Плутарх. Перикл и Фабий Максим
----------------------------------------------------------------------------
Перикл. Перевод С.И.Соболевского
Фабий Максим. Перевод С.П. Маркиша
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. 1.
Серия "Литературные памятники".
М.: Издательство "Наука", 1994.
Издание второе, исправленное и дополненное.
Обработка перевода для настоящего переиздания С.С. Аверинцева,
примечания М.Л. Гаспарова.
Издание подготовили С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, С.П. Маркиш.
Ответственный редактор С.С. Аверинцев.
(c) Перевод, статья, примечания, указатель имен (авторы), 1994
Оригинал здесь - http://www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/index-sgo.htm
----------------------------------------------------------------------------
Вступление (1-2)
Происхождение и воспитание (3-6)
Государственная деятельность (7-11)
Постройки в Афинах (12-14)
Всевластие Перикла (15-17)
Его походы (18-23)
Аспасия с Самосская война (24-28)
Разрыв со Спартой и гонение на друзей Перикла (29-32)
Пелопонесская война и гонение на Перикал (33-36)
Оправдание и смерть (37-39)
1. Говорят, что однажды Цезарь {1} увидал в Риме, как какие-то богатые
иностранцы носили за пазухой щенят и маленьких обезьян и ласкали их. Он
спросил их, разве у них женщины не родят детей? Этими словами, вполне
достойными правителя, он дал наставление тем, которые тратят на животных
присущую нам от природы потребность в любви и нежность, тогда как она должна
принадлежать людям. Так как душа наша от природы имеет склонность к познанию
и созерцанию, то разве не согласно с разумом порицать тех, кто делает из
этой склонности дурное употребление, слушая и созерцая то, что не
заслуживает внимания, и пренебрегая прекрасным и полезным? Чувствами
внешними, воспринимающими все, что попадается, вследствие их пассивного
отношения к впечатлениям, может быть, по необходимости приходится созерцать
всякое явление, полезно ли оно или бесполезно; но умом всякий, кто хочет им
пользоваться, очень легко способен всегда как направлять себя к тому, что он
считает хорошим, так и изменять это направление. Поэтому надо стремиться к
наилучшему, чтобы не только созерцать, но и питаться созерцанием. Как глазу
нравится цвет, который своим блеском и приятностью живит и укрепляет зрение,
так и ум надо направлять на такие предметы созерцания, которые, радуя его,
влекут его к добру, ему свойственному. Эти предметы созерцания заключены в
делах, имеющих своим источником добродетель: они внушают тем, кто их изучит,
стремление к соревнованию и желание подражать. В других случаях за
восхищением чем-либо сделанным не тотчас следует стремление к совершению;
напротив, часто, наслаждаясь произведением, мы презираем исполнителя его:
так, например, благовонные мази и пурпурные одежды мы любим, а красильщиков
и парфюмерных мастеров считаем неблагородными, ремесленниками. Поэтому умно
сказал Антисфен, услышав, что Исмений хороший флейтист: "А человек он
скверный; иначе не был бы он таким хорошим флейтистом". Филипп сказал сыну,
когда тот на одной пирушке приятно, по правилам искусства играл на струнном
инструменте: "Не стыдно тебе так хорошо играть? Довольно и того, когда у
царя есть время слушать музыкантов; он уже много уделяет Музам, если бывает
зрителем, когда другие люди состязаются в таких искусствах".
2. Кто занимается лично низкими предметами {2}, употребляя труд на дела
бесполезные, тот этим свидетельствует о пренебрежении своем к добродетели.
Ни один юноша, благородный и одаренный, посморев на Зевса в Писе, не
пожелает сделаться Фидием, или, посмотрев на Геру в Аргосе - Поликлетом, а
равно Анакреонтом, или Филемоном, или Архилохом, прельстившись их
сочинениями: если произведение доставляет удовольствие, из этого еще не
следует, чтобы автор его заслуживал подражания. Поэтому даже и пользы не
приносят зрителям такие предметы, которые не возбуждают в них рвения к
подражанию и внутренней потребности, вызывающей желание и стремление к
уподоблению. Но добродетель своими делами приводит людей тотчас же в такое
настроение, что они в одно время и восхищаются делами ее, и желают подражать
совершившим их. В благах, посылаемых судьбою, нам приятно приобретение и
пользование, а в благах, исходящих от добродетели, нам приятны действия.
Первые мы хотим получать от других, вторые предпочитаем сами уделять другим.
Прекрасное влечет к себе самым действием своим и тотчас вселяет в нас
стремление действовать; не только изображение его на сцене влияет на душу
зрителя, но и рассказ о факте дает человеку решимость действовать. Поэтому и
мы решили продолжать писание биографий. Эта книга (десятая в нашем
сочинении) {3} содержит биографии Перикла и Фабия Максима, в течение всей
войны боровшегося с Ганнибалом, - людей схожих во всех своих добродетелях и
притом бывших чрезвычайно полезными каждый своему отечеству - прежде всего
кротостью, справедливостью и способностью переносить ошибочные суждения
народа и товарищей по должности. Достигли ли мы нужной нам цели, об этом
можно судить на основании нашего сочинения.
3. Перикл был из филы Акамантиды, из дема Холарга - как с отцовской,
так и с материнской стороны из дома и рода, занимавших первое место.
Ксанфипп, победитель варварских полководцев при Микале, женился на Агаристе
из рода Клисфена, который изгнал Писистратидов, мужественно низвергнул
тираннию, дал афинянам законы и установил государственный строй, смешав в
нем разные элементы вполне целесообразно для согласия и благополучия
граждан. Агаристе приснилось, что она родила льва, и через несколько дней
она родила Перикла. Телесных недостатков у него не было; только голова была
продолговатая и несоразмерно большая. Вот почему он изображается почти на
всех статуях со шлемом на голове, - очевидно, потому, что скульпторы не
хотели представлять его в позорном виде. Но аттические поэты называли его
"схинокефалом" {4}, потому что морскую луковицу называют иногда "схиной"
[schinos]. Один из комиков, Кратин, в "Хиронах" говорит так: "Распря и
древлерожденный Кронос, сочетавшись браком, произвели на свет величайшего
тиранна, которого боги называют "кефалегеретом". Также в "Немесиде" он
говорит: "Приди, Зевс, покровитель иностранцев {5}, головастый!" Телеклид
говорит, что он "то сидит в городе в недоумении от множества дел, с тяжелой
головой, то один из головы своей огромной поднимает страшный шум". Эвполид в
"Демах", спрашивая о каждом вожаке народа, поднимающемся из преисподней,
говорит, когда Перикла назвали последним:
Зачем привел сюда главу подземных царств?
4. Учителем музыки у Перикла был, как сообщает большинство наших
источников, Дамон (первый слог этого имени, говорят, следует произносить
кратко); но Аристотель уверяет, что Перикл учился музыке у Пифоклида. Дамон
был, по-видимому, замечательным софистом, но музыкой пользовался лишь как
предлогом, чтобы скрывать от народа свои способности. Дамон был при Перикле
учителем и руководителем в государственных делах, каким бывает учитель
гимнастики при борце. Однако от народа не осталось тайной, что Дамону лира
служит лишь прикрытием: как человек, мечтающий о крупных переворотах и
сторонник тираннии, он был изгнан посредством остракизма и доставил комикам
сюжет для шуток. Так, например, у Платона одно лицо даже задает ему такой
вопрос:
Прошу, ответ мне дай скорей на мой вопрос:
Ты, говорят, Хирон {6}, Перикла воспитал.
Перикл был слушателем также и Зенона {7} из Элей, который, подобно
Пармениду, занимался изучением природы и выработал в себе искусство
опровергать других и возражениями приводить противников в безвыходное
положение: об этом Тимон из Флиунта где-то говорит в следующих словах:
Неугомонный Зенон двуязычный, кто силою мощной
Всех переспорить готов...
Но самым близким Периклу человеком, который вдохнул в него
величественный образ мыслей, возвышавший его над уровнем обыкновенного
вожака народа, и вообще придал его характеру высокое достоинство, был
Анаксагор из Клазомен, которого современники называли "Умом" - потому ли,
что удивлялись его великому, необыкновенному уму, проявлявшемуся при
исследовании природы, или потому, что он первый выставил принципом
устройства вселенной не случай или необходимость, но ум, чистый,
несмешанный, который во всех остальных предметах, смешанных, выделяет
однородные частицы.
5. Питая необыкновенное уважение к этому человеку, проникаясь его
учением о небесных и атмосферических явлениях, Перикл, как говорят, не
только усвоил себе высокий образ мыслей и возвышенность речи, свободную от
плоского, скверного фиглярства, - но и серьезное выражение лица, недоступное
смеху, спокойная походка, скромность в манере носить одежду, не нарушаемая
ни при каком аффекте во время речи, ровный голос и тому подобные свойства
Перикла производили на всех удивительно сильное впечатление. Так, например,
какой-то подлый нахал однажды целый день его бранил и оскорблял; он молча
терпел это на площади, заканчивая в то же время какое-то неотложное дело;
вечером он скромно пошел домой, а тот человек шел за ним и осыпал его
всякими ругательствами. Перед тем как войти в дом, когда было уже темно, он
велел своему слуге взять светильник и проводить этого человека до самого его
дома.
Поэт Ион утверждает, что обхождение Перикла с людьми было довольно
надменное и что к самохвальству его примешивалось много высокомерия и
презрения к другим, а хвалит Кимона за его обходительность, гибкость и
благовоспитанность в обращении. Но оставим Иона; по его мнению, при
добродетели, как при трагедии, непременно должна быть и сатирическая часть
{8}. Тем, кто называл величавость Перикла тщеславием и гордостью, Зенон
советовал и самим иметь немножко такого тщеславия, потому что, говорил он,
уже одно притворство в добродетели незаметно производит стремление и
привычку к ней.
6. Это были не единственные плоды, которые получил Перикл от общения с
Анаксагором: по-видимому, он стал выше суеверного страха, внушаемого
удивительными небесными явлениями людям, которые не знают их причин, теряют
рассудок и приходят в смятение от божественных дел по неведению их, тогда
как наука о природе, устраняя боязнь, вместо устрашающего, болезненного
суеверия дает человеку спокойное благочестие и благие надежды.
Рассказывают, что однажды Периклу принесли из деревни голову однорогого
барана. Прорицатель Лампон, увидав, что рог, выросший на средине лба, был
крепок и тверд, сказал, что от двух могущественных партий, существующих
теперь в городе, Фукидидовой и Перикловой, сила перейдет к одному, у кого
будет это чудо. А Анаксагор, разрубив череп, показал, что мозг не наполнял
своего основания, но, имея форму яйца, собрался из всего вместилища своего в
то место, где корень рога имел начало. Тогда все присутствовавшие удивлялись
Анаксагору, а немного спустя Лампону, когда Фукидид был низвергнут, а
управление всеми общественными делами перешло в руки Перикла.
По моему мнению, оба они - как натуралист, так и прорицатель, - могли
быть вполне правы: первый правильно понял причину, второй цель, первый
поставил себе задачей рассмотреть, по каким причинам это произошло и что это
такое, а второй - предсказать, для чего оно случилось и что предвещает. Кто
считает открытие причины уничтожением предзнаменования, не понимает, что он
вместе с божественными знамениями отвергает и искусственные сигналы: звон
диска, огонь факелов, тень солнечных часов; все эти предметы сделаны по
известной причине и имеют определенное устройство, чтобы служить знаками
чего-нибудь. Но эти вопросы, пожалуй, относятся к сочинениям другого рода.
7. В молодости Перикл очень боялся народа: собою он казался похожим на
тиранна Писистрата; его приятный голос, легкость и быстрота языка в
разговоре этим сходством наводили страх на очень старых людей. А так как он
владел богатством, происходил из знатного рода, имел влиятельных друзей, то
он боялся остракизма и потому не занимался общественными делами, но в
походах был храбр и искал опасностей. Когда же Аристид умер, Фемистокл был в
изгнании, а Кимона походы удерживали по большей части вне Эллады, тогда
Перикл с жаром принялся за политическую деятельность. Он стал на сторону
демократии и бедных, а не на сторону богатых и аристократов - вопреки своим
природным наклонностям, совершенно не демократическим. По-видимому, он
боялся, как бы его не заподозрили в стремлении к тираннии, а кроме того
видел, что Кимон стоит на стороне аристократов и чрезвычайно любим ими.
Поэтому он и заручился расположением народа, чтобы обеспечить себе
безопасность и приобрести силу для борьбы с Кимоном.
Сейчас же после этого Перикл переменил и весь свой образ жизни. В
городе его видели идущим лишь по одной дороге - на площадь и в Совет. Он
отказался от приглашений на обеды и от всех такого рода дружеских, коротких
отношений, так что во время своей долгой политической деятельности он не
ходил ни к кому из друзей на обед; только, когда женился его родственник
Эвриптолем, он пробыл на пире до возлияния {9} и тотчас потом встал из-за
стола. И действительно, панибратство обладает такой силой, что перед ним не
может устоять никакая напускная величавость, и при коротких отношениях
трудно было сохранить важность, которая рассчитана на приобретение славы.
Напротив, в истинной добродетели всего прекраснее то, что в ней наиболее
явно, и в добродетельных людях ничто не кажется посторонним настолько
удивительным, как их повседневная жизнь - лицам, их окружающим. Перикл так
же вел себя и по отношению к народу: чтобы не пресытить его постоянным своим
присутствием, он появлялся среди народа лишь по временам, говорил не по
всякому делу и не всегда выступал в Народном собрании, но приберегал себя,
как Саламинскую триеру {10}, по выражению Критолая, для важных дел, а все
остальное делал через своих друзей и подосланных им других ораторов. Одним
из них, говорят, был Эфиальт, который сокрушил мощь Ареопага, наливая, как
сказано у Платона {11}, гражданам много несмешанного вина свободы. Упившись
ею, народ, как конь, стал своевольным и, как говорят комики, "не хотел
больше повиноваться, но стал кусать Эвбею и кидаться на острова".
8. Перикл, настраивая свою речь, как музыкальный инструмент, в тон
этому укладу жизни и высокому образу мыслей, во многих случаях пользовался
Анаксагором, примешивая понемногу, как бы в подкрепление, к своему
красноречию науку о природе. "Ту высоту мыслей и способность творить нечто
совершенное во всех отношениях", как выражается божественный Платон {12},
"он извлек из этого учения и присоединил к своим природным дарованиям,
заимствуя из него все полезное для искусства слова". Благодаря этому он
далеко превзошел всех ораторов. По этой причине, говорят, ему и было дано
его известное прозвище. Впрочем, некоторые думают, что он был прозван
"Олимпийцем" за те сооружения, которыми украсил город, другие - что за его
успехи в государственной деятельности и в командовании войском; и нет ничего
невероятного, что его славе способствовало сочетание многих качеств, ему
присущих. Однако из комедий того времени {13}, авторы которых часто поминают
его имя как серьезно, так и со смехом, видно, что это прозвище было дано ему
главным образом за его дар слова: как они говорят, он гремел и метал молнии,
когда говорил перед народом, и носил страшный перун на языке. Кто-то
упоминает еще шутку Фукидида, сына Мелесия, по поводу красноречия Перикла.
Этот Фукидид принадлежал к аристократической партии и очень долгое время был
политическим противником Перикла. Однажды спартанский царь Архидам спросил
его, кто искуснее в борьбе, он или Перикл. "Когда я в борьбе повалю его, -
отвечал Фукидид, - то он говорит, что не упал, чрез это оказывается
победителем и убеждает в этом тех, которые это видели".
Однако и сам Перикл был осторожен в речах и, идя к ораторской трибуне,
молил богов, чтобы у него против воли не вырвалось ни одного слова, не
подходящего к данному делу. Сочинений в письменном виде Перикл никаких не
оставил, кроме народных постановлений; замечательных выражений его
сохранилось тоже совсем мало. Так, например, он советовал Эгину {14}
удалить, как гнойник Пирея; он говорил, что видит, как война несется от
Пелопоннеса. Однажды, когда он вместе с Софоклом участвовал в морской
экспедиции в должности стратега, и Софокл похвалил одного красивого
мальчика, Перикл ему сказал: "У стратега, Софокл, должны быть чистыми не
только руки, но и глаза". По словам Стесимброта, Перикл, произнося с трибуны
надгробную речь в память граждан, павших на Самосе, назвал их бессмертными
подобно богам: "Ведь и богов мы не видим, - сказал он, - но по тем почестям,
которые им оказывают, и до тем благам, которые они нам даруют, мы заключаем,
что они бессмертны; эти черты свойственны и тем, которые погибли в бою за
отечество".
9. Фукидид {15} изображает государственный строй при Перикле как
аристократический, который лишь по названию был демократическим, а на самом
деле был господством одного первенствующего человека. По свидетельству
многих других авторов, Перикл приучил народ к клерухиям {16}, получению
денег на зрелища, получению вознаграждения; вследствие этой дурной привычки
народ из скромного и работящего под влиянием тогдашних политических
мероприятий стал расточительным и своевольным. Рассмотрим причину такой
перемены на основе фактов.
Вначале, как сказано выше, Перикл в борьбе со славою Кимона старался
приобрести расположение народа; он уступал Кимону в богатстве и денежных
средствах, которыми тот привлекал к себе бедных. Кимон приглашал каждый день
нуждающихся граждан обедать, одевал престарелых, снял загородки со своих
усадеб, чтобы, кто захочет, пользовался их плодами. Перикл, чувствуя себя
побежденным такими демагогическими приемами, по совету Дамонида из Эй,
обратился к разделу общественных денег, как свидетельствует Аристотель {17}.
Раздачею денег на зрелища, платою вознаграждения за исполнение судейских и
других обязанностей и разными вспомоществованиями Перикл подкупил народную
массу и стал пользоваться ею для борьбы с Ареопагом, членом которого он не
был, так как ему не выпал жребий быть ни архонтом {18}, ни царем, ни
полемархом, ни фесмофетом. Эти должности с давних пор были выборными по
жребию, и, пройдя их, люди, выдержавшие испытание, вступали в члены
Ареопага. Итак, Перикл со своими приверженцами, приобретя большее влияние у
народа, одолел Ареопаг: большая часть судебных дел была отнята у него при
помощи Эфиальта, Кимон был изгнан посредством остракизма как сторонник
спартанцев и враг демократии, хотя по богатству и происхождению он не
уступал никому другому, хотя одержал такие славные победы над варварами и
обогатил отечество большим количеством денег и военной добычи, как
рассказано в его жизнеописании. Так велика была сила Перикла у народа!
10. Изгнание посредством остракизма лиц, подвергшихся ему,
ограничивалось по закону определенным сроком - десятью годами. Тем временем
спартанцы с большим войском сделали вторжение в Танагрскую область; афиняне
тотчас собрались в поход против них. Кимон вернулся из ссылки и выступил в
одном отряде с членами своей филы: он хотел делом снять с себя обвинение в
приверженности к спартанцам, деля опасности с согражданами. Но друзья
Перикла собрались и прогнали его как высланного. Вот почему, по-видимому,
Перикл в этой битве сражался особенно храбро, не щадя жизни, и отличился
перед всеми. В этом сражении пали и все до единого Кимоновы друзья, которых
Перикл обвинял вместе с Кимоном в приверженности к спартанцам.
Афинянами овладело страшное раскаяние и тоска по Кимону: они были
разбиты на границах Аттики и ожидали на следующую весну тяжелой войны. Как
только заметил это Перикл, он без промедления решил исполнить желание
народа: сам внес предложение в народное собрание и вызвал Кимона из ссылки.
Последний по возвращении на родину водворил мир между обоими государствами.
