у всегда отметка одна. Голова шел по коридору, Маша за ним. - У меня, Степанова, с детства два родных языка. Два - равновесие моей жизни. Я учился в Ленинграде, в институте имени Герцена, на факультете русского языка и литературы. - Голова остановился перед фотографией старой женщины: темное скуластое лицо, белый головной убор, как у сагатских старух. - Вот погляди. Знаменитая Марьям Жагор-кыз. На фотографии она уже старая. Когда была молодая, ее не так звали. Она русская - Мария, дочь Егора, тезка твоя - Маша. Полюбила парня-казаха, сложила о своей любви песню "Дударай". Вся степь теперь поет... В нашей степи, Марьям, издавна живут в тесном соседстве казахи, русские, украинцы. Такую нам судьбу подарила история. Люди, выросшие здесь, не пили воду из разных колодцев. Ты приглядывайся, тебе все должно быть особенно приметно. Старая песельница глядела с фотографии мудрыми зоркими глазами: "Ну что, Марьям?" ГЛАВА ВТОРАЯ Как-то полковник подвез из райцентра директора школы. По дороге разговор шел о степных контрастах: радиосвязь с чабанами современная, а дорог нет, до сих пор держатся за кочевое скотоводство, а корма подвозит вертолет. - Прибавьте еще одно противоречие, - заметил Голова. - Такое достижение ума, как ваша техника, и такой поселок, как Чупчи, с саманной школой. - Морщины на лицо директора раздвинулись в усмешке. - У нашего Абая есть восьмистишие-загадка: "Их восемь доблестных богатырей, что меряются силой своей. Верх то один берет, а то другой, но кто из них окажется сильней? Такая вот загадка, Николай Сергеевич. Сразу скажу ответ: Раздумье нас к разгадке привело: то лето и зима, добро и зло. Сверх этих четырех - то день и ночь, нечетное и четное число. Полковник задумался. - Странный список богатырей. Неравные понятия. Добро и зло, день и ночь, чет и нечет... - Узор мысли! Восток любит символику. Поглядите на орнамент казахской кошмы! - Орнамент? Да-а... Я видел у Мусеке великолепную кошму. - Жена Садвакасова была художница, - с печалью отозвался Голова. - Я надеялся, что кто-нибудь из их детей станет поэтом. Но все занялись точными науками. Некоторое время ехали молча, потом Канапия Ахметович заговорил: - Из русских поэтов я люблю Кольцова. Он степняк, понимал простор. Я воевал в кольцовских местах, под Воронежем... Вы, Николай Сергеевич, откуда родом? - Брянский. - Лесной человек. А Садвакасов рассказывал вам, где он воевал? - Да, под Москвой. - Ему до сих пор часто снится, будто заплутал в лесу. Шел по дороге, не понравилось: чего петляет? Решил, что лучше прямо. Пошел напрямик, полсуток ходил. А выбрался на дорогу и - петля за петлей - быстро дошел. - Ваша речь - очень извилистая дорога! - смеясь, заметил Степанов. - Оттого, что едем по прямой? - Такой уж я хитрый! - простовато признался Голова. - Вы ведь меня собирались о дочери спросить, о сыне. Я угадал? Однако мы уже въезжаем. Скажу пока одно: у вашего сына опасный товарищ. - Мне уже говорили. Но Витя своих друзей выбирает сам. - Наша Серафима Гавриловна очень надеется на Витю. Он хорошо влияет на Салмана Мазитова... Ну, благодарю, что подвезли. Выбираясь из "газика", директор накренил своей тяжестью машину. В последний момент Голова решил ничего не говорить полковнику о подозрениях завуча, будто Мазитов причастен к хищению каракуля. Нет, не Мазитов здесь замешан. А Мазитов легок на помине: встретился директору на школьном дворе. - Как живешь? Какие новости? - Морщины на большом лице выразили живейшее ожидание, будто Мазитов только и делал, что радовал директора школы интересными новостями. Салман прикинулся дураком и молчал. На самом-то деле он был вовсе не дурак. Учителям давно бы следовало догадаться: дурак и лодырь при такой жизни, как у Салмана, давно бы пропал, а ему ничего не делается. Знание - сила. Это Салман давно понял. Он знает, сколько баранов привезли на воскресный базар и кто перекупщик. Знает, что в бане, в пивном ларьке, из-под прилавка торгуют водкой, что в универмаге у продавщицы Райки есть черный ход и отец Салмана часто пользуется этим ходом. Знает он, что Амина встречается с черным Левкой из городка (встречаются они в Мазаре Садыка и запирают железную дверь), а "Ф + Н = Л" пишет на стенках сама Фарида... Многое знает Салман, но молчит. Участковый Букашев с ног сбился: кто провозит через Чупчи краденый каракуль? А Салман, встречая Букашева, злорадно скалится: что ты умеешь, милиция? Только и дел у тебя, что жаловаться Гавриловне, носить ей бумажки в синюю папку, чтобы засадить Мазитова в колонию. Но придется подождать, милиция! Салман