небрежно извинился, не потрудившись придать своему тону хоть малую толику искренности. - Сказать по правде, сынок, женщины всю жизнь были моей слабостью. - Вдруг на его лицо набежала туча. - Мы с тобой потеряли твою милую мамочку, потому что оба заглядывались на других, - пробормотал он. Банковские аферы глобального масштаба, биржевые операции на ультрамогамбическом уровне, многомиллиардные сделки по оружию, тайная торговля ядерными технологиями с хищением информации из компьютеров и мальдивскими Матами Хари, нелегальный вывоз антиквариата вплоть до символа страны, до самого четырехголового Сарнатхского льва... что из этого "теневого" мира, что из своих грандиозных достижений открыл мой отец Уме Сарасвати? Что, например, он рассказал ей об определенных экспортных сделках, касающихся белого порошка от фирмы "Бэби Софто"? В ответ на мой вопрос он только покачал головой. - Не так много, думаю. Не знаю. Может, все. Я ведь, кажется, разговариваю во сне. x x x Но я забегаю вперед. Ума поведала мне о партии в гольф с моим отцом, высоко отозвавшись о его ударе - "В его возрасте, и никакой, совершенно никакой дрожи в руках!" -и о внимании, проявленном им к девушке из провинции. Мы стали встречаться в скромных гостиничных номерах в Колабе или у пляжа Джуху (пользоваться шикарными пятизвездочными заведениями было рискованно - слишком много там было видеоглаз и аудиоушей). Но больше всего мы любили "номера для отдыха" при вокзале Виктории и Центральном вокзале; именно в этих прохладных, чистых, затемненных, анонимных комнатах с высокими потолками началось мое путешествие по раю и аду. - Поезда, - сказала однажды Ума Сарасвати. - Все эти поршни, сцепки. Сразу тянет на любовь, правда? Как мне рассказать о наших соитиях? Даже сейчас, после всего, что было, вспоминаю и содрогаюсь от острого томления по утраченному. Помню эту нежность, эту внезапную свободу, это ощущение откровения; будто вдруг плоть распахнет в тебе некую дверь, и через нее хлынет нежданное пятое измерение - целая вселенная с ее планетными кольцами, с ее хвостатыми кометами. С вихревыми галактиками. Со взрывами солнц. Но превыше всяких слов, превыше всякого изъяснения - чистая телесность, скользящие руки, напряженные ягодицы, выгнутые спины, взлеты и опадания, нечто не имеющее смысла вне себя и придающее смысл всему, краткое звериное делание, ради которого на все - на все что угодно - можно было пойти. Я не могу представить себе - нет, даже сейчас мне не хватает силы воображения, -что такая страсть, такая глубина могла быть поддельной. Не могу поверить, что она лгала мне тогда, в ту минуту, говоря о лязганье поездов. Нет, не верю; да, верю; не верю; верю; нет; нет; да. Была некая смущавшая меня подробность. Однажды Ума, моя Ума, когда уже близился Эверест нашего наслаждения, сияющий пик нашего восторга, прошептала мне на ухо, что одна вещь ее печалит. - Твоей мамочкой я восхищаюсь; а она, она совсем меня не любит. Задыхаясь, пребывая совсем в иных мирах, я попытался ее разуверить: "Любит, что ты". Но Ума - вся в поту, порывисто дыша, судорожно толкаясь своим телом в мое, - повторила то же самое. - Нет, милый мой мальчик. Не любит. Билькуль - совершенно. Должен признать, что в ту минуту мне было не до выяснений. Грубость сама собой слетела с моего языка: "Ну, так вставите тогда ей". - "Что ты сказал?" - "Я сказал, вставить ей. Мамаше моей, по рукоятку. О..." Она оставила эту тему, перейдя к более насущному. Ее губы зашептали мне о другом: "Ты хочешь этого, милый мой, и этого, сделай же, сделай, ты можешь, если хочешь, если ты хочешь". - "О Господи, да, я хочу, я сделаю, да, да... О..." Такие разговоры лучше вести самому, чем читать или подслушивать, поэтому я здесь остановлюсь. Но приходится сказать - и, говоря, я заливаюсь краской, - что Ума постоянно возвращалась к враждебности моей матери, так что это словно бы стало частью возбуждавшего ее ритуала. - Она ненавидит меня, ненавидит, скажи мне, что с этим делать... На это я должен был отвечать определенным образом, и, каюсь, весь охваченный желанием, я отвечал, как требовалось: "Трахнуть ее. Трахнуть суку безмозглую". А Ума: "Как? Милый мой, милый, как?" - "Спереди, сзади, вдоль и поперек". -"О, ты можешь, мой сладкий, мой единственный, если хочешь, если ты только скажешь, что этого хочешь". - "О Господи, да. Я хочу. Да. О, Господи". Так в минуты моего величайшего счастья я сеял семена беды - беды для меня, для моей матери и для нашего славного дома. x x x Мы все, за одним исключением, любили Уму в то время, и даже не любившая ее Аурора смягчилась; ибо, появляясь в нашем доме, Ума привлекала туда моих сестер, и мое лицо тогда недвусмысленно сияло восторгом. При всей невнимательности, отличавшей Аурору как мать, она все же оставалась матерью и поэтому несколько умерила свою неприязнь. Кроме того, она серьезно относилась к творчеству, и