бя за ту проделку, в которую он втянул Стини, его вдруг схватил за воротник констебль. - Именем короля! - рявкнул блюститель порядка, державший в правой руке дубинку. Сборщик податей и учитель сообща стали доказывать констеблю и его помощнику, что они не имеют права задерживать королевского нищего как бродягу. А немое красноречие мельника и кузнеца, выраженное в их сжатых кулаках, недвусмысленно давало понять, какой залог пылкие горцы готовы внести за арестованного. Его голубой плащ, говорили они, - это пропуск для странствования по всей земле. - Однако голубой плащ, - возразил констебль, - не дает ему права нападать, грабить и убивать. А у меня ордер на его арест за эти преступления. - Убийство? - изумился Эди. - Кого я когда-либо убивал? - Мистера Германа Дюстерзивеля, агента компании рудников Уидершинз. - Дюстерзивеля? Ха, да он жив-живехонек! - Твоей заслуги в том нет. Если он говорит правду, ему пришлось отчаянно бороться за свою жизнь, и ты должен ответить за это по закону. Услышав такие страшные обвинения, защитники нищего отступили, но со всех сторон добрые руки стали совать ему мясо, хлеб и мелкие монетки, чтобы поддержать его в тюрьме, куда стражи собирались его отвести. - Спасибо вам, благослови вас бог, дети! Не раз выпутывался я из петли, когда меньше всего заслуживал освобождения. Я и теперь уйду, как птица от ловца. Продолжайте игру и не думайте обо мне. Что мне сделают? Меня больше огорчает гибель бедного парня. И вот покорного пленника увели, после того как он принял и машинально разместил в своих котомках дары, сыпавшиеся на него со всех сторон. Он покинул деревушку, нагруженный, как армейский поставщик продовольствия. Впрочем, тащить эту тяжесть ему пришлось недолго, так как констебль раздобыл тележку с лошадью, чтобы доставить старика к судье для допроса и предания суду. Несчастье со Стини и арест Эди положили конец развлечениям маленькой деревни. Обитатели ее предались печальным размышлениям о превратностях человеческой судьбы, которая так внезапно уложила одного из их друзей в могилу, а распорядителя их празднества подвергла опасности чуть ли не быть повешенным. Что же касается Дюстерзивеля, то его здесь хорошо знали, точнее сказать - терпеть не могли, и поэтому было немало разговоров о том, что обвинение, может быть, еще окажется ложным. Но все сходились в одном: если уж Эди Охилтри предстоит пострадать, то очень жаль, что он не прикончил Дюстерзивеля совсем. Глава XXX Кто он? Из тех, кто не обрел земель И потому воюет на воде. Кита на бой он вызывал, честя Его левиафаном, бегемотом. Сражался даже как-то он с меч-рыбой, И - кто бы думал? - рыба верх взяла: Его спина хранит об этом память! Старинная пьеса - Итак, бедного парня Стини Маклбеккита сегодня хоронят! - сказал наш старый друг антикварий, снимая стеганый халат и надевая старомодный черный сюртук вместо того одеяния табачного цвета, которое он обычно носил. - И там, надо полагать, ожидают, что я буду присутствовать на похоронах? - Так точно, - ответил преданный Кексон, усердно счищая щеткой белые нитки и пятнышки с костюма хозяина. - Тело, прости господи, так разбилось о скалы, что с погребением хотят поторопиться. "Морской промысел - дело опасное, - говорю я своей бедной дочке, чтобы немного подбодрить ее. - Море, говорю я, Дженни, ремесло такое же неверное..." - Как и ремесло старого парикмахера, которого разоряют мода на стрижку и пошлина на пудру. Кексон, твой способ подбадривать так же неудачен, как и неуместен. Quid mihi cum femina?* Какое мне дело до твоего бабья, когда у меня довольно хлопот и с моими собственными? Еще раз тебя спрашиваю: ожидают ли эти бедняги, что я приду на похороны их сына? ______________ * Что мне до женщины? (лат.) - О, будьте уверены, ваша милость, что вас ожидают! В здешних краях принято, чтобы всякий джентльмен провожал покойника до границы своей земли. И вам достаточно дойти лишь до вершины холма. Никто не ожидает, чтобы ваша милость пошли дальше. Это ведь проводы Келсо: два шага за порог. - Проводы Келсо? - повторил за стариком любопытный антикварий. - А почему проводы Келсо, а не какие-нибудь другие? - Дорогой сэр, - ответил Кексон, - откуда мне знать? Просто так говорится! - Кексон, - отозвался Олдбок, - ты всего лишь парикмахер. Если бы я задал этот вопрос Охилтри, он сейчас же преподнес бы мне целую легенду. - Как вы не раз изволили говорить, - ответил Кексон с несколько необычным для него оживлением, - мое дело заниматься только наружной стороной головы вашей светлости. - Верно, Кексон, верно! Нельзя упрекать кровельщика, зачем он не обойщик. Олдбок достал записную книжку и отметил в ней: "Проводы Келсо - как пояснено, два шага за дверной порог. Источник: Кексон. Quaere*: происхождение. Mem.