своими ушами слышал: на педсовете говорилось, что сейчас вся надежда на дружбу Мазитова с Витей Степановым. Витя учится без двоек, даже без троек, а по ботанике и зоологии знает в сто раз больше, чем сама учительница. Ящериц, птиц и мышей для чучел убивает Салман - Витька при этом закрывает глаза, затыкает уши. Но что правда, то правда: снять скальпелем мышиную шкуру или птичьи перья с кожей может только Витя. Скальпель ему подарила Софья Казимировна. Чтобы Витька его не потерял, Салман эту замечательную вещь всегда прячет себе в карман. Чучел они за осень сделали много. Но вот беда - если умеючи взяться, можно их продать и хорошо заработать, а Витька отдает задаром. За один почет отдает, за надпись: "Работа учеников 5-го "Б" Мазитова С. и Степанова В". Хотя что Витьке! В доме у него полно всего - и еда, и одежда, все есть. Отец у Витьки добрый, мать не жадная, его сестра Салмана по голове гладит: "Очень жесткие у тебя волосы. Разве ты злой?" Салман ее боится немножко. Вообще он ничего не боится, ни Головы, ни Гавриловны, ни участкового, а перед Витькиной сестрой трусит. Недавно вечером сидели у аквариума. Люстру погасили, зажгли в зеленой воде свет, рыбки медленно плавали - красиво! Пришла Витькина сестра, села рядом на диване, стала рассказывать, как поймала птицу руками. Они тогда не здесь жили. Кипел казан с бельем, птица села на деревянную крышку, чуть не свалилась в огонь. Потом вспомнил Витька, как заблудился в высокой траве. Маша сказала: "Я помню, ты не в траве, ты в кукурузе заблудился, тебя полдня искали". Потом стали вспоминать, что отец в войну мальчишкой был, двенадцати лет. Фашисты его расстреляли вместе с родителями, а один наш офицер нашел его живого в яме, сыном полка назвал, отвез в суворовское училище. Вспоминали Витька с сестрой, а после поссорились. Какое море синей - Берингово или Черное. Витька ей сказал: "Ну и дура!" Салман не хотел, чтобы Витькина сестра дружила с Сауле. В доме у Мазитовых не любили всю доспаевскую семью. "Я бы на месте Доспаева..." - презрительно сплевывал отец. Был бы он не сторожем, а главным врачом, умные порядки завел бы в больнице. И у матери Салмана свои счеты с больницей: год назад в детской палате умерла одна из Салмановых сестренок. "У Доспаевой в палате лежала, по ее вине умерла", - клялась мать. Салман не ленился, если видел, что есть возможность напакостить Сауле. Он был изобретателен на самые дурацкие мелочи и с мальчишеской мстительностью понимал, как может унизить Сауле, заставив ее думать о копеечных обидах. Как-то раз он заметил: она на него поглядела подозрительно, и был рад, словно нашел десятку: прежде Сауле Доспаева будто и не знала, что есть в Чупчи такой человек - Салман Мазитов. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Маша простудилась, сидит дома. В прежней школе к ней бы в первый день прибежали друзья, а тут никто не идет. С утра пораньше Степановым привезли сайгачатину, Маша выглянула в коридор. На полу валялись две стылые туши в пятнах запекшейся крови. Разрешение на отстрел выхлопотал Коротун. Вчера он звал Степанова ехать за сайгаками, но Степанов отказался: отстрел - это не охота. На кухне мама гремит кастрюлями - собирается варить консервы из сайгачатипы. На всех кухнях городка сегодня будут варить консервы, потому что в городках все делается коллективно. Маша тоскливо глядит в окно. Дым из труб, словно дома разводят пары, собираясь в плавание. "Скорее бы нас перевели отсюда", - думает Маша. Кто-то нетерпеливо давит на кнопку дверного звонка. Мама из кухни бежит открывать. - Проходите, проходите! - слышит Маша. - Наконец-то! Она уж заждалась! Маша спешно наводит порядок. Расправляет одеяло, смахивает в ящик тумбочки скуноженные горчичники, взбивает волосы расческой. Входит мама, за ней сияющая родинками Фарида. Всего лишь Фарида. - Ты подумай, какая радость, - сообщает мама, - Фарида говорит, что здешней больнице нужна медсестра. Это на самом деле большая радость. Маша знает: всюду мама с трудом находит хоть какую-нибудь работу. Фарида без стеснения разглядывает Машину комнату. Еще никто из ребят тут не бывал. Только Салман - Сашка, но он не считается. Первая у Маши гостья - Фарида. - Я тебе уроки принесла. Доспаева говорит: кто хочет пойти к новенькой? Все молчат. А я и раньше тут бывала. Алику носила новогодний подарок. Это давно было - в четвертом классе. С Аликом тоже никто не дружил, он трус! Я и сама презираю, если мальчишка не храбрый. У нас самый смелый в классе, по-твоему, кто? Акатов! В прошлом году на спор с крыши