больше опилок, чем ржаной муки, и который на вкус скорее напоминает скипидар, нежели что-либо иное. - Но мы, кажется, слышали, - сказала Бренда, - когда шли по берегу, что вам было здесь очень весело. - Вы слышали скрипку, миссис Бренда, - ответил управляющий, - и, пожалуй, вы думаете, что там, где звучат песни, не может быть голодных желудков. Но ведь это была скрипка мейстера Клода Холкро, и он, я уверен, стал бы пиликать на ней даже у смертного ложа своего отца, даже на своем собственном, пока пальцы его были бы еще в состоянии щипать струны. А что до меня, так мне тем тяжелее было переносить свое горе, что он непрерывно терзал мой слух всякого рода плясовыми напевами: и норвежскими, и горношотландскими, и нижнешотландскими, и английскими, и итальянскими, словно ничего ужасного не случилось и мы не попали в столь бедственное положение. - Но ведь я же говорил вам, управляющий, что, как бы вы ни горевали, этим все равно делу не поможешь, - сказал беспечный менестрель. - Я изо всех сил старался вас развеселить, и если это мне не удалось, то виноваты в том отнюдь не я и не моя скрипка. Я водил по ней смычком перед самим достославным Джоном Драйденом... - Я не хочу больше слышать о достославном Джоне Драйдене, - перебил его юдаллер, который так же опасался рассказов Клода Холкро, как Триптолемус, - его музыки, - я не хочу слышать о нем чаще, чем один раз через каждые три чаши пунша: ведь таков, помнится, наш с вами старый уговор? Но выкладывайте-ка лучше, что сказала вам Норна. - О, тут мы добились блестящих успехов! - доложил мейстер Йеллоули. - Она не пожелала ни видеть, ни слышать нас. Этот вот всем известный мейстер Холкро собирался наговорить ей всего с три короба, да она сама осыпала его целой кучей вопросов о вашем семействе, мейстер Магнус Тройл, обо всем, что происходит у вас в доме, а когда вытянула из него все, что ей было нужно, так я думал, что она выбросит его за окно, как вышелушенный стручок гороха. - А как она обошлась лично с вами? - спросил юдаллер. - Не только не захотела выслушать мой рассказ, а попросту не дала мне произнести ни слова, - ответил Триптолемус, - и поделом мне! Нечего водиться с колдуньями да со всякими духами. - Вам не было нужды обращаться к помощи нашей мудрой тетушки, мейстер управляющий, - сказала Минна с очевидным желанием прекратить неуважительный разговор о Норне, которая только что оказала ей столь великую услугу. - Всякий младенец на этих островах - и тот мог бы вам сказать, что если кто не умеет употребить волшебный клад с пользой для себя и для других, у того он долго в руках не останется. - Я ваш покорнейший слуга, миссис Минна, - ответил Триптолемус, - и смиренно благодарю вас за совет, и я счастлив, что к вам опять вернулся рассудок... то бишь здоровье. Что же касается клада, то я не употреблял его и не злоупотреблял им: кто живет в одном доме с моей сестрицей Бэйби, так тому одинаково трудно и то и другое. И не болтал я о нем, чтобы не обижались те, кого мы в Шотландии называем добрыми соседями, а вы - драу. И изображения старых норвежских королей, выбитые на тех монетах, и те не могли бы лучше хранить молчание, чем я. - Управляющий был настолько осторожен, - заметил Клод Холкро, который не прочь был воспользоваться удобным случаем, чтобы отплатить Триптолемусу за его уничижительный рассказ о его, Холкро, мореходных способностях и пренебрежительный отзыв о его музыке, - он был так осторожен, что скрыл все даже от своего начальника, лорда губернатора. Но теперь, когда дело стало известным, ему придется, пожалуй, дать отчет в том, что уже больше не находится в его владении. Ибо лорд губернатор, сдается мне, не очень-то склонен будет поверить россказням про какого-то там карлика. Не думаю я также, - здесь Холкро подмигнул юдаллеру, - что Норна сочла за правду хоть одно слово из всей этой странной истории; и, осмелюсь сказать, по этой-то самой причине она и встретила нас, откровенно говоря, сухо. По-моему, она просто знала, что приятель наш Триптолемус нашел какое-нибудь другое укромное местечко для своих денег, а весь рассказ про домового - собственное его измышление. А я, со своей стороны, тоже никогда не поверю, что может существовать на свете такой карлик, какого нам описал мейстер Йеллоули, разве что увижу его собственными глазами. - Что же, это нетрудно, - сказал управляющий, - ибо, клянусь... - Тут он пробормотал проклятье и с ужасом вскочил на ноги. - Вот и он сам! Все обернулись туда, куда он указывал, и увидели безобразное, изуродованное лицо Паколета, который, не отводя глаз, пристально смотрел на них сквозь застилавший хижину дым. Он подкрался во время разговора и оставался незамеченным до тех пор, пока взгляд управляющего, как мы только что сказали, не упал на него. Было что-то до того таинственное в его внезапном и неожиданном появлении, что даже