**: написать по этому вопросу доктору Грейстилу". ______________ * Выяснить (лат.). ** Сокр. Memorandum - заметка для памяти (лат.). Сделав эту запись, он возобновил разговор: - Должен сказать, Кексон, я одобряю обычай, что землевладелец провожает тело крестьянина. Этот обычай идет от давних времен и основан на глубоком сознании необходимости взаимной помощи и доверия между хозяином земли и тем, кто ее возделывает. В этом феодальная система (как и в вежливости к женщинам, хотя и преувеличенной), в этом, говорю я, феодальная система умерила и смягчила суровость классической древности. Никто не слыхал, Кексон, чтобы спартанец присутствовал на похоронах илота. Но я готов присягнуть, что Джон Гернел... Ты слышал о нем, Кексон? - Ну конечно, сэр! Кто бы мог состоять так долго при вашей милости и не слышать об этом джентльмене! - Так вот, - продолжал антикварий, - я готов биться об заклад, что ни один раб, или крепостной, или крестьянин ascriptus glebae* не умер здесь, во владениях монахов, без того, чтобы Джон Гернел прилично и достойно не похоронил его. ______________ * Приписанный к земле (лат.). - Гм, с позволения вашей милости, говорят, что ему больше приходилось заниматься рождениями, нежели смертями, хи-хи-хи! - весело засмеялся старик. - Хорошо, Кексон! Очень хорошо! Ты сегодня блистаешь. - А потом, - лукаво добавил Кексон, осмелев от похвалы патрона, - говорят еще, что католические священники в те времена кое-что получали, когда шли хоронить людей. - Верно, Кексон! Верно, как моя перчатка. Кстати, я думаю, что эта поговорка идет от обычая дарить перчатку в залог нерушимой верности. Так вот, повторяю, верно, как моя перчатка, Кексон, - и тем больше в этом чести для нас, протестантских властей, что мы даром выполняем эту обязанность, за которую приходилось платить во времена той императрицы суеверия, Кексон, о которой Спенсер аллегорически говорит: ...дочь женщины слепой, Абесса, дочь Корекки нерадивой... Но зачем я толкую о таких вещах с тобой? Мой бедный Ловел избаловал меня, и я привык говорить вслух, даже когда это все равно, что говорить про себя. Где мой племянник Гектор Мак-Интайр? - В гостиной, сэр, и с ним обе леди. - Очень хорошо, - сказал антикварий, - я тоже отправлюсь туда. - Послушай, Монкбарнс, - встретила его сестра, когда он вошел в гостиную. - Ты не должен сердиться. - Дорогой дядюшка!.. - начала мисс Мак-Интайр. - Что все это значит? - насторожился Олдбок, заключив по умоляющему тону дам, что его ожидают какие-то дурные вести, подобно тому, как осажденная крепость узнает о начале штурма по первому звуку сигнальной трубы. - Что тут у вас? Почему вы взываете к моему терпению? - Надеюсь, ничего особенного не произошло, сэр, - сказал Гектор, который, с рукой на перевязи, сидел за завтраком. - Во всяком случае, в ущербе, как и в гораздо больших неприятностях, мною причиненных, повинен только я сам. К сожалению, за них я ничего не могу предложить, кроме моей признательности. - Что ты! Я тебе сердечно рад, сердечно рад! Только пусть это предостережет тебя в дальнейшем от припадков гнева. Они не что иное, как кратковременное помешательство - ira furor brevis...* Но что это за новое несчастье? ______________ * Гнев есть кратковременное безумие (лат.). - Моя собака, сэр, к сожалению, опрокинула... - Милосердное небо! Неужели - слезную урну из Клохневена?! - воскликнул Олдбок. - Боюсь, дядя, что ту самую, - промолвила молодая леди. - Она стояла на буфете. Бедное животное хотело лишь добраться до свежего масла. - В чем, несомненно, вполне преуспело, так как я вижу на столе только соленое. Но это пустяк, моя урна была всего только краеугольным камнем моей теории, с помощью которой я доказываю, - вопреки упрямству невежественного Мак-Криба, - что римляне, проходя сквозь теснины здешних гор, оставляли за собой образцы своего искусства и предметы вооружения. И эта слезница погибла, уничтожена, раздроблена на осколки, которые можно принять за остатки битого цветочного горшка! О Гектор, я тебя люблю, но впредь Ты воинов моих не поведешь! - Да, сэр, боюсь, я выглядел бы довольно странно во главе навербованного вами полка! - Во всяком случае, Гектор, я приказал бы тебе бросить обоз и двигаться expeditus* или relictis impedimentis**. Ты не можешь себе представить, как надоела мне эта собака. Она совершает кражи со взломом, по крайней мере я слышал, что она проникла в кухню при запертых дверях и сожрала баранью лопатку. (Наши читатели, если они запомнили, что Дженни Ринтерут, отправляясь в рыбачью хижину, из осторожности оставила дверь открытой, вероятно не