много всего заказывал, нет, взял только кусок баранины, кружку пива, стакан-другой вина, Да я его пригласила чаю попить с нами, это я ему даже в счет не поставила. А от ужина он отказался: устал, говорит, всю ночь в дороге... Видно, за чем-то на добычу ходил. - Так вы, верно, знаете, как его зовут? - Как же, знаю, - ответила хозяйка, теперь уже сама стремясь сообщить все, что ей было известно, так же как перед этим стремилась все скрыть. - Он сказал мне, что его зовут Браун, да еще говорил, что его, может быть, будет спрашивать старуха такая, на цыганку похожая. Ну-ну! Скажи мне, кто твои друзья, и я тебе скажу, кто ты! Ах, он, подлец этакий... Утром, правда, перед тем как уйти, он все сполна заплатил по счету, да еще что-то служанке подарил; от меня ведь она только пару башмаков в год получает, да еще разве когда на рождество что-нибудь подарю. Тут Глоссип нашел нужным остановить ее и перевести разговор на прежнюю тему. - Ну так вот, он и говорил, что, если эта старуха придет и спросит Брауна, скажите ей, что я пошел на озеро Криран, как оно тут зовется, поглядеть как там на коньках катаются, а к обеду вернусь. Но он так и не вернулся, хоть я и ждала его, даже еще цыпленка сама зажарила да рыбьи головы нафаршировала, а я это не каждому готовлю, мистер Глоссин. Только не думала, не гадала, какое у него катанье на уме, - в такую овечку, в бедного мистера Чарлза стрелять! Как и подобало умному следователю, Глоссин, дав сперва свидетельнице высказать все свое удивление, начал теперь расспрашивать ее, не оставил ли этот человек в гостинице каких-нибудь вещей или бумаг. - Как же, оставил маленький узелок да еще дал мне денег, чтобы я заказала ему полдюжины сорочек с манжетами, Пег Цэсли их шить взяла; пригодятся, может быть, они теперь этому проходимцу, когда его по Лонмаркету поведут. <В старые времена именно этим путем преступников вели к виселице, как об этом поется в школьной песенке: "Вверх по Лонмаркету, вниз по Уэст Боу, вверх по длинной лестнице, вниз по короткой веревке".>. Глоссин попросил показать ему этот узелок, но хозяйка заколебалась. - Этого я не могу, - сказала она. - Не то чтобы я решила супротив властей поступать, но только раз уж мне доверие оказали, так я и отвечать за вещи перед тем человеком должна. Я вот пошлю за церковным старостой Берклифом, а вы, мистер Глоссин, при нем составите опись вещей и расписку дадите. Тогда я спокойна буду; я хочу, чтобы все по закону делалось. Как врожденная осторожность, так и благоприобретенная подозрительность миссис Мак-Кэндлиш были непоколебимы. Поэтому Глоссин послал за Берклифом "на предмет беседы с ним о преступнике, стрелявшем в Чарлза Хейзлвуда". Берклиф незамедлительно явился; парик его был сдвинут набок, потому что, спеша на зов судьи, он еле успел нахлобучить его на голову вместо килмарнокского колпака, в котором он обычно обслуживал своих покупателей. Тогда миссис Мак-Кэндлиш вытащила узелок, оставленный Брауном. В нем нашли кошелек цыганки. Увидев, сколько там было драгоценных вещей, миссис Мак-Кэндлиш обрадовалась, что приняла все необходимые меры предосторожности перед тем, как сдать эти вещи Глоссину. С видом человека совершенно честного и чуждого соблазну, Глоссин предложил тщательно переписать драгоценности и оставить их на хранение Берклифу, чтобы потом переслать прямо в суд. - - Я не могу взять на себя ответственность, - сказал он, - за такие ценные вещи, которые, вне всякого сомнения, приобретены нечестным путем. Потом он внимательно рассмотрел бумагу, в которую был завернут кошелек. Оказалось, что это кусок письма; на оборотной стороне его было написано: "В. Брауну, эсквайру", адрес, однако, был оторван. Хозяйка, которая только что с особенной осторожностью обходила молчанием все обстоятельства бегства преступника, стала теперь, напротив, особенно словоохотливой, а взглянув на кошелек, она еще больше прониклась убеждением, что дело тут нечисто. И тогда миссис МакКэндлиш дала понять Глоссину, что и кучер ее и конюх - оба видели незнакомца на льду утром того дня, когда ранили молодого Хейзлвуда. Первым был вызван уже хорошо известный нашему читателю Джок. Джейбос, который прямо признался, что он не только видел незнакомца на льду, но у него даже был разговор с тем человеком, который, по всей видимости, ночевал в гостинице "Гордонов щит". - Ну, и как же он обернулся? - спросил Глоссин. - Обернулся? Да он никуда не оборачивался, мы шли прямо по льду. - Да, но о чем же вы все-таки говорили? - Ну, он, как человек приезжий, все меня расспрашивал, - неохотно отвечал Джок, как будто вся медлительность и молчаливость, только что владевшие его хозяйкой, теперь передались ему. - Но о чем же он расспрашивал? - домогался Глоссин. - Да вот, спрашивал обо всем народе, что на льду был, да насчет старого Джона Стивенсона, да про молодых леди.., и все такое... - Про каких это молодых