га, молодой хлопец в кожанке, смуглый, скуластый, с узкими глазами-треугольничками и низенький да еще и сгорбленный мужчина в пенсне. У этого низенького был большой красивый портфель с блестящими медными пряжками, угольниками и замками - видимо, реквизированный у какого-то буржуя. - Здрас-сте, товарищ Лагин, - поздоровалась с мужчиной Анюта и первая протянула руку лодочкой. - С комсомольцами и частью сознательной молодежи противоцерковная работа проведена. Все они за постановление исполкома. - Правильно, - похвалил ее Лагин, и Сорокин понял, что это и есть главный уполномоченный, приехавший закрывать церковь. Булыга был в своем неизменном бушлате, в тельняшке, кепку держал в руке. Лицо мрачно, нахмурено, густые брови то и дело сползали вниз, сходились на переносице, и тогда казалось, что он вот сейчас разразится криком, руганью. - Служба идет? - спросил Лагин. - Конца ждать не будем. В присутствии верующих и объявим декрет. Это и будет актом пропаганды против религии. - Подождать конца надо, - сказал Булыга, глядя сверху вниз на Лагина. - Ты не знаешь нашу публику. - Значит, товарищ председатель, плохо агитируете вашу публику. А ее давно уже надо было настроить по-советски. Пошли! Смуглый хлопец в кожанке молчал и посматривал то на Булыгу, то на Лагина, как бы силясь угадать, кто из них прав. "Видно, татарин, а то, может, от Батыя родословная тянется", - подумал о нем Сорокин. - Пошли! - повторил Лагин и первым направился в церковь, размахивая портфелем. За ним поспешили Анюта с комсомольцами, хлопец в кожанке. Булыга и Сорокин вошли последними. Служба шла. Отец Ипполит, видно, заканчивал проповедь. Густо пахло ладаном и воском от свечей. Лагин, хлопец в кожанке и несколько комсомольцев стояли в шапках. Булыга, как заметил Сорокин, снял кепку еще в притворе. - Итак, дорогие мои парафияне, - говорил отец Ипполит, - бог беспределен и непостижим, и лишь одно в нем постижимо - его беспредельность и непостижимость. А то, что мы говорим о боге утвердительно, показывает нам не естество его, а лишь некую сторону его естества, ибо он есть нечто из числа явлений, существующих в силу того, что он выше всего сущего, выше даже самого бытия... Ипполит видел, как они вошли в церковь, и голос его задрожал, фразы набегали одна на другую, путались слова. Стали озираться верующие, зашикали на вошедших, чтобы сняли шапки. Тот-другой из комсомольцев обнажили головы. Снял шапку и хлопец в кожанке. Лагин упорствовал. - Ирод, - подошла к нему древняя старушка, - ты в храме. Шапку сними. Лагин отмахнулся от нее, быстро прошел к амвону, крикнул: - Внимание! Слушайте все. Службу объявляю закрытой. Есть постановление уездного исполкома о закрытии вашей церкви - этого рассадника опиума и передаче ее со всем имуществом государству. - Он нагнулся, поставил на острое колено свой блестящий портфель, щелкнул замками, достал бумагу. - Вот это постановление. И я предлагаю прочесть его с амвона вам, гражданин священник. После короткой гнетущей тишины среди прихожан возник гул голосов. Поначалу голоса были тихие, осторожные - люди еще не поверили услышанному. Потом гул стал нарастать. Передние угрожающе надвинулись на Лагина, и тот встревоженно принялся искать в толпе Булыгу и хлопца в кожанке. Булыга стоял мрачнее тучи, смотрел в пол. Ипполит взял протянутую ему Лагиным бумагу, читал молча, держа ее на отдалении, лицо его серело, наливалось бледностью. Прочтя, сказал Лагину: - Огласить это с амвона я не могу. Здесь все написано в оскорбительных выражениях. Это кощунство. Лагин выхватил бумагу у Ипполита. - Это саботаж, гражданин священник. Вы отказываетесь исполнить приказ исполкома. - С амвона читать не буду, - твердо повторил Ипполит. - Читайте сами. Церковь передаю в ваше распоряжение. Ключи можете получить хоть сейчас же. Сорокин, а за ним и Булыга с хлопцем в кожанке пробрались сквозь толпу прихожан к Ипполиту и Лагину. - Михаил Игнатьевич, и вы, Максим Осипович, - обратился к ним священник, - того, что от меня требуют, я не могу выполнить. Я хочу, чтобы меня поняли: читать это в присутствии верующих нельзя. Это грозит эксцессом. Максим Осипович, вот прочтите... - За этот самый... за бунт вы и ответите, - осмелел Лагин. Сорокин попросил у Лагина постановление. Лагин подозрительно посмотрел на него, но бумагу отдал. Булыга наклонился к Лагину - тот был ему по грудь, - сказал вполголоса: - Браток, давай сделаем все это после службы. - В прятки играть не станем, мы откроем людям глаза, - посмотрел тот снизу вверх на Булыгу. Из толпы прихожан послышался гневный бас: - Дак это ж они хотят царкву снистожить! Толпа загомонила, подалась ближе к алтарю. То ли нарочно, то ли по неосторожности