оренбург- ский край Татищев: - Плохо здесь все! Напортили тут... изгадили! Родовитый дворянин ничего не прощал простолюдину. - Человек из подлого состояния вышедши, - утверждал Татищев, - географии познать не способен. Вот и карты все, Кириловым сделанные, худы и неверны. Так и ея величеству отписывать стану... Карты Оренбургского края были правильны! Татищев и сам знал это. Но спесь старобоярская задушила в нем справедливость. Аки пес, слюною брызжа, накинул- ся потом Никитич на канцелярию: - Почто порядку уставного не вижу? Отчего бумаги дельно не пишете? А ты чего тут расселся, будто мухомор какой? Встал перед ним (руки по швам) рослый юноша: - Рычков я Петр... при бухгалтерии состою. - Бухгалтер? Ну, значит, ты и есть ворюга первый! Донос за доносом - на мертвого. Брань и кулаки - живым. Попался на глаза Татищеву ученый ботаник Гейнцельман: - А ты почто на носу своем очки водрузил? А ну, сними их сразу же. - Роб- кий ботаник очки снял и поклонился Татищеву. - Ты меня зришь? - спррсил его Татищев. -А коли так, так на што тебе очки эти нашивать? Выяснилось, что "ботаникус" по-русски едва понимает. - Ах, так? - озверел Татищев - Так за што же ты, очкастый, деньги за служ- бу брал? Гнать его в три шеи отсюда... Только выгнал немца, как напоролся на англичанина: - Джон Кассель я, живописец и бытописатель здешний... Изгнал и британца за компанию с немцем. - Всех прочь! Набрал тут Кирилов дармоедов разных, которые и по-русски-то не разумеют. А в дерзостях еще мне являются... Скоро из иноземцем остался в Оренбургской экспедиции только британский ка- питан Эльтон. Но Татищеву просто было до него никак не добраться: Эльтон опи- сывал земли, что лежали возле того озера, которое называется его именемозеро Эльтон (возле Баскунчака). Коли уж взялся ломать, так ломай, чтобы все трещало. Вот Татищев и сокрушал... А когда все начинания Кирилова были уже во прах повержены, тогда Татищев нацелился на... Оренбург! Пригляделся он к городу и сказал с подозрением: - Город-то... ой как худо поставлен! Тут сразу все закачалось. - Перенести Оренбург, - распорядился Никитич. - Перетащим его в место луч- шее, какое я отыщу... Очень был деловит Татищев и небывало скор на руку: - Эвон место ниже по реке, возле горы Красной... Посему и приказываю: ки- риловский Оренбург задвинуть за штат, а новый город офундовать у Красной го- ры! Только в России такое и возможно: поехал Оренбург со всеми причиндалами на место новое, а там еще с весны трава пожухла, дров совсем нету, люди там мер- ли, как мухи, сами неприкаянные, опаленные солнцем...[7] А на том месте, где Кирилов заложил столицу степной России, жизнь угаснуть не смогла. Сначала там прижился тихий городок, где жители топили сало да мяли кожи; мужчины взбивали масло, а женщины долгими зимними вечерами вязали див- ные пуховые платки. Кирилов верно соорудил город, на добром месте, и сейчас там живет гигант промышленный - по названию Орск! После Кирилова даже могилы не осталось, но он еще жцет памятника себе. Только не в' уютном Оренбурге, а в грохочущем металлургией, огнедышащем неф- тяным заревом Орске... Там! Именно там надо ставить памятник российскому при- быльщику, который умер в нищете, оставив потомству богатства несметные. В одной коляске отъезжали Гейнцельман с Касселем. - Ну что ж, - сказал ботаник, опечаленный. - Пока я проживал в Оренбурге, мое имя стало известно в Европе. Теперь мои каталоги флоры местной вся Европа изучает в университетах; Живописец английский отвечал ботанику немецкому: - А я успел описание казахов и башкир сделать с рисунками... Поеду изда- вать атласы в Лондон и тем на родине прославлюсь... Приехав в Самару, они зашли на почтовый двор. Стали пить вино, поглядывая на кучу навоза, сваленного посреди городской площади. Солнышко уже припекало, и навоз курился волшебным паром. Гейнцельман, задумчивый, сказал: - С нами получилось так оттого, что русские ненавидят