а. А когда на зорьке встали и вышли на кекур,* с изумлением увидели, что "Святители" исчезли с горизонта. (* Выступающий в море утес.) - Что скажешь? - обратился мореход к Кучу. Куч только плечами пожал. - Видно, на Пенжинскую понесло, - предположил Шелихов. - Придется и нам туда вместо Петропавловска сухопутьем тянуться... Да, совсем ко рту было поднесли, и вот на, мимо обнесли! - сказал он, подумав, что встретиться с прибывшим в Петропавловск английским торговым мореходом так, видимо, и не придется. - Давай лошадей! - вернулся он в дом Большеротова и тут же, начав расспрашивать о дороге на Пенжинскую губу, выдал свое изменившееся намерение. - На Пенжинку лошадей не дам, - отрезал Большеротов. - Сам загниешь и лошадей загубишь - шутка сказать, восемьсот верст пройти. Хребтом не пройдешь - медведи на лошадей позарятся, а берегом коряки и ламуты не пропустят... они сейчас немирные... Да и что толку, если и доберешься! Ты придешь, а Пьяных "Святителей" уже в Охотск увел. Зимой, - на носу-то зима! - на конях от Пенжинки к Охотску не спустишься, это тебе не на байдарках море в шторм переплыть. Придется олешек или собак добывать, а на таком деле беспременно голову сложишь... Шелихов признал доводы Большеротова разумными. Оставалось, таким образом, лишь одно: осуществить первоначальное намерение - перебраться через хребет, мимо сопки Вилючинской, в Петропавловск. Денег, правда, при себе мало, мягкая рухлядь осталась на корабле, но если петропавловский исправник Штейнгель дозволит расторжку, англинец, может быть, и согласится под его государственную гарантию принять векселями на Москву или Петербург. В таком случае он, Шелихов, тоже заработает, но только уже в свой карман, без дележки с кем бы то ни было. Ну, а если и ничего не выйдет из попытки торговать без наличных денег, то... Шелихов тут задумался. Только что входившие в торговую практику векселя Григорий Иванович считал необходимым внедрять в обиход сибирской и заокеанской торговли - не будешь же возить за собой сундук с деньгами. Да, - примиренно пришел к выводу мореход, - если он ничего не купит, то хоть расспросит и узнает от английского капитана координаты пути в Кантон, на Филиппины, Малакку и Индию. А знать теперь это для Шелихова такое дело, что за него он и сам готов большие деньги заплатить. Оставив Большеротову залог за трех лошадей, Шелихов на следующий день вместе с Кучем выехал в Петропавловск. Третья лошадь шла под вьюком с продовольствием. Они прибыли в Петропавловск на седьмой день трудного пути, следуя мимо действующих сопок Апача, Паратунка и горячих у их подножия ключей, в которых смогли варить себе рыбу и подстреленную дорогой дичину. - Твоя страна и моя страна - как руки у людей, - радостно выставил Куч перед глазами Шелихова ладони с растопыренными пальцами. - Руки одинаковы, а люди разные: ты белый, а я красный. - Пустое, - отвечал Шелихов. - Мы к тебе придем - всех одинакими сделаем... На спуске к Петропавловску Шелихов и Куч невольно остановились, залюбовавшись величественным видом Авачинской бухты. Между четырьмя курившимися сопками лежало глубокое зеркало вод. Двадцативерстным широким клином это зеркало врезалось в яркую зелень берегов, испещренную белыми стволами берез. - Хороша! - вырвалось у Шелихова. - Прямая дорога в Америку! Одна беда, полгода льдами заперта лежит... Шелихов даже от цели своей поездки оторвался и перенесся в мир глубоко затаенных желаний: "Ковер бы самолет добыть, сел бы на него и за полдня в Америку перелетел... Али сапоги семиверстные..." И тут же в тревоге за судьбу Натальи Алексеевны подумал: "Влез бы в них с вечера среди камчадалов, а на другой день с Наташенькой в Охотском чай бы пил. Сказки! Чудесные бы такие снаряды заиметь, чтобы одолевать и время и пространства! Сбудется ли это?.." Невдалеке от берега стоял корабль красного дерева, обитый латунью до верхнего борта, с двенадцатью пушками, расставленными на палубе. "Это тебе не русские купеческие галиоты, деревянными гвоздями шитые", - мелькнуло в мыслях Шелихова, когда он осматривал понравившееся ему судно. Не открывая своих торговых намерений, он прежде всего постарался разузнать, откуда пришли иноземцы и сколько шли. Дородный капитан корабля "Юникорн" Ост-Индской компании Виллиам Питерс выступал павлином и говорил: - Из Бенгала вышел двадцатого марта, в Кантоне чай брал двадцать восьмого июня, в Петропавловск пришел девятого августа... "Ладно, хвались, хвались, - ничем не выдавая своего удовлетворения, подумал Шелихов. - Ты пятьдесят градусов по широте за сто сорок дней осилил, а я семьдесят градусов по долготе за тридцать пять дней сумел пройти. Твое судно латунью обито, а мое червем морским изъедено, ракушками облеплено... Вот и поглядим, кто хозяином морей станет". На корабле Григорий Иванович пил подносимое англичанами виски и осторожно