пискнула, мяукнула гармошка. Булыга вскинул руку: - Тихо, сельчане, тихо! Никаких скандалов и безобразий! - И скомандовал комсомольцам: - А ну, брысь из церкви! Гармонист, прятавшийся за спинами комсомольцев - все же стыдно было перед деревенским людом, - первым шмыгнул к двери; за ним, опустив головы, выскользнули и остальные комсомольцы. - Что делается, что делается, - тяжко вздохнул Ипполит, а на выдохе зашелся частым кашлем. Сорокин читал постановление. Оно было написано и безграмотно, и, действительно, в таких выражениях, что не только в церкви - на обычном сходе неловко было бы прочесть. Оскорблялось и все духовенство, и все без разбора верующие. Огласи его в церкви - беды не миновать. - Ну что? - спросил Булыга у Сорокина, когда тот закончил чтение. Сорокин протянул бумагу Булыге: - Это... это... Да вы сами почитайте. Лагин хотел было взять постановление. - Я прочитаю! - выкрикнул он злобно, срываясь на визгливый фальцет. Сорокин спрятал бумагу за спину. - Не позволю, - сказал, сдерживая дрожь в голосе. - И попрошу для продолжения разговора выйти из церкви. - Он первым направился к двери. - Кто вы такой? - снова сорвался на визг Лагин. - Я уполномоченный из уезда. - А я уполномоченный из Москвы, - ответил Сорокин, когда они все четверо вышли из церкви. - Позвольте ваш мандат! - Лагин, обеими руками прижимая к груди портфель, ни дать ни взять боевой щит перед атакой, встал на пути Сорокина дерзко и воинственно. Сорокин только взглянул на него с высоты своего роста, и была в этом взгляде плохо скрытая насмешка. Тогда хлопец в кожанке, не произнесший до этого ни единого слова, по-военному козырнул Сорокину и представился: - Сотрудник губернской чека Сапежка. Предъявите документы. Сорокин достал из кармана френча мандат и протянул чекисту. Тот читал недолго, монгольские глазки-треугольнички радостно засветились, излучая удивление и мальчишеский восторг. Потом Сапежка козырнул и передал мандат не Лагину, протянувшему за ним руку, а Булыге. Тот начал читать вслух, почти по слогам: - "Выдан настоящий уполномоченному наркомата просвещения РСФСР... производить осмотры и брать на учет... Советским учреждениям надлежит всячески содействовать товарищу Сорокину..." - Булыга так же, как и Сапежка, козырнул Сорокину, спросил удивленно: - Неужто из Кремля? Ну, браток, извини. Что ж ты вчера ничего не сказал. - Он дал и Лагину прочесть мандат, не выпуская его, однако, из рук. Сказал тому: - Ну, вник, кто у нас? Не тебе чета, хоть и нет у него такого портфеля. Булыга подозвал Анюту и ее комсомольцев. - Вот что, милая невестушка, - погрозил ей пальцем, - чтоб это было в последний раз. Ишь ты ее, с гармошкой в церковь привела. Сама додумалась или подучили? Анюта растерянно молчала, поглядывала на Лагина в расчете, видно, на его заступничество. - Вечером проведем сходку, - говорил Анюте Булыга. - Так ты со своими хлопцами пробегись по селу, оповести. Вникла? А ты, Тимох, - повернулся он к бубначу, - давай-ка сюда. - Кучерявый хлопчина в расстегнутой рубашке - под пролетария - подскочил к председателю, вытянулся. - Тебе, Тимох, особое задание. Слетаешь на выселки и там разбубнишь про сходку. Начнем, как коров с поля пригонят. Ну, еще в колокол ударим. Вник? Все, точка. Приврев! - протянул Анюте руку на прощание. Лагин, присмиревший, подавленно молчал. Переживал свою неудачу - не удалось закрыть церковь. Первая неудача. До этого он закрыл уже две церкви и синагогу. Правда, синагога не то, что православный собор, - половина обычного дома. Он, казалось, стал еще меньше ростом. Портфель спрятал за спину. - Скажите, кто сочинитель этого вашего документа? - спросил у Лагина Сорокин. - Не сами вы? - Постановление это одинаковое для всех церквей, которые решено закрыть, - уклонился тот от прямого ответа. - Очень опасный документ, - сказал Сапежка. - Я доложу в губернию и о нем, и о том, что вы провоцируете людей на бунт. - Сапежка посмотрел в глаза Сорокину - ждал одобрения. Тот утвердительно кивнул. - Товарищ Сорокин, - стал просить Лагин, - напишите мне на постановлении, что вы запретили закрывать церковь. - А я не запрещал. Закрывайте, только не таким образом. Надо, чтобы люди сами поняли: церковь - зло, им она не нужна. А о ваших методах борьбы с религией я тоже напишу в губком и в Совнарком. - Правильно, - завилял Лагин. - Думаете, я по своей охоте это делаю? Ничего подобного. Вы так не думайте. Я выполняю поручение. - Он записал фамилии Сапежки, Сорокина, номер и дату выдачи сорокинского мандата. - Мне же надо оправдаться. Стали расходиться. Булыга напомнил Сорокину, чтобы тот вечером, когда ударит колокол, пришел на сходку, и вместе с Сапежкой направился в сельсовет. Сапежка был уполномоченным губчека по борьбе с бандитизмом в здешнем уезде. Гомель. Губкому ...