к смерти и, наконец, ярко бросающееся в глаза внешнее сходство. Очевидно, это отец и сын. Время от времени, не прекращая ни на секунду выполнять свой долг солдата, герцог бросает на сына взгляд, один из тех красноречивых, хотя и беглых взглядов, в которых можно прочесть и страх за его жизнь и восхищение его мужеством. Сын уже не первый раз бросается вперед, чтобы прикрыть своим телом отца и начальника. Но полковник неизменно отстраняет его жестом и кричит: - На место, Патрик! Вернись к своим людям! Воинский долг прежде всего! Младший лейтенант тоже невредим. И это также чудо, ибо пули словно ножом раскроили в нескольких местах его мундир. В левой руке у него револьвер, в правой - тяжелая шотландская сабля со стальной рукояткой. В жаркой схватке боя он сталкивается лицом к лицу с капитаном Сорви-голова. Англичанин и француз, смерив один другого взглядом, бросаются друг на друга. Маузер без штыка - единственное оружие француза. Он прицелился и на расстоянии четырех шагов спустил курок. Но в пылу боя он и не заметил, что израсходовал все патроны своего ружья, не оставив даже одного, на крайний случай. Курок щелкнул с сухим треском. Англичанин тоже выстрелил; это был его последний заряд. Он стрелял почти в упор и все-таки промахнулся. Капитан Молокососов схватил свой маузер за ствол и, замахнувшись им, как дубиной, обрушил бы смертельный удар на голову шотландца, если бы тот не парировал его саблей. Стальное лезвие разлетелось в куски. Все же шотландцу удалось смягчить удар. Скользнув по его плечу, приклад маузера ударился о землю и разбился у самой казенной* части. Молодые люди, вскрикнув от бешенства, бросили обломки оружия и схватились врукопашную. Их силы равны, равно и ожесточение. Они падают, вскакивают, снова падают на землю, катаются по ней, крепко обхватив и стараясь задушить друг друга. Вдруг Сорви-голова заметил на земле обломок только что разбитой им сабли. Рискуя искалечить руку, Жан схватил его и, замахнувшись им, как кинжалом, крикнул: - Сдавайтесь! - Нет! - зарычал офицер, бешено отбиваясь. Жан ударил его острием клинка и снова крикнул: - Сдавайтесь!.. Да сдавайтесь же, гром и молния! - Ни за что!-истекая кровью, отвечал шотландец. Видя, что сын упал, полковник поспешил к нему на помощь с поднятой саблей. Казалось, сейчас он рассечет голову капитана Молокососов, который в исступлении, ни-чего не замечая, все наносил и наносил противнику ожесточенные удары. Но юный Поль Поттер спас своего друга. Этот изумительно хладнокровный подросток в течение всего боя предусмотрительно и спокойно пополнял патронами магазин своего маузера. Он узнал полковника и, взревев от радости, прицелился и выстрелил. Однако в тот самый миг, когда Поль спустил курок, волынщик, не перестававший наигрывать боевой марш гайлендеров Гордона, бросился вперед, чтобы заслонить собой своего начальника. Это был красивый семнадцатилетний малый с румяным лицом, почти мальчик, как и большинство участников этой страшной драмы. Пуля, пронзив его навылет немного выше сердца, угодила полковнику прямо в грудь. Несчастный волынщик уронил свой инструмент и, зажав рукой рану, хрипло простонал: - О, мама... бедная моя мама! Я умираю... Я знал, что это случится... В то же мгновение герцог Ричмондский зашатался и взмахнув руками, опрокинулся навзничь. - Прощай, Патрик!.. Прощай, мой любимый!..- с усилием вымолвил он. Еле дышавший Патрик сквозь красный туман в залитых кровью глазах увидел, как упал его отец. Отчаянным усилием он вырвался из рук Жана Грандье, приподнялся на одно колено и тут заметил юного Поля, ружье которого еще дымилось. Голосом, прерывающимся от рыданий, он воскликнул: - Да будь ты проклят, убийца моего отца! - Он убил моего! - ожесточенно возразил юный бур. Но Патрик уже не слышал; кровавая пелена все гуще застилала его взор, прерывалось дыхание, и он упал без чувств к ногам капитана Молокососов. Ярость Жана Грандье мгновенно угасла. Побежденный противник был для него всего лишь страждущим человеком, душевные и физические раны которого священны. Сорви-голова тотчас же кликнул санитаров. Они прибежали и, оказав первую помощь раненому, уложили его на носилки. Снова послышались жалобные стоны умирающего волынщика. Слабеющим голосом он звал свою мать; похолодевшими уже руками он достал из кармана еще не запечатанное письмо и, протянув его Полю, пробормотал: - Моей бедной маме... отправьте... умоляю вас... - Клянусь! - ответил юный бур, в глазах которого блеснули слезы. - Благодарю ... - прошептал умирающий. Кровь двумя алыми струйками брызнула из его пронзенной груди, на губах показалась пурпурная пена, глаза остекленели, и все тело содрогнулось в предсмертной конвульсии. - Письмо... мама... - в последний раз пробормотал он коснеющим языком. И, сжав кулаки, вытянулся и умер. На этом участке борьба окончилась поражением шотландцев. Остатки гордонцев стали поспешно