леди? И что он о них спрашивал? - любопытствовал Глоссин. - Про каких леди? Да про мисс Джулию и про мисс Люси Бертрам, которых вы хорошо знаете, мистер Глоссин. Они как раз гуляли с молодым лэрдом Хейзлвудом по льду. - И что ты ему про них сказал? - Как что? Что есть, то и сказал. Вот это, мол, мисс Люси Бертрам Элленгауэн, что наследницей большого поместья была, а та - мисс Джулия Мэннеринг, невеста молодого Хейзлвуда. Ишь, как она к нему прильнула. Ну, и о разных наших деревенских делах мы с ним тоже потолковали. Человек-то он простой. - Ну, а что же он на все это отвечал? - спросил Глоссин. - Отвечал? Он долго-долго на молодых леди глядел и опять спросил, верно ли, что мисс Мэннеринг замуж за Хейзлвуда выходит. Ну, а я - дело, мол, решенное, говорю, да оно и впрямь так - сестра-то моя троюродная Джин Клейверс (вы ведь ее знаете, да она, сдается, и вам родня, мистер Глоссин?), так вот, Джин с ключницей в Вудберне тоже в родстве состоит. И она мне говорила, что дело там совсем на мази. - Да, но что же все-таки сказал на это приезжий? - опять спросил Глоссин. - Сказал... - повторил Джок, - да ничего не сказал, он только так смотрел на них, когда они вокруг озера по льду ходили, будто сожрать хотел, все-то время с них глаз не спускал, а сам, слова не вымолвил, а туда, где народ катался, так даже и не взглянул, а тогда как раз самые большие искусники на лед вышли. Так он стоял, а потом повернулся и пошел по тропинке, по той, что в Вудберн ведет, через еловую рощу, только его и видели. - Подумать только, - сказала миссис Мак-Кэндлиш, - совсем в человеке совести нет: тут же, прямо на глазах у невесты, жениха убивать. - О миссис Мак-Кэндлиш, подобные случаи у нас бывали. Он, конечно, ему мстил, а такая-то месть ведь слаще всего. - Помилуй господи, - сказал церковный староста Берклиф, - какие мы все грешные создания, когда предоставлены самим себе! Он, должно быть, забыл, что в писании сказано: "Мне отмщение, и аз воздам". - Послушайте, - сказал Джейбос, который, по своей неотесанной простоте, попадал иногда, что называется, не в бровь, а в глаз, - послушайте, тут дело что-то не так, я ни за что не поверю, чтобы кому-нибудь пришло в голову человека застрелить его же собственным ружьем. Я ведь сам на Острове помощником лесничего служил, так вот ручаюсь вам, что первый силач в Шотландии, и тот у меня ружья не отнимет: я сначала в него все пули всажу. А видите, какой я: кожа да кости, и я ведь только и знаю, что сидеть да лошадей погонять. Нет, чего там говорить, на такое дело никто не пойдет. Да я самые лучшие мои сапоги в заклад ставлю, новые, на ярмарке в Керккудбрайте купил, что это чистый случай. Но коли я вам больше не нужен, так я пошел поглядеть, как там, кормят лошадок или нет. - И он вышел. Конюх, явившийся вместе с ним, показал то же самое, и его и миссис Мак-Кэндлиш снова стали допрашивать, не было ли при Брауне в это злополучное утро какого-нибудь оружия. - Не было, - сказали оба, - один только тесак у него на ремне висел. - Ну вот видите, - заявил Берклиф, держа Глоссина за пуговицу (занявшись разрешением столь сложного вопроса, он позабыл о том, что Глоссин был уже в новом звании), - все это очень сомнительно, мистер Гилберт; просто невероятно, чтобы он решился нападать так, ничего при себе ни имея. Глоссин постарался избавиться от крепкой руки Берклифа и от спора с ним, но действовал все же очень осмотрительно; теперь ведь он был крайне заинтересован в том, чтобы самые разные люди составили о нем хорошее мнение. Он спросил, какие сейчас цены на чай и сахар и сказал, что хочет купить про запас того и другого, попросил миссис Мак-Кэндлиш приготовить в следующую субботу хороший обед на пять человек, которых он собирается сюда пригласить, и, наконец, дал полкроны Джоку Джейбосу, которого конюх послал подержать лошадей. - Ну вот, - сказал Берклиф, взяв из рук миссис Мак-Кэндлиш стакан пива, - не так страшен черт, как его малюют. Приятно видеть, что мистер Глоссин принимает такое близкое участие во всем, что у нас тут делается. - Это сущая правда, мистер Берклиф, - отвечала трактирщица, - по все-таки я удивляюсь, что наши знатные господа, вместо того чтобы самим свои обязанности выполнять, их на такого человека возложили. Но, видно, пока монета в ходу, никто не будет задумываться, что там на ней изображено. - А по-моему, так скоро все разглядят, что такая монета, как Глоссип, из чего угодно, только не из благородного металла чеканена, - сказал Джейбос, проходя в эту минуту по комнате. - Зато вот эти полкроны - монетка что надо. Глава 33 Человеку этому умереть - все равно что уснуть с перепоя. Живет он без забот, без совести и без страха; прошлое, настоящее, будущее - для него все нипочем, да и смерть сама тоже; а ведь кто же здесь и смертей, если не он? "Мера за меру" Глоссин тщательно сопоставил все полученные им сведения. Ему