после того, как Кеку Моди побывал в Бароде и вернулся восхищенный работами девушки, великая Аурора еще больше растаяла. Ума как почетная гостья была приглашена на одну из редких теперь вечеринок в "Элефанте". - Таланту, - заявила мать, - все прощается. Ума польщенно потупила глаза. - А посредственности, - добавила Аурора, - ничего не полагается. Ни одной пайсы, ни одной каури*********, вообще ничего. Эгей, Васко, - что скажешь на это? Васко Миранда, которому перевалило за пятьдесят, был теперь нечастым гостем в Бомбее; когда он появлялся, Аурора не тратила времени на любезности и обрушивалась на его "вокзальное искусство" с ядом, который удивлял даже в этой язвительнейшей из женщин. Вещи самой Ауроры мало куда вывозились. Что-то купили крупные европейские музеи - амстердамский муниципальный, галерея Тейт, - но Америка оставалась непроницаема для ее искусства, если не считать Гоблеров из Форт-Лодердейла, штат Флорида, чей коллекционерский пыл дал столь многим индийским художникам средства к существованию; поэтому, возможно, материнским тирадам добавляла остроты еще и зависть. - Ну, чем теперь потчуешь транзитных авиапассажиров, а, Васко? - осведомлялась она. - Небось, на эскалаторах все пятятся назад, чтоб получше рассмотреть твои росписи. А смена часовых поясов? Как она влияет на восприятие искусства? Под градом ее стрел Васко только вяло улыбался и опускал голову. Он теперь обладал громадным состоянием в иностранной валюте и не так давно избавился от всех своих квартир и мастерских в Лиссабоне и Нью-Йорке с тем, чтобы построить подобие замка в холмах Андалусии, на каковой проект, по слухам, он готов был израсходовать больше, чем составлял в сумме доход всех художников Индии за всю их жизнь. Эта байка, которую он не опровергал, только увеличила неприязнь к нему в Бомбее и добавила ярости атакам Ауроры Зогойби. Он неимоверно раздался в поясе, его усы превратились в двойной восклицательный знак на манер Дали, его сальные волосы были разделены на пробор над самым левым ухом и приклеены к лысому, блестящему напомаженному темени. - Неудивительно, что ты до сих пор в холостяках, - дразнила его Аурора. - Второй подбородок женщина еще может стерпеть, но у тебя, дорогой мой, целый зоб вырос. В кои-то веки издевки Ауроры пришлись в тон мнению большинства. Время, которое благотворно сказалось на банковском счете Васко, жестоко обошлось с его репутацией в Индии, равно как и с его телом. Несмотря на множество заказов, оценка его работ стремительно и неуклонно падала, их считали пошлыми и поверхностными, и хотя Национальный музей в свое время купил пару его ранних вещей, подобного не случалось уже много лет. Картины эти хранились в запаснике. Для взыскательных критиков и художников нового поколения Миранда был отыгранной картой. Чем выше восходила звезда УМЫ Сарасвати, тем ниже опускалась тускнеющая звезда" Васко; но когда Аурора выгнала его вон, он сохранил за собой последнее слово. Сотрудничество между Васко и Ауророй на манер Пикассо и Брака так и не состоялось; убедившись в эфемерности его таланта, она пошла своим путем, оставив ему мастерскую в "Элефанте" только ради памяти о былых годах и, возможно, еще потому, что ей нравилось иметь его под рукой как предмет для насмешек. Авраам, который всегда на дух не переносил Васко, показал Ауроре вырезки из иностранных газет, откуда явствовало, что В. Миранда неоднократно обвинялся в хулиганстве и едва не был депортирован как из Соединенных Штатов, так и из Португалии; а также что ему пришлось пройти ряд лечебных курсов в психиатрических больницах, антиалкогольных центрах и реабилитационных клиниках для наркоманов по всей Европе и Северной Америке. - Избавься наконец от этого кривляки и шарлатана, -упрашивал ее Авраам. Что до меня, я помнил многое, чем Васко меня одарил, когда я был маленьким испуганным ребенком, и я все еще любил его за это, хотя и видел, что его демоны выиграли внутреннюю битву с тем, что в нем было светлого. Васко, пришедший к нам в тот же вечер, что и Ума, был похож на пузатого клоуна и воистину являл собой печальное зрелище. Ближе к концу, когда алкоголь ослабил в нем тормоза, его понесло. - К чертям всю вашу бражку! - кричал он. - Скоро отбываю к себе в Бененхели, и если у меня не зайдет совсем ум за разум, не вернусь никогда. - Потом принялся петь без склада и лада. - До свиданья, фонтан Флоры, - начал он. -Прощай, Хутатма-чоук. - Он остановился, поморгал и покачал головой. - Нет. Не то. До свиданья, Марин-дра-айв. Прощай, улица вождя Субхас Чандра Бо-о-ос. (Много лет спустя, когда я тоже приехал в Испанию, я вспомнил неоконченную песенку Васко и даже пропел нечто подобное про себя.) Ума Сарасвати подошла к этому тоскующему, беспокойному человеку, положила руки ему на плечи и поцеловала его в губы. Что произвело на него неожиданное действие. Вместо того, чтобы почувствовать