Неоднократно встречался с фактами возмутительными. Уездные исполкомы, вынося постановления о закрытии той или иной церкви, не учитывают обстановку, политический момент и при реализации этих постановлений вызывают у населения нежелательные реакции. Ведя борьбу с религией, совершают противоправные и аморальные действия, оскорбляют верующих и служителей культа. Так называемая культурно-просветительная антирелигиозная пропаганда сводится к психологическому и даже физическому надругательству над попами и другими церковными служителями. Разрушаются храмы, являющиеся памятниками славянского зодчества, уничтожаются старинные книги, иконы... Хулиганские частушки, которые организованно распеваются вблизи церквей во время службы или под окнами домов священнослужителей, карикатуры и непристойные надписи на стенах церквей числятся главным средством и методом борьбы с религией... ...В прошлое воскресенье в захаричскую церковь во время службы явился представитель уездного исполкома тов. Лагин, остановил службу и понуждал священника прочесть с амвона постановление исполкома. Постановление было написано в оскорбительных по отношению к церкви и верующим выражениях, что могло вызвать возмущение прихожан. Я был вынужден вмешаться и таким образом предупредил нежелательный эксцесс... ...В нашей центральной печати, в выступлениях советских руководителей не раз осуждались подобные методы борьбы с религией и указывалось на опасность таких методов. Терпеливая, умная и тактичная работа среди населения, а не хулиганские выпады против служителей культа и верующих - вот действенное и правильное средство атеистической работы. Этому учит наша партия. ...Обращаю также внимание на недопустимое варварство при закрытии козловичской церкви. В ней были уничтожены старинные книги (сожжены), иконы, с последних сорваны оклады, выполненные известными мастерами и имевшие высокую художественную ценность. ...Прошу временно отложить закрытие церквей в Захаричах и в других селах до моего обследования таковых и взятия на учет всех художественных и исторических ценностей. Уполномоченный наркомата просвещения РСФСР Сорокин 4 Издавна в Захаричах на сходки сзывали ударами колокола. Он висит на двух столбах рядом с домом бывшего волостного правления, а сейчас - волостного сельского Совета. Никто даже из старожилов не знает, сколь давно этот колокол появился в Захаричах. Говорят, будто еще при татарах он подавал сигнал тревоги, а позднее оповещал о приближении панских карателей. Еще позднее, когда этот край навсегда стал частью Руси, колокол созывал людей на сходы и давал знать о пожаре. В это воскресенье вечером тоже ударили в колокол. Его раскатистый гул поплыл над селом, вливался в открытые окна и двери хат. Бил в колокол сам председатель Булыга. Люди потянулись к сельсовету. На улице уже стояли стол, накрытый красной материей, широкая скамья, табуретки. Это было постоянное место сходов. Чтобы присесть людям, там лежало несколько колод, толстых чурок - одному богу ведомо, кто и когда их приволок. Первыми на сход пришли комсомольцы во главе с Анютой. Они опять держались тесной ватажкой. Были там и гармонист, и бубнач со своими инструментами. Сидели, тихонько переговаривались, бросали любопытные взгляды на Сорокина, пришедшего вместе с Булыгой и занявшего место за столом. Они уже знали, что он приехал не откуда-нибудь, а из самой Москвы. Некомсомольская молодежь (Анюта называла ее неохваченной и малосознательной), сбившись в отдельный гурт со своими гармонистом и бубначом, держала путь под вязы. Там была площадка для танцев, утрамбованная чуть ли не до твердости камня, - из вечера в вечер молотят ее пускай и босыми, зато молодыми ногами. "Неохваченные" шли и горланили: С неба звездочка упала Четырехугольная. Расскажи, моя милая, Чем ты недовольная. Когда они поравнялись с сельсоветом, Булыга задержал их: - А ну, молодежь, сегодня отменяю ваши пляски. Хватит вколачивать ноги в зад. Давайте на сходку. Послушайте, что вам скажут умные люди. Вникли? Вникнуть-то они вникли, да не очень хотелось сидеть и слушать, бывали не раз на таких сходах. Однако свернули к сельсовету и уселись, образовав свою группку. Взрослые собрались не сразу. Булыга посматривал то в одну сторону улицы, то в другую, начинал злиться. Схватился за веревку, еще несколько раз ударил в колокол. - Соберутся. Идут вон, - успокаивал его Сорокин. Он слегка волновался, как и всегда, когда приходилось выступать на таких собраниях. Знал, что услышит и здесь немало жалоб, попреков, не обойдется и без проклятий, угроз. Все свои обиды выскажут люди. Подошел