они, правда, не очень-то объясняли существо дела. Но читателю, который все знает лучше, понятно теперь, что сталось с Брауном с тех пор, как мы расстались с ним по дороге в Кипплтринган, и до той злосчастной минуты, когда, терзаемый ревностью, он так неожиданно появился перед Джулией Мэннеринг и когда его ссора с Хейзлвудом так быстро привела к роковой развязке. Глоссин медленно возвращался в Элленгауэн; он размышлял о том, что слышал, все больше и больше утверждаясь в мысли, что деятельным и успешным расследованием этого таинственного происшествия он приобретет себе расположение как Мэннеринга, так и Хейзлвуда-отца, что для него было весьма важно. Его профессиональный интерес судьи, может быть, тоже побуждал его во что бы то ни стало довести дело до конца. Поэтому он очень обрадовался, когда по его возвращении из Кипплтрингана домой слуги незамедлительно доложили ему, что сыщик Мак-Гаффог со своими помощниками задержал какого-то неизвестного и теперь дожидается его на кухне. Глоссин сразу соскочил с лошади и поспешно вошел в дом. - Пришли сюда сию минуту моего писца - он в зеленой гостиной бумаги переписывает. Прибери все у меня в кабинете, подкати большое кожаное кресло к столу, - скомандовал он, - и стул поставь для мистера Скрау. - Скрау! - обратился он к писцу, который вошел в приемную. - Принесите сюда труды сэра Джорджа Мэкензи о преступлениях, откройте главу "Vis Publica et Privata" <Насилие, причиняющее ущерб государству и частному лиц у (лат.).> и загните страницу "О незаконном хранении оружия". Теперь помогите мне снять кафтан, повесьте его в передней и велите привести арестанта. Как-нибудь я уж разберусь в этом деле; только сначала Мак-Гаффога позовите. Эй, Мак-Гаффог, где ж ты раздобыл этого молодца? Мак-Гаффог был здоровенный детина с кривыми ногами, бычьей шеей и багрово-красным лицом; левым глазом он косил. После всевозможных ужимок и поклонов Мак-Гаффог приступил к своему рассказу; то и дело кивая головой и подмигивая, он как бы утверждал, что между ним и его главным слушателем существует полное взаимопонимание. - Видите ли, ваша милость, я пошел туда, куда ваша милость приказать изволили, к той самой хозяйке, что ваша милость знает, там, на берегу моря. Так вот, она меня и спрашивает: "Чего тебе надо? Верно, с каким поручением от Элленгауэна?" - "Да, отвечаю я, иначе какого черта мне было сюда идти, ты же знаешь, что его милость Элленгауэн и сам-то в прежние времена..." - Ладно, ладно, - перебил Глоссин, - нечего там распространяться, ты главное говори. - Ну вот, тогда я сказал, что хочу купить водки, и мы стали об этом говорить. И вдруг он входит. - Кто он? - Да вот этот, - повторил Мак-Гаффог, указывая большим пальцем на кухню, где в это время находился арестованный. - На нем был плащ накинут, и я подумал, что, наверно, он не с голыми руками сюда пришел. Тогда я решил, что лучше всего прямо к делу перейти. Ну вот, он вообразил, что я с острова Мэн, а я все время держался между ним и хозяйкой, чтобы та, чего доброго, не шепнула ему, кто я. И вот мы с ним выпивать вместе начали, и я побился об заклад, что ему чарки голландской водки никак за один присест не выпить. Он возьми да и попробуй, ну а тут как раз Джок Слаунджинг и Дик Спурем пришли, надели мы на него наручники и как миленького забрали. Теперь-то он уж проспался и свеж как майский цвет. Теперь он на все вопросы вашей милости отвечать может. Окончив рассказ, который он все время сопровождал разными гримасами и ужимками, Мак-Гаффог действительно получил и похвалу и благодарность, которых ему хотелось. - А оружия при нем не было? - спросил судья. - Ну конечно, убыло, этот народ без ножа да пистолета никуда не ходит. - А бумаги какие были? - Да вот они, - и сыщик протянул Глоссину засаленный бумажник. - Ступай вниз пока, Мак-Гаффог, и жди там, - приказал судья. Мак-Гаффог ушел. На лестнице послышался лязг цепей, и минуты через две в комнату ввели арестанта, скованного по рукам и ногам. Это был крепкий, мускулистый человек, и хотя его косматые и тронутые сединой волосы говорили о том, что он уже не молод, и роста он был скорее небольшого, это все же был детина, с которым, пожалуй, никто не захотел бы мериться силой. Его распухшее красное лицо и осоловевшие глаза носили следы недавней попойки; она-то и помогла так легко его захватить. Но, с разрешения Мак-Гаффога, ему удалось все же немного соснуть, и теперь сознание угрожавшей опасности вернуло ему самообладание. Наш почтенный судья и достойный не меньшего уважения подсудимый не произнесли ни слова и только долго глядели друг на друга. Глоссин, по-видимому, узнал своего пленника, но никак не мог решить, с чего начинать допрос. Наконец он первым нарушил молчание: - Так это вы, капитан? Давненько же вы в наши края не заглядывали! - Не заглядывали? Да я и вообще-то сюда в первый раз в жизни попал. - Ну, этому мы не