прыгнул. Я Еркину сказала! "Теперь ты!" А Еркин прыгать не захотел. Конечно, ему-то зачем, его и так все уважают. У него на отару волки напали, а отца не было. Отбился сам. За волка премия полагается - пятьдесят рублей. Лицо Фариды сияет. Если уж рассказывать - так рассказывать все, и про себя тоже. - Мне Акатов просто жуть как нравится. Он самый остроумный в классе. Я замечаю, он на меня иногда та-а-ак глядит! А тебе уже кто-нибудь понравился из наших мальчишек? - Ни... никто. - Садвакасов, конечно, умный, брат у него академик, все Садвакасовы в ученые вышли. Ты у Еркина ручку видела? Американская! Ему старший брат все заграничное присылает, но Еркин никем из девчонок не интересуется. Я в пятом классе в него влюби-и-илась! - Фарида округляет глаза. - А сейчас в него Шолпашка по уши, а он ей - ни одной записки. Я Нурлану каждый вечер пишу, анонимные, пусть поволнуется... Мы теперь подруги с тобой? Ты в Нурлана не влюбляйся. Ладно? Ты в Кольку! Он по Саулешке страдает. Колька русский - ты не знала? Его дед еще давно, когда с басмачами воевали, фамилией поменялся с одним узбеком. Он этого узбека от смерти спас, вот и поменялись. Такая замечательная героическая история! Мы Колькиного деда на пионерский сбор хотели пригласить - Гавриловна отсоветовала. У Кольки дед необразованный. Ты сама Кольку спроси про узбека, я завтра к тебе приду, Кольку с собой позову и Нурлана... Ладно?.. Можем в домино сыграть, как раз четверо будет. Колька любит играть в "морского козла", а ты умеешь?.. Маша еле успела вставить: "Умею". Да, недаром Колька Кудайбергенов называет Фариду сорокой. Однако сам-то он не догадался прийти к Маше. И Доспаева не пошла. - Обязательно приходи завтра! - просит Маша. - И Нурлану скажи, и Кольке. - Мы теперь подруги! Конечно, приду! За два часа Маша узнала о Чупчи столько, сколько не узнаешь и за два месяца. Кто бы мог подумать, что у Кольки Кудайбергенова в семье такая удивительная история! И Еркин... Все мальчишки хвастуны. А этот хоть бы вспомнил про волка! Под вечер Маша одна в квартире. Мама ушла, Витька с приятелем у Рябова. Папа с утра предупредил, что поздно вернется. Тихо кругом - слышишь, как в батареях переливается вода. Но вот кто-то ключом поскребся в замочную скважину, отворил дверь, топает в прихожей... Витька? Маша босиком бежит через комнату, выглядывает в коридор. На полу сидит Сашка, разувается, оглянулся волчонком: - Меня Витька прислал... Рыбок кормить. Странный он какой-то - Сашка. У Витьки всегда приятели странные. Там, где жили раньше, Толик ходил, никто от него слова не добился, кроме: "Витя дома?" - и то шепотом. - Сашка! Он нехотя является. - Ну! - Возьми там, на сковородке, для вас с Витькой котлеты. - Не! Мы у лейтенанта печенку сайгачью жарили. - И шмыгает носом. - У меня сейчас девочка из нашего класса была. - Ну, знаю, - Сашка ухмыляется. - Фарида. - Что ты нашел в ней смешного? - строго осаживает Маша. - На стенках пишет: фы плюс ны. - Ты видел? Сашка мотает головой. - Не видел - зачем наговаривать? Сашка молчит. В это время легонечко затренькал звонок. - Не слышишь? - говорит Маша. - Иди открой! Сашка усмехнулся, пошел. С кем-то там у двери: бу-бу-бу. Коридором протащил в кухню что-то тяжелое? Мешок? Маша устраивается поудобнее, поближе придвигает лампу и открывает "Мушкетеров". Сколько времени прошло? Уже отец дома, Витя шляется по квартире в мамином халате, Сашки нет - домой ушел. Мама вернулась от Марии Семеновны. - Как дела? - отец берет у нее и захлопывает "Мушкетеров". - Температуру мерила? Забыла... И ладно, кому она нужна! Давай-ка попросим маму. Ты носки теплые наденешь, кофту, с нами посидишь, чаю попьешь. В кавказских колючих носках Маша с удовольствием выбирается на кухню. Под всеми широтами у Степановых была и будет привычка вечерами сходиться на кухне. Тут всегда у них уютней, домашней, чем в других комнатах. Маша замечает в углу возле холодильника черно-пестрый мешок. Тот самый, что Сашка, сгибаясь, волок по коридору. - Откуда? - спросила Маша. - Помнишь, старичок у нас был в гостях? - говорит мама. - Здешний чабан, очень симпатичный. Он прислал папе казы. Полуфабрикат конской колбасы. - Полуфабрикат! - фыркает младший братец. - Ты, мам, скажешь! - Конечно, полуфабрикат. Тот мальчик велел передать - в сыром виде есть нельзя, два часа варить. - Тот мальчик? Кто? - Еркин приходил, младший сын Мусеке, - говорит Маше отец. - Он, кажется, в твоем классе? Ну Сашка, ну вредный тип! Значит, открыл Еркину, и нет чтобы Машу позвать, хотя бы крикнуть ей, кто