иноземцев, причинив- ших им немало бедствий. - Неправда! - возразил Кассель. - Русские ненавидят иноземцев, при дворе царицы состоящих. Но мы же не придворные прихлебатели, наши труды царице и не нужны - они нужны России... Нельзя так с нами поступать, как поступил Тати- щев! Красавец петух заскочил на верх навозной кучи и радостным клекотом созвал куриц самарских. - Нальем пополнее, - предложил "ботаникус". - И выпьем сейчас за благород- ного герра Кирилова. - Да, - прослезился Джон Кассель, - что касается сэра Кирилова, то мнения наши сходятся: это был настоящий джентльмен! Ученые допили вино до конца и (пьяные, шумные, огорченные) разъехались, чтоб навсегда затеряться в безбрежии мира человеческого. Нехорошо поступили с ними. Даже очень нехорошо! Если ты ненавидишь графа Бирена и всю придворную сволочь, возле престола отиравшуюся, то зачем свой гнев бессильный обращать на ботаника, на живопис- ца, на математика? Ведь не все наехавшие на Русь были плохими! ЭПИЛОГ Юрий Федорович Лесли зимовал возле Калиберды на кордонной линии. В хат- ке-мазанке украинской генерал по-стариковски на печи кости свои грел. И тянулись в ночи его древние, как вечность, песни: Густо сидят Лесли на берегу Годэ, на берегу Годэ, у самой горы Беннакэ... Заревом осветило окошки хаты - это вновь запылали смоляные бочки на вышках сигнальных. Жгли их запорожцы, зимовавшие на этих вышках с осени - при саб- лях, при горилке, при тютюне. Тревожно ржали в палисадах казацкие кони... Тревога! Тревога! Лесли стянул на груди застежки старинного панциря, в котором дед его прие- хал на Русь при царе Алексее Михайловиче. Поверх панциря накинул шотландский рыцарь тулупчик козлиный. И разбудил сына-адъютанта, храпевшего молодым сном на лавке: - Юрка, проснись: татары скачут... И помни завет рода нашего: "Держись в седле крепче!" Дай саблю, сын... Отряд в 200 клинков, звеня амуницией, пошел на татар. Впереди, с худым ли- цом подвижника, прикрыв седины париком пышным, скакал на лошади генерал. В безысходную неясность опрокинулась отчая Шотландия с ее легендами. В степи украинской не было горы Беннакэ, и теперь уже не Годэ, а звонкоструйная Калиберда протекала под заснеженным ивняком... - Да вот же они! - вскинулась сабля Лесли. И увидели воины русские, как по горизонту, пленяя его от края до края, неслышной теменью ("аки песок") проно- сится вражья конница. Казаки шпорили своих лошадей усталых: - Геть, геть! Снег был глубок, сыпуч. Через целину шли кони тяжко (все в паре). Взрывали грудью они сугробы снежные. Мело.. мело... мело поземкой искристой. И разго- рались в небе звезды вечерние. - Отец, татары уходят, - сказал сын отцу-генералу. - Вижу сам. Гнать, гнать их... дальше, дальше! Ночь опустилась на Украину, а они все гнали татар. Звезды померкли в небе, а они все гнали и гнали их. Выгнали за Днепр татар, и за Днепром гнали дальшеКогда же татары поняли, что только двести клинков настигают их, тогда они остановились, "аки песок" сыпу- чий. При свете морозного дня тускло замерцали тысячи сабель. - Молитесь, дети мои! - воскликнул Лесли. Степь наполнилась звоном стали. Храпели кони, кричали люди. Лесли - в кольце врагов - сражался львом, старик был опытен в рубках са- бельных. Пластал старый воин татар от уха до плеча. Но перед смертью он увидел то, чего бы лучше никогда не видеть. На шею сы- на аркан накинули татары, как на собаку, и потянули Юрку прочь из седла. - Отец, - донесся голос, - держись в седле крепче!.. Клинки татарские сош- лись над храбрым рыцарем, и заблистали враз, рубя седого ветерана на куски. Весь отряд Лесли был выбит. Почуяв прореху в обороне русской, всей мощью конницы своей татары - от Калиберды - ринулись опять на Украину, пленя, гра- бя, насилуя и убивая без жалости. Февраль затуманил столицу, он пригревал заснеженные крыши Петербурга - чу- ялась весна ранняя... Миних в пасмурном настроении велел везти себя во дво- рец. Приехал и долго стоял в