разведывал о торговых намерениях заморского гостя. На берегу же уговаривал Штейнгеля не допускать англичан до торговли по мелочам, а позволить ему, Шелихову, купить весь английский груз и поручиться за него в уплате по векселю на Москву, в срок два месяца по предъявлении, из шести процентов годовых. Капитан-исправник Штейнгель согласился, и Шелихов объявил Питерсу, вставляя для полноты убеждения уловленные из прежних встреч дружеские слова на английском языке: - My friend - дружище, чтоб не ворочаться тебе с грузом и не вызывать хозяйского неудовольствия, готов я у тебя, for friendship - дружества ради, весь груз покупить, ежели цену сбавишь и векселями возьмешь... Money, казны то есть, при себе не имею, но власти поручатся, что я все заплачу... Капитан Питерс, приписав это предложение соблазнительному действию виски, даже удивился. Но думал недолго. У него было поручение Ост-Индской компании проникнуть в неведомые, на краю света, владения русских и во что бы то ни стало завести там с ними торговлю. Чего же лучше! И Питерс на условия Шелихова согласился, дав со своей стороны обязательство уплатить при расчете установленные русским правительством пошлины. - Ах, и мошенник же ты, Григорий Иваныч, как сумел с англичан заматерелую гордость сбить да заодно с нею и цены на товары скинуть! - восхищенно отозвался камчатский капитан-исправник Штейнгель, принявший на себя роль переводчика в переговорах. - Ведь Питерс-то, по прибытии к нам в Петропавловск, цену груза в двенадцать тысяч объявил... - Облыжно мошенником меня называете, ваше высокоблагородие, - поморщился Шелихов от дружеской грубости барона Штейнгеля. - По славе о сей выгоднейшей торговле стекутся отовсюду купцы и всякого народа многочисленность. Но вот в рассуждении о курсе кораблей Ост-Индской компании, как и судам других держав, надлежит границы поставить да на картах линию обозначить, чтобы они в север и северо-восток на обысканные российскими подданными земли и острова американские не уклонялись. Наш интерес в том, чтобы подданные других наций не могли входить в пользы, отечеству нашему принадлежащие... - Это уж не в моей власти! Об этом ты, Григорий Иваныч, в Петербурге, перед престолом хлопочи... - Не премину-с, ваше благородие, и не сробею, - заверил его мореход. Годом позже, по прибытии в Петербург, в конце 1787 года, в поисках правительственной поддержки дороге в Америку, он действительно чистосердечно сообщил обо всем этом коммерц-коллегии и императрице в своей "Записке о странствованиях в Восточном море"; сообщил и о полученной в этой сделке прибыли: "полтинник на рубль". Получив за проданный груз векселя, в которых подпись Шелихова была удостоверена и скреплена государственной печатью камчатского капитан-исправника барона Ивана Штейнгеля, капитан Питерс при разгрузке задержал и заупрямился выдать пять ящиков чая жулана, корзину китайских чашек и несколько кусков дабы.* Возник спор, едва не расстроивший сделку. (* Китайская плотная хлопчатобумажная материя.) - Ну, на что они вам занадобились? - пытался Шелихов уговорить подвыпившего на отвальном обеде англичанина уступить хотя бы чай. - В Кантон идете, там чаю наберетесь по самые бимсы верхней палубы... - Чай и китайские товары я в Кантоне на комиссию взял у Лихудзы... богатейший купец... По китайским законам, потерпевший кораблекрушение не отвечает за груз. Нужны, конечно, доказательства... Вот то, что я оставил, в морской воде выкупаю, разобью, изорву и... сдам Лихудзе... кораблекрушение! - Капиталы наживать у английских купцов учиться надобно, ваше высокоблагородие. Такой коммерции у нас и в Кяхте не случалось, - усмехнулся Григорий Иванович, намекая исправнику Штейнгелю на неуместность упрека в "мошенничестве", который тот сделал ему, Шелихову. Но Штейнгель и виду не подал, что понял, - он невозмутимо продолжал переводить путаные объяснения англичанина. - На англинцах-то вы худа и не замечаете! - настойчиво продолжал Шелихов и махнул наконец рукой: не прошибить баронской симпатии к заграничному. Проводив Питерса в море, Шелихов стал рядить петропавловских камчадалов и вольных людей на доставку купленных товаров батами до Большерецка и оттуда вдоль берега - в Тигилский острог. Снарядить такую экспедицию дело было нелегкое, но уж очень хотелось Шелихову распродать купленное до возвращения в Охотск. Прибыль предвиделась немалая, поэтому на деньги и на натуроплату солью и чаем мореход не скупился. Предстояло верст полтораста на гужах подняться вверх по речке Аваче, одолеть в верховьях небольшой волок на другую речку - Быструю, а потом вниз по Быстрой сойти до Большерецка. Этим путем без особых приключений, если не считать нескольких разбившихся на камнях батов, - груз, хотя и подмоченный, был спасен - Шелихов и добрался дней за десять до Большерецка. Но наступившая осень с