старик, в белых посконных портах, в свитке внакидку, босиком. - Опять про разверстку будешь талдычить, Игнатович? - спросил у Булыги и, не дождавшись ответа, сел на колоду. - Угадал, Сидорка, - сказал Булыга, спустя какое-то время. - Про разверстку. Людей сошлось много. Заняли все колоды, некоторые, что жили рядом, принесли свои скамейки. Курили, гомонили. Гармонист тихонько наигрывал на хромке. - Мужики, - обратился к сходу Булыга, - вот вы на меня со своими обидами наступаете. А некоторые несознательные элементы бранят советскую власть. Бранят - потому как темные, текущего момента не понимают. Сдать пуд хлеба для городского пролетариата - это значит ускорить мировую революцию. Так что важнее - пуд хлеба или советская власть во всем свете? У этих людей память, как у зайца хвост. Забыли, как жили при проклятом царизме. Булыгу, который до этого казался Сорокину не очень-то разговорчивым, прорвало, занесло в высокие сферы. Он долго громил империализм, Антанту и бандитскую нечисть. А закончил так: - И когда мина пролетарской революции наткнется на международный империализм, от него останутся одни... одни невоспоминания. Он первым же и ударил в ладоши, подавая пример сходу, потом объявил, что слово имеет товарищ Сорокин. - Он приехал сюда, товарищи сельчане, издалека. Из Москвы. Его прислало... - Булыга помолчал и закончил тихо и торжественно: - Наше правительство. Повеяло тишиной, все устремили взгляды на Сорокина, который, сняв очки, очень уж старательно протирал их носовым платком - волновался. И в этой тишине послышался голос Сидорки: - От правительства приехал, а где ж его хромовые сапоги и наган? Пробежал смешок, но, правда, осторожный: люди еще не знали, добрые или худые вести привез этот начальник. - Я действительно из Москвы, - начал Сорокин. - По какому именно поводу я здесь очутился, это не суть важно. Знаю, что вас интересует положение в стране, за рубежом, на фронте. Он и рассказал об этом положении, о разрухе в стране, о нехватках и голоде в городах. - В Белоруссии, - говорил он, - в том числе и в вашей губернии, многочисленные банды чинят кровавые расправы. Только активными усилиями всех трудящихся можно установить порядок. Землю и власть свою нужно защищать с оружием в руках. А я в уезде узнал, что из вашего села не явилось по призыву в Красную Армию девять человек. Это значит, девять дезертиров. Целое отделение! - Мы их всех знаем, - встал Булыга. - Это двое Зуйковых, Бурбулев, Кириченки, Мозольковы... Договорить ему не дали. Вскочил чернявый мужчина, закричал: - Не имеешь права... Мой Евхим пошел на службу! Пошел... - Ага, пошел, да не дошел. Сидит где-то в Вороньском болоте. Погоди, доберутся до него, - погрозил Булыга кулаком. - Евхим бестия, - подсказал кто-то, - его и в мешке не ухватишь. - Так вот, - продолжал Сорокин, - вышло постановление, которое и будет строго исполняться. У тех семей, где есть дезертиры, будет отнята земля, которую они получили после раздела помещичьего поля. А то что же получается? Советская власть наделяет землей, а он, дезертир, не хочет за нее сражаться. Вопросов было много, скорее не вопросов, а жалоб, претензий: керосину нет, соли нет, гвоздей не купишь, гроб заколотить нечем. И Сорокин отвечал, что-то обещал выяснить, в чем-то помочь, куда-то написать. Вышел вперед рыжий бородач в черном форменном кителе, с металлическими пуговицами - то ли железнодорожника, то ли телеграфиста. Остановился перед самым столом, скрестил руки на груди, спросил: - Сказывают, в Тощицах отряд Сивака вырезал всех советчиков. Комиссар, это правда? - Спросил с ухмылочкой, явно не для того, чтобы получить ответ, а чтобы оповестить об этом сход и в первую очередь Булыгу и Сорокина. Булыга вскочил со скамьи, впился обеими руками в край стола, лицо серое, губы дрожат - такая злость охватила его. - А ты, Акинчик, рад? Черная твоя душа. Где твои два дезертира? Может, у того же Сивака? Может, они и резали там и тебе успели похвастать? - А ты докажи, что мои сыны там, - сказал Акинчик, подчеркнуто спокойно повернулся и отошел, смешался с сельчанами. - Докажи! - выкрикнул уже оттуда. - Что у тебя, контра, кулацкое нутро - тут и доказывать нечего! - не сдержался Булыга, грохнул кулаком по столу. - Докажем! Подал голос Сидорка: - Этые Акинчики все умеют. И на горячей сковороде сыщут холодное местечко. ...