; его осе- няло планами новыми: - А почто пренебрежен Сенат? Коллегиальность - вот родник божий, из коего должны источаться русла управления Россией... Побывал он в Сенате и сделал вывод - ужасный: - Вот он, порабощенный Сенат, в коем, по словам Тацита, молчать тяжко, а говорить бедственно... Господа Сенат, неужто затворены уста ваши? Ежели Каби- нет виной тому, что Сенат придавлен, то, значит, власть Кабинета надобно со- вокупить с властью Сената и коллегий, - совместная, глядишь, и породится ис- тина! Честолюбив и надменен, гордец Волынский умел, однако, ради блага отечества поступиться долею своей власти. Остерман же - никогда! И сейчас, прослышав о замыслах Волынского, он предупредил его тагхонечко: - Того бы делать не нужно. - А тебе, граф, - отвечал Волынский, - и жена совсем не нужна! Как посмот- рю на тебя иной раз, так думаю: чего ты с ней по ночам делаешь? Зато вот нам, радеющим до нужд разных, много еще чего надобно... Мы, русские, так и знай, до всего жадные! И рукою властной начал Волынский проводить совместные заседания Кабинета, Сената и коллегий (всех за один стол рассадил). Коллегиальность - смерть для Остермана и всех бюрократов! Остерману легко было в одиночку справляться с лодырем Черкасским; пожалуй, поднатужась, смял бы он и Волынского. Но когда противу него вставала плотная, крикливая стенка русских сенаторов и президен- тов коллежских, он... поплакивал. - Но я еще не все сказал! - торжествовал Волынский. - От Петра Первого образован в защиту правосудия надзор прокурорский за деяниями власть имущих. Где он теперь? Не вижу надзора за грехами нашими. Почему, по смерти Ягужинс- кого и Анисима Маслова, никто даже рта не раскрыл, чтобы замену им приискали? Волынский чуть ли не за волосы потащил Сенат из затишья болотного, ибо сенаторы "неблагочинно сидят, и когда читают дела, имеют между собою партику- лярные разговоры и при том крики и шумы чинят... Також в Сенат приезжают поздно и не дела делают, но едят сухие снитки, кренделей и рябчиков..." - Порядок надобен, - говорил он императрице. - А такоже нужен обер-проку- рор Сенату наичестнейший. Слышал я, матушка, что желаешь ты Соймонова гене- рал-полицмейстером сделать. Разве можно такого человека, каков адмирал, на разбой бросать? Вот из него как раз прокурор хорош получится... Соймонов заступил пост обер-прокурора. Ученый знаток отечества и экономи- ки, суровый страж законности, Федор Иванович оказался на своем месте. И каж- дый, в ком билось русское сердце, мог лишь приветствовать небывалый взлет карьеры Артемия Волынского и Федора Соймонова... Средь важных дел не оставлял Волынский и забот об охране русской природы - ее лесов и угодий дедовских, пастбищ и гор, жалел зверье, птицу и рыбу. Само- учка, до всего опытом доходящий, Артемий Петрович очень много сделал, чтобы сберечь уничтожаемое от людей бессовестных. Ему хотелось: пусть все цветет, живет и множится на пользу потомству... Таков уж он был, сложное дитя века своего! Бабу волосатую вроде за зверя дикого считал, в заточении содержа ее, а человека желал со зверями сдружить... Карьерист не станет о птахах да зай- цах сердцем болеть, - только гражданин и патриот способен страдать за природу родины! Но... В самый разгар карьеры своей кабинет-министр вдруг неожиданно замер. Что такое? Перед ним обнаружился загадочный простор. Никто тебя не толкает, никто не сдерживает. Двери, ведущие к царице, вдруг оказались перед Волынским отк- рытыми. Еще раз он осмотрелся вокруг себя в удивлении, словно не веря в чудо, - нет, Остермана нигде не было... Виват, виват, виват! Вот на этом-то он и попался, будучи не в силах разгадать подлейшей страта- гемы Остермана. Остерман не уступил - он лишь временно отступил. Он забрался в свою нору и там вынашивал месть, лелея ее и нежа. Остерман терпеливо выжидал случая к мести, - так заядлый пьяница мечтает о празднике, чтобы напиться во искупление тяжких дней вынужденной трезвости... Пропуская Волынского впереди себя, Остерман словно подзадоривал его двигаться и дальше: "Я не стану более тебя сдерживатьстремись!" Это был коварный преднамеренный расчет. Много позже историки проделали научный анализ обстановки, в какую по- пал тогда Волынский; их вывод был страшен! Остерман оказался гениален в своей интриге... По сути дела, он ведь ничего не сделал. Он только отошел с дороги Волынского, не мешая ему приближаться к престолу. Остерман знал, что возле престола, охраняя его, Волынского будет поджидать Бирон! И если герцог хотел раздавить Остермана руками Волынского, то Остерман придумал новый вариант схватки: пусть сам герцог Бирон раздавит Волынского... Остерман напоминал сейчас опытного хищника, который заманивает охотника в первобытную чашу, что- бы там, в родимом для него буреломе, где не светит солнце, вцепиться в охот- ника мертвой хваткой. Волынский этой интриги не разгадал! Двери в покои императрицы были растворены перед ним настежь, и он широко шагнул в них, еще не ведая, что за ними клубилась туманами черная пропасть гибели... ...