проливными дождями и густыми многодневными туманами прекратила сообщение между селениями и стойбищами Камчатки. Надежды Шелихова расторговаться до наступления зимы без остатка таким образом не оправдались. Росла в душе и тревога за судьбу "Святителей". Благополучно ли довел Пьяных корабль до Охотска? Не расхитили ли в Охотске доверенный ему добытчиками драгоценный груз? Ведь приказчики компанионов да хищное начальство по освященному временем обычаю и по сибирским нравам считали себя законными пайщиками в дележе промысла. Найдет ли Наталья Алексеевна палку на эту алчную ораву, да и как здоровьице его лебедушки? Выпало ей в беспокойствии и хлопотах таких сынка-наследника рожать. Но самой трудной и назойливой оказалась в душе морехода мысль о покинутой Америке. Не выполнил он приговора добытчиков, оставленных в найденной земле, не вернул им в этом же году "Святителей" с запасами. А ради чего, ежели спросят? Своего кармана ради! А теперь, когда намудрил, - выпутывайся! Будущим летом беспременно надобно вырядить на Кыхтак корабль, а до того успеть с Камчатки в Охотск вернуться, из Охотска же в Иркутск добежать и там улестить начальство, чтобы подало оно сведения государыне об успехе плавания, да еще с компанионами на предбудущее время все дела обговорить и опять же в Охотск до лета возвратиться. Взвешивая предстоящие препятствия и прикидывая расстояния на пути к цели, Григорий Шелихов набирался отваги все преодолеть, но Америки не упустить. Раньше всего необходимо развязаться с купленным товаром. В Большерецке оставить не на кого - разворуют, а обратно в Петропавловск везти - погода не дозволит. - На Тигил, к Пановым в магазейн, надо представить, - подсказал приказчик Шелихова. - Прижмут, конечно, толстосумы тотемские, но все же полтину на рублевик дадут нам заработать. До Тигилского укрепленного острожка, заложенного на Камчатке лет восемьдесят назад первыми землепроходцами Владимиром Атласовым и Лукой Морозком, - путь не близкий: вдоль берега от Большерецка считалось камчатских, немереных верст шестьсот. Наняв десять большерецких грузоподъемных кочей и батов, построенных из камчатской каменной березы, среди которой попадались стволы в двадцать сажень высоты и в два человеческих обхвата, - в них камчадалы, случалось, переплывали Пенжинский залив и появлялись на Ямских островах и в Тауйской губе охотского берега, - Шелихов 12 сентября, под камчатским осенним дождем со снегом, двинулся из Большерецка вдоль берега. Через десять суток прошли курившуюся в багровом тумане сопку Ича и на другой день после Покрова причалили у свай пристани Тигила. За пристанью виднелась почерневшая от дождей церквушка острога, окруженная двумя десятками таких же черных, заплесневевших в сырости изб. Пановские приказчики встретили Шелихова уважительно, товары приняли в амбары на хранение. Большерецкие батовщики, получив плату натурой, в тот же день отплыли домой: не ограбили бы тигилские сидельцы. Войдя в избу Сухорукова, старшего приказчика купцов Пановых, Шелихов удивился множеству сидевших в ней женщин - ительменок и ламуток, среди которых преобладали подростки. Женщины в полутемной избе ощупью занимались разным рукоделием. - Зачем женок столько собрал? - спросил Шелихов. - Али в татарскую веру переметнулся?.. - Кортомные,* - дружески ответил Сухоруков. - Располагай, пожалуйста, выбирай любую... Держу для гостей. На случай приезда... Совестный судья господин Кох очень любит, только чтобы помоложе... Выбирай, коли хочешь... (* Женщины, которых продавали родители или родственники на время или на постоянно в качестве рабынь или наложниц.) - Тьфу! - сплюнул Шелихов. - И не совестно тебе, старый ты человек, лысину, гляди, какую натер... - А мне они, - ухмыльнулся приказчик, - без надобности. Держу для начальства и служилых людей, кои бабу в дом ищут... Шелихов покосился на сидевшую подле него девушку, которая продолжала сучить нитки, робкую и безответную, нахмурился и, чтобы прекратить неприятный и, как он знал, бесполезный разговор, сурово сказал: - Ну, давай о деле... Что из товаров моих возьмешь и сколько наживы дашь, а реестр - вот он... За что мне достались - сам видишь, исправницкая печать стоит. Сумрачная и оттого, казалось, еще более тесная изба, как бы светившаяся печальными глазами молчаливых женщин, становилась все более невмоготу, и Шелихов, спеша закончить торг, быстро согласился на пятьдесят копеек наценки на рубль затрат. Подписал запродажную со всеми поправками, сделанными приказчиком в свою пользу против хозяйских интересов, и ушел искать себе пристанище, чтобы обосноваться до установления зимнего пути по Пенжинскому заливу. Искал долго и наконец вошел с Кучем в курную избушку пономаря тигилской церквушки. В церквушке наезжий поп раз в два-три года отправлял необходимые для населения требы. - Здоров... Ох, черт! - оборвал