юдаллер, издавна свыкшийся с его уродливым видом, невольно вздрогнул. Досадуя на самого себя за подобное, хотя и слабое проявление испуга, и на карлика, послужившего тому причиной, Магнус резко спросил, что ему нужно. Вместо ответа Паколет достал письмо и подал его юдаллеру, испустив при этом односложный звук, похожий на слово шог*. ______________ * по-гэльски "вот". (Прим. автора.) - Это язык шотландских горцев, - заметил юдаллер, - ты что же, Николас, выучился ему, когда потерял свой собственный? Паколет утвердительно кивнул головой и показал знаками, чтобы Магнус прочел записку. - Это не так-то просто сделать при подобном освещении, - возразил юдаллер, - но письмо, быть может, касается Минны, и я должен поэтому попробовать. Бренда предложила свои услуги, но Магнус ответил: - Нет, нет, дочь моя, письма Норны должны читать только те, кому они адресованы. А вы тем временем дайте этому бездельнику Стрампферу глоток бренди, хоть он этого и не заслуживает - с очень уж злобной усмешкой вылил он нынче на скалы мой добрый нанц, словно это была стоячая вода из канавы. - Желаете вы быть виночерпием этого достойного джентльмена, его Ганимедом, друг мой Йеллоули, или предоставите это мне? - вполголоса спросил Клод Холкро управляющего. Тем временем Магнус Тройл, тщательно протерев очки, которые он извлек из огромного медного футляра, водрузил их у себя на носу и погрузился в чтение написанного Норной послания. - Я не дотронусь до него и не подойду к нему, даже если бы мне посулили все тучные земли Гаури, - ответил Триптолемус. Страх его далеко еще не прошел, хотя он и видел теперь, что все относились к карлику как к существу из плоти и крови. - Но спросите его, пожалуйста, куда он девал мой рог с монетами. Карлик, который слышал этот вопрос, закинул голову и, разинув свою огромную пасть, указал в нее пальцем. - Ну, если он проглотил их, так тут уж ничего не поделаешь, - сказал управляющий. - Желал бы я только, чтобы они так же пошли ему на пользу, как корове - мокрый клевер. Так он, значит, в услужении у Норны; ну что ж, каков слуга, такова и хозяйка! Но если кража и колдовство остаются в этой стране безнаказанными, пусть тогда милорд ищет себе другого управляющего. А я привык жить там, где земное имущество человека охраняется от инфанга и аутфанга, а его бессмертная душа - от когтей дьявола и его кумушек, Господи спаси и помилуй нас! Агроном на этот раз не очень-то стеснялся в выражениях для своих жалоб, очевидно, потому, что юдаллер не мог его слышать, ибо увлек Клода Холкро в противоположный угол хижины. - Объясни мне, прошу тебя, друг Холкро, - сказал он, - с какой целью отправился ты в Фитфул-Хэд? Не из одного же только удовольствия прокатиться по морю в обществе этого гуся? - Честно говоря, фоуд, - ответил поэт, - если хотите знать правду, то я отправился к Норне, чтобы поговорить с ней о ваших делах. - О моих делах! - воскликнул юдаллер. - О каких же это моих делах? - Относительно здоровья вашей дочери, фоуд. До меня дошли слухи, что Норна отказалась прочитать ваше послание и не пожелала видеть Эрика Скэмбистера, и тогда я сказал себе: с тех пор как заболела ярто Минна, не приносят мне никакой радости ни еда, ни питье, ни музыка, ни что-либо другое. И в буквальном, и в переносном смысле могу я сказать, что день и ночь стали для меня источниками печали. Вот я и подумал, что, быть может, у меня со старой Норной скорее найдется общий язык, чем у кого-либо другого, ибо скальды и сивиллы всегда были друг-другу несколько сродни. Таким образом, я и пустился в путь, надеясь быть хоть чем-то полезным моему старому другу и его прелестной дочери. - И ты прекрасно сделал, мой милый, отзывчивый Клод, - промолвил юдаллер, горячо пожимая поэту руку. - Я всегда говорил, что у тебя доброе сердце истого норманна, несмотря на все твое легкомыслие и беспечность. Ну-ну, дружище, не обижайся, скорее радуйся, что сердце у тебя лучше, чем голова. Но бьюсь об заклад, что ты так и не получил ответа от Норны. - Да, путного ответа не получил, - ответил Клод Холкро, - но зато она выспросила у меня все подробности болезни вашей дочери: и как я встретил ее под стеной замка в то непогожее утро, и как Бренда сказала мне, что Минна поранила ногу, ну, словом, все, что только знал я сам. - Да, пожалуй, и еще кое-что сверх того, - промолвил юдаллер, - ибо я по крайней мере впервые слышу, что она поранила себе ногу. - О, царапина, всего лишь пустая царапина, - объяснил старый поэт, - но тогда я страшно испугался, просто пришел в ужас - ведь Минну могла укусить собака или какая-нибудь ядовитая гадина. Все это я и сообщил Норне. - А что же сказала она в ответ? - спросил юдаллер. - Она велела мне убираться и думать о своих собственных делах и еще прибавила, что все объяснится на Керкуоллской ярмарке. То же самое сказала она и этому олуху