поверим, капитан. - Придется поверить, господин судья. - Так как же вам будет угодно назвать себя сейчас, - спросил Глоссин, - пока я не подыщу людей, чтобы напомнить вам, кто вы такой или хотя бы кем вы были? - Кем я был? Donner und Blitzen! Я Яне Янсон из Куксхавена, кем же я еще могу быть? Глоссин достал из ящика пару карманных пистолетов и с нарочитой тщательностью их зарядил. - Можете идти, - сказал он писцу. - Заберите всех этих людей с собой, Скрау, только оставайтесь в прихожей и будьте наготове. Писец попробовал было убедить своего патрона, что оставаться с глазу на глаз с таким отчаянным человеком, даже теперь, когда он закован в кандалы, весьма опасно, но нетерпеливый жест Глоссина вынудил его тут же уйти. Когда дверь за ним закрылась, судья прошелся два раза взад и вперед по комнате, а потом сел на стул прямо против арестанта, с тем чтобы ясно видеть его лицо, положил перед собою заряженные пистолеты и твердым голосом сказал: - Вы Дирк Хаттерайк из Флиссингена, не так ли? Арестант инстинктивно повернулся к двери, словно опасаясь, что ктонибудь их подслушает. Глоссин встал, распахнул дверь, чтобы его пленник мог со своего места увидеть, что поблизости никого нет, захлопнул ее снова, вернулся на прежнее место и повторил свой вопрос: - Вы Дирк Хаттерайк, бывший капитан "Юнгфрау Хагенслапен", так или нет? - Тысяча чертей! А если вам это известно, то чего же вы спрашиваете? - сказал арестант. - Просто я очень удивлен, что вы угодили сейчас в такое место, куда вам уж никак не следовало попадать, если бы вы хоть немного о своей безопасности думали, - холодно заметил Глоссин. - Der Deyvil! <Черт! (нем., диал.).> Тот, кто затеял этот разговор со мной, тоже, видно, о своей безопасности позабыл. - Как, с безоружным, да еще с закованным в цепи? Вот это здорово, капитан! - иронически заметил Глоссин. - Только особенно-то все-таки не грозитесь. Трудновато вам будет уйти отсюда, не рассчитавшись за одно дельце, которое несколько лет назад у Уорохской скалы было. Хаттерайк помрачнел как ночь. - Что до меня, - ответил Глоссин, - я не хочу особенно жестоко со старыми знакомыми поступать, но я обязан выполнять мой служебный долг. Поэтому я отправлю вас сегодня же на почтовых в Эдинбург. - Potz Donner! < Гром! (нем.).> Этого вы не сделаете, - сказал Хаттерайк уже более тихим и смиренным голосом. - А кому же как не вам я отдал стоимость половины груза чеками Ванбеста и Ванбрюггена? - Это было так давно, капитан Хаттерайк, что я даже позабыл, какую награду я тогда получил за свои труды. - За труды? 3а ваше молчание, вы, верно, хотите. сказать? - Тогда этого требовало дело, - ответил Глоссин, - а сейчас я давно уже от дел отошел. - Да, но мне вот сдается, что я сумею вас опять на старую дорожку толкнуть, - сказал Дирк Хаттерайк, - и провалиться мне на этом месте, если я не собирался вас навестить и рассказать вам кое о чем, что вас очень близко касается. - Что, насчет ребенка? - взволнованно спросил Глоссин. - Да, mijnheer, <Сударь (голл.).> - хладнокровно ответил капитан. - Так ведь он же умер? Или что, жив? - Живехонек, так же как мы с вами, - ответил Хаттерайк. - О господи! Но он сейчас в Индии? - вскричал Глоссин. - Нет же, тысяча чертей! Здесь! На вашем чертовом берегу, - ответил Дирк. - Слушайте, Хаттерайк, это.., если это так, только я не верю, это же нас обоих погубит. Не мог он забыть, какую вы с ним штуку тогда сыграли. А для меня последствия будут самые тяжелые! Говорю вам, мы оба погибли, вот и все. - А я говорю, - возразил ему моряк, - что это погубит только вас одного, я-то уж и без того попался; теперь вот, когда меня вздернут, все наружу и выйдет. - Какого же дьявола вас принесло сюда, на этот берег, с ума вы, что ли, спятили? - Деньги вышли, дела расстроились, а я думал, что здесь все давным-давно позабылось и быльем поросло, - отвечал достойнейший капитан. - Послушайте, но что же теперь делать? - сказал Глоссин в тревоге. - Освободить вас я не имею права. Но, может, вы сумеете как-нибудь освободиться по дороге? Да и в самом-то деле, словечко только черкнуть лейтенанту Брауну, и я пошлю с вами своих людей и скажу, чтобы они вас береговой дорогой вели. - Нет, где там, из этого ничего не выйдет. Браун умер, застрелен и в земле лежит: черт о нем уже позаботился. - Умер? Застрелен? Наверно, в Вудберне? - спросил Глоссин. - Да. Глоссин замолчал. От ужаса холодный пот выступил у него на лбу, в то время как суровое лицо сидевшего напротив него моряка оставалось невозмутимым. Хаттерайк с прежним спокойствием жевал табак и сплевывал в камин. "Кончено теперь, - думал Глоссин. - Если только объявится наследник, то всему конец, и во что тогда выльется все мое попустительство этим контрабандистам? Да, но времени совсем мало, и надо что-то делать". - Слушайте, Хаттерайк, освободить вас я не могу, но я вас в такое место определю, что вы сами на свободу