Так и пишутся самые скучные страницы русской истории. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Вся зима 1738 года прошла у России в готовлении к походам. Армия окрепла и возмужала в баталиях - училась побеждать! В эту кампанию цзль была ясная: по- бедой убедительной внушить страх противнику, чтобы впредь ни Турция, ни Авс- трия, ни Франция не сомневались в справедливости русских требований. Что бы ни говорила Европа, но России в Крыму быть, на море Черном ей плавать! Пос- ледним санным путем фельдмаршалы разъехались по своим армиям: Миниху - идти на Бендеры, Ласси - брать Крым снова... Весна была скорая, и санный путь развезло. Генеральный штаб-доктор армии русской ученый грек Павел Захарович Кондоиди, еще до Киева не добрался, как пришлось ему из санок в коляску пересесть. На окраине Чернигова зашел врач во двор постоялый, а там солдаты щи с солониной ели, у каждого был закушен в ру- ке крендель анисовый. А на лавке врастяжку лежал солдат под тряпьем. - Цто с ним? - спросил Кондоиди. - Уз не цумка ли? - Да нет, от чумы бог покеда миловал. Пытаный он! Замучали его пала- чи-прохвосты, вот и валяется где придется... - Ignavia est jacere, - сказал солдат, поднимаясь с лавки, - dum possis surgere. Mens agitat molen[12]. - Я слысу латынь? - поразился Кондоиди. Солдат поведал о себе доктору - Зовут меня Емельяном Семеновым, был я секретарем и чтецом при знатной библиотеке князя Дмитрия Голицына, я пытан по указу царскому за то, что знал многое из того, чего простолюдству знать нельзя. Ныне же при армии состоять обязан, где мне бывать до скончания веку в чинах самых высоких - чинах сол- датских! Фельдшеров в армии не хватало, любого чуточку грамотного в полковые ци- рюльники производили. Эти вот цирюльники, бывало, ноги инвалидам пилили, по- лагаясь на волю божию, даже гвоздем в ранах ковырялись, пули извлекая... Се- менов с усмешкою битого сатира признался Кондоиди, что, кроме "Салернских правил", ничего из медицины не знает. - Ведаю еще, что гений Везалия обвинен был церковью в еретичестве, ибо до- казывал одинаковое число ребер у мужика и бабы... Но ведь Библия учит, что Ева из ребра Адамова сотворена бысть. Уж не значит ли сие, что у мужа одним ребром меньше, нежели у жены евонной? Кондоиди отворил походную аптеку, где лежали штанглазы порцеленовые с ле- карствами; велел названия их прочесть, и Емельян прочел их внятно, потом ло- патку фарфоровую в руки взял. - Этим шпателем, - сказал, - мази кладут на раны. - Лозысь! - велел ему Кондоиди и кости прощупал солдату; кости целы оказа- лись, зато спина еще в струпьях, а ноги имели следы пытки огненной. - Я тебя, цукина цына, вылецу, - сказал врач. - И в доцентуру цвою возьму... На выучке у штаб-доктора Емельян не гнушался туфли подать Кондоиди, к обе- ду стол ему накрывал. Вольноотпущенника такое лакейство ничуть не оскорбляло, и был Емельян почтителен с врачом и услужлив ему, как раб верный. Служить ученому - не барину прислуживать!.. Павел Захарович первым делом обучил Семе- нова, как надо зажимать сосуд кровеносный у человека, когда его оперируют. Артерии людские были скользкими и юркими от биения пульса, словно горячие червяки. Семенов держал их в пальцах, наблюдая, как раскрывалось перед ним внутреннее естество человека. Сосуды перевязывали женским или конским воло- сом. Шинами служила шкура угрей морских, способная к тому же кровь останавли- вать. А опытные воины сами на поход пыльцою от сосны или елки запасались - для присыпания ран свежих. Разрубы сабельные солдаты, как правило, деревенс- ким медом смазывали... А из далекой Мессины, где меньше всего думают о России, корабли уже везли чуму в море Черное; достаточно одной крысе сбежать из трюмов на берег цвету- щий - и чума уже в Молдавии. А оттуда, сусликом степным переплыв через Днестр, чума становилась главной гостьей на пиру смертном в компаненте армии Миниха. Тогда и войны никакой не надобно - чума всех победит! Люди покрывались шишками и вздутиями желез на шее, под мышками и в паху. Мучил их жар нестерпимый и боли сильные, отчего чумные в обморок почасту впа- дали, а иные даже в безумие приходили. Лица больных искажались до неузнавае- мости. И лишь немногие, у которых были "шишки спелые" (гноем истекающие), умудрялись выжить. Всех остальных через три-четыре дня чума в бараний рог сворачивала, и мертвеца сжигали вместе с барахлом его. В ограждение от поветрия (так назывались тогда эпидемии) карантины строили и брандвахты, возле них ставили виселицы. Кто рисковал прошмыгнуть мимо ка- рантина, того вешали на страх другим смельчакам. Врачи на кордонах свидетель- ствовали всех проезжающих. Выписывали им форменные аттестаты в здравии, без которых в Россию никого не пропускали. Карантины эти отдавали на откуп, как и кабаки, целовальникам, которые крест целовали на той клятве, что станут жить без обману... Каждый карангинщик получал за постой по одной деньге с лошади, а с человека драл за одну ночь ночлега по копейке. Кто мне скажет - где взять