Спартанцы относились к Кимону настолько же дружелюбно, насколько были
враждебны к Периклу и другим вождям народа. По словам некоторых авторов,
Перикл сделал предложение о возвращении Кимона лишь тогда, когда между ними
было заключено тайное соглашение при посредстве Кимоновой сестры Эльпиники
на том условии, чтобы Кимон с эскадрой в двести кораблей уехал из Афин и
командовал войском за пределами Аттики, завоевывая земли царя, а Периклу
была бы предоставлена власть в городе. Было предположение, что и раньше
Эльпиника смягчила вражду Перикла к Кимону, когда против него был возбужден
уголовный процесс {19}, а Перикла народ выбрал одним из обвинителей. Когда к
нему пришла Эльпиника с просьбой, он улыбнулся и сказал: "Стара ты, стара,
Эльпиника, чтобы делать такие дела!" Несмотря на это, Перикл только раз
выступил с речью, лишь формально исполнив возложенное на него поручение, и
ушел, меньше всех обвинителей повредив Кимону.
Как же после этого верить обвинению Идоменея против Перикла, будто бы
он своего друга Эфиальта, принадлежавшего к одной с ним партии, коварно убил
из ревности и зависти к его славе? Не знаю, откуда он взял это и, словно
желчь, излил на человека, может быть, не во всем безупречного, но во всяком
случае человека с благородным образом мыслей, с честью в душе, к которым не
привьется ни одна такая жестокая, зверская страсть. Нет, по свидетельству
Аристотеля {20}, Эфиальта, ярого сторонника олигархии и неумолимого при
сдаче отчетов и при преследовании судом преступников, тайно убили
злоумышлявшие против него враги с помощью Аристодика из Танагры. Кимон умер
на Кипре в должности стратега.
11. Между тем аристократическая партия, уже раньше видевшая, что Перикл
стал самым влиятельным человеком в Афинах, все-таки хотела противопоставить
ему какого-нибудь противника, который бы ослабил его влияние, чтобы в Афинах
не образовалась полная монархия. В противовес ему они выставили Фукидида из
Алопеки, человека умеренного, бывшего в свойстве с Кимоном. Фукидид не был
таким любителем войны, как Кимон; но он был больше склонен к общественной
жизни и к занятию политикой. Оставаясь в городе и ведя борьбу с Периклом на
трибуне, он скоро восстановил равновесие между приверженцами различных
взглядов. Он не дозволил так называемым "прекрасным и хорошим" {21}
рассеиваться и смешиваться с народом, как прежде, когда блеск их значения
затмевался толпою; он отделил их, собрал в одно место; их общая сила
приобрела значительный вес и склонила чашу весов. Уже с самого начала была в
государстве, как в железе, незаметная трещина, едва-едва указывавшая на
различие между демократической и аристократической партией; но теперь борьба
между Периклом и Кимоном и их честолюбие сделали очень глубокий разрез в
государстве: одна часть граждан стала называться "народом", другая -
"немногими". Вот почему Перикл тогда особенно ослабил узду народу и стал
руководствоваться в своей политике желанием угодить ему: он постоянно
устраивал в городе какие-нибудь торжественные зрелища, или пиршества, или
шествия, занимал жителей благородными развлечениями, каждый год посылал по
шестидесяти триер, на которых плавало много граждан по восьми месяцев и
получало жалованье, вместе с тем приобретая навык и познания в морском деле.
Кроме того, тысячу человек клерухов он послал в Херсонес, в Наксос пятьсот,
в Андрос половину этого числа, во Фракию тысячу для поселения среди
бисалтов, других в Италию, при возобновлении Сибариса, который теперь стали
называть Фуриями. Проводя эти мероприятия, он руководился желанием
освободить город от ничего не делающей и вследствие праздности беспокойной
толпы и в то же время помочь бедным людям, а также держать союзников под
страхом и наблюдением, чтобы предотвратить их попытки к восстанию поселением
афинских граждан подле них.
12. Но, что доставило жителям всего больше удовольствия и послужило
городу украшением, что приводило весь свет в изумление, что, наконец,
является единственным доказательством того, что прославленное могущество
Эллады и ее прежнее богатство не ложный слух, - это постройка величественных
зданий. Но за это, более чем за всю остальную политическую деятельность
Перикла, враги осуждали его и чернили в Народном собрании. "Народ позорит
себя, - кричали они, - о нем идет дурная слава за то, что Перикл перенес
общую эллинскую казну к себе из Делоса; самый благовидный предлог, которым
может оправдываться народ от этого упрека, тот, что страх перед варварами
{22} заставил его взять оттуда общую казну и хранить ее в безопасном месте;
но и это оправдание отнял у народа Перикл. Эллины понимают, что они терпят
страшное насилие и подвергаются открытой тираннии, видя, что на вносимые ими
по принуждению деньги, предназначенные для войны, мы золотим и наряжаем
город, точно женщину-щеголиху, обвешивая его дорогим мрамором, статуями
богов и храмами, стоящими тысячи талантов".
Ввиду этого Перикл указывал народу: "Афиняне не обязаны отдавать
союзникам отчет в деньгах, потому что они ведут войну в защиту их и
сдерживают варваров, тогда как союзники не поставляют ничего - ни коня, ни
корабля, ни гоплита, а только платят деньги; а деньги принадлежат не тому,
кто их дает, а тому, кто получает, если он доставляет то, за что получает.
Но, если государство снабжено в достаточной мере предметами, нужными для
войны, необходимо тратить его богатство на такие работы, которые после
окончания их доставят государству вечную славу, а во время исполнения будут
служить тотчас же источником благосостояния, благодаря тому, что явится
всевозможная работа и разные потребности, которые пробуждают всякие ремесла,
дают занятие всем рукам, доставляют заработок чуть не всему государству, так
что оно на свой счет себя и украшает, и кормит". И действительно, людям
молодым и сильным давали заработок из общественных сумм походы; а Перикл
хотел, чтобы рабочая масса, не несущая военной службы, не была обездолена,
но вместе с тем чтобы она не получала денег в бездействии и праздности.
Поэтому Перикл представил народу множество грандиозных проектов
сооружений и планов работ, требовавших применения разных ремесел и
рассчитанных на долгое время, чтобы остающееся в городе население имело
право пользоваться общественными суммами нисколько не меньше граждан,
находящихся во флоте, в гарнизонах, в походах. И правда, там, где были
материалы: камень, медь, слоновая кость, золото, черное дерево, кипарис; где
были ремесленники, обрабатывающие эти материалы: плотники, мастера глиняных
изделий, медники, каменотесы, красильщики золота, размягчители слоновой
кости, живописцы, эмалировщики, граверы; люди причастные к перевозке и
доставке этих материалов: по морю - крупные торговцы, матросы, кормчие, а по
земле - тележные мастера, содержатели лошадей, кучера, крутильщики канатов,
веревочники, шорники, строители дорог, рудокопы; где, словно у полководца,
имеющего собственную армию, у каждого ремесла была организованная масса
низших рабочих, не знавших никакого мастерства, имевшая значение простого
орудия, "тела" при производстве работ, - там эти работы распределяли, сеяли
благосостояние во всяких, можно сказать, возрастах и способностях.
13. Между тем росли здания, грандиозные по величине, неподражаемые по
красоте. Все мастера старались друг перед другом отличиться изяществом
работы; особенно же удивительна была быстрота исполнения. Сооружения, из
которых каждое, как думали, только в течение многих поколений и человеческих
жизней с трудом будет доведено до конца, - все они были завершены в цветущий
период деятельности одного государственного мужа. Правда, говорят, когда
живописец Агафарх однажды хвалился, что он скоро и легко рисует фигуры живых
существ, то Зевксид, услышав это, сказал: "А я так долго!" И действительно,
легкость и быстрота исполнения не дает произведению ни долговечности, ни
художественного совершенства. Напротив, время, затраченное на труд для
исполнения его, возмещается прочностью и надежной сохранностью.
Тем более удивления поэтому заслуживают творения Перикла, что они
созданы в короткое время, но для долговременного существования. По красоте
своей они с самого начала были старинными, а по блестящей сохранности они
доныне свежи, как будто недавно окончены: до такой степени они всегда блещут
каким-то цветом новизны и сохраняют свой вид не тронутым рукою времени, как
будто эти произведения проникнуты дыханием вечной юности, имеют не стареющую
душу!
Всем распоряжался и за всем наблюдал у Перикла Фидий, хотя при каждом
сооружении были великие зодчие и художники. Именно, Парфенон "Стофутовый"
{23} сооружали Калликрат и Иктин; храм для мистерий в Элевсине начал строить
Кориб: он поставил колонны на полу и соединил их архитравом. После смерти
его Метаген из Ксипеты поставил на них фриз и верхние колонны; а крышу с
отверстием для света на этом храме возвел Ксенокл из Холарга. Длинную стену,
которую предложил возвести Перикл (Сократ говорит, что сам слышал это {24}),
подрядился строить Калликрат. Кратин в одной комедии смеется над этой
постройкой, что она медленно двигается:
Перикл уже давно все строит на словах,
А дела не видать.
Одеон {25} во внутренней части имел много мест для сиденья и колонн;
крыша его, покатая со всех сторон, выходила из одной вершины; говорят, он
был построен наподобие палатки персидского царя тоже под руководством
Перикла. Вот почему Кратин во "Фракиянках" опять шутит над ним:...
Вон Зевс идет. А голова!.. - как лук!
И на макушке он свой Одеон несет;
Небось теперь он рад - изгнанья страх прошел.
Во имя своего честолюбия Перикл тогда впервые добился народного
постановления, чтобы на Панафинеях {26} происходило музыкальное состязание;
выбранный судьей состязания, он сам установил правила, которыми участники
состязания должны руководиться при игре на флейте, пении и игре на кифаре.
Тогда, как и впоследствии, в Одеоне устраивались музыкальные состязания.
Пропилеи {27} акрополя были построены в течение пяти лет при
архитекторе Мнесикле. Удивительный случай показал, что богиня не покинула
постройку, а напротив, помогала и принимала участие в окончании ее. Самый
деятельный и трудолюбивый из мастеров, оступившись, упал с высоты; ему было
так плохо, что врачи не надеялись на выздоровление. Перикл был очень
опечален этим; но богиня явилась ему во сне и указала способ лечения, при
помощи которого Перикл скоро и легко вылечил больного. По этому случаю
Перикл поставил бронзовую статую Афины Гигии {28} на акрополе около алтаря,
который, как говорят был и прежде.
Между тем, Фидий работал над золотой статуей богини, и в надписи на
мраморной доске он назван творцом ее. Почти все лежало на нем и, как мы
сказали, он по дружбе с Периклом был поставлен во главе всех мастеров. Это
навлекло на одного зависть, на другого злословие, - будто Фидий принимает
для Перикла свободных женщин, приходящих осматривать постройки. Комики
ухватились за эту сплетню, распускали слухи о страшном распутстве Перикла,
обвиняли его в связи с женой Мениппа, его друга и помощника по должности
стратега, смеялись над Пирилампом, разводившим птиц, и говорили, будто он по
дружбе с Периклом потихоньку посылает павлинов в подарок женщинам, с
которыми Перикл находится в близких отношениях.
Впрочем, разве можно удивляться тем, кто избрал своей профессией
зубоскальство, кто считает долгом приносить жертвы завистливой толпе, точно
какому злому демону, злословием над выдающимися людьми, когда и Стесимброт
Фасосский дерзнул обвинять Перикла в таком страшном, нечестивом
преступлении, о котором говорится только в мифах, - в связи с женою
собственного сына? До такой степени, по-видимому, во всех отношениях трудно
путем исследования найти истину, когда позднейшим поколениям предшествующее
время заслоняет познание событий, а история, современная событиям и лицам,
вредит истине, искажая ее, с одной стороны, из зависти и
недоброжелательства, с другой - из угодливости и лести.
14. Фукидид и ораторы его партии подняли крик, что Перикл растрачивает
деньги и лишает государство доходов. Тогда Перикл в Собрании предложил
народу вопрос, находит ли он, что издержано много. Ответ был, что очень
много. "В таком случае, - сказал Перикл, - пусть эти издержки будут не на
ваш счет, а на мой, и на зданиях я напишу свое имя". После этих слов Перикла
народ, восхищенный ли величием его духа, или не желая уступить ему славу
таких построек, закричал, чтобы он все издержки относил на общественный счет
и тратил, ничего не жалея. Наконец, он вступил в борьбу с Фукидидом, рискуя
сам подвергнуться остракизму. Он добился изгнания Фукидида и разбил
противную партию.
15. Когда таким образом был совершенно устранен раздор и в государстве
настало полное единение и согласие, Перикл сосредоточил в себе и сами Афины
и все дела, зависевшие от афинян, - взносы союзников, армии, флот, острова,
море, великую силу, источником которой служили как эллины, так и варвары, и
верховное владычество, огражденное покоренными народами, дружбой с царями и
союзом с мелкими властителями.
Но Перикл был уже не тот, - не был, как прежде, послушным орудием
народа, легко уступавшим и мирволившим страстям толпы, как будто дуновениям
ветра; вместо прежней слабой, иногда несколько уступчивой демагогии,
наподобие приятной, нежной музыки, он в своей политике затянул песню на
аристократический и монархический лад и проводил эту политику согласно с
государственным благом прямолинейно и непреклонно. По большей части он вел
за собою народ убеждением и наставлением, так что народ сам хотел того же.
Однако бывали случаи, когда народ выражал недовольство; тогда Перикл
натягивал вожжи и, направляя его к его же благу, заставлял его повиноваться
своей воле, действуя совершенно так же, как врач, который при
продолжительной переменчивой болезни по временам дозволяет безвредные
удовольствия, по временам же применяет сильные средства и спасительные
лекарства.
В народе, имеющем столь сильную власть, возникают, естественно,
всевозможные страсти. Перикл один умел искусно управлять ими, воздействуя на
народ главным образом надеждой и страхом, как двумя рулями: то он сдерживал
его дерзкую самоуверенность, то при упадке духа ободрял и утешал его. Он
доказал этим, что красноречие, говоря словами Платона {29}, есть искусство
управлять душами и что главная задача его заключается в умении правильно
подходить к различным характерам и страстям, будто к каким-то тонам и звукам
души, для извлечения которых требуется прикосновение или удар очень умелой
руки. Однако причиной этого была не просто сила слова, но, как говорит
Фукидид {30}, слава его жизни и доверие к нему: все видели его бескорыстие и
неподкупность. Хотя он сделал город из великого величайшим и богатейшим,
хотя он могуществом превзошел многих царей и тираннов, из которых иные
заключали договоры с ним, обязательные даже для их сыновей, он ни на одну
драхму не увеличил своего состояния против того, которое оставил ему отец.
16. А между тем он был всесилен; об этом Фукидид говорит прямо;
косвенным доказательством этого служат злобные выходки комиков, которые
называют его друзей новыми писистратидами, а от него самого требуют клятвы,
что он не будет тиранном, так как его выдающееся положение не сообразно с
демократией и слишком отяготительно. А Телеклид указывает, что афиняне
предоставили ему
Всю дань с городов; он город любой мог связать иль оставить свободным,
И крепкой стеною его оградить и стены снова разрушить.
В руках его все: и союзы, и власть, и сила, и мир, и богатства.
Такое положение Перикла не было счастливой случайностью, не было высшей
точкой какой-то мимолетной блестящей государственной деятельности или
милостью народа за нее, - нет, он сорок лет первенствовал среди Эфиальтов,
Леократов, Миронидов, Кимонов, Толмидов и Фукидидов, а после падения
Фукидида и изгнания его остракизмом он не менее пятнадцати лет обладал
непрерывной, единоличной властью, хотя должность стратега дается на один
год. При такой власти он остался неподкупным, несмотря на то, что к денежным
делам не относился безразлично. Для управления состоянием, доставшимся ему
от отца на законном основании, он придумал такую систему, которую считал
наиболее удобной и точной, чтобы оно не растратилось из-за его нерадения и,
с другой стороны, чтобы не доставляло ему, при его занятиях, много хлопот и
не отнимало времени: именно, годовой урожай он продавал весь сразу, и потом
покупал все нужное на рынке; такого порядка он держался в жизни и в
повседневных расходах. Это не нравилось его взрослым сыновьям, и для их жен
он был не щедрым давальцем; они жаловались на то, что расходы были
рассчитаны по дням и сведены до минимума с величайшей аккуратностью, так что
ничего не было лишнего, как должно было быть в большом доме при богатом
хозяйстве, а напротив, все расходы и приходы были высчитаны и вымерены.
Поддерживал весь этот аккуратный порядок его слуга Эвангел, один, как никто
другой, по натуре ли своей способный к хозяйству или приученный к нему
Периклом.
Конечно, это несогласно с философией Анаксагора, который по вдохновению
свыше или по внушениям своего великого духа бросил свой дом, оставил землю
без обработки на пастбище овцам. Однако, мне думается, жизнь
философа-созерцателя и государственного деятеля - не одно и то же: первый
устремляет ум к прекрасному, не нуждаясь в орудиях и внешних средствах, а
для второго, который применяет добродетель к человеческим потребностям,
богатство в некоторых случаях может не только быть необходимым, но и служить
его высоким целям, как оно и служило Периклу, помогавшему многим бедным
согражданам.
Такой случай рассказывают и про самого Анаксагора. Однажды, когда
Перикл был очень занят, Анаксагор, уже старик, лежал без призора, накрывши
голову, чтобы покончить жизнь, уморив себя голодом. Когда известие об этом
дошло до Перикла, он в испуге сейчас же побежал к старику и стал уговаривать
его оставить это намерение, оплакивая не его, а себя при мысли, что лишится
такого советника в государственных делах. Тогда Анаксагор открыл голову и
сказал ему: "Перикл, и тот, кто имеет надобность в лампе, подливает в нее
масла".
17. Когда спартанцы стали смотреть с неудовольствием на возвышение
Афин, Перикл, желая еще более пробудить народную гордость и внушить
гражданам стремление к великим делам, внес в Народное собрание предложение о
том, чтобы все эллины, где бы они ни жили, в Европе или в Азии, в малых
городах и больших, послали на общий съезд в Афины уполномоченных для
совещания об эллинских храмах, сожженных варварами {31}, о жертвах, которые
они должны принести за спасение Эллады по обету, данному богам, когда они
сражались с варварами, о безопасном для всех плавании по морю и о мире. Для
этой цели афиняне послали двадцать человек в возрасте свыше пятидесяти лет:
пятеро из них приглашали ионян и дорян в Азии и островитян до Лесбоса и
Родоса; пятеро отправились в места при Геллеспонте и во Фракии до Византия;
еще пятеро были посланы в Беотию, Фокиду и Пелопоннес, а из него через
Локриду на материк до Акарнании и Амбракии; остальные отправились через
Эвбею к жителям Эты, к Малийскому заливу, к ахейцам во Фтиотиде и к
фессалийцам. Послы уговаривали эллинов прийти в Афины и принять участие в
совещаниях о мире и общих действиях Эллады. Однако ничто из этого не
осуществилось на деле; представители городов не собрались, как говорят,
ввиду противодействия спартанцев и неудачи этой попытки прежде всего в
Пелопоннесе. Я вставил этот эпизод, чтобы показать ум и величие замыслов
Перикла.
18. Как стратег, Перикл славился больше всего своею осторожностью: он
добровольно не вступал в сражение, если оно было опасно и исход его был
сомнителен; тем военачальникам, которые рискованным путем получали блестящий
успех и возбуждали общий восторг как великие полководцы, он не подражал и не
ставил их себе в образец; он неизменно говорил согражданам, что, насколько
от него зависит, они навсегда останутся бессмертны.
Так, он увидал, что Толмид, сын Толмея, полагаясь на прежние успехи и
ввиду необыкновенного почета за свои военные подвиги, в совсем не подходящий
момент предпринимает вторжение в Беотию. Он уже успел склонить самых храбрых
и честолюбивых юношей принять участие в походе в качестве добровольцев; их
было тысяча человек, не считая остального войска. Перикл старался удержать
его от этого предприятия и отговорить в Народном собрании и произнес при
этом знаменитую фразу, что, если он и не послушается Перикла, то во всяком
случае не сделает ошибки, если подождет самого умного советника - времени.
Тогда эти слова не встретили большого одобрения; но, когда спустя несколько
дней пришло известие о поражении Толмида в битве при Коронее и его гибели, а
также о гибели многих славных граждан, тогда предостережение Перикла
доставило ему расположение сограждан и большую славу как разумному человеку
и патриоту.