пришел. Бу-бу-бу... - Что же ты к Еркину не вышла? - упрекает отец. - Выздоровеешь - непременно извинись. Он славный парень, собирается стать чабаном, как и отец. - Что, слабо учится? - спрашивает мама. - Вовсе не слабо, - обижается за Еркина Маша, - по математике самый способный. - Алгебру арабы придумали, я читал, - встревает Витя, - а геометрию греки. Маша вылезает из-за стола, идет к себе. - Не засыпай! - наказывает мама. - Я сейчас приду, горчичники поставлю. Маша, уткнувшись в подушку, ревет в три ручья. - Господи, да что с тобой? Приходит папа, гасит свет. - Спи, Машка! Утро вечера мудренее. x x x Фарида привела в городок Кольку и Нурлана. Нурлан принес с собой гитару. Как он ею обзавелся - целая история. Старый черт Мазитов настойчиво подталкивал Нурлана: знакомься с солдатами какие побойчей и с деньгами. В универмаге Нурлан приметил уверенного парня из городка, купившего китайскую вазочку. Продавщица Рая, Фаридкина молодая тетка, хихикала и стреляла глазами; другой бы сомлел, а солдат интеллигентно расписывал, какую перегородчатую эмаль делали в древней Византии, какую в Китае. Вышли вместе. Нурлан показал солдату из-под полы золотистую шкурку. - Очень интересно! - Володя Муромцев погладил завитки. - Но у меня другой вкус. - Ты, я вижу, человек деловой, - продолжал Володя в тоне доброго покровительства, ставящем Нурлана в положение услужливое: он это чувствовал, внутренне протестовал, но отделаться уже не мог. - Не поможешь ли мне раздобыть что-нибудь из старинных вещиц, из творений здешних умельцев?.. Нурлан вспомнил: домбра деда Садыка висит без дела на стенке у дяди Отарбека в Тельмане. - Продай! - предложил Володя. - А то махнем? У меня гитара есть, самый модный сейчас инструмент. Нурлану за дедову домбру Володя в придачу к гитаре напел весь модный репертуар. Рыжий мальчишка оказался на удивление переимчив: суть схватил, саму манеру шепотного московско-переулочного исполнения. Хотя под казахскую домбру - рыжий Володе показывал - поют высоко-пронзительно, в долгий крик. Но всего удивительней вот что оказалось для Володи: мальчишка пел дешевку, ширпотреб, а слушаешь - за сердце берет. Послушать Нурлана к ребятам в комнату пришли отец Маши и лысый майор. Майор послушал, послушал, не вытерпел и протянул руку. - Дай-ка! Он долго настраивал гитару, потом страдальчески вскинул брови и начал: - "Синенький скромный платочек..." Он пел, подражая модной когда-то певице, ее жеманной манере. Песенка фронтовых лет увела его в далекие годы, когда был лейтенантом с задорными усиками, в щегольской бекеше, в сапогах со шпорами. Маше было жаль Коротуна: неужели он не замечает, что смешон? Майор домучил "Синий платочек" и собирался петь еще, но бойкая Фарида перебила: - Маш, а Маш... Ты хотела у Кольки узнать про деда. Коль, а Коль... Расскажи! - Да чего там... - смутился Колька. - Ну, не буду вас стеснять! - Коротун поднялся. - А может, и нам пора? - спросила Фарида. - Надоели больному человеку. - Ничего не надоели, - запротестовала Маша. - Скучно целый день одной. - А я, бы пожил один, - позавидовал ей Колька. Он сидит за письменным столом, разбирает поломанный будильник. - Дома минуты покоя нет, малышня лезет. Вчера только отвернулся - уволокли паяльник и комод разделали. Нурлан побренчал струнами. - Ты не крути, ты про деда рассказывай. Колькиного деда каждый раз надо было подолгу упрашивать, чтобы поведал свою историю. Дед вздыхал, хмурился, сосал сигарету и нехотя начинал: - Я уже, значит, демобилизовался, а он в кавбригаде служил у Карпенки. В тридцатом году опять басмачи объявились. Карпенко их угнал за Чу, в киргизские горы. В тех горах и попал в плен к басмачам боец Фетисов. Ему допрос, как водится у басмачей. Курбаши спрашивает: "Кто такой? Как зовут? Какие планы у командования?" Известно, чего им, басмачам, надо. А друг мой язык на замок - молчит. Курбаши к нему с подходом: "Ты же наш. Ты мусульманин". А дружок ему в ответ: "Я боец красной конницы Фетисов". Уже после один пленный басмач показывал, как все было. Курбаши налетает: "Врешь! Ты не русский! Ты мусульманин!" А он на своем стоит: "У тебя, бандит, мой документ в руках! Разуй глаза! Написано: Фетисов!" Басмачи его ножами, а он им: "Нет и не будет у меня другого имени. Фетисов я, и точка"... - Дед поникал головой, смахивал слезу. - Так и погиб Фетисов. Нашли его конники истерзанного: грудь истыкана, глаза выколоты, язык отрезан. Там, в киргизских горах, и похоронили. Написали на камне: "Красноармеец Фетисов. Зверски убит басмачами. Спи спокойно, товарищ, мы за тебя