управляющему. Вот и все, что мы оба получили за свои труды, - закончил Холкро. - Как странно, - заметил Магнус, - моя почтенная родственница пишет мне в этом письме, чтобы я обязательно тоже явился туда, и притом с обеими дочерьми. Прочно же засела у нее в голове эта ярмарка! Можно подумать, что она собирается заняться торговлей, хотя, насколько я знаю, ей нечего там ни покупать, ни продавать. А вы, значит, с чем пришли, с тем и ушли, да вдобавок еще потопили свою шлюпку при выходе из бухты. - Но что же я мог поделать? - возразил поэт. - Я посадил мальчишку на румпель, а когда внезапно налетел шквал, так не мог же я в одно и то же время и отдать галс, и играть на скрипке? Ну да все это пустяки! Соленая вода никогда не повредит шетлендцу, если только он сумеет выбраться из нее. А мы по милости неба оказались на глубине не больше человеческого роста - пешком можно было дойти до берега. И когда нам посчастливилось набрести на эту хижину и мы уселись здесь под крышей и у огня, так нам стало достаточно хорошо, а когда к этому прибавилось ваше замечательное угощение и веселое общество, так это оказалось уже не только хорошо, а просто чудесно. Но уже поздно, и добрая старушка полночь одинаково, должно быть, навевает сон и на нашу Ночь, и на наш День. Тут есть небольшой чуланчик, где ночевали рыбаки. Правда, он порядочно благоухает рыбой, но ведь это только полезно для здоровья. Там с помощью наших плащей устроятся на ночь ваши дочери, а мы выпьем еще по стаканчику бренди, споем строфу из достославного Джона или какой-нибудь куплет моего собственного сочинения и заснем крепко, как сурки. - А коли угодно, - даже по два стакана, если только наши запасы не истощились, - заявил юдаллер, - но ни единой строфы из достославного Джона или кого там еще. Все было улажено и устроено, к удовольствию Магнуса и согласно его воле, и путники улеглись спать. На следующий день они разъехались по домам, причем Клод Холкро заранее условился с юдаллером, что будет сопутствовать ему и его дочерям в их предполагаемой поездке на Керкуоллскую ярмарку. Глава XXXI Клянусь моей рукой, ты воображаешь, будто я такой же закоренелый и нераскаянный приспешник дьявола, как ты и Фальстаф. Но поживем - увидим... А все же признаюсь тебе как другу (ибо за неимением лучшего, мне угодно называть тебя своим другом), что я печален, очень печален. "Генрих IV", ч. 2* ______________ * Перевод Е.Бируковой. Перенесемся теперь с Шетлендских островов на Оркнейские и попросим читателей проследовать вместе с нами к развалинам изящного, хотя и древнего строения, известного под названием Дворца ярла. Этот памятник прошлого, сильно пострадавший от времени, до сих пор еще возвышается по соседству с массивным и величественным собором святого мученика Магнуса, весьма чтимого норвежцами святого. К бывшему обиталищу ярлов примыкает епископский дворец, тоже наполовину разрушенный, и все эти здания чрезвычайно выразительно свидетельствуют о тех переменах, которые на Оркнейских островах пришлось испытать церкви и государственному строю, в меньшей, впрочем, степени, чем в других переживших такие же изменения странах. Многие части этих полуразрушенных памятников древности могли бы послужить образцом - разумеется, после внесения соответствующих изменений - для новых построек в готическом вкусе, при условии, однако, чтобы архитекторы ограничились подражанием тому, что является в строениях подобного рода истинно прекрасным, а не смешивали воедино (по своей прихоти) все особенности военного, церковного и гражданского стилей различных эпох, украшая их всякого рода фантастическими сочетаниями, рожденными "у зодчего в мозгу". Дворец ярла представляет собой удлиненное строение с двумя боковыми флигелями и сохраняет даже в полуразрушенном состоянии вид прекрасного и величественного здания, сочетающего, как тогда было принято для резиденций знати, характерные признаки дворца и крепости. Огромная пиршественная зала с примыкающими к ней покоями, расположенными в круглых башнях или выступах, и с двумя находящимися с обеих сторон ее непомерной величины каминами свидетельствует о былом характерном для норманнов гостеприимстве оркнейских ярлов; она сообщается, как это принято в современных домах, с просторной галереей или гостиной, также окруженной башенками. В парадную залу ведет широкая и богатая каменная лестница с тремя площадками, а освещается она пробитым в глубине чудесным стрельчатым окном с резным каменным переплетом. Все пропорции и наружные украшения старинного здания также прекрасны, но эти остатки былой роскоши и величия ярлов, претендовавших когда-то на права и привилегии настоящих маленьких самодержцев, теперь, находясь в совершенном запустении, быстро приходят в упадок, и с того времени, к которому относится наше повествование, успели уже порядком разрушиться. Скрестив руки и вперив