вменят в вину бедной Юноне указанное отягчающее обстоятельство, которое юристы называют claustrum fregit*** и которое разграничивает ограбление и простую кражу.) ______________ * Налегке (лат.). ** Без поклажи (лат.). *** Взлом замка (лат.). - Я искренне огорчен, сэр, - сказал Гектор, - что Юнона произвела столько беспорядка. Но сам дрессировщик Джек Мюрхед никак не мог заставить ее слушаться. Зато эта сука удивительно вынослива. - Если так, Гектор, я хотел бы, чтобы она вынесла себя из моих владений. - Мы оба удалимся завтра или даже сегодня, но мне не хотелось бы расставаться с братом моей матери в ссоре из-за какого-то пустякового горшка. - Ах, брат, брат! - воскликнула мисс Мак-Интайр в ужасе от столь пренебрежительного эпитета. - А как мне еще его называть! - продолжал Гектор. - С помощью точно таких горшков в Египте охлаждают вино, шербет или воду. Я привез с собой пару, а мог бы привезти хоть два десятка. - Что? - удивился Олдбок. - Точно такой же формы, как тот, что разбила собака? - Да, точно такой же, как крынка, стоявшая на буфете. Они у меня на квартире в Фейрпорте. Мы захватили с собой целую груду, чтобы охлаждать вино во время морского пути, - они для этого здорово подходят. Если бы я знал, что они могут сколько-нибудь возместить вашу утрату или доставить вам удовольствие, я почел бы за честь преподнести их вам. - Конечно, дорогой мой мальчик, это было бы мне чрезвычайно приятно. Изучать взаимные связи между народами по их обычаям и по сходству применяемой ими утвари издавна было моим любимым занятием. Все, что подтверждает существование таких связей, для меня чрезвычайно ценно. - Отлично, сэр, я буду очень польщен, если вы примете их и еще несколько мелочей в том же роде. А теперь, я надеюсь, вы простите меня? - Ах, дорогой мальчик, ты только ветрен и неразумен! - Но моя Юнона... она, уверяю вас, тоже только ветрена. Дрессировщик говорил мне, что в ней нет ни вспыльчивости, ни упрямства. - Хорошо, я дарю прощение и Юноне - при условии, что ты, подражая ей, не будешь ни вспыльчив, ни упрям и что она не будет допускаться в гостиную. - Дорогой дядя, - сказал воин, - я, право, постыдился бы предлагать вам, во искупление провинностей моих и моей спутницы, что-либо действительно достойное вашего внимания. Но теперь, когда все предано забвению, разрешите вашему племяннику, сироте, которому вы были отцом, преподнести вам безделушку, очень любопытную, как меня уверяли! Только история с моим ранением помешала мне вручить вам ее раньше. Мне подарил ее французский ученый, которому я оказал кое-какие услуги после дела под Александрией. Капитан вложил в руку антиквария маленький футляр. В нем оказалось старинное массивное золотое кольцо с великолепно вырезанной камеей, изображающей голову Клеопатры. Антикварий пришел в настоящий экстаз, сердечно пожал племяннику руку, осыпал его тысячью благодарностей и показал перстень сестре и племяннице. У последней хватило такта выказать достаточное восхищение, но мисс Гризельда (хотя и не уступала ей в любви к племяннику) не догадалась последовать ее примеру. - Хорошая вещица, Монкбарнс, - сказала она, - и, наверно, ценная. Но это не по моей части. Ты ведь знаешь, я не судья в таких вопросах. - Вот истинный голос Фейрпорта! - воскликнул Олдбок. - Дух этого города заразил нас всех. Мне кажется, я уже два дня, с тех пор как держится северо-восточный ветер, слышу запах дыма, но косные суждения города разносятся дальше, чем его испарения. Поверьте мне, дорогой Гектор, пройдись я по фейрпортской Хай-стрит, показывая эту бесценную камею всем встречным, никто из них - от мэра до городского глашатая - не остановит меня, чтобы расспросить о ее происхождении. Но если б я нес под мышкой штуку полотна, то, прежде чем я добрался бы до Конного рынка, меня засыпали бы вопросами о качестве и цене ткани. Грубое невежество тамошних жителей можно было бы высмеять словами Грея: Веселой шутке и уму Ты погребальный саван сшей - Преграду прочную всему. Что не приносит нам грошей Самым замечательным доказательством того, что сделанное Гектором мирное предложение оказалось вполне приемлемым, послужила новая выходка собаки. Пока антикварий был увлечен своей декламацией, Юнона, побаивавшаяся его, - ибо собаки благодаря поразительному инстинкту мгновенно определяют, кто их любит и кто не любит, - несколько раз заглядывала в комнату и, не усмотрев в его позе ничего устрашающего, наконец отважилась войти всей своей персоной и, осмелев от безнаказанности, сожрала нагретые для мистера Олдбока ломтики хлеба с маслом, в то время как он, поглядывая то на одного, то на другого из своих слушателей, с довольным видом повторял: "Ты