отступать. Буры, гуманность которых, проявленная во время этой войны, завоевала им всеобщую симпатию, поспешили оказать помощь раненым. Сорви-голова влил Патрику в рот несколько капель спирта. Шотландец вздрогнул, открыл глаза, узнал своего противника и, прочитав у него в глазах бесконечное сострадание, схватил его за руку и тихим, как дыхание, голосом произнес: - Что с отцом? - Пойду узнать... Сейчас вернусь. Сорви-голова побежал к месту сражения и, найдя полковника среди груды тел, заметил, что тот еще дышит. Он поручил его санитарам, а сам уже собирался вернуться к Патрику, чтобы сообщить ему, что отец его жив и надежда на его выздоровление еще не потеряна, когда раздавшееся поблизости рыдание заставило его оглянуться. Он увидел Поля, который, стоя на коленях возле тела волынщика, читал посмертное письмо шотландца к матери. - На, прочти,- сказал Поль, увидев Жана Грандье.- Как это ужасно!.. И Сорви-голова, взяв из его рук письмо, прерывающимся от волнения голосом прочитал: "Под Ледисмитом, 23 ноября 1899 г. Милая мамочка, сегодня не ваша очередь, сегодня я должен бы писать отцу. Но я не могу не писать вам, потому что какое-то предчувствие говорит мне, что это последнее мое письмо. Не понимаю, что со мной происходит; я здоров и чувствую себя превосходно. Но прошлой ночью я видел страшный сон... Мне кажется, что завтра буду убит. Так тяжело на душе, и сердце ноет... Только что я выходил из палатки - стоит чудная ночь. Я глядел на синее ясное небо, на яркую звезду над моей головой и подумал, милая мама, что она смотрит сейчас и на вас, и мне захотелось тоже взглянуть на вас... Если бы вы только знали, что здесь творится!.. На днях возле меня в окопе упал один солдат моей роты. Он не умер сразу; осколок снаряда попал ему в живот. О, как страшно было смотреть на него!.. Он рыдал, умоляя врача прикончить его, чтобы избавить от страданий, и даже сам доктор не мог удержаться, чтобы не сказать: "Воистину проклятая штука война!" И знаете, дорогая мама, мне очень не хотелось бы умереть такой смертью. Я думаю, вам было бы очень больно, если бы вы узнали об этом. Я хотел бы умереть побыстрее, чтобы не слишком долго страдать. Но будьте покойны: что бы ни случилось, я честно исполню свой долг до конца. И хотя мне очень жаль покинуть вас, я все же счастлив, что отдал свою жизнь за нашу королеву и Великобританию. Прощайте же, милая мама, крепко вас целую. Джемми". - И это я убил его! - дрожащим от слез голосом сказал юный бур. - Как ужасно! Сердце разрывается... И все-таки где-то в глубине души я чувствую, что только исполнял свой долг. - Верно, Поль, и ты выполнил его с честью, - ответил Сорви-голова, указав рукою на отступавшие по всей линии английские войска. Королевская армия разбита. Ее потери - две тысячи человек и двенадцать пушек. Бессовестные политиканы, рыцари разбоя и наживы, развязавшие эту войну, могут быть довольны! Грохот сражения сменился мертвой тишиной. Англичане, потерпевшие еще одно поражение, в беспорядке отступили в Ледисмит. Буры укрылись в своих неприступных укреплениях, с замечательным искусством возведенных вокруг Ледисмита. Это был своего рода укрепленный лагерь, охраняемый выдвинутыми вперед "патрулями". В лагере закипела мирная жизнь. На скорую руку исправляли всякие повреждения, чистили орудия, перевязывали раненых коней, чинили разорванную одежду, подлечивали раны. С невозмутимым спокойствием люди готовились к новой битве. Под защитой холма, прикрывающего их от снарядов, вытянулись четыре большие палатки, над которыми развевался белый флаг с изображением красного креста. Это бурский походный госпиталь. В каждой палатке до сотни раненых - буров и англичан, причем последних вдвое больше. Все они лежат кто на маленьких походных койках, кто на носилках, а кто и прямо на земле. Примиренные одинаковыми страданиями, буры и англичане относятся теперь друг к другу без всякой вражды. Все раненые перемешаны здесь по-братски: рядом с бородатыми, заросшими до самых глаз бурами королевские стрелки атлетического сложения, краснощекие юноши и рослые шотландские горцы, отказавшиеся сменить свой национальный костюм* на форму хаки. Бледные, исхудавшие, потеряв много крови, они мужественно подавляют стоны, боясь, очевидно, уронить жалобами свое национальное достоинство. ГЛАВА 6 Бурский походный госпиталь - "Современные ранения". - Доктор Тромп. - "Гуманная пуля". - Об одном оригинале. --На войне идут умирать всегда одни и те же. - Чудесные исцеления. - Последствия ранений осколками - Душа англичанина - Непризнанные герои - Ночной выстрел. И среди всех этих страдальцев бесшумно сновали скромные ловкие женщины, исполненные сочувствия к несчастным и желания помочь им. Они разносили чашки с укрепляющим бульоном, сосуды с разведенной карболовой кислотой, компрессы. Это жены, матери и сестры бойцов, покинувшие фермы, чтобы идти вместе с близкими им людьми на