19. Среди походов Перикла особенно популярен был его поход в Херсонес,
доставивший спасение жившим там эллинам. Перикл не только привел с собою
тысячу афинских колонистов и усилил ими население городов, но также провел
поперек перешейка укрепления и заграждения от моря до моря и тем поставил
препятствие набегам фракийцев, живших во множестве около Херсонеса, и
положил конец непрерывной, тяжелой войне, от которой постоянно страдала эта
земля, бывшая в непосредственном соприкосновении с варварами-соседями и
наполненная разбойничьими шайками, как пограничными, так и находившимися в
ее пределах.
За границей Перикл прославился изумительным морским походом вокруг
Пелопоннеса. С эскадрой в сто триер он отплыл из Пег в Мегариде. Он
опустошил не только большую часть побережья, как сделал раньше его Толмид,
но и проникал с гоплитами, бывшими во флоте, в глубь страны далеко от моря:
всех он приводил в страх своим нашествием и заставлял укрываться под защиту
стен; только при Немее сикионцы выступили против него и начали сражение, но
он обратил их в бегство в открытом бою и воздвиг трофей. В Ахайе, которая
была в дружбе с Афинами, он взял на борт отряд солдат и переправился на
судах к противолежащему материку; проплыв мимо Ахелоя, он опустошил
Акарнанию, запер эниадцев в их городе, разорил их область и отплыл на
родину, показав себя врагам - грозным, согражданам - осторожным и энергичным
полководцем; действительно, с его отрядом не произошло ни одного даже и
случайного несчастия.
20. Прибыв в Понт с большой эскадрой, блестяще снаряженной, он сделал
для эллинских городов все, что им было нужно, и отнесся к ним дружелюбно; а
окрестным варварским народам, их царям и князьям он показал великую мощь,
неустрашимость, смелость афинян, которые плывут, куда хотят, и все море
держат в своей власти. Жителям Синопы Перикл оставил тринадцать кораблей под
командой Ламаха и отряд солдат для борьбы с тиранном Тимесилеем. После
изгнания последнего и его приверженцев он провел в Народном собрании
постановление о том, чтобы в Синопу было отправлено шестьсот человек афинян,
изъявивших на то согласие; они должны были жить вместе с коренными
гражданами Синопы, поделив с ними дома и землю, которую прежде занимали
тиранны {32}. В других случаях Перикл не уступал стремлениям сограждан и не
дал себя увлечь, когда они, гордые своим могуществом и такими успехами,
хотели предпринять новый поход в Египет и поднять восстание в приморских
областях владений персидского царя. Многие уже тогда были одержимы той
роковой, злополучной страстью к Сицилии, которую впоследствии разожгли
Алкивиад и ораторы, возглавлявшие его сторонников. Некоторым снилась даже
Этрурия и Карфаген, и нельзя сказать, что на это не было надежды, ввиду
обширности афинского государства и благоприятного течения дел.
21. Однако Перикл сдерживал такое стремление сограждан к предприятиям в
чужих странах и старался отбить у них охоту вмешиваться не в свои дела. Он
направлял силы государства главным образом на охрану и укрепление наличных
владений, считая уже достаточно важным делом остановить рост могущества
Спарты. Поэтому он вообще относился к ней недоброжелательно. Это он
показывал во многих случаях, а особенно показал своими действиями во время
Священной войны. Когда спартанцы во время похода в Дельфы передали
дельфийцам храм, находившийся во владении фокейцев, Перикл тотчас же пошел
туда с войском и опять ввел фокейцев. Когда спартанцы получили от дельфийцев
право вопрошать оракул вне очереди и вырезали это постановление на лбу
медного волка {33}, то Перикл добился такого же преимущества для афинян и
начертал соответствующую надпись на правом боку того же волка.
22. Перикл правильно поступал, удерживая силы афинян в Элладе, как это
доказали дальнейшие события. Прежде всего восстала против афинян Эвбея; туда
Перикл пошел с войском. Тотчас после этого пришло известие о том, что Мегара
стала во враждебные отношения к Афинам и что пелопоннесская армия под
командой спартанского царя Плистоанакта стоит у границ Аттики. Перикл
поспешно вернулся с Эвбеи, чтобы вести войну в Аттике. Вступить в сражение с
большим храбрым войском гоплитов Перикл не осмелился, несмотря на их вызов.
Но он заметил, что Плистоанакт, еще совсем молодой человек, пользуется
советами главным образом Клеандрида, которого эфоры, ввиду молодости
Плистоанакта, назначили наблюдателем и помощником. Перикл вошел с ним в
тайные переговоры, в скором времени подкупил его и уговорил увести
пелопоннесцев из Аттики. Когда войско отступило и было распущено по городам,
раздраженные спартанцы наложили на царя большой денежный штраф, которого он
не мог уплатить, а потому добровольно удалился из Спарты; а Клеандрид бежал
из отечества и был приговорен к смертной казни.
Клеандрид был отцом Гилиппа, который нанес поражение афинянам в
Сицилии. Должно быть, природа привила Гилиппу корыстолюбие, как некую
наследственную болезнь; после славных подвигов он тоже из-за корыстолюбия
должен был с позором бежать из Спарты. Об этом мы рассказали в жизнеописании
Лисандра {34}.
23. Когда Перикл в своем отчете по должности стратега поставил расход в
десять талантов, издержанных "на необходимое", то народ принял эту статью
расхода без всяких расспросов, не входя в расследование этой тайны.
Некоторые авторы, в том числе философ Феофраст, свидетельствуют, что каждый
год Перикл посылал в Спарту по десяти талантов, которыми он задабривал
правительство и тем отвращал войну. Этим способом он не покупал мир, а
только выигрывал время, в которое мог спокойно приготовиться, чтобы потом
успешнее вести войну.
Итак, Перикл опять обратился против повстанцев и, прибыв на Эвбею на
пятидесяти кораблях с пятью тысячами гоплитов, привел города к покорности.
Из Халкиды он изгнал так называемых "гиппоботов" {35} [hippobotes], богачей,
пользовавшихся особенной славой, жителей Гестиеи заставил всех выселиться из
своей области и на место их поселил афинян: так непреклонен был он только к
ним за то, что они, захватив афинский корабль, перебили всех бывших на нем
людей.
24. После этого между афинянами и спартанцами было заключено перемирие
на тридцать лет.
Перикл провел в Народном собрании постановление о походе на Самос под
предлогом, что самосцы не послушались приказания прекратить войну с Милетом.
Но, так как есть предположение, что Перикл предпринял поход на Самос в угоду
Аспасии, то, может быть, теперь как раз было бы уместно поставить вопрос об
этой женщине - каким великим искусством или силой она обладала, если
подчинила себе занимавших первое место государственных деятелей и даже
философы много говорили о ней как о женщине незаурядной.
Она была родом из Милета, дочерью Аксиоха; в этом все согласны.
Говорят, она, идя по стопам одной старинной ионянки, некоей Фаргелии,
заводила связи с мужчинами только самого высокого ранга. И Фаргелия,
красавица собою, соединявшая обаяние с ловкостью в политических интригах,
жила с очень многими мужчинами из эллинов и всех, бывших с нею в близких
отношениях, привлекала на сторону персидского царя, а через них, как людей
высокопоставленных и очень влиятельных, она сеяла в городах начала
персидского влияния. Что касается Аспасии, то, по некоторым известиям,
Перикл пленился ею как умной женщиной, понимавшей толк в государственных
делах. Да и Сократ иногда ходил к ней со своими знакомыми, и ученики его
приводили к ней своих жен, чтобы послушать ее рассуждения, хотя профессия ее
была не из красивых и не из почтенных: она была содержательницей девиц
легкого поведения {36}. Эсхин говорит, что и Лисикл, торговец скотом,
человек ничтожный сам по себе и низкого происхождения, стал первым человеком
в Афинах, потому что жил с Аспасией после смерти Перикла. У Платона в
"Менексене" {37}, хотя начало его написано в шутливом тоне, все-таки есть
доля исторической правды: именно, что эта женщина славилась тем, что многие
в Афинах искали ее общества ради ее ораторского таланта.
Тем не менее очевидно, что привязанность Перикла к Аспасии была
основана скорее на страстной любви. У него была законная жена, его
родственница, бывшая прежде замужем за Гиппоником, от которого она имела
сына Каллия "Богатого"; и от брака с Периклом у нее были сыновья - Ксанфипп
и Парал. Потом, когда совместная жизнь перестала им нравиться, он вместе с
ее опекуном с ее согласия выдал ее замуж за другого, а сам взял Аспасию и
чрезвычайно ее любил. Говорят, при уходе из дома и при возвращении с площади
он ежедневно приветствовал ее и целовал. В комедиях ее называют новой
Омфалой, Деянирой, Герой. Кратин прямо называет ее наложницей в следующих
стихах:
Геру Распутство рождает ему, наложницу с взглядом бесстыдным.
Имя Аспасия ей.
По-видимому, от нее у Перикла был незаконнорожденный сын, которого
Эвполид вывел в "Демах", где сам Перикл спрашивает так: "А незаконный-то мой
жив?" На это Миронид отвечает:
Да, был бы мужем он давно,
Но срам страшит его: блуднице он родня {38}.
Говорят, Аспасия достигла такой известности и славы, что даже Кир, -
тот, который вел войну с персидским царем из-за престола, - назвал самую
любимую свою наложницу, которая прежде носила имя "Мильт_о_", Аспасией. Она
была фокеянка, дочь Гермотима; когда Кир пал в сражении, ее отвели к царю, и
у него она пользовалась очень большим влиянием.
Отбросить и обойти молчанием этот эпизод, вспомнившийся мне при
описании последних событий, пожалуй, было бы неестественно.
25. Итак, Перикла обвиняют в том, что он провел в Народном собрании
постановление о походе на Самос главным образом ради Милета - по просьбе
Аспасии. Эти города вели войну из-за Приены; самосцы одерживали победы и не
хотели слушать приказания афинян прекратить войну и передать дело на решение
третейского суда в Афинах. Тогда Перикл двинулся с флотом к Самосу, низложил
бывшее там олигархическое правление и, взяв в заложники пятьдесят человек из
числа первых лиц в городе и столько же детей, отправил их на Лемнос.
Говорят, каждый из заложников давал ему за себя по таланту, и еще много
денег предлагали лица, не желавшие учреждения демократического правления в
городе. Кроме того, перс Писсуфн, относившийся благожелательно к самосцам,
послал ему десять тысяч золотых в виде отступного за город. Однако Перикл
ничего этого не взял, но, поступив с самосцами, как решил, учредил там
демократическое правление и отплыл в Афины. Самосцы тотчас же восстали;
Писсуфн выкрал для них заложников и сделал все приготовления к войне. Тогда
Перикл опять двинулся с флотом на них, но они не унимались и не пугались, а
решили со всей энергией оспаривать господство на море у афинян. Произошло
жаркое сражение на море около острова, называемого Трагиями. Перикл одержал
блестящую победу, разбив со своими сорока четырьмя кораблями семьдесят
кораблей, из которых двадцать были грузовые {39}.
26. Одержав победу и преследуя побежденных, Перикл овладел гаванью и
стал осаждать самосцев, которые все еще отваживались делать вылазки и
сражаться перед своими стенами. Когда из Афин пришел другой флот, еще
больший, и самосцы были совершенно заперты, Перикл взял шестьдесят триер и
вышел в открытое море. По сообщению большинства наших источников, он хотел
встретить финикийский флот, шедший на помощь Самосу, и дать ему сражение на
возможно большем расстоянии от Самоса; а по словам Стесимброта, он имел в
виду поход на Кипр, что, по-видимому, невероятно.
Тем ли, другим ли соображением он руководился, но во всяком случае он,
кажется, сделал оплошность. После его отъезда философ Мелисс, сын Ифагена,
бывший тогда стратегом самосцев, видя малочисленность кораблей или
неопытность стратегов и относясь с пренебрежением к противнику, уговорил
сограждан напасть на афинян. Произошло сражение, в котором самосцы одержали
победу; они взяли много пленных, уничтожили много кораблей, стали свободно
плавать по морю, запасались предметами, нужными для войны, которых прежде у
них не было. По словам Аристотеля, Мелисс победил даже самого Перикла еще
раньше в морском сражении.
Самосцы, в отмщение афинянам за их издевательство, ставили на лбу у
пленных клеймо в виде совы {40}, потому что и афиняне ставили на пленных
самосцах клеймо - "самену". Самена - это корабль, у которого выпуклая
носовая часть имеет форму свиного рыла, а сам корабль широк, так что
напоминает полость живота; он годится для перевозки товаров и быстро ходит.
Такое название он полупил оттого, что впервые появился у самосцев и был
построен по приказанию тиранна Поликрата. На это клеймо, говорят, намекает
Аристофан в стихе:
Народ самосский ввел куда как много букв {41}.
27. Итак, Перикл, узнав о несчастии в лагере, поспешил к нему на
помощь. Мелисс вышел против него, но Перикл победил неприятелей, обратил их
в бегство и тотчас стал окружать город стеной, предпочитая тратить деньги и
время, чтобы одолеть врагов и взять город, но не подвергать сограждан ранам
и опасностям. Но афинянам наскучила эта проволочка, они жаждали боя, так что
трудно было удержать их; поэтому Перикл разделил все войско на восемь частей
и бросал между ними жребий: той части, которой доставался белый боб, он
позволял пировать и гулять, тогда как остальные занимались ратными трудами.
Вот от этого белого боба, говорят, и получилось выражение "белый день",
которым люди называют день, счастливый для них.
По рассказу Эфора, Перикл употреблял при осаде и машины, возбуждавшие
тогда удивление своей новизной. При нем находился механик Артемон, хромой,
которого приносили на носилках, когда работа требовала его присутствия;
поэтому он и был прозван "Перифоретом", то есть "Носимым вокруг". Этот факт
опровергает Гераклид Понтийский на основании стихов Анакреонта, в которых
Артемон Перифорет упоминается за несколько поколений до Самосской войны и
этих событий. Этот Артемон, по словам Гераклида, был человек изнеженный,
малодушный и трусливый, по большей части сидевший дома, причем двое слуг
держали над его головой медный щит, чтобы на него ничего не упало сверху.
Если ему нужно было выйти из дому, то его носили на маленькой висячей койке
подле самой земли; по этой причине он и был прозван Перифоретом.
28. На девятом месяце осады самосцы сдались. Перикл разрушил их стены,
отобрал корабли и наложил на них большую контрибуцию деньгами. Часть ее
самосцы тотчас же внесли; другую часть обязались уплатить в назначенный
срок, в обеспечение чего дали заложников.
Дурид Самосский прибавляет к этому в трагическом тоне рассказ о
страшной жестокости, в которой он обвиняет афинян и Перикла; но о ней не
упоминают ни Фукидид, ни Эфор, ни Аристотель; по-видимому, рассказ о
жестокости - вымысел. Он говорит, будто Перикл привез самосских начальников
кораблей и воинов в Милет и там на площади продержал их привязанными к
доскам в течение десяти дней и, наконец, когда они были уже в изнеможении,
велел их убить ударами палки по голове, а тела бросить без погребения. Но
Дурид не имеет обычая держаться истины в своем повествовании даже там, где у
него нет никакого личного интереса; тем более в данном случае он,
по-видимому, представил в более страшном виде несчастия своей родины, чтобы
навлечь нарекания на афинян.
После покорения Самоса Перикл возвратился в Афины, устроил
торжественные похороны воинов, павших на войне, и, согласно обычаю, произнес
на их могилах речь, которая привела всех в восторг. Когда он сходил с
кафедры, все женщины приветствовали его, надевали на него венки и ленты, как
на победителя на всенародных играх; но Эльпиника подошла к нему и сказала:
"Да, Перикл, твои подвиги достойны восторга и венков: ты погубил много
добрых граждан наших не в войне с финикиянами и мидянами, как брат мой
Кимон, а при завоевании союзного и родственного нам города". На эти слова
Эльпиники Перикл с легкой улыбкой, говорят, ответил стихом Архилоха {42}.
Не стала бы старуха мирром мазаться.
После покорения Самоса, как рассказывает Ион, Перикл ужасно
возгордился: Агамемнон в десять лет взял варварский город, а он в девять
месяцев покорил первых, самых сильных ионян! И такое сознание своих заслуг
нельзя назвать несправедливым: эта война на самом деле представляла большую
опасность, и исход ее был очень сомнителен, если правда, что самосцы, как
утверждает Фукидид {43}, чуть-чуть не отняли у афинян господство на море.
29. После этого, когда уже поднимались волны Пелопоннесской войны,
Перикл уговорил народ послать помощь Керкире, которая подверглась нападению
со стороны Коринфа, и присоединить к себе остров, сильный своим флотом,
ввиду того, что пелопоннесцы вот-вот начнут войну с Афинами. Когда народ
вынес постановление об оказании помощи, Перикл послал только десять
кораблей, поручив начальство над ними Кимонову сыну, Лакедемонию, как бы в
насмешку над ним: между домом Кимоновым и спартанцами были очень
благожелательные и дружественные отношения. Перикл предполагал, что, если
Лакедемоний во время своего командования не совершит никакого важного,
выдающегося подвига, то его можно будет еще больше обвинять в преданности
Спарте; поэтому он и дал ему так мало кораблей и послал его в поход против
его желания. Вообще Перикл постоянно противился возвышению Кимоновых
сыновей, указывая, что они и по именам своим не настоящие афиняне, а чужие,
иноземцы; и действительно, одному из них было имя Лакедемоний, другому
Фессал, третьему Элей. Был слух, что все они сыновья одной аркадянки.
Перикла порицали за то, что он дал десять триер: говорили, что он
оказал мало помощи керкирянам, нуждавшимся в ней, но зато дал своим
противникам веский довод для обвинений. Тогда Перикл отправил в Керкиру
другую эскадру побольше, но она пришла уже после сражения.
Раздраженные коринфяне жаловались в Спарте на афинян, к ним
присоединились мегаряне, которые обвиняли афинян в том, что им прегражден
доступ на все рынки {44}, на все пристани, находящиеся во владении афинян,
вопреки общему праву и клятвам между эллинами. Эгиняне тоже считали, что они
терпят обиды и насилия, но жаловались спартанцам тайно, не смея обвинять
афинян открыто. В это же время и Потидея, коринфская колония, но подвластная
афинянам, восстала против них; афиняне стали ее осаждать, и это еще более
ускорило начало войны.
Но, так как в Афины отправляли посольства и спартанский царь Архидам
старался решить большую часть жалоб мирным путем и успокаивал союзников, то
все эти причины, кажется, не вызвали бы войны против афинян, если бы они
согласились уничтожить постановление против мегарян и примириться с ними.
Поэтому Перикл, который больше всех противился этому и подстрекал народ не
прекращать вражды с мегарянами, считался впоследствии единственным
виновником войны.
30. Когда посольство прибыло из Спарты в Афины для переговоров по этому
делу, Перикл, говорят, стал ссылаться на один закон, запрещавший уничтожать
доску, на которой было написано это постановление. Тогда один из послов,
Полиалк, сказал: "А ты не уничтожай доску, а только переверни ее: ведь нет
закона, запрещающего это". Хотя эти слова показались остроумными, Перикл,
тем не менее не уступил. Таким образом, думаю, была у него какая-то
затаенная, личная ненависть к мегарянам; но он выставил против них обвинение
открытое, затрагивавшее общие интересы: именно, что мегаряне присваивают
себе священный участок земли {45}. Он предложил народу вынести постановление
о том, чтобы к ним был послан глашатай, и чтобы он же был послан к
спартанцам с жалобой на мегарян. Это постановление составлено Периклом; оно
имело целью справедливое и мягкое решение спора. Но, так как посланный
глашатай, Анфемокрит, погиб, как думали, по вине мегарян, Харин предложил
вынести против них другое постановление, по которому вражда с мегарянами
должна была продолжаться вечно, без перемирия и без переговоров; каждый
мегарянин, вступивший на землю Аттики, подлежал смертной казни; стратеги,
принося унаследованную от отцов присягу, должны были прибавлять к ней
клятву, что они по два раза в год будут вторгаться в мегарскую землю.