погребальный саван сшей". - Вы помните место из "Эвменид", которое, кстати, не так прекрасно, как в подлиннике... Но что это?.. Исчез мой хлеб, и я вижу, куда! О ты, достойный образец слабого пола! Неудивительно, что женщины обижаются, когда их называют именем вашей породы. - Он погрозил Юноне кулаком, и она кинулась прочь из комнаты. - Однако раз Юпитер, по словам Гомера, не мог сладить с Юноной на небе, а Джек Мюрхед, по словам Гектора Мак-Интайра, имел столь же малый успех на земле, очевидно нам с ней ничего не поделать. Такой мягкий упрек брат и сестра правильно истолковали как полное прощение преступлений Юноны, и все с удовольствием принялись за утреннюю трапезу. Покончив с завтраком, антикварий предложил племяннику пойти с ним на похороны. Но воин возразил, что у него нет траурного костюма. - Ну, это ничего не значит! Требуется только твое присутствие. И я уверен, что ты увидишь там вещи, которые тебя развлекут... нет, это неподходящее выражение... которые тебя заинтересуют. Я имею в виду сходство - и на месте я покажу тебе его - между одеждой, обычной в таких случаях, у нас и у древних. "Да простит мне небо! - подумал Мак-Интайр. - Я, наверно, сделаю что-нибудь не так и сразу потеряю благосклонность дяди, которую только что случайно приобрел". Отправляясь в путь, воин внял предостерегающим взглядам сестры и твердо решил не обижать дядю невнимательностью или нетерпением. Увы, наши лучшие намерения рушатся, как только столкнутся с нашими преобладающими склонностями. Едва антикварий, боявшийся упустить хоть какую-нибудь деталь, начал рассказывать о погребальных обрядах древних скандинавов и описывать "эпоху холмов", как племянник прервал его, воскликнув, что большая чайка, кружившая около них, дважды подлетала на расстояние выстрела. Пожурив Гектора за эту провинность, но простив его, Олдбок возобновил свои рассуждения: - С этими обстоятельствами тебе следует ознакомиться и освоиться, мой дорогой Гектор. Ибо среди превратностей нынешней войны, потрясающей всю Европу, нельзя знать, куда тебя призовут служить. Если это будет, например, Норвегия, или Дания, или иная часть древней Скании, или, как мы ее называем, Скандинавии, тебе очень полезно будет знать назубок историю и традиции этой древней страны, этой officina gentium*, матери современной Европы, колыбели тех героев, которые ______________ * Кузницы народов (лат.). Разили смело, стойко защищались, Улыбкой смерть встречая... Как чудесно, например, по окончании утомительного перехода оказаться вблизи рунического памятника и обнаружить, что ты разбил свою палатку рядом с могилой героя! - Боюсь, сэр, что для пользы нашей походной кухни лучше было бы оказаться вблизи хорошего птичника. - Печально, что ты так говоришь! И неудивительно, что канули в вечность дни Кресси и Азенкура, если уважение к древней доблести умерло в груди британского воинства. - Ни в коем случае, сэр, это совсем не так! И все же я думаю, что Эдуард и Генрих, как и все прочие герои, сперва обеспечивали себе обед, а потом уже осматривали памятники старины. Уверяю вас, мы вовсе не равнодушны к славе предков. По вечерам я часто просил старого Рори Мак-Элпина спеть нам песни из Оссиана о битвах Фингала с Ламон-Муром и Магнуса с духом Мюрартаха. - Неужели ты веришь, - взволновался антикварий, - неужели ты, простак, безоговорочно веришь, что эта стряпня Макферсона - действительно древняя поэзия? - Верю ли я, сэр? Как же я могу не верить, если с детства слышал эти песни? - Но это не был макферсоновский, английский Оссиан! Надеюсь, ты не станешь утверждать такой вздор? - произнес антикварий, гневно хмуря лоб. Однако Гектор стойко выдержал натиск бури. Как многие истые кельты, он полагал, что честь его отечества и родного языка неразрывно связана с подлинностью этих широко распространенных песен. Он готов был бы драться до изнеможения, готов был бы отдать все, и даже жизнь, за каждую их строчку. Поэтому он бесстрашно утверждал, что Рори Мак-Элпин знал наизусть "всю книгу от корки до корки". И только после ряда перекрестных вопросов он пояснил столь категорическое заявление, добавив: - Во всяком случае, при достаточном запасе виски он готов был петь когда и сколько угодно, пока его слушали. - Так, так, - заметил антикварий. - Тогда, вероятно, это длилось не так уж долго. - Конечно, сэр, мы должны были выполнять служебные обязанности и не могли сидеть и всю ночь слушать волынщика. - Но ты теперь помнишь, - заговорил Олдбок, стиснув зубы и цедя слова, как всегда, когда ему противоречили, - ты теперь помнишь что-нибудь из тех стихов, которые находил такими звучными и интересными? Ты ведь, несомненно, отличный судья в таких