во времени том копейку? Ох, грехи наши тяжкие!.. Герои времен царствования Анны Иоанновны... Закрой глаза, погружаясь душою в темный век позапрошлый, и они явятся пред тобой, как живые. До чего же страшно иногда смотреть на них! Шатаясь, они опять идут через выжженные степи ногайские. Пудовые ружья с запалами кремне- выми ломят им плечи. Руки мужицкие перевиты узлами вен, что разбухли от непо- мерной устали. Лица - черны от ожогов солнечных. На ногах - опорки, а кто и бос шествует. Мундиры давно уже нараспашку, и видны кресты нательные на шнур- ках, а шнурки от пота истлели и рвутся... Летом 1738 года плоскодонная флотилия Бредаля снова тронулась к берегам Крыма, неся на себе десанты казачьи и гфовиант для армии Ласси. Но возде Фе- дотовой косы корабли русские не пропустил дальше флот турецкий, не давал им косу эту обогнуть. Тогда матросы и казаки прорыли спешно через косу канал су- доходный. По каналу этому, в обход флота турецкого, адмирал Бредаль волоком протащил флотилию под огнем ядерным. Пошли они далее на Геничи без парусов, лишь под веслами, а мачты даже срубили, чтобы противник не разглядел их под берегом. С боями дошли до Сиваша, но и сюда в этом году забрался мощный флот неприятеля. Бредаль, совсем больной, сдал команду своим офицерам; на консили- уме коллегиальном офицеры порешили - из блокады флоту не выбраться, а посе- му... - Уничтожим корабли! Иного выхода нам не стало. В громадном зареве костром сгорела флотилия Азовская. Ласси видел тот дикий пожар из сакли геничской. - А теперь, - сказал он, - хотелось бы мне знать: как без помощи флота моя армия в Крым попадет? Мои солдатысвятые люди, но святость их еще не Христова, и по волнам пеши они не бегают. Слова фельдмаршала заглушала хлопотня птичья; над Сивашом меркло небо от обилия пернатых - ястребы тут, пустельги, копчики, шулики, скворцы, орлы, удоды и сороки. К вечеру все птицы уснули, и генералы, окружив Ласси, держали совет. - Через Перекоп, - говорили, - лучше нам не соваться. А место, где мы в прошлом годе мост через Сиваш навели, турки теперь усиленно охраняют. Повто- рять же опыт прежний - побежденным быть! К единому согласию не пришли, и Ласси спать лег пораньше. Средь ночи раз- будили фельдмаршала, ввели к нему перебежчика крымского. Был он статен и рус. В одежде татарина, кизяком измазанной. Пахло от него кислятиной шерсти овечь- ей. - Где взяли его? - спросил Ласси, свечи запаливая. - С татарского берега сам приплыл... - Развяжите меня, - попросил перебежчик по-русски. - Ото!'Ты, молодец, из каких же краев будешь? Назвался тот Потапом: - Сам я московский. Хуже рабства ханского ничего нет, оттого правды не утаю: из солдат я убеглый... На Ветке живал, да выгнан отгудова бригадиром Радищевым, мыкался по свету, пока в полон не угодил. Уже обасурманен я, в ме- четь хаживал и аллашке маливался. Но в тоску впал лютую, домой желаю - хоть казните меня на рэдине. Увидел, как горят костры ваши, и... бежал к вам! - Как же ты бежал... через море? - спросил Ласси. - А здесь броды знатные, - отвечал Потап, от пламени свечей щурясь. - Я ране на проволочных работах был, а потом меня к Сивашу пасти овец послали. Места эти я изучил. Татары время для перехода через море всегда знают. Я за ними и проследил. Видно, как вода прочь убегает. Хотел еще в прошлом году убежать до своих, да татары нас, русских, к другому морю выселили. - Развяжите его, - велел Ласси. - Ты, парень, своих земляков губить не станешь. Вот и помоги нам Сиваш перейти. Нам и пушки протащить надо. Не попа- дет ли вода в уши лошадям нашим? - Можно и по колено в воде пройти, - сказал на это Потап. - Ветер сию ночь хорош. Но мешкать нельзя, иначе море обратно кинется, и тогда всю армию с го- ловой накроет... Ласси велел тревогу играть, а Потапа предупредил: - От меня теперь ни на шаг! Проведешь армию - отпущу тебя с миром, погу- бишь армию - я тебя погублю тоже... Веди! Поздней ночью на морское дно ступила армия русская[13] - с артиллерией, с обозами, с верблюдами, с фуражными телегами, с аптеками, с канцелярией. Впе- реди шагал, рядом с фельдмаршалом, полонник татарский - Потап... 65 000 чело- век раз окунулись в Сиваш, и, когда вышли на вражеский берег, Ласси обернулся назад, где Гнилое море с ревом вливалось обратно на свое мерзкое, просоленное ложе. - Пересчитать людей и обозы, - наказал Ласси. Доклад был утешителен: ни одного погибшего, ни одного дезертира, вся армия целиком, как один человек, уже строилась в фалангу на крымской земле. Лишь несколько повозок из арьергарда не успели за армией - их тут же гневно погло- тило море. - Теперь вперед - на Перекоп! На этот раз русские выходили на Перекоп не со стороны России, не под хму- рым совиным взором ворот Ор-Капу, а пряму изнутри Крымского ханства-прямо в тыл врагу! Крым за эти годы был опустошен беспощадно. Колодцы редкие загажены падалью. Но армия Ласси могучим броском уже вышла к Перекопу, и турки развер- нули пушки Ор-Капу назад - внутрь своего ханства. На предложение сдаться паша прислал