войну. С одинаковым самоотвержением ухаживали они не только за своими, но и за теми, кто угрожал их жизни и свободе. Ждали доктора. В одну из палаток вихрем влетел Жан Грандье в сопровождении своего неразлучного друга Фанфана. Хотя юный парижанин еще прихрамывал и волочил ногу, он был счастлив, что не числился уже больным. А в ожидании того дня, когда, оправившись оконча-тельно, он смог бы вернуться к своей суровой службе разведчика, Фанфан взялся за работу санитара полевого госпиталя. Взгляд капитана Молокососов тотчас же устремился к двум койкам, стоявшим рядом в центре палатки. На одной из них лежал герцог Ричмондский, на другой - его сын. Герцог, казалось, умирал. Из его груди вырывалось тяжелое дыхание; бледный, как полотно, он сжимал руку с отчаянием глядевшего на него сына. Сорви-голова, быстро подойдя к ним, снял шапку и сказал молодому человеку: - Простите, я запоздал. Я прямо с дежурства. Как себя чувствуете? - Неплохо... Вернее, лучше... Благодарю. Но мой бедный отец... Взгляните! - Доктор сейчас придет. Он обещал мне заняться вашим отцом в первую очередь. Я уверен, он извлечет пулю. - Благодарю вас за участие! Вы благородный и честный противник. От всего сердца благодарю вас! - сказал молодой шотландец. - Ба! Есть о чем говорить! На моем месте вы, наверное, поступили бы так же. - Судя по вашему произношению, вы - француз? - Угадали. - В таком случае, мне особенно дорого ваше дружеское расположение. Вы даже не представляете себе, как мы с отцом любим французов! Однажды вся наша семья: отец, сестра и я, очутились в страшном, прямо-таки отчаянном положении. И французы вырвали нас буквально из объятий смерти. - А вот и доктор! - воскликнул Сорви-голова, тронутый доверием, оказанным ему его вчерашним противником. Они оглянулись на вошедшего. Это был человек лет сорока, высокий, сильный, ловкий в движениях, с чуть обозначившейся лысиной, со спокойным и решительным взглядом; плотно сжатые губы его оттенялись белокурыми усами. За спиной у него висел карабин, а на поясном ремне - туго набитый патронташ. Всем своим видом он походил скорее на партизанского главаря, чем на врача. Ни галунов, ни нашивок, ни каких бы то ни было других знаков отличия. Голландец из Дортрехта*, ученый-энциклопедист и замечательный хирург, доктор Тромп после первых же выстрелов в Южной Африке прибыл в Оранжевую республику и вступил добровольцем в армию буров. Он мужественно сражался в ее рядах вместе со своими собратьями- бурами, а в случае необходимости превращался во врача. Добрый, человеколюбивый, самоотверженный, он страдал только одним недостатком - был неисправимым болтуном. Впрочем, недостаток ли это? Он, действительно, по каждому поводу мог разразиться целым потоком слов, но мысли его были настолько интересны, что все его охотно слушали. Доктор достал из подвешенного под патронташем холщового мешка свои медицинские инструменты, быстро разложил их на походном столике и сразу же потерял свой воинственный вид. Со всех сторон к нему неслись теплые слова привета; вокруг него хлопотали санитарки. Одна принесла ему воды, в которую он погрузил губку, другая зажгла большую спиртовку. Добродушный доктор улыбался направо и налево, благодарил, отвечал на приветствия, мыл руки и приговаривал: - Раствор сулемы! Превосходное антисептическое средство!.. Я к вашим услугам, Сорви-голова... Так. Отлично. Теперь оботрем губкой лицо. Прокалив затем на спиртовке свои инструменты, он направился к полковнику. Раненые, лежавшие поближе, заворчали. - Терпение, друзья! Позвольте мне прежде сделать операцию этому джентльмену. Кажется, он при смерти... У превосходного врача была своеобразная манера преподносить больным горькие истины. С помощью Жана Грандье и Фанфана он усадил раненого на кровати, поднял его рубашку и, обнажив торс, воскликнул: - Великолепная рана, милорд! Можно подумать, что я сам нанес ее вам, чтобы мне легче было ее залечить. Нет, вы только взгляните! Третье правое ребро точно резцом проточено. Ни перелома, ни осколка! Одно только маленькое отверстие диаметром в пулю. Затем пуля прошла по прямой через легкое и должна была выйти с другой стороны. Нет?.. Куда же она, в таком случае, девалась? Странная история... Ба! Да она застряла в середи-не лопатки Сейчас я извлеку ее... Потерпите, милорд. Это не больнее, чем когда вырывают зуб. Раз... два... Готово! Глухой хрип вырвался из уст раненого; конвульсивным движением он до боли сжал руку сына. Из раны брызнула сильная струя крови, и одновременно раздался тихий свистящий вздох. - Чудесно, - продолжал хирург, - легкое освободилось... Дышите, полковник, не стесняйтесь! Офицер глубоко вздохнул, в его глазах появилась жизнь, щеки слегка порозовели. - Ну как, легче теперь, а? - О да! Гораздо легче. - Я так и знал!.. Ну, что вы теперь скажете, Сорвиголова? А? Терпение! Немного терпения, ребята... Он говорил без умолку то по-английски, то