отомстим". До сих пор, сказывают, камень при дороге лежит. Люди читают и думают: "Эк занесло тебя, русского мужика, помирать в такую даль". Иной раз ночью не спишь - камень могильный на грудь давит... Историю Колькиного деда рассказывал Нурлан, а Колька тем временем ладил и ладил будильник. Кончил и заулыбался. - Сейчас проверим, ходит или нет. - Поднес будильник к уху. - Тикает! А ну-ка звон проверим! Без звона будильнику грош цена. - Колька перевел стрелки, будильник залился оглушительной трелью. - Голосистый! С таким не проспишь. - Что я говорила? - подхватилась Фарида. - У Кольки выдающийся технический талант... А у Нурлана музыкальный, - не забыла она вставить. Нурлан Фаридку терпеть не может, но обрадовался похвале, забренчал на гитаре. - А что, ребята? Не сочинить ли мне песню про Колькиного деда? - Да ну тебя! - отмахнулся Колька. Зато Фарида так и захлопала крыльями: конечно, напиши! У тебя замечательно получится! Когда Маша пришла в школу после болезни, у нее уже была своя дружная компания, и это - без всяких ее трудов - поставило Машу в школе на то место, какое ей теперь полагалось по сложившимся между ребятами отношениям. Майор Коротун как-то встретил Нурлана возле дома, зазвал к себе. Жена майора, шумливая Мария Семеновна, рассказывала всему женскому населению городка: - Мой-то с мальчишкой песни поет по вечерам. С ума спятил. Нурлану понравилось ходить к майору. Мария Семеновна откроет дверь, крикнет в глубину квартиры: "Коротун! Твой кунак пришел!" Сколько раз ей говорил Нурлан: нет кунаков в степи, тамыры есть, но Марию Семеновну не переучишь. Нурлан с ней не пререкается, идет к майору, садится рядышком на диван - и пошло... "Ты теперь далеко, далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, а до смер-ртя четыре шага..." Нурлан знает: солдаты Коротуна не любят, прозвали "уставчином", но ему, Ржавому Гвоздю, плевать на прозвища, если человек плачет от хорошей песни. Нурлан еще придет, посидит с майором на диване, споет ему "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...". У Маши в комнате слышно: весь вечер напролет бренчит внизу гитара, поют два голоса. Фарида приходит и начинает возмущаться: - Взрослый человек, а не понимает, что Нурлану еще надо физику выучить. Его завтра непременно спросят. Но вот наконец гитара смолкла. Фарида выскакивает в коридор, торопливо натягивает модное красное пальто. Она успевает столкнуться с Нурланом на лестнице, ему некуда деваться, он идет из городка в поселок вместе с Фаридой, а назавтра в классе все об этом знают, хотя Маша ни разу не проболталась. - Уж такое место наш Чупчи! - Фарида закатывает глаза. - Здесь всегда все известно. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Стук в дверь, отцовские босые прыжки - от двери к окну, от окна к печи, истошные крики матери. Вошли четверо, два казаха, русский и татарин, все не местные, но откуда-то они знали, что и где им искать в хибаре больничного сторожа. Они отыскивали и выкладывали на стол пачки денег, пересчитывали, записывали. Салман раньше отца догадался: милицию навел на их дом Ржавый Гвоздь. Зря отец доверил Акатову рисковое дело. Старый способ пересылки товара был верней. Проводник вагона привозил отцу ящик с яблоками и забирал туго зашитый мешок. Отец в больнице открыто приторговывал яблоками из посылок, участковый Букашев придирался: мелкая спекуляция. Простой и умный был способ у отца, но зачем-то понадобилось старому черту связаться с Ржавым Гвоздем, поехавшим с классом на экскурсию в Алма-Ату. Видно, хотел покрепче запутать Акатова, а вышло наоборот. Влип, значит, Ржавый Гвоздь в Алма-Ате. "Трус Акатов. Трус и предатель", - думал Салман, а голая лампочка под провисшим прокопченным потолком светила все ярче. Вечером она горит вполнакала, потому что весь Чупчи жжет электричество, а тут поселковая трансформаторная будка работала на один мазитовский дом, где чужие люди считали деньги, много денег. Салман заметил: не отец стыдится, что при таком богатстве жил как нищий, а чужие чувствуют себя неловко, считая деньги в мазитовском голом доме, где с ломаных кроватей поднялись, глядят на них разбуженные ребятишки, у которых сейчас, посреди ночи, уведут в тюрьму отца. Салман уже понимал: отца уведут. Понял сразу, едва милицейские вошли. А младшие догадались, заревели на все голоса, только когда за отцом захлопнулась низкая набухшая дверь. Мать выбежала следом, сыпала проклятиями в спины тем, кто увел из дома хозяина, унес кровные денежки, грозила каждому из четырех: "Проклятие твоему отцу и