благодарность, - а многие в нашей гостиной, включая меня, были бы счастливы оказаться на его месте - Васко ополчился на Уму. - Иуда, - сказал он. - Знаем-знаем. Из тех, что веруют в Господа-предателя Иуду Христа. Как же, как же, мисс. Видал вас в той церкви. Ума отошла, залившись краской. Я бросился ее защищать. - Не надо выставлять себя дураком, - сказал я Васко, и он побрел прочь, высоко задрав нос; чуть позже мы услышали, как он с шумом свалился в бассейн. - Вот и ладно, - сказала Аурора оживленно. - Теперь давайте сыграем в "Три персоны, семь грехов". Это была ее любимая комнатная игра. Подкидывая монетку, определяли пол и возраст трех воображаемых "персон", после чего, вынимая из шляпы бумажки, назначали каждой смертный грех, в котором она "виновна". Собравшиеся должны были сымпровизировать историю, в которой действовали три грешника. В тот вечер персонами были Старая женщина, Молодая женщина и Молодой человек; из грехов им достались, соответственно, Гневливость, Тщеславие и Похоть. Едва бумажки были вытянуты, как Аурора, быстрая, как всегда, и, может быть, в большей степени, чем она желала показать, испытавшая воздействие мини-урагана в исполнении Васко, крикнула: - У меня готово! - Ой, расскажите! - восхищенно захлопала в ладоши Ума. - Ладно, таким, значит, образом, - сказала Аурора, глядя в упор на юную почетную гостью. - Гневливая старая королева обнаруживает, что ее сын, похотливый дурак, соблазнен ее молодой и тщеславной смертельной врагиней. - Замечательная история, - сказала Ума, лучась безмятежной улыбкой. - Вот это да. Наваристый бульон. Прелесть. - Ваша очередь, - обратилась к ней Аурора, улыбаясь так же широко, как она. - Что происходит потом? Как поступить гневливой старой королеве? Может быть, ей прогнать любовников с глаз долой? Разъяриться по-настоящему и дать им хорошего пинка? Ума задумалась. - Этого недостаточно, - ответила она. - Мне кажется, тут нужно более радикальное решение. Потому что соперница, эта тщеславная молодая претендентка, если с ней не покончить вовремя, не устроить ей фантуш, то есть попросту ее не укокошить, уж обязательно свергнет гневливую старую королеву. Наверняка! Ей нужен будет похотливый молодой принц целиком и полностью, плюс все королевство; и она слишком горда, чтобы делить трон с его мамашей. - И что вы в таком случае предлагаете? - спросила Аурора льдисто-учтивым голосом среди внезапно наступившей тишины. - Убийство, - сказала Ума, пожав плечами. - Несомненно, эта история не имеет иной развязки. Так или иначе, кто-то должен погибнуть. Либо белая королева возьмет черную пешку, либо та дойдет до последней горизонтали, превратится в черную королеву и возьмет белую. Другого финала я здесь не вижу. На Аурору это произвело впечатление. - Ума, дочка моя, а вы, оказывается, скрытная. Почему вы не сказали мне, что уже играли в эту игру? x x x "Вы, оказывается, скрытная..." Мою мать не покидала мысль, что Уме есть что таить. - Заявляется ниоткуда и цепляется к нашей семье, как ящерица-чипкали, - беспрестанно тревожилась Аурора, хотя в свое время ее нимало не тревожило столь же неясное прошлое Васко Миранды. - Кто ее родственники? Кто ее друзья? Что у нее была за жизнь? Я рассказал об этих сомнениях Уме, когда тени от больших лопастей потолочного вентилятора в "номерах для отдыха" гладили ее обнаженное тело, а ветерок от него сушил ее любовный пот. - Уж с твоей-то семьей мне трудно тягаться по части секретов, - ответила она. - Прости меня. Мне совсем не хочется плохо говорить о твоих близких, но разве у меня одна сумасшедшая сестрица уже в могиле, другая разговаривает с крысами в монастыре, а третья норовит развязать пояс на пижаме у подруги? И еще: чей, спрашивается, отец вот по это место в грязных делишках и несовершеннолетних красотках? И чья мать - прости меня, мой любимый, но ты должен это знать - чья мать сейчас имеет не одного, не двоих, а троих любовников? Я сел в постели. - Кто это тебе нашептал? Кто тебе дал выпить этот змеиный яд, которым ты вся насквозь пропиталась? - Да это всем известно, - сказала Ума, обнимая меня. -Бедный мой софто. Ты думаешь, она богиня с крылышками. Весь город об этом толкует. Номер первый - Кеку Моди, этот недоумок-парс, номер второй - жирный мошенник Васко Миранда, а хуже всех номер третий - ублюдок Мандук. Раман Филдинг! Этот банчод!. Сукин сын! Мне очень жаль, но у дамы просто-напросто дурной вкус. Некоторые даже шушукаются о том, что она будто бы совратила своего родного сына, - да, бедный невинный малыш, ты еще не знаешь, как злы бывают люди, - но я на это отвечаю, что нет, всему есть предел, уж тут я могу сама поручиться. Так что, видишь, твое доброе имя теперь в моих руках. Это дало повод для нашей первой настоящей размолвки, но даже защищая Аурору, я в глубине души чувствовал справедливость Уминых обвинений. Собачья преданность Кеку не могла