Плутарх. Аристид и Марк Катон
----------------------------------------------------------------------------
Перевод С.П. Маркиша
Плутарх. Сравнительные жизнеописания в двух томах. Т. 1.
Серия "Литературные памятники".
М.: Издательство "Наука", 1994.
Издание второе, исправленное и дополненное.
Обработка перевода для настоящего переиздания С.С. Аверинцева,
примечания М.Л. Гаспарова.
Издание подготовили С.С. Аверинцев, М.Л. Гаспаров, С.П. Маркиш.
Ответственный редактор С.С. Аверинцев.
(c) Перевод, статья, примечания, указатель имен (авторы), 1994
Оригинал здесь - http://www.ancientrome.ru/antlitr/plutarch/index-sgo.htm
----------------------------------------------------------------------------
Происхождение (1)
Соперничество с Фемистоклом (2-4)
Марафонская победа и изгнание (5-7)
Нашествие Ксеркса (8-10)
Победа при Платее (11-21)
Афины во главе эллинского союза (22-24)
Бедность, смерть и потомство (25-27)
1. Аристид, сын Лисимаха, происходил из дема Алопеки филы Антиохиды. О
его достатке судят по-разному. Одни утверждают, что он провел жизнь в
крайней бедности и оставил двух дочерей, которые после смерти отца, терпя
нужду, долгое время не могли выйти замуж. Эту точку зрения, разделяемую
многими, оспаривает в сочинении о Сократе Деметрий Фалерский {1}, утверждая,
что знает в Фалере поместье, именуемое "Аристидовым", где Аристид и
похоронен, и приводя три других доказательства, свидетельствующие, по мнению
Деметрия, о его состоянии: во-первых, он был архонтом-эпонимом, а на эту
должность выбирались по жребию лица, принадлежавшие к самым богатым
семействам, - так называемые пентакосиомедимны; во-вторых, он подвергся
остракизму, между тем как остракизм никогда не применялся к беднякам, но
лишь к людям знатным и могущественным, чья сила была ненавистна их
согражданам; в-третьих же и в последних, он пожертвовал в храм Диониса
священное приношение хорега-победителя {2} - треножники, которые целы и по
сей день и несут на себе следующую надпись: "Победила Антиохида, хорегом был
Аристид, учителем хора Архестрат". Последнее обстоятельство кажется на
первый взгляд самым важным, но в действительности оно ничего не доказывает.
Ведь и Эпаминонд, который, как известно каждому, и воспитывался и жил в
большой бедности, и философ Платон с достоинством несли расходы по хорегии,
один - подготовив хор флейтистов, другой - киклический хор мальчиков:
Платону дал денег Дион Сиракузский, а Эпаминонду - Пелопид. Люди порядочные
не отвергают непримиримо и жестоко даров своих друзей, но, полагая
бесчестным и унизительным принимать те из них, посредством которых утоляется
корысть, не отказываются от подарков, служащих бескорыстному честолюбию и
славе. К тому же Панетий доказывает, что Деметрия ввело в заблуждение
совпадение имен: со времени Персидских войн и до конца Пелопоннесской в
списках значатся лишь два хорега Аристида, одержавшие победу в состязаниях,
но ни того ни другого нельзя отождествлять с сыном Лисимаха, ибо отца
первого из них звали Ксенофилом, а второй жил гораздо позже, как показывает
начертание букв {3} вошедших в употребление после Эвклида, и стоящее рядом
имя учителя жоров Архестрата, которое ни разу не встречается в связи с
событиями Персидских войн и очень часто - в связи с событиями Пелопоннесской
войны. Однако мнение Панетия требует тщательного изучения. Что касается
остракизма, то действию его мог подпасть любой, кого возносила над прочими
слава, происхождение или красноречие: ведь и Дамон, учитель Перикла,
отправился в изгнание за то, что казался согражданам чересчур разумным. Что
же касается должности архонта, то, по словам Идоменея, Аристид получил ее не
по жребию {4}, но был избран афинянами. Если он был архонтом после битвы при
Платеях, как сообщает сам Деметрий, представляется весьма вероятным, что
громкая слава и блистательные успехи помогли доблести удостоиться той же
чести, какая обычно выпадала на долю богатства. Впрочем, хорошо известно,
что Деметрий, считая бедность великим несчастьем, старается избавить от нее
не только Аристида, но и Сократа, утверждая, будто у последнего был
собственный дом и даже семьдесят мин денег, которые Критон отдавал в рост.
2. Аристид был приверженцем Клисфена, учредившего после изгнания
ти-раннов демократический образ правления, но среди государственных деятелей
I он более всего восхищался лакедемонянином Ликургом и стремился ему
подражать; поэтому, склоняясь на сторону аристократии, он во всем встречал
сопротивление заступника народа Фемистокла, сына Неокла. Есть сведения, что
еще детьми, воспитываясь вместе, они никогда не соглашались друг с другом -
ни в серьезных занятиях, ни в забавах, ни на деле, ни на словах, и в этом
соперничестве сразу же обнаружился характер обоих: проворство, пылкость и
изворотливость Фемистокла, легко и быстро принимавшего любое решение,
постоянство и основательность Аристида, всей душою устремленного к
справедливости и даже в шутках не допускавшего обмана, пустой болтовни или
надувательства. Аристон Кеосский сообщает, что причиной этой вражды, позже
дошедшей до такого лютого ожесточения, была любовная страсть: оба горячо
любили юношу Стесилая, родом также с Кеоса, намного превосходившего всех
своих сверстников прелестью лица и тела, и, когда красота его отцвела, не
оставили своего соперничества, но, словно то было для них предварительным
упражнением, устремились на государственное поприще, пылая взаимной враждой.
Фемистокл, вступив в дружеское сообщество {5}, приобрел таких могущественных
защитников, что в ответ на чье-то замечание: "Ты мог бы стать прекрасным
правителем Афин, если бы ко всем относился одинаково и беспристрастно", -
сказал: "Я никогда не сяду на такой престол, который не предоставит моим
друзьям больших прав и возможностей, нежели посторонним людям". Аристид же
прокладывал свой путь в полном одиночестве, потому что, во-первых, не хотел
угождая друзьям, чинить несправедливость остальным, равно как и обижать
друзей отказом выполнить их желание, а во-вторых, видел, как часто
могущество, приобретенное благодаря поддержке друзей, толкает человека на
несправедливые поступки, и потому остерегался такого могущества, считая, что
добрый гражданин может быть счастлив лишь тогда, когда всякое действие его и
всякое слово будут честны и справедливы.
3. Тем не менее, поскольку Фемистокл, смело пуская в ход всевозможные
средства, старался воспрепятствовать любому его предложению, Аристид, в свою
очередь, был вынужден противодействовать начинаниям Фемистокла, отчасти для
того, чтобы защитить себя, отчасти же - чтобы уменьшить влияние противника,
все возраставшее благодаря расположению толпы: пусть лучше народ, думал он,
оставит без внимания некоторые из полезных для государства советов, лишь бы
Фемистокл не сделался всесилен, одерживая победу за победой. В конце концов,
взявши как-то раз верх над Фемистоклом, когда тот действовал разумно и
целесообразно, Аристид не сдержался и, уходя из Собрания, сказал, что
афиняне до тех пор не будут в безопасности, пока не сбросят их обоих - и
Фемистокла, и его самого - в пропасть {6}. В другой раз, внеся на
рассмотрение народа какой-то законопроект, когда его мнение, невзирая на
многочисленные и горячие возражения, все же возобладало и председатель уже
готов был перейти к голосованию, Аристид убедился, что противники правы, и
снял свое предложение. Нередко он обращался к Собранию через подставных лиц,
чтобы Фемистокл из чувства соперничества не помешал полезному начинанию. Его
твердость кажется особенно удивительной по сравнению с непостоянством других
государственных деятелей: он был безразличен к почестям, в несчастьях
сохранял присутствие духа, спокойствие и невозмутимость и полагал, что нужно
предоставить себя в распоряжение отечества, не думая не только о
вознаграждении, но и о славе и занимаясь делами государства бескорыстно. Вот
почему, мне кажется, когда в театре прозвучали слова Эсхила об Амфиарае {7}:
Он справедливым быть желает, а не слыть.
С глубокой борозды ума снимает он
Советов добрых жатву, -
все взоры обратились к Аристиду, который, как никто другой, приблизился
к этому образцу добродетели.
4. Не только благоволение и приязнь неутомимо обуздывал он, отстаивая
справедливость, но и гнев, и ненависть. Рассказывают, что однажды он привлек
к суду своего врага, и после обвинительной речи Аристида судьи отказались
слушать ответчика, потребовав немедленного вынесения приговора; тогда
Аристид вскочил и вместе с обвиняемым стал просить, чтобы того не лишали
законного права высказаться в свою защиту. В другой раз, когда он был судьею
в тяжбе двух частных лиц и один из них сказал, что другой причинил много
неприятностей Аристиду, тот заметил: "Вот что, любезный, ты лучше говори о
том, обижал ли он тебя: ведь я занимаюсь твоим делом, а не своим". Когда ему
был поручен надзор за общественными доходами {8}, он уличил в огромных
хищениях не только лиц, занимавших государственные должности одновременно с
ним, но и тех, кто занимал их прежде, в особенности Фемистокла, который
Был разумом силен, да на руку нечист {9}.
В отместку последний, собрав многих недовольных Аристидом, обвинил его,
когда тот представил свой отчет, в краже и, как сообщает Идоменей, выиграл
дело. Но первые и лучшие из афинян возмутились, и Аристид был освобожден от
наказания и даже вновь назначен на прежнюю должность. На этот раз, делая
вид, будто раскаивается в прежнем своем поведении, он выказал куда большую
снисходительность и пришелся по душе расхитителям казны, которых он теперь
те изобличал и не допекал расследованиями, так что они, набив кошельки
общественными деньгами, рассыпались в похвалах Аристиду, с немалым рвением
убеждая народ переизбрать его еще раз. Перед самым началом голосования
Аристид обратился к афинянам с таким упреком: "Когда я управлял вами
добросовестно и честно, меня опозорили, а теперь, когда я позволил ворам
поживиться немалой толикой общественного добра, меня считают отличным
гражданином. Но сам я больше стыжусь нынешней чести, чем тогдашнего
осуждения, а об вас сожалею: вы охотнее одобряете того, кто угождает
негодяям, нежели охраняющего государственную казну". Этими словами он и
хищения разоблачил, и заткнул рот новоявленным громогласным почитателям,
стяжав истинное и справедливое одобрение всех порядочных людей.
5. Когда Дарий отправил Датиса в Грецию (на словах - чтобы покарать
афинян за сожжение Сард, но на деле - поработить эллинов) и персы, причалив
неподалеку от Марафона, стали опустошать страну, для руководства военными
действиями афиняне избрали десять стратегов, среди которых наибольшим
влиянием пользовался Мильтиад, вторым же добрая слава и всеобщее доверие
сделали Аристида. Аристид присоединился к мнению Мильтиада относительно
срока и плана битвы, и эта поддержка оказалась решающей. Каждому стратегу
верховная власть принадлежала в течение одного дня, но когда настал черед
Аристида, он уступил командование Мильтиаду, внушая товарищам по должности,
что повиноваться и помогать людям, сведущим в своем деле, и выполнять их
приказания - не только не позорно, но, напротив, похвально и спасительно.
Таким образом, усмирив соперничество и склонивши остальных добровольно
следовать одному решению - самому правильному. и удачному, он укрепил
положение Мильтиада, власть которого сделалась безраздельной: прочие
стратеги, отказавшись от своих прав на однодневное начальствование,
старательно выполняли его распоряжения.
В битве тяжелее всего пришлось середине боевого строя афинян, где
варвары необыкновенно долго держались, отражая натиск фил Леонтиды и
Антиохиды, и где плечом к плечу славно сражались Фемистокл и Аристид,
принадлежавшие первый к Леонтиде, а второй к Антиохиде. Варвары обратились в
бегство и сели на корабли, и тут афиняне, видя, что они плывут не к
островам, но что ветер и течение несут их к берегу Аттики, испугались, как
бы враг не захватил оставшийся без защитников город; девять фил поспешно
двинулись в путь и в тот же день прибыли в Афины. Аристид, оставленный
вместе со своею филой в Марафоне для охраны пленных и добычи, не обманул
возлагавшихся на него надежд: хотя повсюду были груды серебра и золота, а в
палатках и на захваченных судах находились в несметном числе всевозможные
одежды и другое имущество, он и сам пальцем ни к чему не притронулся, и
другим не позволил, разве что кто-нибудь воспользовался случаем тайком от
него, как, например, факелоносец {10} Каллий. Один из персов, увидев длинные
волосы и головную повязку и решив, вероятно, что перед ним - царь, бросился
ему в ноги и, взявши за правую руку, привел к какой-то яме, где было зарыто
много золота. Каллий же оказался самым жестоким и несправедливым из людей:
золото он взял, а перса, чтобы тот не рассказал о кладе кому-нибудь еще,
убил. По этой причине, говорят, всех, принадлежавших к его дому, комические
поэты называли "Златокопателями", намекая на яму, в которой Каллий нашел
сокровище.
Сразу вслед за этим Аристид был избран архонтом-эпонимом. Правда,
Деметрий Фалерский утверждает, что Аристид исполнял эту должность незадолго
до смерти, после битвы при Платеях. Но в списках архонтов после Ксанфиппида,
при котором потерпел поражение при Платеях Мардоний, нельзя найти ни одного
Аристида, тогда как сразу же после Фаниппа, при котором была одержана
Марафонская победа, значится архонт Аристид.
6. Из всех его качеств справедливость более других обращала на себя
внимание народа: ведь польза, приносимая ею, ощутима для каждого и дает себя
знать очень долгое время. Вот почему этот бедняк, человек совсем незнатный,
получил самое что ни на есть царственное и божественное прозвище
"Справедливого"; ни один из царей или тираннов не старался стяжать себе
такого же, но, ценя, как видно, выше славу, даруемую силой и могуществом, а
не высокими душевными качествами, они предпочитали прозвище "Сокрушителя
градов" {11}, "Молнии" или "Победоносного", а иные даже "Орла" или
"Ястреба". Между тем, божественная природа, к которой они с такой
настойчивостью желают приблизиться, по общему мнению, отличается от
человеческой тремя свойствами - вечностью, могуществом и нравственным
совершенством, причем последнее - самое главное и самое божественное из
всех. Вечность выпала на долю и пустоте, и стихиям, огромною силой обладают
землетрясения, молнии, порывы ветра, стремительные потоки, но право и
справедливость достались в удел только божественной природе - мыслящей и
рассуждающей. В соответствии с этим большинство людей испытывает к божеству
троякое чувство - зависти, страха и почтения; богам завидуют и называют их
блаженными, потому, вероятно, что они вечны и бессмертны, их страшатся и
перед ними трепещут - потому что они властны и могущественны, любят,
почитают и благоговеют перед ними - потому что они справедливы. И тем не
менее бессмертия, чуждого нашей природе, и могущества, зависящего большею
частью от удачи, мы жаждем и домогаемся, а нравственное совершенство -
единственное из божественных благ, доступное нам, - ставим на последнее
место. Безумцы, мы не сознаем, что жизнь, исполненную могущества, великих
удач и власти, лишь справедливость делает божественной, несправедливость же
- звероподобной.
7. Прозвище Справедливого, вначале доставлявшее Аристиду любовь афинян,
позже обратилось в источник ненависти к нему, главным образом потому, что
Фемистокл распространял слухи, будто Аристид, разбирая и решая все дела сам,
упразднил суды и незаметно для сограждан сделался единовластным правителем -
вот только что стражей не обзавелся. Да и народ, чванясь своей победой и
считая себя достойным величайших почестей, с неудовольствием взирал на
каждого, кого возвышала над толпою слава или громкое имя. И вот, сойдясь со
всех концов страны в город, афиняне подвергли Аристида остракизму, скрывши
ненависть к славе под именем страха перед тираннией. Остракизм не был
наказанием за какой-нибудь низкий поступок; благопристойности ради он
назывался "усмирением и обузданием гордыни и чрезмерного могущества", но по
сути дела оказывался средством утишить ненависть, и средством довольно
милосердным: чувство недоброжелательства находило себе выход не в чем-либо
непоправимом, но лишь в десятилетнем изгнании того, кто это чувство вызвал.
Когда же действию этой меры начали подпадать люди безвестные и порочные,
остракизм перестал применяться. Последним из подвергшихся ему был Гипербол,
изгнанный, как рассказывают, по следующей причине. Алкивиад и Никий,
наиболее влиятельные в Афинах мужи, беспрерывно враждовали. Народ
намеревался устроить суд черепков, и было ясно, что одному из них придется
покинуть город; тогда противники сговорились, объединили своих сторонников
воедино и повели дело так, что в изгнание отправился Гипербол. Возмущенный
тем, что остракизм сделался предметом издевательства и поношения, народ
упразднил его навсегда.
Обыкновенно суд происходил так. Каждый, взяв черепок, писал на нем имя
гражданина, которого считал нужным изгнать из Афин, а затем нес к
определенному месту на площади, обнесенному со всех сторон оградой. Сначала
архонты подсчитывали, сколько всего набралось черепков: если их было меньше
шести тысяч, остракизм признавали несостоявшимся. Затем все имена
раскладывались порознь, и тот, чье имя повторялось наибольшее число раз,
объявлялся изгнанным на десять лет без конфискации имущества.
Рассказывают, что когда надписывали черепки, какой-то неграмотный,
неотесанный крестьянин протянул Аристиду - первому, кто попался ему
навстречу, - черепок и попросил написать имя Аристида. Тот удивился и
спросил, не обидел ли его каким-нибудь образом Аристид. "Нет, - ответил
крестьянин, - я даже не знаю этого человека, но мне надоело слышать на
каждом шагу "Справедливый" да "Справедливый"!.." Аристид ничего не ответил,
написал свое имя и вернул черепок. Уже покидая город, он воздел руки к небу
и произнес молитву, противоположную той, с какою некогда обращался к богам
Ахилл {12}: он молился, чтобы никогда не пришел для афинян тяжелый час,
который заставил бы их вспомнить об Аристиде.
8. Спустя три года, когда Ксеркс через Фессалию и Беотию вел свое
войско на Аттику, закон об изгнании был отменен, и изгнанники получили право
вернуться. При этом более всего опасались, как бы Аристид, сам перейдя к
врагам, не совратил своим примером многих сограждан и не переманил их на
сторону персов, но неверно судили о нем афиняне: еще до упомянутого выше
постановления он неустанно призывал греков защищать свободу, а после него и
словом и делом всячески поддерживал Фемистокла, избранного стратегом с
неограниченными полномочиями, ради общего блага прославляя до небес злейшего
своего врага. Когда Эврибиад со своими приверженцами решил оставить Саламин,
а персидские триеры ночью вышли в море и, наглухо заперев пролив, овладели
островами, причем никто из греков об этом не знал, Аристид, не думая об
опасности, прорвался сквозь строй вражеских судов, пришел среди ночи к
палатке Фемистокла и, вызвав его, сказал так: "Если в нас есть хоть капля
здравого смысла, Фемистокл, мы оставим пустые, недостойные мужей раздоры и
вступим в благотворное и прекрасное соперничество, направленное к спасению
Греции, ты - повелевая и командуя войсками, я - повинуясь и служа тебе
советом; ведь мне известно, что в нынешних обстоятельствах только ты нашел
единственно правильное решение и требовал как можно скорее дать морское
сражение в этом узком проходе. И можно подумать, будто сами враги решили
тебе помочь, поскольку союзники с тобою не соглашаются: все море кругом, и
даже позади нас, усеяно вражескими судами, так что волей-неволей нам
придется показать себя доблестными бойцами - путь к отступлению отрезан". На
это Фемистокл сказал: "Мне бы, разумеется, не хотелось, Аристид, остаться
позади тебя в таком деле; ты положил прекрасное начало - я принимаю вызов и
постараюсь превзойти тебя, когда начнется битва". Вслед за тем он открыл
Аристиду, какая ловушка приготовлена им для персов, и просил убедить
Эврибиада (тот больше доверял Аристиду, чем Фемистоклу), что иного выхода,
кроме морского сражения, у них не остается. И когда на совете стратегов
коринфянин Клеокрит сказал Фемистоклу, что вот мол и Аристид не разделяет
его мнения - ведь он молчит. Аристид возразил: "Нет, я не стал бы молчать,
если бы Фемистокл не был прав во всем без изъятия. Не по благосклонности к
нему я воздержался от речей, но потому, что одобряю его мнение".