вещах! - Я не выдаю себя за большого знатока, дядя! Но вам не следует сердиться на меня за то, что я больше увлекаюсь преданиями моей родины, чем подвигами Гарольдов, Гарфагеров и Гаконов, которые так любы вам. - Да ведь они, сэр, эти могучие, непобедимые германцы, и были твоими предками. А эти голоштанные кельты, которых они покорили и только терпели, как трусливое племя, ютящееся в расселинах скал, были их mancipia* и илотами! ______________ * Рабами (лат.). Теперь и Гектор побагровел от гнева. - Сэр. - промолвил он, - я не знаю, кто такие mancipia и илоты, но уверен, что эти наименования совершенно неприложимы к шотландским горцам. Только брат моей матери может безнаказанно так выражаться в моем присутствии. И прошу вас заметить, что я не считаю ни дружественным, ни красивым, ни любезным, ни благородным говорить подобное вашему гостю и родственнику. Мои предки, мистер Олдбок... - ...были великие и доблестные вожди. Я в этом не сомневаюсь, Гектор! И, право, я не думал, что наношу тебе столь тяжкую обиду, касаясь такой далекой старины и предмета, который я всегда рассматриваю спокойно, вдумчиво и беспристрастно. Но ты так же горяч и нетерпелив, как Гектор и Ахилл вместе взятые, да еще с Агамемноном в придачу. - Я сожалею, дядя, что погорячился, особенно с вами, который так заботлив и добр ко мне. Но мои предки... - Довольно об этом, мой мальчик! Я не хотел, совсем не хотел их оскорбить. - Очень рад, сэр. Тем более что род Мак-Интайров... - Мир праху их всех и каждого в отдельности! - промолвил антикварий. - Но возвратимся к нашей теме. Помнишь ли ты, спрашивал я, что-нибудь из этих стихотворений, которые доставляли тебе такое удовольствие? "Как досадно, - подумал Мак-Интайр, - что он с таким восторгом готов беседовать обо всем древнем, но только не о моем роде!" Напрягши память, он через некоторое время добавил вслух: - Да, сэр, мне кажется, я припомнил несколько строк. Но вы ведь не знаете гэльского языка! - И не слишком огорчусь, если не услышу его и сейчас. Но ты можешь дать мне некоторое представление о смысле этого отрывка на нашем родном диалекте. - Я окажусь очень слабым переводчиком, - сказал Мак-Интайр, мысленно пробегая оригинал, уснащенный всякими aghe, augh, ough и другими гортанными звуками. Потом он долго откашливался и прочищал горло, словно его перевод застрял там. Наконец, пояснив, что стихотворение представляет собой диалог между поэтом Ойсином, или Оссианом, и святым Патриком - покровителем Ирландии, и что трудно, если не невозможно, передать несравненную прелесть первых двух-трех строк, сообщил, что смысл отрывка таков: "- Патрик-псалмопевец, Раз ты не хочешь слушать мои повествования, Хотя никогда раньше их не слыхал, Я с сожалением должен сказать тебе, Что ты немногим лучше осла". - Прекрасно! Прекрасно! - воскликнул антикварий. - Но продолжай! Ведь это, в конечном счете, самое восхитительное дурачество. И, по-моему, поэт был совершенно прав. Что же говорит святой? - Он отвечает так, как от него и можно было ожидать, - сказал Мак-Интайр. - Но послушали бы вы, как это пел Мак-Элпин на языке подлинника! Речи Оссиана он исполнял петым басом, а речи Патрика - тонким тенорком. - Я полагаю, что это соответствовало разным трубкам волынки этого самого Мак-Элпина, - заметил Олдбок. - Что же дальше? Пожалуйста, продолжай! - Так вот, Патрик отвечает Оссиану: "- Честное слово, сын Фингала, Когда я заливаюсь трелями псалмов, А ты горланишь свои бабьи сказки, Это мешает моим благочестивым занятиям". - Превосходно! Чем дальше, тем лучше. Надеюсь, святой Патрик пел не так скверно, как регент хора нашего Блеттергаула, иначе при выборе между поэтом и псалмопевцем трудно было бы решить, какое зло меньше. Но меня умиляет вежливость этих двух видных особ при обращении друг к другу. Как жаль, что в переводе Макферсона нет ни слова отсюда! - Если вы в этом уверены, - строго ответил Мак-Интайр, - это значит, что он позволял себе ничем не оправданные вольности с подлинником. - Я думаю, скоро все это поймут, но, прошу тебя, продолжай! - Вот что ответил ему Оссиан, - сказал Мак-Интайр: "- Ты смеешь сравнивать свои псалмы, Сын..." - Чей сын? - воскликнул Олдбок. - Мне кажется, - несколько нерешительно ответил молодой солдат, - он хотел сказать: "сын собаки женского пола". "- Ты сравниваешь свои псалмы С рассказами голоруких фениев?" - Ты уверен, Гектор, что правильно переводишь последний эпитет? - Вполне уверен, сэр, - упрямо произнес Гектор. - Дело в том, что там, может быть, говорилось о наготе другой части тела. Не удостоив ответом это клеветническое предположение, Гектор продолжал: "- Я думаю, не будет большой беды, Если я откручу тебе