остаться без награды, и приправленное издевками долготерпение Ауроры в отношении Васко получало смысл в контексте связи, пусть даже и сходящей на нет. После того, как они с Авраамом перестали спать в одной постели, где ей было искать утешения? Талант и величие изолировали ее; сильные женщины всегда отпугивают мужчин, и мало кто из бомбейцев мог отважиться на ухаживание. Это объясняло Мандука. Грубый, физически сильный, безжалостный, он был как раз одним из тех немногих, кто не испытывал перед Ауророй никакого трепета. Столкновение из-за "Поцелуя Аббаса Али Бека" должно было возбудить его; он принял от нее взятку и мог захотеть - так, по крайней мере, мне представлялось - в отместку завоевать ее. Мысленным взором я видел влечение, смешанное с отвращением, которое она, вероятно, испытывала к этому реально могущественному порождению сточных канав, к этому дикарю, к этому исчадью трущоб. Если ее муж предпочитал красоток с Фолкленд-роуд, то она, Аурора Великая, могла отомстить ему, позволив Филдингу лапать и мять свое тело; да, я видел, что это должно было возбуждать ее, выпуская на волю присущую ей самой дикость. Может быть, Ума была права, и моя мать была подстилкой Мандука. Неудивительно, что она начала проявлять параноидальные черты, предполагая, что за ней следят; такая сложная тайная жизнь, так много можно потерять, если это станет явным! Знаток живописи Кеку, упадочно-западнический В. Миранда и коммуналистская жаба; добавьте сюда теневой мир денег и черного рынка, в котором существовал Авраам Зогойби, и вы получите полный портрет того, что моя мать действительно любила, все румбы ее внутреннего компаса, отраженные в ассортименте мужчин. Глядя сквозь эту призму на ее творчество, можно, пожалуй, назвать его отвлечением от тяжких реальностей ее характера; изящным покровом, наброшенным на грязную лужу ее души. Я в моем смятении почувствовал, что плачу и в то же время набухаю. Ума заставила меня лечь на спину, оседлала меня и стала целовать, осушая слезы. - Неужели все знают, кроме меня? - спросил я. - Майна? Минни? Все? - Перестань думать о сестричках, - сказала она, двигаясь медленно, нежно. - Всех-то ты, бедный мой, любишь, ничего-то тебе не нужно, кроме любви. Если бы еще ты был им так же дорог, как они тебе! Но послушал бы ты, что они о тебе говорят. Такое! Ты не знаешь, какие битвы я из-за тебя с ними выдержала. Я заставил ее остановиться. - Что ты говоришь? Что ты говоришь мне? - Бедный, маленький мой, - произнесла она, прильнув ко мне. Как я боготворил ее; как счастлив был из-за того, что в нашем предательском мире у меня есть ее зрелость, ее спокойствие, ее практический ум, ее сила, ее любовь! - Бедный злосчастный Мавр. Теперь я буду твоей семьей. * Паддок - выгон для лошадей на ипподроме. ** Деревни в городе (лат.) - цитата из "Эпиграмм" Марциала. *** Л. Кэрролл, "Алиса в стране чудес", стихотворение в переводе Д. Г. Орловской. **** Каспар Хаузер - молодой человек неизвестного происхождения, слабо владеющий речью и почти не знакомый с цивилизацией; обнаружен в Нюрнберге в 1828 г. ***** Имеется в виду убийство невесты с инсценировкой самосожжения, совершаемое родственниками, неспособными дать за ней положенное приданое. ****** Намек на Лорела и Харди, пару американских комических актеров - "тонкого и толстого". В то же время "хардон" (hard-on) означает по-английски "эрекция". ******* Ситар - индийский музыкальный инструмент, напоминающий лютню. ******** Доса - южноиндийское блюдо: свернутые трубочкой лепешки с начинкой. ********* Пайса, каури - мелкие разменные монеты. 15 Картины неуклонно теряли цвет, пока не остались только черный и белый, да еще изредка оттенки серого. Мавр теперь стал абстрактным персонажем, с головы до пят покрытым чередующимися черными и белыми ромбами. Айша, мать, была черна; Химена, возлюбленная, - ослепительно бела. На многих полотнах изображались любовные сцены. Мавр и его дама любили друг друга в самых разных местах. Они покидали дворец и бродили по городским улицам. Выискивали дешевые гостиницы и лежали обнаженные в комнатах с закрытыми ставнями над лязганьем поездов. Айша, мать присутствовала на всех картинах: то стояла за шторой, то подглядывала в замочную скважину, то взлетала по воздуху к окну, за которым нежились влюбленные. Черно-белый мавр неизменно смотрел на свое белое сокровище и отворачивался от черной родительницы; однако составлен он был из них обеих. И теперь уже у дальнего горизонта всегда явственно виднелись войска. Цокали копытами кони, поблескивали копья. Год от года армии придвигались все ближе и ближе. Но Альгамбра высится незыблемо, убеждал мавр любимую. Наша твердыня - как наша любовь - выстоит против любого врага. Он был сотворен из черною и белого. Он был живым примером единства противоположностей. Но Черная Айша тянула в одну сторону, Белая Химена - в другую. Они начали раздирать