9. Вот какие споры шли между греческими начальниками. Тем временем
Аристид, видя, что Пситталия {13} (это небольшой остров, лежащий в проливе
как раз против Саламина) полна вражескими воинами, отобрал среди своих
сограждан самых храбрых и воинственных, посадил их в лодки, подошел к
Пситталии и, вступив с варварами в бой, перебил всех, кроме знатных персов,
которые были захвачены живыми. Среди них оказались три сына Сандаки, сестры
царя, и Аристид немедленно отослал их к Фемистоклу; говорят, что по слову
оракула, изреченному прорицателем Эвфрантидом, их принесли в жертву Дионису
Кровожадному. Аристид оцепил островок кольцом тяжеловооруженных пехотинцев,
и каждый, кого выносило на берег, попадал в их руки, так что из своих ни
один не погиб, а из врагов ни один не ускользнул. Дело в том, что,
по-видимому, самые ожесточенные схватки происходили как раз вокруг этого
острова, здесь чаще всего сталкивались корабли, и поэтому трофей был
воздвигнут на Пситталии.
После битвы Фемистокл, желая испытать Аристида, сказал, что совершен
славный подвиг, но впереди - другой, еще более славный: нужно захватить Азию
в Европе, а для этого - плыть как можно скорее к Геллеспонту и разрушить
мост. Аристид даже вскрикнул от неожиданности и стал убеждать Фемистокла
отказаться от этой мысли и подумать о том, как бы поскорее изгнать персов из
Греции, не закрывая им пути к бегству, ибо в противном случае царь,
располагая такой огромною силой, вынужден будет защищаться и мстить; тогда
Фемистокл тайно отправил к Ксерксу пленного евнуха Арнака, приказав ему
донести своему господину, что греки уже готовы были плыть к мосту, но он,
Фемистокл, отговорил их, заботясь о спасении царя.
10. Получив такое известие, Ксеркс в ужасе поспешил к Геллеспонту,
оставив в Европе Мардония с отборным войском числом около трехсот тысяч -
это был страшный враг; всецело полагаясь на свою пехоту, он написал грекам
грозное письмо: "На морских судах вы одолели жителей суши, не умеющих
держать весло. Но теперь перед нами - просторная Фессалия, и Беотийская
равнина - удобное место, чтобы померяться силою отважным конникам и
гоплитам". Афинянам он отправил особое послание, возвещая им, что царь
заново отстроит их город, даст им много денег и поставит владыками над всею
Грецией, если только они выйдут из войны. Узнав об этом, лакедемоняне
перепугались, и в Афины прибыли их послы с предложением поселить в Спарте
жен и детей афинян и доставить пропитание старикам. Весь народ жестоко
нуждался, потеряв свой город и свои земли, и все же, выслушав послов,
афиняне согласились с мнением Аристида и дали достойный восхищения ответ:
они прощают врагам, которые, не зная ничего дороже богатства, полагают,
будто за деньги можно купить все на свете; но их возмущают лакедемоняне,
которые видят лишь бедность и нужду, гнетущую ныне афинян, о доблести же и
гордости их забывают, призывая сражаться за Грецию ради пропитания. Когда
это мнение Аристида было одобрено, он привел послов в Народное собрание и
велел им передать лакедемонянам, что ни на земле, ни под землей не сыскать
столько золота, чтобы афиняне согласились предать свободу греков. Людям же
Мардония он объявил, указавши на солнце: "До тех пор, пока оно ходит в небе
этим путем, афиняне будут воевать с персами за свои опустошенные земли и
поруганные, сожженные храмы". Он предложил еще, чтобы жрецы предавали
проклятию всех, кто вступит в мирные переговоры с персами или покинет союз
греческих государств.
Когда Мардоний во второй раз вторгся в Аттику, афиняне опять
перебрались на Саламин. Аристид, посланный в Спарту, упрекал лакедемонян в
том, что своей медлительностью и равнодушием они снова отдали Афины во
власть персов, и требовал, чтобы они оказали помощь областям Греции, еще не
занятым врагами. У спартанцев справлялись гиакинфии {14}, и эфоры, выслушав
Аристида, днем продолжали веселиться, сохраняя беззаботный вид, а ночью
выбрали пять тысяч спартиатов, каждый из которых взял с собою семерых
илотов, и тайком от афинских послов отправили их в поход. Когда Аристид
снова явился к ним с упреками, они, смеясь, ответили, что он, верно, бредит
со сна - ведь войско, выступившее против иноземцев ("иноземцами" они
называли персов), уже в Орестии {15}; Аристид же на это сказал, что
неудачное время нашли они для шуток, обманывая друзей вместо врагов. Таково
сообщение Идоменея. Но в постановлении, которое было предложено Аристидом,
послами названы Кимон, Ксанфипп и Миронид, а его собственное имя там не
значится.
11. Избранный стратегом с неограниченными полномочиями на время
предстоявших боевых действий, Аристид подошел к Платеям во главе восьми
тысяч афинских гоплитов. Там к нему присоединился Павсаний со своими
спартанцами - главнокомандующий всеми греческими силами, и туда же стекалось
множество воинов из остальных греческих областей. Весь огромный лагерь
варваров вытянулся, без конца и края, вдоль реки Асоп; пожитки воинов и
самое ценное снаряжение защищала четырехугольная стена, каждая сторона
которой была десяти стадий в длину. Элеец Тисамен предсказал Павсанию и всем
грекам победу, если они будут обороняться и не нападут первыми. Аристид
послал в Дельфы вопросить оракула, и бог ответил, что афиняне одолеют врага,
если будут молиться Зевсу, Гере Киферонской, Пану и сфрагидийским нимфам
{16}, принесут жертвы героям Андрократу, Левкону, Писандру, Дамократу,
Гипсиону, Актеону и Полииду и примут бой на собственной земле - на равнине
Деметры Элевсинской и Персефоны. Получив это предсказание, Аристид стал в
тупик. Ведь герои, которым бог велел принести жертвы, были родоначальниками
платейцев, и пещера сфрагидийских нимф находится на одной из вершин Киферона
и обращена в ту сторону, где летом заходит солнце (рассказывают, что
когда-то там было и прорицалище и что многие из местных жителей обладали
даром пророчества и потому про них говорили, что они "одержимы нимфами").
Упоминание же о равнине Элевсинской Деметры и о том, что лишь битва на
собственной земле дарует афинянам победу, вновь заставляли думать о переносе
военных действий в Аттику. Как раз в это время командующему платейцев
Аримнесту приснилось, будто Зевс Спаситель спрашивает его, какое решение
приняли греки, а он отвечает: "Завтра поведем войско к Элевсину, владыка, и
там сразимся с варварами, повинуясь пифийскому оракулу". Тогда бог объявил,
что они глубочайшим образом заблуждаются: то, о чем вещала Пифия, - здесь во
владениях платейцев, пусть поищут - и найдут. Все это привиделось Аримнесту
вполне отчетливо, и, пробудившись, он тут же послал за самыми многоопытными
и старыми из сограждан и, беседуя с ними, выяснил, что близ Гисий у подножья
Киферона есть очень древний храм, посвященный Деметре Элевсинской и
Персефоне.
Вместе с Аристидом они сразу отправились к тому месту: оно оказалось
словно нарочито предназначенным для боевых действий пешего строя против
превосходящих сил конницы, так как отроги Киферона делали непреодолимым для
всадников край равнины, примыкающий к храму. В роще неподалеку было
святилище героя Андрократа, окруженное густо разросшимися, тенистыми
деревьями. А чтобы всякое слово оракула исполнилось, укрепляя надежды на
победу, платейцы, следуя предложению Аримнеста, постановили уничтожить
границу между Аттикой и платейскими владениями и передать всю землю
афинянам: тогда те смогут сражаться за Грецию в своих собственных пределах.
Великодушие платейцев приобрело такую громкую славу, что даже много лет
спустя Александр, который к тому времени успел уже покорить Азию, решив
обнести Платеи стенами, объявил на Олимпийских играх через глашатая, что
царь оказывает эту милость платейцам за их мужество и щедрость, обнаруженные
в Персидской войне, когда они отдали грекам свою землю и проявили величайшую
отвагу.
12. Тегейцы вступили с афинянами в спор из-за места в бою: они
требовали, чтобы их поставили на левом крыле, как бывало во всех случаях,
когда лакедемоняне занимали правое, и без конца восхваляли своих предков.
Афиняне были возмущены, и тогда Аристид, выйдя вперед, сказал: "Отвечать
тегейцам на их рассуждения о благородстве и храбрости сейчас не позволяет
время, но вам, спартанцы, и всем прочим грекам мы хотим заметить, что место
не отнимает доблести и не дарует ее. А потому какое бы место вы нам ни
назначили, мы постараемся украсить и удержать его, не посрамив прежние наши
победы. Мы пришли сюда не ссориться с союзниками, но сразиться с врагами, не
прославлять отцов и дедов, но самих себя проявить неустрашимыми защитниками
Греции. Предстоящая битва покажет грекам истинную цену каждого города,
полководца и отдельного воина". Выслушав эти слова, начальники и прочие
участники совета согласились с афинянами и отдали другое крыло им.
13. Положение всей Греции было очень непрочным, но самым тяжким оно
было для афинян; и вот в таких-то обстоятельствах люди из знатных домов,
прежде очень богатые, а теперь обращенные войною в бедняков, видя, что
вместе с деньгами их покинули слава и влияние, что почести и власть над
согражданами перешли в другие руки, тайно собрались в каком-то доме в
Платеях и сговорились свергнуть власть народа, а если им это не удастся -
все пустить прахом и передать государство персам. Все это происходило в
лагере, и очень многие были уже вовлечены в заговор, когда о нем узнал
Аристид; опасаясь действовать круто в такое тревожное время, он решил не
оставлять дела без внимания, но и не раскрывать его до конца: ведь
неизвестно было, сколь значительным окажется число изобличенных, если вести
расследование, сообразуясь лишь со справедливостью, а не с пользой. Итак, он
приказал задержать всего восемь человек; из них двое, которые первыми были
привлечены к суду да и виноваты были больше всех, ламптриец Эсхин и
ахарнянин Агасий, бежали из лагеря, остальных же Аристид отпустил, желая
приободрить тех, кто считал себя еще незаподозренным, и дать им возможность
раскаяться. Он добавил, что битва будет для них великим судилищем, где они
честной и усердной службой отечеству очистят себя от всех обвинений.
14. Вскоре после этого Мардоний попытался ударить на противника теми
силами, в которых он, как ему казалось, обладал решительным перевесом:
персидская конница пустилась на греков, которые засели у подножья Киферона в
каменистом, надежно укрепленном природою месте, - все, кроме мегарян.
Последние, числом три тысячи, разбили лагерь пониже, на равнине, и потому
понесли тяжелый урон от обрушившейся на них и напавшей сразу со всех сторон
конницы. Не в силах сами сдержать натиск такого множества варваров, они
поспешно послали к Павсанию гонца с просьбой о подкреплении. Выслушав это да
и собственными глазами видя, что туча копий и стрел закрыла лагерь мегарян,
а воины уже отступили и сбились в кучу, Павсаний, который не мог с помощью
тяжеловооруженных спартанских пехотинцев отбить атаку всадников, предложил
находившимся подле него греческим стратегам и начальникам отрядов потягаться
в мужестве и любви к славе, если кто-нибудь из них желает добровольно
вступить в бой, чтобы помочь мегарянам. В то время как остальные колеблются,
Аристид от имени афинян объявляет, что они берут это на себя, и посылает
самого храброго из начальников, Олимпиодора, с тремястами отборных воинов,
присоединив к ним лучников. Они быстро приготовились и бегом двинулись к
лагерю мегарян; заметив их приближение, Масистий, начальник персидской
конницы, отличавшийся поразительной силой, огромным ростом и красотою,
повернул коня и понесся навстречу афинянам. Те стойко вынесли удар, и
началась схватка такая ожесточенная, словно исход ее решал судьбу всей
войны. Конь под Масистием, раненный стрелой, сбросил седока; упав, Масистий
остался недвижим (тяжесть вооружения не давала ему подняться на ноги), но и
афиняне никак не могли до него добраться, хотя и осыпали градом ударов: не
только грудь и голову - даже руки и ноги Масистия прикрывали золотые, медные
и железные латы. Наконец кто-то прикончил его, ударив древком копья туда,
где в отверстие шлема был виден глаз; остальные персы, бросив труп, бежали.
Размеры успеха греки оценили не по числу убитых врагов (их оказалось совсем
немного), но по охватившей персов скорби: горюя о Масистии, они остриглись,
обрезали гривы лошадям и мулам и огласили всю равнину своими стонами и
плачем - ведь они потеряли первого после Мардония мужа, намного
превосходившего прочих доблестью и силой.
15. После этого конного сражения и греки и персы долго воздерживались
от боевых столкновений: прорицатели, рассмотрев внутренности жертвенных
животных, предвещали и тем, и другим победу, если они будут защищаться, и
поражение - если нападут первыми. Наконец Мардоний, видя что припасов у него
остается лишь на несколько дней, а число греков все растет благодаря
непрерывно прибывающим подкреплениям, потерял терпение и решил долее не
медлить, но переправиться с рассветом через Асоп и неожиданно напасть на
греков; свой приказ он вечером передал начальникам. Примерно в полночь
какой-то всадник осторожно приблизился к греческому лагерю и, встретив
часовых, велел послать за афинянином Аристидом. Тот откликнулся на зов и
явился незамедлительно. "Я Александр, царь Македонский, - сказал всадник. -
Питая расположение к вам, я приехал, невзирая на величайшую опасность,
которая мне грозит, чтобы неожиданное нападение не привело вас в
замешательство и не лишило мужества. Завтра Мардоний даст вам бой - не
потому, что уверен в успехе, и не по дерзкой самонадеянности, но терпя нужду
в продовольствии, хотя и прорицатели, ссылаясь на неблагоприятные
жертвоприношения и вещания оракулов, отговаривают его, и войско погружено в
уныние и страх. Но иного выхода нет: приходится либо дерзнуть и попытать
удачи, либо оставаться на месте и терпеть жесточайшую нужду". Затем
Александр попросил Аристида запомнить его слова, но никому их не
пересказывать. Аристид ответил, что не годится скрывать это известие от
Павсания - их главнокомандующего, но что никому больше он не скажет до битвы
ни слова; зато если Греция победит, не останется ни единого человека,
который бы не узнал о преданности и храбрости Александра. Тут царь македонян
поехал назад. Аристид же пришел в палатку Павсания и рассказал ему об этом
разговоре. Вместе они послали за остальными командующими и отдали
распоряжение, чтобы войско соблюдало порядок и готовилось к битве.
16. Как сообщает Геродот {17}, Павсаний предложил Аристиду поставить
афинян на правом крыле, против персов: они-де уже знакомы с этим противником
и потому будут сражаться лучше других, а воспоминание о прежней победе
придаст им уверенности в себе; своих же людей Павсаний хотел переместить на
левое крыло, где против них должны были оказаться греки, перешедшие на
сторону персов. Но остальные стратеги афинян сочли предложение Павсания
легкомысленным и даже наглым: ведь всех прочих он оставил на прежних местах
и только их одних гоняет то туда, то сюда, отводя, словно илотам, самый
опасный участок. Тогда Аристид объяснил им, что они опять кругом неправы,
если, только недавно поспоривши с тегейцами из-за места на левом крыле,
одержав над ними верх и кичась этим, теперь, когда спартанцы добровольно
отдают им правое крыло и в какой-то мере уступают первенство, они и славе не
радуются, и не видят преимущества в том, чтобы сражаться не с соплеменниками
и родичами, а с варварами, исконными своими врагами. После этой речи афиняне
с великой охотой обменялись местами со спартанцами. Тут пошли у них
разговоры и взаимные увещания, каждый напоминал товарищу, что противник
вооружен не лучше и духом не крепче, чем когда-то при Марафоне, что те же у
него стрелы, та же узорчатая одежда и золото, прикрывающее изнеженные тела и
робкие души. "А у нас прежнее оружие и прежняя сила в руках, и лишь отваги
прибавилось благодаря победам; и боремся мы не просто за свою землю и город,
как тогда, а за трофеи у Марафона и на Саламине, дабы все уверились, что они
воздвигнуты не Мильтиадом и не Судьбою, но - афинянами". Итак они поспешно
обмениваются местами с лакедемонянами; фиванцы, узнав об этом от
перебежчиков, докладывают Мардонию. То ли боясь афинян, то ли считая для
себя честью сразиться со спартанцами, он немедленно перебросил персов на
правое крыло, а грекам, которые были у него в войске, приказал встать против
афинян. Как только это перестроение открылось, Павсаний снова перешел на
правое крыло, тогда Мардоний занял левое, как было сначала, и опять очутился
против лакедемонян, и в этих бесплодных занятиях прошел весь день. На совете
греки решили разбить лагерь подальше, в изобилующем водою месте: все ближние
источники были взбаламучены и изгажены огромною конницей варваров.
17. Когда наступила ночь, начальники повели своих людей туда, где
предполагалось раскинуть новый лагерь; те отнюдь не были расположены дружно
следовать за ними, но, едва покинув прежние укрепления, понеслись к Платеям
и подняли там суматоху, рассыпавшись по городу и разбивая палатки, где
попало. Одни лишь спартанцы, вопреки своему желанию, остались позади прочих,
и вот как это получилось. Амомфарет, человек горячий и отчаянный, уже давно
рвавшийся в бой и тяготившийся бесконечными отсрочками и промедлениями,
назвал это перемещение позорным бегством и заявил, что не намерен отступить
ни на шаг, но со своими соратниками здесь встретит Мардония. К нему подошел
Павсаний и сказал, что выполняет постановление, за которое греки голосовали
на совете, тогда Амомфарет поднял обеими руками громадный камень и, бросив
его к ногам Павсания, воскликнул, что и он подает свой голос {18} и выбирает
битву, а до трусливых советов и мнений прочих ему дела нет. Павсаний,
растерявшись и не зная, что ему предпринять, послал к афинянам, которые уже
тронулись в путь, и просил их подождать и идти вместе со всеми, а сам повел
остальное войско к Платеям, надеясь, что Амомфарет двинется следом.