матери!" - и обоим казахам, и русскому, и татарину. Вернувшись в дом, повалилась на постель и начала кататься по ней, хватая зубами то руки свои, то в блин умятую, сальную подушку. Салман спрыгнул со своей лежанки, погасил свет. У него в кулаке размякла плитка шоколада, из жалости подсунутая милицейским. Салман в темноте нашаривал зареванные рты малышей, вталкивал сладкие обломки. Малышня зачмокала, стала утихать, а он наскоро собрался и выкатился на улицу. Сухой заморозок ожег воспаленные от ночного яркого света глаза. Некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу. Портфель с книжками он решил спрятать на школьном чердаке. По железной лестнице Салман забрался на чердак, зарыл свой портфель в груду разного хлама и через люк спустился в коридор. В уборной он напился из-под крана, поплескал водой в лицо, вытерся рукавом. Ему пришла мстительная мысль написать на стенке про Акатова: пускай все узнают правду. Салман вытащил из кармана красный карандаш, Витькин подарок, вывел печатными буквами: "Акатов предатель". В коридоре послышались громкие женские голоса. Салман осторожно выглянул. Гавриловна уже заявилась, распекает за что-то уборщицу. Чего доброго, сунется сейчас и в мальчишечью заповедную. Днем-то ей сюда ходу нет, гонять курильщиков она посылает Василия Петровича, учителя физкультуры. Еле успел Салман перебежать в закуток за железной круглой печкой. Гавриловна распахнула дверь уборной и увидела надпись на стенке. "Это что за безобразие!" Салман в закутке злорадно хихикнул. Гавриловна и уборщица пошли дальше, зажигая по пути свет в коридоре и в классах. Наконец их громкие голоса захлопнулись в учительской. И тут Салман услышал за дверьми школы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила закрытая сгоряча дверца. Салман знал, кто в Чупчи так хлопает дверцей машины. Приехал Доспаев. Но откуда ему уже все известно? Доспаев шел по коридору в белом халате под пальто, накинутом па плечи. Значит, едет куда-то к больному, а в школу завернул по дороге. Салман подкрался к учительской, куда вошел Доспаев. Нет, главный врач еще ничего не знал об аресте больничного сторожа Мазитова. Он заехал в школу по другому делу. Доспаев недавно узнал, что в школе какие-то хулиганы за что-то мстят Сауле. - Мазитов? - сразу же спросила Гавриловна. - Вряд ли он один. Вдвоем с мальчишкой из городка. У Сауле что-то вроде ссоры с его сестрой. Думаю, что она натравила брата, а он своего приятеля. - Ишак безмозглый! - Салман, притаившийся за дверью, выругался шепотом себе в кулак. Доспаев продолжал рассказывать Гавриловне, что Софья Казимировна однажды подарила мальчишке из городка скальпель. Эту улику обнаружили там, где в Саулешку швыряли мокрой известкой. - Мешок дерьма! Свиной ублюдок! - обозвал себя Салман, но душа его не облегчилась бранью, заныла и затосковала. - Дурак я! Дурак! - Он двинул себя кулаком в зубы. То, с чем Доспаев спозаранку примчался к Гавриловне, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде. Не зря отец говорил: когда враг берет за ворот, собака хватает за полы. Салман убрался в закуток за печью и чувствовал себя жалким сусликом. Некуда деваться: нора залита ледяной водой. Вода подымается все выше, выталкивает суслика в руки врагам. Даже самый трусливый зверь - суслик или заяц - кусается, пускает в ход когти, когда приходит безвыходный час. Салману хотелось царапаться, драться. Не оброни он, растяпа, тот скальпель, мог бы сейчас броситься на ненавистного Доспаева. Все равно теперь колонии не миновать: заведенная Гавриловной папка полна до краев. Он упустил время, когда мог незаметно уйти из школы. И вот получилось: Салман, хотя и без книжек, запрятанных на чердаке, сидит за своей партой в пятом "Б", рядом с ничего не знающим Витой. Измученный бессонной ночью, он угрелся и вздремнул за партой. Учителя не трогали Салмана: ни вопроса, ни замечания. Пришел, сидит - и на том спасибо. Так прошли два урока, третьим была физкультура, но Василий Петрович не повел пятый "Б" в зал - объявил классный час. Салман вздрогнул и проснулся: "Конец! Попался! И Витьку не успел предупредить!" - Позор всему пятому "Б"! - гремел над классом голос, привыкший подавать команды. - Совершен отвратительный поступок! Салман краем глаза глянул на соседа по парте, увидел испуг на чистеньком лице с аккуратной светлой челочкой. Еще никто из самых трусливых подлиз не ткнул пальцем в Салмана Мазитова, а единственный друг Витя Степанов струсил. Вот когда ударила Салмана предательски в спину Витькина слабость, которую он раньше