Сход завершился принятием резолюции в поддержку советской власти с просьбой прислать в волость отряд красноармейцев для защиты от банд. Было также постановлено сдать государству дополнительно сто пудов зерна. Расходиться не спешили. Разделившись на группки, договаривали и обсуждали то, о чем не успели сказать. Курили самосад, стреляли на закрутки бумагу - на нее был дефицит. Анюта, едва закончился сход, объявила, что будет представление. Вот многие и ждали его. Из сельсовета вынесли флаг, укрепили на стене, под флагом поставили дощатый щит, на котором был изображен красноармеец с винтовкой в руке. И надпись: "Разгромим контру!" - Анютина работа, - с гордостью сказал Булыга Сорокину. - Сама рисовала. И представление вскоре началось. На скамью перед щитом сели гармонист Юрка и бубнач Тимоха. Анюта подошла к ним, подняла руку, призывая к тишине. - Товарищи и граждане! - крикнула она громко, с натугой. - Из губкома комсомола мы получили листовку с частушками про дезертиров. Из Захаричей служат в армии двенадцать бойцов. И еще получат повестки шестнадцать. Но есть и дезертиры. Позор им! Позор! - дважды вскинула она кулачок. - Товарищи и граждане, мы сейчас пропоем вам частушки, которые клеймят этих дезертиров. Когда она повышала голос, он делался неприятно резким, даже визгливым. - Давай, Анюта, - подбодрил ее Булыга, - пропесочь этих дезертиров по-нашенски. Пропесочь! Анюта махнула Юрке, тот заиграл и запел: Эх, горит мое сердечко Ярче пламени-огня. Отчего, моя милашка, Саботируешь меня? Анюта ответила: Или ты меня считаешь Дурою набитою? Отчего ты не на фронте? - Говори в открытую. Юрка: Шел я верхом, шел я лесом, Все болотами, леском. Дай на милую, мол, гляну Хоть единственным глазком. Анюта: На войне стреляют пушки, Бьют рабочих из мортир. Был когда-то ты миленок, А теперь ты - дезертир. Юрка: На горе стоит калина, Под горой ромашечка. Истомился, измотался - Обогрей, милашечка. Анюта: Не идут года обратно, Не течет назад река. Пусть тебя обогревает По заслугам губчека. Захлопали, изо всех сил бил в ладоши Булыга. Наконец выговорил: - Вот так и наших дезертиров обогреет губчека. Комсомольцы исполнили еще несколько песен, и начались танцы. Взрослые разошлись. Булыга, оставшись с Сорокиным, сказал: - Ночевать тебе там же, у Ипполита. У него спокойнее будет. Если нападет банда, попа не тронут. - А вы сами банды не боитесь? - Боюсь. Потому дома и ночую редко. Да и наган у меня, - похлопал он по оттопыренному карману брюк. Пожали друг другу руки, распрощались. "Так церковь и не осмотрел, - огорченно подумал Сорокин. - Завтра с самого утра займусь". 5 А на Тощицы в самом деле напала банда Сивака. Бандиты повесили на крыльце сельсовета его председателя, секретаря, а трех активистов расстреляли. Об этом сообщил милиционер, прискакавший вечером в Захаричи. Он предупредил Булыгу, что банда может напасть и на их село. Милиционер привез и радостное известие: в уезд прибыл конный красноармейский отряд, который вчера успел уже разгромить другую банду, Мороза, взял ее главаря и три десятка бандитов. В Захаричах еще год назад был создан отряд самообороны, командовал им Булыга. В отряде насчитывалось двадцать человек, на каждого имелись винтовки. Дважды этот отряд участвовал вместе с милицией в боях, вылавливал дезертиров, навел милицию на бандитскую базу в лесу. Ночами, когда ожидалось нападение бандитов, самооборонцы собирались всем отрядом, занимали на околице удобную для боя позицию. И на этот раз, услыхав о возможном налете, Булыга хотел было собрать своих хлопцев, но передумал, прикинул, что бандиты еще далеко и этой ночью вряд ли сюда сунутся. Сам, однако, пошел спать на гумно. Такая предосторожность однажды уже Булыгу спасла. Месяц назад бандиты Мороза ночью ворвались в хату, всюду искали его - под печью, в яме под полом. А он тем временем лежал в саду в копне сена, видел их, слышал голоса, мог бы и подстрелить одного-другого, да побоялся за жену и детей. Стоя на улице, возле хаты, Булыга закурил, подумал о Сорокине. Спохватился, что не поговорил с ним по душам, не угостил чаркой, не расспросил про Москву. "А грамотный мужик, вон как складно и толково говорил. И ведь прав Сидорка: почему без оружия ходит человек? Завтра надо выдать ему наган". Размышляя о Сорокине, вспомнил вдруг и своего петроградского комиссара: очень уж тот был похож на Сорокина. Оба долговязые, худые, и оба в очках. Может, даже и родня? Тот комиссар был прислан в отряд моряков из Питера. Бывший студент, он носил еще форменный студенческий пиджачок. Это был сентябрь девятнадцатого года, когда войска генерала Юденича двигались на Петроград. В одном из боев случилось так, что комиссар и он, Булыга, очутились в окружении беляков. У комиссара наган и граната, у Булыги - винтовка и наган. Кричали им: "Сдавайтесь!" Молоденький прапорщик мальчишеским голосом взывал: "Господа, не будем же проливать нашу русскую кровь. Сдавайтесь, мы вас отпустим с богом. Господа, мы же русские, не немцы!" Белые не стреляли. Не стреляли и комиссар с