Анфемокрита постановили похоронить у Фриасийских ворот, которые теперь
называются "Дипилон" - "Двойными воротами". Мегаряне отрицают свое участие в
убийстве Анфемокрита и обращают обвинения на Аспасию и Перикла, цитируя в
доказательство этого известные, общераспространенные стихи из "Ахарнян"
{46}:
Но раз в Мегаре пьяные молодчики
Симету, девку уличную, выкрали.
Мегарцы, распаленные обидою,
Двух девок тут украли у Аспасии.
31. Итак, нелегко узнать, как началась война. Но отказ отменить
постановление все приписывают Периклу. Только одни объясняют его упорство
благородной гордостью, пониманием положения вещей и самыми лучшими
намерениями: он считал, говорят они, что спартанцы хотели испытать
уступчивость афинян, выставляя такое требование, и что согласиться с ним
означало бы для афинян признать свою слабость. Другие видят в его
высокомерном отношении к спартанцам лишь упрямство и соперничество с целью
показать свою силу.
Но самое тяжкое обвинение, подтверждаемое, однако, большинством
свидетелей, приблизительно такое. Скульптор Фидий подрядился изготовить
статую, как сказано выше. Так как он был другом Перикла и пользовался у него
большим авторитетом, то у него было много личных врагов и завистников; а
другие хотели на нем испытать настроение народа - как поступит народ в
случае суда над Периклом. Они уговорили одного из помощников Фидия, Менона,
сесть на площади в виде молящего и просить, чтобы ему дозволено было
безнаказанно сделать донос на Фидия и обвинять его. Народ принял донос
благосклонно. При разборе этого дела в Народном собрании улик в воровстве не
оказалось: по совету Перикла, Фидий с самого начала так приделал к статуе
золото и так ее обложил им, что можно было все его снять и проверить вес,
что в данном случае Перикл и предложил сделать обвинителям. Но над Фидием
тяготела зависть к славе его произведений, особенно за то, что, вырезая на
щите сражение с Амазонками, он изобразил и себя самого в виде плешивого
старика, поднявшего камень обеими руками; точно так же он поместил тут и
прекрасный портрет Перикла, сражающегося с Амазонкой. Рука Перикла,
державшая поднятое копье перед лицом, сделана мастерски, как будто хочет
прикрыть сходство, но оно видно с обеих сторон.
Итак, Фидий был отведен в тюрьму и там умер от болезни, а, по
свидетельству некоторых авторов, от яда, который дали ему враги Перикла,
чтобы повредить тому в общественном мнении {47}.
Доносчику Менону народ, по предложению Гликона, даровал свободу от всех
повинностей и приказал стратегам заботиться о его безопасности.
32. Около этого же времени против Аспасии был возбужден судебный
процесс по обвинению в нечестии. Обвинителем ее выступил комический поэт
Гермипп, который обвинял ее еще и в том, что к ней ходят свободные женщины,
которых она принимает для Перикла. Диопиф внес предложение о том, чтобы
люди, не верующие в богов или распространяющие учения о небесных явлениях,
были привлекаемы к суду как государственные преступники. Он хотел набросить
подозрение на Перикла косвенным путем, через Анаксагора. Так как народ
охотно принимал эти наветы, то, по предложению Драконтида, было, наконец,
сделано постановление о том, чтобы Перикл представил пританам отчеты в
деньгах {48}, а судьи судили бы на акрополе и брали бы камешки с алтаря.
Последнюю часть этого постановления Гагнон предложил отменить, а сам
предложил, чтобы дело разбиралось судьями в числе тысячи пятисот человек,
как бы ни захотели формулировать обвинение: в краже ли, или в лихоимстве,
или вообще в преступлении по должности.
Что касается Аспасии, то Перикл вымолил ей пощаду, очень много слез
пролив за нее во время разбирательства дела, как говорит Эсхин, и упросив
судей. А за Анаксагора он боялся и дал ему возможность тайным образом уйти
из города. Когда же из-за Фидиева дела его популярность пошатнулась, то он,
опасаясь суда, раздул медленно тлевшее пламя войны в надежде, что обвинения
рассеются и зависть смирится, когда граждане во время великих событий и
опасностей вверят отечество ему одному как человеку уважаемому и
авторитетному. Так вот какие указываются причины, по которым он не дозволил
сделать уступку спартанцам. Но истина неизвестна.
33. Спартанцы понимали, что в случае падения Перикла афиняне будут
гораздо сговорчивее. Поэтому они потребовали изгнания виновных в кощунстве
по делу Килона, в котором замешан был род Перикла с материнской стороны, как
говорит Фукидид {49}. Но эта попытка дала результат, противоположный тому,
какого ожидали спартанцы: вместо подозрений и злоречия сограждане окружили
Перикла еще большим доверием и уважением как человека, более всех
ненавистного и страшного неприятелям. Ввиду этого еще до вторжения в Аттику
Архидама во главе пелопоннесцев Перикл объявил афинянам, что, если Архидам,
опустошая страну, не коснется его. владений, по случаю ли дружеских
отношений гостеприимства между ними или чтобы дать врагам повод чернить его,
то он жертвует государству и землю, и усадьбы.
Спартанцы и их союзники с большим войском вторглись в Аттику под
предводительством царя Архидама., Опустошая страну, они дошли до Ахарн и
расположились там лагерем в ожидании, что афиняне под влиянием раздражения и
гордости вступят в решительный бой с ними. Но Периклу казалось опасным
начать сражение с шестьюдесятью тысячами пелопоннесских и беотийских
гоплитов (таково было число неприятелей при первом вторжении), подвергая
риску самый город. Граждан, которые требовали сражения и не могли выносить
происходившего опустошения страны, он старался успокоить: он указывал им,
что деревья, обрезанные и срубленные, скоро вырастают, а воротить назад
убитых отнюдь не так просто.
Народного собрания Перикл не созывал из опасения, что его заставят
поступить вопреки его убеждению. Как кормчий на корабле, когда в открытом
море поднимется ветер, приведя все в порядок, натянув канаты, действует по
правилам искусства, не взирая на слезы и просьбы испуганных пассажиров,
страдающих морской болезнью, так и Перикл, заперши городские ворота и
расставив везде караулы для безопасности, руководился своими соображениями,
мало обращая внимания на негодующие крики и недовольство граждан.
А между тем многие друзья приставали к нему с просьбами, многие враги
грозили и обвиняли его, хоры {50} пели насмешливые песни, чтоб его осрамить,
издевались над его командованием, называя его трусливым и отдающим отечество
в жертву врагам.
И Клеон уже тогда стал нападать на него, пользуясь раздражением
граждан, чтобы проложить себе путь к верховенству над народом, как
показывают следующие анапесты Гермиппа:
Эй, сатиров царь! Почему же ты
Не поднимешь копье? Лишь одни слова
Сыплешь ты про войну, все грозней и грозней,
А душа у тебя - Телета!
И, когда острят лезвие меча,
То, в страхе дрожа, ты зубами стучишь
От укусов смелых Клеона.
34. Однако ничто не могло поколебать Перикла: он кротко и молчаливо
переносил унижение и вражду. Он послал эскадру в сто кораблей против
Пелопоннеса, но сам не принял участия в походе, а оставался в городе, чтобы
держать его в своих руках, пока не ушли пелопоннесцы. Ища популярности у
народа, все еще роптавшего на войну, он старался задобрить его раздачею
денег и предлагал выводить колонии: так, изгнав жителей Эгины всех
поголовно, он разделил остров по жребию между афинянами. Некоторым утешением
служили также бедствия, которые терпели неприятели: флот во время похода
вокруг Пелопоннеса разорил страну на большом пространстве, разрушил деревни
и небольшие города; а с суши Перикл сам сделал вторжение в Мегарскую область
и опустошил ее всю. Несомненно, неприятели, нанося много вреда афинянам на
суше, но и сами терпя от них много вреда с моря, не могли бы так долго вести
войну, но скоро изнемогли бы, как сначала и предсказывал Перикл, если бы
какая-то божественная сила не противодействовала человеческим расчетам.
Однако, во-первых, разразилась губительная моровая болезнь {51} и поглотила
молодежь в цвете лет и сил. Болезнь имела вредное влияние и на тело, и на
душу граждан: они озлобились на Перикла. Как люди, обезумевшие от болезни,
оскорбляют врача или отца, так и афиняне стали дурно относиться к Периклу по
наущению его врагов, которые говорили, что болезнь эту производит скопление
деревенского населения в городе, когда множество народа в летнюю пору
принуждено жить вместе, вповалку, в тесных хижинах и душных сараях, вести
жизнь сидячую и праздную вместо прежней жизни на чистом воздухе и на
просторе; а виноват в этом тот, кто в связи с войной загнал деревенский люд
в городские стены и ни на что не употребляет такую массу народа, а спокойно
смотрит, как люди, запертые подобно скоту, заражаются друг от друга, и не
дает им возможности изменить свое положение и подышать свежим воздухом.
35. Чтобы помочь этому горю, а кстати и причинить некоторый вред
неприятелям, Перикл снарядил полтораста кораблей, посадил на них много
храбрых гоплитов и всадников и собирался уже выйти в море; такая крупная
сила подавала большую надежду гражданам и внушала не меньший страх врагам.
Уже войска сели на суда и сам Перикл взошел на свою триеру, как вдруг
произошло солнечное затмение {52}, наступила темнота, все перепугались,
считая это важным предзнаменованием. Перикл, видя ужас и полную
растерянность кормчего, поднял свой плащ перед его глазами и, накрыв его,
спросил, неужели в этом есть какое-нибудь несчастие или он считает это
предзнаменованием какого-нибудь несчастия. Тот отвечал, что нет. "Так чем же
то явление отличается от этого, - сказал Перикл, - как не тем, что предмет,
который был причиной темноты, больше плаща?" Такой рассказ приводится в
лекциях философов.
Как бы то ни было, Перикл отплыл. Но как видно, он не сделал ничего
такого, чего можно было бы ожидать после столь внушительных приготовлений. В
том числе и осада священного Эпидавра, хотя и была надежда взять его, успеха
не имела из-за болезни, которая губила не только самих воинов, но и всех так
или иначе соприкасавшихся с войском.
Эти несчастья вызывали сильное раздражение афинян против Перикла; он
пробовал их успокоить и ободрить, но не мог утишить их гнев и переубедить
их: их раздражение кончилось лишь тогда, когда они с камешками в руках стали
голосовать против него и, получив всю полноту власти, лишили его должности
стратега и наложили денежный штраф. Минимальный размер штрафа наши источники
определяют в пятнадцать талантов, а максимальный - в пятьдесят. Обвинителем
в жалобе был назван по Идоменею, Клеон, по Феофрасту - Симмий; а Гераклид
Понтийский называет Лакратида.
36. Народное волнение, однако, продолжалось недолго: народ, нанеся
Периклу удар, оставил свой гнев, как оставляет жало пчела. Но дома положение
его было печально: во время эпидемии он потерял немало близких людей, и
семейный раздор с давних пор беспокоил его. Старший из законных сыновей,
Ксанфипп, был и сам по натуре расточителен, да к тому же у него была
молодая, избалованная жена, дочь Тисандра, Эпиликова сына. Ксанфипп был
недоволен расчетливостью отца, который давал ему деньги скупо и понемногу.
Однажды он послал к кому-то из отцовских друзей попросить денег взаймы будто
бы по поручению Перикла и получил их. Когда тот впоследствии стал требовать
уплаты долга, Перикл даже начал с ним судебный процесс. Молодой Ксанфипп был
огорчен этим, бранил отца, сперва представлял в смешном виде его домашние
философские рассуждения и разговоры с софистами. Так, когда какой-то пентатл
{53} нечаянно брошенным дротом убил Эпитима из Фарсала, Перикл, по словам
Ксанфиппа, потратил целый день, рассуждая с Протагором о том, кого, по
существу, следует считать виновником этого несчастного случая, - дрот, или
бросавшего, или распорядителей состязания. Кроме того, Ксанфипп, по
свидетельству Стесимброта, распространял в народе грязную сплетню по поводу
своей жены, и вообще у молодого человека до смерти оставалась непримиримая
вражда к отцу (Ксанфипп захворал во время эпидемии и умер).
Перикл потерял тогда также и сестру и большую часть свойственников и
друзей, бывших очень полезными помощниками в его государственной
деятельности. Однако он не изнемог под бременем несчастий и не потерял
величия духа и твердости: его никто не видал даже плачущим ни на похоронах
кого-либо из родных, ни впоследствии на могиле, пока, наконец, он не потерял
и последнего из законных сыновей, Парала. Это несчастие сломило его; он
старался выдержать характер и сохранить душевную твердость, но, когда
возлагал на умершего венок, не мог при виде его устоять против горя,
разразился рыданиями и залился слезами; ничего подобного с ним не случалось
во всю жизнь.
37. Между тем, афиняне испытывали других стратегов и ораторов,
насколько они пригодны для ведения войны; но ни у кого из них не оказалось
ни влияния, достаточного для такой высокой власти, ни авторитета,
обеспечивающего надлежащее исполнение ее. Афиняне жалели о Перикле и звали
его на ораторскую трибуну и в помещение для стратегов. Но Перикл лежал дома,
убитый горем, и только Алкивиад и другие друзья уговорили его пойти на
площадь.
Народ просил простить ему его несправедливость, и Перикл опять принял
на себя управление делами и был выбран в стратеги. Тотчас после этого он
потребовал отмены закона о незаконнорожденных детях, который он сам прежде
внес, - для того, чтобы за отсутствием у него наследников не прекратились
совершенно его род и имя.
История этого закона такова. Когда Перикл очень задолго до этого был на
вершине своего политического могущества и имел, как сказано выше, законных
детей, он внес предложение о том, чтобы афинскими гражданами считались
только те, у которых и отец и мать были афинскими гражданами. Когда
египетский царь прислал в подарок народу сорок тысяч медимнов пшеницы, и
надо было гражданам делить ее между собою, то на основании этого закона
возникло множество судебных процессов против незаконнорожденных, о
происхождении которых до тех пор или не знали, или смотрели на это сквозь
пальцы; многие делались также жертвой ложных доносов. На этом основании были
признаны виновными и проданы в рабство без малого пять тысяч человек; а
число сохранивших право гражданства и признанных настоящими афинянами
оказалось равным четырнадцати тысячам двумстам сорока. Хотя и странным
представлялось, что закон, применявшийся со всею строгостью против стольких
лиц, будет отменен именно по отношению к тому, кто его издал, семейное
несчастье Перикла в данном случае смягчило афинян: они полагали, что он
терпит какое-то наказание за прежнюю гордость и самомнение. Находя, что
постигшее его несчастие есть кара разгневанного божества и что его просьба
так естественна для человека, афиняне позволили ему внести незаконного сына
в список членов фратрии {54} и дать ему свое имя. Впоследствии этот сын
Перикла одержал победу над пелопоннесцами в морском сражении при Аргинусских
островах и был казнен вместе с другими стратегами по приговору народа.
38. Тогда, кажется, зараза коснулась Перикла, но болезнь у него носила
не острый характер, как у других, не сопровождалась сильными приступами, а
была тихая, затяжная, с различными колебаниями, медленно изнурявшая тело и
постепенно подтачивавшая душевные силы. Феофраст, например, в своем
"Моральном трактате", где он ставит вопрос, не изменяется ли духовная
природа человека под влиянием внешних обстоятельств и не теряет ли он
мужество под давлением телесных страданий, рассказывает, что Перикл показал
одному своему другу, навестившему его, ладанку, которую женщины надели ему
на шею: он хотел этим сказать, что ему очень плохо, раз уж он согласен
терпеть и такую нелепость.
Когда Перикл был уже при смерти, вокруг него сидели лучшие граждане и
остававшиеся в живых друзья его. Они рассуждали о его высоких качествах и
политическом могуществе, перечисляли его подвиги и количество трофеев: он
воздвиг девять трофеев в память побед, одержанных под его предводительством
во славу отечества. Так говорили они между собою, думая, что он уже потерял
сознание и не понимает их. Но Перикл внимательно все это слушал и, прервавши
их разговор, сказал, что удивляется, как они прославляют и вспоминают такие
его заслуги, в которых равная доля принадлежит и счастью и которые бывали
уже у многих полководцев, а о самой славной и важной заслуге не говорят: "Ни
один афинский гражданин, - прибавил он, - из-за меня не надел черного плаща"
{55}.
39. Итак, в этом муже достойна удивления не только умеренность и
кротость, которую он сохранял в своей обширной деятельности, среди
ожесточенной вражды, но и благородный образ мыслей: славнейшей заслугой
своей он считал то, что занимая такой высокий пост, он никогда не давал воли
ни зависти, ни гневу и не смотрел ни на кого, как на непримиримого врага.
Как мне кажется, известное его прозвище, наивно-горделивое, заслужено им и
не может возбуждать ни в ком зависти единственно потому, что Олимпийцем
прозван человек такой доброй души, жизнь которого, несмотря на его
могущество, осталась чистой и незапятнанной. Подобным образом мы признаем,
что боги, по самой природе своей являющиеся источником блага, но не
виновниками зла, по праву властвуют и царят над миром. Мы не согласны с
поэтами, которые, сбивай нас с толку невежественными учениями, опровергают
сами себя своими вымыслами; место, в котором, по их словам, пребывают боги,
они называют {56} жилищем надежным, непоколебимым, где нет ни бурь, ни туч,
где небо ласково и ясно и вечно сияет самый чистый свет; такая жизнь,
говорят они, наиболее подобает существу блаженному и бессмертному. Но жизнь
самих богов они изображают полной раздора, вражды, гнева и других страстей,
не подобающих даже людям, имеющим разум. Впрочем, эти вопросы, пожалуй,
относятся к другого рода сочинениям.
Что же касается Перикла, то события заставили афинян почувствовать, чем
он был для них, и пожалеть о нем. Люди, тяготившиеся при его жизни
могуществом его, потому что оно затмевало их, сейчас же, как его не стало,
испытав власть других ораторов и вожаков, сознавались, что никогда не было
человека, который лучше его умел соединять скромность с чувством достоинства
и величавость с кротостью. А сила его, которая возбуждала зависть и которую
называли единовластием и тираннией, как теперь поняли, была спасительным
оплотом государственного строя: на государство обрушились губительные беды и
обнаружилась глубокая испорченность нравов, которой он, ослабляя и смиряя
ее, не давал возможности проявляться и превратиться в неисцелимый недуг.
Происхождение и молодость (1)
Нашествие Ганнибала (2-3)
Фабий - диктатор (4-7)
Фабий и Минуций (8-13)
Поражение при Каннах (14-18)
Фабий и Марцелл; освобождение Тарента (19-24)
Фабий и Сципион; смерть Фабия (25-27)
- Сопоставление (28(1)-30(3)).
1. Таков Перикл в его поступках, достойных упоминания; изложив их,
переходим к рассказу о Фабии.
Какая-то нимфа (или, по другим сообщениям, смертная женщина из тех
мест), сочетавшись на берегу реки Тибра с Гераклом, произвела на свет сына,
Фабия, который сделался основателем многочисленного и прославленного в Риме
рода Фабиев. Некоторые утверждают, будто первые в этом роду ловили диких
зверей с помощью рвов и потому в древности именовались Фодиями (ведь еще и
теперь рвы у римлян называются "фоссы" [fossa], а рыть - по латыни "фодере"
[fodere]). С течением времени произношение двух звуков изменилось, и Фодии
стали Фабиями {1}.
Этот дом дал много знаменитых людей; среди них самым великим был Рулл,
по этой причине прозванный римлянами Максимом, то есть "Величайшим"; Фабий
Максим, о котором мы пишем, - его потомок в четвертом колене. Сам он носил
прозвище Веррукоза - по одному телесному изъяну: над верхней губой у него
была маленькая бородавка [verruca]. Другое прозвище - Овикула, что значит
"Овечка", ему дали еще в детстве за кроткий нрав и неторопливость.