глаза в землю, пират Кливленд медленными шагами ходил по только что описанной нами пустынной зале; он выбрал это уединенное жилище, должно быть, потому, что оно лежало в стороне от шумных сборищ. Одежда капитана заметно отличалась от той, какую он обычно носил в Шетлендии, и, обшитая галуном и отделанная богатой вышивкой, напоминала платье военного. Шляпа с пером и короткая шпага с роскошной рукоятью, бывшая в те времена непременным спутником каждого притязавшего на дворянство, указывали, что и Кливленд причисляет себя к этому званию. Но если в одном отношении внешний вид его изменился к лучшему, того же никак нельзя было сказать о его наружности в целом, скорее наоборот: он был бледен, глаза его утратили прежний блеск, а движения - живость, и все в нем указывало на душевную боль или телесные страдания, а быть может, и на сочетание обоих этих недугов. Пока Кливленд шагал, таким образом, по старой, полуразрушенной зале, на лестнице послышались легкие шаги, и в дверях показался худощавый молодой человек небольшого роста, щегольски и с большим старанием одетый, хотя в костюме его можно было усмотреть скорее вычурность, нежели тонкий вкус и чувство меры. В манерах его сквозила подчеркнутая небрежность и развязность светских повес того времени, а живое и выразительное лицо не было лишено некоторой наглости. Он подошел к Кливленду, который, лишь слегка кивнув ему головой, надвинул шляпу еще глубже на глаза и продолжал свою одинокую и унылую прогулку. Молодой человек также поправил свой головной убор, кивнул в ответ Кливленду, взял с видом совершенного petit maitre* понюшку табаку из богато украшенной золотой табакерки и протянул ее проходившему мимо Кливленду. Получив весьма холодный отказ, он снова спрятал табакерку в карман, скрестил, в свою очередь, руки на груди и принялся с неподвижным вниманием следить за прогулкой того, чье уединение он нарушил. Наконец Кливленд резко остановился, словно ему надоело служить предметом подобного наблюдения, и отрывисто бросил: ______________ * петиметра, щеголя (франц.). - Неужели нельзя оставить меня в покое хоть на полчаса? И вообще, какого черта тебе здесь нужно? - Как я рад, что ты заговорил первым, - беспечно ответил незнакомец. - Дело в том, что я поставил себе целью узнать, в самом ли деле ты - Клемент Кливленд или только призрак Кливленда; а так как известно, что призраки никогда не заговаривают первыми, то теперь я убедился, что ты - это в самом деле ты, своей собственной персоной. А славные руины ты выбрал себе убежищем: в полдень можешь в них прятаться, как сова, а в полночь, словно заправский призрак, "вступаешь вновь в мерцание луны", как сказал божественный Шекспир*. ______________ * Слова Гамлета в переводе М.Лозинского. - Ну ладно, ладно, - прервал его Кливленд, - шутки свои ты выложил, теперь давай о деле. - О деле так о деле, капитан Кливленд, - ответил его собеседник. - Я думаю, тебе небезызвестно, что я твой друг? - Предположим, что да, - сказал Кливленд. - Как, только "предположим"? Ну, этого мало! - возразил молодой человек. - Разве я не доказывал тебе свою дружбу всегда и везде, где только это было возможно? - Ну ладно, ладно, - повторил Кливленд, - согласен, что ты всегда был хорошим товарищем, но что дальше? - "Ладно, ладно, но что дальше?" - это, знаешь ли, уж слишком короткий способ благодарить друзей. Так вот, капитан, все мы - и я, и Бенсон, и Барлоу, и Дик Флетчер, и еще несколько человек, все те, что хорошо к тебе относятся, - заставили старого твоего приятеля капитана Гоффа разыскивать тебя в здешних водах, между тем как и сам он, и Хокинс, и большая часть экипажа куда охотнее отправились бы в Новую Испанию, чтобы приняться опять за прежнее дело. - И было бы много лучше, - отозвался Кливленд, - если бы вы снова занялись своим ремеслом, а меня предоставили моей судьбе. - Твоей судьбе! Да ведь это значит, чтобы на тебя донесли и отправили на виселицу, как только ты попадешься на глаза какому-нибудь мошеннику голландцу или англичанину, чей корабль ты помог в свое время облегчить от груза: ведь на этих островах легче всего встретиться со всякими мореходами. А мы-то, чтоб спасти тебя от подобных последствий, тратили в здешних местах свое драгоценное время, так что начали уже возбуждать подозрение, а когда у нас не останется больше ни товаров, ни денег, чтобы заткнуть местным жителям глотку, так они еще, пожалуй, захватят самое судно. - Но почему же тогда вы не снимаетесь с якоря без меня? - спросил Кливленд. - Ведь вы получили порядочную добычу и каждому досталась его доля, пусть каждый и поступает как ему заблагорассудится! Свой корабль я потерял, но, раз побывав капитаном, я уж не соглашусь идти под начало Гоффа или кого другого. Да к тому же ты хорошо знаешь, что оба они, и Гофф, и Хокинс, злы на меня за то, что я не дал им пустить ко дну