Булыгой, залегшие за валунами. Отряд моряков, оттесненный белыми, отбивался где-то слева, где он занял оборону. А здесь было тихо. Прапорщик, должно быть, решил, что предложение его принято, встал, осмелев, во весь рост и ждал, когда те двое красных тоже встанут и поднимут руки. Встали и несколько солдат, силясь рассмотреть, что за красные там залегли. "Делай то же, что и я", - сказал комиссар Булыге. Спокойно, неторопливо он встал, отряхнул брюки от песка, вытер ладонь о ладонь и так же спокойно пошел к прапорщику. Булыга - за ним. Когда между ними и прапорщиком оставалось шагов десять, комиссар крикнул: "С дороги! Кого вы пришли убивать? Его? - показал он на Булыгу. - Крестьянского сына? Меня, студента? Кому служите? Юденичу, который хочет потопить в крови Петроград? Ну так убивайте нас!" Комиссар, поравнявшись с растерянным прапорщиком, взял под локоть Булыгу, и они пошли дальше. "Не думаю, товарищ прапорщик, чтобы вы выстрелили нам в спину", - сказал комиссар напоследок, обернувшись. Какими же долгими были те минуты, пока они шли по чистому полю к своим. Булыга и позже, вспоминая тот случай, всякий раз передергивал плечами, и спина его холодела. Ждал тогда, что вот-вот грянет выстрел и пуля ударит в спину - именно в спину, не в голову, не в плечо, не в ногу, - и он рухнет на то голое мокрое поле. Поверили, что спасены, только после того, как вскочили в ров... Назавтра комиссар был убит осколком снаряда, Булыгу тяжело ранило. На этом война для него и кончилась. Вернулся домой в Захаричи и вот тут председательствует. "Как же я забыл фамилию того комиссара? Может, и он был Сорокин? Так похож..." - сожалел Булыга. Ладно, завтра поговорит с Сорокиным, обо всем расспросит. ...А в это время Сорокин сидел с отцом Ипполитом за столом. Пили чай, разговаривали. Говорил больше Ипполит, Сорокин расспрашивал да слушал. Поп был рад: еще бы, московский комиссар, партиец, ученый человек не гнушается его саном, интересуется церковью. Свои же, местные интеллигенты - учителя да ветеринар - стали избегать поповского дома, хотя еще недавно почти каждый вечер собирались у него. - Да, сын мой, - говорил Ипполит. - Такое время - не знаешь, как жить. Будешь сладок - слижут, горек - заплюют. Месяц отсидел я в могилевской каталажке. Скажите, чем я вам мешаю? Что в бога призываю верить? А во что же верить, если не в бога? В человека, который возвысился над толпой? Но ведь он всего-навсего человек... Я очень вам, Максим Осипович, благодарен за то, что сегодня заступились за меня. Но храм все-таки закроют и, вероятно, разрушат. - Разрушат? А вот этого варварства допустить нельзя, - взволнованно проговорил Сорокин. - Ни в коем случае нельзя... - Он резким, нервным движением снял очки, вылез из-за стола, походил взад-вперед по комнате и опять сел. - Об этом я напишу губернским властям. За время чаепития Сорокин разузнал обо всем, что его интересовало: какие иконы имеются в церкви, молитвенники. Ипполит достал из комода толстую книгу, положил на стол перед Сорокиным: - Здесь опись всего имущества. Записано до последнего подсвечника. Я и настоятель, и ключник. Сорокин так и подскочил, прочтя только первую страницу. В книге значилось рукописное Евангелие шестнадцатого века. Была там также икона "Варвара-великомученица" работы 1684 года известного мастера из Ростова Великого Изосима. Не тая радости, хлопнул ладонями по столу, встал, опять сел. - Подумать только, какая удача, - говорил он. - Не приедь я сюда, что было бы с "Варварой", с Евангелием... - То же, что произошло с книгами и иконами из козловичской церкви. Книги пожгли, иконы растащили, поразбили, - ответил Ипполит. Он перелистнул несколько страниц книги-ведомости, ткнул пальцем в строчку: - Читайте здесь. - Причащальный крест? И чем же он замечателен? - Золотой. Украшен бриллиантами. - Бриллиантами? - не поверил Сорокин. - Не сомневайтесь, Максим Осипович, - глазки отца Ипполита весело полыхнули синевой, - истинная правда. - Такой дорогой крест? Как же он мог попасть в сельскую церковь? - От князя Потемкина-Таврического. Это доподлинно. Но как крест стал собственностью нашей церкви - не знаю. Возможно, князь подарил его русскому духовенству и уже какой-то святейший отец пожертвовал захаричскому храму. А скорее всего, кто-нибудь по ошибке принял крест за подделку. - И его до сих пор не пытались присвоить... ну, украсть? - Его подлинной ценности не знает даже отец диакон. Да и хранится он в потайном месте. Сорокин посмотрел на Ипполита с недоверием. Тот, заметив это, осенил себя крестом, приложил руки к груди: - Истинную правду вам говорю. Есть такой крест. - Верю. Но вы сказали, что никто, даже дьякон не знает о его существовании. Почему