передней, обдумывая - что он скажет импе- ! рат- рице. Решился! - Матушка пресветлая, - заговорил напористо, входя в покои царицы, - гене- рала Лесли на кордонах побили. Кто ж знал, что татарва на самую масленицу на- бег свершит. Напали и на кордон полковника Свечина, но тот пять часов отби- вался до самой ночи, и отбился сам и отбил у татар малороссиян плененных... - На что ты принес мне это? - отвечала Анна Иоанновна. - Я с утра радова- лась, а ты в меланхолию меня вгоняешь. Миних скрипнул ботфортами. - Война наша тяжкая, - вздохнул с надрывом. - Ну-ка посуди сама, государы- ня, каково беречь кордонную линию, ежели она протянулась на тысячи верст, а людей не хватает. - Их и всегда на Руси не хватало! Это напрасный слых идет по Европам, буд- то в России людей - как муравьев в муравейнике. Бог нас просторами не обидел, сие верно. А излишка людского на Руси еще никогда не бывало. Гляди сам: мрут всюду, а кто не мрет, те разбегаются... Где взять, коли брать негде? Миних понял, что Анна Иоанновна запускает камушки в его огород. Прямо она не винила фельдмаршала в неисчислимых жертвах, но дала понять, что впредь лю- дишек поберег. - Ничего, - заговорил он, утешая царицу, - скоро дожди потекут на Украине, снега расквасят, травка зазеленеет, опять пойдем... Я тебе, матушка, из Крыма бочку каперсов привезу. Ежели в суп какой каперсы класть, от них суп бывает вкуснее. - Мне лавровый лист нужен, - отвечала царица. Миних воодушевился: - Растут и лавры в Крыму поганском... Скажи, для чего тебе лавры надобны? - Да кто ж без них обойдется? Они и в супах хороши, ими и героев венчать можно... Так закончилась эта зима. Нет, ничего не дал России поход на Крым. Русская армия, взбодрись! В новом году тебе все начинать сначала. ----------------------- [1] Крепость святой Анны положила основание городу Ростовуна-Дону. [2] Гезлов (Козлов) - ныне город-курорт Евпатория; в описываемое время го- род находился под властью не крымского хана, а турецкого султана. Утверждение Миниха, что здесь свершилось крещение князя Владимира, несправедливо: приня- тие христианства состоялось, по преданию, в Херсонесе-Таврическом, который находился примерно на месте нынешнего Севастополя. [3] Один из внуков генерала Ю. Ф. Лесли -Александр Лесли (1781-1856) был первым в России, кто в 1812 г. стал создавать партизанские отряды, действо- вавшие на Смоленщине. [4] Ак-Мечеть - ныне областной город Симферополь; в описываемое время был ставным духовным центром мусульманства в Крыму, здесь жили калга-султан, шей- хи татарские и дервиши. [5] Феофан Прокопович вошел в историю русской литературы как заметное яв- ление. Но литературоведы никогда не касаются (очевидно, умышленно) гнусной изнанки этого тирана. Но зато антирелигиозная литература, издаваемая в СССР, в полной мере раскрыла палаческий образ Феофана. Исторический же романист не вправе наводить на палачей "хрестоматийный глянец". [6] После московского пожара 1812 г. около 200 книг из библиотеки Д. М. Голицына вдруг всплыли в Москве на толкучке; их оптом скупил известный библи- офил граф Ф. А. Толстой, от него они перешли к историку М. П. Погодину и пе- реданы были ученым в Публичную библиотеку. За последние годы советскими исто- риками была проведена большая работа по изучению подбора голипынской библио- теки. [7] При следующем губернаторе, И. И. Неплюеве, в 1742 г. город Оренбург был снова перенесен на другое место, где поныне и находится. На месте же "офундования" Татищевым нового Оренбурга влачила жалкое существование казачья станица Красногорская.  * Летопись третья. ДЕЛА ЛЮДСКИЕ *  И мы ходили-то, солдаты, по колен в крови. И мы плавали, солдаты, на плотах-телах. Тут одна рука не може - а другая пали, Тут одна нога упала - а другая стой. А где пулей не ймем - так мы грудью берем. А где грудь не бере - душу богу отдаем. Из старинной солдатской песни ГЛАВА ПЕРВАЯ Перо в руке Анны Иоанновны вкривь и вкось дергалось по бумаге. Писала на Москву дяденьке своему, вечно пьяному Салтыкову: "Нетерпеливо ведать желаем, яко о наиглавнейшем деле, об лежащих в Кремле святых мощах угодников... особ- ливо большая царская карета цела ль иль сгорела?" Ничего ей не отвечал дя- денька, Москвы всей губернатор. Притаился там и сидел тихонько. Боялся, ви- дать, правду сущую доложить племяннице. 