лысую голову..." - Но что там такое? - вдруг закричал Гектор, оборвав свою декламацию. - Животное из Протеева стада, - сказал антикварий, - phoca, или тюлень, спящий на берегу. Тут Мак-Интайр с живостью молодого спортсмена сразу забыл про Оссиана и Патрика, забыл про дядю и свою рану, с криком: "Поймаю! Поймаю!" выхватил из рук изумленного антиквария трость, чуть не сбив его при этом с ног, и помчался во всю прыть, чтобы отрезать животному путь к воде, к каковой стихии тюлень, почуяв недоброе, начал быстро отступать. Сам Санчо, когда его господин, прервав рассказ о сподвижниках Пентаполина Обнаженной Руки, ринулся на стадо овец, был менее поражен, чем Олдбок при этой внезапной выходке племянника. - Видно, черт в него вселился! - воскликнул он. - Надо же лезть к зверю, который вовсе не думал о нем! - Повысив голос, он продолжал: - Гектор... племянник... дурень... оставь в покое phoca... оставь в покое phoca... Они отчаянно кусаются, говорю тебе!.. Однако он слушает меня не больше, чем вон тот столб... Ага, ага, вот они и сцепились!.. Ишь ты, phoca одолевает! Рад это видеть! - с сердечной горечью произнес он, хотя, по правде, тревожился за племянника. - От всей души рад это видеть! Действительно, заметив, что путь к отступлению прегражден быстроногим воинам, тюлень мужественно встретил его, спокойно перенес нанесенный ему полновесный удар, нахмурился, как делают эти животные, когда раздражены, пустил в дело ласты и всю свою неуклюжую мощь, вырвал оружие из рук обидчика, повалил его на песок и, ограничившись этим, уполз в море. Не успел капитан Мак-Интайр, немало расстроенный исходом своей доблестной атаки, подняться на ноги, как был встречен ироническими поздравлениями дядюшки по поводу поединка, достойного быть увековеченным самим Оссианом, "ибо, - сказал антикварий, - твой великодушный противник умчался, хотя и не на крыльях орла, от поверженного врага. Честное слово, он проковылял от тебя со всем величием триумфатора и, кстати, унес, в качестве spolia opima*, мою палку". ______________ * Богатой добычи (лат.). Мак-Интайр мог сказать в свое оправдание лишь то, что горец не может спокойно пройти мимо лани, тюленя или лосося, не испытав на них свое охотничье искусство, и что он совсем забыл о перевязанной руке. Своим падением он тут же воспользовался как предлогом для возвращения в Монкбарнс, чем избежал дальнейших насмешек дяди и его ламентаций по поводу пропавшей трости. - Я срезал ее, - сказал он, - в знаменитых лесах Хоторндена, когда еще не думал навсегда остаться холостяком. Я не отдал бы ее за целый океан тюленей. Ах, Гектор, Гектор! Твой тезка был рожден, чтобы стать опорой Трои, а ты - чтобы стать бичом Монкбарнса! Глава XXXI Молчи о том, что юность слезы льет - Соленую и теплую водицу. Но градинами льдистыми сбегают Они из наших утомленных глаз, Морщины остужая щек, увядших Как чувства и надежды, застилая Путь перед нами белой пеленой. Старинная пьеса Оставшись один, антикварий пошел быстрее, так как споры с племянником и завершившаяся их стычка порядочно задержали его. Вскоре он очутился возле поселка Массел-крейг. Теперь на унылых и убогих лачугах лежал грустный отпечаток траура. Все лодки были вытащены на берег, и хотя день стоял прекрасный и время года было благоприятное, тишину не нарушали ни песни рыбаков, отправлявшихся в море, ни лепет детворы, ни звонкие голоса матерей, чинивших на открытом воздухе невода. Несколько соседей, кто в старомодной, тщательно сохраняемой черной одежде, кто в обыкновенном платье, но все с выражением скорбного сочувствия к семье, постигнутой столь внезапным и неожиданным бедствием, собрались у хижины Маклбеккитов в ожидании выноса тела. Когда приблизился лэрд Монкбарнса, они расступились, чтобы дать ему войти, затем в знак скорби приподняли шляпы, и он таким же образом ответил на их приветствия. Внутри хижины Олдбок увидел сцену, которую способен был бы написать только наш чудесный Уилки с присущим ему глубоким и тонким пониманием натуры. Тело лежало в гробу, поставленном на деревянную кровать, на которой молодой рыбак спал при жизни. Неподалеку стоял отец. Его морщинистое обветренное лицо, обрамленное седыми волосами, говорило о многих проведенных им в море бурных ночах и днях, похожих на ночи. В его уме, видимо, теснились мысли об утрате, ибо лицо его выражало невыносимое горе, так легко овладевающее простыми и грубыми натурами и готовое перейти в ненависть ко всему миру и ко всем, кто в нем остался после того, как не стало любимого человека. Старик делал самые отчаянные попытки спасти сына, и его лишь силой удержали в такую минуту, когда он уже не мог помочь несчастному и только погиб бы