по-голландски, то по-французски, но делал при этом все же гораздо больше, чем говорил. Обратившись к шотландцу, он произнес: - Через три недели вы будете на ногах, милорд. Видите ли, эта маузеровская пуля - прелестный снарядец и притом же чистенький, как голландская кухарка. Благодаря своей огромной скорости - шестьсот сорок метров в секунду! - он, как иголка, проходит через живую ткань, не разрывая ее. Ничего общего с этим дурацким осколочным снарядом, который все рвет и ломает на своем пути. Нет, решительно, маузеровская пуля очень деликатная штука... словом, a gentlemanly bullet*. И неумолчный говорун, ни на секунду не прерывая потока слов, вставил в отверстия, пробуравленные пулей при ее входе и выходе, большие тампоны гигроскопической ваты, пропитанной раствором сулемы, затем наложил на них обеззараживающие компрессы и закончил очередную перевязку словами: - Вот и все! Диета? Супы, молоко, сырые яйца, немного сода-виски... А через восемь дней - ростбиф, сколько душа запросит. Благодаря вашей крепкой конституции у вас даже не повысится температура. И, не дожидаясь благодарности, этот чудак крикнул: "Следующий!" - и перешел к другому больному. - А вы, Сорви-голова и Фанфан, за мной! Молодой лейтенант, изумленный этим потоком слов, но еще более восхищенный счастливым исходом дела, нежно обнял отца. А доктор и его случайные помощники продолжали обход. На каждом шагу им приходилось сталкиваться с необычайно тяжелыми на вид ранениями. Современная баллистика* словно глумилась над современной хирургией. Четыре дня назад один ирландский солдат во время стычки на аванпостах был поражен пулей, попавшей ему в самое темя. Пуля пронзила мозг, н╦бо, язык и вышла через щеку. Положение раненого считалось безнадежным. В той же стычке другой ирландец был ранен в левую сторону головы. Пуля прошла через мозг и также вышла с противоположной стороны*. - Ну, что вы на это скажете, молодые люди? - с гордостью воскликнул доктор. - В былые времена, при старинном оружии, головы этих молодцов разлетелись бы, как тыквы. А деликатная, гуманная маузеровская пулька сумела нежно проскочить сквозь кости и мозговую ткань, причинив моим раненым только одну неприятность: временно лишив их способности нести боевую службу. - Сногсшибательно! - воскликнул Фанфан, не веря своим ушам. - Изумительно, - согласился Сорви-голова. - Через две недели они будут здоровы, как мы с вами! - торжествовал доктор. - И даже без осложнений? - спросил Сорви-голова, - Даже без мигрени! - ответил доктор. - Я, впрочем, опасаюсь, как бы один из них не стал страдать страбизмом. - То-есть, попросту говоря, не окосел? - Да, да, вот именно - не окосел. Именно так. - Но какой же тогда смысл воевать, если мертвые воскресают, а убитые, восстав, получают возможность биться с новой силой? - изумился Жан. - Напротив, раз уж наша идиотская и звериная цивилизация не в силах избавиться от такого бича, как война, надо, по крайней мере, сделать это бедствие как можно менее убийственным. В чем, в конце концов, цель войны? На мой взгляд - в том, чтобы вывести из строя возможно большее количество воюющих, а не в том, чтобы уничтожить их. Значит, вовсе не надо уничтожить вс╦ и всех, чтобы одержать победу. Достаточно помешать в течение некоторого времени противнику драться, остановить его наступление, уменьшив количество его солдат. Таким образом, приобрело бы реальность фантастическое изречение одного ворчуна-генерала: "На войну идут умирать всегда одни и те же>. - А вот еще более удивительный случай! - воскликнул хирург, исследуя одного шотландского солдата. - Да разве он ранен, доктор? - удивился Жан. Солдат спокойно потягивал свою трубку и, казалось, чувствовал себя совсем неплохо. На его шее зияла рана, нанесенная "гуманной" пулей. Пуля вошла чуть повыше левой ключицы в то время, когда гордонец в ожидании атаки, лежал, прижавшись к земле. Доктор принялся искать "выходное" отверстие и нашел его немного повыше правого бедра, в двух сантиметрах от подвздошной кости. - Смотрите-ка! - восхищенно воскликнул он. - Пуля пробила себе дорогу через легкие, брюшину, кишки, через таз и, наконец, через подвздошную кость. Таким образом, этот бравый горец прошит ею сверху донизу, сзади и спереди. Тут уж нам и вовсе нечего делать... - Значит, он обречен? - печально спросил Сорвиголова. - Напротив! Встанет на ноги без малейшего хирургического вмешательства, которое только повредило бы ему Постельный режим. Диета: супы, сырые яйца, сода-виски и, разумеется, трубка, раз уж он такой курильщик. Продолжайте в том же духе, мой мальчик, и поправляйтесь Следующий! У этого поражена была печень. - Тут нам тоже нечего делать. Иначе говоря, вмешательство излишне. Постельный режим, антисептика и поначалу легкая пища... Рана в пояснице? Такое же лечение. Ранение желудка? И в этом случае ничего другого рекомендовать не могу. И при этом доктор