1737 год навсегда останется памятен для России - в этом году Москва от свечки сгорела. И верно, что от свечки, которой красная цена - копейка! Ба- ба-повариха в дому Милославских (что стоял у моста Каменного) зажгла свечку пред иконой и ушла, забыв про нее. Свеча догорела, подпалив икону, и пошла полыхать! От этого-то огарка малого огонь дотла сожрал первопрестольную. Жилья москвичам не стало. Дедовские сады, такие душистые и дивные, обугли- лись. Бедствие было велико. Не забыл народ русский той свечки грошовой, и даже в пословицу она вошла. Выжгло тогда Китай-город и Белый город; архивы древние не уцелели. Кошек и собак на Москве не осталось - все в пламени погибли. Кремль изнутри выгорел. Жар от огня столь велик был, что он даже в яму литейную проник, где покоился, готовый к подъему, Царь-колокол. Когда солдаты набежали, водой из ведер его остужая, от колокола тогда и откололся краешек маленький (в 700 пудов весом). Не успела Русь опомниться от беды, как исчезли в пламени города Выборг и Ярославль. Полыхала и столица, которая едва от наводнения оправилась. Петер- бург горел от самых истоков Мойки до Зеленого моста, от Вознесенья до канала Крюкова, и все это жилое пространство обратилось в горькое пепелище. Прах вельможных дворцов на Миллионной улице перемешался с прахом убогих мазанок слободок рабочих. Тысячи зданий и тысячи людей пропали в огне. Знающие люди сказывали, что пожары те неспроста. Тайная розыскных дел канцелярия подвергла подозреваемых в поджоге таким лютым истязаниям, что все они, как один, облыжно вину за пожар на себя взяли. По приказу императрицы Ушаков окунул несчастных в бочки со смолою, чтобы го- рели они спорчее, и сжег людей на том самом месте, откуда пожар начинался, - на улице Морской (что ныне зовется улицей Герцена). В этом году, будь он неладен, людей на костры ставили и по делам духовным, отчего смерть не слаще. Татищев на Урале сжег башкира Тойгильду Жулякова, ко- торый сначала православие принял, а потом в мечеть молиться пошел ("учинил великое противление"). Сожгли за отступничество от бога и капитанлейтенанта флота Андрея Возницына... Антиох Кантемир из Лондона дым костров тех учуял. Даже в стихах этот дым воспел: Вот-де за то одного и сохти недавно, Что, зачитавшись, стал Христа хулити явно... До чего же никудышно на Руси стало! Ненадолго оставим Россию, читатель, и навестим Францию: там у нас завелся один хороший знакомый - Бирон. Славен во Франции со времен незапамятных род могущественных герцогов Биро- нов. Их подвигами украшены великие битвы под знаменами с бурбонскими лилиями. Были они политиками, маршалами, пэрами, адмиралами. Резали они в подворотнях католиков заодно с гугенотами. И резали они гугенотов в постелях заодно с ка- толиками. Даже король Генрих IV, уж на что был мужчина серьезный, но и тот побаивался этой отчаянной семейки. Сейчас во Франции в чести живет и в пышности благоденствует герцог Бирон де Гонто. Уж много лет ничто не смущало души маршала. Угасли миражи пылкой младости, остыл любовный жар в его сердце, звоны шпор уже не звали старца на битву. Бирон так бы и умер, ничем не потрясенный, если бы... Если бы не получил письма из Петербурга. - Какой-нибудь пройдоха имеет дело до меня! Писал ему сам фаворит императрицы русской. Писал о том, что в годы забытые один из семейства Биронов покинул Францию, после чего осел в краях курлянд- ских. Потомком же его являюсь я, сообщал граф Бирен герцогу Бирону и просил герцогов во Франции признать графа в России за своего сородича. - Забавный случай! Вот повод посмеяться нам... Это