вырветесь; я рад-радехонек буду приятелю помочь. Я запру вас на ночь в старом замке, а охране всей дам по двойной порции грога. МакГаффог попадется в свою же ловушку. В "крепкой" комнате, как они ее называют, решетки все уж поразвалились, до земли оттуда футов двенадцать, не больше, а снег глубокий. - Ас браслетами как же? - спросил Хаттерайк, глядя на кандалы. - А вот как, - сказал Глоссин, подошел к ящику с инструментом, достал оттуда маленький напильник и протянул ему. - Вот это вас выручит, а дорогу по лестнице к морю вы знаете. Хаттерайк радостно потряс своими цепями, как будто был уже на свободе, и попытался протянуть своему покровителю закованную в цепи руку. Глоссин приложил палец к губам, осторожно поглядывая на дверь, и продолжал свои наставления: - Когда вы уйдете, лучше всего вам укрыться в Дернклю. - Donner! Это место уже завалили. - Вот черт! Ну, если так, можете взять мою лодку там вон, на берегу, и ступайте себе. Только на Уорохском мысу вам придется меня подождать. - На Уорохском мысу? - пробормотал Хаттерайк, и лицо его снова помрачнело. - В пещере, что ли? Нельзя ли где в другом месте: es spuckt da, <Там место нечистое (нем.).> все говорят, что он там ходит. Только, Donner und Blitzen, я никогда ею живого не боялся, так что он мне теперь мертвый-то сделает? Strafe mich Helle! <Да накажет меня ад! (нем., диал.).> Нет, Дирк Хаттерайк никогда не боялся ни черта, ни дьявола. Значит, мне вас поджидать там? - Ну да, - ответил Глоссин, - а сейчас я пойду позову людей. - Ничего у меня не получается, Мак-Гаффог, с этим капитаном Янсопом, как он себя именует, а сегодня поздно уже его в тюрьму везти. Не найдется ли надежной комнаты там, в старом замке? - Да, конечно, есть; мой дядя, констебль, еще при жизни старика Элленгауэна как-то трое суток одного арестованного там держал. Но и пыли же там теперь набралось, дело-то его ведь в суде еще до пятнадцатого года разбиралось! - Ну, не беда, этому ведь долго там сидеть не придется, надо только до следующего допроса где-то подержать. Рядом есть маленькая каморка; вы можете там себе огонь разложить, а я туда еще пришлю кое-чего, чтобы ночью вам не скучно было. Только дверь хорошенько заприте, и пусть у него там тоже огонь разведут, время сейчас холодное. Может назавтра он и образумится. Отдав все эти распоряжения и щедро снабдив стражников едой и выпивкой, судья отправил всех в старый замок; он был совершенно уверен, что ночью они ни сторожить, ни молиться не будут. Но зато самому Глоссину в эту ночь не спалось. Опасность нависла над ним. Козни, которые он строил людям в течение всей своей преступной жизни, обернулись сейчас против него самого, и все его замыслы рушились. Он улегся в постель, но понапрасну только ворочался с боку на бок. Наконец он все же уснул. И ему тут же привиделся покойный Элленгауэн таким, каким он видел его в последний раз, со смертельной бледностью на лице, а потом он же, только молодой и полный сил, выгонял его, Глоссина, из своего родового гнезда. Потом ему снилось, что он долго бродил по диким болотам и наконец добрался до постоялого двора; слышно было, что там идет игрушка. И, войдя в дом, он сразу же натолкнулся на Фрэнка Кеннеди; тот был весь искалеченный и окровавленный, такой, каким Глоссин оставил его на берегу под Уорохской скалой, но в руке он держал чашу с пенистым пуншем. Потом вдруг Глоссин очутился в тюрьме и услышал, как Дирк Хаттерайк, будто бы уже приговоренный к смерти, исповедовался перед священником. "После того как это кровавое дело свершилось, - говорил он, - мы укрылись в пещере среди скал. Об этой пещере знал только один-единственный человек. Там мы толковали о том, что делать с ребенком, и думали отдать его цыганам, как вдруг услыхали, что в лесу перекликается посланная за нами погоня. И тут кто-то пробрался в нашу пещеру: это был тот самый единственный человек, который о ней знал. Тогда мы отдали ему половину того, что спасли с корабля, и заставили его действовать заодно с нами. По его совету мы увезли ребенка в Голландию на судне, которое на следующую ночь пришло за нами. Этого человека звали..." - "Нет, это не я, меня там не было!" - уже чуть ли не вслух проговорил Глоссин и, всеми силами стараясь убедить кого-то в своей невиновности, проснулся. Но вся эта фантасмагория была творением ожившей в нем совести. В действительности, зная много лучше, чем кто бы то ни было, все убежища контрабандистов, он, в то время как погоня устремилась в разные стороны, пошел прямо в пещеру. Это было еще до того, как он узнал об убийстве Кеннеди. Глоссин считал, что таможенный мог попасть к ним в плен. Он явился туда с мыслью стать посредником, но увидел, что все находящиеся там охвачены тревогой и что та ярость, которая толкнула их на убийство, теперь у всех, кроме самого Хаттерайка, уступила место раскаянию и страху. Глоссин в то время был еще беден