Шелихов приветствие, переступая порог и нагнув голову, после того как стукнулся о провиснувшую притолоку. Пономарь, напряженно вглядывавшийся в какое-то растянутое на его ногах тряпье, неторопливо поднял голову - оголенный, без единого волоска, желтый череп - и равнодушно, не выражая никакого любопытства, оглядел вошедших. - Что ж, живи!.. - вздохнул он, выслушав намерение Шелихова расположиться в его избе. - Места не пролежишь. Только не обессудь, кормить нечем... Не то что собак для разъезда - бабы содержать не могу... - То-то и хорошо, свято живешь! А корма есть, за мной и ты, дедка, сыт будешь... Одна тебе забота: лучины наготовь, читать, писать буду... Выцветшие глаза пономаря на мгновение засветились огоньком любопытства. Он вдруг повеселел и сказал: - А ты, видать, грамотный и письменный. - Старик поскреб лысину и добавил: - Ладно, наготовлю лучинушки. Мне-то она без нужды, так темным и доживаю свой век. В требах наизусть подсобляю, поп не ругает, ежели и совру чего, а камчадалу все одинаково, что ни наговори, лишь бы нараспев али скороговором... - Да сколько же тебе годов, дедка? - заинтересовался мореход. - И отколь взялся-то ты тут, да и зовутка твоя как будет? Пономарь оперся руками о стол, подумал, глядя на окно, и ответил: - Не упомню годов-то своих... много! Одно знаю, прибыли мы сюда, немало народа, из города, из самого Питербурха, с господами Лужиным и Евреиновым. При блаженныя памяти анпираторе Петре Алексеевиче я в канонирском звании ходил, и было мне тогда от рождения годков тридцать... Вот и сочти! Послали нас господа Лужин и Евреинов под Анадырем как-то на разведку, а в разведке той коряки меня стрелой уязвили и в полон взяли, но не убили... До седых волос у них дожил, а на старости ушел и вот тут проживаю, смерти жду... А зовутка моя теперь мне и вовсе не надобна, зови хоть Иваном али как тебе сподручней... Ох, грехи, грехи наши, прости господи! Судьба "дедки Ивана", этого вынырнувшего в столь дикой глуши обломка петровских времен, поразила морехода. Корма до отвала и крепкий чай с леденцами, к которым дедка Иван, как все старые люди, питал непобедимое пристрастие, расположили старика к мореходу, Полтора месяца пришлось Шелихову просидеть в Тигиле в ожидании, пока заледовеет море и установится санный путь через залив на сибирскую сторону. Вынужденный досуг мореход при свете лучины заполнял писанием либо отчета о своем путешествии, либо различных "лепортов" по начальству и распоряжений по делам колоний. Дедка Иван часами сидел неподвижно под шестком у печки, менял лучины и обуглившиеся гасил в бадейке с водой. В середине ноября появились признаки прочного заледенения моря. - Через три дня смело выезжай! - сказал как-то старик. - Заледовило от берега до берега. А я по людям пойду нарты собирать... Ты с ними не сладишь... Вмешательство старика пономаря, слово которого было законом для камчадалов, помогло мореходу без долгих хлопот перебраться через замерзший залив. 3 18 ноября шесть собачьих упряжек сбежали на лед залива: на первой каюрил Шелихов, три в середине шли под продовольствием, на пятой была привязана легкая камчатская байдарка, на случай переправы через полыньи, и шестая - с Кучем, она замыкала караван. Дорога была тяжелая, а местами из-за вздыбленного передвижкой льда едва проходимая. Через нечаянные широкие разводья уже дважды по очереди переправляли нарты и собак; две ночи под пронзительным северо-восточным ветром, несшимся с Верхоянских гор, провели на голом льду и только к концу третьего дня добрались до селения Ямского, перекрыв по льду залива двести пятьдесят верст. От Ямских островов до Охотска предстояло одолеть на собаках еще более тысячи верст зимнего бездорожья, в пору самых лютых морозов и затяжных зимних бурь. - Сиди, не блазни! - упорно отклоняли заманчивые предложения Шелихова ямские сидельцы. - До зимнего солнцеповорота никто со смертью играть не осмелится... Потеряв надежду нанять проводников и каюров, Шелихов решился на отчаянный шаг. - Тронем, что ли? - обратился он к Кучу, выбрав один из дней затишья и сравнительно полегчавшего мороза. - Я всегда с тобою, - не мигнув глазом, отозвался Куч. Шелихов будто угадал погоду: несколько дней двигались споро и без затруднений. Собак кормили до отвала. На ночь укладывались в меховых мешках, среди верных псов, там, где можно было укрыться от ветра. Под Тауйской губой решили не идти в объезд по берегу, а чтобы выиграть время и силы, срезать ее широкий створ морем. Часто выпрягая собак и перетаскивая нарты и вьюки с грузом на собственных плечах, перебрались через сгрудившиеся на всем пространстве створа ледяные торосы, миновали мыс Дуга и вышли, наконец, к берегу, под горами Ушки. - Отсюда до Охотского рукой подать, - радовался Шелихов, - верст триста осталось, никак не боле... Семь-восемь дней пути, и у