Тем временем рассвело, и Мардоний, от которого не укрылось, что греки
оставили свой лагерь, под оглушительный шум и крики двинул на лакедемонян
сомкнутый строй персов, изготовившихся не к бою, а к погоне за беглецами. И
в самом деле, события чуть было не приняли именно такой оборот. Видя, что
враг наступает, Павсаний приказал прекратить движение и каждому занять свое
место в боевом строю, но совсем упустил из виду, - то ли в гневе на
Амомфарета, то ли приведенный в смятение проворством врагов, - подать грекам
сигнал к началу сражения. Поэтому, хотя битва уже началась, они подошли на
помощь не сразу и не все вместе, но порознь, небольшими отрядами. Павсаний
совершил жертвоприношение и, так как предзнаменования были неблагоприятны,
приказал спартанцам положить щиты к ногам, не трогаться с места и ждать его
знака, не оказывая пока неприятелю ни малейшего сопротивления, а сам
продолжал приносить жертвы. Меж тем вражеские всадники рванулись вперед;
стрелы их уже достигали цели, среди спартанцев были убитые и раненые. Стрела
сразила и Калликрата, как рассказывают, самого красивого и самого высокого
из греков, и, умирая, он промолвил; "Не смерть меня печалит (для того я и
ушел из дома, чтобы отдать жизнь за Грецию), но горько умереть, ни разу не
переведавшись с врагами". Тягостное то было зрелище, и поразительна выдержка
воинов: никто не старался защититься от наступающего противника, но, получая
рану за раной и падая в строю, они терпеливо ждали доброго знака от бога и
своего полководца. Иные историки сообщают, что несколько лидийцев неожиданно
напали на Павсания, приносившего жертвы и молившегося чуть в стороне от
рядов, и принялись растаскивать и раскидывать священные предметы; Павсаний
же и окружавшие его греки были безоружны и потому отбивались палками и
бичами. И до сих пор в подражание событиям того дня в Спарте порют у алтаря
юношей {19}, а затем устраивают лидийскую процессию.
18. Итак, прорицатель закалывал одно жертвенное животное за другим
{20}, а Павсаний, мучась при виде того, что происходило, обратил залитое
слезами лицо к святилищу Геры и, воздев руки, взмолился Киферонской Гере и
прочим богам-хранителям платейской земли, чтобы греки, если уж не суждено им
победить, хотя бы приняли смерть в бою и на деле доказали врагам, что те
сражаются против доблестных мужей и опытных воинов. Так заклинал он богов, и
в этот миг явились благие предзнаменования, и жрецы обещали победу. Был
отдан приказ всем вступить в бой, и сразу же строй принял облик некоего
зверя - могучего, разъяренного и ощетинившегося, а варвары уразумели, что
неприятель будет сражаться до последней капли крови. Наглухо закрывшись
обтянутыми кожей щитами, они продолжали обстреливать спартанцев из луков. А
спартанцы, сомкнув ряды и строго соблюдая строй, ринулись вперед и,
отталкивая в сторону щиты, стали разить персов копьями в лицо и в грудь и
многих положили, хотя и те бились горячо - голыми руками поломали чуть ли не
все вражеские копья, а когда греки обнажили мечи, принялись ожесточенно
рубиться кинжалами и саблями, схватывались, вырывая щиты, врукопашную и так
держались долго.
Афиняне до сих пор оставались на месте, поджидая спартанцев: теперь же,
когда слуха их достигли громкие крики сражающихся, а от Павсания, как
рассказывают, прибыл гонец и объяснил, что происходит, они быстро двинулись
на подмогу. Идя по равнине в том направлении, откуда несся шум, они
столкнулись с греками, державшими сторону персов. Заметив их, Аристид
сначала вышел далеко вперед и, призывая в свидетели греческих богов,
закричал соотечественникам, чтобы они не ввязывались в бой и не преграждали
путь афинянам, спешащим на помощь тем, кто в первых рядах дерется за свободу
Греции; однако, видя, что они не обращают никакого внимания на его слова и
выстраиваются в боевой порядок, Аристид отказался от первоначального
намерения поддержать спартанцев и напал на греков, которых было около
пятидесяти тысяч. Но большая часть их дрогнула и стала отходить, едва они
заметили, что и персы обратились в бегство; говорят, что дольше всех
сопротивлялись фиванцы, у которых самые знатные и могущественные граждане
были безгранично преданы персам и вели за собою толпу, без рассуждений
повиновавшуюся немногим, власть имущим.
19. Так битва шла раздельно в двух местах, и первыми лакедемоняне
погнали персов; спартанец по имени Аимнест убил Мардония, разбив ему камнем
голову, как тому и было предречено оракулом Амфиарая {21}. В его святилище
Мардоний послал какого-то лидийца, а еще одного человека, родом из Карий,
отправил к Трофонию. Со вторым прорицатель заговорил на карийском языке;
лидийцу же, который лег спать в храме Амфиарая, привиделось, будто некий
служитель бога, остановившись подле него, велит ему уйти, а когда он
отказался повиноваться, бросил ему в голову громадный камень, и посланцу
почудилось, что он убит. Вот что об этом рассказывают. Беглецов спартанцы
заперли в стенах деревянного укрепления. Немного спустя афиняне рассеяли
фиванцев, положив в бою триста самых главных и знатных среди них. В это
время явился гонец с известием, что персы заперты и осаждены. Тогда афиняне
предоставили грекам искать спасения в бегстве, а сами поспешили к стенам;
придя на помощь лакедемонянам, которые вели осаду очень вяло и неумело, они
взяли приступом вражеский лагерь и учинили там страшную резню. Говорят, что
из трехсот тысяч живыми ушли только сорок тысяч человек во главе с
Артабазом, а у сражавшихся за Грецию пало всего тысяча триста шестьдесят
воинов. Из них афинян было пятьдесят два - все, как сообщает Клидем, из филы
Эантиды, которая билась храбрее прочих. Вот почему эантидцы, повинуясь
приказу дельфийского оракула, приносили в благодарность за победу жертвы
сфрагидийским нимфам, покрывая расходы за счет казны. Спартанцы потеряли
девяносто одного человека, тегейцы - шестнадцать. Удивительно поэтому, как
мог Геродот {22} утверждать, будто в битве участвовали только афиняне,
спартанцы и тегейцы, из прочих же греков - никто. И число павших, и
памятники свидетельствуют о том, что успех был достигнут совместными
усилиями. Если бы сражались только эти три города, а остальные пребывали в
бездействии, не было бы и следующей надписи на жертвеннике:
Эллины здесь одержали победу отвагой Ареса,
[Мужеству смелой души жребий доверили свой.]
Персов изгнали они и единой, свободной Элладой
Этот сложили алтарь Зевсу, свободы отцу {23}.
Сражение произошло в четвертый день месяца боэдромиона по афинскому
календарю, или за четыре дня до конца месяца панема - по беотийскому. До сих
пор в этот день в Платеях собираются представители греческих городов, и
платейцы приносят жертвы Зевсу-Освободителю в благодарность за победу.
Несовпадению дней не следует удивляться: ведь даже теперь, когда познания в
астрономии стали основательнее, в разных местах по-разному исчисляют начало
и конец месяца.
20. Афиняне не соглашались уступить спартанцам награду за храбрость и
не давали им воздвигнуть трофей; еще совсем немного - и греки, взявшись за
оружие, сами погубили бы себя и свое дело, если бы Аристид красноречивыми
утешениями и увещаниями не сдержал своих товарищей по должности (главным
образом Леократа и Миронида) и не убедил их предоставить решить этот спор
всем грекам сообща. Греки начали совещаться, и мегарец Феогитон предложил
присудить награду за храбрость какому-нибудь третьему городу, а иначе - как
бы не вспыхнула междуусобная война. Вслед за ним поднялся коринфянин
Клеокрит и все решили, что он потребует награду для коринфян: ведь после
Спарты и Афин наибольшим влиянием пользовался Коринф. Но его замечательная
речь, которая всем понравилась, была посвящена Платеям; он подал совет
примирить ссорящихся, почтив наградой за храбрость платейцев, что не вызовет
неудовольствия ни одной из сторон. Выслушав это предложение, с ним сначала
согласился Аристид от имени афинян, а потом Павсаний от имени лакедемонян.
Договорившись таким образом, они передали платейцам из общей добычи
восемьдесят талантов, на которые те построили святилище Афины, поставили
изображение богини и украсили храм картинами (они в целости сохранились
вплоть до наших дней). Были воздвигнуты порознь два трофея - один
лакедемонянами, другой афинянами.
Что касается жертвоприношений, то пифийский оракул, к которому они
обратились, велел соорудить алтарь Зевсу-Освободителю, но жертв не приносить
до тех пор, пока по всей стране не будет погашен огонь, оскверненный
персами, и зажжен новый, чистый - от общего алтаря в Дельфах. Вожди греков
тут же разошлись по окрестностям, заставляя всех, у кого горел огонь, тушить
его, а платеец Эвхид, вызвавшись как можно скорее принести огонь от бога,
отправился в Дельфы. Совершив очищения, окропив тело водой и увенчав себя
лавровыми ветвями, он взял с жертвенника огонь и побежал обратно; еще до
заката солнца он был в Платеях, покрыв за один день тысячу стадиев {24}.
Приветствовав сограждан и отдав им огонь, он тут же упал и в недолгом
времени испустил дух. Платейцы подняли тело с земли и похоронили его в храме
Артемиды Эвклии, начертав на могильном камне следующий тетраметр:
Бег свершил Эвхид к Пифийцу и вернулся в тот же день.
"Эвклия" обыкновенно считается именем Артемиды, но некоторые
утверждают, что она дочь Геракла и Мирто - дочери Менетия и сестры Патрокла
- и умерла девушкой. Она пользуется почитанием у беотийцев и локрийцев: в
каждом городе на площади стоит ее изображение и алтарь, и перед свадьбой ей
приносят жертвы жених и невеста.
21. После этого на собрании всех греков Аристид внес предложение, чтобы
ежегодно в Платеи приезжали из разных концов Греции послы для участия в
священнодействии, а каждые пять лет устраивались Элевферии - "Игры
Освобождения", чтобы греческое войско в десять тысяч пехотинцев и тысячу
всадников и сто кораблей были всегда наготове для борьбы с варварами и чтобы
платейцы пользовались неприкосновенностью и приносили жертвы богу за Грецию.
Предложение было принято, и платейцы согласились каждый год совершать
жертвоприношения теням греков, павших и похороненных у стен их города. Они
делают это еще и теперь следующим образом. В шестнадцатый день месяца
мемактериона (которому у беотийцев соответствует алалкомений), на заре,
устраивается процессия; во главе ее идет трубач, играющий сигнал "к бою", за
ним следуют повозки, доверху нагруженные венками и миртовыми ветвями, черный
бык и свободнорожденные юноши, несущие вино и молоко в амфорах для возлияния
и кувшины с маслом и благовониями (ни один раб не должен принимать участие в
этом служении, ибо те мужи умерли за свободу). Замыкает шествие архонт
Платей; в иное время ему запрещено прикасаться к железу и носить какую бы то
ни было одежду, кроме белой, но в этот день, облаченный в пурпурный хитон, с
мечом в руке, он берет в хранилище грамот сосуд для воды и через весь город
направляется к могилам. Зачерпнув воды из источника, он сам обмывает
надгробные камни и мажет их благовониями, потом, заколов быка и ввергнув его
в костер, обращается с молитвой к Зевсу и Гермесу Подземному и призывает
храбрых мужей, погибших за Грецию, на пир и кровавые возлияния. Затем он
разбавляет в кратере вино и выливает его со словами: "Пью за мужей, которые
пали за свободу Греции". Этот обычай платейцы соблюдают и по сей день.
22. Когда афиняне вернулись в свой город, Аристид понял, что они
намерены установить демократический образ правления; полагая, что
проявленной на войне доблестью народ заслуживает заботы о себе и что, с
другой стороны, нелегко справиться с людьми, держащими в руках оружие,
сознающими свою силу и гордящимися достигнутой победой, он предложил, чтобы
впредь в управлении государством участвовали все без исключения и чтобы на
должность архонта мог быть избран любой гражданин.
Фемистокл объявил, что хочет дать народу совет, полезный и даже
спасительный для государства, но не подлежащий огласке, и афиняне велели
Аристиду одному выслушать его и сказать свое мнение. Когда Аристид узнал,
что Фемистокл замышляет сжечь стоящий на якоре греческий флот, - тогда-де
афиняне будут сильнее всех и станут владыками Эллады, - он явился в Народное
собрание и сказал, что дело, замышляемое Фемистоклом, самое выгодное и в то
же время самое несправедливое из всех, какие ему известны. Услышав это,
Собрание приказало Фемистоклу отказаться от своего плана. Вот как любил
справедливость народ, и вот как преданно и надежно служил ему Аристид.
23. Посланный на войну командующим вместе с Кимоном и видя, что
Павсаний и остальные начальники спартанцев грубо и высокомерно обращаются с
союзниками, сам он, напротив, повел себя с ними обходительно и
человеколюбиво и Кимона убедил сохранять в походах приветливость и
предупредительность; таким образом, он незаметно, не прибегая ни к оружию,
ни к судам, ни к боевым коням, одной лишь благожелательностью и подлинно
государственной мудростью лишил спартанцев главенства. Афиняне и так уже
были любезны грекам благодаря справедливости Аристида и доброте Кимона, а
своекорыстие и тяжелый нрав Павсания делали их еще милее для всех. С
начальниками союзников Павсаний разговаривал всегда сурово и сердито, а
простых воинов наказывал палками или заставлял стоять целый день с железным
якорем на плечах. Никому не разрешалось раньше спартанцев набрать соломы на
подстилку, принести сена коням или подойти к источнику и зачерпнуть воды -
ослушников слуги гнали прочь плетьми. Когда однажды Аристид с упреком
заговорил об этом с Павсанием и хотел его усовестить, тот, нахмурившись,
сказал, что ему недосуг, и не пожелал слушать.
Вскоре греческие полководцы и начальники морских сил, в особенности
хиосцы, самосцы и лесбосцы, стали приходить к Аристиду и уговаривать его
принять главное командование и взять под свое покровительство союзников,
которые уже давно мечтают избавиться от спартанцев и примкнуть к афинянам.
Аристид ответил, что они его убедили, что просьба их вполне справедлива, но
если они желают приобрести его доверие, нужно отважиться на такой поступок,
который не дал бы толпе впоследствии передумать еще раз. И вот,
сговорившись, самосец Улиад и хиосец Антагор неподалеку от Византия, когда
триера Павсания, отделившись от других, ушла вперед, напали на нее с обоих
бортов. Заметив их, Павсаний в ярости вскочил и стал грозить, что скоро
покажет им, на кого они совершили нападение - не на корабль Павсания, нет!
но на собственное отечество! А те велели ему убираться и благодарить судьбу,
которая была на его стороне при Платеях, - только память об этой победе
мешает грекам рассчитаться с ним по заслугам. Дело кончилось тем, что
союзники отложились и перешли на сторону афинян. И тут Спарта на деле
доказала свое замечательное здравомыслие. Когда лакедемоняне поняли, что
слишком большая власть портит их военачальников, они добровольно отказались
от главенства и перестали посылать на войну командующих, предпочтя
господству над всей Грецией мудрую воздержность граждан и верность их
отеческим обычаям.
24. Еще находясь под руководством спартанцев, греки делали определенные
взносы на военные нужды, и теперь, желая, чтобы каждому городу была
определена надлежащая подать, они попросили афинян отрядить к ним Аристида и
поручили ему, познакомившись с их землями и доходами, в соответствии с их
возможностями назначить, сколько кому платить. Получив такую громадную
власть - ведь Греция в какой-то мере отдала в его распоряжение все свое
имущество, - бедным ушел он из дома и еще беднее вернулся, составив податной
список не только безукоризненно справедливо, но и ко всеобщему
удовлетворению. Подобно древним, воспевавшим век Крона, прославляли союзники
афинян подать, установленную Аристидом, называя ее "счастьем Греции", в
особенности, когда она по прошествии недолгого времени удвоилась, а затем и
утроилась. Общая сумма, назначенная Аристидом, была около четырехсот
шестидесяти талантов. Перикл увеличил ее почти на треть: как сообщает
Фукидид {25}, в начале войны к афинянам поступало от союзников шестьсот
талантов. После смерти Перикла правители довели ее, повышая понемногу, до
тысячи трехсот талантов - не столько потому, что превратности долгой войны
требовали больших издержек, сколько потому, что народ был уже приучен к
раздачам, к получению денег на зрелища, к сооружению статуй и храмов.
Говорят, что о громкой, достойной удивления славе, которую принесла
Аристиду раскладка подати, Фемистокл с насмешкой сказал: "Такая слава
подобает не мужу, а скорее мешку для хранения золота". Это был его ответ,
хотя и очень неудачный, на откровенное замечание Аристида, который как-то
раз, когда Фемистокл заявил, что величайшим достоинством полководца считает
умение распознать и предугадать замыслы противника, заметил: "Да, Фемистокл,
это необходимое качество, но все же прекрасно и поистине подобает полководцу
иметь чистые руки".
25. Аристид привел греков к присяге на верность, сам от имени афинян
принес такую же присягу и, произнеся слова заклятия, бросил в море куски
металла {26}, но впоследствии, когда обстоятельства потребовали власти более
твердой, он просил афинян поступать так, как они находят полезным, возложив
всю ответственность за нарушение клятвы на него. Вообще, по мнению
Феофраста, этот человек отличался величайшей справедливостью по отношению к
своим домашним и к согражданам, но в делах государственных нередко
сообразовывался лишь с выгодами отечества, будто оно постоянно требовало
несправедливых действий. Говорят, что когда обсуждалось предложение самосцев
перевезти казну, вопреки договору, с Делоса в Афины {27}, Аристид сказал,
что это несправедливо, но зато полезно. В конце концов его усилиями Афины
приобрели власть над великим множеством людей, но сам он остался бедняком и
славу о своей бедности всегда ставил ничуть не ниже, чем ту, что принесли
ему воздвигнутые трофеи.
Это явствует вот из какого случая. Факелоносец Каллий, приходившийся
Аристиду родственником, был привлечен врагами к суду, и обвинители требовали
смертной казни. Достаточно сказав о преступлениях, которые вменялись ему в
вину, они привели судьям один не относящийся к делу довод: "Вы знаете
Аристида, сына Лисимаха, - сказали они, - которым восхищается вся Греция.
Как, по-вашему, он живет, если - сами видите! - появляется на людях в таком
рубище? Разве не похоже на то, что, коль скоро на улице он дрожит от холода,
значит дома голодает и терпит нужду во всем необходимом? А Каллий,
богатейший из афинян, равнодушно смотрит на то, как бедствует его двоюродный
брат с женой и детьми, хотя много раз прибегал к услугам этого человека и
часто обращал себе на пользу влияние, которым тот пользуется среди вас".