такой ответ: - Гарнизон крепости поставлен здесь не для того, чтобы сдавать Перекоп, а чтобы охранять его от вашей милости... Ласси сказал: - Тогда пусть паша не обижается, если я учну ломать его цитадель ядрами пушечными, которые жалеть не стану... Прекрасна сказка о загробном мире мусульман. Ждет всех эдем божественный, где правоверный будет обласкан толстыми блондинками - гуриями. Но сладострас- тием в раю награждены лишь те воины, что саблей зарублены или пулей убиты. Гурии отвернутся от того несчастного, кто угодил под ядро из пушки. Турок - стойкий солдат, но он бежит, когда его пугнут громом артиллерии... Перекопский паша сдался под русскими пушками. - Хорошо, что поспешили сдачей, - сказал ему Ласси при свидании, - иначе резня была бы ужасна... Теперь я могу не скрывать, что мы сидели у вас в бу- тылке. Нам бы не осталось иного выхода, как только погибнуть на штурме вашей крепости... Жара стояла дикая! Ласси созвал консилиум: - По плану кампании мы должны идти на Кафу и достичь ее, дабы уничтожить этот многовечный рынок работорговли. Но флота у нас нет, припасов нет, а Кры- ма... тоже нет! Крым уже не прокормит нас, разоренный вконец, и солдата наше- го встретит пустыня- Генералы советовали: не уйти ли сразу прочь? - Теперь, когда Перекоп в наших руках, - отвечал Ласси, - для ухода нашего домой дверь всегда открыта. Но сначала попытаемся постучаться в двери ханства татарского... Однако с первых же верст пути в глубь Крыма всем стало ясно, что далеко они не уйдут. Безводье и бескормица. Жара и сушь. Пекло!.. Гнать армию на ги- бель - это безрассудно, а Ласси, не в пример Миниху, солдат берег. С большим трудом армия выдержала натиск татарских полчищ. Сеча была страшная. Казаки побили тысячи татар, но и своих оставили в степи немало. Еще и кровь не за- пеклась на ранах, как слетелось отовсюду поганое воронье. Черные и жирные, садились вороны на раненых, и первым делом - ударами точными - выклевывали им глаза. Человек живой, и вылечить его можно, а он уже слепец безглазый! Ласси круто развернул армию обратно - на Перекоп, которого и достигли. Петр Петрович говорил с горечью: - Я уже стар. Виктории радостные еще могу сносить, но сердцу моему тяжко переживать ретирады недостойные... Генералы стояли перед ним - перевязаны (некоторым удары сабель татарских рассекли лбы и лица). Молчали, подавленные. Ласси поднялся, подкинув в руке тяжкий жезл фельдмаршальский: - Что ж, господа... Взрывайте этот чертов Перекоп! В грохоте, оседая бурой пылью, рухнули крепостные валы. В частых взрывах разнесло на куски ворота Ор-Капу, и старая мудрая сова, видевшая столько людских страданий, перестала глядеть в желтизну вековых степей. Крепости Пе- рекопа более не существовало! С тем русские солдаты, идя татарской сакмою, и стали отходить прочь от Крыма - ближе к своим квартирам. Солдат шатало от ус- талости... Российская армия вернется в Крым сыновьями тех, которые сейчас его остави- ли. Великие виктории иногда рождаются от умения вытерпеть и дождаться своего часа. Через три десятилетия Российская империя уже созреет в могуществе нас- только, что сможет удержать Крым за собой на вечные времена! Не унывай, сол- дат! Аудиторы походной канцелярии уже паковали в тюки архивы армии, когда фель- дмаршал вызвал Потапа. - Я не забыл о тебе, - сказал Ласси. - Армию мою провел ты через Сиваш славно. О том, что ты есть солдат убеглый, лучше помалкивай. Знаешь, как ныне жить надо? Нашел - молчи, потерял - тоже молчи... Дал я уже приказ, дабы для персоны твоей сомнительной новый пас выписали. Прозвища природного не спраши- ваю, а велел в пасе новое начертать - Полонов ты, благо из полона ушел... Эй, в канцелярии! Сундук еще не запечатали? Так дайте-ка сюда двадцать рублей - вот для этого молодца! Потап бухнулся в ноги фельдмаршалу и зарыдал от счастья. - Дурак! Чего ревешь? Больше ста пушек чугунных, кои я в Перекопе взял, на Руси не двадцать рублев стоят... Иди с богом! - Куда идти мне, господин ласковый? - А куда хочешь... Иди... .женись... расти детей. Потап вскинул на плечо тощенькую котомку: - Век не забуду милости вашей. Первенца, коли родится, назову по вас - Петром... Будет он Петром Потаповичем Полоновым. а с такими-то деньгами я в торговлю московскую ударюсь... И ушел. Но не далеко. Степной шлях уперся в карантин. Вдоль дороги был ров копан. Денно и нощно костры тут горели. - Раздевайся, - сказали и одежонку его сожгли. Трясли котомку. Деньги в котел с уксусом бросили. - Вернете ли? - ужаснулся Потап. Тут ему по шее дали и засунули в землянку. Одели в дранину с чужого плеча. Деньги потом вернули не все, конечно: товар такой, что к рукам целовальников липнет. Пас тоже вымок в уксусе, вонял, лист гербовый покорбился. Каждый час входил в землянку солдат с горящим кустом можжевельника и чадил вокруг. - Нюхай! - орал он Потапу. - Нюхай, черт такой... Вдохни глубже - так, чтобы дым у тебя ажно из заду выбежал... На караульне, где черный флаг висел, спросил Потап: - Никак в разум я не возьму, от чего лечат меня? - Не твое дело, - отвечали карантинщики. - Скажи спасибо, что не сожгли тебя вместе с деньгами твоими... Потап притих. Сидел и робко ждал, когда выпустят. Выпустили, и он пошагал, радуясь: "Ныне я человек вполне свободный..." На дневках клал пас под себя, чтобы выровнялся лист гербовый, Всюду воняло уксу- сом. Он шел домой - на Москву. ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ С мрачным видом Миних выслушал доклад о движении чумного поветрия, кото- рое медленно ползло на Украину от Бессарабии. - Карантинами зажать язву эту, - распорядился он. - До сел украинских не допускать ее, ибо хохлы хотя и лениво ездят, но делеко. А дабы войска от чумы обезопасить, пойдем на татар через Речь Посполитую, и в нарушении границ беру грех на себя... С юга нехорошие вести приходили. Очаков был уже осажден турками, но гар- низон его держался молодецки. Средь трупов павших воинов в Очакове уже заше- велилась чума. Миних издалека, рукою повелительной, швырял на укрепление Оча- кова свежие толпы новобранцев. Они уходили туда, как сухие дрова в жаркую печку - тут же в одночасье сгорали... Перед самым походом в ставку прибыл лейб-медик царицы Иоганн Бернгард Фишер, и фельдмаршал заявил ему сердито: - Я здоров, как бык... Но кто мне скажет из ученых мира сего, каковым спо- собом оградить армию от поветрия чумного? - Никто ответа не даст вашему сиятельству. Чума - наказанье свыше. Едино, что посоветую: пусть солдаты от мертвецов ничего, даже нитки, не берут... Также полезно амулеты носить! - А где я сыщу столько амулетов для великой армии? - Медицинская коллегия наша, вкупе с Синодом святейшим, уже озабочена этим достаточно... Московская школа врачей опустела в этом году - преподаватели отъехали к армии. В столице, в Москве, в Воронеже и в Лубнах уже пришли в движение да- вильни заводские. Тяжелые кувалды прессов рушились вниз со сводов цеховых, плюща слитки бронзовые. Из-под давилен выскакивали горячие, как блины со ско- вородки, кругляши амулетов с изображением креста. Больше ста тысяч медалей амулетных для ношения их на груди поспешно отвезли к армии. Амулеты раздавали воинам бесплатно (во славу божию) через лекарей, через пастырей войсковых. Врачи дураками не были и знали, что крестом животворящим от чумы армию не спасти. Но писали они лукаво, мол, "употребление их для бодрости и надежды, которую оныя люди к тому иметь будут, в таком поветрии весьма имеет быть полезно". В самый канун похода Миних велел: - Господам офицерам приказываю вечером солдат своих от порток избавить, чтобы у голых проверить - нет ли у кого бубонов в паху. Подозрительных тащить на досмотр врачебный... Нашли одного такого - потащили. Плакал он, убивался. И болтался на шее несчастного жалкий амулетик с крестом. - Панталон толой! - велел архиятер Фишер, присев на корточки; осмотрел бу- бон, похожий на сливу, дождем обмытую, и сказал Миниху, что страшного пока ничего нет: это болезнь французская, которая и в степях ногайских часто слу- чается. Солдат в клятве целовал крест на амулете своем: - Как пред Христом сущим, говорю - не был я во Франции этой, и гоните меня туда - не поеду... Мы же воронежские! Но речь его "была трудная, как у людей, выпивших много вина. К вечеру от умер. Тело его покрылось темными пятнами. Солдата сожгли вместе с ружьем его и амулет тоже в костер забросили. - Ц у м а! - точно определил Кондоиди... Но война властно диктовала войскам свою волю. Миних вышел из шатра, тут ему поднесли большой кубок с венгерским вином: - За викторию славную... Вперед - на Вендоры! Армия тронулась, звонко бренча амулетами, словно медалями. Казалось, все давно уже герои и все участники кампании награждены заранее. В степи на армию навалились снотворные запахи конопляников, и ароматы дичайшие клонили в сон ветеранов, как в могилу бездонную... Жестко и сухо стучали барабаны. Из гус- той травы вторили им беспечные кузнечики. 108 000 русских воинов из легиона графа Миниха, взломав чужие рубежи, двинулись через земли польские на Бендеры... На Бендеры шли они в году этом! Австрийская армия застряла у стен Белгра- да сербского, и там ее громили турки безжалостно. Теперь Миних торопился сам, подгонял и армию, дабы Австрия не вышла из войны, оставя Россию в полном оди- ночестве... Срочно нужна победа, а Турция-враг опасный, живучий, стоглавый, сторукий. В ее мохнатых паучьих лапах сверкают многие тысячи кривых ятаганов. Она плывет в море Черном кораблями черными, просмоленными... Миних ни в какие амулеты, конечно, не верил. Еще с юных лет, когда он жил в Париже, носил на груди кожаный крест с куском камфары, запах которой должен отгонять все хворобы и несчастья рока. Не болея сам, фельдмаршал не признавал права болеть и другим. Войска шли через цветущую Подолию, когда с пышной сви- той явился в лагерь коронный гетман Речи Посполитой граф Щенсны-Потоцкий. - Известно ли фельдмаршалу, - спросил он, раздуваясь от гнева, - что ар- мия его идет по землям нейтральной Польши? - Да, известно. Но сам