его надвое. Черные ромбы, белые ромбы падали из трещины, как слезы. Он вырывался из рук матери, приникал к Химене. А когда армии подошли к подножью холма, когда белые полки сконцентрировались на пляже Чаупатти, фигура в черном плаще с капюшоном выскользнула из крепости и сбежала вниз по склону. Изменническая рука сжимала ключи от ворот. Одноногий стражник, увидев фигуру, отдал ей честь. Это был плащ его возлюбленной. У подножья холма изменница сбросила его. Ослепительно-белая, она стояла и держала в предательской руке ключ от судьбы Боабдила. Она отдала его осаждающим крепость войскам, и ее белизна влилась в их белизну. Дворец пал. Его облик истаял - в белизну. x x x В возрасте пятидесяти пяти лет Аурора Зогойби позволила Кеку Моди организовать большую ретроспективную выставку ее работ в музее Принца Уэльского; это был первый случай, когда музей почтил такой выставкой здравствующего художника. Нефрит, фарфор, статуи, миниатюры, старинные ткани - все это почтительно потеснилось, давая место картинам Ауроры. Выставка стала заметным событием в жизни Бомбея. Приглашающие на нее афиши висели повсеместно. (Аполло Бандер, Колаба-козуэй, фонтан Флоры, Черчгейт, Нариман-пойнт, Сивил-лайнз, Малабар-хилл, Кемпс-корнер, Уорден-роуд, Махалакшми, Хорнби Веллард, Джуху, Сагар, Санта-Крус. О благословенная мантра моего утраченного города! Эти места уплыли от меня навсегда; осталась лишь память. Прошу простить меня, если я поддаюсь искушению посредством простого называния вызвать их пред мои отрешенные очи. Книжный магазин Таккера, кафе "Бомбелли", кино "Эрос", улица Педдер-роуд. Ом мани падме хум...*) Отовсюду на тебя смотрели стилизованные буквы А. 3. - с хлопающих на ветру плакатов, со страниц газет и журналов. Вернисаж, на котором присутствовали все до единого влиятельные лица города, ибо игнорирование такого события было равносильно социальной смерти, вылился в подобие коронации. Аурора была увенчана, восславлена, засыпана цветочными лепестками, льстивыми словами и подарками. Весь город склонился, дабы коснуться ее ступней. Даже Раман Филдинг, всесильный босс "Оси Мумбаи", явился, мигая жабьими глазками, и отвесил почтительный поклон. - Пусть все видят, что мы делаем для меньшинств, - изрек он. - Кого мы сегодня чествуем - разве индуса? Разве одного из наших крупных индуистских художников? Нет, но пусть оно так и будет. В Индии каждая общность должна иметь свое место, свои возможности для досуга - для творчества и всего прочего - каждая общность. Христиане, парсы, джайны, сикхи, буддисты, евреи, магометане. Мы не отрицаем этого. Это тоже часть идеологии "Рам раджья", принцип правления Всемогущего Рамы. Только когда другие общности посягают на наши индуистские святыни, когда меньшинство хочет диктовать свою волю большинству, тогда мы говорим, что малое должно немножко посторониться и уступить дорогу великому. На живопись это тоже распространяется. Я сам был в молодости художником. И со знанием дела могу сказать, что искусство и творчество тоже должны служить национальным интересам. Мадам Аурора, поздравляю вас с открытием этой почетной выставки. А насчет того, какое искусство останется в веках - интеллектуально-элитарное или популярное в массах, благородное или декадентское, скромное или напыщенное, возвышенное или низкопробное, духовное или порнографическое, - вы, я уверен, согласитесь, - он ухмыльнулся, предваряя шутку, - что на этот вопрос только "Тайме" в состоянии ответить. На следующее утро "Таймс оф Индиа" (бомбейское издание) и все другие газеты города на видных местах напечатали репортажи о торжественном открытии, сопровождаемые пространными обзорами представленных работ. Этими обзорами на долгой и славной художнической карьере Ауроры да Гама-Зогойби был фактически поставлен крест. Привыкшая за долгие годы и к безудержной хвале, и к жестоким нападкам на почве эстетики, политики и морали, слышавшая в свой адрес обвинения в высокомерии, нескромности, непристойности, вторичности и даже - как в случае с картиной "Uper the gur gur the annexe the bay dhayana the mung the dal of the laltain" по мотивам Манто - в скрытых пропакистанских симпатиях, моя мать была стреляной птицей; но она и подумать не могла, что ее объявят, попросту говоря, анахронизмом. Тем не менее, вследствие одного из тех резких и сбивающих с толку сдвигов, какими меняющееся общество сигнализирует о перепаде в настроениях, тигры искусствоведческой братии, светло горящие и исполненные устрашающей симметрии,** дружно набросились на Аурору Зогойби и заклеймили ее как "салонную художницу", чуждую и даже враждебную духу времени. В тот же день на первых полосах всех газет сообщалось о роспуске парламента вследствие распада коалиционного правительства, сменившего у власти Индиру Ганди после периода чрезвычайщины; авторы некоторых редакционных статей сыграли на контрасте в судьбах