Каллий, видя, что на судей это подействовало сильнее всего прочего и что они
разгневаны, вызвал Аристида и попросил его засвидетельствовать перед судом,
что не раз он, Каллий, давал ему щедрые вспомоществования и убеждал их
принять, но тот отказывался, отвечая, что ему более пристало гордиться своей
бедностью, чем Каллию - богатством: ведь богачей на свете много, и хороших и
дурных, а человека, который бы с достоинством переносил бедность, встретить
нелегко, ибо стыдятся бедности те, кто нуждается вопреки своей воле. И среди
слышавших эти показания Аристида в пользу Каллия не осталось ни одного,
который бы, уходя, не унес с собою желания быть лучше бедным, как Аристид,
чем утопать в богатстве, как Каллий. Эту историю записал ученик Сократа
Эсхин. Платон {28} же из всех афинян, почитающихся великими и славными,
одного лишь этого мужа объявляет достойным упоминания: Фемистокл, говорит
он, Кимон и Перикл наполнили город портиками, деньгами и всевозможными
пустяками, меж тем как Аристид, управляя государством, вел его к
нравственному совершенству.
Велика была и кротость, проявленная им по отношению к Фемистоклу. Всю
жизнь тот был его противником на государственном поприще, из-за него Аристид
подвергся остракизму, но когда Фемистокл, в свою очередь, попал в беду и
предстал перед судом, обвиненный в преступлении против государства, Аристид
забыл старые обиды, и в то время как Алкмеон, Кимон и многие иные наперебой
изобличали Фемистокла, один лишь Аристид и не сделал и не сказал ничего ему
во вред; он не радовался несчастью врага, как прежде не завидовал его
благоденствию.
26. Умер Аристид в Понте, куда он отплыл по общественным делам, а по
другим сведениям - в Афинах, в глубокой старости, окруженный почетом и
восхищением сограждан. Но вот что рассказывает македонянин Кратер о его
смерти. После того, как был изгнан Фемистокл, народ непомерно возгордился, и
появилось множество клеветников, которые преследовали доносами самых знатных
и влиятельных людей, отдавая их на растерзание завистливой толпе, опьяненной
своими успехами и своей силой. Среди привлеченных к суду был и Аристид;
Диофант из дема Амфитропа обвинил его во взяточничестве (по его словам,
взыскивая подать с ионийцев, Аристид принял от них денежный подарок), и так
как у того не нашлось пятидесяти мин, чтобы уплатить штраф, к которому его
приговорили, он уехал из Афин за море и умер где-то в Ионии. Никаких
письменных доказательств, подтверждающих это, Кратер не привел - ни решения
суда, ни постановления Народного собрания, хотя обычно в подобных случаях
бывает достаточно обстоятелен и сопоставляет суждения разных историков.
Почти все прочие авторы, которые писали о провинностях народа перед своими
полководцами, собрали воедино и изгнание Фемистокла, и тюремное заключение
Мильтиада, и штрафы, которые платил Перикл, и смерть Пахета, который, в
ожидании обвинительного приговора, покончил с собою прямо в суде, на
возвышении для ораторов, и многое другое в том же роде и этими рассказами
уши всем прожужжали, но что касается Аристида, они говорят только об
остракизме, об осуждении же не упоминают нигде.
27. К тому же в Фалерах и сейчас можно видеть его могилу; говорят, что
он не оставил денег даже на погребение, и похороны ему устроил город.
Сообщают еще, что его дочери были выданы замуж государством: город обручил
их за счет казны и назначил каждой три тысячи драхм приданого; сын же
Лисимах получил от народа сто мин серебром и сто плефров уже засеянной
пашни, а также, по предложению Алкивиада, четыре драхмы на каждый день. Даже
дочери Лисимаха Поликрите, пишет Каллисфен, народ после смерти отца назначил
такое же содержание, как победителям на Олимпийских играх. Деметрий
Фалерский, Иероним Родосский, музыкант Аристоксен и Аристотель (если только
книгу "О благородстве" следует числить среди подлинно принадлежащих
Аристотелю) утверждают, что Мирто, внучка Аристида, была замужем за
философом Сократом, который, хотя и был женат, взял ее к себе в дом, когда
она овдовела и впала в крайнюю нужду. Их мнение достаточно убедительно
опровергает Панетий в сочинении о Сократе. Деметрий Фалерский в своей книге
о Сократе говорит, что помнит внука Аристида, Лисимаха, человека очень
бедного, который кормился тем, что, сидя подле храма Иакха, толковал сны по
какой-то табличке. Деметрий предложил, чтобы народ ежедневно давал матери
Лисимаха и ее сестре три обола, и предложение было принято, а получив права
законодателя, сам назначил по драхме в день каждой из женщин. И нет ничего
удивительного в том, что народ так заботился о потомках Аристида, обитавших
в Афинах, - ведь узнав, что внучка Аристогитона на Лемносе терпит нужду и
из-за бедности не может выйти замуж, афиняне перевезли ее к себе, отдали в
жены человеку знатного рода и определили ей в приданое поместье в Потаме.
Многочисленные примеры такого человеколюбия и добросердечия, подаваемые этим
городом и в наше время, делают его предметом заслуженного восхищения и
подражания.
Происхождение и характер (1-2)
Начало государственной деятельности (3-4)
Строгость нрава (5-9)
Войны в Испании и Греции (10-15)
Цензорство (16-19)
Домашняя жизнь, воспитание детей, писательство (20-25)
Вражда к Карфагену и смерть Катона (26-27)
- Сопоставление (28(1)-33(6)).
1. Марк Катон, как сообщают, был родом из Тускула, а воспитывался в
земле сабинян, в отцовских поместьях, где он провел молодые годы, до того
как поступил на военную службу и начал принимать участие в государственных
делах. Его предки, по-видимому, ничем себя не прославили, хотя сам Катон с
похвалою вспоминает и отца своего Марка, честного человека и храброго воина,
и прадеда Катона, который, по словам правнука, не раз получал награды за
отвагу и потерял в сражениях пять боевых коней, но государство, по
справедливости оценив его мужество, вернуло ему их стоимость. Людей, которые
не могут похвастаться знаменитыми предками и достигли известности благодаря
собственным заслугам, римляне обыкновенно называют "новыми людьми" {1} - так
звали и Катона; зато сам он считал, что внове ему лишь высокие должности и
громкая слава, но если говорить о подвигах и нравственных достоинствах
предков, он принадлежит к очень древнему роду. Сначала его фамильное имя
было не Катон, а Приск {2}, но впоследствии за остроту ума он получил
прозвище Катона ("Катус" [catus] на языке римлян - "многоопытный"). Он был
рыжеват, с серо-голубыми глазами; довольно удачно обрисовал его автор
следующей эпиграммы:
Порций был злым, синеглазым и рыжим; ему Персефоной
Даже по смерти его доступ в Аид запрещен.
Постоянный труд, умеренный образ жизни и военные походы, в которых он
вырос, налили его тело силою и здоровьем. Видя в искусстве речи как бы
второе тело, орудие незаменимое для мужа, который не намерен прозябать в
ничтожестве и безделии, он приобрел и изощрил это искусство, выступая перед
судом в соседних селах и городах в защиту всякого, кто нуждался в его
помощи, и сначала прослыл усердным адвокатом, а потом - и умелым оратором.
С течением времени тем, кому приходилось с ним сталкиваться, все больше
стали в нем открываться сила и возвышенность духа, ожидающие применения в
великих деяниях и у кормила государственного правления. Дело не только в
том, что он, по-видимому, ни разу не замарал рук платой за выступления по
искам и тяжбам, гораздо важнее, что он не слишком высоко ценил славу,
принесенную ему этими выступлениями, ставя несравненно выше добытую в битвах
с врагами славу и желая снискать уважение прежде всего воинскими подвигами -
в такой мере, что еще мальчишкой весь был разукрашен ранами, меж которыми не
было ни единой, нанесенной в спину. Он сам рассказывает, что первый свой
поход проделал в возрасте семнадцати лет, когда Ганнибал, сопровождаемый
удачей, опустошал Италию огнем. В боях он отличался силою удара,
непоколебимою стойкостью и гордым выражением лица; угрозами и свирепым
криком он вселял ужас в неприятеля, справедливо полагая и внушая другим, что
нередко крик разит лучше, нежели меч. Во время переходов он нес свое оружие
сам, а за ним шел один-единственный слуга со съестными припасами; и
рассказывают, что Катон никогда не сердился и не кричал на него, когда тот
подавал завтрак или обед, но, напротив, сам помогал ему очень во многом и,
освободившись от воинских трудов, вместе с ним готовил пищу. В походах он
пил обыкновенно одну воду, разве что иногда, страдая жгучею жаждой, просил
уксуса {3} или, изнемогая от усталости, позволял себе глоток вина.
2. Невдалеке от полей Катона стоял дом Мания Курия - трижды
триумфатора. Катон очень часто бывал поблизости и, видя, как мало поместье и
незамысловато жилище, всякий раз думал о том, что этот человек, величайший
из римлян, покоритель воинственнейших племен, изгнавший из Италии Пирра,
после трех своих триумфов собственными руками вскапывал этот клочок земли и
жил в этом простом доме. Сюда к нему явились самнитские послы и застали его
сидящим у очага и варящим репу; они давали ему много золота, но он отослал
их прочь, сказав, что не нужно золота тому, кто довольствуется таким вот
обедом, и что ему милее побеждать владельцев золота, нежели самому им
владеть. Раздумывая обо всем этом, Катон уходил, а потом обращал взор на
свой собственный дом, поля, слуг, образ жизни и еще усерднее трудился,
решительно гоня прочь расточительность и роскошь.
Еще совсем молодым Катон служил под началом Фабия Максима - как раз в
ту пору, когда тот взял город Тарент; там он пользовался гостеприимством
одного пифагорейца по имени Неарх и старался усвоить его учение. Слушая речи
этого человека (примерно так же рассуждал и Платон {4}) о том, что
наслаждение - величайшая приманка, влекущая ко злу, а тело - первая
опасность для души, которая освобождается и очищается лишь с помощью
размышлений, как можно дальше уводящих ее от страстей тела, - слушая эти
речи, он еще больше полюбил простоту и умеренность. В остальном же, как
сообщают, он поздно познакомился с греческой образованностью и лишь в
преклонном возрасте взял в руки греческие книги, усовершенствуясь в
красноречии отчасти по Фукидиду, а главным образом по Демосфену. И все же
его сочинения {5} в достаточной мере украшены мыслями греческих философов и
примерами из греческой истории, а среди его метких слов и изречений немало
прямо переведенных с греческого.
3. Жил в ту пору некий муж, один из самых знатных и могущественных
среди римлян, обладавший удивительной способностью распознавать
зарождающуюся доблесть, воспитывать ее и выводить на путь славы. Звали его
Валерий Флакк. Его земли граничили с землями Катона, от своих слуг он
услышал о трудах соседа и его образе жизни и, подивившись рассказам о его
добром нраве и воздержности, о том, как спозаранку он отправляется на форум
и ведет дела тех, кто испытывает в этом нужду, а возвратившись к себе,
работает вместе с рабами - зимою, одев тунику, а летом нагой, - за одним
столом с ними ест тот же хлеб, что они, и пьет то же вино, подивившись и
метким словам Катона, которые запомнились слугам, велел позвать его к обеду.
С тех пор они встречались часто и, видя в Катоне учтивость и приветливость,
которые, словно растение, нуждаются в подобающем уходе и почве, Валерий
склонил и убедил его перебраться в Рим и принять участие в государственных
делах. Сразу же по прибытии в Рим он и сам выступлениями в суде приобрел
почитателей и друзей, и Валерий во многом помог ему своим именем и влиянием,
и Катон был избран сначала военным трибуном, а потом квестором. Теперь он
уже пользовался такой известностью и славой, что мог вместе с самим Валерием
домогаться высших должностей: они вместе были консулами, а позже цензорами.
Из граждан постарше Катон сблизился с Фабием Максимом, знаменитым и
чрезвычайно влиятельным человеком, однако больше всего привлекали Катона его
жизненные правила, которые он взял себе за образец. Вот почему он не
задумываясь стал противником Сципиона Старшего, который был тогда молод, но
уже выступал против Фабия (побуждаемый, по-видимому, ненавистью Фабия к
нему): посланный в Африку квестором при Сципионе и видя, что тот и на войне
не отказался от своей обычной расточительности и щедро раздает солдатам
деньги, Катон без всяких обиняков обличил его {6}, ставя ему в упрек не
величину расходов, а то, что он губит исконную римскую простоту, ибо воины,
не зная нужды ни в чем, привыкают к удовольствиям и изнеженности. Сципион
ответил, что, на всех парусах идя навстречу войне, он отнюдь не нуждается в
таком чрезмерно аккуратном квесторе - ведь не в деньгах, а в подвигах ему
придется отчитываться перед римским народом. Тогда Катон покинул Сицилию и
вместе с Фабием в сенате обвинил Сципиона в том, что он бросил на ветер
огромные деньги и вел себя как мальчишка, пропадая в палестрах и театрах,
точно не на войну, а на праздник приехал. Дело кончилось тем, что в Сицилию
послали народных трибунов с поручением привести Сципиона в Рим, если
обвинения подтвердятся, однако тот, убедительно показав, что подготовка к
войне есть залог победы, что он, действительно, старался на досуге угодить
друзьям, но что его человеколюбие и щедрость никак не означают легкомыслия
по отношению к серьезным и важным делам, отплыл в Африку.
4. После этой речи в сенате авторитет Катона весьма возрос, и многие
стали называть его римским Демосфеном, однако жизнью своей он заслуживал еще
более высокого имени и более громкой славы. Ведь искусство речи было для
всей римской молодежи вожделенной приманкой, словно наградой победителю в
состязаниях. Но человек, который, следуя примеру предков, продолжал
трудиться собственными руками, охотно довольствовался нехитрым обедом,
холодным завтраком, дешевой одеждой, простым жилищем и считал, что достойнее
не нуждаться в излишнем, нежели им владеть, такой человек был редкостью, ибо
Римское государство, увеличившись и окрепнув, уже не сохраняло прежней
чистоты и, приобретя власть над великим множеством стран и людей, восприняло
множество различных обычаев и усвоило всевозможные жизненные правила. Должно
ли изумляться, если римляне восхищались Катоном, видя, что иных надломили
тяготы, иных изнежили наслаждения и одного лишь его ни те, ни другие не
смогли одолеть - не только в ту пору, когда он был еще молод и честолюбив,
но и в глубокой старости, когда и консульство и триумф уже были позади; так
привыкший побеждать атлет не прекращает обычных упражнений и остается все
тем же до самой смерти. Катон сам говорит, что никогда не носил платья
дороже ста денариев, пил и во время своей претуры и во время консульства
такое же вино, как его работники, припасов к обеду покупалось на рынке всего
на тридцать ассов, да и то лишь ради государства, чтобы сохранить силы для
службы в войске. Получив однажды по наследству вавилонский узорчатый ковер
{7}, он тут же его продал, ни один из его деревенских домов не был
оштукатурен, ни разу не приобрел он раба дороже, чем за тысячу пятьсот
денариев, потому что, как он говорит, ему нужны были не изнеженные
красавчики, а люди работящие и крепкие - конюхи и волопасы. Да и тех, когда
они стареют, следует, по его мнению, продавать {8}, чтобы даром не кормить.
Вообще он полагал, что лишнее всегда дорого и что если за вещь, которая не
нужна, просят хотя бы один асс, то и это слишком большая цена. Он
предпочитал покупать такие участки земли, на которых можно сеять хлеб или
пасти скот, а не те, которые придется подметать и поливать {9}.
5. Кто называл это скряжничеством, кто с одобрением думал, что он хочет
исправить и образумить других и лишь с этой целью так резко ограничивает во
всем самого себя. Но мне то, что он, выжав из рабов, словно из вьючного
скота, все соки, к старости выгонял их вон и продавал, - мне это кажется
признаком нрава слишком крутого и жестокого, не признающего никаких иных
связей между людьми, кроме корыстных. А между тем мы видим, что доброта
простирается шире, нежели справедливость. Законом справедливости мы,
разумеется, руководимся лишь в отношениях к людям, что же до благодеяний и
милостей, то они, словно исторгаясь из богатейшего источника кротости
душевной, проливаются иной раз и на бессловесных тварей. Человеку
порядочному приличествует доставлять пропитание обессилевшим от работы коням
и не только вскармливать щенков, но и печься об одряхлевших псах. Афиняне,
строившие Гекатомпед {10}, если замечали, что какой-нибудь мул трудится
особенно усердно, отпускали его пастись на воле; рассказывают, что один из
таких "отпущенников" по собственному почину вернулся назад и стал ходить
вместе с запряженными животными, поднимаясь впереди них на акрополь и словно
подбадривая их, и афиняне постановили кормить его на общественный счет до
самой смерти. И кони Кимона {11}, с которыми он трижды одержал победу на
Олимпийских играх, зарыты близ его гробницы. Так же многие обходились и со
своими собаками, ставшими для них близкими товарищами, а в древности пса,
который плыл за триремой до самого Саламина, когда афиняне покидали свой
город, знаменитый Ксанфипп схоронил на мысу, по сей день носящем имя
"Киноссема" {12}. Нельзя обращаться с живыми существами так же, как с
сандалиями или горшками, которые выбрасывают, когда они от долгой службы
прохудятся и придут в негодность, и если уж не по какой-либо иной причине,
то хотя бы в интересах человеколюбия должно обходиться с ними мягко и
ласково. Сам я не то что одряхлевшего человека, но даже старого вола не
продал бы, лишая его земли, на которой он воспитался, и привычного образа
жизни и ради ничтожного барыша словно отправляя его в изгнание, когда он уже
одинаково не нужен ни покупателю, ни продавцу. А Катон, точно бахвалясь,
рассказывает, что даже коня, на котором ездил, исполняя обязанности консула
и полководца, он оставил в Испании, не желая обременять государство
расходами на перевозку его через море. Следует ли приписывать это величию
души или же скаредности - пусть каждый судит по собственному убеждению.
6. Но в остальном этот муж заслуживает величайшего уважения своей
редкою воздержностью. Так, например, командуя войском, он брал в поход для
себя и для своих приближенных не больше трех аттических медимнов пшеницы на
месяц и меньше полутора медимнов ячменя на день для вьючных животных. Когда
он получил в управление провинцию Сардинию, где до него преторы на
общественный счет нанимали жилища, покупали ложа и тоги, содержали
многочисленных слуг и друзей и обременяли население расходами на съестные
припасы и приготовление изысканных блюд, - он явил пример неслыханной
бережливости. Он ни разу не потребовал от сардинцев никаких затрат и обходил
города пешком, не пользуясь даже повозкой, в сопровождении
одного-единственного служителя, который нес его платье и чашу для возлияния
богам. Он был до такой степени скромен и невзыскателен, а с другой стороны,
обнаружил столько сурового достоинства, неумолимо верша суд и зорко следя за
строжайшим выполнением своих приказаний, что никогда власть римлян не была
для подданных ни страшнее, ни любезнее.
7. Такими же качествами отличались, мне кажется, и его речи. Он умел
быть одновременно ласковым и грозным, приветливым и страшным, шутливым и
резким, умел говорить метко и остро; так Сократ, по словам Платона {13}
казался на первый взгляд неотесаным и дерзким, настоящим сатиром, но он был
полон высоких дум, вызывавших слезы на глазах у слушателей и глубоко
трогавших их сердца. Вот почему я не могу понять тех, кто считает {14},
будто речи Катона больше всего похожи на Лисиевы. Впрочем, пусть об этом
судят люди, которым более подобает разбираться в видах ораторских речей, мы
же просто запишем несколько достопамятных его высказываний, ибо, по нашему
мнению, в речи гораздо более, нежели в лице, как думают некоторые,
открывается характер человека.