каждый раз неизменно добавлял; - Отлично. Все идет как по маслу. Быстрое и верное излечение. Но вот он подошел к группе буров, лежавших на матрацах прямо на земле: - Черт возьми, вот это мне уже не нравится! Их было пятеро. Изуродованные, окровавленные, искалеченные, они без малейшего стона переносили ужасные страдания. Это были жертвы крупнокалиберного английского снаряда, который попал в кучку солдат и, разорвавшись, убил наповал десять человек. Эти - единственные, оставшиеся в живых. Но, боже, в каком они состоянии! Растерзанные мышцы, раздробленные кости, разорванные сосуды - страшное месиво из мяса, обломков костей, тряпья и сгустков запекшейся крови. Вид этих несчастных был так страшен, что у Фанфана и Сорви-головы сжалось сердце. Даже доктор утратил свой дар красноречия и умолк: несмотря на профессиональную выдержку, он был не в силах скрыть волнение. Один, лишь с помощью Фанфана и Жана Грандье, исполненных усердия, но близких к обмороку от жалости и страха, доктор приступил к своей работе. Что за ужасная работа! Он ампутировал конечности, резал живое тело, рылся в нем в поисках осколков или разорванной артерии, накладывал швы. Ему приходилось теперь иметь дело с огромными повреждениями, трудность излечения которых увеличивалась неизбежными осложнениями. Прибавьте к этому два потрясения: шок, причиненный ранением, и шок, вызванный самой операцией. Они ослабляют больного и уменьшают силу сопротивления организма, этого могущественнейшего помощника хирургии. А тут еще сильная потеря крови, вконец истощающая раненого. Как долго тянулись и как мучительны были эти операции, производившиеся без наркоза! Но бесстрашные буры со свойственным им мужеством стойко переносили все страдания. Закончив тяжелые операции, доктор Тромп направился к младшему лейтенанту, терпеливо ожидавшему своей очереди. Его левая ключица была надломлена ударом; который нанес ему Сорви-голова прикладом маузера; не действовала рука; грудь была исполосована глубокими ранами, нанесенными обломком сабли, превратившимся в руках капитана Молокососов в опасное оружие. Доктор тщательно промыл раны обеззараживающим раствором и наложил тугую повязку, чтобы воспрепятствовать проникновению в них болезнетворных микробов. Затем, покончив наконец с печальными обязанностями врача, он вскинул на плечи свой карабин, нацепил на поясной ремень патронташ и уже готов был вновь наносить с помощью маленькой "гуманной пули" человеколюбивые раны, которыми он так восхищался, исцеляя их. Сорви-голова и младший лейтенант гайлендеров сразу же почувствовали взаимную симпатию, несмотря на то что во время первого своего знакомства они, мягко выражаясь, так неучтиво обошлись друг с другом. Оба молодые, почти мальчики, в высшей степени храбрые и прямые, они были решительными противниками во время битвы. Но их благородным натурам чужда была и ненависть оскорбленного самолюбия и низкая злоба расовой вражды. Отвага одного возбудила в другом лишь чувсгво уважения. Теперь уже не существовало ни англичанина, ни француза-бура, ни победителя, ни побежденного, а были двое отважных юношей, ставших друзьями. Прошло около недели. Ежедневно в свободное от службы время Сорви-голова часами просиживал у изголовья раненого, который встречал его неизменной улыбкой и дружеским рукопожатием. Патрику становилось лучше, точно так же как и его отцу, хотя выздоровление последнего шло гораздо медленнее, чем предсказывал слишком уж оптимистически настроенный доктор. Сорви-голова приносил им новости, стараясь чем только можно облегчить участь пленников. В дружеской беседе незаметно шло время. Патрик рассказывал о своих приключениях в Индии, Жан - о том, что пережил в стране "Ледяного ада". Все это - к немалому возмущению Поля Поттера, непосредственная и простая натура которого никак не могла примириться с этой дружбой между вчерашними смертельными врагами. Ненависть к завоевателям пылала в душе юного бура с той же силой, как и в первый день их вторжения. Это чувство патриота обострялось еще ненавистью к убийце его отца Ничто не могло ни смягчить, ни тронуть его. Затаив в душе мщение, он шел к намеченной цели, не сворачивая, и сожалел лишь о том, что пуля, уложившая волынщика, не покончила также и с полковником. Неудивительно поэтому, что в его отношениях с на-чальником появился заметный холодок. А в душе его зрел мрачный план мести герцогу Ричмондскому. Офицеры-шотландцы, в свою очередь, не могли понять как это Жан Грандье, образованный и богатый человек, мог до такой степени увлечься борьбой каких-то мужиков южноафриканских республик за свою независимость Однажды Патрик, желая объясниться, со своей обычной прямотой спросил Жана: - Вы ненавидите Англию? - Нисколько. Англия - великая страна, и я восхищаюсь ею. Но теперь она ведет несправедливую войну, и потому я сражаюсь против нее. - Но это наше внутреннее дело: мы подавляем бунт в своей