же вы мне доверились? - Не усматривайте здесь подкупа, Максим Осипович. Я вам в самом деле поверил. Вы человек справедливый и образованный. Вы заботитесь о том, чтобы спасти и сохранить исторические ценности. Вот и берите на сохранность все, что есть интересного для вас в нашей церкви. Церковь закроют, в этом уже нет сомнений. И бог весть к кому могут попасть тот же крест, старинные иконы, книги. Поэтому и открыл вам церковную тайну. Хочу только посоветоваться: как быть с крестом? Ответить на этот вопрос Сорокину было нелегко. В самом деле: как быть с крестом? Оставить его в церкви или реквизировать сейчас же? А если реквизировать, то кому сдать? В уезд? Председателю Булыге? Везти с собою в Москву? Так он ничего определенного и не посоветовал. Только и сказал, что завтра осмотрит крест и тогда, возможно, придет к какому-нибудь решению. Опись церковного имущества Сорокин перечитал дважды, все, что его заинтересовало, выписал в свою книжку. Ипполит притих, подпер кулачком жиденькую бородку - то ли устал за этот суматошный день, то ли задумался. В доме было тихо, только отсчитывал секунды маятник ходиков да из-за двери в соседнюю комнату доносился негромкий, с присвистом храп Проси. Где-то в подполье скреблась мышь, изредка потрескивала лампадка, бросая дрожащие отблески на стекло и оклады икон. Пожелав Сорокину спокойной ночи и перекрестившись, Ипполит вышел. Спать Сорокину не хотелось. Он погасил лампу, постоял немного, пока глаза привыкли к темноте, отворил настежь окно в сад. Сел подле окна, опершись локтем на подоконник. Сентябрьской, по-осеннему резкой свежестью дохнуло в лицо, в комнату потянуло приятной прохладой. В саду с мягким шпоканьем падали яблоки, попискивала время от времени какая-то пичуга, пахло винно-сладкой прелью листьев и трав. Небо было темное, с редкими мерцающими звездами. Сидел у раскрытого окна долго. Потянуло туда, под это звездное небо. Чтобы не разбудить Ипполита, не стал искать двери - вылез в окно. Склоняясь под яблонями, подался вниз, к реке. Она черно поблескивала, полная таких же мерцающих звезд, как и на небе. Тихий ночной Днепр манил к себе с колдовской неодолимой силой, и Сорокин, подчиняясь этой силе, казалось, не сможет остановиться - так и войдет в воду. Остановил его негромкий говор. Он замер от неожиданности. Говорили двое - мужчина и женщина. Принял в сторону, но тут-то их и заметил: сидели прямо на земле, на подостланной соломе, которая словно обвивала их белым венком. Он в черном, и она в черном, только непокрытые у обоих головы светлели. Парочка влюбленных, сельская пастораль, конечно же, молодые. Сорокин хотел было отойти, оставить неизвестных наедине с их любовью, но вдруг узнал голоса, сперва - ее, потом - и его. Это были голоса Катерины и Булыги. - Мишенька, родной мой, не могу я так... У тебя же двое деток да жена. И у меня сынок. Не могу... - Да не про развод я. На кой черт он мне сдался. - Мишенька, поздно. - А это всегда поздно или рано. Когда-то любила. Помнишь, клялась: без тебя мне не жить, повремени, успеем пожениться?.. - Было такое, Мишенька, было. И сейчас люблю. Бог меня или тебя наказал за что-то и не свел нас. Это ты прогневал бога, ты его не признаешь. "Так вот почему Катерина не пришла к ужину", - подумал Сорокин с ревнивой завистью. Отступил назад, за куст, чтобы его нельзя было заметить. - ...Мишенька, не надо. Миша!.. Как же я твоим деткам в глаза посмотрю. Не надо! Тот что-то коротко сказал, словно сквозь зубы, а Катерина вскрикнула: - Пусти, нахал! Не надо, слышишь... Прошу тебя. Не ломай руки, больно... Вурдалак, чудовище... Бандит ты, Мишенька... Нельзя же так, Мишенька... Миша... Дорогой мой, родной мой... Слова прерывались короткими поцелуями и вскриками... Сорокин ринулся в глубину сада, напоролся плечом на сук, яблоня содрогнулась, хлестнула веткой по лицу, едва не сбила очки. Зашпокали о землю яблоки. Влюбленные, конечно же, не слышали этого шума, даже и не подозревали, что кто-то мог проникнуть в их тайну. Уже в другом месте Сорокин снова спустился к Днепру и попал в густой ольшаник. Небо было заслонено ветвями, и плотный мрак упал на Сорокина холодным волглым грузом, сковал каким-то неприятным чувством и тревожным возбуждением. Отчего - он сам не знал. Заныло внутри, назойливо затикало, как будто к сердцу были приставлены маленькие часики, они и тикали, вызывая раздражение и предвещая что-то недоброе. Злясь на опавшие листья, громко шуршащие под ногами, и на самого себя - что за дурацкие предчувствия? - он выбрался из ольшаника на открытый берег, присел на корягу. Он понимал, что это внезапное беспокойство есть не что иное, как вещий знак и сигнал грядущей беды, от