Натальи Алексеевны пироги едим, Кученька. - Едим... едим! - соглашался Куч, хотя и не представлял себе обещанного Шелиховым лакомого блюда. Но тут, как бывает обычно с людьми, преодолевшими множество предусмотренных препятствий и опасностей, неожиданный случай едва не превратил триумфальное возвращение морехода домой в похоронное. В снежных складках предгорий Ушек, сбегавших до самого моря, даже орлиное зрение Куча не заметило человека, который скрывался в них и с острым любопытством следил за нартами путешественников. Когда Шелихов свернул нарты в сторону, где таился человек, тот еще искусней укрылся в снегу, но собаки встревожились и стали принюхиваться к чужому запаху. Куч, по обыкновению своему всегда идти прямо навстречу опасности, с открытым лицом, соскочил с нарт и провел их вперед, обойдя стороной остальные нарты и бежавшего вровень с ними Шелихова. Все внимание каюров в этот момент было обращено на то, чтобы не допустить при обгоне свалки собак. - Ох, угодил, собачий сын! - услыхал позади себя Куч вскрик Шелихова. Куч обернулся и увидел хозяина бегущим вприпрыжку. Изо всех сил он пытался остановить собак своей нарты. Куч заметил воткнувшуюся в бедро Шелихова какую-то длинную черную палку. Свисая, она волочилась и даже сбивала с ног Шелихова. В то же время взгляд Куча успел уловить чью-то тень. Тень мелькнула и скрылась за только что пройденным снежным наметом. "Копье!" - молнией пронеслась в голове индейца мысль... - Хой! Стой! - воткнул Куч с такой невероятной силой свой шест обугленным концом в снег, что свалил с ног всю упряжку и без оглядки на собак кинулся к подозрительному намету. Из-за снежного увала грянул выстрел. На голове Куча был лисий колпак. Пуля вырвала клок лисьей шерсти. Еще мгновение - Куч прыгнул и сбил с ног выскочившего к нему с ножом в руках рослого желтолицего человека с расшитым голубой татуировкой лицом. Несколько минут спустя Куч бросил перед Шелиховым нападающего, со сломанной рукой, и подобранное в снегу старинное казачье кремневое ружье. - Вытащи... ратицу вытащи... мне несподручно... потом спросим, что за человек и зачем... убить хотел, - сквозь зубы ронял слова Шелихов, сильно страдая от раневой боли. - Ламут! - кивнул он на лежащего в снегу человека. Нападающий, видимо, был очень силен. Копье, брошенное в спину Шелихова из-за снежного увала на расстоянии в тридцать сажен, уже на излете попало в бедро и, пробив меховую одежду, глубоко впилось в мякоть. Закусив губу, Шелихов терпеливо ждал, пока Куч вытащит зазубренный наконечник копья, сделанный из рыбьей кости. Куч несколько раз повернул наконечник в разные стороны и вытащил. Потом по указанию Шелихова залил рану спиртом и присыпал порохом. Лежа в снегу, пленник молча и даже с интересом глядел на происходившую операцию. Свою судьбу он считал, по-видимому, решенной: смерть! - Зачем убить хотел? - спросил Шелихов, подкрепившись после окончания операции глотком спирта. - Что худого мы тебе сделали? - Собак взяли, рыбу взяли, жену взяли, - неохотно ответил ламут. - Мы? Что ты на нас клепаешь, собачий сын!", Кто взял? - Казак Алешка... Шелихов знал, как часто насильничают казаки и служилые сибирские люди над беззащитным населением Охотского прибрежья, и понял, что он стал случайной жертвой мести доведенного до отчаяния ламута. Мысли Шелихова невольно перенеслись к Америке, Там он с неумолимой строгостью наказывал такие покушения диких на русских, а кто знает, не были ли они доведены до отчаяния буйными "алешками" из его собственной ватаги. Припомнил и задумался... - Зарезать? - вынул Куч сверкающий нож, по-своему поняв задумчивость и строгое лицо хозяина. - Нет, отпусти дурака... Ратицей кидаться не будет: руку ты ему сломал, а ружье, от греха подальше, заберем... Куч заботливо уложил морехода на нарты и, каюря за двоих, снялся с места, не задумываясь над дальностью и трудностью пути до неведомого Охотска. Зимние муссоны над Охотским морем, неумолимо врывающиеся на побережье с холодного Верхоянского нагорья, проносясь многодневными бурями над беззащитной снежной пустыней, делали дорогу в этом краю почти непроходимой. За время общения с русскими в уме Куча сложилось понятие об измерении расстояния числом, но одолеть хитрую науку русских Куч все же еще не мог: верста - это много, очень много шагов... Верста - это живое... живая... Летом в путь от восхода до заката солнца по знакомой местности укладывается много верст, случается - пройдешь пять, а то и семь раз столько, сколько пальцев на обеих руках... "А вот теперь, сейчас, сколько этих русских верст и простых индейских шагов надо положить, чтобы дотащить раненого тойона до Охотска, до пирогов На-та-шен-ки? - ломал себе голову Куч, двигаясь рядом с нартами среди наметов снега после затихшего бурана. - Много... так много, что не хватит силы, а тогда... смерть!" На