8. Однажды, когда римский народ несвоевременно домогался раздачи хлеба,
Катон, желая отвратить сограждан от их намерения, начал свою речь так:
"Тяжелая задача, квириты, говорить с желудком, у которого нет ушей".
Обвиняя римлян в расточительности, он сказал, что трудно уберечься от
гибели городу, в котором за рыбу платят дороже, чем за быка.
В другой раз он сравнил римлян с овцами, которые порознь не желают
повиноваться, зато все вместе покорно следуют за пастухами. "Вот так же и
вы, - заключил Катон. - Тем самым людям, советом которых каждый из вас в
отдельности и не подумал бы воспользоваться, вы смело доверяетесь,
собравшись воедино".
По поводу владычества женщин, он заметил: "Во всем мире мужья
повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают наши жены"
{15}. Впрочем, это перевод одного из метких слов Фемистокла {16}, который
однажды, когда его сын, через мать, требовал то одного, то другого, сказал
так: "Вот что, жена! Афиняне властвуют над Грецией, я - над афинянами, надо
мною - ты, а над тобою - сын, пусть же он не злоупотребляет своей властью,
благодаря которой при всем своем неразумии оказывается самым могущественным
среди греков".
Римский народ, утверждал Катон, назначает цену не только пурпурным
краскам, но и различным занятиям: "Подобно тому, как красильщики больше
всего красят той краской, которая нравится покупателям, наши юноши особенно
усердны в тех науках, искушенностью в которых можно снискать вашу похвалу".
Он призывал граждан: "Если вы достигли величия доблестью и
умеренностью, не меняйтесь к худшему; если же невоздержностью и пороком -
изменитесь к лучшему: ведь применяя низкие эти приемы вы уже достаточно
возвысились".
О тех, кто часто домогается должностей, он говорил, что они, вероятно,
не знают дороги и, боясь заблудиться, стараются всегда ходить с ликторами.
Порицая граждан за то, что они по многу раз выбирают на высшие
государственные должности одних и тех же лиц, он сказал: "Все решат, что
либо, по вашему мнению, занимать эти должности - не слишком большая честь,
либо слишком немногие этой чести достойны".
Один из его врагов вел жизнь недостойную и постыдную, и Катон заметил:
"Если кто говорит его матери, что сходя в могилу, она оставит по себе сына,
для нее это не доброе утешение, а проклятие".
Приводя в пример кого-то, кто продал отцовское поместье на берегу моря,
он притворно изумлялся: "Да ведь он сильнее моря! То, что море едва-едва
лизало своими волнами, он проглотил без всякого труда".
Когда царь Эвмен {17} прибыл в Рим и сенат принимал его с чрезмерным
радушием, а первые люди государства наперебой искали его дружбы, Катон не
скрывал недоверчивого и подозрительного отношения к нему. Кто-то ему сказал:
"Это прекрасный человек и друг римлян". "Возможно, - возразил Катон, - но по
самой своей природе царь - животное плотоядное". Ни один из слывущих
счастливыми царей не заслуживал в его глазах сравнения с Эпаминондом,
Периклом, Фемистоклом, Манием Курием или Гамилькаром Баркой.
Он говорил, что враги ненавидят его за то, что каждый день он
поднимается чуть свет и, отложив в сторону собственные дела, берется за
государственные. Он говорил, что предпочитает не получить награды за добрый
поступок, лишь бы не остаться без наказания за дурной; и что готов простить
ошибку каждому, кроме самого себя.
9. Когда римляне отрядили в Вифинию трех послов, из которых один
страдал подагрою, у другого на голове был глубокий рубец, оставшийся после
операции, а третий слыл глупцом, Катон пошутил, что посольство у римлян
безногое, безголовое и безмозглое.
Сципион по просьбе Полибия ходатайствовал перед ним за ахейских
изгнанников {18} и после долгих прений в сенате, - одни соглашались вернуть
их на родину, другие решительно возражали, - Катон поднялся и заявил: "Можно
подумать, что нам нечего делать: целый день сидим и рассуждаем, кому
хоронить старикашек-греков, - нам или ахейским могильщикам". Постановлено
было разрешить им вернуться, а через несколько дней Полибий и его
единомышленники решили войти в сенат с новым предложением - возвратить
изгнанникам почетные должности, которые они прежде занимали в Ахайе, и
попытались заранее узнать мнение Катона. А тот с улыбкой ответил, что
Полибий - точно Одиссей, который, забыв в пещере Полифема шляпу и пояс,
решил было за ними вернуться.
Он говорил, что умным больше пользы от дураков, чем дуракам от умных:
первые стараются не повторять ошибок вторых, а вторые не подражают доброму
примеру первых.
Среди юношей, замечал он, ему милее краснеющие, чем бледнеющие, ему не
нужны солдаты, которые при переходах не дают покоя рукам, а в битве - ногам,
у которых храп громче, нежели боевой клич.
Порицая одного толстяка, он сказал: "Какую пользу государству может
принести тело, в котором все, от горла до промежности, - одно лишь брюхо?"
Некий любитель наслаждений пожелал стать его другом, но Катон в дружбе
отказал, объявив, что не может жить рядом с человеком, у которого небо
чуткостью превосходит сердце.
Душа влюбленного, говорил он, живет в чужом теле.
За всю жизнь он лишь трижды раскаивался в своих поступках: в первый раз
- доверив жене тайну, во второй - отправившись морем в такое место, куда
можно добраться посуху, и в третий - на день пропустив срок составления
завещания.
Развратному старику он сказал: "Послушай, в старости и так много
уродливого, зачем же ты еще сильнее уродуешь ее своей гнусностью?"
Народному трибуну, который, пользуясь недоброй славой ядосмесителя,
горячо отстаивал внесенный им дурной законопроект, Катон сказал: "Молодой
человек, я не знаю, что страшнее - пить твои зелья или одобрять твои
писания".
В ответ на поношения человека, известного своей беспутной и порочной
жизнью, он заявил: "Мне с тобою биться не с руки: ты с легкостью
выслушиваешь брань и сам бранишься, не задумываясь, мне же первое
непривычно, а второе неприятно".
Вот какого рода были достопамятные слова Катона.
10. Избранный консулом вместе со своим близким другом Валерием Флакком,
он получил по жребию провинцию, которую римляне называют Внутренней
Испанией. В то время как он покорял тамошние племена или привлекал их на
свою сторону силою убеждения, на него неожиданно напало большое войско
варваров. Появилась опасность позорного отступления за пределы страны, и
потому Катон призвал на подмогу живших по соседству кельтиберов. Те
потребовали в уплату за услугу двести талантов, и, в то время как все прочие
сочли неприемлемым для римлян обещать варварам плату за помощь, Катон
заявил, что не видит в этом ничего страшного. "Если мы победим, - сказал он,
- то рассчитаемся не своими деньгами, а деньгами врагов, а если потерпим
поражение, некому будет ни предъявлять требования, ни отвечать на них". В
последовавшей за этим битве он одержал решительную победу да и в дальнейшем
ему сопутствовала удача. Полибий {19} сообщает, что в один и тот же день по
его приказу были разрушены стены всех городов по эту сторону реки Бетис, а
были они весьма многочисленны и изобиловали воинственно настроенными
жителями. А сам Катон говорит, что взял в Испании больше городов, нежели
провел в ней дней. И это сказано не для красного словца, если верно, что
число покоренных городов достигло четырехсот {20}.
Своим солдатам, и без того изрядно нажившимся во время похода, он
роздал вдобавок по фунту серебра, сказав, что пусть лучше многие римляне
привезут домой серебро, чем немногие - золото, самому же ему, по его словам,
не досталось из добычи ничего, не считая лишь выпитого и съеденного. "Я не
порицаю, - замечает Катон, - тех, кто старается обратить войну в средство
наживы, но предпочитаю соревноваться с доблестными в доблестях, чем с
богатыми в богатствах или же с корыстолюбивыми в корыстолюбии". Однако не
только собственные руки, но и руки близких к нему людей он сохранил чистыми
от грабежа. В походе с ним было пятеро рабов. Один из них, по имени Паккий,
купил трех пленных мальчиков. Катон об этом узнал, и Паккий, боясь
показаться ему на глаза, повесился, а Катон продал мальчиков и внес деньги в
казну.
11. Тем временем враг Катона Сципион Старший, желая помешать ему
успешно довести войну до конца и стремясь взять в свои руки командование в
Испании, добился назначения в эту провинцию и должен был сменить Катона на
его посту. Он приложил все усилия к тому, чтобы как можно скорее лишить
власти своего предшественника. Но тот с пятью когортами тяжело вооруженных
пехотинцев и пятьюстами всадниками, сопровождавшими его до границы, покорил
племя лацетанов и, захватив шестьсот перебежчиков, приказал их казнить. В
ответ на резкие упреки Сципиона Катон насмешливо заметил, что Рим лишь в том
случае достигнет высшего могущества, если знаменитые и великие мужи будут
стараться не уступить первенство в доблести людям никому не известным, а
плебеи вроде него самого станут оспаривать это первенство у тех, кто славен
и благороден. И так как сенат постановил, что ни одно из распоряжений Катона
не должно быть изменено или объявлено утратившим силу, наместничество
Сципиона в Испании прошло в праздности и безделии, нанеся куда больший ущерб
его славе, чем славе Катона. Ибо Катон, справив триумф, не уподобился столь
многим, кто ищет не доблести, а славы и, достигнув высших почестей - получив
консульство и триумф, - отходит от государственных дел, весь остаток жизни
посвящая наслаждениям и покою; он не ослабил своего рвения к добродетели и
не расстался с ним, но, словно те, кто впервые выступил на поприще
государственного правления и жаждет почестей и славы, как бы еще раз начал
все с самого начала, открыто предоставив себя в распоряжение друзей и
сограждан и не отказываясь ни от выступлений в суде, ни от военной службы.
12. Так, он был легатом у консула Тиберия Семпрония {21} и помогал ему
в управлении Фракией и прилегающими к Дунаю землями, а потом - военным
трибуном у Мания Ацилия, действовавшего в Греции против Антиоха. Со времен
Ганнибала ни один враг не внушал римлянам большего страха, чем Антиох,
который, вновь овладев почти всей Азией, некогда принадлежавшей Селевку
Никатору, и покорив множество воинственных варварских племен, уже не видел
иных достойных себя противников и дерзнул напасть на римлян. Благовидным
поводом к войне он выставил намерение освободить греков, - которые нимало в
этом не нуждались, напротив того, только что получили свободу и
независимость из рук римлян, избавивших их от Филиппа Македонского, - и с
большим войском переправился в Европу. И сразу в Греции начались смуты, она
вся закипела, соблазняемая надеждами на помощь царя, которые сеяли вожаки
народа.
Маний разослал легатов по городам, и большинство из тех, где замышлялся
мятеж, было умиротворено и успокоено Титом Фламинином, как о том уже
говорилось в его жизнеописании {22}. Катон же склонил на сторону римлян
Коринф, Патры и Эги; дольше всего он задержался в Афинах. Некоторые
сообщают, что сохранилась речь, произнесенная им по-гречески в Народном
собрании; он выражал в ней восхищение доблестью древних афинян, а также
красотою и размерами города. Но это неверно: Катон говорил с афинянами через
переводчика - не потому, что не знал их языка, но сохраняя верность
отеческим обычаям. Он насмехался над теми, кто неумеренно почитал все
греческое. О Постумии Альбине, написавшем свою "Историю" по-гречески и
просившем за то извинения у читателя, он язвительно заметил, что автор
заслуживал бы извинения, будь он вынужден был взять на себя этот труд по
приговору амфиктионов {23}. Катон говорит, что афинян изумляла краткость и
меткость его высказываний: какие-нибудь несколько его слов переводчик
объяснял долго и пространно. Вообще же, заключает он, греки произносят речи
языком, а римляне - сердцем.
13. Антиох занял Фермопильские теснины и, добавив к природным
укреплениям валы и стены, спокойно ждал, полагая, что всякая возможность
военных действий исключена; римляне совершенно отказались от мысли атаковать
противника в лоб, и тут Катон вспомнил о знаменитом обходном маневре персов.
Ночью он выступил с частью войска, но когда римляне поднялись повыше,
проводник из пленных сбился с пути и повел войско наугад, по непроходимым
кручам, вселяя в солдат уныние и страх. Видя, как велика опасность, Катон
приказал остановиться и ждать, а сам, захватив с собой некоего Луция Манлия,
опытного в хождении по горам человека, не щадя себя и презирая опасность, не
в силах ничего толком разглядеть за зарослями дикой маслины и скалами,
закрывавшими обзор, блуждал в глухой безлунной ночи до тех пор, пока не
набрел на какую-то тропинку, спускающуюся (как они решили) к неприятельскому
лагерю. На хорошо заметных издали вершинах, поднимающихся над Каллидромом
{24}, они поставили опознавательные знаки, а потом, вернувшись назад, повели
войско, держа направление на эти знаки, и, вступив на тропу, двинулись по
ней вниз, но вскоре она оборвалась на краю пропасти. Опять воцарились
растерянность и страх; между тем никто не догадывался и не замечал, что
враги совсем рядом, но в это время рассвело, и послышались какие-то голоса,
а затем стал виден греческий лагерь и передовые дозоры под кручей. Тогда
Катон остановил войско и, приказав остальным не двигаться с места, вызвал к
себе фирмийцев {25}, которых всегда считал особенно преданными и ревностными
воинами. Они подбежали и тесно обступили его, а Катон сказал: "Нужно взять
живым одного из врагов; тогда я смогу узнать, что это за передовые дозорные,
сколько их, каково общее построение войска, его боевой порядок и как
приготовился неприятель отразить наше нападение. Все дело в быстроте и
отваге, полагаясь на которые и львы - безоружные! - дерзко нападают на
робких животных". Не успел он договорить, как фирмийцы, не медля ни
мгновения, стремглав бросились вниз по склону и внезапно обрушились на
дозорных, распугав и рассеяв всех, кроме одного, который был захвачен и со
всем своим оружием доставлен к Катону. Пленный рассказал, что основные силы
во главе с царем засели в теснинах, а этот перевал охраняют шестьсот
отборных этолийцев. Катон, сочтя и малочисленность этого отряда и его
беспечность заслуживающими презрения, тут же, под рев труб и воинственные
клики, повел римлян на неприятеля, первый обнажив меч. А враги, видя, что с
крутого склона на них несутся римляне, бросились бежать в большой лагерь,
сея повсюду смятение.
14. Тут и Маний внизу устремляется на приступ стен, бросая все силы в
ущелье. Антиох, раненный камнем в лицо, с выбитыми зубами, страдая от
нестерпимой боли, поворачивает коня; из войска его ни один отряд не
попытался сдержать натиск римлян, но, хотя для бегства не было никаких
возможностей - ни дорог, ни троп, хотя глубокие болота и острые камни ждали
тех, кто упадет или сорвется, все густым потоком хлынули через теснины и,
страшась ударов вражеского меча, сами губили друг друга. Катон, который
вероятно, никогда не скупился на похвалы самому себе и отнюдь не избегал
прямого хвастовства, считая его спутником великих деяний, до небес
превозносит события того дня. Тем, уверяет он, кто видел, как он гонит и
разит врага, приходило на ум, что не столько Катон в долгу у народа, сколько
народ у Катона, а сам консул Маний, разгоряченный битвою и победой, обнял
его, тоже еще не остывшего, и долго целовал, радостно восклицая, что ни он,
Маний, ни весь народ не в силах достойно отплатить Катону за его
благодеяния. Сразу после сражения Катон сам выехал в Рим, чтобы возвестить о
случившемся. Он благополучно высадился в Брундизии, за день добрался оттуда
до Тарента, провел в дороге еще четыре дня, а на пятый прибыл в Рим; он был
первым вестником победы и наполнил город ликованием и дымом
жертвоприношений, а народу внушил уверенность, что римляне способны овладеть
всей сушей и морем.
15. Вот, пожалуй, самые замечательные из военных подвигов Катона. Что
же касается государственной деятельности, то, по-видимому, весьма важной ее
частью он считал привлечение к ответу и изобличение преступников. Он и сам
не раз выступал с обвинениями в суде, и поддерживал других обвинителей, а
иных и подстрекал к таким выступлениям, как, например, Петилия {26},
обвинявшего Сципиона. Погубить Сципиона, благородством своего происхождения
и подлинным величием духа поправшего клевету, ему не удалось, и потому он
отступился; но брата его Луция, объединившись с другими обвинителями, он
подвел под наказание - тот должен был внести огромный штраф в казну, а так
как платить было нечем, ему угрожали оковы, и лишь обращение к народным
трибунам насилу избавило его от заключения в тюрьму. Рассказывают, что,
встретив как-то на форуме некоего молодого человека возвращавшегося из суда,
где этот юноша унизил и опозорил врага своего покойного отца, Катон
приветствовал его и заметил: "Да, вот что нужно приносить в жертву умершим
родителям - не овец и козлят, но слезы осужденных врагов".
Впрочем, и сам он не был избавлен от подобных тревог и опасностей: при
всяком удобном случае враги возбуждали против него обвинения. Говорят, что
он был под судом чуть ли не пятьдесят раз, причем в последний раз - на
восемьдесят седьмом году. Тогда-то он и произнес свои знаменитые слова:
"Тяжело, если жизнь прожита с одними, а оправдываться приходится перед
другими".
Однако и тут он все еще не угомонился: четыре года спустя, уже в
девяностолетнем возрасте, он выступил против Сервия Гальбы {27}. Я бы
сказал, что, подобно Нестору, он был ровесником и соратником трех поколений
{28}. И верно, как уже говорилось, в государственных делах он часто
соперничал со Сципионом Старшим и дожил до времен Сципиона Младшего, который
был приемным внуком первого Сципиона, а сыном Павла, разгромившего Персея
Македонского.
16. Через десять лет после своего консульства Катон решил домогаться
цензуры. Это вершина всех почетных должностей, в своем роде высшая точка,
какой можно достигнуть на государственном поприще; помимо всего прочего
цензору принадлежит надзор за частной жизнью и нравами граждан. Римляне
полагают, что ни чей бы то ни было брак, ни рождение детей, ни порядки в
любом частном доме, ни устройство пиров не должно оставлять без внимания и
обсуждения, с тем чтобы каждый действовал по собственному желанию и выбору;
и считая, что в этом гораздо отчетливее усматривается характер человека,
нежели в делах общественных, открытых всеобщему наблюдению, они избирают
двух стражей, одного из патрициев, а другого из плебеев, вразумителей и
карателей, дабы никто, поддавшись искушению, не свернул с правильного пути и
не изменил привычному, установившемуся образу жизни. Их-то и называют
цензорами; они властны отнять у всадника коня {29} или изгнать из сената
того, кто живет невоздержанно и беспорядочно; они же производят оценку
имущества граждан и по цензорским спискам устанавливают их принадлежность к
тому или иному роду и сословию; в их руках находятся и иные важные права.