сам. Все это, очевидно, сейчас бурлило в его памяти. Взгляд его искоса скользил по гробу, как по предмету, на который он не мог долго смотреть, но от которого все же не мог отвести глаз. На неизбежные вопросы, с которыми время от времени к нему обращались, он отвечал кратко, резко и почти злобно. Никто из членов семьи еще не посмел сказать ему слово сочувствия или утешения. Его мужеподобная и горластая жена, в обычное время - полновластная хозяйка дома, чем она справедливо хвалилась, теперь, потрясенная тяжкой потерей, покорно молчала и вынуждена была скрывать от супруга взрывы своего женского горя. Видя, что с минуты несчастья он отказывается от еды, и не решаясь сама подойти к нему, она утром пустилась на ухищрение и подослала к мужу самого младшего мальчика, его любимца, чтобы тот подал ему еду. Первым побуждением рыбака было в ярости оттолкнуть миску, что очень испугало ребенка, но затем он сейчас же схватил малыша на руки и стал жадно его целовать. - Ты вырастешь славным парнем, Пати, да хранит тебя небо! Но никогда, никогда ты не станешь для меня тем, чем был Стини. Он с десяти лет выходил со мной под парусом в море, и отсюда до Бьюкен-несса никто лучше его не умел закинуть невод. Говорят, люди должны покоряться судьбе. Попытаюсь! И с этого мгновения он молчал, если не приходилось, как мы уже упоминали, отвечать на возникавшие вопросы. Таково было безутешное состояние отца. В другом углу, закрыв лицо передником, сидела мать. О силе ее горя можно было судить по тому, как она ломала руки и как судорожно вздымалась под покровом ее грудь. Две соседки, усердно нашептывавшие ей обычные советы примириться с непоправимым, казалось, старались если не утешить, то хоть заглушить ее горе своими речами. К горю детей примешивалось недоумение. Они замечали вокруг необычайные приготовления и поставленные на стол пшеничный хлеб и вино, которыми даже беднейший крестьянин или рыбак потчует гостей при таких скорбных событиях. И, таким образом, их горе по поводу смерти брата уже почти растворилось в восхищении перед пышностью похорон. Но самой замечательной фигурой в этой скорбной группе была бабушка. Сидя в своем обычном кресле с обычным равнодушным видом и безразличием ко всему окружающему, она то и дело машинально пыталась вращать веретено или нащупывала возле себя прялку, хотя то и другое было отложено в сторону. Потом она оглядывала комнату, словно пораженная исчезновением неизменных принадлежностей своей работы, и, казалось, дивилась черному цвету платья, в которое ее переодели, и множеству окружавших ее лиц. В такие минуты она поднимала голову, дико озираясь, и останавливала взгляд на кровати и гробе внука, словно вдруг впервые начинала сознавать постигшее семью несчастье. В ее полузастывших чертах отражалось то замешательство, то недоумение или горе. Но она не произнесла ни слова, не пролила ни слезинки. И никто из семьи не мог бы сказать по выражению ее лица, в какой мере до нее доходила эта необычная суета. Она сидела среди собравшихся на похороны как связующее звено между скорбными живыми и мертвым телом оплакиваемого ими человека, как существо, в котором свет бытия уже затмевали подкрадывающиеся тени смерти. Когда Олдбок вошел в этот дом скорби, все на минуту безмолвно склонили головы, и затем, по шотландскому обычаю, гостей стали обносить вином и хлебом. В это время Элспет поразила и испугала всех, сделав знак разносившему угощение остановиться. Она взяла в руку стакан, встала и с бессмысленной улыбкой, игравшей на морщинистом лице, глухим, дрожащим голосом провозгласила: - Желаю вам здравствовать, господа, и часто веселиться на таких собраниях! Все отшатнулись при этом зловещем пожелании и поставили обратно нетронутые стаканы, содрогаясь от ужаса, понятного тем, кто знает, сколько еще суеверий распространено среди простых шотландцев. Однако, отведав напиток, старуха вдруг воскликнула: - Что это? Вино! Откуда вино в доме моего сына?.. Ох, теперь я поняла горестную причину, - продолжала она, подавляя стон. Уронив стакан, она еще миг постояла, пристально глядя на кровать, где стоял гроб ее внука, затем медленно опустилась в кресло и прикрыла глаза и лоб иссохшей, бледной рукой. В эту минуту в дом вошел пастор. Мистер Блеттергаул, неистощимый говорун, особенно на тему об обогащении казны за счет монастырей, вдовьих земельных прав, десятин и церковных тяжб, донимавший своим красноречием слушателей в тот год, когда, к их несчастью, состоял председателем церковного суда, был все же добрый человек, по выражению шотландских пресвитериан - "прямой с богом и людьми". Ни одно духовное лицо столь усердно не посещало больных и несчастных, не поучало