Спокойный, молчаливый, он был чрезвычайно умерен и осторожен в
удовольствиях, свойственных детскому возрасту, медленно и с большим трудом
усваивал то, чему его учили, легко уступал товарищам и подчинялся им, и
потому людям посторонним внушал подозрения в вялости и тупости, и лишь
немногие угадывали в его натуре глубину, непоколебимость и величие духа -
одним словом, нечто львиное. Но вскоре, побужденный обстоятельствами, он
доказал всем, что мнимая его бездеятельность говорит о неподвластности
страстям, осторожность - о благоразумии, а недостаточная быстрота и
подвижность - о неизменном, надежнейшем постоянстве.
Видя, что римское государство стоит на пороге великих свершений и
многочисленных войн, он готовил к военным трудам свое тело, словно
полученный от природы доспех, и в полном соответствии с той жизнью, какую
ему предстояло прожить, старался превратить речь в орудие для убеждения
толпы. Ораторскому дарованию Фабия были свойственны не прикрасы, не пустые
дешевые приманки, но упорно противящийся чужому воздействию здравый смысл,
отточенность и глубина изречений, как говорят, более всего сходных с
Фукидидовыми. Сохранилась одна из речей Фабия к народу - похвала сыну {2},
занимавшему должность консула и вскоре после этого скончавшемуся.
2. Из пяти консульств самого Фабия первое было ознаменовано триумфом
над лигурийцами. Разбитые в сражении, понеся большие потери, они были
отброшены в глубину Альпийских гор и перестали тревожить пограничные области
Италии набегами и разбоями.
Когда Ганнибал вторгся в Италию, одержал первую победу при реке Требий
и двинулся через Этрурию, опустошая страну и приводя Рим в ужас и смятение,
и одновременно распространились слухи о многих знамениях (не только о
привычных римлянам громах и молниях, но и поразительных, дотоле не слыханных
явлениях - рассказывали, будто щиты вдруг сами собой сделались влажными от
крови, будто близ Антия жали кровавую жатву, будто сверху падали
раскаленные, пылающие камни, а над Фалериями небо разверзлось и оттуда
посыпалось и рассеялось по земле множество табличек, на одной из которых
было написано: "Марс потрясает оружием"), консула Гая Фламиния, от природы
горячего и честолюбивого, гордившегося блестящим успехом, которого он перед
тем совершенно неожиданно достиг, вступивши, несмотря на приказ сената и
сопротивление товарища по должности, в бой с галлами и нанеся им поражение,
- Гая Фламиния все это нимало не образумило.
Всколыхнувшие толпу знамения не очень смутили и Фабия, - слишком уж они
казались невероятными, - но, узнав, как малочисленны враги и как жестоко
стеснены они в денежных средствах, он советовал воздержаться от сражения с
человеком, закалившим свое войско во многих битвах, а лучше послать помощь
союзникам, крепче держать в руках города и предоставить силам Ганнибала
иссякнуть самим по себе, как постепенно угасает едва тлеющий огонек.
3. Однако переубедить Фламиния Фабий не смог. Заявив, что он не
подпустит неприятеля к воротам Рима и не намерен, подобно древнему Камиллу,
вести сражение за город в его стенах, Фламиний приказал военным трибунам
выводить войска, а сам вскочил на коня, как вдруг конь без всякой видимой
причины испугался, задрожал и сбросил консула, который, падая, ударился
головой, но от прежнего решения не отступился: следуя своему плану, он
двинулся навстречу Ганнибалу и выстроил римлян в боевом порядке у
Тразименского озера в Этрурии. Когда воины уже сошлись в рукопашную, в самый
разгар битвы, случилось землетрясение, которое разрушило города, изменило
течение рек и избороздило трещинами подножья скал. Но, несмотря на силу
этого явления, решительно никто из сражающихся его не заметил. Фламиний,
проявивший и доблесть и силу, пал, а вокруг него - лучшая часть войска.
Остальные обратились в бегство, началась свирепая резня, пятнадцать тысяч
было перебито и столько же взято в плен. Из уважения к храбрости Фламиния
Ганнибал хотел разыскать и с почетом похоронить тело, но его не нашли среди
мертвых, и вообще неизвестно, как оно исчезло.
О поражении при Требии ни консул, писавший донесение в Рим, ни гонец,
посланный с этим донесением, прямо не сообщили - оба лгали, будто одержана
победа, хотя и сомнительная, ненадежная. На этот раз едва только претор
Помпоний узнал о случившемся, он немедленно созвал народ на собрание и без
всяких обиняков и околичностей сказал: "Римляне, мы проиграли важное и
большое сражение, войско погибло, консул Фламиний убит. Подумайте о своем
спасении и безопасности". Слова претора, словно хлестнувший по морю шквал,
всколыхнули весь город, сперва никто не в силах был собраться с мыслями, но
под конец все сошлись на том, что обстоятельства требуют неограниченного
единовластия (римляне называют его "диктатурой") и человека, который твердо
и бесстрашно возьмет в руки эту власть, а таков, по всеобщему мнению, был
один только Фабий Максим: лишь его здравомыслие и нравственная безупречность
соответствовали величию должности диктатора; с другой стороны, он был в том
возрасте, когда телесные силы еще отвечают вынашиваемым в душе планам и с
благоразумием соединена отвага.
4. После того, как решение было принято и Фабий, назначенный
диктатором, в свою очередь назначил начальником конницы Марка Минуция, он
прежде всего попросил у сената дозволения ездить верхом во время военных
действий. Каким-то древним законом это возбранялось: то ли римляне главную
свою силу полагали в пехоте и потому считали, что полководец должен
оставаться в пешем строю и не покидать его, то ли, поскольку во всем прочем
диктаторская власть столь огромна и равна царской, они желали, чтобы хоть в
этом проявлялась зависимость диктатора от народа. Во всяком случае Фабий
был, намерен сразу же показать народу величие и достоинство своей власти,
дабы обеспечить себе беспрекословное повиновение сограждан, и вышел в
сопровождении двадцати четырех ликторов {3}. Ему навстречу направился
оставшийся в живых консул {4}, но Фабий через служителя приказал ему
распустить своих ликторов, сложить с себя знаки консульского достоинства и
явиться к диктатору частным образом.
Потом он воздал должное богам, как нельзя лучше приступая к исполнению
своих обязанностей: он внушал народу, что причина неудачи - не трусость
воинов, а нерадивое, пренебрежительное отношение полководца к божеству,
призывал не страшиться противника, но умилостивить и почтить богов и при
этом не суеверие вселял в души, но храбрость и доблесть укреплял
благочестием, добрыми надеждами на богов изгоняя и ослабляя страх перед
врагами. Тогда же обратились и ко многим из тайных пророческих книг,
называемых Сивиллиными {5}, и оказалось, как говорят, что некоторые
содержащиеся в них прорицания совпали с событиями и делами тех дней.
Прочитанное в этих книгах не моглобыть поведано никому, но диктатор, выйдя к
толпе, дал богам обет принести им в жертву весь приплод коз, свиней, овец и
коров, который вскормят к концу весны горы, равнины, луга и пастбища Италии,
и устроить мусические и драматические состязания, употребив на это триста
тридцать три тысячи сестерциев и триста тридцать три с третью денария (это
составляет в целом восемьдесят три тысячи пятьсот восемьдесят три драхмы и
два обола). Почему сумма была определена с такой точностью, сказать трудно;
разве что захотели прославить могущество троицы {6} - числа совершенного по
своей природе: первое среди нечетных, оно заключает в себе начало
множественности, а также первоотличия и первоосновы всякого числа вообще,
смешивая их и стройно сочетая друг с другом.
5. Итак, устремив помышления народа к богам, Фабий внушил ему веру в
будущее, сам же всецело полагался на себя одного в твердой надежде, что бог
дарует успех лишь доблести и благоразумию. Он двинулся против Ганнибала, но
не для того, чтобы дать ему решающее сражение, а чтобы исподволь истощить
его и сломить, противопоставив силе время, скудости - изобилие,
малочисленности - многолюдность. Поэтому он неизменно разбивал лагерь на
высотах, вне досягаемости для вражеской конницы, не двигался, пока оставался
на месте неприятель, а когда тот пускался в путь, шел в обход через горы, то
и дело показываясь на расстоянии достаточно далеком, чтобы не вступать в бой
вопреки своему намерению, но достаточно близком, чтобы самим своим
промедлением держать противника в постоянном страхе перед битвой. Однако
бесконечные оттяжки и отсрочки вызывали всеобщее презрение: Фабия не только
поносили в собственном лагере, но даже враги считали его трусом и никуда не
годным полководцем.
Лишь один человек судил по-иному, и это был Ганнибал. Только он один
разгадал искусный замысел Фабия и его план ведения войны и, понимая, что
любыми средствами - хитростью или силой - нужно заставить его принять бой
(ибо в противном случае карфагеняне погибли, поскольку то, в чем они
сильнее, - их оружие, - остается без употребления, то же, в чем они уступают
неприятелю, - люди и казна, - тает и растрачивается впустую), перепробовал
все военные уловки и приемы, точно опытный борец, пытающийся нащупать слабое
место противника; он нападал на Фабия, тревожил его, вынуждал часто менять
позицию, стараясь, чтобы тот в конце концов забыл об осторожности.
Фабий, уверенный в преимуществах своего образа действий, твердо стоял
на своем, но ему не давал покоя начальник конницы Минуций, который
совершенно некстати рвался в сражение, держал себя самоуверенно и нагло и в
погоне за благосклонностью воинов наполнял их души сумасбродной горячностью
и пустыми надеждами. Его приверженцы с презрением и издевкой звали Фабия
"Ганнибаловым дядькой", Минуция же провозглашали великим человеком и
достойным Рима полководцем. Последний, еще сильнее возомнив о себе и
возгордившись, стал насмехаться над лагерными стоянками на высотах, говоря,
что диктатор непрестанно печется о том, чтобы его подчиненным было получше
видно, как жгут и опустошают Италию, и осведомлялся у друзей Фабия, не
потому ли командующий старается поднять войско в небеса, что простился с
надеждой удержать за собой землю. Или, может, он хочет ускользнуть от
врагов, укрывшись за тучами и облаками? Когда друзья рассказали об этом
Фабию и советовали пойти навстречу опасности, чтобы пресечь дурную молву, он
отвечал: "Я оказался бы еще большим трусом, чем меня считают теперь, если
бы, испугавшись насмешек и хулы, изменил своему решению. В страхе за
отечество нет ничего позорного, а смущаться людским мнением, клеветою и
бранью - недостойно мужа, облеченного такою властью, если он не намерен
сделаться рабом тех, кем ему надлежит править и повелевать, невзирая на их
заблуждения".
6. Вскоре после этого Ганнибал допустил грубую ошибку. Чтобы подальше
оторваться от Фабия и выйти на равнину, где было много корма для коней, он
приказал проводникам сразу после обеда вести войско к Казину. Не разобрав
как следует из-за его чужеземного выговора слово "Казин", проводники
направились к границам Кампании, к городу Казилину, разделенному посредине
рекою, которую римляне называют Волтурн. Эта местность со всех сторон
окружена горами: к морю сбегает долина, в которой после разлива речек
остаются болота с высокими песчаными дюнами по краям, тянущиеся до самого
морского берега, заливаемого бурными волнами и лишенного гаваней. Пока
Ганнибал спускался в долину, Фабий, прекрасно знавший все дороги в тех
краях, обошел его, поставил в теснине заслон из четырех тысяч
тяжеловооруженных пехотинцев, остальное войско выгодно разместил на высотах,
а сам с наиболее подвижными и легковооруженными воинами ударил в тыл
карфагенянам и привел в смятение весь их строй; противник потерял убитыми
около восьмисот человек.
Тут Ганнибал, поняв свою ошибку и видя опасность, которой подвергается,
распял проводников и стал думать, как бы ему отступить, но должен был
отказаться от мысли силою потеснить противника, державшего в своих руках
перевал. Войско считало свое положение безвыходным, поскольку кольцо
окружения замкнулось, и уже совершенно пало духом, когда полководец нашел
способ обмануть врага. Вот что он придумал. Он велел отобрать из добычи
примерно тысячи две коров и привязать каждой к рогам факел, пучок прутьев
или вязанку хвороста, а затем ночью по условленному знаку запалить факелы и
гнать животных к перевалу и к теснинам, охранявшимся вражеской стражей. Меж
тем как шли необходимые приготовления, начало смеркаться, и Ганнибал со
всеми, кто не был занят исполнением его приказа, медленно тронулся с места.
Пока пламя было не слишком жаркое и горело только дерево, коровы, повинуясь
погонщикам, спокойно шли к подножию гор, а пастухи и волопасы дивились,
глядя сверху на огоньки, сиявшие на остриях рогов, - им казалось, будто
внизу стройно движется целое войско, освещая себе путь множеством
светильников. Когда же рога, обгорев до самых корней, передали ощущение
жжения живому мясу, коровы замотали от боли головами, зажигая друг на друге
шерсть, и уже без всякого порядка, вне себя от страха и муки, ринулись
вперед; лбы и кончики хвостов у них ярко сверкали, и почти повсюду, где они
проносились, занимался лес и кустарник. Грозное это было зрелище для римлян,
карауливших перевал: огни казались светильниками в руках бегущих людей, и
нестерпимый страх овладел караульными при мысли, что враги несутся на них со
всех сторон, что они окружены. Итак, не выдержав, они бросили проход и
отступили к большому лагерю. В тот же миг подоспела легкая пехота Ганнибала
и заняла перевал, тогда как остальная часть войска подошла уже в полной
безопасности, тяжело обремененная огромной добычей.
7. Фабию еще ночью удалось разгадать обман (несколько коров отбились от
стада и по одиночке попали в руки римлян), однако, боясь засад и темноты, он
приказал своим сохранять боевую готовность, но со стоянки не снялся. Когда
рассвело, он пустился в погоню и напал на тылы карфагенян; завязался
рукопашный бой, позиция была неудобная, и это вызвало немалое
замешательство, продолжавшееся до тех пор, пока посланные Ганнибалом
испанцы, ловкие и проворные, опытные в лазании по горам, не ударили по
первым рядам тяжелой пехоты римлян и, многих перебивши, обратили Фабия
вспять. Вот когда брань зазвучала громче прежнего, а презрение к Фабию
достигло предела. Ведь уступая Ганнибалу первенство в силе оружия, он
рассчитывал одолеть его дальновидностью и силою ума, но и тут, оказывается,
терпит поражение, попавшись в расставленные врагом сети! Чтобы еще пуще
разжечь гнев римлян против Фабия, Ганнибал, подойдя к его поместью, приказал
спалить и разграбить все кругом, и лишь владений диктатора запретил касаться
- мало того, приставил стражу, чтобы там ничего не повредили и ничего оттуда
не похитили.
Весть об этом, достигнув Рима, умножила обвинения, трибуны без устали
обличали Фабия перед народом, и более всех усердствовал в злобных нападках
Метилий - не столько из личной ненависти к диктатору, сколько надеясь, что
клевета на него послужит к чести и славе начальника конницы Минуция, с
которым Метилий был в родстве. Сенат был тоже разгневан - его возмутило
соглашение о пленных, которое Фабий заключил с Ганнибалом: они уговорились
обменивать человека на человека, если же у одной из сторон пленников
окажется больше - платить за каждого двести пятьдесят драхм, и, когда обмен
закончился, выяснилось, что у Ганнибала остается еще двести сорок римлян.
Сенат решил выкупа за них не посылать и поставил Фабию на вид, что, стараясь
вернуть тех, кто попал в руки врага из-за собственного малодушия, он
поступил недостойно и нецелесообразно. Получив такое порицание, Фабий
встретил гнев сограждан спокойно, но, оставшись без средств и, в то же
время, не считая возможным обмануть Ганнибала и бросить на произвол судьбы
своих, отправил в Рим сына, чтобы тот продал его поместья, а вырученные
деньги немедленно привез к нему в лагерь. Юноша продал земли и поспешно
вернулся; тогда диктатор, отослав Ганнибалу выкуп, забрал пленных. Позже
многие хотели возместить ему этот убыток, но он всем простил долг и ничего с
них не взял.
8. Вскоре жрецы вызвали Фабия в Рим для участия в каком-то
жертвоприношении, и он передал командование Минуцию, не только на правах
главнокомандующего запретив ему вступать с неприятелем в сражение или в
какие бы то ни было стычки, но и сопроводив свой приказ многочисленными
увещаниями и просьбами. Минуций, однако, не придав всему этому ни малейшего
значения, сразу же принялся тревожить карфагенян и однажды, выждав случай,
когда Ганнибал большую часть своих людей отпустил для сбора продовольствия и
корма, напал на оставшихся и загнал их в лагерь, нанеся врагу тяжелый урон и
всем внушив страх перед осадой; когда же войска Ганнибала стали
возвращаться, в полном порядке отступил, и сам безмерно кичась успехом, и
воинам внушив дерзкую уверенность в своих силах.
Слух о победе, значительно приукрашенный, быстро достиг Рима, и Фабий
сказал, что больше, чем неудачи Минуция, боится его удачи, а народ, ликуя,
сбежался на форум, и трибун Метилий, взойдя на возвышение, произнес речь, в
которой восхвалял Минуция, Фабия же обвинял в малодушии, в трусости и даже в
предательстве, и не только Фабия, но вообще самых знатных и влиятельных
граждан: они-де с самого начала затеяли эту войну для того, чтобы лишить
народ всех прав и подчинить государство неограниченной власти одного
человека, который своей медлительностью даст Ганнибалу возможность сначала
закрепиться в Италии, а затем и покорить ее, получив свежее подкрепление из
Африки.
9. Затем выступил Фабий. Он даже не подумал оправдываться и отвечать
трибуну, но сказал, что... [Текст в оригинале испорчен] как можно скорее
завершить жертвоприношения и другие обряды, чтобы вернуться к войску и
наказать Минуция, который, ослушавшись его приказа, вступил в бой. Видя, что
Минуцию грозит опасность, народ поднял невообразимый шум: ведь диктатору
дозволено заключать граждан в оковы и даже казнить без суда, а все были
уверены, что, долго сдерживая себя, Фабий, наконец, ожесточился и что тем
суровее и беспощаднее будет теперь его гнев. В страхе никто не решался
произнести ни слова, но Метилий, которому обеспечивало неприкосновенность
достоинство трибуна (только это звание и сохраняло силу после выбора
диктатора, когда все прочие должностные лица складывали свои полномочия),
настойчиво убеждал и просил народ не выдавать Минуция, не допустить, чтобы
он разделил ту участь, на которую Манлий Торкват {7} обрек своего сына -
юношу, совершившего великий подвиг и награжденного венком, но, не взирая на
все это, обезглавленного; в заключение он призвал лишить Фабия верховной
власти и вручить ее тому, кто и может и хочет спасти Рим.
Граждане не остались глухи к его словам: правда, при всем своем
недовольстве Фабием, они не осмелились принудить его отказаться от
диктатуры, но постановили, чтобы Минуций по положению был равен командующему
и чтобы военными действиями руководили оба на равных правах - беспримерное
для Рима решение, однако вскоре, после разгрома при Каннах, повторившееся.
Случилось так, что диктатор Марк Юний находился с войсками в лагере, а
поскольку в битве пало много сенаторов и состав сената требовалось
пополнить, для дел внутригосударственных был избран другой диктатор - Фабий
Бутеон. Однако, едва появившись перед народом и назначив новых сенаторов, он
в тот же день отпустил ликторов, исчез из глаз своей свиты и, смешавшись с
толпой, занялся на форуме своими повседневными делами, как любое частное
лицо.
10. Отведя Минуцию то же поле деятельности, что и диктатору, враги
рассчитывали вконец унизить Фабия. Плохо же знали они этого человека! В
заблуждении толпы он не усматривал личного своего несчастья, но, подобно
мудрому Диогену, который в ответ на чье-то замечание: "Они над тобой
насмехаются", сказал: "Ты ошибаешься, я не слышу насмешек", - справедливо
рассудив, что насмехаться можно лишь над теми, кого это задевает и тревожит,
- подобно Диогену, повторяю, бесстрастно и легко переносил случившееся,
подтверждая мнение тех философов, которые считают, что человека порядочного
и честного нельзя ни оскорбить, ни опорочить. Безрассудство народа огорчало
его лишь постольку, поскольку оно шло во вред государству, - ведь неистовое
честолюбие Минуция получило теперь средства проявить себя в боях, - и боясь,
что бывший начальник конницы, совершенно потеряв голову от тщеславия и
высокомерия, сразу же натворит каких-нибудь бед, Фабий тайно от всех покинул
Рим.