смерть себе Куч соглашался, но смерти Шелихова он допустить не мог. Что скажут русские, доверившие ему охрану великого тойона, что скажет На-та-шен-ка, выходившая его после страшной раны в бою?.. Нет! Он победит версты, сколько бы их ни было, Куч доставит Ше-лиха в Охотск живым... Горделивая усмешка пробегала по лицу индейца каждый раз, когда он, преодолев очередной снежный намет, вырывался на менее трудную дорогу. Истощенные дальней тяжелой дорогой псы еле тащились. На речке Ине, верстах в ста от Охотска, попали в затяжную пургу и, закопавшись в снег, просидели неделю, не двигаясь с места. Собачьи корма вышли, и человечья пища иссякла. "Неужто под самым домом погибнуть доведется? - думал Шелихов. - Как зайцу в яме тундровой..." А на седьмой день отсидки под снегом прошептал: - Замерзаю... Ног не чую... От истощения - пищи становилось все меньше - и лежания в луже застывающей под ним крови, - а кровотечение из-за беспрестанных толчков в дороге возобновлялось несколько раз, - у Шелихова начали стынуть ноги, несмотря на все меха, наваленные на него Кучем. Выбравшись из-под снега, Куч увидел, что пурга утихает. После этого он три раза с наскоро освежеванной собачиной возвращался в сохранивший их сугроб. Убив трех собак, Куч накормил остальных и ослабевшего Шелихова. Сам же довольствовался только свежей кровью зарезанных псов. Затем наложил постромки на семерку самых сильных собак, везших нарту Шелихова, и, двигаясь возле нее легкой рысцой, тронулся в путь. Надо было одолеть последние сто верст, остававшиеся до Охотска и пирогов Натальи Алексеевны. 27 января 1787 года видавшие на своем веку разные виды охотчане приметили невдалеке от города необыкновенного меднокрасного человека. Спотыкаясь и падая, человек этот волок вдоль берега по льду нарты с чем-то неподвижно тяжелым, лежавшим на них и тщательно укрытым мехами. Следом плелась, едва передвигая лапы, тощая и одичавшая собака. Куч встретил бежавших к нему людей с тревожным недоверием, и те, ринувшись на лед навстречу незнакомцу, остановились перед наведенным на них ружьем Куча. Такого меднолицего охотчане доселе еще не видали и струхнули перед "краснокожей образиной". - Кто такие, что надо? - спрашивал Куч, держа ружье наготове и смотря на столпившихся людей. - А ты кто?.. Из каких будешь?.. Мертвяка куда тащишь? - оправившись от неожиданности, угрюмо откликнулись охотчане, угадывая под мехами, наваленными на нарту, очертания человеческого тела. - Я - Куч, атаутл, сын волка и орлицы морской... - Ишь ты... знатного роду! - насмешливо отозвался кто-то из обступивших Куча людей. - Оно и видать, что волчий сын... А на нартах что у тебя? - Но-но, - важно ответил Куч, - трепещите! Это "мой господин - великий тойон Ше-лих... Он бежит в Охоцку к жене своей, а имя ей На-та-шен-ка!.. На-та-шен-ка! - повторил он еще раз внушающе. - У нее пироги есть будем... Охотчане были людьми, которых не могло остановить ружье в руках одиночки, но они угадывали какой-то смысл и правдивость в словах краснолицего человека. Неизвестно, чем могла бы кончиться неожиданная встреча, но тут зашевелилась меховая куча на нартах и из нее выглянуло смертельно бледное лицо, неузнаваемое в склеенных кровью клочьях буйно отросшей бороды. Куч, поддерживая жизнь Шелихова, как и свою, сырым собачьим мясом, в последние дни пути перерезал всех собак, а нарты тащил на себе, с неимоверными усилиями одолевая по пять - десять верст в сутки. - Это я, ребята, я!.. Григорий... Шелихов... - свистящим шепотом проронили спекшиеся губы. - Скорей... домой доставьте. Этот варвар, - человек на нартах указал глазами на Куча, - снежку... подать не хотел и пса пристрелить... отговаривался... Куч не понимал слова "варвар", но жалобу Шелихова на то, что он не позволял мореходу удовлетворять жажду снегом и не пристрелил случайно упущенного из рук пса, который теперь плелся за ним, понял. - Нельзя снег пить, когда крови мало и здесь пусто, - хлопнул себя индеец по глубоко запавшему животу. - Смерть! И пуля осталась одна, ее нельзя тратить на пса... Я берег ее для человека или зверя, от которых должен был защищать его жизнь или тело! - Куч, как бы в доказательство своей правоты, вертел над головой ружье, заряженное последней уцелевшей у него пулей. Как ни грубо упрощенными были представления охотчан о чувстве товарищества, следуя которому человек в тяжких испытаниях, насылаемых иногда суровой природой Севера, разумно помогает другому, - они все же чутьем стали на сторону неведомого краснолицего человека, едва державшегося на ногах. - Ладно, опосля разберетесь, кто кому виноват... В ноги, хозяин, поклонишься человеку этому, что тащил тебя на себе и снегом твою жизнь не докончал... Ну, мужики, впрягайтесь, выручим кормильца нашего охотского, не дозволим задубеть на глазах крестьянских... Свозили богатства его, свезем