двух издавна враждебных друг другу женщин. "Заря Ауроры меркнет, - гласил заголовок на первой странице "Тайме", - а у Индиры новый рассвет". Тем временем в галерее "Чемоулд", которой покровительствовала семья Ганди, происходил первый бомбейский показ произведений молодого скульптора УМЫ Сарасвати. Центром экспозиции была группа из семи грубо-шарообразных каменных изваяний с небольшими выемками вверху, наполненными ярко окрашенными порошками - ярко-красным, ультрамариновым, шафранным, изумрудным, пурпурным, оранжевым, золотым. Работа, озаглавленная "Сущность материнства: перемены и улучшения в постсекуляристскую эпоху", год назад произвела фурор на выставке "Документа" в Германии и только что вернулась на родину, побывав в Милане, Париже, Лондоне и Нью-Йорке. Те же отечественные критики, что расправились с Ауророй Зогойби, объявили Уму - "молодую, красивую и глубоко верующую" - новой звездой индийского искусства. Все это были, конечно, сенсационные события; но я испытал от этих двух выставок потрясение более личного свойства. Впервые увидев работы УМЫ - ведь она по-прежнему не разрешала мне приезжать в Бароду, где была ее мастерская, - я также впервые узнал, что она религиозна. Посыпавшиеся теперь интервью, где она заявляла о своей истовой вере во Всемогущего Раму, меня просто сразили. Несколько дней после открытия выставки она отказывалась встречаться со мной, ссылаясь на занятость; когда она наконец согласилась свидеться в "номерах для отдыха" на вокзале Виктории, я спросил, почему она скрывала от меня такую важную часть своей души. - Ты ведь называла Мандука ублюдком, - напомнил я ей. - А теперь газеты полны твоими высказываниями, которые звучат как музыка для его ушей. - Я не говорила тебе, потому что религия - личное дело, -ответила она. - А я, как ты знаешь, чересчур, может быть, оберегаю свое личное. И я действительно считаю, что Филдинг - бандит, скотина и гад, потому что он пытается превратить мою любовь к Раме в оружие против "моголов" -то есть мусульман, кого же еще. Но, милый мой мальчик, -она никак не хотела отказаться от этих ласкательных выражений, хотя в 1979 году, через двадцать два года после моего рождения, телу моему было сорок четыре, - пойми, что если ты принадлежишь к крохотному меньшинству, то я - дитя огромной индийской нации и как художница не могу с этим не считаться. Я должна сама прийти к моим корням, познать вечные истины. Бас, мистер, это не касается; совершенно не касается. К тому же, если я такая фанатичка, тогда скажите на милость, сэр, что я делаю здесь? Последнее звучало убедительно. Аурора, глухо затаившаяся в "Элефанте", смотрела на все иначе. - Извини меня, но эта твоя девица - самая амбициозная личность из всех, кого я знаю, - сказала она мне. - Даже близко никого нет. Чует, как меняется ветер, и поворачивается в нужную сторону. Погоди еще; через две минуты она будет стоять на трибуне ОМ и изрыгать проклятия. - Тут ее лицо потемнело. - Думаешь, я не знаю, как она старалась изо всех сил провалить мою выставку? - произнесла она мягким голосом. - Думаешь, я не проследила ее связи с теми, кто издевался надо мной в газетах? Это было чересчур; это было недостойно. Аурора в опустевшей мастерской - ибо все "мавры" находились в музее Принца Уэльского - смотрела на меня глубоко запавшими глазами поверх нетронутого холста, и кисти падали на пол из ее пучка волос, как стрелы, летящие мимо цели. Я стоял в дверях и кипел от злости. Я пришел драться - потому что ее выставка тоже была для меня личным потрясением; до ее открытия я не видел этих монохромных полотен, на которых ромбовидно-клетчатый мавр и его белоснежная Химена любили друг друга под взглядами его черной матери. Выпад против УМЫ - довольно абсурдный, подумал я в бешенстве, со стороны тайной любовницы Мандука - дал мне повод ринуться в атаку. - Мне очень жаль, что они разнесли твои картины в пух и прах! - кричал я. - Даже если бы Ума хотела что-нибудь подстроить, как бы она смогла? Как ты не видишь, насколько она смущена тем, что ее хвалят, а тебя ругают? Бедняжке так стыдно, что она даже не смеет показываться! С самого начала она тебя боготворила, а ты в ответ льешь на нее грязь! Твоя мания преследования перешла все границы! А что касается прослеживания связей - что, по-твоему, я должен думать, глядя на эти картины, на которых изображена ты, шпионящая за нами? С каких пор ты стала этим заниматься? - Берегись этой женщины, - тихо сказала Аурора. - Она лгунья и сумасшедшая. Она ящерица-кровосос, и не тебя она любит, а кровь твою. Она высосет тебя, как манго, а косточку выбросит. Я был в ужасе. - Ты больна, что ли?! - заорал я. -Тебе нужно лечиться, у тебя с головой не в порядке! - Нет, я здорова, сын мой, - сказала она еще мягче. - А вот с той женщиной дело обстоит иначе. Больная, или дурная, или то и другое вместе. Не мне определять. Что до моего