стране. - Отнюдь нет. Буры не являются подданными Англии, следовательно, их нельзя рассматривать как мятежников. - Не будем играть словами, - возразил Патрик. - Южноафриканские республики находятся в самом центре сферы английского влияния, и мы считаем, что они составляют неотъемлемую часть королевских владений. - Но, черт возьми, тут я не согласен с вами! - Напрасно! Они наши на том же основании, что и Бечуаналенд*, и Родезия* , и Капская* земля, и Англо-Египетский Судан*, и другие аннексированные империей территории. И разве буры не такие же дикари? Это тупые крестьяне, безграмотные в своей массе, отказавшиеся от благ современной цивилизации, нравственно и физически нечистоплотные люди, закосневшие в своих примитивных способах производства... Да, да, повторяю - дикари, вернее, белые, вернувшиеся к первобытному состоянию. Мы, англичане, ставим их не выше краснокожих, или арабов, или каких-нибудь кочевников Центральной Азии... При этих словах Сорви-голова вспыхнул, потом побледнел и готов уже был взорваться и выложить собеседнику начистоту свое возмущение, однако сдержался и, решив юмористически парировать этот выпад, ответил добродушным тоном: - Но, милейший, эти дикари пользуются электричеством, строят железные дороги, у них есть типографии, они производят современное вооружение... Забавные дикари, не правда ли? Думаю, что они неплохо выглядели бы и в Европе, хотя бы, например, в вашей Ирландии! А?.. Что же касается главы этих "дикарей"-президента Крюгера, то князь Бисмарк ставил его куда повыше биржевых спекулянтов, этих вождей европейских сиуксов*. А Бисмарк разбирался в людях! - О, Крюгер! Бесхвостая макака!.. Шут, еще более смешной и нелепый, чем его изображают карикатуристы. - А буры находят, что он самый прекрасный человек обеих республик, как и вы, вероятно, видите в своей королеве Виктории самую прекрасную женщину Соединенного королевства. Охотно присоединяюсь к обоим суждениям: старый бур и старая английская леди прекрасны, как полубоги, но каждый в своем роде. Этот меткий ответный удар так точно попал в цель, что ни отец, ни сын не нашли слов для возражения. После неловкого молчания полковник обрел наконец дар речи. - Все это только слова, мой юный друг, - задумчиво произнес он, - одни слова. Война - страшная вещь, и тот, кто начинает ее, должен быть неумолим. Мой сын прав: буры - бунтовщики и дикари, и мы должны уничтожать их как бунтовщиков и дикарей. Мы пришли сюда не для того, чтобы сентиментальничать. Мы сражаемся здесь за самое существование Британской империи, и последнее слово в этой войне скажем мы, хотя бы ради этого нам пришлось принести в жертву двести тысяч человеческих жизней и потратить двести миллионов фунтов стерлингов. Сорви-голова вторично был вынужден подавить свое негодование. Он как бы воочию увидел пропасть, которая отделяла его от джентльмена, только что обнажившего перед ним всю свою высокомерную, эгоистическую и жестокую душу английского аристократа. Жан вдруг почувствовал такой приступ возмущения, что голос его задрожал: - Не говорите так, милорд! Посмотрите, как добры и человечны к пленным эти патриоты, которых вы хотите уничтожить. Они усердно ухаживают даже за вами, несмотря на то что вы так безжалостно поступили с фермером Давидом Поттером. - Это был мой долг председателя военного суда, который я готов исполнить снова хоть завтра. - Вы снова приказали бы убить, почти без суда и следствия, патриота, лишить семью супруга и отца только потому, что он защищал свою жизнь и свободу? - Без колебания! В полном соответствии с волей ее величества королевы, желающей завоевать и окончательно присоединить к своим владениям обе республики. Сорви-голова вскочил, готовый на решительный отпор. Его остановил чей-то крик, раздавшийся извне: - Ты никого больше не убьешь, английский пес! Угроза была произнесена дрожащим от ярости голосом. Капитану разведчиков показался знакомым этот юношеский голос. Очевидно, кто-то подслушивал их разговор, стоя за тонкой полотняной стеной палатки. Сорви-голова поспешно вышел, не сказав ни слова, отчасти для того, чтобы узнать, кто кричал, но больше с целью прервать этот возмущавший его разговор. - Не сердитесь же! - крикнул ему вдогонку Патрик. - Все это ничуть не относится к вам. Лично вас мы глубоко уважаем. А угрозы мы не боимся. Каждый бур в этом лагере отлично знает, как жестоко поплатятся за убийство герцога Ричмондского буры, находящиеся у нас в плену. Но до капитана Сорви-голова не дошел смысл этих слов. В ушах у него шумело, лицо пылало от негодования Машинально он обошел вокруг большой прямоугольной палатки, в которой помещался госпиталь, но никого не встретил. Незнакомец, подслушивавший разговор, исчез. Тем не менее наблюдательный Сорви-голова увидел резко выделявшееся на белизне полотна черное пятно, словно нанесенное углем. Возможно, это было старое, не замеченное раньше пятно. Да