испанский бриг с этими несчастными неграми. - Да что это за дьявольщина на тебя напала? - воскликнул его собеседник. - Как ты, капитан Клемент Кливленд, наш верный храбрый Клем из Ущелья, и вдруг робеешь перед какими-то Хокинсами, Гоффами и десятком-другим подобных им, тогда как за тебя и я, и Барлоу, и Дик Флетчер? Разве мы когда-нибудь покидали тебя - будь то на общем совете или в бою? Ну, так и теперь не выдадим. Что же касается до службы твоей под начальством Гоффа, так, надеюсь, для тебя не новость, что джентльмены удачи, каковыми мы себя считаем, сменяют время от времени своих начальников? Положись только на нас, и ты будешь капитаном. Да провалиться мне на этом месте, если я соглашусь подчиняться этой кровожадной собаке Гоффу! Ну уж нет, покорно благодарю! Тот, кто будет моим командиром, должен хоть чем-нибудь напоминать джентльмена, уж это обязательно! Впрочем, ты ведь сам знаешь, что именно ты первый научил меня запускать руку в мутную воду и из актера, странствующего по земле, превратил в пирата, блуждающего по морю. - Увы, бедный Банс! - ответил ему Кливленд. - Не очень-то ты должен благодарить меня за такую услугу. - Ну, это еще как взглянуть на дело, - возразил Банс. - Со своей стороны, я не вижу вреда ни в том, ни в другом способе взимать контрибуцию с публики. Но я желал бы, чтобы ты забыл имя Банс и звал меня Алтамонтом, как я уже неоднократно просил тебя. Мне кажется, что джентльмен, избравший профессию пирата, имеет такое же право на вымышленное имя, как и актер, а я никогда не выступал на подмостках иначе, как под именем Алтамонта. - Ну тогда - Джек Алтамонт, - продолжал Кливленд, - если Алтамонт тебе так нравится. - О да, капитан, Алтамонт - очень, но зато Джек - не нравится. Джек Алтамонт! Да это все равно что бархатный камзол с бумажными кружевами. Вот Фредерик - иное дело, капитан. Фредерик Алтамонт - да, это подходит одно к другому. - Ну пусть будет Фредерик, согласен от всей души, - ответил Кливленд. - Но скажи-ка на милость, которое же из этих твоих имен лучше будет выглядеть на заголовке "Прощальной речи, исповеди и последних слов Джона Банса, alias* Фредерик Алтамонт, повешенного сегодня утром на набережной за пиратство в открытом море"? ______________ * он же (лат.). - Честное слово, капитан, я не в состоянии ответить на этот вопрос, не пропустив еще одну кружку грога; поэтому, если вы соблаговолите сойти со мной вниз на набережную, к Бету Холдену, я обдумаю это дело хорошенько с помощью доброй трубочки тринидадского табака. Мы закажем там целый галлон самого лучшего грога, какой ты когда-либо пробовал, а я знаю и веселых красоток, которые помогут нам с ним справиться. Ты качаешь головой, тебе это не по душе... ну и не надо. Тогда я останусь с тобой... Клянусь, Клем, что так легко ты от меня не отвяжешься. Я непременно вытащу тебя из этой старой каменной норы на солнце и на свежий воздух. Куда бы нам пойти? - Куда хочешь, - сказал Кливленд, - только подальше от наших молодчиков, да и от других тоже. - Ладно, - ответил Банс, - тогда мы отправимся на Уитфордский холм, с которого виден весь город, и будем там прогуливаться чинно и благородно, словно пара честных, обеспеченных прекрасной практикой стряпчих. Выходя из развалин, Банс обернулся, чтобы взглянуть еще раз на замок, и затем сказал Кливленду: - Послушай-ка, капитан, а знаешь ли ты, кто последний обитал в этом старом курятнике? - Говорят, один из оркнейских ярлов, - ответил Кливленд. - А известно ли тебе, какой смертью он умер? - спросил Банс. - Я-то слыхал, что от слишком тугого воротника, пеньковой лихорадки или как там ее еще называют. - Местные жители говорят, - ответил Кливленд, - что его светлость лет сто тому назад действительно имел несчастье познакомиться с петлей и прыжком в воздух. - Вот было времечко! - воскликнул Банс. - Лестно было качаться на виселице в столь уважаемом обществе. А за какую же провинность заслужил его светлость подобное повышение? - Грабил верноподданных своего государя, как я слышал, - ответил Кливленд, - убивал и увечил их, воевал против королевского знамени и все другое тому подобное. - Ну? Так он был, значит, весьма сродни джентльменам-пиратам, - произнес Банс, отвешивая театральный поклон древнему зданию, - а потому, почтеннейший, высокочтимый и сиятельнейший синьор ярл, смиренно прошу позволения назвать вас своим дорогим кузеном и самым сердечным образом с вами попрощаться. Оставляю вас в приятном обществе крыс, мышей и прочей нечисти и увожу с собой достойного джентльмена, который, правда, в последнее время стал робок, как мышь, а теперь желает покинуть своих друзей и сбежать с корабля, как крыса, и поэтому был бы самым подходящим жильцом для дворца вашей светлости. - Я посоветовал бы тебе говорить не так громко, мой добрый друг Фредерик Алтамонт, или Джон Банс, - сказал Кливленд. - На