всегда прощал. Салман бросил в чистенькое испуганное лицо: "Суслик! Предатель!" - и пошел из класса. От злости он будто оглох. Не слышал: кричат ему вслед или нет. Он уходил, не унижаясь трусливым бегством, но и не медлил, а то подумают, что Мазитов еще надеется на прощение. Вот он уже во дворе школы - виден из всех окон. Многие сейчас видят: навсегда уходит из этой проклятой школы самый ненавидимый ею ученик. И пускай книжки-тетрадки, купленные не за его - за школьные деньги, сгниют на чердаке. Салман Мазитов никогда не вернется сюда. - Сашка! Погоди! - услышал Салман. Витя бежал через двор, натягивая пальтишко. - Сашка! Постой! Салман нагнулся, схватил с земли промерзлый кизяк. - Ну! Ты! Суслик! Не лезь. Пришибу! - Да ты что? - Витя остановился. - Не лезь! - Салман погрозил промерзлым увесистым комком, повернулся и пошел. Сначала куда глаза глядят - подальше от поселка, от школы. Потом сообразил - пешком далеко не уйдешь, повернул к станции. Оглянувшись, Салман увидел: Витя упрямо идет за ним. Витя знал: его дело теперь идти за Сашкой, не отставать. Книжник и в практических вопросах неумеха, Витя не только поспел выскочить из класса за Салманом, но, словно подтолкнутый под руку кем-то неведомым, догадался сдернуть с вешалки у дверей свое пальтишко и шапку. Будто с самого начала предвидел: им предстоит долгий путь. Они сделали круг по степи, и теперь Витя видел впереди станцию. Салман шел прямиком к ней, не оглядываясь. За семафором, в километре от станционных построек, стоял длинный товарный состав. Салман нырнул под платформу - Витя за ним, весь дрожа от страха: вот поезд тронется, огромные тяжелые колеса раздавят его в лепешку. Но состав терпеливо стоял. Вынырнув по другую сторону, Витя увидел быстро убегавшего Салмана. Он тоже побежал, жалобно выкрикивая: - Сашка! Постой! Салман заметил: чуть отодвинута дверь товарного вагона - сантиметров на сорок, не больше. Он подпрыгнул, цепко повис и протиснулся в щель. Вскочил на ноги и приналег изо всех сил - закрыть щель. Но тяжелая дверь не поддавалась. Витя с первого раза сорвался, но со второго подтянулся на руках и лег животом на пазы, по которым ходят такие двери - ноги его болтались в воздухе, лицом он уткнулся в пол вагона, замусоренный чем-то едким. И тут состав дернулся, резкий толчок стронул тяжелую пластину двери, не поддававшуюся мальчишеским усилиям... Салман еле успел схватить Витю за шиворот, втащить в вагон - дверь задвинулась, и стало темно. Прогремели под колесами стрелки, поезд убыстрял ход. - Попались! - сказал Витя. - Теперь не спрыгнешь. - А мне и не надо спрыгивать! - Салман сплюнул набежавшую слюну. - Я далеко уеду. - Куда далеко? - Во Владивосток! - с ходу придумал Салман. Витя тоже сплюнул, чувствуя кислоту на губах. - Во Владивосток надо ехать через Новосибирск. А этот поезд идет на юг, в Ташкент. - Ты откуда знаешь? На юг, на север? Сам в кукурузе заблудился. - Я тогда маленький был. Чудак ты, Сашка. Сейчас часов одиннадцать. Солнце было от нас слева. Значит, едем на юго-запад... Слушай, что за порошок тут в вагоне рассыпан? Все время плеваться хочется. Химия какая-то! Выбираться надо отсюда. И вообще еще неизвестно, исключат тебя из школы или нет. Хочешь, я с отцом поговорю?.. - Вот этого не хочешь? - Салман сложил кукиш. - Сегодня ночью моего отца в тюрьму забрали. - В тюрьму? За что? - За хорошие дела! - Салман подошел к двери, налег плечом. - Сейчас я тебе, Витька, открою. - Он тужился изо всех сил, но впустую. - Открою, и катись отсюда на первой же станции. Я тебе больше не друг. Мой отец вор, хуже вора. Ну, чего стоишь? Помоги, суслик несчастный! Сколько лет живешь на свете, ничего в жизни не понимаешь. Сын вора я! Понял? - Понял... Отца посадили, но ты же не виноват. Ты честный! - Ничего ты не знаешь! - заорал Салман. - Я тоже вор! На базаре воровал? Воровал! Одеяло украл? Украл! Что? Испугался? Не бойся, у вас дома я ничего не украл. Хватит разговаривать - толкай дверь! - Вместе слезем! - упрямо повторял Витя. - Вместе! Сколько они ни толкали, дверь не открывалась. Поезд получил зеленую улицу и все дальше увозил их от Чупчи. - Сдохнем мы тут от дуста, как клопы! - сплюнул Салман. - Нет, это не дуст. На фосфор похоже, - Витя облизнул палец, макнул в порошок. - Жжется немного. - Он посопел нерешительно и все же спросил: - Ты зачем известкой в ту девчонку бросал? "Ничего не понимает! - горестно удивился про себя Салман. - Откуда только берутся такие беспонятные люди? " ГЛАВА ПЯТАЯ Вечером Колькин братишка-третьеклассник ходил в интернат на