соглядатайства, тут признаю себя виновной по всем статьям. Некоторое время назад я попросила Дома Минто разузнать правду о твоей таинственной подружке. Сказать, до чего он докопался? - Дома Минто? - Услышав это имя, я остановился на полном ходу. С таким же успехом она могла сказать: "Эркюля Пуаро", "Мегрэ" или "Сэма Спейда". Она могла сказать: "инспектора Гхоте" или "инспектора Дхара". Все слышали это имя, все читали "Тайны Минто", грошовые книжки-страшилки, описывающие разные случаи из практики этого великого бомбейского сыщика. В пятидесятые годы о нем было снято несколько фильмов, в последнем из которых рассказывалось о его роли в знаменитом преступлении (ибо когда-то действительно существовал "реальный" Минто, который "реально" работал частным детективом), совершенном капитаном Сабармати, знаменитым индийским военным моряком, который выстрелил в свою жену и ее любовника, убив мужчину и серьезно ранив женщину. Не кто иной, как Минто, обнаружив их любовное гнездышко, дал разгневанному капитану адрес. Глубоко опечаленный убийством и тем, как изобразили в фильме его самого, старик -ибо уже тогда он был в возрасте и хромал - ушел на покой и позволил сочинителям разгуляться на всю катушку, создать героическую детективную суперсагу из дешевых книжек в бумажных переплетах и радиосериалов (а в последнее время - также из кинематографических римейков, безумно дорогих и со звездным актерским составом, основанных на второсортной продукции пятидесятых) и превратить его из дряхлого пенсионера в легендарное существо. Что, спрашивается, делает в моей жизни этот приключенческий персонаж? - Да, настоящего Дома Минто, - сказала Аурора не без тепла в голосе. - Ему уже за восемьдесят. Кеку мне его разыскал. О, Кеку, Еще один твой воздыхатель. О, милый Кеку его мне разыскал, а он просто невозможно милый, милый старикан, и задала же я ему работку. - Он был в Канаде, - продолжала Аурора. - От дел отошел, жил с внуками, скучал, отравлял молодым жизнь как мог. Потом вдруг выясняется, что капитан Сабармати вышел из тюрьмы и помирился с женой. Вот ведь как бывает. В тех же краях, в Торонто, там они зажили себе мирно и счастливо. И тогда, Кеку говорит, у Минто полегчало на душе, он вернулся в Бомбей и взялся вновь за работу пат-а-пат - немедленно. Мы с Кеку большие его поклонники. Дом Минто! В те времена он был лучший из лучших. - Чудненько! - сказал я, насколько мог, саркастически. Но мое сердце, должен признать, мое грошово-пугливое сердце бешено колотилось. - И что же, скажи на милость, этот болливудский Шерлок Холмс разнюхал о женщине, которую я люблю? - Она замужем, - ответила Аурора сухо. -И в настоящее время забавляется не с одним, не с двумя - с тремя любовниками. Желаешь видеть снимки? Глупый Джимми Кэш, вдовец нашей бедной покойной Ины; твой глупый папаша; и ты, мой глупый павлин. x x x - Слушай внимательно, второй раз не буду повторять, -сказала она мне до этого в ответ на мои настойчивые расспросы о ее прошлом. Она родилась в уважаемой, хоть и достаточно бедной брахманской семье в штате Гуджарат и очень рано осиротела. Ее мать, страдавшая депрессией, повесилась, когда Уме было двенадцать, а отец, школьный учитель, обезумев от горя, совершил самосожжение. От нужды Уму спас добрый "дядюшка" - на самом деле никакой не дядюшка, а сослуживец отца, - который платил за ее обучение, требуя взамен сексуальных услуг (так что и не "добрый" тоже). - С двенадцати лет, - рассказывала она. - И до недавнего времени. Дай я себе волю, я всадила бы нож ему в глаз. Вместо этого я молилась о том, чтобы Бог его покарал, и просто терпела. Понял теперь, почему я не хочу говорить о прошлом? Больше никогда о нем не спрашивай. Версия Дома Минто, как мне ее изложила мать, звучала несколько иначе. Выходило, что Ума родом не из Гуджарата, а из Махараштры - другой половины бывшего штата Бомбей - и жила в Пуне, где ее отец был крупным полицейским чином. С детства она проявляла исключительные художественные способности, и родители, всячески стараясь их развивать, дали ей подготовку, позволившую получить стипендию в университете, где все сошлись во мнении, что девушку ждет блестящее будущее. Вскоре, однако, стали у нее проявляться признаки сильного душевного расстройства. Хотя теперь, когда она стала популярной фигурой, люди уже не хотели или боялись говорить о ней начистоту, Дом Минто после тщательных выяснений узнал, что три раза она соглашалась пройти интенсивный медикаментозный курс, предписанный для предотвращения ее неоднократных срывов, но все три раза бросала лечение, едва начав. Ее способность быть совершенно разной в обществе разных людей - становиться тем, что данному мужчине или данной женщине (чаще мужчине) должно было показаться наиболее привлекательным, - превышала всякое разумение; это был актерский талант, доведенный до точки помешательства. Мало того; она выдумывала