театральных подмостках ты мог, ничего не опасаясь, орать сколько душе угодно, но в настоящей твоей профессии, которую ты так обожаешь, люди должны, когда говорят, всегда помнить о петле и ноке рея. Товарищи молча вышли из небольшого городка Керкуолла и стали подниматься на Уитфордский холм, круто возвышавшийся к северу от древнего города святого Магнуса и покрытый темной пеленой вереска, на котором не пестрело ни изгородей, ни возделанных участков. На равнине, у подножия холма, уже толпился народ, занятый приготовлениями к ярмарке святого Оллы, открытие которой ожидалось на следующий день. Ярмарка эта служит ежегодным местом встречи для жителей соседних Оркнейских островов и посещается даже обитателями более отдаленного Шетлендского архипелага. По словам объявления, это - "Свободный торг и ярмарка, имеющие быть в добром городе Керкуолле третьего августа, в день святого Оллы". Торг этот, продолжающийся обычно от трех дней до недели и даже больше, ведет начало от весьма древних времен и получил свое имя от Олауса, Олафа или Оллау, славного норвежского короля, который скорее мечом, нежели иными, более мягкими средствами убеждения, насадил христианство на Оркнейских и Шетлендских островах и в течение некоторого времени считался патроном Керкуолла, прежде чем разделил эту честь со святым мучеником Магнусом. В намерения Кливленда отнюдь не входило смешиваться с кишевшей вокруг толпой, и друзья, направив свои стопы налево, вскоре поднялись до места, где ничто уже не нарушало их уединения, если не считать шотландских куропаток, которые целыми выводками вылетали у них из-под ног. Пожалуй, ни в каком другом уголке Британской империи не водятся они в таком количестве, как на Оркнейских островах*. Друзья продолжали подниматься, пока не достигли вершины конусообразного холма, где оба, словно по взаимному соглашению, обернулись, чтобы взглянуть вниз и полюбоваться открывшимся перед ними видом. ______________ * В высшей степени любопытно, что шотландская куропатка, чрезвычайно распространенная, как сказано в тексте, на Оркнейских островах, совершенно неизвестна на соседнем, Шетлендском архипелаге, который находится на расстоянии всего около шестидесяти миль, причем по дороге, в виде промежуточного звена, лежит еще остров Фэр-Айл. (Прим. автора.) На всем пространстве от подножия холма и до самого города царила веселая суета, придававшая чрезвычайную живость и разнообразие ландшафту. Далее лежал Керкуолл, над которым возвышался, словно подавляя собой весь городок, массивный древний собор святого Магнуса, возведенный в несколько тяжелом готическом стиле, но величественный, торжественный и благородный - памятник прошедших веков и творение искусного зодчего. Набережная со своими судами еще увеличивала пестроту и яркость пейзажа, тогда как чудесная бухта между Инганесским и Куонтернесским мысами, в глубине которой расположен Керкуолл, да и все море, насколько можно было охватить глазом, в особенности же пролив между островами Шапиншей и Помоной, или Мейнлендом, были оживлены всякого рода кораблями и небольшими посудинами, перевозящими пассажиров и грузы с самых отдаленных островов на ярмарку святого Оллы. Достигнув пункта, откуда лучше всего можно было охватить взглядом эту прекрасную жизнерадостную картину, друзья по свойственной морякам привычке прибегнули к подзорной трубе, дабы помочь своему невооруженному глазу окинуть Керкуоллский залив и бороздившие его по всем направлениям суда. Но внимание каждого было, по-видимому, направлено на совершенно различные цели. Банс, или Алтамонт, как ему угодно было называть себя, погрузился в созерцание военного шлюпа, сразу бросавшегося в глаза из-за своего прямого вооружения и характерных обводов. С развевающимся английским флагом и вымпелом, который пираты предусмотрительно подняли, он стоял среди торговых посудин, так же отличаясь от них опрятным и аккуратным видом, как хорошо вымуштрованный солдат - от толпы неотесанных мужланов. - Вот он, наш шлюп, - сказал Банс. - Эх, как бы я желал, чтобы он очутился сейчас в Гондурасском заливе! Ты, капитан, стоял бы на шканцах, я был бы твоим помощником, Флетчер - рулевым, а под началом у нас имелось бы полсотни удалых молодцов. Не глядели бы больше глаза мои на эти треклятые скалы и вереск! Но капитаном-то ты будешь скоро. Эта старая скотина Гофф каждый день напивается до чертиков, начинает Бог знает как задаваться, а потом лезет на всякого с ножом и пистолетом. А с местными жителями он так перессорился, что они того и гляди перестанут снабжать нас водой и припасами, и мы каждый день ждем открытого возмущения. Не получив ответа, Банс круто повернулся к своему товарищу и, убедившись, что внимание того направлено совсем в другую сторону, воскликнул: - Да что с тобой, черт возьми? Что ты так всматриваешься в эти дрянные суденышки, загруженные