Вот почему избранию Катона воспротивились почти все самые знатные и
влиятельные сенаторы. Во-первых, патрициев вообще грызла зависть, когда люди
низкого происхождения достигали высших почестей и высшей власти, - они
видели в этом поношение знати; далее, те, кто был повинен в грязных
поступках и в отступлении от отеческих нравов, страшились, как бы неумолимая
строгость Катона не обернулась против них, если он получит должность. И вот,
сойдясь в этом мнении и заранее сговорившись, они выставили против Катона
семерых соискателей, которые заискивали перед народом и прельщали его
"добрыми" надеждами на кротость и снисходительность своей власти, полагая,
что именно таких обещаний ждет от них народ. Напротив, Катон, не обнаруживая
ни малейшей уступчивости, но открыто, с ораторской трибуны обличая погрязших
в пороке, кричал, что городу потребно великое очищение, и настоятельно
убеждал римлян, если они в здравом уме, выбрать врача не самого осторожного,
но самого решительного, то есть его самого, а из патрициев - Валерия Флакка.
Лишь при его помощи он надеялся не на шутку расправиться с изнеженностью и
роскошью, отсекая этим гидрам головы и прижигая раны огнем. Все прочие
кандидаты, понимал он, домогаются власти бесчестными путями, потому что
боятся домогающихся ее честно. И тут римский народ показал себя подлинно
великим и достойным великих предводителей: он не испугался грозной
надменности Катона и, отвергнув тех сладкоречивых и угодливых, избрал его и
Флакка. Можно было подумать, что Катон не ищет должности, но уже занимает ее
и народ повинуется его приказаниям.
17. Внеся первым в список сенаторов своего друга и товарища по
цензорству Луция Валерия Флакка, Катон изгнал из сената очень многих, и
среди них - Луция Квинтия, бывшего за семь лет до того консулом, но
прославившегося не столько своим консульством, сколько тем, что он был
братом Тита Фламинина, победителя царя Филиппа. Причина этого изгнания была
такова. Луций держал мальчишку-любовника, совсем молоденького, не отпускал
его от себя ни на шаг, даже в походах с ним не расставался, и мальчишка был
у него в такой чести и пользовался таким влиянием, каким не мог похвастаться
ни один из самых близких друзей и домочадцев. Как бывший консул Луций
получил в управление провинцию, и вот однажды на пиру мальчишка, возлежа за
столом по обыкновению рядом с Луцием, всячески льстил ему (а тот был уже
пьян, и его нетрудно было склонить к чему угодно) и между прочим сказал: "Я
так тебя люблю, что приехал сюда, хотя в Риме были назначены гладиаторские
игры, а я никогда еще их не видел и очень хотел поглядеть, как убивают
человека". Тогда Луций, отвечая любезностью на любезность, воскликнул: "Ну,
из-за этого нечего тебе огорчаться - я все улажу", - и тут же приказал
привести на пир кого-нибудь из осужденных на смерть, а ликтору с топором
стать рядом. Потом он еще раз спросил своего любимчика, желает ли он
поглядеть, как человека зарубят, и когда тот ответил, что да, желает,
распорядился отсечь преступнику голову. В таком виде передают эту историю
многие, а Цицерон в диалоге "О старости" {30} вкладывает ее в уста самому
Катону. Но Ливий сообщает, что казненный был галл-перебежчик, что умертвил
его не ликтор, а сам Луций, собственными руками, и что об этом говорится в
одной из речей Катона.
Когда Луций был изгнан Катоном из сената, брат его, огорченный и
раздосадованный, обратился с жалобой к народу и потребовал, чтобы Катон
изложил причины своего решения. Катон подробно рассказал о том пире, Луций
пытался было все отрицать, но когда Катон предложил ему внести денежный
залог {31}, тот отказался. И всем стало ясно, что он понес справедливое
наказание. Но некоторое время спустя были игры в театре, и Луций, пройдя
мимо консульских мест, сел много выше; народ был растроган и криками
заставил Луция спуститься, словно предавая забвению случившееся и по
возможности восстанавливая его доброе имя. Катон изгнал из сената и Манилия,
который должен был в ближайшем будущем получить должность консула, за то что
тот среди бела дня, в присутствии дочери, поцеловал жену. Сам же Катон, по
его словам, лишь во время сильной грозы позволял жене обнимать его, и
шутливо замечал, что бывает счастлив, когда гремит гром.
18. Еще одной причиной недовольства Катоном было то, что он отобрал
коня у брата Сципиона Луция, в прошлом триумфатора; многим казалось, что он
сделал это, желая оскорбить память Сципиона Африканского.
Но больше всего врагов ему доставила борьба с роскошью; покончить с нею
открыто не представлялось возможным, поскольку слишком многие были уже
заражены и развращены ею, и потому он решил действовать окольными путями и
настоял на том, чтобы одежда, повозки, женские украшения и домашняя утварь,
стоившие более полутора тысяч денариев, оценивались в десять раз выше своей
настоящей стоимости, имея в виду, что с больших сумм будут взыскиваться и
большие подати. Кроме того, он увеличил сбор до трех ассов с каждой тысячи
{32}, чтобы римляне, тяготясь уплатой налога и видя, как люди скромные и
неприхотливые платят с такого же имущества меньшие налоги, сами расстались с
роскошью. И он был ненавистен как тем, кому из-за роскоши приходилось
терпеть тяжелые подати, так равно и тем, кто из-за тяжелых податей отказался
от роскоши. Ведь невозможность похвастаться богатством люди полагают
равносильной его потере, а хвастаются всегда вещами излишними, а не
необходимыми. Именно этому, говорят, и дивился более всего философ Аристон:
он никак не мог понять, почему счастливыми считаются скорее владеющие
излишним, нежели не терпящие недостатка в необходимом и полезном. Зато
фессалиец Скопад, когда один из друзей попросил у него какую-то не очень
нужную ему вещь, говоря, что не просит ничего особенно полезного или
нужного, ответил: "Да ведь как раз эти бесполезные, лишние вещи и делают
меня богачом". Итак, жажда богатства не связана ни с какою природною
страстью, но приходит к человеку извне, возникая из чуждых ему общих мнений.
19. Нимало не обеспокоенный упреками и порицаниями, Катон действовал
все ретивее: он приказал перекрыть желоба, по которым вода из общественного
водопровода текла в частные дома и сады, разрушить и снести здания,
выступившие за пределы частных владений на общественную землю, сократил
плату за подряды и до предела поднял цену откупов государственных налогов;
следствием всего этого была лютая ненависть к нему. В результате Тит со
своими сторонниками {33}, выступив против него в сенате, добился расторжения
заключенных им арендных сделок на построение храмов и производство
общественных работ, как сделок убыточных, и подстрекнул самых дерзких из
народных трибунов привлечь Катона к суду народа и взыскать с него два
таланта штрафа. С немалым сопротивлением столкнулся он и при постройке
базилики, которую воздвиг за счет казны на форуме позади курии и назвал
"Порциевой базиликой" {34}.
Но народ, по-видимому, был доволен цензорством Катона, проявляя в этом
удивительное единодушие. Поставив ему статую в храме богини Здоровья {35},
римляне не упомянули ни о его походах, ни о триумфе, но вот какую сделали
надпись (привожу ее в переводе): "За то, что, став цензором, он здравыми
советами, разумными наставлениями и поучениями снова вывел на правильный
путь уже клонившееся к упадку Римское государство". Впрочем, прежде он сам
всегда насмехался над любителями изображений: те, говорил он, кто кичится
творениями медников и живописцев, не замечают, что самые прекрасные
изображения Катона граждане носят повсюду в своих душах. Когда иные
изумлялись тому, что многим - недостойным этой почести - воздвигнуты статуи,
ему же - нет, он отвечал: "Мне больше по душе вопрос "Почему нигде не стоят
твои статуи?" нежели "Почему они стоят?"". Вообще он полагал, что долг
хорошего гражданина - пресекать похвалы по своему адресу - разве что похвалы
эти служат общественному благу. При этом вряд ли сыщется человек, который бы
чаще восхвалял самого себя: он гордился и тем, что люди совершившие
какой-нибудь проступок, а затем уличенные в нем, говорят своим обвинителям:
"Понапрасну вы нас корите - мы ведь не Катоны"; и тем, что иных, безуспешно
пытающихся подражать его поступкам, называют "неудачливыми Катонами"; и тем,
что в грозный час все взоры в сенате всегда обращаются к нему, словно на
корабле - к кормчему, и часто, если его не было в курии, особо важные
вопросы откладывались. Его собственные слова подтверждаются и чужими
свидетельствами: благодаря безупречной жизни, преклонному возрасту и
красноречию он пользовался в Риме огромным влиянием.
20. Он был прекрасным отцом, хорошим супругом, рачительным хозяином и
никогда не считал заботы о доме маловажными или незначительными. А потому,
мне кажется, будет не лишним рассказать и об этом. Он взял жену скорее
хорошего рода, чем богатую, полагая, правда, что и родовитости и богатству
одинаково свойственны достоинство и некоторая гордыня, но надеясь, что
женщина знатного происхождения, страшась всего низкого и позорного, окажется
особенно чуткой к добрым правилам, которые внушает ей муж. Тот, кто бьет
жену или ребенка, говорил он, поднимает руку на самую высокую святыню. Он
считал более почетной славу хорошего мужа, чем великого сенатора, и в
Сократе, знаменитом мудреце древности, его восхищало лишь то, как неизменно
снисходителен и ласков был он со своей сварливой женой и тупыми детьми.
У Катона родился сын, и не было дела настолько важного (не считая лишь
государственных), которое бы он не отложил, чтобы постоять рядом с женой,
когда она мыла или пеленала новорожденного. Она сама выкармливала младенца,
а нередко подносила к своей груди и детишек рабов, желая такого рода общим
воспитанием внушить им преданность и любовь к сыну. Когда мальчик начал
приходить в возраст, Катон сам стал учить его грамоте, хотя имел раба по
имени Хилон - опытного наставника, у которого было много учеников. "Не
подобает рабу, - говорил он, - бранить моего сына или драть его за уши, если
он не сразу усвоит урок, не подобает и сыну быть обязанным рабу
благодарностью за первые в жизни познания". И он сам обучил мальчика и
грамоте, и законам, и гимнастическим упражнениям, обучил его не только
метать копье, сражаться в тяжелых доспехах и скакать на коне, но и биться на
кулаках, терпеть зной и стужу и вплавь перебираться через реку, изобилующую
водоворотами и стремнинами. Далее он рассказывает, что сочинил и
собственноручно, крупными буквами, написал историю Рима {36}, чтобы сын от
молодых ногтей узнавал, с пользою для себя, нравы и деяния предков. При
ребенке он с такой же тщательностью избегал непристойных слов, как в
присутствии священных дев, которых римляне зовут весталками, и никогда не
мылся с ним вместе. По-видимому, так вообще было заведено у римлян: ведь и
зять старался не мыться вместе с тестем, стыдясь своей наготы. Но затем,
переняв у греков обычай обнажать тело, они, в свою очередь, научили греков
раздеваться донага даже среди женщин. Катон воспитывал сына, стараясь
возможно ближе подвести его к образцу добродетели; это был прекрасный
замысел, но видя, что мальчик, отличаясь безупречным усердием и врожденным
послушанием, недостаточно крепок телом и с трудом переносит тяготы и
лишения, отец несколько смягчил слишком суровый и скудный образ жизни,
предписанный им сыну. А тот, невзирая на свою слабость, выказал в походах
мужество и стойкость и под командованием Павла {37} доблестно бился с
македонянами Персея. В этом сражении у него выбили из рук меч (рукоять
просто выскользнула из вспотевшей ладони); сокрушаясь об этой потере, он
призвал на помощь нескольких друзей и вместе с ними снова бросился на
противника. После ожесточенной схватки он силой проложил себе путь и с
большим трудом нашел свой меч среди огромных груд оружия и мертвых тел
врагов и своих. Сам полководец Павел был восхищен юношей, и говорят, что
Катон прислал сыну письмо, в котором до небес превозносил его честолюбие,
обнаружившееся в непреклонном желании вернуть себе меч. Позже молодой Катон
даже женился на дочери Павла Терции, сестре Сципиона; он был принят в столь
знатный род как за свои собственные достоинства, так и ради славы отца. Вот
как заботы Катона о сыне получили достойное завершение.
21. У Катона было много рабов из числа пленных; охотнее всего он
покупал молодых, которые подобно щенкам или жеребятам еще поддаются
воспитанию и обучению. Ни один из рабов никогда не появлялся в чужом доме
иначе как по поручению самого Катона или его жены. На вопрос: "Что делает
Катон?" - каждый неизменно отвечал: "Не знаю". Слуга должен был либо
заниматься каким-нибудь полезным делом по хозяйству, либо спать. И Катон был
очень доволен, если рабы любили поспать, полагая, что такие люди спокойнее,
чем постоянно бодрствующие, и что для любого дела более пригодны выспавшиеся
вволю, чем недоспавшие. Он считал, что главная причина легкомыслия и
небрежности рабов - любовные похождения, и потому разрешал им за
определенную плату сходиться со служанками, строго запрещая связываться с
чужими женщинами.
Вначале, когда он был еще беден и нес военную службу, он никогда не
сердился, если еда была ему не по вкусу, и не раз говорил, что нет ничего
позорнее, как ссориться со слугою из-за брюха. Но позже, разбогатев и
задавая пиры друзьям и товарищам по должности, он сразу же после трапезы
наказывал ремнем тех, кто плохо собрал на стол или недостаточно внимательно
прислуживал гостям. Он всегда тайком поддерживал распри между рабами и
взаимную вражду - их единодушие казалось ему подозрительным и опасным. Тех,
кто совершал злодеяние, заслуживающее казни, он осуждал на смерть не раньше,
чем все рабы согласно решали, что преступник должен умереть.
Усердно хлопоча о приумножении своего имущества, он пришел к мысли, что
земледелие - скорее приятное времяпрепровождение, нежели источник дохода, и
потому стал помещать деньги надежно и основательно: он приобретал водоемы,
горячие источники, участки пригодные для устройства валяльной мастерской,
плодородные земли с пастбищами и лесами (ни те, ни другие не требуют забот),
и все это приносило ему много денег, меж тем как, по словам самого Катона,
даже Юпитер не в силах был причинить ущерб его собственности. Занимался он и
ростовщичеством, и вдобавок самым гнусным его видом: ссудой денег под
заморскую торговлю {38}. Вот как он это делал. Он основывал сообщество и
приглашал получивших ссуду вступить в него. Когда их набиралось пятьдесят
человек и столько же судов, Катон через посредство вольноотпущенника
Квинктиона (который вел все дела совместно с должниками и вместе с ними
пускался в плавание), брал себе одну долю из пятидесяти. Так, рискуя лишь
незначительною частью целого, он получал огромные барыши. Он ссужал в долг и
собственным рабам; те покупали мальчиков, а потом, через год, как следует
выучив и вымуштровав их на средства Катона, продавали. Многих оставлял себе
Катон - за ту цену, которую мог бы дать самый щедрый покупатель. Стараясь и
сыну внушить интерес к подобным занятиям, он говорил, что не мужчине, но
лишь слабой вдове приличествует уменьшать свое состояние. Еще резче
высказался он, не поколебавшись назвать божественным и достойным восхищения
мужем всякого, чьи счета после его смерти покажут, что за свою жизнь он
приобрел больше, чем получил в наследство.
22. Катон был уже стариком, когда в Рим прибыли афинские послы {39] -
платоник Карнеад и стоик Диоген - хлопотать об отмене штрафа в пятьсот
талантов, к которому заочно присудили афинский народ сикионяне по жалобе
граждан Оропа. Сразу же к ним потянулись самые образованные молодые люди,
которые с восхищением внимали каждому их слову. Наибольшим влиянием
пользовался Карнеад: неотразимая сила его речей и не уступающая ей молва об
этой силе привлекала влиятельных и стремившихся к знаниям слушателей, и его
слава разнеслась по всему городу. Пошли упорные слухи, будто некий грек, муж
исключительного дарования, каким-то чудом покоряющий и пленяющий всех и вся,
пробудил в молодежи такую горячую любовь, что, забыв о всех прочих занятиях
и удовольствиях, она бредит только философией. Римлянам это пришлось по
душе, и они с удовольствием глядели на то, как их сыновья приобщаются к
греческому образованию и проводят время с людьми, столь высоко почитаемыми.
Но Катон с самого начала был недоволен страстью к умозрениям, проникающей в
Рим, опасаясь, как бы юноши, обратив в эту сторону свои честолюбивые
помыслы, не стали предпочитать славу речей славе воинских подвигов. Когда же
восхищенная молва о философах распространилась повсюду и первые их речи к
сенату были переведены славным мужем Гаем Ацилием, который не без труда
выговорил себе это право, он решил, соблюдая все приличия, очистить город от
философов. И вот, явившись в сенат, он упрекнул правителей в том, что
посольство, составленное из мужей, способных играючи убедить кого угодно в
чем угодно, так долго без толку сидит в Риме. "Нужно, - сказал он, - как
можно скорее рассмотреть их просьбу и принять решение, дабы они, вернувшись
в свои школы, вели ученые беседы с детьми эллинов, а римская молодежь
по-прежнему внимала законам и властям".
23. И сделал он это не из ненависти к Карнеаду, как полагают иные, но в
поношение философии вообще, желая, из какого-то чувства ревности, смешать с
грязью всю греческую науку и образованность. Ведь он и о Сократе говорил,
что-де этот пустомеля и властолюбец пытался любыми средствами захватить
тиранническую власть над отечеством, что он растлевал нравы и настойчиво
внушал согражданам суждения, противные законам. Насмехаясь над школой
Исократа {40}, он уверял, будто ученики оставались в ней до седых волос,
словно собираясь блеснуть приобретенными знаниями в Аиде и вести тяжбы перед
Миносом. Он хотел опорочить Грецию в глазах своего сына и, злоупотребляя
правами старости, дерзко возвещал и предсказывал, что римляне, заразившись
греческой ученостью, погубят свое могущество. Но будущее показало
неосновательность этого злого пророчества. Рим достиг вершины своего
могущества, хотя принял с полною благожелательностью греческие науки и
греческое воспитание. Катон ненавидел не только греческих философов, но с
подозрением глядел и на врачей, лечивших в Риме. Он слышал, по-видимому, о
Гиппократе, который на приглашение персидского царя, сулившего ему много
талантов жалования, ответил, что никогда не станет служить варварам - врагам
греков. Катон утверждал, что подобную клятву приносят все врачи и советовал
сыну остерегаться любого из них. У него самого были памятные записи, по
которым он лечил больных у себя в доме и назначал им питание; никому и
никогда не приказывал он воздерживаться от пищи, но кормил занемогшего
овощами, утятиной, голубиным мясом или зайчатиной: эту еду он считал легкой
и полезной для нездорового человека, предупреждая в то же время, что она
часто вызывает сновидения. По словам Катона, таким уходом и питанием он
сохранил здоровье самому себе и своим домочадцам.