и хозяина! Ведро винца за тобой, Григорий Иваныч... Э-эх, наддай! А ты, крашеный, от нас не отставай... Варнаки немало в прошлом поработали на складах и кораблях Шелихова и привыкли видеть в нем покладистого работодателя. Шутки-прибаутки, смех охотских варнаков напомнили Кучу зверобоев-добытчиков из оставленной на Кыхтаке ватаги Шелихова. "Союзные нам люди, довезут нарты куда следует", - подумал Куч, сбрасывая лямку с плеч, растертых под мехом парки* до живого мяса. (* Меховая рубашка.) - Силен и зол краснорожий чертушка! - уважительно подшучивали варнаки над Кучем, над легкой иноходью индейца, который передвигался вслед за нартами по глубокому снегу с зажатым подмышкой тяжелым ружьем. - И сколько, поди, переходов с этаким грузом осилил! Занятной человяга!.. Бездомовные, круглый год ходившие в жалком отрепье варнаки представляли собой рабочую силу в Охотске на портовых работах, из них же пополнялись зверобойные ватаги некоторых купеческих судов, выходивших из Охотска в неведомые просторы океана на поиски морского зверя. В безморозное время года варнаки жили вольными артелями, ночуя где придется, а зимой собирались в "скиту" - кабаке известной всем охотчанам Растопырихи. Ей они обязывались отапливать кабак своими силами. Случайно наткнувшаяся на обессилевшего Куча партия бродяг и "выбежала", как они говорили, в окрестности Охотска на поиски дров для простывшего кабака. Варнакам предстояла тяжелая работа - в лесах, вырубленных вокруг Охотска на корабельные надобности, найти и свалить плохими топорами несколько подходящих елей или берез да волоком, а то и на плечах дотащить их по глубокому снегу до дверей кабака, а там порубить и протопить огромную избу. Варнаки и не подозревали, глядя на легкую поступь и каменно-спокойное лицо индейца, как укорял себя в душе Куч за слабость, проявленную перед людьми, когда он, не зная, что находится уже вблизи Охотска, отсчитывал последние шаги, оставшиеся ему и Шелихову в жизни, и даже готов был рискнуть последней оставшейся пулей - прицелиться в тащившегося в недоверчивом отдалении пса. Допустима ли такая слабость в воине великого племени колошей-кухонтан? Да варнакам, впрочем, было и не до Куча. Впрягшись в нарты Шелихова, они уже обвиняли друг друга в излишнем мягкосердии. - Ишь, размякли! Вместо дров купца обмерзлого к бабе на печь взялись доставить... Он те не размякнет, когда ты за хлебом к нему постучишься. Эх, слюни-люди! - корил товарищей матерой, но внешне неказистый, небольшого роста и сухопарый варнак Хватайка, бежавший в кореню так, что от него пар валил. Хватайка был непримиримым врагом купцов, чиновников и вообще всех людей не варнацкой жизни. - Растопыриха без дров и в холодную избу не пустит. У купца, скажет, и грейтесь. Купеческий рубль тяжелей исправницкой плети, сопливые! Забыли, как этот самый обмерзлый за полтину в день души наши покупал с рейда через бар корабли разгружать?! Сколько народу кажинную осень гибель свою там находит!.. Ей-слово, слюни, а не люди! - хрипел Хватайка, прибавляя ходу. До Шелихова долетали злые слова Хватайки, и мореход, лежа под мехами, опасливо прощупывал подложенный в головах кожаный мешочек, в котором было более десяти тысяч рублей ассигнациями, наторгованных на Камчатке. Доведаются варнаки - не задумаются прирезать и ограбить безохранного купца. Но вскоре сам устыдился своих опасений, когда услышал чей-то веселый и крепкий голос. - Гляди-ка, братцы, Хватайка на купца рычит, а сам, что кобель-вожак, хвост распушив, под нартами расстилается, ажно пар над ним курится!.. Я так смекаю: находка наша - не простецкий купец мороженой, а человек с понятием... Слыхали, как Пьяных, корабль приведши, у Растопырихи куражился, чего они в Америке накуролесили? Доставим цела-невредима, он за награждением не постоит - всю зиму с вином будем, а по весне... в компанионы к нему припишемся, в море выйдем... за долей, за волюшкой!.. Беспременно этому человеку пособить надо!.. Вот эти-то слова и успокоили купца. Однако, как непонятный урок, они в то же время не довели открывателя Америки до самого необходимого ему сознания - что только в народе, как бы ни был затоптан ногами сильных человеческий образ таких вот варнаков, может найти он, мореход, почву и опору для своей Славороссии. Америка - Славороссия! Его Славороссия, о ней уже говорят в народе, к ней стремятся люди, - мельтешились в голове Шелихова несвязные, но радостные мысли, и под разбойный присвист варнацкой ватажки его впервые за два месяца пути охватило чувство блаженного покоя и полной безопасности. Наконец замелькали приземистые деревянные строения Охотска. Варнаки с большим бережением протащили нарты с Шелиховым по вкривь и вкось расползающимся улицам городка. Улицы были завалены отбросами зимнего сидения горожан по избам. "Чего это шумуют варнаки?" - услыхав гомон