только вяленой треской, морской щукой, копчеными гусями да кадушками с маслом, которое хуже всякого сала? Да все эти грузы, вместе взятые, не стоят и пистолетного выстрела. Нет, нет! Дайте мне такой приз, какой можно заметить с марса в водах острова Тринидада. Ну хоть какого-нибудь "испанца", переливающегося на волнах, словно дельфин, и чуть не до фальшборта загруженного ромом, сахаром и тюками табака, да сверх того еще слитками серебра, мойдорами и золотым песком. А тогда - ставь паруса! Команда на низ! Все по местам! Поднять Веселого Роджера*! Вот мы сближаемся с испанцем, уже видно, что он хорошо вооружен и с большим экипажем... ______________ * Так называли пираты черный флаг с изображением черепа и других наводящих ужас эмблем, бывший их излюбленным знаменем. (Прим. автора.) - Двадцать пушек глядят из портов... - перебил его Кливленд. - Хоть сорок! - не смутился Банс. - А у нас только десять! Но все это пустяки! Испанец отстреливается, но это тоже пустяки! Эй, мои храбрые ребята, на сближение! Все на борт! Пускайте в ход гранаты, палаши, алебарды и пистолеты! Вот уже испанец просит пощады, и мы делим между собой добычу, даже не сказав: со licencio seignior*! ______________ * Правильно: con licencia, senor! - с вашего разрешения, сеньор! (исп.). - Уж очень ты добросовестно относишься к своей профессии, - сказал Кливленд. - Клянусь честью, никто не скажет, что, когда ты сделался пиратом, на свете стало одним честным человеком меньше. И все же на эту проклятую дорогу тебе снова меня не увлечь. Ты сам знаешь, как уходит то, что легко достается: через неделю, самое большее - месяц, рома и сахара не будет уже и в помине, тюки табака превратятся в дым, мойдоры, серебряные слитки и золотой песок перейдут из наших рук в руки мирных, честных, добросовестных жителей Порт-Рояля или какого-либо другого города, которые смотрят на нашу профессию сквозь пальцы до тех пор, пока у нас есть деньги, но ни на йоту дольше. А там на нас начинают коситься и порой даже намекают кое о чем шерифу, ибо, когда в карманах у нас становится пусто, наши добрые друзья бывают не прочь заработать на наших головах. А там - высокая виселица и тугая петля: такова участь джентльмена-пирата. Говорю тебе, что я хочу бросить это занятие, и, когда я перевожу свою подзорную трубу с одного из этих парусников на другой, я думаю лишь о том, что предпочел бы всю свою жизнь быть гребцом на самом жалком из них, чем продолжать то, что я делал до сих пор! Для этих бедняков море служит источником честного существования и средством для дружеских сношений между одним берегом и другим к обоюдной пользе жителей, - мы же превратили море в дорогу бедствий для честных людей и в дорогу погибели для нас самих как здесь, так и в вечности. Говорю тебе, что я решил стать честным человеком и бросить эту проклятую жизнь! - А где же, разрешите поинтересоваться, ваша честность думает искать себе пристанища? - спросил Банс. - Ты нарушил законы всех стран, и рука правосудия настигнет и покарает тебя всюду, где бы ты ни нашел себе убежище. Послушай, Кливленд, я сейчас говорю с тобой серьезно - гораздо серьезнее, чем имею обыкновение. Да, и у меня бывали минуты раздумья, горького раздумья, и этих минут, хотя и кратких, было достаточно, чтобы отравить мне радость существования на целые недели. Но - в этом вся суть - что же остается нам теперь делать, как не вести прежнюю жизнь, если мы не ставим себе первейшей целью украсить своей персоной нок рея. - Мы можем воспользоваться милостью, которую известная прокламация обещает тем из нас, кто сам явится с повинной, - ответил Кливленд. - Хм, - сухо заметил его товарищ, - но срок явки с повинной давно уже прошел, и тебя смогут теперь казнить или миловать, как им заблагорассудится. Будь я на твоем месте, я не стал бы подвергать свою шею подобному риску. - Но многие получили помилование совсем недавно, так почему бы и мне не оказаться в их числе? - спросил Кливленд. - Да, - согласился Банс, - Гарри Глазби и некоторые другие действительно были помилованы, но Глазби совершил то, что называется доброй услугой: он выдал своих товарищей и помог захватить "Веселую Фортуну". Ты ведь, я думаю, не унизишься настолько даже ради того, чтобы отомстить этой скотине Гоффу. - Нет, в тысячу раз лучше умереть! - воскликнул Кливленд. - Я готов был поклясться в этом, - ответил Банс. - Ну, а все прочие были простые матросы, мелкие воришки и мошенники, едва ли стоящие даже той веревки, на которой бы их повесили. Но твое имя приобрело слишком громкую известность среди джентльменов удачи, и ты так легко не отделаешься: ведь ты - главный вожак всего стада, и тебя соответственно этому и отметят. - Но почему же, скажи на милость? - спросил Кливленд. - Ты ведь знаешь, к чему я всегда стремился, Джек. - Фредерик, с вашего разрешения, - поправил его Банс. - Черт