юношей, не наставляло несведущих и не увещевало заблудших. И поэтому, несмотря на раздражение от его многословия и предрассудков, личных и профессиональных, несмотря, далее, на постоянное отрицание за ним способности здраво мыслить, особенно в вопросах духа и вкуса, о которых Блеттергаул был склонен распространяться, надеясь когда-нибудь пробить себе дорогу к кафедре риторики или литературы, - несмотря, повторяю, на предубеждения, вызываемые всеми этими обстоятельствами, наш друг антикварий взирал на упомянутого Блеттергаула с большим уважением и почтением, хотя, признаюсь, лэрда, вопреки требованиям приличия и увещеваниям женской части семьи, не часто удавалось, как он выражался, "с собаками выгнать" из дома, чтобы послушать проповедь названого слуги божьего. Тем не менее он всегда чувствовал неловкость, если отлучался из Монкбарнса в тот день, когда приходил Блеттергаул, которого постоянно приглашали обедать там по воскресеньям: эти визиты были со стороны мистера Блеттергаула знаком его уважения, вполне приемлемым, по мнению хозяина, для пастора и совместимым с собственными привычками Олдбока. Теперь после отступления, которое понадобилось нам лишь для того, чтобы ближе познакомить наших читателей с честным священнослужителем, возвратимся к прерванному рассказу. Войдя в хижину и ответив на безмолвные и скорбные приветствия находившихся там людей, мистер Блеттергаул сейчас же протиснулся к несчастному отцу и, видимо, попытался шепнуть ему несколько слов утешения и сочувствия. Но старик еще не мог их слышать. Он лишь угрюмо кивнул головой и пожал священнику руку в знак благодарности за добрые намерения, однако либо не мог, либо не пожелал ничего ответить. Затем священник подошел к матери, двигаясь так медленно и бесшумно, словно боялся, что пол, подобно тонкому льду, подломится под его ногами и что от первого же звука разрушатся какие-то магические чары и хижина со всеми ее обитателями провалится в бездну. О том, что он сказал бедной женщине, можно судить только по ее ответам, когда, задыхаясь от подавляемых рыданий под покровом, который она все еще не отнимала от лица, миссис Маклбеккит чуть слышно твердила при каждой паузе пастора: - Да, сэр, да!.. Вы очень добры... Вы очень добры... Конечно, конечно... Мы должны покориться... Но, о господи, мой бедный Стини, моя гордость, такой складный, такой красивый, такой помощник семье, утешение нам и радость всем, кто на него ни глянет!.. Ох, дитя мое, дитя мое, дитя мое! Зачем ты лежишь здесь, а я... я осталась плакать о тебе!.. С таким бурным проявлением горя и материнской любви ничего нельзя было поделать. Олдбок уже не раз прибегал к табакерке, чтобы скрыть слезы, от которых, несмотря на свой скептический и насмешливый нрав, он в таких случаях не мог удержаться. Женщины всхлипывали, мужчины прикрывали рот шляпами и тихонько переговаривались между собой. Пастор тем временем обратился с духовным утешением к престарелой бабушке. Сначала она слушала, или казалось, что слушает, с обычным равнодушием. Но, когда, стараясь быть понятым, он настолько склонился над ее ухом, что смысл его слов начал отчетливо доходить до нее, - хотя те, кто стоял подальше, его и не улавливали, - лицо старухи сразу стало суровым и выразительным, как всегда бывало у нее в минуты просветления. Она выпрямилась и покачала головой, ясно выказывая досаду, если не презрение, к словам мистера Блеттергаула, а затем слегка махнула рукой, и это движение лучше слов дало понять всем присутствующим, что она отвергает предложенное ей духовное утешение. Священник на шаг отступил, будто его оттолкнули. Осторожно подняв и опустив руку, он как бы выразил одновременно удивление, огорчение и жалость по поводу печального состояния ума старой Элспет. Всех присутствующих охватило чувство сострадания, и по толпе прошел заглушенный шепот, свидетельствовавший о том, каким благоговейным ужасом наполнила всех безнадежная мрачность и в то же время решительность старухи. Тем временем общество провожающих пополнилось двумя лицами, которых ожидали из Фейрпорта. Снова пустили вкруговую вино и разведенный спирт, и снова все обменялись безмолвными поклонами. Старуха вторично взяла в руку стакан, выпила и со странным смехом воскликнула: - Ха, ха! Я нынче дважды отведала вина! Как вы думаете, друзья, когда это было со мной в последний раз?.. Я не пила вина с тех пор, как... Краска, на миг оживившая лицо Элспет, исчезла, старуха поставила стакан и снова опустилась в кресло, с которого было приподнялась, когда с жадностью потянулась за вином. Общее удивление улеглось, и мистер Олдбок, который с болью в сердце наблюдал за тем, что он считал заблуждениям