неприятель, вступивший на земли польские, чтобы на- пасть на нас, и указал нам этот путь- Потоцкий в разговоре из седла не вылез. Поникла седая голова Щенсного, об- висли усы шляхетские на груди, крытой панцирем. - Горе нам! - возвестил он. - Польша великая стала как проходной двор на окраине. Кто хочет, тот и шляется чрез нее! Прошу вас ласково, маршал, чтобы солдаты ваши поляков не обидели. - Мы уйдем, - обещал Миних, - не тронув ни единой вишни в садах польских, мы даже оставим вам кое-что... вот увидите! Слова его оказались пророческими. Не было раньше дезертирства, так теперь началось. Миних оставил на Подолии немало беглецов, и поляки дружно приняли их "до своего корыту". Вековечная вражда Москвы с Варшавой никак не задевала сердец народов братских, соседских. Драгун полка Миниха подымал теперь пашню польскую, как на родной Рязанщине, пекла ему оладьи черноглазая Зоська. Дело это житейское - дело любовное. Убежали - значит, здесь больше понравилось. Армия текла дальше... И в этом году жара была сильная, но небо орошало ар- мию дождями обильными. Сверху бил пламень солнца, а снизу квасилась земля. Из черноземных хлябей едва ноги вытаскивая, шагала армия на Бендеры. Тащила она провианту на целых пять месяцев. Волокли пушки. Бомбы. Ядра. Лазареты и апте- ки, которые солдаты "обтеками" тогда называли. Стычки с разъездами татар уже никого не пугали. И никто не заметил, что, ежели вчера напали пятьсот татар, то сегодня их уже тысяча. А завтра навалят- ся скопом в пять тысяч. И будут урывать куски от армии, как волки от тела павшего и разбухшего... Рано утром Манштейн разбудил фельдмаршала: - Возьмите трубку. Осмотрите горизонт по кругу. - А что там? - заворчал Миних спросонья. - Пространство в полтора лье покрыто татарами. - Срочно отзовите в компаненг фуражиров и скот. - Отозвал. Боюсь, что далее пойдем с боями неустанными. - Бояться не пристало нам. Ступайте... С боями армия заструилась меж руслами двух речекМолочицей и Белочицей, кои в Днестр впадали. Казачьи авангарды на Днестре уже побывали в наскоке смелом и вернулись с докладом: - Коль до Днестра и дойдем, Днестра не перейти армии. Берега там круты, все в скалах желтых. А на ином берегу стоит табор вражий - турецкий. Идут к нему на подмогу таборы сераскира бендерского и паши белгородского... Нам не пройти! - Миних везде проходил и здесь пройдет, - получили они ответ от фельдмар- шала... Татары не однажды пытались встречную паль по ветру устроить, чтобы лишить русскую конницу кормов травяных. Но трава от дожорй намокла - не разгоралась, пожары гасли сами по себе. Армия вышла к Днестру и... ахнула. Не то что пушки переправить, тут и скотину к водопою не подогнать. На лодках плыли через Днестр янычары - молодые, крепкие, загорелые, нарядные. Лениво постреливая в сторону русских, они иногда кричали: - Эй, поган урус! Вот где Твой Миних... под хвост! Александр Румянцев навестил фельдмаршала: - Решаться надо, а медлить негоже... Вели-паша, генерал злющий и опытный, уже ниже нас форсировался. Раскиньте же ландкарт, ваше сиятельство, и узрите для себя опасность прямую. Края эти гибельны для армии, - не избрать ли нам новую дирекцию? Миних стукнул по карте костяшками пальцев, усыпанных перстнями в бриллиан- тах. Из горящей трубки его просыпался пепел. - Нехороший признак, - буркнул фельдмаршал. - Хорошего тут мало, граф: нас окружают турки. - Я не о том... Признак бедствия, нас подстерегающего, что солдаты разбе- гаться стали. Неужто мой корабль дал течь? Кто решится на дело, успех в кото- ром невозможен, тот теряет право надеяться на помощь от сил всевышних... Не так ли, мой генерал? В письмах к императрице он врал: "Рядовые чрезвычайно бодры и всякий жела- ет сражения, дабы железо, свинец и порох в честь и славу вашего величества употребить". Но уже здесь, на крутом берегу Днестра, где, осыпаема пулями янычар, мокла под ливнями его великая армия, Миних осознал свое неумолимое поражение... - Еще не поздно ретироваться, - подсказал ему Мартене. - Только не мне! - отвечал Миних. Донские казаки, конница калмыцкая и войско запорожское, как самые подвиж- ные, все время были в разъездах. Повсюду во фронте армии возникали опасные прорехи, чем и пользовался неприятель. Впервые русские столкнулись со стой- костью врага, почти непреодолимой. Едва успеют голову срубить у гидры вражес- кой, как новые две пред ними вырастают, еще злобнее. Гусары полка сербского ездили вдоль Днестра, отыскивая место для его форсирования, но возвращались ни с чем - всюду овраги, скалы и камни. А враг наседал со всех сторон... И постепенно Миних сатанел. Он, как всегда, начинал искать виноватых. Что- бы примерно наказать. Чтобы глаза отвести людям от своих же ошибок. Ему доло- жили, что турки уничтожили отряд сразу в тысячу фуражиров, пасших скот вблизи компанента. - А кто командовал конвоем фуражирским? - Тютчев... в ранге майорском. - Жив? - спросил о нем Миних. - Жив. - Вот и расстреляйте его для примера... Вывели майора перед армией, священник причастил