и теперь оно бросилось ему в глаза только потому, что, как показалось Жану, пятно это находилось у того места палатки, где стояли кровати полковника шотландцев и его сына. Впрочем, Жан не придал никакого значения этому открытию, весьма существенному для герцога, которого Жану не суждено было больше увидеть. Вечером того же дня Сорви-голова ушел на ночное дежурство с десятью Молокососами. С ними должен был идти и Поль Поттер. Однако юный бур, всегда добросовестно исполнявший свои воинские обязанности, почему-то не явился на перекличку. Это случилось с ним впервые. Было около десяти часов вечера. Над обоими лагерями нависла тишина. Сквозь дымчатые облака струился мягкий свет луны. Вдруг из ложбины, прикрывавшей госпиталь, выскользнула какая-то безмолвная тень и быстрым, решительным шагом направилась к палатке, в которой спали полковник и его сын. Человек шел босиком, вероятно, для того, чтобы не шуметь, и с ружьем на перевязи. Подойдя к палатке, он оглянулся и, убедившись, что никто не следит за ним, остановился у черного пятна, несколько часов назад замеченного капитаном Сорви-голова. Он достал из кармана нож и с бесконечными предосторожностями, не спеша, нитку за ниткой стал разрезать толстую ткань палатки. Когда образовалось отверстие, достаточное, чтобы просунуть сквозь него руку, он заглянул внутрь палатки, освещенной тусклым светом ночников. Как раз против него стояла кровать, покрытая той клетчатой материей, из которой делается военная форма шотландцев. Легкая дрожь пробежала по телу полуночника, когда он узнал мужественное лицо крепко спавшего полковника. Обнаженная голова шотландца находилась всего в тридцати сантиметрах от полотна. Без малейшего колебания незнакомец просунул в отверстие ствол своего ружья, приставил его к голове пол-ковника и твердой рукой спустил курок. Грянул выстрел, удушливый пороховой дым поплыл по палатке. Поднялась невообразимая суматоха, и сестры милосердия, прибежавшие на крики испуганных больных, увидели младшего лейтенанта гордонцев бьющимся в жестокой истерике у тела своего отца, распростертого на кровати с пробитой головой... ГЛАВА 7 О том, к чему приводит излишняя бдительность. - Слишком сильное увлечение разведкой. - Пленник. - У англичан - Известность, которая доставляет неприятности. - Неожиданные последствия некоторых писем.-Два члена военного суда.- Что понимают англичане под выражением "подколоть свинью". - Варварское обращение. - Генерал. - Великодушный. враг. - "Вольно!" В то время, когда так трагически погиб полковник герцог Ричмондский, Сорви-голова стоял на часах у самого переднего края. Буры - храбрые, но беспечные воины - были плохими сторожами и разведчиками. Впрочем, дисциплина вообще не пользовалась особенно большим уважением в этой скроенной по-семейному армии. Приказы командиров выполнялись спустя рукава, а часовые были далеки от сознания лежащей на них огромной ответственности, которое свойственно дозорным европейских армий. Трудно поверить, но именно наши юные сорванцы лучше всех справлялись с этой нелегкой задачей. Их бдительность никогда не ослабевала. И начальники бывали спокойны, когда ночная охрана бурского лагеря поручалась Молокососам. В тот вечер Сорви-голова, который, подобно истому сыну могикан, смотрел во все глаза, заметил в зоне, разделяющей передовые линии обеих воюющих сторон, какие-то медленно движущиеся серые тени. Луна скрылась за облаками, стало темно. Капитан Молокососов решил разобраться, в чем дело. Лучше всего, конечно, пойти самому и посмотреть. Средство верное, по рискованное. Можно как раз угодить под перекрестный огонь буров и англичан. И все же Сорви-голова отправился, взяв с собой юнгу Финьоле, бура Иориса, итальянца Пьетро, португальца Гаетано и креола из Реюньона. Все шестеро скинули маузеры, которые стесняли бы их движения во время разведки, оставив при себе только револьверы. И вот они поползли, сдерживая дыхание, с чисто кошачьей ловкостью обходя малейшие препятствия. Они продвинулись таким образом на триста-четыреста метров, когда Сорви-голова, находившийся впереди, различил шагах в двадцати от себя какую-то темную массу. Вглядевшись, Жан убедился, что ему навстречу, распластавшись на животе, ползет человек. Легкий, еле слышный шелест выдавал каждое его движение. Благоразумие требовало от Жана Грандье сомкнуть линию разведки и поднять тревогу. Разведчик должен по возможности избегать боя. Но попробуйте говорить о благоразумии с парнем, который на каждом шагу так и ищет случая оправдать свое энергичное и славное прозвище! "Английский разведчик! - мелькнуло в голове Жана. - Я в два счета подцеплю его и возьму в плен". Сорви-голова поднялся, в несколько гигантских прыжков очутился возле английского разведчика, бросился на него и что есть силы сдавил в своих объятиях. Но что за чудо! Его пальцы ощутили лишь пустоту, вернее - рых-лую грубошерстную ткань, по