нахальное письмо герцог Бирон де Гонто с собою взял в Версаль и с чувством читал его там вслух - при короле, при дамах. Все веселились оттого, что митавский проходимец вдруг стал претендовать на родство с французскими Биронами: - Шулер и лошадник пожелал быть дюком! Однако Версаль был отлично извещен, какую роль играет Бирен при царице русской, и в Петербург ответил герцог с учтивостью. Мол, его род настолько знатен, столетиями он находился на виду всей Европы, генеалогия его известна, отчего никто из рода Биронов не мог пропасть в краях остзейских неприметно. "Вот если б вы, - с юмором писал маршал Бирон графу Бирену, - вдруг оказались герцогом владетельным... тогда другое дело!" Граф Бирен, ответ дюка прочтя, был возмущен: - Он рано стал смеяться надо мною. Такие шутки могут перелиться в истину. В этом году звезд сочетанье возникло для меня в порядке идеальном. А год ты- сяча семьсот тридцать седьмой станет для меня благодетельным, ибо эта цифра не делится на два, на четыре, на восемь... Больше всего в жизни Бирен боялся "двойки"! В этом году герцог Саксен-Мейнингенский просил руки его дочери - Гедвиги Бирен, которая имела несчастье с детства быть горбатой. Но граф Бирен послал герцога ко всем чертям: - Я знаю этих вертопрахов-мейнингенцев! Им не рука нужна моей горбуньи, а только кошелек ее, чтобы дела свои поправить. Вчерашний конюх, мать которого собирала по лесам в подол еловые шишки, уже гнушался иметь своим зятем герцога. 1737 год, тяжелый для России, был удачным для него. ГЛАВА ВТОРАЯ Долгий срок, с 1562 по 1737 год, Курляндией правила династия Кетлеров. Ан- на Иоанновна была замужем за предпоследним, которого русские на свадьбе опои- ли водкой насмерть. Сейчас в старинном Данциге, в доме под желто-черным штан- дартом, умирал последний Кетлер - герцог Фердинанд, и Европа ждала смерти его, как собака ждет сочной кости... Кому достанется его корона? Курляндское герцогство издавна было вассалом Польши, но сама Польша сейчас в подчиненье у саксонцев. Август III обязан России короной польской, которую добыл для него фельдмаршал Миних пять лет назад под стенами Данцига. Третья корона, курляндская, для Августа-лишняя тяжесть. Кому вручить ее? Вопрос не прост. Он слишком сложен... Август III не прочь подарить корону Кетлеров своему брату сводному, принцу Морицу Саксонскому. Этот залихватский мужчина уже успел побывать в объятиях Анны Иоанновны, она совсем раскисла от его лихой "партизанской" любви. Тогда князю Меншикову пришлось пушками вышибать Морица из Митавского замка...[1] За Морица Саксонского стоит и Версаль, ибо принц был фрацузским маршалом. Но... Вена-то не согласна! Ей, загребущей и завидущей, желательно обрести для себя и курляндскую корону. Император Карл VI любил устраивать племянни- ков. Антона Брауншвейг-Люнебургского он уже примазал в женихи Анне Леополь- довне. Но в арсеналах Вены имеется еще в запасе принц Брауншвейг-Бевернский, и этот выбор Карла VI одобряли в Англии, где царствовала ветвь Ганноверская, родственная дому Брауншвейгскому. Но... ах, читатель, мы забыли про Берлин! Берлин же очень не любил, когда при разных дележах поживы его забывали. - Я ведь тоже не дурак, - утверждал там кайзер-зольдат, - и я отлично знаю, на каком языке говорит курляндское дворянство. Это язык немецкий - мой язык... Митаве необходим владетель из Гогенцоллернского дома! Пожалуйста, взгляните на маркграфа Бранденбургского: достоин, прям, некриводушен. Он неу- мек - зато он и неглуп. Сын, покажись и мне уж заодно. Я так давно тебя не видел... Дела, дела! Удивительно! Неужто же корона Кетлеров такая драгоценность, что даже Вена и Версаль не брезгают иметь ее в своих руках? Что там хорошего, в Курляндии запустелой? Леса шумят, и волки бегают, в песках клокочет пасмурное море... Уныло и дико в герцогстве, как на заброшенном кладбище. Постыдно нищая, бесправная страна, где у крестьян нет даже горшка, чтобы сварить