24. Однако это его утверждение не осталось, как явствует из событий,
неопровергнутым: он лишился жены и сына. Сам же он, отличаясь железным
здоровьем и незыблемой крепостью тела, держался дольше всех, так что даже в
глубокой старости продолжал спать с женщиной и - отнюдь не по возрасту -
женился вот при каких обстоятельствах. Потеряв жену, он женил сына на дочери
Павла, приходившейся сестрою Сципиону, а сам, вдовствуя, жил с молодою
служанкой, которая ходила к нему потихоньку. Но в маленьком доме, где бок о
бок с ним жила невестка, связь эта не осталась тайной. И вот однажды, когда
эта бабенка прошла мимо спальни, держась, по-видимому, слишком развязно,
старик заметил, что сын, не сказав, правда, ни слова, посмотрел на нее с
резкою неприязнью и отвернулся. Катон понял, что его близкие недовольны этой
связью. Никого не упрекая и не порицая, он, как обычно, отправился в
окружении друзей на форум и по пути, обратившись к некоему Салонию, который
прежде служил у него младшим писцом, громко спросил, просватал ли тот уже
свою дочь. Салоний сказал, что никогда не решился бы это сделать, не
спросивши сначала его совета. "Что ж, - заметил Катон, - я нашел тебе
подходящего зятя, вот только, клянусь Зевсом, как бы возраст его вас не
смутил: вообще-то он жених хоть куда, но очень стар". В ответ Салоний просил
его принять на себя эту заботу и отдать дочь тому, кого сам выберет: ведь
она его клиентка и нуждается в его покровительстве; тогда Катон, не
откладывая, объявил, что просит девушку за себя. Сначала, как и следовало
ожидать, Салоний был ошеломлен этой речью, справедливо полагая, что Катон
слишком стар для брака, а сам он слишком ничтожен для родственной связи с
домом консула и триумфатора, но, видя, что тот не шутит, с радостью принял
предложение, и, придя на форум, они тут же объявили о помолвке. Когда шли
приготовления к свадьбе, сын вместе сродственниками явился к Катону и
спросил, не потому ли появляется в семье мачеха, что он каким-то образом
упрекнул или чем-то огорчил отца. "Да что ты, сын мой! - вскричал Катон. -
Все в тебе совершенно, я не нахожу ничего, достойного порицания, и просто
хотел бы оставить после себя еще сыновей, чтобы у государства было побольше
таких граждан, как ты". Говорят, что эту мысль впервые высказал афинский
тиранн Писистрат, который, имея взрослых детей, женился вторично на
аргивянке Тимонассе, родившей ему, как сообщают, Иофонта и Фессала.
У Катона от второй жены был сын, названный в честь матери Салонием.
Старший его сын умер, достигнув должности претора. В своих сочинениях Катон
часто вспоминает о нем как о человеке достойном; есть сведения, что
несчастье Катон перенес спокойно, как настоящий философ, нимало не утратив
из-за него интереса к управлению государством. Состарившись, он не сделался
равнодушен к общественным делам, как впоследствии Луций Лукулл и Метелл Пий,
считая участие в них своим долгом; не последовал он и примеру Сципиона
Африканского, который, видя, что его слава вызывает недоброжелательство и
зависть, отвернулся от народа и провел остаток жизни в бездействии; но,
словно Дионисий, которого кто-то убедил, будто лучше всего умереть тиранном,
он полагал, что лучше всего стареть, управляя свободным государством, а
когда случался досуг, посвящал его писанию книг и земледелию, находя в этом
и отдых и развлечение.
25. Он писал сочинения различного содержания, между прочим - и
исторические. Земледелию он в молодые годы посвящал себя по необходимости
(он говорит, что в ту пору у него было только два источника дохода -
земледелие и бережливость), а позже сельские работы доставляли ему приятное
времяпрепровождение, равно как и пищу для размышлений. Он написал книгу о
земледелии, где упомянул даже о том, как печь лепешки {41} и хранить плоды,
стремясь в любом занятии быть самобытным и превосходить других. В деревне
стол его был обильнее, чем в городе: он всякий день звал к себе друзей из
ближних поместий и весело проводил с ними время, он был приятным и желанным
собеседником не только для своих сверстников, но и для молодежи, потому что
многому научился на собственном опыте и много любопытного читал и слышал. По
его мнению, мало что так сближает людей как совместная трапеза, и за обедом
часто раздавались похвалы достойным и честным гражданам, но никто ни единым
словом не вспоминал дурных и порочных: ни порицанию, ни похвале по адресу
таких людей Катон не давал доступа на свои пиры.
26. Последним из его деяний на государственном поприще считают
разрушение Карфагена. На деле его стер с лица земли Сципион Младший, но
войну римляне начали прежде всего по советам и настояниям Катона, и вот что
оказалось поводом к ее началу. Карфагеняне и нумидийский царь Масинисса
воевали, и Катон был отправлен в Африку, чтобы исследовать причины этого
раздора. Дело в том, что Масинисса всегда был другом римского народа,
карфагеняне же, расставшись после поражения, которое им нанес Сципион, со
своим владычеством, обремененные тяжелой данью, ослабевшие и униженные,
стали союзниками Рима. Найдя Карфаген не в плачевном положении и не в
бедственных обстоятельствах, как полагали римляне, но изобилующим юношами и
крепкими мужами, сказочно богатым, переполненным всевозможным оружием и
военным снаряжением и потому твердо полагающимся на свою силу, Катон решил,
что теперь не время заниматься делами нумидийцев и Масиниссы и улаживать их,
но что если римляне не захватят город, исстари им враждебный, а теперь
озлобленный и невероятно усилившийся, они снова окажутся перед лицом такой
же точно опасности, как прежде. Без всякого промедления вернувшись, он стал
внушать сенату, что прошлые поражения и беды, по-видимому, не столько
убавили карфагенянам силы, сколько безрассудства, сделали их не беспомощнее,
но опытнее в военном искусстве, что нападением на нумидийцев они начинают
борьбу против римлян и, выжидая удобного случая, под видом исправного
выполнения условий мирного договора, готовятся к войне.
27. Говорят, что закончив свою речь, Катон умышленно распахнул тогу, и
на пол курии посыпались африканские фиги. Сенаторы подивились их размерам и
красоте, и тогда Катон сказал, что земля, рождающая эти плоды, лежит в трех
днях плавания от Рима. Впрочем, он призывал к насилию и более открыто;
высказывая свое суждение по какому бы то ни было вопросу, он всякий раз
присовокуплял: "Кажется мне, что Карфаген не должен существовать". Напротив,
Публий Сципион Назика, отвечая на запрос или высказываясь по собственному
почину, всегда говорил: "Мне кажется, что Карфаген должен существовать".
Замечая, по-видимому, что народ становится непомерно заносчив и уже
совершает множество просчетов, что, упиваясь своими удачами, исполнившись
гордыни, он выходит из повиновения у сената и упорно тянет за собою все
государство туда, куда его влекут страсти, - замечая это, Назика хотел,
чтобы хоть этот страх перед Карфагеном был уздою сдерживающей наглость
толпы: он полагал, что карфагеняне не настолько сильны, чтобы римляне не
смогли с ними совладать, но и не настолько слабы, чтобы относиться к ним с
презрением. То же самое тревожило и Катона, но он считал опасной угрозу,
нависающую со стороны государства и прежде великого, а теперь еще
отрезвленного и наказанного пережитыми бедствиями, меж тем как римский народ
буйствует и, опьяненный своим могуществом, делает ошибку за ошибкой; опасным
казалось ему приниматься за лечение внутренних недугов, не избавившись
сначала полностью от страха перед покушением на римское владычество извне.
Такими доводами, говорят, Катон достиг своей цели: третья и последняя
Пуническая война была объявлена. Он умер в самом начале военных действий,
предсказав, кому суждено завершить войну; человек этот был тогда еще молод
и, занимая должность военного трибуна, обнаруживал в сражениях
рассудительность и отвагу. Его подвиги стали известны в Риме, и Катон,
услышав о них, сказал:
Он лишь с умом; все другие безумными тенями веют {42}.
И Сципион скоро подкрепил его слова своими делами.
Катон оставил одного сына от второй жены, носившего, как мы уже
говорили, прозвище Салония, и одного внука от умершего сына. Салоний умер,
достигнув должности претора, а сын Салония Марк был консулом. Он приходится
дедом философу Катону {43} - мужу великой доблести, одному из самых славных
людей своего времени.
[Сопоставление]
28 (1). Если теперь, написав об Аристиде и Катоне все, что достойно
упоминания, сравнить в целом жизнь одного с жизнью другого, нелегко
усмотреть различие за столь многими и столь важными чертами сходства. Но
расчленим ту и другую по частям, как делают, изучая поэму или картину, - и
общим для обоих окажется то, что, начавши с полной безвестности, они
достигли власти и славы только благодаря совершенным нравственным качествам
и силе характера. Правда, как мы видим, Аристид прославился в ту пору, когда
Афины еще не возвысились и когда вожди народа и полководцы обладали
умеренным богатством, ненамного превосходившим состояние самого Аристида. К
первому разряду граждан принадлежали тогда владельцы имущества, приносившего
пятьсот медимнов дохода, второй разряд - всадники - получал триста медимнов,
третий и последний - зевгиты - двести. А Катон, выйдя из маленького
городишки, оторвавшись, по-видимому, от грубой деревенской жизни, бросился в
необъятное море государственных дел Рима, который управлялся уже не Куриями,
Фабрициями и Атилиями, не возводил более на ораторское возвышение бедняков,
собственными руками возделывающих свое поле, призывая их прямо от плуга или
заступа и превращая в должностных лиц и вождей, но приучился смотреть на
знатность рода, богатство, раздачи и заискивания и в сознании своего величия
и могущества даже издевался над домогавшимися должностей. Совсем не одно и
то же - иметь соперником Фемистокла, человека отнюдь не высокого
происхождения и скромных возможностей (говорят, что когда он впервые
выступил на государственном поприще, у него было всего три или, самое
большее, пять талантов), или состязаться за первенство со Сципионами
Африканскими, Сервиями Гальбами и Квинтиями Фламининами без всяких средств
борьбы, не считая лишь голоса, смело звучащего в защиту справедливости.
29 (2). Далее, Аристид при Марафоне, а позже при Платеях был одним из
десяти командующих, Катон же был избран одним из двух консулов и одним из
двух цензоров, победив семерых соискателей из числа самых видных граждан. Ни
в одном счастливо закончившемся деле Аристид не был первым - при Марафоне
первенство принадлежало Мильтиаду, при Саламине Фемистоклу, при Платеях, по
мнению Геродота {44}, самый блестящий успех выпал на долю Павсания, и даже
второе место оспаривают у Аристида всякие там Софаны, Аминии, Каллимахи и
Кинегиры, отличившиеся в этих битвах. Напротив, Катон всех оставил позади и
как мудрый полководец и как храбрый воин: не только в Испанской войне, когда
он был консулом, но даже при Фермопилах, когда командовал другой консул, а
сам Катон был при нем легатом, всю славу снова стяжал он, нанеся царю,
приготовившемуся грудью отразить нападение, удар в спину и тем самым
распахнув ворота к победе над Антиохом. Да, ибо этот успех, которым римляне,
бесспорно, обязаны были Катону, изгнал Азию из Греции и перебросил для
Сципиона мост через Геллеспонт {45}.
В войне оба были непобедимы, но на поприще государственных дел Аристид
потерпел поражение и был подвергнут остракизму сторонниками Фемистокла;
Катон же, с которым враждовали чуть ли не все самые могущественные и знатные
люди Рима, словно атлет, боролся до глубокой старости и ни разу не был сбит
с ног. Многократно участвуя в судебных процессах, то в качестве обвинителя,
то в качестве обвиняемого, он подвел под наказание многих своих противников,
сам же не подвергался ему ни разу, причем действенным оружием защиты и
нападения ему служила сила речи, которой с большим правом, нежели счастливой
судьбе или гению-хранителю этого человека, можно приписать то
обстоятельство, что за всю свою жизнь он не претерпел ничего, противного его
достоинству. Это замечательное свойство было присуще и философу Аристотелю,
который, по словам Антипатра, писавшего о нем после его смерти, кроме прочих
достоинств, обладал также даром убеждения.
30 (3). Общепризнанно, что из всех добродетелей человека самая высшая -
государственная; немаловажной ее частью большинство считает умение управлять
домом, поскольку государство есть некая совокупность объединившихся частных
домов и сильно лишь в том случае, если преуспевают его граждане - каждый в
отдельности; даже Ликург, изгнав из Спарты серебро, изгнав золото и заменив
их монетой из обожженного и изуродованного огнем железа, отнюдь не имел в
виду отбить у сограждан охоту заниматься своим хозяйством - он просто удалил
из богатства все изнеживающее, нездоровое, разжигающее страсти и, как ни
один другой законодатель, заботился о том, чтобы всякий мог наслаждаться
обилием полезных и необходимых вещей, полагая более опасным для общего блага
вечно нуждающегося, бездомного бедняка, чем непомерного богача. Мне кажется,
что Катон показал себя столь же завидным главою дома, сколь и государства.
Он и сам увеличил свое состояние и других учил вести хозяйство и
обрабатывать землю, собрав много относящихся к этому полезных сведений.
Аристид же своей бедностью опорочил самое справедливость, внушив многим
подозрения, будто она губит дом, порождает нищету и меньше всего приносит
пользы тому, кто ею обладает. А между тем Гесиод {46}, который, не щадя сил,
призывает нас к справедливости и к рачительному ведению хозяйства, связывает
одно с другим и бранит лень - начало всякой несправедливости. Хорошо сказано
об этом и у Гомера {47}:
Полевого труда не любил я, ни тихой
Жизни домашней, где милым мы детям даем воспитанье:
Островесельные мне корабли привлекательней были,
Бой, и крылатые стрелы, и медноблестящие копья.
Из этих слов явствует, что люди, пренебрегающие своим домом, в
несправедливостях ищут средств к существованию. Не следует сравнивать
справедливость с маслом {48}, которое как наружное средство весьма
благотворно, по мнению врачей, действует на тело, а употребляемое вовнутрь
причиняет ему непоправимый вред, и неверно, будто справедливый человек
приносит пользу другим, но совершенно не печется о себе самом и о своих
делах; вернее думать, что государственный ум просто изменил здесь Аристиду,
если, как утверждает большинство писателей, он не оставил денег ни на
собственное погребение, ни на приданое дочерям. Вот почему дом Катона вплоть
до четвертого колена давал Риму преторов и консулов (его внуки и даже их
сыновья занимали высшие государственные должности), меж тем как потомков
Аристида, который был некогда первым человеком в Греции, крайняя,
безысходная нужда заставила взяться за шарлатанские таблички или протягивать
руку за общественным вспомоществованием и не дала никому из них даже
помыслить ни о чем великом и достойном их предка.
31 (4). Однако не вызовет ли это возражений? Ведь бедность позорна
отнюдь не сама по себе, но лишь как следствие беспечности, невоздержанности,
расточительности, неразумия, у человека же рассудительного, трудолюбивого,
справедливого, мужественного, все свои добрые качества посвятившего родному
городу, она служит признаком величия духа и величия ума. Невозможно вершить
великое, тревожась о малом, ни помочь многим нуждающимся, если сам
нуждаешься во многом. К государственной деятельности надежнее всего ведет не
богатство, но довольство тем, что имеешь: кто в частной жизни не испытывает
потребности ни в чем излишнем, всего себя посвящает общественным делам.
Никаких нужд не знает только бог {49}, и потому среди человеческих
добродетелей нет более совершенных и божественных, нежели те, что, елико
возможно, ограничивают наши желания. Подобно тому как тело, здоровое от
природы, не нуждается ни в лишнем платье, ни в лишней пище, так здраво
устроенные жизнь и дом обходятся имеющимися в наличии средствами. Нужно
только, чтобы состояние было соразмерно потребностям, потому что, если
человек собирает много, а пользуется немногим, это не есть довольство тем,
что имеешь: такой человек либо глупец - если стяжает вещи, которые не
способны доставить ему радость, либо жалкий страдалец - если по мелочности
препятствует себе насладиться ими. Я бы охотно спросил самого Катона: "Если
наслаждаться богатством не зазорно, почему ты кичишься тем, что, владея
многим, довольствуешься скромной долей своего имущества? Если же прекрасно
(а это и в самом деле прекрасно!) есть хлеб, какой придется, пить то же
вино, что пьют наши работники и слуги, и смотреть равнодушно на пурпурные
одеяния и выбеленные дома - значит во всем правы были Аристид, Эпаминонд,
Маний Курий, Гай Фабриций, отказываясь владеть имуществом, пользоваться
которым они не желали". Право же не стал бы человек, который считает репу
самым вкусным кушаньем и собственноручно варит ее, меж тем как жена месит
тесто, поднимать такой шум из-за одного асса и поучать, каким путем можно
скорее всего разбогатеть. Великое преимущество простоты и довольства тем,
что имеешь, как раз в том и состоит, что они избавляют и от страсти ко всему
излишнему и вообще от заботы о нем. Недаром Аристид, выступая свидетелем по
делу Каллия, сказал, что бедности должны стыдиться те, кто бедны не по своей
воле, а добровольные бедняки, вроде него самого, - вменять ее себе в
похвалу. Смешно было бы говорить о том, что бедность Аристида - порождение
его собственной беспечности: ведь у него была полная возможность
разбогатеть, не совершая ничего постыдного, - стоило только снять доспехи с
какого-нибудь убитого перса или захватить хоть одну палатку. Впрочем,
достаточно об этом.
32 (5). Военные действия под командованием Катона не прибавили ничего
великого к великим уже и без того завоеваниям; напротив, среди ратных трудов
Аристида числятся самые славные, блистательные и важные в греческой истории
- Марафон, Саламин и Платеи. Антиох так же мало заслуживает сравнения с
Ксерксом, как разрушенные стены испанских городов - со многими десятками
тысяч персов, павших на суше и на море. В этих битвах Аристид подвигами
затмевал любого, но славу и венки, равно как и деньги и всякое иное
богатство, неизменно оставлял тем, кто более жадно их искал, потому что сам
стоял выше всего этого. Я не порицаю Катона за то, что он постоянно
возвеличивает и ставит на первое место самого себя (хотя в одной своей речи
он говорил, что и превозносить и поносить себя - одинаково нелепо), но, мне
кажется, ближе к совершенству тот, кто не нуждается даже в чужих похвалах,
нежели пускающийся то и дело в похвалы самому себе. Скромность более многого
другого способствует кротости и мягкости в делах правления, честолюбие же,
которое вовсе не было знакомо Аристиду, но полностью подчинило себе Катона,
- неиссякаемый источник недоброжелательства и зависти. Аристид, поддержав
Фемистокла в его самых важных начинаниях и даже в какой-то мере оберегая
его, словно телохранитель, спас Афины, тогда как Катон, противодействуя
Сципиону, едва не расстроил и не погубил его поход на Карфаген, а ведь
именно в этом походе был низвергнут непобедимый Ганнибал; и он до тех пор не
переставал сеять подозрения и клевету, пока не изгнал Сципиона из Рима, а
его брата не заклеймил позорным клеймом вора, осужденного за казнокрадство.
33 (6). И ту воздержность, которую Катон изукрасил самыми высокими и
самыми прекрасными похвалами, сохранил поистине чистой и незапятнанной
Аристид, а Катон навлек на нее немалые и тяжелые упреки своей женитьбой,
противной и его достоинству, и его возрасту. Отнюдь не к чести старика,
дожившего до таких лет, было жениться вторично на дочери человека, который
когда-то служил у него, получая от государства жалование, и дать ее в мачехи
своему уже взрослому сыну и его молодой супруге; он сделал это, либо уступив
потребности в удовольствиях, либо гневаясь на сына из-за своей возлюбленной
и желая отомстить ему, - как бы то ни было, но и само действие и повод к
нему позорны. Насмешливое объяснение, которое он дал сыну, не было
искренним. Если он в самом деле хотел произвести на свет добрых сыновей,
похожих на старшего, нужно было подумать об этом с самого начала и заключить
брак с женщиной хорошего рода, а не попросту спать с наложницей, пока это
оставалось в тайне, а потом, когда все открылось, не брать в тести человека,
которого ничего не стоило к этому склонить и свойство с которым заведомо не
могло принести никакой чести.