и весь в долгах, но уже успел приобрести доверие Бертрама. Зная слабый характер лэрда, Глоссин решил, что сумеет обогатиться за его счет, если только убрать наследника, так как тогда все состояние останется в руках лэрда, человека слабого и щедрого. Все это сулило ему такую выгоду и в настоящем и в будущем, что он согласился принять от перепуганных контрабандистов взятку, которую они ему предложили. И тогда он помог им и даже, должно быть, сам убедил их куда-нибудь увезти маленького Бертрама: тот ведь уже достаточно понимал, чтобы рассказать о кровавом преступлении, свидетелем которого он был. Чтобы заглушить сейчас укоры совести, изобретательный Глоссин мог найти только одноединственное оправдание: он вспоминал, что искушение было тогда слишком велико. Все, о чем он, только мог мечтать, предстало перед ним, и он увидел, что, заключив эту сделку, он сможет избавиться от невзгод, которые неминуемо должны были его постичь. К тому же он считал, что должен поступить так уже из одних соображений собственной безопасности. Он все же в какой-то мере находился во власти разбойников и теперь старательно убеждал свою совесть, что, если бы он отклонил предложения контрабандистов, то, может быть, не сумел бы спастись: помощь, как бы близка она ни была, могла запоздать, оставив его в руках тех, кому ничего не стоило убить человека даже и по менее значительному поводу. Одолеваемый мучительными предчувствиями нечистой совести, Глоссин поднялся с постели и подошел к окну. Местность, которую мы описывали в третьей главе романа, была теперь покрыта снегом, и ослепительная белизна пустынного берега придавала океану мрачный свинцовый колорит. Зимний, снежный пейзаж, как бы он ни был сам по себе прекрасен, в силу сочетания холода с безлюдьем и всей необычности подобной картины для наших краев, кажется нам и диким и унылым. Предметы, очертания, к которым привык наш глаз, либо совсем исчезли, либо до неузнаваемости изменились, и кажется, что глядишь на мир совершенно новый и незнакомый. Но совсем не такими мыслями был занят этот злой человек. Взгляд его был устремлен на огромные мрачные стены старого замка, где в окнах неимоверно высокой и толстой башни мерцали два огонька: один горел в помещении, куда был посажен Хаттерайк, другой - в соседнем, где на ночь расположилась стража. "Убежал ли он, а если нет, то есть ли надежда, что убежит? Или эти люди, которые в обычное время не привыкли бодрствовать по ночам, теперь, как нарочно, не спят и сторожат его мне на погибель? Если он останется там до утра, его придется отправить в тюрьму; этим делом займется Мак-Морлан или еще кто-нибудь, в результате его узнают, уличат, и в отместку он меня выдаст!" В то время как эти мучительные мысли проносились в голове Глоссина, он заметил, что в одном из окон свет стал слабее, как будто что-то темное и непрозрачное его загородило. Страшная минута! "Он скинул с себя кандалы! Он выламывает решетки в окне, они совсем ветхие и, конечно, поддадутся. О боже! Вот они упали вниз; я слышал, как они ударились о камни, и теперь этот шум разбудит сторожей. Черт бы побрал этого голландского увальня! Огонь опять ярко горит! Ну, конечно, они оттащили его от окна и теперь снова надевают на него кандалы! Нет! Это он только на минуту отбежал, когда падали железные прутья. Вот он снова в окне, и теперь свет едва виден - он уже слезает вниз". Глухой звук, как будто что-то тяжелое упало в снег, возвестил о том, что Хаттерайк бежал, и вскоре Глоссин заметил темную фигуру, которая как тень кралась по заснеженному берегу и достигла того места, где была лодка. Новая беда! "У него не хватит сил спустить ее на воду, - подумал Глоссин. - Надо пойти помочь этому подлецу. Ну, наконец-то! Он оттолкнул лодку от берега, слава богу, вот уже и парус виден. Луна его озарила. Как раз и ветер попутный... Эх, поднялась бы сейчас буря да утонул бы он!" Пожелав ему этого от всего сердца, он продолжал следить за лодкой, направлявшейся в сторону Уорохского мыса, до тех пор, пока уже больше не мог разглядеть ее темный парус среди мрачных волн, по которым она скользила. Довольный тем, что непосредственная опасность миновала, он уже без прежнего страха положил голову на подушку и успокоил сном свою нечистую совесть. Глава 34 Так помоги мне, вызволи меня Из этой мерзостной кровавой ямы. "Тит Андроник" Велики были смятение и тревога сторожей на следующее утро, когда они обнаружили, что арестант бежал. Мак-Гаффог предстал перед Глоссином, осоловевший от страха и от выпитого за ночь вина, и получил строжайший выговор за упущение по службе. Потом гнев судьи ненадолго улегся, но, казалось, только затем, чтобы уступить место хлопотам по розыску беглеца. Поимщики, двинувшиеся по самым разным направлениям (кроме того только, которое избрал преступник), рады были убраться с глаз раздраженного начальника. Глоссин особенно настаивал