которой он должен себя оберечь. И чем больше думал об этом, тем сильнее возбуждался и тревожился. Подобное он испытывал в этой командировке впервые. Ходил, ездил по глухим лесным дорогам, ночевал в таких же селах и не знал этой тревоги, не боялся, и, слава богу, все худое обходило его стороной. "Чего это я так взвился, нагнал на себя такую блажь? - подумал он, силясь взять себя в руки. - Неужто эти влюбленные так подействовали?" И тут же, как выстрел из-за куста, - мгновенное воспоминание, далекая история, связанная с первой, принесшей ему страдания, любовью. История эта произошла в детстве, и давно бы пора ей забыться, да вот помнилась, потому что было у нее позднее продолжение. Не мог Сорокин знать, что она еще не окончена, а тем более не знал, каким будет ее конец. Память уцепилась за то давнишнее - незабываемое и горькое, и Сорокин испытал такую же, как тогда, боль и такое же отчаянье. 6 Это было, когда он после восьмого класса гимназии во время летних вакаций приехал к тетке Анфисе Алексеевне в Тверскую губернию. Там, над Волгой, у нее была небольшая усадебка, и ему, Максиму, тетка отвела в мезонине просторную комнату. Старая, с широкой кроной липа росла перед домом, ветви ее доставали до самых окон. А если встать на перила балкончика, то можно было влезть на липу и по ней спуститься во двор. Этим способом сообщения Максим частенько пользовался, за что тетка злилась на него и грозила отправить племянника обратно в Москву. Туда же немного погодя приехала и дальняя теткина родственница Эмилия, которую тетка и прислуга звали то Эми, то Мила. Милой звал ее и Максим, потому что ему она в самом деле была мила. Он влюбился в нее по уши, сразу же, в ту самую минуту, когда она протянула ему для знакомства тонкую смуглую ручку. Он только на миг заглянул ей в глаза - они были, как темный мед, широкие, с янтарным блеском, - и... забыл подать руку в ответ. Мила рассмеялась, поняв причину этого смущения, сама взяла его ладонь кончиками пальцев, легонько пожала. - Какой ты длинный, - сказала, обращаясь на "ты" на правах старшей: Мила после гимназии успела уже окончить двухгодичные медицинские курсы. Встала рядом, чтобы померяться. - Я тебе только до плеча. И имя твое, Максим, означает - большой. - Сняла у него с глаз очки, надела себе. - Ой, ничего не вижу, - и тут же отдала. Белое батистовое платье с легким вырезом на груди (он осмелился заглянуть за тот вырез), с короткими рукавчиками было ей, яркой брюнетке, очень к лицу. Лето только начиналось, а Мила успела уже обзавестись смуглым шоколадным загаром, какой бывает только у брюнеток. "Я как таитянка", - хвастала потом все время своим загаром. Позднее, уже приглядевшись к Миле, Максим заметил, что ее личико, прятавшееся в пышных черных волосах, было как бы составлено из двух контрастных частей. Детский круглый подбородок с ямочкой, ямочки на щеках, пухлый маленький рот, а над этим - высокий и сильный лоб с густыми бровями. Лицо одновременно и ребенка, и мужчины. Она то по-детски цвела ямочками, то по-мужски строго и хмуро сводила брови. Смеялась она звонко, заразительно, смех ее вливался Максиму в душу животворным бальзамом, от него сердце щемило сладкой болью. Дни, проведенные с нею, были ну просто какие-то многоцветные, словно на них лежали яркие радостные краски. Подвижная, как жужелица, категоричная в суждениях и уступчивая в поступках, порывистая - вот такая она была. Часто зачем-то ездила в Тверь, в Старицу, появлялась на два-три дня, словно вспыхивала молнией, ослепляла своей яркостью, энергией, красотой и опять исчезала. Она, конечно, видела, как влюблен в нее Максим, ей это нравилось, и она отвечала искренней приязнью, дарила поцелуи, правда, чаще всего на бегу, потому что всегда куда-нибудь спешила: из дому в сад, из сада в дом, на Волгу, причем часто тащила его за собой, и он был счастлив, что мог исполнять ее просьбы, желания, капризы. "Журавлик мой, - говорила она Максиму, имея в виду его долговязую фигуру. - Радуйся, я скоро тебя полюблю". Каждый вечер на веранде пили чай. Тетка, полная, властная, бездетная женщина, этакая матрона, с закрученной в корону золотистой косой, садилась во главе стола. Ее муж Илья, безвольный, хилый с виду выпивоха, за чаем почти все время молчал. При попытках втянуть его в разговор отнекивался: "Помолчу, так, глядишь, за умного сойду". Его бесцветные глаза, прикрытые припухшими синюшными веками, смотрели в стол, хмельная голова то и дело клонилась вниз, и ему нелегко было ее удерживать. Лицо Ильи всегда было мрачно, как будто этот человек отродясь не видел ни чистого неба, ни ясного дня, ни доброй улыбки, ни разу не слышал доброго слова. После ужина тетка играла на роя