Предлагаемый читателю перевод "Сравнительных жизнеописаний" Плутарха
впервые вышел в серии "Литературные памятники" в 1961-1964 гг. (т. 1 подг.
С. П. Маркиш и С. И. Соболевский; т. 2 подг. М. Е. Грабарь-Пассек и С. П.
Маркиш; т. 3 подг. С. П. Маркиш). Это был третий полный перевод
"Жизнеописаний" на русском языке. Первым были "Плутарховы Сравнительные
жизнеописания славных мужей / Пер. с греч. С. Дестунисом". С. П.б.,
1814-1821. Т. 1-13; вторым - "Плутарх. Сравнительные жизнеописания / С греч.
пер. В. Алексеев, с введением и примечаниями". С. П.б.; Изд. А. С. Суворина,
Б. г. Т. 1-9. (Кроме того, следует отметить сборник: Плутарх. Избранные
биографии / Пер. с греч. под ред. и с предисл. С. Я. Лурье, М.; Л.:
Соцэкгиз, 1941, с хорошим историческим комментарием - особенно к греческой
части; некоторые из переводов этого сборника перепечатаны в переработанном
виде в настоящем издании.)
Перевод С. Дестуниса ощущается в наше время большинством читателей как
"устарелый по языку", перевод В. Алексеева больше напоминает не перевод, а
пересказ, сделанный безлично-небрежным стилем конца XIX в. Издание 1961-1964
гг. было первым, которое ставило осознанную стилистическую цель. В
послесловии от переводчика С. П. Маркиш сам выразительно описал свои
стилистические задачи.
В нынешнем переиздании в переводы 1961-1964 гг. внесены лишь
незначительные изменения - исправлены случайные неточности, унифицировано
написание собственных имен и т.п., общая же, стилистическая установка
оставлена неизменной. Сохранено и послесловие патриарха нашей классической
филологии С. И. Соболевского, которое своей старомодностью составляет
поучительный литературный памятник. Заново составлены все примечания
(конечно, с учетом опыта прежних комментаторов; некоторые примечания,
заимствованные из прежних изданий, сопровождаются именами их авторов). Цель
их - только пояснить текст: вопрос об исторической достоверности сведений,
сообщаемых Плутархом, об их соотношении со сведениями других античных
историков и пр. затрагивается лишь изредка, в самых необходимых случаях.
Наиболее известные мифологические имена и исторические реалии не
комментировались. Все важнейшие даты вынесены в хронологическую таблицу, все
справки о лицах - в именной указатель, большинство географических названий -
на прилагаемые карты.
Цитаты из "Илиады", за исключением оговоренных случаев, даются в
переводе Н. И. Гнедича, из "Одиссеи" - в переводе В. А. Жуковского, из
Аристофана - в переводах А. И. Пиотровского. Большинство остальных
стихотворных цитат переведены М. Е. Грабарь-Пассек; они тоже в примечаниях
не оговариваются.
Во избежание повторений, приводим здесь основные единицы греческой и
римской системы мер, встречающиеся у Плутарха. 1 стадий ("олимпийский"; в
разных местностях длина стадия колебалась) = 185 м; 1 оргия ("сажень") =
1,85 м; 1 фут = 30,8 см; 1 пядь = 7,7 см. 1 римская миля = 1000 шагов = 1,48
км. 1 греческий плефр как единица длины = 30,8 м, а как единица поверхности
= 0,1 га; 1 римский югер = 0,25 га. 1 талант (60 мин) = 26,2 кг; 1 мина (100
драхм) = 436,5 г; 1 драхма (6 оболов) = 4,36 г; 1 обол = 0,7 г. 1 медимн (6
гектеев) = 52,5 л; 1 гектей (римский "модий") = 8,8 л; 1 хой = 9,2 л; 1
котила ("кружка") = 0,27 л. Денежными единицами служили (по весу серебра) те
же талант, мина, драхма и обол; самой употребительной серебряной монетой был
статер ("тетрадрахма", 4 драхмы), золотыми монетами в классическую эпоху
были лишь персидский "дарик" (ок. 20 драхм) и потом македонский "филипп".
Римская монета денарий приравнивалась греческой драхме (поэтому суммы
богатств и в римских биографиях Плутарх дает в драхмах). Покупательная
стоимость денег сильно менялась (с VI по IV в. в Греции цены возросли раз в
15), поэтому никакой прямой пересчет их на наши деньги невозможен.
Все даты без оговорки "н.э." означают годы до нашей эры. Месяцы
римского года соответствовали месяцам нашего года (только июль в эпоху
республики назывался "квинтилис", а август "секстилис"); счет дней в римском
месяце опирался на именованные дни - "календы" (1 число), "ноны" (7 число в
марте, мае, июле и октябре, 5 число в остальные месяцы) и "иды" (15 число в
марте, мае, июле и октябре, 13 число в остальные месяцы). В Греции счет
месяцев был в каждом государстве свой; Плутарх обычно пользуется календарем
афинского года (начинавшегося в середине лета) и лишь иногда дает
параллельные названия:
июль-август - гекатомбеон (макед. "лой"), праздник Панафиней.
август-сентябрь - метагитнион (спарт. "карней", беот. "панем", макед.
"горпей");
сентябрь-октябрь - боэдромион, праздник Элевсиний;
октябрь-ноябрь - пианепсион;
ноябрь-декабрь - мемактерион (беот. "алалкомений");
декабрь-январь - посидеон (беот. "букатий");
январь-февраль - гамелион;
февраль-март - анфестерион, праздник Анфестерий;
март-апрель - элафеболион, праздник Больших Дионисий;
апрель-май - мунихион;
май-июнь - фаргелион (макед. "десий");
июнь-июль - скирофорион.
Так как вплоть до установления юлианского календаря при Цезаре
держалась неупорядоченная система "вставных месяцев" для согласования
лунного месяца с солнечным годом, то точные даты дней упоминаемых Плутархом
событий обычно неустановимы. Так как греческий год начинался летом, то и
точные даты лет для событий греческой истории часто колеблются в пределах
двух смежных годов.
Для ссылок на биографии Плутарха в примечаниях, таблице и указателе
приняты следующие сокращения: Агес(илай), Агид, Ал(ександр), Алк(ивиад),
Ант(оний), Ар(истид), Арат, Арт(аксеркс), Бр(ут), Гай (Марций), Гал(ьба),
Г(ай) Гр(акх), Дем(осфен), Дион Д(еметри)й, Кам(илл), Ким(он), Кл(еомен),
К(атон) Мл(адший), Кр(асс), К(атон) Ст(арший), Лик(ург), Лис(андр),
Лук(улл), Мар(ий), Марц(елл), Ник(ий), Нума, Отон, Пел(опид), Пер(икл),
Пирр, Пом(пей), Поп(ликола), Ром(ул), Сер(торий), Сол(он), Сул(ла),
Т(иберий) Гр(акх), Тес(ей), Тим(олеонт), Тит (Фламинин), Фаб(ий Максим),
Фем(истокл), Фил(опемен), Фок(ион), Цез(арь), Циц(ерон), Эвм(ен), Эм(илий)
П(авел).
Сверка перевода сделана по последнему научному изданию жизнеописаний
Плутарха: Plutarchi Vitae parallelae, recogn. Cl. Lindscog et K. Ziegler,
iterum recens. K. Ziegler, Lipsiae, 1957-1973. V. I-III. Из существующих
переводов Плутарха на разные языки переводчик преимущественно пользовался
изданием: Plutarch. Grosse Griechen und Romer / Eingel, und Ubers, u. K.
Ziegler. Stuttgart; Zurich, 1954. Bd. 1-6 и комментариями к нему. Обработку
переводов для настоящего переиздания сделал С. С. Аверинцев, переработку
комментария - М. Л. Гаспаров.
Аристид
1. ...оспаривает... Деметрий Филерский... - Доводы его совершенно
справедливы, а картина бедности Аристида, отстаиваемая Плутархом, -
риторико-моралистическое преувеличение.
2. ...хорега-победителя... - См.: Фем., прим. 10. В музыкальных
состязаниях хор строился кругом ("киклически"), в драматических -
прямоугольником. Победитель получал в награду треножник и посвящал его богу.
3. ...начертание букв... - В 403 г. (при архонте Эвклиде) в Афинах
вместо древнеаттического был введен - и остался навсегда - ионийский
алфавит. Надпись, на которую ссылается Деметрий, сохранилась (CIA, 2, 1257)
и, действительно, сделана ионийским алфавитом, т.е. относится не к древнему
Аристиду.
4. ...не по жребию... - Аристид был архонтом в 489 г., а выборы
архонтов по жребию были введены только с 487 г.
5. ...дружеское сообщество... - "Гетерия" ("товарищество"),
религиозно-бытовой кружок, объединяющий политических единомышленников (в V
в. преимущественно аристократов).
6. ...пока не сбросят... в пропасть. - В пропасть сбрасывали
приговоренных преступников.
7. Слова Эсхила об Амфиарае... - "Семеро против Фив", 579-581 (драма
поставлена в 467 г.). У Эсхила - "Он лучшим быть желает...": цитата
искажена, чтобы лучше подходить к "Аристиду Справедливому".
8. ...надзор за общественными доходами... - Анахронизм: эта должность
возникла лишь в IV в.
9. Был разумом силен, да на руку нечист. - Стих из неизвестной драмы.
10. Факелоносец - жреческая должность в Элевсинских мистериях (ср.
Алк., прим. 27), наследственная в роде Каллия: головная повязка - знак этого
жречества. Прозвище "Златокопатель" (точнее "из ямы богатый"), в
действительности, вероятно, указывает на доходы Каллия от лаврийских
серебряных рудников.
11. ...прозвище "Сокрушитель градов"... "Ястреба"... - "Сокрушитель
градов" - так прозывался Деметрий Полиоркет; "Молнией" - Птолемей Керавн,
сын Птолемея I; "Победоносным" - Селевк I Никатор; "Орлом" - Пирр Эпирский;
"Ястребом" - Селевк II Гиеракс; это - буквальные значения их прозвищ.
12. ...Ахилл... - в "Илиаде", I, 233-244 он, отказываясь воевать, сулит
Агамемнону, что скоро в беде "время придет, как данаев сыны пожелают
Пелида..."
13. ...Пситталия... - Бой за этот остров был второстепенной частью
Саламинского сражения, но стал казаться важным, когда на этом острове был
поставлен трофей; так, его значение подчеркивает уже Эсхил ("Персы",
445-463).
14. Гиакинфии - летний спартанский праздник в городе Амиклах в честь
Аполлона и его возлюбленного Гиакинфа; на эти дни прекращались все
общественные дела, поэтому спартанцы и выступали в поход ночью.
15. ...ведь войско... уже в Орестии... - (городок близ Мантинеи), т.е.
проделали около четверти пути.
16. Сфрагидийские нимфы - нимфы пещеры Сфрагидий на горе Киферон.
17. Геродот - см.: IX, 46. Весь рассказ Плутарха о Платейском сражении
(кроме гл. 13 и некоторых мелочей) восходит к Геродоту.
18. ...подает свой голос... - Голосования обычно производились подачей
камешков.
19. ...порют у алтаря юношей... - Объяснение, конечно, фантастическое;
см. Лик., 18 и прим.
20. ...закалывал одно жертвенное животное за другим - Для того, чтобы
оттянуть сражение, пока персы расстроят свои ряды. Ср. ЭмП. прим. 24.
21. Оракул Амфиарая чтился в беотийском Оропе, а оракул Трофония,
подземный и страшный, в беотийской Лебадее.
22. Геродот - см. IX, 85. Приводимая далее эпиграмма приписывается
Симониду Кеосскому ("Палатинская антология", VI, 50). Второй стих у Плутарха
пропущен.
23. ...в четвертый день месяца боэдромиона... - Т.е. в августе 479 г.
24. ...тысячу стадиев. - Т.е. ок. 180 км!
25. Фукидид - см.: II, 13. В основу Аристидовой раскладки были положены
взносы, расписанные по греческим общинам еще персидскими наместниками.
26. ...Бросил в море куски металла... - В знак того, что клятва будет
соблюдаться, пока утонувший металл не всплывет (ср. Геродот, I, 165).
27. ...перевезти казну с Делоса в Афины... - Союзная казна была
перенесена лишь много позже, около 454 г.
28. ...Платон - см.: "Горгий", 526а, ср. 519а.
Марк Катон
1. ..."Новыми людьми"... - Т.е. такими, кто первый в своем семействе
или роде занимает государственную должность (римский политический термин).
Обычно такие люди допускались лишь к низшим должностям, квестуре и
эдильству, а дети их уже поднимались до претуры и консульства; случаи, когда
"новый человек" сразу проходил всю лестницу степеней, как Катон и Цицерон,
были очень редки.
2. Приск - Т.е. "древний"; это прозвище Катон получил, в
действительности, лишь у историков, чтобы отличать его от Катона Младшего.
3. ...просил уксуса... - Вода с подбавленным (для гигиены) уксусом была
обычным солдатским питьем (именно ее на губке подавали распятому Христу).
4. ...так рассуждал и Платон... - "Тимей", 69d.
5. ...Сочинения... - из многочисленных и разнообразных сочинений Катона
до нас дошло лишь одно "О сельском хозяйстве".
6. ...обличил его... - вопреки римским обычаям, по которым консул
должен был быть "в отца место" (по выражению Цицерона) состоящему при нем
квестору. Впрочем, в действительности Катон покинул Сципиона лишь по
истечении служебного срока, и ревизоры из Рима были присланы независимо от
него.
7. ...вавилонский узорчатый ковер... - Вавилонские ковры, тканые из
разноцветной шерсти, считались в Греции и Риме символом крайней роскоши.
8. Да и тех... продавать... - "Старых быков, молочный скот, молочных
овец..., раба состарившегося, раба больного и все, что еще окажется лишнего"
("О земледелии", 2).
9. ...подметать и поливать... - Выпад против распространяющейся
восточной моды на сады.
10. Гекатомпед - ("стофутовый храм") - т.е. Парфенон: см.: Пер., 13.
11. ...кони Кимона... - отца Мильтиада; кроме него, известен только
один случай трех олимпийских побед с одной упряжкой (Геродот, VI, 103).
12. Киноссема - см. Фем., 10.
13. ...по словам Платона - см.: "Пир", 215 (речь Алкивиада).
14. ...кто считает... сравнение Катона с Лисием - традиционный мотив
греко-римских культурных параллелизмов: "оба точны, изящны, остроумны,
лаконичны, но эллин во всех достоинствах удачливее" (Цицерон, Брут, 16, 63).
15. ..."нами повелевают наши жены" - По поводу отмены Оппиева закона об
ограничении женской роскоши (принят в 215, отменен в 195 г.).
16. Фемистокл - см.: Фем., 8.
17. ...Царь Эвмен... - Эвмен Пергамский приезжал в Рим зимой 173-172 г.
для заключения союза против Персея Македонского.
18. ...за ахейских изгнанников... - 1000 заложников (среди них -
историк Полибий), вывезенных в Рим после окончания войны с Персеем; они
провели на чужбине 16 лет, и домой вернулось лишь 300 человек.
19. Полибий - XIX, 1.
20. ...число покоренных городов достигло четырехсот. - Четырехсот
городов в Испании, конечно, не было: Катон считал даже неукрепленные
деревни.
21. ... у консула Тиберия Семпрония... (194 г.) - по-видимому, ошибка,
этот консул воевал не во Фракии, а в предальпийской Галлии.
22. ...как о том уже говорилось... - Тит, 15.
23. ...по приговору амфиктионов... - Т.е. поневоле.
24. Каллидром - восточная часть горного кряжа Эты над обходной тропой
при Фермопилах.
25. Фирмийцы - жители Фирма в Пицене на берегу Адриатического моря.
26. Петилия - два Квинта Петилия, народные трибуны 187 г., обвинили
Сципиона и его брата в утайке части добычи, захваченной у Антиоха.
Подробности этого знаменитого процесса (Ливий, XXXVIII, 50-57) передаются
противоречиво.
27. Сервия Гальбы - Гальба, будучи наместником в Испании, перебил или
продал в рабство 7 тысяч испанцев, перешедших на сторону римлян. Суд был в
149 г., в год смерти 85-летнего Катона.
28. ...подобно Нестору... трех поколений - См.: "Илиада", I, 250-252:
"...над третьим уж племенем царствовал старец".
29. ...отнять у всадника коня... - Т.е. исключить из всаднического
(второго после сенаторского) сословия.
30. Цицерон - см.: "О старости", 12, 42; ср. Ливий, XXXIX, 42. Об этом
же см.: Тит, 18.
31. ...денежный залог... - Этот залог должен был пропасть, если бы
Луций проиграл дело.
32. ...Увеличил сбор... с каждой тысячи... - Т.е. с 0,1% до 0,3% для
небольших состояний и до 3% с больших состояний.
33. ...Тит со своими сторонниками... - См. Тит, 19.
34. ..."Порциевой базиликой"... - Это была первая базилика в Риме,
выстроенная по эллинистическому образцу; она сгорела в 52 г. при похоронах
Клодия.
35. ...в храме богини Здоровья... - Так Плутарх перевел templum Salutis
"храм Спасения (римского народа)" конца IV в., на Квиринале.
36. ...историю Рима... - Эта книга называлась "Начала" и была
древнейшим сочинением по истории Италии и Рима на латинском языке.
37. ...под командованием Павла... - При Пидне в 168 г. (см. ЭмП., 21).
38. ...на заморскую торговлю... - За такие ссуды, ввиду особенно
большого риска, взимались очень высокие проценты.
39. ...афинские послы... - Третьим в этом философском посольстве 155 г.
был перипатетик Критолай; они просили о снятии штрафа за разграбление
афинянами Оропа во время III Македонской войны.
40. ...над школой Исократа... - Т.е. над риторами.
41. ...как печь лепешки... - см.: "О земледелии", 76, 92, 143.
42. Он лишь с умом, все другие - бездушными тенями веют. - "Одиссея",
X, 495; у Гомера эти слова относятся к прорицателю Тиресию в царстве
мертвых, у Катона - к Сципиону Эмилиану.
43. ...дедом философу Катону... (т.е. Катону Младшему) - Не дедом, а
отцом; и консулом был не этот М. Катон Салониан, а его брат Луций (в 89 г.).
44. ...по мнению Геродота... - см.: IX, 64.
45. ... мост через Геллеспонт... - Т.е. возможность перейти в Малую
Азию, где в 190 г. Антиох был окончательно разбит при Магнесии.
46. ...Гесиод... призывает... к справедливости... - См.: "Труды и дни",
311: "Нет никакого позора в работе - позорно безделье".
47. Хорошо сказано об этом у Гомера - "Одиссея", XIV, 222 сл. (Одиссей,
встретясь со свинопасом Эвмеем, выдает себя за критянина).
48. Не следует сравнивать справедливость с маслом... - ср. Платон,
Протагор, 334 с.
49. Никаких нужд не знает только бог... - мысль Сократа (напр.,
Ксенофонт, Воспоминания, I, 6, 10), усвоенная всей позднейшей философией,
особенно киниками.
Last-modified: Sun, 19 Nov 2006 18:54:54 GMT