на тщательном обследовании Дернклю, места, где нередко по ночам укрывались разного рода бродяги. Разослав, таким образом, во все стороны своих мирмидонян, Глоссин отправился сам окольным путем по Уорохскому лесу на свидание с Хаттерайком, от которого он рассчитывал там, на свободе, подробнее разузнать, как и при каких обстоятельствах вернулся на родину наследник Элленгауэнов. Кидаясь туда и сюда, подобно лисице, которая старается сбить с толку собак, Глоссин устремился к месту свидания и принял все меры, чтобы запутать свои следы. "Дал бы бог снегу, - подумал он, поглядев на небо, - да чтобы все кругом замело. Стоит кому-нибудь из сыщиков напасть на след, как узнают, где мы, и нас накроют. Надо спуститься к берегу и ползти потом под скалами". Он не без труда сошел вниз по крутому спуску и пополз между скалами и надвигающимся приливом, то поглядывая наверх, не следит ли кто-нибудь за ним со скалы, то бросая беспокойный взгляд на море, пет ли там какой лодки и не видят ли его оттуда. Но даже и это чувство страха за свою жизнь оставило Глоссина в ту минуту, когда он проходил местом, где некогда было найдено бездыханное тело Кеннеди. Эту часть берега можно было узнать по отломившемуся куску скалы, которая рухнула с вершины вместе с телом или вслед за ним. Сейчас этот обломок покрылся уже ракушками и порос водорослями и морской травой, но все же и очертаниями и цветом он отличался от других камней, которыми был усеян берег. Понятно, что в течение долгих лет Глоссин всячески избегал этих мест, и теперь, когда он очутился там впервые после катастрофы, вся эта картина всплыла в его памяти во всех своих ужасающих подробностях. Он вспомнил, как, выйдя тогда из пещеры, он, будто преступник, крался среди скал и как поспешно, по вместе с тем и осторожно смешался с толпою объятых ужасом людей, собравшихся вокруг трупа, как он боялся, что кто-нибудь спросит его, откуда он сюда пришел. Вспомнилось ему и то, с каким страхом он отшатнулся от этой зловещей картины. В ушах его звучал душераздирающий крик его покровителя: "Малютка мои, где мой малютка!" - Боже праведный! - проговорил он. - Стоит ли все мое богатство той муки, которую я испытал тогда, и тех страхов и ужасов, которые потом отравили мне жизнь! О, до чего мне хотелось бы покоиться в земле, как тот несчастный, и чтобы он стоял здесь, на моем месте, целый и невредимый! Но сожалеть обо всем уже поздно. И вот, подавив в себе эти чувства, он пополз к пещере; эта пещера находилась так близко от места, где был обнаружен труп Кеннеди, что контрабандисты могли тогда, укрываясь в ней, слышать все разноречивые толки сбежавшихся на берег людей. Но входа в пещеру нигде не было видно. Здесь в скале было отверстие, узкое как лисья нора, заслоненное черной каменной глыбой, которая одновременно и делала его незаметным для глаз и служила опознавательным знаком для тех, кто здесь постоянно бывал. Проход между этим громадным камнем и горой был очень узок и к тому же засыпан песком и щебнем, так что даже самые тщательные поиски не обнаружили бы никаких признаков лазейки: для того чтобы попасть в пещеру, приходилось сначала разгрести все эти кучи песку и груды щебня, нанесенные сюда приливом. Чтобы еще лучше скрыть свое убежище, контрабандисты, входя туда, закладывали отверстие ворохом полусгнивших недорослей, как будто случайно заброшенных сюда морем. Дирк Хаттерайк не забыл об этой предосторожности. Едва только Глоссин вступил в этот тайный притон, куда он пришел совещаться с одним из самых закоренелых преступников, как он, при всей своей храбрости и хладнокровии, почувствовал, что у него забилось сердце и задрожали колени. "Но ведь ему нет никакого смысла вредить мне", - успокаивал себя Глоссин. Впрочем, сначала он все-таки проверил, заряжены ли его карманные пистолеты, и только после этого раздвинул морскую траву и влез на четвереньках в пещеру. Проход, который вел внутрь пещеры, вначале был низок и тесен, так что человек мог пробираться по нему только ползком, но через несколько ярдов переходил в высокий и довольно широкий свод. Пол пещеры, постепенно поднимавшийся все выше, был посыпан мелким песком. Едва только Глоссин смог выпрямиться, до слуха его донесся резкий, но в то же время слегка приглушенный голос Хаттерайка: - Hagel und Donner, bist dn? <Град и гром, это ты? (нем.).>. - Чего это вы впотьмах сидите? - Впотьмах? Der Deyvil! А где же свету взять? - Вот, я принес, - сказал Глоссин, вытащил трут и кремень и зажег маленький фонарик. - Огонь тоже разложить надо, потому что, hold niich der Deyvil, ich bin ganz gefrorne! <Черт побери, я совсем замерз! (нем, диал.).>. - Здесь и в самом деле холодно, - сказал Глоссин, собрав обломки бочек и щепки, которые, должно быть, оставались в пещере с тех пор, как Хаттерайк был здесь в последний раз. - Холодно?.. Schneewasser und Hagel! <Талый снег и град! (нем.).