Вернувшись в лагерь, он застал Минуция раздувшимся от несносной,
поистине безудержной гордости, и тот потребовал, чтобы они командовали по
очереди. На это Фабий не согласился и разделил с ним войско, предпочитая
один командовать частью его, нежели всем целиком, но попеременно. Первый и
четвертый легионы он оставил себе, а второй и третий передал Минуцию;
поровну были разделены и вспомогательные отряды союзников. Минуций радовался
и чванился, что-де ради него обезображена краса высшей и самой
могущественной власти, но Фабий, взывая к его здравому смыслу, советовал не
забывать, что его соперник - все же не Фабий, а Ганнибал; если же он ищет
победы и над товарищем по должности, пусть остерегается, как бы не сложилось
мнение, что взысканный почетом победитель меньше заботится о спасении и
безопасности сограждан, чем униженный ими побежденный.
11. Но Минуций не увидел в этих словах ничего, кроме язвительной
старческой насмешки. Забрав доставшуюся ему часть войска, он стал лагерем
отдельно от Фабия. Ни одно из этих событий не ускользнуло от взгляда
Ганнибала - он зорко за всем следил, выжидая своего часа. Между стоянками
римлян и карфагенян возвышался холм, которым нетрудно было овладеть и
который мог стать отличным местом для лагеря, выгодным во всех отношениях.
Равнина вокруг его подошвы, лишенная растительности, издали казалась совсем
гладкой, но на ней были небольшие рвы и другие углубления. Пользуясь ими,
ничего не стоило тайно захватить холм, однако Ганнибал предпочел оставить
его в качестве приманки и повода к битве. Когда же карфагенянин узнал, что
Минуций отделился от Фабия, то ночью рассадил часть своих людей по рвам и
ямам, а на рассвете открыто отправил небольшой отряд занять холм,
рассчитывая вызвать Минуция на бой. Так оно и случилось. Сначала римлянин
выслал легкую пехоту, потом всадников и, наконец, заметив, что Ганнибал идет
на подмогу своим, двинулся вниз со всем войском в боевом порядке. Завязалось
ожесточенное сражение с теми, что метали копья с вершины холма; оно шло с
переменным успехом до тех пор, пока Ганнибал, убедившись, что обман удался
прекрасно и что тылы римлян, ничем не защищенные, обращены к его солдатам в
засаде, не подал им сигнал. Тут они разом вскочили и с громким криком
ринулись на врага со всех сторон. Последние ряды были изрублены, неописуемый
ужас и смятение поднялись среди римлян, у самого Минуция дерзости тоже
поубавилось, и он робко переводил взгляд с одного начальника на другого, но
даже из них ни один не отважился остаться на месте - все обратились в
беспорядочное бегство, которое однако не сулило спасения: нумидийцы {8}, уже
торжествуя победу, носились вокруг, убивая рассеявшихся по равнине.
12. Итак, римляне терпели жесточайшее бедствие, но опасность, грозившую
им, видел Фабий, который, надо полагать, заранее зная, что должно произойти,
держал войско в боевой готовности и сведения о том, как развертываются
события, получал не через гонцов, но сам вел наблюдение, выйдя за лагерный
частокол. Когда он заметил, что римлян окружают и что ряды их смешались,
когда крики упорно обороняющихся сменились испуганными воплями беглецов,
Фабий в досаде хлопнул себя по бедру и с тяжелым вздохом сказал своим
спутникам: "Клянусь Геркулесом, Минуций губит себя куда скорее, чем я
предполагал, но куда медленнее, нежели он сам к этому рвался!" Он приказал,
ни минуты не медля, выносить значки {9}, а воинам - следовать за ними и
крикнул: "Теперь все, кто помнит Марка Минуция, вперед! Он замечательный
человек и горячо любит отечество. Если же, спеша изгнать неприятеля, он и
допустил ошибку, обвинять его будем потом!" Появившись на равнине, он первым
делом разогнал и обратил в бегство рыскавших по ней нумидийцев, а потом
напал на тех, что зашли римлянам в тыл; все, оказавшие сопротивление, были
убиты, остальные же, боясь очутиться в кольце и испытать ту же участь,
которую они сами готовили римлянам, дрогнули и побежали. Когда Ганнибал
увидел, что в битве наступил перелом и что Фабий с неожиданной для его лет
силой прокладывает себе меж сражающимися путь к Минуцию, вверх по склону
холма, он прервал бой и велел трубить отступление; карфагеняне отошли в свой
лагерь, и римляне охотно последовали их примеру. Говорят, что по пути
Ганнибал шутливо заметил друзьям: "Ну вот, вам, пожалуйста! Ведь я не раз
предсказывал, что эта туча, обложившая вершины, в один прекрасный день
разразится грозою с ливнем и градом!"
13. Фабий приказал снять доспехи с убитых врагов и отступил, не
обмолвившись ни одним высокомерным или гневным словом о своем товарище по
должности. Минуций же, собрав своих, сказал: "Друзья и соратники! ни разу не
ошибиться, совершая подвиги, - выше человеческой природы; но человеку
благородному свойственно, раз оступившись, извлечь из этого уроки на
будущее. Должен признаться, что у меня не много оснований хулить судьбу и
гораздо больше - ее восхвалять. За какую-то малую часть дня мне открылось
то, что я так долго не понимал: я узнал, что не способен начальствовать над
другими, мало того - сам не могу обойтись без начальника, и что нечего
рваться к победе над тем, кому лучше покориться. У вас нет другого
начальника, кроме диктатора, я же останусь вашим главою лишь в изъявлениях
благодарности ему, первым исполняя все его приказания!" Затем он велел
поднять орлов и повел войско к лагерю Фабия; войдя в ворота, он,
сопровождаемый всеобщим изумлением и недоуменными взглядами, направился к
палатке командующего. Когда вышел Фабий, Минуций приказал сложить перед ним
значки и громко приветствовал его, назвав "отцом", меж тем как воины почтили
воинов Фабия обращением "патроны" (этим именем вольноотпущенники зовут тех,
кто отпустил их на волю). Наконец, настала тишина, и Минуций заговорил: "Две
победы, диктатор, одержал ты сегодня: храбростью одолел Ганнибала, мудростью
и добросердечием - товарища по должности; первою ты нас спас, второю -
научил уму-разуму, нас, потерпевших позорное поражение от Ганнибала,
прекрасное и спасительное - от тебя. Я назвал тебя добрым отцом потому, что
не знаю имени почетнее, но моя признательность тебе выше и горячее, нежели
родному отцу, благодаря коему увидел свет один только я, меж тем как ты спас
и меня и всех их!" С этими словами он обнял и поцеловал Фабия, а вслед за
начальниками и воины стали обнимать и целовать друг друга, так что весь
лагерь был полон радости и самых сладких слез.
14. Вскоре Фабий сложил с себя власть, и снова были избраны консулы.
Первые из них, непосредственно сменившие Фабия, вели войну теми же
средствами, что и он, - избегали решительного сражения с Ганнибалом,
оказывали помощь союзникам, препятствовали их отложению; но когда консулом
сделался Теренций Варрон, человек из малоизвестного рода, но стяжавший
известность своей самонадеянностью и искательством перед народом, с самого
начала было ясно, что его неопытность и дерзкое безрассудство поставят под
угрозу судьбу всего государства. В Собрании он всякий раз кричал, что войне
до тех пор не будет конца, пока командование поручают Фабиям, а что-де сам
он разобьет противника в тот же день, как его увидит. Ведя подобные речи, он
набирал такое огромное войско, какого у римлян никогда еще не бывало: в
строй готовились стать восемьдесят восемь тысяч человек, и это не внушало
Фабию и всем здравомыслящим римлянам ничего, кроме страха. Они были
убеждены, что государству не оправиться от потери, если оно разом лишится
стольких бойцов. Вот почему Фабий, обращаясь к товарищу Теренция по
должности, Эмилию Павлу, искушенному в делах войны, но расположением народа
не пользовавшемуся и запуганному обвинительным приговором, который был ему
вынесен по какому-то делу, призывал его обуздать безумие товарища и внушал,
что бороться за отечество ему предстоит не столько с Ганнибалом, сколько с
Теренцием; оба, говорил он, спешат со сражением, один - не зная силы
противника, другой - зная собственную слабость. "Право же, Павел, - закончил
Фабий, - я заслуживаю большего доверия, чем Теренций, во всем, что касается
Ганнибала, и я, не колеблясь, утверждаю, что если в этом году никто не
потревожит его битвой, он либо погибнет, оставаясь в Италии, либо бежит без
оглядки. Ведь даже теперь, когда он, казалось бы, победитель и владыка,
никто из наших врагов к нему не примкнул, а из тех сил, какие он привел с
собою, едва ли цела и третья часть". На это, как сообщают, Павел отвечал
так: "Когда я думаю только о себе, Фабий, то для меня вражеские копья лучше
нового суда сограждан. Но коль скоро таковы нужды государства, я предпочту,
руководя войском, услышать похвалу от тебя, нежели от всех прочих,
навязывающих мне противоположные решения". Сделав такой выбор, Павел уехал.
15. Но Теренций настоял на том, чтобы консулы командовали попеременно -
каждый по одному дню, и, расположившись лагерем рядом с Ганнибалом, у реки
Ауфида, подле деревушки, называемой Канны, на рассвете поднял сигнал битвы
(это пурпурный хитон, который растягивают над палаткой полководца). Поначалу
даже карфагеняне пришли в смятение, изумленные отвагой командующего и
размерами войска: ведь они уступали противнику числом более чем вдвое.
Ганнибал приказал своим вооружаться, а сам в сопровождении нескольких
всадников поднялся на невысокий пригорок и стал наблюдать за противником,
который уже строился в боевые ряды. Один из его спутников, по имени Гискон,
человек равного с ним положения, сказал, что число врагов кажется просто
поразительным. "Но есть вещь еще более поразительная, Гискон, и ты ее
проглядел", - возразил Ганнибал, прищурившись. "Что же это?" - спросил
Гискон. "А то, что среди такого множества людей нет ни одного, которого бы
звали Гисконом!" Шутка была совершенно неожиданной, все рассмеялись и,
спускаясь с холма, пересказывали ее каждому встречному, так что смех все
ширился, и даже сам Ганнибал не мог сдержать улыбки. Увидев это, карфагеняне
приободрились, считая, что лишь глубочайшее презрение к неприятелю позволяет
их полководцу так спокойно смеяться и шутить перед лицом опасности.
16. Во время битвы Ганнибал применил несколько военных хитростей.
Во-первых, он так расположил своих солдат, что ветер дул им в спину. А ветер
этот был подобен знойному вихрю - вздымая на открытой, песчаной равнине
густую пыль, он проносил ее над рядами карфагенян и бросал в лицо римлянам,
которые волей-неволей отворачивались, нарушая строй. Во-вторых, на обоих
крыльях он поставил сильнейших, самых искусных и отважных воинов, а самыми
ненадежными заполнил середину, выстроенную в виде выступавшего далеко вперед
клина. Отборные получили приказ: когда римляне взломают центр, который,
естественно, подастся назад, принимая очертания впадины, и ворвутся внутрь
карфагенского строя, совершить поворот и стремительно ударить им в оба
фланга, чтобы полностью окружить неприятеля. Это, по-видимому, и было
главной причиной чудовищной резни. Когда центр карфагенян стал отходить и
римляне, бросившись в погоню, оказались в глубине неприятельских рядов,
строй Ганнибала изменил свою форму и сделался похож на полумесяц, и тут
лучшие отряды, выполняя приказ начальников, быстро повернули - один направо,
другие налево, - напали на обнаженные фланги противника и, соединившись,
истребили всех, кто не успел выскользнуть из их кольца.
Говорят, что и с конницей римлян приключилась неожиданная беда. Конь
под Павлом был, вероятно, ранен и сбросил хозяина; ближайшие к консулу
всадники, один за другим спешившись, кинулись ему на помощь, и, увидев это,
остальные решили, что была подана общая команда, соскочили с коней и начали
рукопашный бой. "На мой вкус, это еще лучше, чем если бы они сами сдались в
плен", - заметил тогда Ганнибал. Такие подробности приводят авторы
обстоятельных исторических сочинений.
Один из консулов, Варрон, с немногими сопровождающими ускакал в город
Венусию, а Павел, втянутый в гущу и водоворот бегства, весь израненный
копьями и дротиками, подавленный тяжелейшею скорбью, сел на какой-то камень
и ждал смерти от руки врага. Кровь так обильно залила ему голову и лицо, что
даже друзья и слуги проходили мимо, не узнавая его. Только один человек
заметил и узнал консула - молодой патриций Корнелий Лентул. Он спрыгнул с
коня, подвел его к Павлу и принялся умолять, чтобы тот спас себя ради
сограждан, которые-де теперь, как никогда, нуждаются в хорошем полководце.
Но Павел не склонился на его просьбы; не обращая внимания на слезы юноши, он
заставил его снова сесть на коня, подал ему руку и промолвил, поднимаясь с
места: "Расскажи, Лентул, Фабию Максиму и сам будь свидетелем, что Павел
Эмилий следовал его советам до конца и ни в чем не нарушил уговора, но был
побежден сначала Варроном, а затем Ганнибалом". С этим поручением Павел
отпустил Лентула, а сам бросился в самую сечу и нашел свою смерть. Сообщают,
что в сражении погибло пятьдесят тысяч римлян, в плен попало четыре тысячи,
да еще не меньше десяти тысяч было захвачено в обоих лагерях после окончания
битвы.
17. После такого блистательного успеха друзья горячо убеждали Ганнибала
не упускать своего счастья и по пятам беглецов ворваться в Рим. "Через
четыре дня ты будешь обедать на Капитолии", - говорили они. Трудно сказать,
что за соображения удержали его от этого - вернее всего, не разум, а
какой-то гений или бог внушил ему эту робость и медлительность. Недаром, как
сообщают, карфагенянин Барка в сердцах заявил своему главнокомандующему: "Ты
умеешь побеждать, но пользоваться победой не умеешь!"
И все же победа резко изменила положение Ганнибала: если до битвы он не
владел в Италии ни единым городом, торговым портом или хотя бы даже гаванью,
едва-едва мог прокормить своих людей с помощью грабежа и, выступая в поход,
не оставлял за спиною никакого надежного убежища, но скитался с войском,
точно с огромною разбойничьей шайкой, то теперь сделался господином почти
всей Италии. Большая часть самых значительных племен добровольно покорилась
ему. Капуя, первый город в Италии после Рима, распахнула перед ним свои
ворота. Немалое несчастье, по слову Эврипида {10}, должно испытать, чтобы
убедиться в верности друзей, но то же следует сказать и о благоразумии
полководцев. И в самом деле, трусость и равнодушие Фабия, о которых без
умолку толковали до битвы, сразу же после нее обернулись не просто
человеческой мудростью, но некоей божественной, поистине чудесной
проницательностью, так задолго предвидевшей события, поверить в кои было
нелегко даже теперь, испытавши их на себе. Поэтому сразу все последние свои
надежды Рим возложил на него, к рассудительности этого мужа прибег точно к
храму и священному алтарю, и его здравомыслие было первой и главнейшей
причиной того, что город остался цел и население не рассеялось, как во время
кельтского нашествия. Тот самый человек, который прежде, когда, по общему
суждению, никакой опасности не было, выказывал крайнюю осторожность и
полнейшее неверие в успех, ныне, когда все погрузились в безграничную скорбь
и неодолимое смятение, один проходил по городу твердою поступью, со
спокойным лицом, с ласковым приветствием на устах, обрывал женские
причитания, заставлял расходиться тех, что, сбившись в кучки, горевали и
плакали на людях; он уговаривал сенаторов собраться, он ободрял должностных
лиц и, будучи сам воплощением власти и силы, привлек к себе взоры всех
властей.
18. Он приставил к воротам караульных, чтобы чернь не разбежалась и не
покинула город, назначил место и время для траура, приказав, чтобы каждый,
кто пожелает, оплакивал своих мертвых у себя дома в продолжение тридцати
дней; после этого всякий траур надлежит прекратить, чтобы от слез и скорби
не осталось и следа. Поскольку на эти дни пришелся праздник в честь Цереры
{11}, сочтено было за лучшее вовсе не приносить жертв и не устраивать
шествия, нежели малочисленностью и унынием собравшихся воочию показать
ужасные размеры бедствия: ведь и божество радуется лишь тем почестям,
которые воздают счастливые люди. Зато все меры, которые по совету
прорицателей следовало принять, чтобы умилостивить богов и отвратить дурные
знамения, были использованы. Пиктора, родственника Фабия, отправили в Дельфы
вопросить оракула; обнаружив двух весталок, потерявших чистоту, одну из них
заживо зарыли в землю, как того требует обычай (другая сама наложила на себя
руки). Но что всего больше заслуживает восхищения, так это благородное
милосердие римлян, проявившее себя, когда возвратился консул Варрон,
бежавший с поля сражения; он возвращался жалкий и униженный, как и подобало
после такой неудачи и такого позора, но сенат и весь народ вышли к воротам,
чтобы его встретить и приветствовать. Власти и знатнейшие сенаторы (в числе
их и Фабий), дождавшись тишины, похвалили консула за то, что, несмотря на
великое несчастье, он не поддался отчаянию, но в уверенности, что и законы и
сограждане могут еще быть спасены, вернулся, чтобы принять бразды правления.
19. Когда стало известно, что Ганнибал после битвы двинулся прочь от
Рима, римляне воспрянули духом и снова стали снаряжать в поход войска и
выбирать полководцев. Среди полководцев самыми знаменитыми были Фабий Максим
и Клавдий Марцелл, которые стяжали почти одинаковую славу, хотя и держались
взглядов чуть ли не противоположных. Марцелл, как об этом говорится в его
жизнеописании {12}, отличался неукротимою предприимчивостью и гордостью, был
могучий боец, по самой природе своей один из тех, кого Гомер называет
"бранелюбивыми" и "доблестными"; дерзкому и неустрашимому Ганнибалу он
противопоставил собственную дерзость, и с первых же стычек повел дела
отважно, без оглядки. Между тем, Фабий, верный своим прежним расчетам,
надеялся, что Ганнибал, без всяких битв и столкновений, сам нанесет себе
непоправимый урон и окончательно истощит в войне свои силы - подобно борцу,
который от чрезмерного напряжения очень быстро изнемогает. Поэтому, как
сообщает Посидоний, римляне прозвали его "щитом", а Марцелла "мечом"; по
словам того же Посидония, твердость и осторожность Фабия, соединившись с
рвением Марцелла, оказались спасительными для Рима. И верно, Марцелл был для
Ганнибала словно бурный поток, и встречи с ним не раз приводили
карфагенянина в трепет, сеяли смятение в его войске, меж тем как Фабий
изнурял и подтачивал его незаметно, будто река, которая непрерывно бьет в
берег, бесшумно и понемногу его подмывая, и в конце концов, Ганнибал,
утомленный боями с Марцеллом и страшившийся Фабия, который от боев
воздерживался, оказался в весьма затруднительном положении. Ведь почти все
время его противниками оказывались эти двое, которых сограждане выбирали то
преторами, то проконсулами, то консулами: каждый из них был консулом пять
раз {13}. Но если Марцелла в пятое его консульство Ганнибал все же заманил в
засаду и убил, то с Фабием все его многочисленные попытки, как ни изощрял он
свою хитрость, кончались ничем, если не считать одного случая, когда он едва
не провел римского полководца. От имени первых и влиятельнейших граждан
Метапонта он написал и отправил Фабию письмо, в котором говорилось, что они
сдадут ему город, если он подступит к стенам Метапонта, и что участники
заговора только и ждут, пока он подойдет поближе. Это послание оказало свое
действие, и Фабий с частью войска уже готов был ночью двинуться в путь, но
гадания по птицам предвещали беду, и он отказался от принятого решения, а в
самом недолгом времени узнал, что письмо отправлено Ганнибалом, который
приготовил ему у Метапонта засаду. Впрочем, этот счастливый исход можно
приписать и благосклонности богов.