его. - Я умру, - сказал Тютчев, - но, пред присягой не согрешив, сын отечеству верный, я не согрешу и з истине. Запомните мои слова последние, люди: убийс- твенное дело ждет всех вас! Пока не поздно, уходите прочь. А теперь... стре- ляйте! Словно в подтверждение этих слов, Миних приказал: - Начнем обманную ретираду, вгоняя турок в смущение изрядное, будто мы удобного места для переправы ищем... Маневр невольно превратился в бегство постыдное. Обозы было не протянуть через бездорожье - их оставляли, поджигая. Спешно солдаты копали ямы, в кото- рые навалом кидали пушки, ядра, бомбы. Посреди площадей базарных в местечках польских стояли брошены под дожцем пушки русские. А в глотках их ужасных, во- дою наполненных, еще сидели ядра, к залпу готовые, но выстрела так и не сде- лавшие... Кто виноват? "Только не я!" - утверждал Миних. От течения Днестра армия отвернула, и сразу началось безводье. А запасы той воды, что в бочках еще плескалась, скоро протухли. Заревел скот, умирая от жажды. Опять драгуны пошли пеши. Чума подкрадывалась к армии... Смертей повидали тут всяких. Люди умирали тысячами. Межоу павшими бродили полковые лекари, средь них и Емельян Семенов. Через развернутый табачный лист пытался фельдшер прощупать пульс. После чего листы табака сжигались. В шатре фель- дмаршала неустанно горел огонь, на котором добела жарили большие кирпичи. Когда они раскалятся, на них струею лили едкий уксус. Кислейший пар, что ис- ходил от кирпичей, вдыхал в себя фельдмаршал полной грудью с усердием небыва- лым. - Я не пойму загадки этой, - говорил он врачам. - Одни винят в чуме собак иль кошек. Кто обвиняет блох, кто крыс. А я вот вас, врачей, виню... За что вам деньги бешеные платят? - За то, пто мы, - ответил Кондоиди, - цмерть от думы приемлем, как и все. Но не безропотно, а борясь с нею... По пятам отступающей армии шла вражья конница. Татары ехали особой ино- ходью по названию "аян"; езда такая быстра и лошадь не выматывает, а для всадника "аян" удобен: хоть спи в седле. Армия Миниха стремительно таяла. Когда нет лекарств для больных, когда нет пищи и воды для изнывающих, - что тут сделаешь? - Я сделаю! - бесновался Миних. - Я так сделаю, что солдаты побегут у меня сейчас... Пора бы уж привыкнуть им к повиновенью. И он издал приказ - исторический: приказываю не болеть. - Вперед! - призывал истошно... А куда "вперед"? Под этот грозный окрик тремя каре отходила армия, пятясь под ударами сабель татарских. И таяла, мертвела, самоуничгожалась. В потемках своего шатра, спотыкаясь о бочки с вином и деньгами, фельдмаршал громыхал своим жезлом: - Пастор, где вы? Молитесь ли вы за меня?.. Был серый день, тоскливый и ненастный. Казалось, даже воздух, насыщенный сыростью, и тот загнивал в груди. Лагерь поднимался от костров, чтобы дви- гаться дальше. Но многие с земли уже не встали. - Пример их будет показателен для многих, - сказал Миних. Он появился в лагере, вырос над умиравшими людьми: - Встать всем и следовать, как велит ДОЛЕ... Они лежали (безымянны и бесправны). - Приказ известен мой: солдатам - не болеть! А коли вы не встали, значит, умерли. А коли умерли, вас закопают... Был вырыт ров глубокий. Миних велел в этот ров кидать больных. Землекопы армейские боялись засыпать живых еще людей. - Спаси нас, боже, душегубством эким заниматься... - Копать! Иль расстреляю всех. Армия тронулась дальше, а за нею еще долго шевелилась земля. - Ну вот, дружище, - сказал пастор Мартене, - ты привык на везение слепое полагаться. Но звезда твоя угасла в этом злосчастном походе... Что скажешь теперь, Миних, в судьбу играющий? - Скажу, чтобы ты, приятель, убирался к черту! И друга выгнал. В рядах войска бежали громадные своры собак, сопровождав- шие армию на походе. Миних показал Манштейну на них. - Вспомните! - с угрюмым видом произнес фельдмаршал. - Когда мы начинали поход, у собак ребра пересчитать было можно. А сейчас, гляньте, какие они толстые... Это свиньи, а не псы! - Мой экселенц, собаки отожрались на человечине. На подходе к рубежам России всех собак-людоедов перебили солдаты без жа- лости. От Буга русская армия тремя колоннами шла по землям украинским. Армия без песен отходила к порогам Днепровским - старой, унизительной для России границе... - Итак, все кончено, - сказал себе Миних. - Слава моя разлетелась в дым, и хорошего для себя не жду более. Он сидел в убогой мазанке, под ногамч фельдмаршала бродили куры, в лукошке визжал новорожденный поросенок. Миних дописывал реляцию. Искал он в письме к императрице "апробации утешной" для поступков своих. Виделась ему в неудачах явная "рука божия". Характер Анны Иоанновны хорошо зная, Миних все на бога и сваливал: мол, так было угодно вышнему промыслу... Письмо готово. Бомба - не письмо! Ведь ясно, что в Петербурге жцали победы небывалой. Такой, чтобы тур- ки сами запросили мира скорейшего. А вместо виктории славной он дарит Петер- бургу ретираду подлейшую. - Ладно, - отчаялся Миних. - Отсылайте с гонцом... Гонца на полном скаку остановили возле