>. Я только тем и жив, что из угла в угол хожу да вспоминаю, как весело нам тут когда-то было. Костер меж тем разгорелся; Хаттерайк склонил над ним свое загорелое лицо и протянул к огню грубые, жилистые руки с такой жадностью, с какой голодный накидывается наведу. Пламя освещало дикие и мрачные черты его лица, а едкий дым, который он, иззябший до мозга костей, готов был глотать без конца, лишь бы немного согреться, клубился над его головой, а потом поднимался к неровному потолку и уходил из пещеры через скрытые наверху щели; через эти-то трещины и проникал сюда, должно быть, воздух в часы прилива, когда вход в пещеру бывал затоплен. - Я вам и завтрак принес, - сказал Глоссин, доставая кусок холодного мяса и флягу с водкой. Хаттерайк жадно выхватил из его рук флягу и приложил ее к губам. Глотнув из нее порядком, он восторженно воскликнул: - Das schmeckt! <Это вкусно (нем.).>. Эх, хорошо, все нутро прогревает! - И он запел отрывок песенки на верхненемецком наречии: - Saufen Bier und Brante wein, Schmeissen alle die Fenstern ein; Ich bin liederiich, Du bist liederiich; Sind wir nicht liederiich Leute a! <Разопьем вдвоем вино, Вместе высадим окно; Ведь пропойца я, Ведь пропойца ты; Мы пропойцы оба с тобой! (верхненем.).> - Вот это здорово, молодец, капитан! - вскричал Глоссин и, подделываясь под тот же мотив, затянул; - Нам вино в бокалы лейте, Стекол в доме не жалейте. Здесь трое было нас, удальцов, Да, трое на всей земле. Тебя не найдут, и спрятан я тут, А Джек, тот висит в петле. Так-то вот, друг милый, ну теперь вы, кажется, немножко ожили. Давайте-ка поговорим о нашем деле. - О вашем деле, - сказал Хаттерайк, - с моим уже покончено, раз я из колодок вылез. - Терпение, любезный, сейчас вы увидите, что интересы у нас общие. Хаттерайк глухо кашлянул. Глоссин, помолчав, продолжал: - Как же это вы мальчишку выпустили? - А очень просто, Fluch und Blitzen! <Проклятие! (нем.).>. Я-то за ним не смотрел. Лейтенант Браун отвез его к своему родственнику, представителю торгового дома "Ванбест и Ванбрюгген", что в Мидлбурге, и наговорил ему разных разностей о том, что ребенка подобрали в схватке с береговой охраной; тот и взял мальчишку к себе в услужение. Я его, видите ли, выпустил! Да будь я над ним хозяин, так этот заморыш в два счета бы у меня за борт вылетел! - Ну и что ж, выходит из него лакея сделали? - Nein, nein, <Нет, нет (нем.).> мальчуган пришелся старику по душе, и он дал ему свою фамилию, воспитал его, а потом отправил в Индию. Он бы, наверно, сюда его обратно спровадил, да племянник сказал ему, что если только этот молодец опять в Шотландии появится, так всей вольной торговле каюк. - А как вы думаете, знает он что-нибудь насчет своего происхождения? - Deyvil, откуда я знаю, что он теперь помнит? - ответил Хаттерайк. - Но тогда еще кое-что у него в памяти оставалось. Ему десять лет было, и вот они с другим таким же собачьим последышем из Англии сговорились украсть лодку с моего люгера, чтобы, как бы это сказать, на родину вернуться. Чтоб ему сдохнуть! Так вот, пока мы их нагнали, они уже до самого Дейрло успели добраться, а еще бы немного - и лодку бы потопили. - Хорошо, кабы потопили, да и сами туда же. - И зол же я был тогда, Sapperment! <Проклятие! (искаж, нем.).>. Я его тогда в воду спустил, и, надо же, этот хитрый чертенок поплыл как утка. Так вот, я заставил его целую милю проплыть, а когда он уже пузыри пускать начал, тут я его и подобрал. Клянусь самим чертом, малый вам еще насолит теперь, раз уж он сюда явился. Когда этот бесенок еще под стол пешком ходил, с ним и то сладу не было. - А как он из Индии вернулся? - Почем я знаю? Компания обанкротилась, и нам в Милдбурге тоже от этого туго пришлось. И вот они меня послали поглядеть, не выйдет ли чего здесь, тут ведь старые знакомые оставались. Мы уверены были, что с тем уж совсем покончено и все забыто. И два рейса у меня прямо на славу вышли. А теперь вот эта собака Браун попал под пулю полковника и этим все дело испортил. - А вас почему с ним не было? - Почему? Sapperment! Я ведь не из трусливого десятка. Только надо было далеко от моря уходить, а там кто-нибудь мог пронюхать, что я с ними. - Да, это верно. Ну, а ребенок... - А пошли вы, Dormer und Blitzen! Ребенок - это ваше дело, - ответил капитан. - Но откуда вы все-таки знаете, что он здесь? - Как откуда? Да Габриель его недавно в горах встретил. - Габриель, кто это? - Да тут одного цыганенка лет восемнадцать тому назад этому черту Притчарду на корвет в юнги отдали. Он-то нас и предупредил, что таможенные за нами охотятся; это было как раз в тот день, когда с Кеннеди рассчитались. Сказал, что это Кеннеди их на след навел. К тому же Кеннеди с цыганами-то ведь тоже повздорил. Ну так вот, этот парень прибыл в Индию на одном корабле с нашим мальчонкой и хорошо его в лицо знал, Sapperment, а тот его совсем не помнил. Габриель все-так