20. На отпадения городов и мятежи союзников Фабий предпочитал отвечать
кроткими уговорами, старался мягко удержать и пристыдить бунтарей, а не
учинять розыски по каждому подозрению и вообще не относиться к заподозренным
сурово и непримиримо. Рассказывают, что когда один воин из племени марсов,
человек знатного происхождения и первый среди союзников храбрец, подбивал
кого-то из товарищей вместе изменить римлянам, Фабий не рассердился, а,
напротив, признал, что того незаслуженно обошли, и только заметил, что
теперь мол этот воин справедливо винит начальников, распределяющих награды
скорее по своему вкусу, нежели по заслугам бойцов, но впоследствии будет сам
виноват, ежели, терпя в чем-то нужду, не обратится за помощью к самому
Фабию. Затем он дал марсу боевого коня, отличил его и другими почетными
дарами, так что впредь этот воин славился безупречнейшею верностью и
усердием. Фабий считал нелепым, что, в то время как всадники и охотники
смиряют в животных норов и злобу больше заботою, ласкою и кормом, чем
плеткой или ошейником, те, кто облечен властью над людьми, редко стараются
их исправить посредством благожелательной снисходительности, но обходятся с
подчиненными круче, нежели земледельцы с дикими смоковницами, грушами и
маслинами, когда превращают эти деревья в садовые, облагораживая их породу.
Как-то раз центурионы донесли Фабию, что другой воин, родом луканец,
часто отлучается из лагеря, покидая свой пост. Фабий осведомился, что вообще
знают они об этом человеке. Все заверили, что второго такого воина найти
нелегко, и привели несколько примеров его замечательной храбрости; тогда
Фабий стал искать причину этих отлучек и выяснил, что луканец влюблен в
какую-то девчонку и, уходя из лагеря, чтобы с нею встретиться, проделывает
всякий раз долгий и опасный путь. И вот, не сказав ему ни слова, Фабий
послал за этой бабенкой, спрятал ее у себя в палатке, а потом вызвал
виновного и обратился к нему с такой речью: "Мне известно, что ты, вопреки
римским обычаям и законам, часто ночуешь вне лагеря. Впрочем, и прежнее твое
поведение мне небезызвестно, а потому во внимание к подвигам прощаю
провинности, но на будущее приставлю к тебе новую стражу". Воин недоумевал,
что все это значит, а Фабий, выведя женщину, передал ее влюбленному и
промолвил: "Она будет порукой тому, что ты останешься с нами в лагере, а ты
сможешь теперь на деле доказать, не уходил ли ты с какими-либо иными
намерениями и не была ли любовь пустою отговоркой". Вот что об этом
рассказывают.
21. Тарент, захваченный изменою, Фабий отбил у врага следующим образом.
В римском войске служил молодой тарентинец, у которого в городе оставалась
преданная и нежно привязанная к нему сестра. Ее полюбил бруттиец,
командовавший отрядом, который Ганнибал поставил в Таренте. Это внушило
тарентинцу надежду на успех, и он, с ведома и согласия Фабия, проник в
город, по слухам же - бежал к сестре. Прошло несколько дней - бруттиец не
показывался: женщина думала, что брат ничего не знает об их связи. Наконец
юноша ей говорит: "У нас там были толки, будто ты живешь с каким-то важным
начальником. Кто это такой? Если правда, что он человек порядочный и
блистающий доблестью, не все ли равно, откуда он родом! Война ведь все
смешивает! К тому же подчиниться принуждению - не позор, более того, великая
удача, если в эту пору, когда о справедливости нет уже и речи, приходится
подчиняться насилию не слишком грубому". После этого разговора женщина
послала за бруттийцем и познакомила с ним брата, а тот, покровительствуя его
страсти, так что сестра, казалось, стала к возлюбленному добрее и ласковее,
чем прежде, быстро вошел к варвару в доверие и, в конце концов, без особого
труда склонил влюбленного, да вдобавок еще наемника, к измене, посулив ему
от имени Фабия богатые дары. Так излагает эти события большинство писателей.
Некоторые называют виновницей измены бруттийца не тарентинку, а бруттийку,
наложницу Фабия; узнав, что начальник бруттийского отряда - ее земляк и
знакомый и сообщив об этом Фабию, она отправилась к городской стене,
завязала с ним беседу и убедила перейти на сторону римлян.
22. Тем временем, чтобы отвлечь внимание Ганнибала, Фабий отправил
войску, стоявшему в Регии, приказ совершить набег на Бруттий и взять
приступом Кавлонию; в Регии находилось восемь тысяч солдат - главным образом
перебежчики и ни на что не годный сброд, перевезенный Марцеллом из Сицилии,
- а потому гибель этих людей не могла причинить государству почти никакого
горя или ущерба. Подставив их под удар Ганнибала, Фабий бросил приманку,
которая, по его расчетам, должна была увести карфагенян от Тарента. Так оно
и вышло: Ганнибал с войском немедленно устремился в Бруттий. Фабий осадил
Тарент, и на шестую ночь к нему прибыл юноша, вступивший через сестру в
сговор с бруттийцем; перед тем как уйти из города, он запомнил и старательно
рассмотрел место, где бруттиец собирался, неся караул, впустить римлян. Тем
не менее Фабий не положился на это всецело: сам он подошел к стене и стал
спокойно ждать, а остальное войско, со страшным шумом и криком, бросилось на
приступ одновременно и с суши и с моря, так что большинство тарентинцев
побежали на подмогу тем, кто оборонял укрепления; в это время бруттиец подал
Фабию знак, и римляне, взобравшись по лестницам, захватили город. И тут,
по-видимому, Фабий не устоял перед соблазном честолюбия: он приказал казнить
знатнейших бруттийцев, дабы не обнаружилось, что Тарент оказался в его руках
вследствие предательства. Однако он не только обманулся в своих надеждах
скрыть правду, но и навлек на себя обвинения в вероломстве и жесткости.
Погибли и многие тарентинцы; тридцать тысяч горожан были проданы в
рабство, город разграблен войском; в казну поступило три тысячи талантов.
Говорят, что в самый разгар грабежа писец спросил Фабия, что делать с богами
(он имел в виду картины и статуи). "Оставим тарентинцам их разгневанных
богов", - ответил Фабий. Все же он увез огромное изображение Геракла и
воздвигнул его на Капитолии, а рядом - свою конную статую из бронзы,
поступив в этих обстоятельствах гораздо неразумнее Марцелла или, говоря
вернее, вообще показав, что своей мягкостью и человеколюбием этот муж
заслуживает восхищения, как о том говорится в его жизнеописании {14}.
23. Рассказывают, что Ганнибал поспешно возвращался и был уже всего в
сорока стадиях от Тарента; узнав, что город взят, он заявил напрямик: "Стало
быть, и у римлян есть свой Ганнибал: мы потеряли Тарент так же, как раньше
захватили". Тогда он впервые доверительно признался друзьям, что уже давно
понял, как трудно овладеть Италией с теми силами и средствами, которыми они
располагают. "Теперь же, - заключил Ганнибал, - я убедился, что это
невозможно".
Свой второй триумф Фабий справил пышнее, чем первый: ведь в этой
схватке с Ганнибалом он явил себя отличным борцом и легко разрушал его
замыслы, словно вырываясь из обхватов, уже не отличавшихся, однако, прежнею
силой. В самом деле, часть карфагенского войска опустилась и обессилела под
влиянием роскоши и богатства, другая же была изнурена и точно отупела, не
зная отдыха в сражениях.
Был некий Марк Ливий, он командовал отрядом в Таренте; когда Ганнибал
склонил город к отпадению, он не смог вытеснить Ливия из крепости, и тот
продержался до тех пор, пока римляне снова не овладели городом. Почести,
оказываемые Фабию, не давали ему покоя, и однажды, сгорая от зависти и
неутоленного тщеславия, он заявил сенату, что захватом Тарента Рим обязан не
Фабию, а ему. "Ты прав! - засмеялся Фабий. - Если бы ты не потерял город, я
бы не смог его взять".
24. Римляне всячески старались выразить Фабию свое расположение и,
между прочим, избрали консулом его сына, тоже Фабия по имени. Однажды, когда
он, уже вступив в должность, занимался каким-то делом, связанным с войною,
отец, то ли по старости и бессилию, то ли намереваясь испытать сына, хотел
подъехать к нему верхом на коне, раздвинув окружавшую консула толпу. Издали
заметив его, молодой человек не смолчал, но через ликтора велел отцу
спешиться и подойти, если у него есть дело к властям. Все были огорчены и
раздосадованы этим приказом и, не произнося ни слова, обернулись к Фабию,
слава которого, по общему мнению, была незаслуженно оскорблена. Но сам он
поспешно соскочил на землю, подбежал к сыну, обнял его и поцеловал. "Ты
верно рассудил, сын мой, - воскликнул Фабий, - и поступил верно, понимая,
над кем ты властвуешь и каково величие этой власти! Именно так и мы, и
предки наши возвысили Рим: благо отечества неизменно было нам дороже
родителей и детей". Действительно, как сообщают, прадед Фабия {15}, который
пользовался у римлян необыкновенным почетом и влиянием, пять раз избирался
консулом и справлял блистательные триумфы, счастливо завершив самые опасные
для государства войны, пошел в консульство своего сына вместе с ним на войну
в звании легата, и во время триумфа сын ехал на запряженной четверкою
колеснице, а отец вместе с прочими сопровождал его верхом, радуясь тому, что
он, владыка над сыном, величайший среди сограждан и по существу и даже по
прозвищу, подчинил себя закону и власти должностного лица. Впрочем, он
заслуживал восхищения не одним только этим поступком.
Фабию выпало на долю пережить смерть сына; он встретил горе с
чрезвычайною сдержанностью, как и надлежало разумному человеку и хорошему
отцу, и сам сказал на форуме похвальное слово - какое обычно на похоронах
знаменитого человека произносят близкие умершего, а потом записал и издал
эту речь.
25. Когда же Корнелий Сципион, посланный в Испанию, изгнал оттуда
карфагенян, одержав верх во многих битвах, и подчинил римлянам многое
множество народов и больших городов, приобрел для них огромное богатство,
снискав себе тем такую любовь и такую славу, какими до него не пользовался
ни один человек, а затем, став консулом и чувствуя, что народ ожидает и
требует от него великих деяний, счел борьбу с Ганнибалом в Италии вконец
изжившей себя затеей, и, замыслив немедленно перенести театр войны в Африку,
наводнить ее оружием и войсками и предать опустошению самый Карфаген,
прилагал все усилия к тому, чтобы увлечь народ своим планом, - вот тут
Фабий, запугивая город, который, по его убеждению, шел вслед за молодым и
безрассудным человеком навстречу величайшей, смертельной опасности, и словом
и делом старался отвратить сограждан от решения, к коему они склонялись.
Сенат ему удалось убедить, но народ считал, что Фабий противится начинаниям
Сципиона, завидуя его удачам и страшась, как бы тот не совершил великого и
блистательного подвига - не кончил войну вовсе или хотя бы не изгнал ее из
пределов Италии: ведь в таком случае каждому станет ясно, что сам Фабий,
который за столько лет не мог добиться решительной победы, действовал вяло и
лениво.
Похоже на то, что вначале Фабия побуждали к сопротивлению крайняя
осторожность и осмотрительность, боязнь опасности, которая казалась ему
очень грозной, но затем, все больше напрягая силы и заходя все дальше, он
руководился уже честолюбием. Стремясь помешать возвышению Сципиона, он даже
уговаривал Красса, товарища Сципиона по должности, не уступать ему поста
главнокомандующего, но самому переправиться за море и пойти на Карфаген.
Мало того, его стараниями Сципион не получил денег на военные расходы и,
вынужденный добывать их, как умеет, обратился за помощью к этрусским
городам, питавшим к нему особое расположение. Красса же удержала в Риме
прежде всего собственная натура - мягкая, спокойная и менее всего
воинственная, а затем обязанности верховного жреца.
26. Тогда Фабий обрушился на Сципиона с другой стороны: он удерживал и
отговаривал молодых людей, желавших отправиться в поход, кричал в сенате и
Народном собрании, что Сципион не просто бежит от Ганнибала, но увозит из
Италии всю оставшуюся у Рима силу, в своекорыстных целях соблазняя молодежь
пустыми надеждами и побуждая бросить на произвол судьбы родителей, жен и
отечество, у ворот которого стоит победоносный, неодолимый враг. Своими
речами он запугал римлян до такой степени, что они постановили отдать под
начало Сципиону лишь войско, находившееся в Сицилии да еще позволили ему
взять с собою триста доказавших свою преданность воинов из числа служивших в
Испании.
До тех пор казалось, что все действия Фабия вытекают из особенностей
его натуры. Но когда Сципион высадился в Африке и сразу же в Рим полетели
вести о его удивительных подвигах, о величии и блеске его побед, а вслед за
молвою, подтверждая ее, прибыла огромная добыча и пленный нумидийский царь
{16}, когда в один день были сожжены до тла два лагеря и пожар погубил
немало вражеских солдат, немало коней и оружия, когда из Карфагена выехали
послы к Ганнибалу просить его, чтобы он оставил свои неисполнившиеся и
неисполнимые надежды и подал помощь отечеству, а в Риме имя Сципиона было у
всех на устах, - даже тогда Фабий не удержался и предложил сменить
командующего, хотя не мог привести никаких оснований и только сослался на
общепринятое мнение, что, мол, небезопасно в делах большой важности
полагаться на удачу одного человека, ибо трудно себе представить, чтобы
счастье постоянно улыбалось одному и тому же. Но на этот раз народ выслушал
его с возмущением: говорили, что он просто ворчун и завистник или же от
старости растерял все свое мужество, изверился во всех надеждах и потому
дрожит перед Ганнибалом больше, чем следует. И верно: Ганнибал со своим
войском уже отплыл из Италии, а Фабий все еще старался омрачить радость
сограждан и поколебать их уверенность в себе, твердя, что как раз теперь
государство стремительно летит навстречу опасности и положение его в высшей
степени ненадежно. Ведь в Африке, говорил он, под стенами Карфагена,
Ганнибал будет сражаться еще ожесточеннее и Сципиону предстоит встреча с
воинами, на руках у которых еще не высохла кровь многочисленных полководцев
- диктаторов и консулов. В конце концов он добился своего: город снова
пришел в смятение и, хотя война была перенесена в Африку, поверил, что беда
подступила к Риму ближе прежнего.
27. Но скоро Сципион разбил в сражении и самого Ганнибала, низверг и
растоптал гордыню покорившегося Карфагена, принеся согражданам радость,
превзошедшую все ожидания, и поистине
Он город, бурей потрясенный, вновь воздвиг {17}.
Фабий Максим не дожил, однако, до конца войны и уже не услышал о
поражении Ганнибала, не увидел великого и неколебимого благополучия своего
отечества: около того времени, когда Ганнибал покинул Италию, он заболел и
умер.
Эпаминонда фиванцы похоронили на общественный счет - в такой бедности
он скончался (говорят, что в доме умершего не нашли ничего, кроме железного
вертела). Погребение Фабия не было принято на счет государства, но каждый из
римлян частным образом принес ему самую мелкую монетку - не
вспомоществование неимущему, но взнос на похороны отца народа, так что и по
смерти этот человек стяжал почет и славу, достойные его жизни.
[Сопоставление]
28 (1). Таковы события жизни того и другого. Оба оставили много
замечательных примеров гражданской и воинской доблести, но, говоря о военных
заслугах, прежде всего следует заметить, что Перикл стоял у власти в ту
пору, когда афинский народ находился на вершине благоденствия и могущества,
а потому в неизменных удачах Перикла и полной свободе его от ошибок можно,
пожалуй, видеть следствие счастливой судьбы и мощи всего государства в
целом, меж тем как деятельность Фабия, принявшего на себя руководство в
самое тяжелое и бедственное для Рима время, не обеспечила городу полной
безопасности, но лишь улучшила его положение. После успехов Кимона, трофеев,
воздвигнутых Миронидом и Леократом, великих и многочисленных побед Толмида,
Перикл получил в управление город, который больше нуждался в устроителе
празднеств, чем в полководце - завоевателе или защитнике. Фабий, перед
глазами которого были многочисленные поражения и частое бегство, смерть
многих главнокомандующих, озера, равнины и леса, заваленные убитыми, реки,
текущие кровью и несущие на волнах своих трупы вплоть до самого моря, - сам
сохраняя мужество, пришел на помощь государству, стал ему надежной опорой и
не дал прежним промахам и ошибкам окончательно увлечь его в бездну. Правда,
мне могут сказать, что не столь трудно твердо править государством, которое
унижено бедствиями и в силу необходимости послушно внимает разумным
наставлениям, сколь наложить узду на дерзость и наглость народа, безмерно
чванящегося своим счастьем. А ведь таким-то именно образом и властвовал
Перикл над афинянами! И все же тяжесть и многочисленность обрушившихся на
римлян несчастий доказывают, что подлинно велик, подлинно могуч духом был
Фабий Максим, который, невзирая ни на что, не смутился и не оставил своих
планов.
29 (2). Самосу, захваченному Периклом, можно противопоставить взятие
Тарента, Эвбее, клянусь Зевсом, - кампанские города (кроме самой Капуи,
которой овладели консулы Фульвий и Аппий). В открытом бою Фабий,
по-видимому, одержал победу только раз - ту, за которую получил свой первый
триумф. Перикл же девятикратно воздвигал трофей, одолевая врагов на суше и
на море. Но среди подвигов Перикла нет равного тому, который совершил Фабий,
вырвав Минуция из когтей Ганнибала и спасши целое римское войско, -
прекрасное деяние, свидетельствующее разом и о мужестве, и о мудрости, и о
доброте. Зато и среди ошибок Перикла нет равной той, какую допустил Фабий,
введенный в заблуждение Ганнибаловой хитростью с коровами, когда, захватив
врага в ущелье, - карфагеняне забрели туда сами, по счастливой для римлян
случайности, - он ночью дал ему уйти, не разгадав обмана, а днем в свою
очередь подвергся нападению и был разбит тем, кого, казалось бы, уже держал
в руках, но кто упредил его, превзойдя в проворстве.
Хорошему полководцу присуще не только правильно пользоваться
сложившимися обстоятельствами, но и верно судить о будущем - и война для
афинян завершилась точно так, как предвидел и предсказывал Перикл:
вмешиваясь во множество чужих дел, они себя погубили. Напротив, римляне, не
послушавшись Фабия и послав Сципиона на Карфаген, одержали полную победу не
милостью судьбы, но мудростью и храбростью полководца, несмотря на
сопротивление неприятеля. Итак, в первом случае несчастья отечества
подтвердили правоту одного, во втором - успехи сограждан показали, как был
далек от истины другой. А между тем, попадет ли полководец нежданно в беду
или упустит по своей недоверчивости счастливый случай - ошибка и вина его
равно велики, ибо, по-видимому, и дерзость и робость имеют один источник -
неведение, неосведомленность. Вот и все о ратном искусстве.