чрезвычайно яркие, длинные и подробные истории якобы из своей жизни и упрямо настаивала на их истинности, даже когда ей указывали на внутренние противоречия в ее россказнях или на подлинные факты. Возможно, она уже утратила представление о своей "реальной" личности, независимой от этих ролей, и ее внутреннее смятение начало переходить границы ее самое и заражать, как инфекция, всех, с кем она вступала в общение. Например, в Бароде она не раз распространяла зловредную ложь об абсурдно пылких романах, которые будто бы случались у нее с теми или иными преподавателями и даже писала их женам письма, излагая в них подробности воображаемых половых сношений, что становилось причиной семейных драм и разводов. - Она потому не разрешала тебе приезжать к ней в университет, - сказала мне мать, - что все ее там, как чуму, ненавидят. Ее родители, узнав о ее психической болезни, бросили ее на произвол судьбы - довольно распространенная реакция, как мне было известно. Никто там не повесился и не сжег себя - эти свирепые фантазии были порождением гнева дочери (довольно законного, впрочем). Насчет развратного "дядюшки": как утверждали Минто и Аурора, Ума после того, как ее отвергла семья, - вовсе не в двенадцать лет, как она мне сказала! - быстренько пристроилась к жившему в Бароде старому знакомому отца, отставному помощнику полицейского инспектора по имени Суреш Сарасвати, грустному пожилому вдовцу, которого молодая красотка с легкостью подбила на скоропалительный брак, поскольку после отречения родителей она отчаянно нуждалась в респектабельном статусе замужней женщины. Вскоре после женитьбы старика разбил инсульт ("Догадываешься, что было причиной? - вопрошала Аурора. - Или сказать? Может, картинку нарисовать?"), и теперь он влачил жалкое полусуществование, парализованный и бессловесный, на попечении самоотверженного соседа. Молодая жена улепетнула со всем, что у него было, и даже не оглянулась. Теперь в Бомбее она разгулялась по-настоящему. Привлекательность УМЫ и убедительность ее актерства достигли вершины. - Ты должен разорвать ее чары, - сказала мне мать. -Иначе ты погиб. Она как ракшаса из "Рамаяны", - ты опомниться не успеешь, как она обглодает твои бедные косточки. Минто потрудился на славу, Аурора показала мне документы - свидетельства о рождении и браке, конфиденциальные медицинские заключения, полученные путем обычного подмасливанья и без того скользких чиновников, и прочее, и прочее, - что практически не оставляло сомнений во всех важнейших частностях. И все же сердце мое отказывалось верить. - Нет, ты ее не понимаешь, - доказывал я матери. - Ладно, допустим, она лгала про родителей. Будь у меня такие родители, я бы тоже лгал. Может быть, этот бывший полицейский Сарасвати не такой ангел, как ты пытаешься представить. Но дурная? Больная? Демон в человеческом облике? Мама, я думаю, тут примешиваются чисто личные факторы. Вечером я сидел у себя в комнате один и куска не мог взять в рот. Было ясно, что мне предстоит выбор. Если я выберу Уму, мне придется порвать с матерью - может быть, навсегда. Но если я приму доводы Ауроры - а в тишине моей спальни я не мог не чувствовать их сокрушительной силы, - то я почти наверняка обреку себя на жизнь без близкой женщины. Сколько лет у меня еще осталось? Десять? Пятнадцать? Двадцать? Смогу ли я совладать со своей странной, темной судьбой в одиночку, не имея рядом возлюбленной? Что для меня важней - любовь или истина? Но если верить Ауроре и Минто, она не любит меня, она просто великая актриса, пожирательница страстей, обманщица. Мигом я осознал, сколь многие мои суждения о своей семье основывались на том, что говорила Ума. У меня закружилась голова. Пол стал уходить из-под ног. Правда ли все это про Аурору и Кеку, про Аурору и Васко, про Аурору и Рамана Филдинга? Правда ли, что мои сестры дурно отзываются обо мне за глаза? А если нет, то это означает, что Ума - о любимая моя! - сознательно старалась опорочить моих родных, чтобы втереться между ними и мною. Отказаться от своей собственной картины мира и впасть в полную зависимость от чьей-то еще - не означает ли это в буквальном смысле сойти сума? В этом случае - если использовать слова Ауроры - из нас двоих я был больной. А прелестница Ума - дурная. Столкнувшись со свидетельством существования недоброй воли, с тем, что под личиной любви в мою жизнь вошла некая чистая зловредность, столкнувшись с утратой всего желанного в жизни, я забылся. И темные сны потекли во мне кругами, словно кровь. x x x На следующее утро я сидел на террасе "Элефанты" и смотрел на сверкающий залив. Повидаться со мной пришла Майна. По просьбе Ауроры она помогала Дому Минто в его разысканиях. Выяснилось, что в отделении "Объединенного женского фронта против роста цен" в Бароде никто с УМОЙ Сарасвати знаком не был и о ее правозащитной деятельности не знал. . - Так что даже р