карантина... - Стой! Слезай... или стрелять учнем. Вышли из кордона офицеры гвардии с чиновниками. Письмо фельдмаршала было прошито ниткой на манер тетрадки, и для красы Миних обвил его ленточкой голу- бой, душистой. - Возись тут с ним, - сказали карантинщики недовольно. Первым делом распороли тетрадку. Нитку из нее, заодно с ленточкой, в печку бросили. Работали чиновники в вощаных перчатках. Перепрелый пар кисло шибал от чанов. Распотрошив письмо, безжалостно его совали в уксус. Потом листы ре- ляции Миниха держали на вытянутых руках перед писцом. А писец, бумаги Миниха не касаясь, лишь взглядывая на нее, проворно снимал копию. Копию он снял, и тогда оригинал письма Михина сожгли. - Перекидывайте... теперь можно, - сказал чиновник. Офицер гвардии взял копию письма и листы этой копии обмотал вокруг стрелы. Стрелу приладил к тетиве лука татарского - выстрелил. Стрела с певучим стоном перелетела через кордон. А там, уже по другую сторону карантина, письмо снова запечатали. Иной курьер вскочил в седло, сунул реляцию за пазуху и - поска- кал! А гонца от Миниха раздели всего, обкурили, в землянку черную засунули и дверь запечатали: - Сиди, голубь! ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Обратный курьер от Анны Иоанновны сыскал фельдмаршала на подворье Кие- во-Печерской лавры. Небритый и голодный гонец вручил Миниху конверт и тут же свалился в непробуцном сне. - Созвать генералитет, - велел Миних. Генералам своим он сказал: - Россия, кажется, так и помрет перед Австрией всегда виновата. За все, за все мы виноваты... одни мы! Даже за то, что турки под Белградом цесарцев бес- пощадно лупят. Вот письмо от ея величества, государыни нашей премудрой. В нем она указует нам: срочно разворачивать армию обратно. Одним махом брать Бенде- ры и неприступную Хотинскую крепость, дабы плюгавых союзников наших из белг- радской беды выручать. Он швырнул на стол жезл фельдмаршальский. - Кладу перед вами самое дорогое, что имею, - объявил Миних. - Ежели кто из вас, генералы мои, возьмется армию в нынешнем ее состоянии с квартир зим- них в поход поднять, кто развернет ее на Днестр, откуда пришли мы едва живы, кто Бендеры штурмовать станет, тому... Тому герою сразу вручаю жезл сей! А сам уйду в отставку, чтобы разводить куриц яйценоских и нумизматикой зани- маться. Генералы молчали, взвешивая меру отчаяния фельдмаршала. Румянцев все же решился взять жезл в руки, подержал его над столом, словно примериваясь к не- му, удобен ли в ладони? - Тяжеловат... - И положил жезл обратно. Другие даже не глянули на эту короткую дубинку, дающую всемогущество и славу. Петербург не ведал, в каком гиблом состоянии выбралась армия на Украи- ну, чума шла по следам, хватая солдат за пятки, в села и города уже вторга- ясь. Генералы пришли к согласному выводу: - Неисполним приказ! Армию стронуть - армию погубить... Миних хватко вцепился в свой жезл: - Так и отпишу! Не мое то мнение - коллегиальное... Россия в этой злополучной кампании лишилась двух флотилий, Днепровской и Азовской, сожженных моряками, чтобы врагу не достались. Очаков вымер - в стойкости! - от чумы, и Миних повелел форты его взорвать, а живым оставить крепость на произвол судьбы. Кинбурн тоже отдали туркам (не удержать было). Остался лишь один Азов... Страшно подумать! Выход к морю Черному, к которому издревле столь упорно стремилась Россия, опять потерян. В этом году Россия вернуласьк тем рубежам, с которых и начиналась эта война. Анна Иоанновна еще раз перечла последнее доношение от Миниха; в нем, ссы- лаясь на общее мнение генералитета, фельдмаршал отказывался повторять в этом году поход, суля разгром и поражение; это письмо императрица показала Остер- ману. - Запутались мы в политике, - произнесла печально. - Остался нам Азовчик, будто грошик последний в кармане. Сколько лет отцарствовала, всегда по твоим советам Вене кланялась, а Версалю издали кукиш показывала... А теперь мы должны к Версалю на поклон идти, сами уже невольны в войне и мире. Что де- лать, граф? Остерман отвечал ей спокойно: - Ну что ж. Станем готовить посла для Парижа... Разговор велся во дворце Зимнем, скучном и неуютном. Бурный ливень затоп- лял улицы, в Неве клокотала вспученная вода. Медные драконы с крыши дворцовой низвергали громокипящие потоки из своих луженых пастей с красными языками. Анна твердо стояла посреди зала на трехцветных паркетах, в плашках которого были звезды изображены... Спросила: - Кого же послать? Бестужев-Рюмин, что в Стокгольме посольствует, весьма хитер. Может, его в Париж перекинуть? Остерман в колясочке раскатывал легонько между картин шпалерных - "Вирса- вия купающаяся" и "Орел, голубя терзающий". В окнах зеркальных виделась ему окрестность дворцовая, неказистая и унылейшая: особняки-развалюхи, наспех строенные - тяп-ляп! - вельможами при Петре I, некрасивые ряды конюшен прид- ворных, мастерские Адмиралтейства - в копоти... Драконы неустанно гремели водой на крыше. - При теперешних обстоятельствах, - рассудил Остерман, - когда в Швеции