похлебку, - страна эта была не- давно сказочно богата, как Эльдорадо. Ведь был (еще вчера!) блестящий век, когда в Митаве правил герцог Якоб, подвижный финансист и забияка. От этих берегов унылых шли корабли, и жел- то-черные штандарты взвивались в устье африканской Гамбии, их видели в Ка- рибском море. Древние лабазы либавских гильдий еще хранят, дразня воображе- ние, дивные запахи имбиря, кокосового масла и корицы. Из колоний заморских Курляндия начерпалась золота, нахватала кости слоновой и тростника сахарного. Но как мало надо стране, чтобы разорить ее! Всего лишь одна война Петра I со шведами, лишь одно чумовое поветрие - и вот Курляндия разорена. Курляндские конъюнктуры сложны. Кому же, черт побери, сидеть с короною на Митаве? Говорят, что среди множества кандидатов затесался и какой-то неведомый граф Бирен... Европа его плохо знает: - Бирен? А кто это такой? - По слухам, обер-камергер императрицы русской. - Ха-ха! Но он-то здесь при чем? Прислуживать царице за столом - этого ма- ло, чтобы претендовать на корону. - Да он, мадам, не только камергер. Он еще и... - А-а, тогда понятно! Фердинанд Кетлер доживал свои дни под желто-черным штандартом, а Европа уже играла короной его, словно мячиком. Бирен верил в черную магию чисел, число 1737 было неделимо на два. Мутный свет множества свечей озарил поутру дворец Зимний, сложенный воеди- но из трех домов частных. Петербуржцы уже знали: императрица пробудилась (в экую рань!). Анна Иоанновна, кофе отпив на манер немецкий, проследовала в ту- алетную комнату. В баню русскую государыня хаживала очень-очень редко; дамы митавские научили ее водою пренебрегать; императрица лишь протирала по утрам свое лицо и тело "распущенным маслом". Сильный блеск кожи покрывался густым слоем разноцветной пудры. Недавно гамбургский мастер Биллер сделал для нее набор из сорока предме- тов. Тут и флаконы дивные, сосуды в золоте для мазей и помад - все пышно, блещуще, помпезно. А зеркала высокие волшебно это чудо отражают... Век бы так сидела, мазалась и помадилась! С огорчением императрица стала замечать, как по вискам ее от самых глаз разбежались первые морщины. В углах губ четко оформились борозды угрюмых складок. Как страшна старость! Ей жить и любить еще хотелось и насыщать богатством сундуки свои, которые горой лежат в подва- лах дворцовых... После туалета императрица проследовала в биллиардную, где ловко разыграла партию с дежурным арапом. Появился Бирен - ласковый, как кот перед хозяйкой. - Анхен, - шепнул ей на ушко, - вот уж никогда не догадаешься, кто прибыл в гости к нам. Императрица с треском засадила шар в узкую лузу: - Знаю! Ты звездочета Бухера давно ждешь из Митавы. - Нет, Анна, бедный Бухер спился... Увы, злой рок для мудреца! А помнишь ли Митаву нашу? - Ой, натерпелась там! - вздохнула Анна. - А помнишь ли друзей митавских? - Да где они? У нас с тобой их мало было... - Ты вспомни, Анна, - с улыбкой намекал ей Бирен, - зима мягчайшая в Ми- таве, наш сад в снегу, и шпицы замка в инее. Собаки лают, из кухонь дым ва- лит, в конюшнях пахнет сладко... Неужели тебе не догадаться, кто прибыл в нам? - Нет, милый, не могу. Скажи. - А помнишь ли ту ночь в Митаве, когда послы московские нам привезли кон- диции, пропитанные вольнодумством? - О, не забыла, помню... Зла того не истребить! - А кто собак из замка на прогулку выводил? - Брискорн был паж... такой мальчишка шустрый. Бирен вышел и вновь вернулся в биллиардную, введя за руку прекрасного юношу. Анна Иоанновна даже обомлела. Мальчишкой был, а стал... "Как он кра- сив!" Брискорн, смущаясь, кланялся. Кафтан на нем нежно-лазоревый, весь в черных кружевах. И туфли в пряжках с изумрудами. Парик расчесан по последней моде, изящно завит и украшен бантом на затылке. А в ушах Брискорна - брильян- товые серьги... - Мой паж! - и бросилась к нему, как муха на патоку. Брискорн задыхался - от пота бабы, от тяжести груди императрицы, от духов и острого мускуса