бы побрал твои вечные шутки! Прошу тебя, придержи свое остроумие, и давай будем хоть на минуту серьезными. - На минуту - согласен, - ответил Банс, - но я чувствую, как дух Алтамонта вот-вот снова овладеет мной: ведь я был серьезным человеком целые десять минут. - Так побудь же в таком состоянии еще немного, - сказал Кливленд. - Я знаю, Джек, ты в самом деле любишь меня, и раз наш разговор зашел уже так далеко, я откроюсь тебе до конца. Но скажи, пожалуйста, почему мне обязательно должны отказать в прощении, обещанном этой милостивой прокламацией? Правда, с виду я казался свирепым, но тебе же известно - и это в случае нужды я мог бы доказать, - сколько раз я спасал людей от верной смерти и сколько раз возвращал по принадлежности имущество, которое без моего вмешательства было бы бессмысленно уничтожено. Одним словом, Банс, я могу доказать, что... - Что ты был таким же благородным разбойником, как сам Робин Гуд, - докончил Банс, - и по этой-то причине я, Флетчер и еще некоторые наши лучшие товарищи любим тебя, Кливленд, как человека, который спасает имя джентльмена-пирата от окончательного посрамления. Ну ладно, предположим, что ты получишь помилование; что станешь ты делать дальше? Какое общество согласится тебя принять? С кем будешь ты вести знакомство? Ты скажешь, что во времена блаженной памяти королевы Бесс старый Дрейк разграбил Перу и Мексику, не имея на то ни единой строчки каких-либо полномочий, а по возвращении был посвящен в рыцари. А в более близкое к нам время, при веселом короле Карле, уэльсец Хэл Морган привез всю свою добычу домой и завел себе имение и помещичий дом, и так было со многими... Но теперь времена изменились, и раз уж ты был пиратом, то навсегда останешься отверженным. Бедняге, которого все презирают и избегают, придется заканчивать дни в каком-нибудь захудалом портовом городке, существуя на ту часть своих преступных доходов, какую соблаговолят оставить ему законники и чиновники, ибо прощение не скрепляется печатью безвозмездно. А когда он выйдет прогуляться на пристань и какой-нибудь чужестранец спросит, кто этот загорелый человек с унылым лицом и понурой головой, которого все сторонятся, словно зачумленного, ему ответят, что это такой-то помилованный пират! Ни один честный человек не захочет разговаривать с ним, ни одна порядочная женщина не захочет отдать ему свою руку! - Ну, ты слишком уж сгустил краски, Джек, - прервал своего друга Кливленд. - Есть женщины - во всяком случае, есть одна женщина, которая останется верна своему возлюбленному, даже такому, Джек, какого ты только что описал! Некоторое время Банс молчал, пристально глядя на своего друга. - Черт меня побери! - воскликнул он наконец. - Я начинаю думать, что я настоящий колдун! Хоть это и казалось невероятным, но я с самого начала никак не мог отделаться от мысли, что тут замешана девушка! Ну, знаешь ли, это еще почище влюбленного принца Вольсция, ха-ха-ха! - Можешь смеяться сколько тебе угодно, - ответил Кливленд, - но это правда. Есть на свете девушка, которая смогла полюбить меня, зная, что я пират. И сознаюсь тебе, Джек, что, хотя порой я тоже начинал ненавидеть наше разбойничье ремесло и себя самого за то, что занимаюсь им, не знаю, хватило бы у меня духу порвать с прошлым, как я решил это сделать теперь, если бы не она. - Ну, тогда разрази меня на этом самом месте! - воскликнул Банс. - С тобой нечего и разговаривать: разве безумному что-либо докажешь? А любовь, капитан, для того, кто занимается нашим делом, немногим лучше безумия. Твоя девушка, должно быть, необыкновенное создание, раз умный человек рискует ради нее отправиться на виселицу! Но послушай: может быть, она и сама немножко... того, не в своем уме, так же как и ты, и уж не это ли привлекло вас друг к другу? Она, должно быть, не то, что наши красотки, а девушка строгих правил и с добрым именем? - И в том, и в другом можешь не сомневаться, и, кроме того, - прекраснейшее и прелестнейшее создание, какое когда-либо ступало по земле, - ответил Кливленд. - И она любит тебя, благородный капитан, зная, что ты глава тех джентльменов удачи, которых в просторечии зовут пиратами? - Да, я уверен в этом, - подтвердил Кливленд. - Ну тогда, - заявил Банс, - или она на самом деле сумасшедшая, как я уже говорил, или не знает, что такое пират. - В этом последнем отношении ты прав, - согласился Кливленд. - Она была воспитана в таком уединении и простоте, в таком совершенном незнании зла, что считает нас чем-то вроде тех древних норманнов, что бороздили моря на своих победоносных галерах, заходили в чужие гавани, основывали колонии, завоевывали целые страны и назывались королями морей, или викингами. - Да, оно звучит куда лучше, чем пират, хотя по сути дела, думаю, что это одно и то же, - заметил Банс. - Но твоя красавица, должно быть, мужественная девушка; почему бы