человеческих голосов на улице, с опаской думали старожилы и с ленивым любопытством старались что-нибудь разглядеть в щель примерзнувших к подоконнику волоковых оконцев. - Везут на нартах чего-то, не иначе - медведя убили и к шелиховским амбарам волокут... Продать или на водку выменять, - уверенно рассказывали бабы, выскочившие на мороз поглядеть на варнацкий поезд. - Чего тащите, охотники? - спрашивали они варнаков. - Шелиховой Наталье медведя приволокли... Гулять у нее будем! - отшучивались варнаки. Наталья Алексеевна в жарко натопленной избе, распустив застежки сарафана, кормила грудью трехмесячного сына. - Батя летом вернется, а Ванюшка большой будет, гукнет, пузырь выпустит и скажет: "Батя, здоров будь, батя, - шепотом занимала она сына. - Нашего, мол, полку, батя, прибыло... Теперь втроем Америку воевать будем... Я, Ванюшка, ты да мамонька... А мамка тебя, батя, не пустит, а без мамки и я никуда ни ногой... Так и знай, батя!" - теребила она пальцы на дрыгающей ножке мальца. - Отворяй дверь, хозяюшка! - закричали под окном храпы. - Знатного зверя мы к тебе приволокли! Хозяина доставили! Выставляй ведро вина, не то к Растопырихе свезем и на водку обменяем! - выкрикивали на улице варнаки, предвкушая угощение и тепло в шелиховской избе. Все это было так необыкновенно и неожиданно, что Наталья Алексеевна замерла - и от страха и от радости. - Люди! Ох, где вы, люди? Слышите, Григорий Иванович прибыл! Встречайте! - вскричала она не помня себя. Но так как в избе никого не было и никто услышать ее не мог, она выскочила на крыльцо в одном сарафане да еще и с полуголым младенцем на руках. Варнаки толпой стояли у крыльца, топтались в снегу и толкали друг друга, чтобы только согреться, - полуодетые и полуобутые. А над нартами высилась мощная фигура Куча. Меднокрасное лицо его от вынесенных в дороге лишений было неузнаваемо: заострилось, почернело, и сверкали одни только белки глаз да зубы. В ногах индейца под откинутыми мехами виднелось какое-то белое, испачканное кровью пятно... - Гришата! - кинулась к нему с младенцем Наталья Алексеевна, скорей догадываясь, чем узнавая дорогое ей лицо. - Пу-сти-ите! - закричала она, неистово вырываясь из чьих-то подхвативших ее крепких рук. - Простынешь!.. Ишь ведь как на морозище выскочила и дите убивает! - гудели над ней хриплые голоса варнаков. - Иди в избу, живой купец твой... не кричи дуром, не кусайся!.. Дракой беде не пособишь! Кузьмина женку призови, она живо мужика твоего на ноги поставит... Ишь, сомлела, шалая... Возьмите, братцы, у нее младенца! Храпы ввели Наталью Алексеевну в избу. Вожак артели Хватайка выпростал из-за пазухи своего худого азяма едва завернутое в свивальник тельце ребенка, подошел к подвешенной у печи берестяной люльке, положил в нее младенца, пощелкал перед его носом пальцами, гукнул несколько раз и смущенно отошел, когда дитя заливчато расплакалось. Варнаки наперебой рассказывали Наталье Алексеевне о своей недавней встрече с Кучем, на себе тащившем нарты, и о том, как они догадались пособить ее хозяину в приключившейся с ним беде. - Мы хозяина твоего везем, а он, чертушка крашеный, рядком бежит, ружьем его оберегает... Дождавшись прихода знахарки Кузьминихи, единственного лекаря на весь Охотск, - за ней сбегал кто-то из их артели, - варнаки сочли свою задачу выполненной и гурьбой вывалились из теплой избы в ночь на мороз, не обмолвившись перед захлопотавшейся Натальей Алексеевной ни единым словом о водке и горячих пельменях, которых ожидали в награду за доставку хозяина домой. Так мореход Шелихов, с верным Кучем, вернулся к пирогам Натальи Алексеевны, покрыв за семьдесят дней свыше тысячи верст непроходимого в разгаре зимы пути из Тигила в Охотск. Глава третья 1 Старуха Кузьминиха вылечила обмороженные ноги Шелихова. - Ламут тебя зазубринами копья и спас, - веско сказала знахарка. - Разворотили рану, кровь из жил и сошла, не загноят ноги теперь... Только ты уж потерпи! Несколько дней продержала она морехода на холодной половине дома, оттирала ступни снегом и заворачивала в тряпицы с ей одной известными и многократно испытанными мазями. Откармливала жирами с медом, кашицами из ягод и обильно поила таинственными травяными отварами. Только через неделю позволила Кузьминиха внести морехода с окровавленными и заструпившимися ногами в теплую избу. А через месяц Шелихов в пимах, засыпанных мелкорубленной болотного запаха травой, хлопотал в складах компании над сортировкой и разделом промысла. Накопленные вековым опытом народа лечебные средства, - а их хорошо знала Кузьминиха, - избавили Шелихова от неизбежной, казалось бы, гибельной гангрены. За свое еще более отважное, чем плавание в Америку, странствование по морскому льду из Тигила в Охотск мореход заплатил оставшимся на всю жизнь "стеснением в груди" и утратой способности к пляске, которой он п