30 (3). Теперь о государственных делах. Главное обвинение против
Перикла - это война: утверждают, что он был ее виновником, так как ни в чем
не желал уступить спартанцам. Впрочем, я полагаю, что и Фабий Максим не
уступил бы карфагенянам, но мужественно, не страшась опасностей боролся за
первенство. А вот мягкость и снисходительность Фабия к Минуцию обличает
жестокость Перикла в борьбе против Кимона и Фукидида: этих благородных
людей, приверженцев аристократии, он подверг остракизму и отправил в
изгнание. Силы и власти у Перикла было больше, чем у Фабия. Поэтому он не
допускал, чтобы кто-либо из стратегов своим неверным решением причинил вред
государству; один лишь Толмид ускользнул, вырвался из-под его надзора и
потерпел неудачу в борьбе с беотийцами, а все прочие неизменно
присоединялись к его мнению и сообразовывались с его намерениями - так
велика была сила Перикла. Фабий уступает ему в том отношении, что, сам храня
осторожность и избегая ошибок, не мог помешать ошибаться другим. Никогда бы
римляне не испытали столь жестоких бедствий, если бы Фабий у них обладал
такою же властью, как Перикл у афинян. Благородное нестяжательство Перикл
доказал, не приняв денег, которые ему давали, а Фабий - оказав щедрую помощь
нуждающимся, когда выкупил пленных на свои собственные средства (правда,
расход был не так уж велик - всего около шести талантов). Пожалуй, и не
счесть, сколько возможностей поживиться за счет союзников и царей
предоставляло Периклу его положение, но он остался неподкупен, ни разу не
запятнал себя взяткой.
Наконец, если говорить о размерах работ и о великолепии храмов и других
зданий, которыми Перикл украсил Афины, то все, выстроенное в Риме до
Цезарей, даже сравнения с ними не заслуживает: величавая пышность этих
сооружений бесспорно дает им право на первое место.
Предлагаемый читателю перевод "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха
впервые вышел в серии "Литературные памятники" в 1961-1964 гг. (т. 1 подг.
С. П. Маркиш и С. И. Соболевский; т. 2 подг. М. Е. Грабарь-Пассек и С. П.
Маркиш; т. 3 подг. С. П. Маркиш). Это был третий полный перевод
"Жизнеописаний" на русском языке. Первым были "Плутарховы Сравнительные
жизнеописания славных мужей / Пер. с греч. С. Дестунисом". С. П.б.,
1814-1821. Т. 1-13; вторым - "Плутарх. Сравнительные жизнеописания / С греч.
пер. В. Алексеев, с введением и примечаниями". С. П.б.; Изд. А. С. Суворина,
Б. г. Т. 1-9. (Кроме того, следует отметить сборник: Плутарх. Избранные
биографии / Пер. с греч. под ред. и с предисл. С. Я. Лурье, М.; Л.:
Соцэкгиз, 1941, с хорошим историческим комментарием - особенно к греческой
части; некоторые из переводов этого сборника перепечатаны в переработанном
виде в настоящем издании.)
Перевод С. Дестуниса ощущается в наше время большинством читателей как
"устарелый по языку", перевод В. Алексеева больше напоминает не перевод, а
пересказ, сделанный безлично-небрежным стилем конца XIX в. Издание 1961-1964
гг. было первым, которое ставило осознанную стилистическую цель. В
послесловии от переводчика С. П. Маркиш сам выразительно описал свои
стилистические задачи.
В нынешнем переиздании в переводы 1961-1964 гг. внесены лишь
незначительные изменения - исправлены случайные неточности, унифицировано
написание собственных имен и т.п., общая же, стилистическая установка
оставлена неизменной. Сохранено и послесловие патриарха нашей классической
филологии С. И. Соболевского, которое своей старомодностью составляет
поучительный литературный памятник. Заново составлены все примечания
(конечно, с учетом опыта прежних комментаторов; некоторые примечания,
заимствованные из прежних изданий, сопровождаются именами их авторов). Цель
их - только пояснить текст: вопрос об исторической достоверности сведений,
сообщаемых Плутархом, об их соотношении со сведениями других античных
историков и пр. затрагивается лишь изредка, в самых необходимых случаях.
Наиболее известные мифологические имена и исторические реалии не
комментировались. Все важнейшие даты вынесены в хронологическую таблицу, все
справки о лицах - в именной указатель, большинство географических названий -
на прилагаемые карты.
Цитаты из "Илиады", за исключением оговоренных случаев, даются в
переводе Н. И. Гнедича, из "Одиссеи" - в переводе В. А. Жуковского, из
Аристофана - в переводах А. И. Пиотровского. Большинство остальных
стихотворных цитат переведены М. Е. Грабарь-Пассек; они тоже в примечаниях
не оговариваются.
Во избежание повторений, приводим здесь основные единицы греческой и
римской системы мер, встречающиеся у Плутарха. 1 стадий ("олимпийский"; в
разных местностях длина стадия колебалась) = 185 м; 1 оргия ("сажень") =
1,85 м; 1 фут = 30,8 см; 1 пядь = 7,7 см. 1 римская миля = 1000 шагов = 1,48
км. 1 греческий плефр как единица длины = 30,8 м, а как единица поверхности
= 0,1 га; 1 римский югер = 0,25 га. 1 талант (60 мин) = 26,2 кг; 1 мина (100
драхм) = 436,5 г; 1 драхма (6 оболов) = 4,36 г; 1 обол = 0,7 г. 1 медимн (6
гектеев) = 52,5 л; 1 гектей (римский "модий") = 8,8 л; 1 хой = 9,2 л; 1
котила ("кружка") = 0,27 л. Денежными единицами служили (по весу серебра) те
же талант, мина, драхма и обол; самой употребительной серебряной монетой был
статер ("тетрадрахма", 4 драхмы), золотыми монетами в классическую эпоху
были лишь персидский "дарик" (ок. 20 драхм) и потом македонский "филипп".
Римская монета денарий приравнивалась греческой драхме (поэтому суммы
богатств и в римских биографиях Плутарх дает в драхмах). Покупательная
стоимость денег сильно менялась (с VI по IV в. в Греции цены возросли раз в
15), поэтому никакой прямой пересчет их на наши деньги невозможен.
Все даты без оговорки "н.э." означают годы до нашей эры. Месяцы
римского года соответствовали месяцам нашего года (только июль в эпоху
республики назывался "квинтилис", а август "секстилис"); счет дней в римском
месяце опирался на именованные дни - "календы" (1 число), "ноны" (7 число в
марте, мае, июле и октябре, 5 число в остальные месяцы) и "иды" (15 число в
марте, мае, июле и октябре, 13 число в остальные месяцы). В Греции счет
месяцев был в каждом государстве свой; Плутарх обычно пользуется календарем
афинского года (начинавшегося в середине лета) и лишь иногда дает
параллельные названия:
июль-август - гекатомбеон (макед. "лой"), праздник Панафиней.
август-сентябрь - метагитнион (спарт. "карней", беот. "панем", макед.
"горпей");
сентябрь-октябрь - боэдромион, праздник Элевсиний;
октябрь-ноябрь - пианепсион;
ноябрь-декабрь - мемактерион (беот. "алалкомений");
декабрь-январь - посидеон (беот. "букатий");
январь-февраль - гамелион;
февраль-март - анфестерион, праздник Анфестерий;
март-апрель - элафеболион, праздник Больших Дионисий;
апрель-май - мунихион;
май-июнь - фаргелион (макед. "десий");
июнь-июль - скирофорион.
Так как вплоть до установления юлианского календаря при Цезаре
держалась неупорядоченная система "вставных месяцев" для согласования
лунного месяца с солнечным годом, то точные даты дней упоминаемых Плутархом
событий обычно неустановимы. Так как греческий год начинался летом, то и
точные даты лет для событий греческой истории часто колеблются в пределах
двух смежных годов.
Для ссылок на биографии Плутарха в примечаниях, таблице и указателе
приняты следующие сокращения: Агес(илай), Агид, Ал(ександр), Алк(ивиад),
Ант(оний), Ар(истид), Арат, Арт(аксеркс), Бр(ут), Гай (Марций), Гал(ьба),
Г(ай) Гр(акх), Дем(осфен), Дион Д(еметри)й, Кам(илл), Ким(он), Кл(еомен),
К(атон) Мл(адший), Кр(асс), К(атон) Ст(арший), Лик(ург), Лис(андр),
Лук(улл), Мар(ий), Марц(елл), Ник(ий), Нума, Отон, Пел(опид), Пер(икл),
Пирр, Пом(пей), Поп(ликола), Ром(ул), Сер(торий), Сол(он), Сул(ла),
Т(иберий) Гр(акх), Тес(ей), Тим(олеонт), Тит (Фламинин), Фаб(ий Максим),
Фем(истокл), Фил(опемен), Фок(ион), Цез(арь), Циц(ерон), Эвм(ен), Эм(илий)
П(авел).
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний
Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler,
iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957-1973. V. I-III. Из существующих
переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался
изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Romer / Eingel, und Ubers, u. K.
Ziegler. Stuttgart; Zurich, 1954. Bd. 1-6 и комментариями к нему. Обработку
переводов для настоящего переиздания сделал С. С. Аверинцев, переработку
комментария - М. Л. Гаспаров.
Перикл.
1. Цезарь - император Август (его именем после усыновления Цезарем было
тоже Гай Юлий Цезарь, а императорским титулом - Император Цезарь Август, сын
Божественного).
2. Кто занимается... низкими предметами... - Классическое выражение
античного рабовладельческого отношения к труду.
3. ...книга (десятая)... - По порядку написания, точно нам не
известному: так, "Демосфен и Цицерон" составляли V книгу (Дем., 3), а "Дион
и Брут" - XII (Дион, 2); судя по ссылкам (Пер., 9, 22; Фаб., 19, 22; Лис,
17; Нума, 9, 12), до "Перикла" были написаны также "Ликург и Нума",
"Фемистокл и Камилл", "Кимон и Лукулл", "Лисандр и Сулла" и "Пелопид и
Марцелл".
4. Схинокефалом - "лукоголовым"; ср. ниже "кефалегеретом" -
"головоносцем" (как Зевс - "Нефелегерет", тученосец). Цитируемые отрывки -
из несохранившихся комедий V в.
5. Покровитель иностранцев - обычный эпитет Зевса (Ксений) и намек на
покровительство Перикла Анаксагору и Аспасии.
6. Хирон - кентавр, воспитатель Ахилла, Ясона и других мифических
героев.
7. ...был слушателем Зенона... - Легенда о том, будто философ Зенон
Элейский бывал в Афинах, сочинена, по-видимому, по образцу Платона, у
которого в Афины приезжает учитель Зенона Парменид Элейский.
8. Сатирическая часть... - Т.е. недостаток при достоинствах: на
драматических состязаниях в Афинах ставились тетралогии, состоявшие из трех
трагедий и одной легкомысленной сатировской драмы.
9. ...он пробыл на пире до возлияния... - вслед за которыми должны были
следовать десерт и попойка ("симпосий"). Ср. Фок., 8.
10. Саламинскую триеру - см. Фем., прим. 16.
11. ...как сказано у Платона... - Платон. Государство, VIII, 562 c.
12. Божественный Платон - См.: Федр., 270 a.
13. ...из комедий того времени... - Напр., Аристофан, "Ахарняне", 530.
14. Эгина - Сосед и торговый соперник Афин, примыкавшая к
Пелопоннесскому союзу, после нескольких войн была побеждена Афинами в 457 г.
и заселена их колонистами в 431 г. (ниже, гл. 34).
15. Фукидид - II, 65.
16. ...к клерухиям... - Клерухии - колонии в завоеванных областях для
безземельных граждан, которые, однако, живя там, сохраняли афинское
гражданство (см. ниже, гл. 11). Деньги на зрелища давались в праздники,
чтобы бедные люди могли участвовать в религиозных обрядах, в частности -
присутствовать на драматических представлениях. Под вознаграждением
понимается плата за участие в суде, в Совете, а потом - в Народном собрании
и пр. Это была компенсация за потерю рабочего времени при исполнении
гражданских обязанностей; противники демократии видели в этом источник
нравственного разложения народа (напр., Платон, "Горгий", 515 e).
17. Аристотель - См.: "Афинская политая", 27. О Кимоне ср. Ким., 10.
18. Ни архонтом - см. прим. к Сол., 19. Выборными по жребию архонты
были не "с давних пор", а с 487 г.
19. Уголовный процесс - в 463 г., после недостаточно удачных походов
Кимона во Фракию.
20. По свидетельству Аристотеля - См.: "Афинская политая", 25.
21. "Прекрасным и хорошим" - так называли себя аристократы.
22. ...страх перед варварами... - Союзная казна была перенесена из
Делоса в Афины после большого поражения афинян от персов в Египте.
23. Стофутовый (Гекатомпед) - так назывался древний храм Афины на
акрополе, разрушенный персами; Парфенон был построен на другом месте
акрополя и был гораздо больше, но в быту сохранил то же имя.
24. Сократ говорит, что сам слышал это... - Платон. Горгий, 455 e. Речь
идет о южной из двух "длинных стен" вдоль дороги из Афин в Пирей.
25. Одеон Перикла не уцелел; может быть, он был на том же месте под
южным склоном акрополя, где во II в. н.э., ученый богач Герод Аттик построил
новый Одеон, развалины которого сохранились.
26. Панафинеи - этот праздник справляли в Афинах с древнейших времен
ежегодно (см. Тес., 24), а со времен Писистрата каждые 4 года справлялись
также и "Большие Панафинеи", по значению приближавшиеся к Олимпийским и
другим общегреческим играм. Писистрат добавил к обычным спортивным
состязаниям декламационные, Перикл - музыкальные.
27. Пропилеи - колоннада, образующая парадный вход на акрополь.
28. Гигия - божественное олицетворение здоровья.
29. ...словами Платона... - См. "Федр", 271 c.
30. ...как говорит Фукидид... - II, 65; здесь же - знаменитые слова, на
которые Плутарх ссылается ниже: "По имени это была демократия, а на деле
власть принадлежала первому гражданину".
31. ...об эллинских храмах, сожженных варварами... - Общегреческие
сборы на восстановление пострадавших храмов были обычным делом: но здесь
Перикл, опираясь на эти обычаи, ставит вопрос о восстановлении за
общегреческий счет именно афинских храмов: если бы этот план удался, Афины
превратились бы в религиозный центр Греции, в главу новой амфиктионии по
образцу дельфийской, и это должно было стать сильным средством политического
контроля (комм. С.Я. Лурье).
32. Тиранны - т.е. семья тиранна и его приверженцы.
33. ...на лбу медного волка... - Медный волк был приношением богу от
дельфийцев (Павсаний, X, 14, 7, рассказывает храмовую легенду об этой
статуе).
34. ...в жизнеописании Лисандра... - гл. 16-17.
35. Гиппоботы - букв, "кормящие коней", крупные землевладельцы.
36. Содержательницей девиц легкого поведения... - Буквально понятая
шутка Аристофана (цитируемая ниже, гл. 30). Брак с иногородней женщиной
считался не вполне законным, отсюда - вся молва о разврате Аспасии.
37. У Платона - См.: "Менексен", 235 e: Сократ называет Аспасию своей
наставницей в красноречии. Подлинность диалога сомнительна.
38. Да, был бы мужем... блуднице он родня... - Т.е. "если бы на нем не
лежало пятно позора незаконнорожденности, то он мог бы уже давно проявить
свои способности".
39. ...семьдесят кораблей, из которых двадцать были грузовые... -
Грузовые ("круглые", в отличие от боевых, "длинных" триер) корабли служили
для перевозки войск и практически не годились для морских сражений.
40. ...клеймо в виде совы... - ставили афиняне на государственных рабах
(Элиан, II, 9) (священная сова - птица Афины): видимо, Плутарх или его
источник допустили путаницу.
41. Народ самосский ввел куда как много букв. - Стих из несохранившейся
комедии Аристофана "Вавилоняне" (426 г.), одновременно намекающий и на
подготовку перехода Афин на ионийский алфавит (см. Ар., прим. 3).
42. Не стала бы старуха мирром мазаться. - Пер. В. Вересаева. Перикл
хочет сказать, что как старухе неприлично душиться, так и Эльпинике -
вмешиваться в государственные дела (ср. выше, гл. 10).
43. ...как утверждает Фукидид... - VIII, 76.
44. ...прегражден доступ на все рынки... - Знаменитая "мегарская
псефизма" 432 г., объявлявшая экономическую блокаду Мегар, торговых
соперников Афин.
45. ...священный участок земли. - Участок между Элевсином и Мегарами,
принадлежавший элевсинским богиням.
46. Из "Ахарнян" - Аристофан. Ахарняне, 524 сл.
47. Чтобы повредить тому в общественном мнении. - Враги Перикла, по
этой версии, хотели представить дело так, будто Фидия отравил Перикл, боясь
его показаний на суде. Легенда о портретности изображений на щите Фидиевой
Афины впоследствии украсилась еще больше: Фидий будто бы вставил их так, что
без них развалилась бы вся статуя (псевдо-Аристотель. О мире, 6).
48. Отчеты в деньгах обычно представлялись должностными лицами в конце
их годовой службы перед специальными коллегиями эвфинов и логистов; здесь
для особой торжественности предлагалось отчитываться перед самим Советом
пятисот (перед его дежурной пританией в 50 человек) или перед 1500 судей
(вместо обычных 500).
49. ...как говорит Фукидид - см. I, 126 сл. О деле Килона подробнее см.
Сол., 12. Перикл был по матери пра-пра-правнуком Мегакла, виновника скверны.
50. Хоры - в комедиях, как в примере из Гермиппа.
51. Моровая болезнь - болезнь, постигшая Афины, обыкновенно называемая
чумой; но это мог быть и сыпной и иной тиф (преобладающее мнение) или корь.
52. Солнечное затмение - неполное затмение, 3 августа 431 г. (т.е. еще
до чумы в Афинах).
53. Пентатл - пятиборец (занимающийся прыжками, бегом, метанием диска,
метанием дротика и борьбой).
54. ...в список членов фратрии... - Так назывались родовые объединения,
в которых велись списки граждан. Таким образом, афиняне не отменили Периклов
закон о гражданстве, а только в виде исключения разрешили ему узаконить
незаконного сына.
55. ...черного плаща... - Черный плащ надевали в знак смерти близких
или иного несчастья.
56. ...они называют... - следует пересказ "Одиссеи", VI, ст. 42-45.
Фабий Максим.
1. ...стали Фабиями. - Плутарховская этимология фантастична; уже в
древности высказывалось более вероятное предположение, что эта фамилия
происходит от faba, "боб" (ср. Циц., 1).
2. ...похвала сыну... - Тоже Кв. Фабию, консулу 213 г., воевавшему в
южной Италии (см. ниже, гл. 24).
3. двадцать четыре ликтора - свита, положенная диктатору, ср. Поп.,
прим. II.
4. Консул - вторым консулом 217 г. был Гн. Сервилий Гемин, но с
избранием диктатора полномочия всех прочих должностных лиц (кроме народных
трибунов) прекращались.
5. ...пророческих книг... Сивиллины - см.: Поп., 25; Сивиллины книги
хранились под надзором 10 (потом 15) жрецов, и обращались к ним только в
самые трудные минуты.
6. ...Могущество троицы... - подобная вульгарно-пифагоровская мистика
чисел была смолоду близка платонику-Плутарху.
7. Манлий Торкват - консул 340 г., приказал казнить своего сына,
который вопреки распоряжению консула-отца вышел на бой с латинянами и убил в
поединке врага.
8. Нумидийцы - из них преимущественно состояла конница Ганнибала.
9. Значки - орлы на древках, боевые знамена легионов. Битва произошла
близ Казилина, где занимал позиции Фабий Максим.
10. ...по слову Эврипида - Из неизвестной трагедии.
11. ...праздник в несть Цереры... - 13 сентября (216 г.): в этом
празднике запрещалось принимать участие тем, кто был в трауре (Ливий, XXII,
56).
12. ...в его жизнеописании... - Марц., 9.
13. ...каждый из них был консулом пять раз... - Фабий был консулом в
233, 228, 215, 214, 209 гг., Марцелл - в 222, 215, 214, 210, 208 гг.
14. ...в его жизнеописании... - Марц., 21.
15. Прадед Фабия - упомянутый выше (гл. 1) Кв. Фабий Максим Руллиан,
консул 322, 310, 308, 297, 295 гг., триумфатор 309 и 295 г.; сын его Кв.
Фабий Максим Гургит был консулом 292 г.
16. Нумидийский царь - Сифак, взятый в плен в 203 г.
17. Он город бурей потрясенный, вновь воздвиг. - Софокл, Антигона, 163.
Last-modified: Sun, 19 Nov 2006 18:54:54 GMT