всей вероятности, одеяло. Однако вместе с тем он почувствовал и сопротивление. Чьи-то невидимые руки тянули к себе одеяло, очевидно, за привязанные к нему бечевки. - Меня провели! - прошептал Сорви-голова, постигший наконец легкомысленность своего поведения. Увы, провели не его одного! Его товарищи точно так же, как и он, полонили вместо вражеских разведчиков тряпье. Но к чему эта уловка? Только для того, чтобы заманить их, взять в плен и напасть затем на бурских часовых, мирно дремавших с трубкой во рту. Все произошло в несколько секунд. Два взвода англичан - о, эти не скрывались! - окружили капитана Молокососов и его товарищей, схватили и повалили их прежде, чем они успели крикнуть. Насмешливый голос сказал по-английски: - Эти юные болваны попались на удочку. Полузадушенный Сорви-голова зарычал от бешенства. - Молчание или смерть! - приказал тот же голос. - Вперед, и без шума! Сорви-голова понял грозившую бурам опасность. Во что бы то ни стало надо предупредить их, поднять тревогу, хотя бы ценою собственной жизни. Подобно рыцарю Д'Ассасу*, он ни минуты не колебался. Отчаянным усилием он вырвался из рук солдата, сжимавшего его горло, и пронзительно закричал: - Тревога!.. Тревога!.. Англичане!.. Солдат занес саблю над его головой и непременно рассек бы ее, если бы Сорви-голова не уклонился В то же мгновение он выхватил свой револьвер и, выстрелив в упор, убил солдата. Потом, чувствуя, что все равно пропал, Жан крикнул насмешливо; - Не вышло! Испорчен сюрприз, господа англичане!.. Навсегда запомните эту последнюю шутку, которую сыграл с вами Сорви-голова! Он сделал было попытку выпустить во врагов еще несколько оставшихся в револьвере пуль, чтобы как можно дороже продать свою жизнь, но множество рук уже схватили его В то же мгновение десятки здоровенных кулаков обрушились и на других Молокососов. Жана, вероятно, прикончили бы тут же, если бы до чьих-то ушей не дошло так гордо брошенное им слово: "Сорви-голова". - Не убивайте его! Это Брейкнек*! Тому, кто приведет его живым, обещано двести фунтов! - завопил кто-то истошным голосом. Жану повезло, он оказался счастливей героя Клостеркампа: он жив и знает, что принесенная им жертва не оказалась напрасной, - буры услыхали его крик и выстрел В бурском лагере уже протрубили тревогу. Мгновенно ожили окопы, загремели выстрелы, загудели большие пушки... Ночная атака была отбита. Зато Сорви-голова и его товарищи попали в плен Навсегда умолкли креол из Реюньона и молодой итальянец Пьетро Один только капитан Брейк-нек, как называли англичане Жана, мог самостоятельно передвигаться, остальные были в таком состоянии, что их пришлось нести. Вот они уже в английском лагере. По тому. как часто повторялось его имя английскими солдатами, капитан Молокососов понял, что он пользуется тут столь же почетной, сколь и опасной популярностью. Пленников побросали как попало в каземат, стены которого были выложены, словно блиндаж, железнодорожными рельсами, и заперли, не дав ни корки хлеба, ни глотка воды. Бедные сорванцы провели тяжелую ночь; их мучила жажда, они истекали кровью и задыхались. Сорви-голова утешал и подбадривал товарищей, насколько это было возможно, но, несмотря на все старания, так и не смог перевязать их раны в этой кромешной тьме. Наконец наступил день. Разумеется, он облегчит их участь! Первым из каземата извлекли капитана Сорви-голова. Его привели к офицеру. Судя по форме доломана цвета хаки, на эполетах которого вышиты две золотые звезды, это был драгунский капитан С нескрываемой иронией он разглядывал капитана Молокососов, которого окружили четыре английских солдата, прямые, как деревянные истуканы, и надменные, как истые англичане. Вдоволь наглядевшись, драгунский капитан без дальних околичностей приступил к допросу: - Так, значит, вы и есть тот самый француз, известный под именем "Сорви-голова", командир интернациональною отряда юных волонтеров? - Да, это я! - гордо ответил Жан Грандье, глядя прямо в лицо офицеру. Офицер зловеще улыбнулся, расстегнул свой доломан, вынул из внутреннего кармана небольшой бумажник и достал оттуда сложенную вдвое визитную карточку. С нарочитой и насмешливой медлительностью он разогнул ее и, поднеся к глазам Жана Грандье, произнес: - Значит, вы - автор этого фарса? Сорви-голова узнал одно из писем, которые он разослал после смерти Давида Поттера пяти членам военного суда. Он напоминал в этом письме, что бур приговорил к смерти своих судей, а он, Сорви-голова, исполняя последнюю волю своего друга, поклялся истребить их всех. Слово "фарс" прозвучало в ушах Сорви-головы как пощечина. Он покраснел и крикнул: - Этот фарс кончится вашей смертью! - Я капитан Руссел,-продолжал, улыбаясь, офицер, - командир второй роты седьмого драгунского полка. Как видите, осужденный на смерть чувствует себя неплохо. - Поживем - увидим, - без признака смущения ответил Жан. - Милый мой французик,