кино про Тарзана. Притопав домой, братишка шепнул Кольке: "Ржавый Гвоздь сбежал. Воспитатели еще не знают, но среди ребят ходит такой разговор". Не теряя времени, Колька подался в интернат. В учебной комнате подремывал на клеенчатом диване дежурный воспитатель Дюсупбек Жунусович, по-школьному Дюк. Спальня старших ребят пустовала. Колька полез в Нурланову тумбочку и понял: Ржавый Гвоздь на самом деле смылся. Дюку Колька, конечно, ничего говорить не стал, а Дюк - лодырь, перед сном поверок не устраивает, ночью спален не обходит - дрыхнет в учебной комнате. Из интерната Колька припустил не домой, а на садвакасовскую зимовку. Дома ему сейчас делать нечего. Если деду сказать: "Нурлан попал в беду", дед протянет ехидненько: "А-а-а... Внук старого Садыка? Помню я Садыка. Тоже был артист. За рубль заставишь, за тысячу не остановишь". Послушать деда, так от Садыка никакого доброго семени пойти не могло: и отец Нурлана не работник, и отцов брат, Отарбек из Тельмана, вовсе балалаечка без струн - ни к какому делу не пристал, и теперь определили его заведовать клубом. А какой там клуб на отделении? Мазанка небеленая, раз в неделю заезжает кинопередвижка. Но Отарбек и веника в руки не возьмет. "Я заведующий. Руковожу культурно-массовой программой. Для подметания прошу выделить штатную единицу". Так уж выходило: встревожившись за друга, Колька сразу вспомнил про Отарбека. И прежде при всех передрягах Нурлан имел обыкновение подаваться за помощью и советом не к толковым людям, а к балаболке Отарбеку. Что с Нурланом теперь-то? Кольке и в голову не пришло, что побег Нурлана был связан с передрягой, приключившейся летом в Алма-Ате. Нурлан имел тайное поручение от Мазитова и адрес. По этому адресу он налетел на милицию, арестовавшую перекупщиков и караулившую, кто еще придет за товаром. Нурлана допросили и отпустили, приказав помалкивать. Мазитова он настолько боялся, что даже Кольке ничего не рассказал. И после ни о чем не вспоминал. Поэтому Колька начисто забыл, как однажды в Алма-Ате притопал Нурлан откуда-то очень поздно и клацал зубами. У Еркина Колька застал родича Садвакасовых, десятиклассника Исабека. Всегда тугодум, а тут оказался самым шустрым. Пока приятели решали, где и как искать Нурлана, Исабек ненадолго исчез и привел пару лошадей. Еркин и Колька выехали на другой день спозаранку и потому ничего не знали ни про арест сторожа Мазитова, ни про побег двух пятиклассников. От Чупчи до Тельмана было по степному счету километров двадцать. Название аула - Тельман - произносится с ударением на последнем слоге, как все казахские слова. Здесь когда-то организовался один из первых в степи колхозов, взявший имя немецкого коммуниста Эрнста Тельмана. Сначала говорили: "имени Эрнста Тельмана", потом упростили: "Мы из Тельмана...", а с годами укатали на степной лад: "Где живешь?" - "В Тельмане". У крайних домов Еркин придержал коня, перевел на медленный шаг. Не любят в аулах дуралеев, скачущих к жилью во весь опор, будто с вестью о вражеском нашествии. Они ехали единственной улицей, В Тельмане казахи, украинцы и немцы жили в тесном соседстве, но на отличку. Украинец белил хату и расписывал наличники. Немец не тратил деньги на архитектурные излишества, весь хозяйственный пыл вкладывал в надворные крепчайшие постройки. Казах убирал дом коврами и держал двор голым, как ладонь: пускай степь расстилается до самого порога. Из всех казахских дворов самым открытым стоял двор Отарбека. Еркин огляделся: негде и лошадей привязать. Выручила посыпавшая из дверей мелюзга - приняла поводья. Вместе с ней плеснул на улицу звон струн и высокий рыдающий голос. - Здесь наш друг-приятель! - Еркин толкнул покосившуюся на одной петле дверь. В единственной комнате духота, не прибрано. Посередке, на кошме, лист газеты, миска с вареным мясом, зеленая бутылка, два захватанных стакана. Колька оторопел от такого пьяного безобразия, а Еркин чинным гостем подсел к газетине-дастархану. - Ты пой, пой... Извини, если помешали. Нурлан ударил по струнам: - ...На поленьях смола как слеза. И поет мне в зем-ля-а-а-нке гармонь при улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты в белоснежных полях под Москвой... Я хочу, чтоб услы-ы-ышала ты, как тоскует мой голос живой... Отарбек всхлипнул, выкатил откуда-то еще два грязных стакана. Бритая голова Нурланова родича белела пролысинами. Он тазша - плешивый после болезни, перенесенной в детстве. Еркин будто не замечал, что ему наливают из зеленой бутылки. - Еще спой. - Русскую? - Нурлан держался задирчиво. - Романс старинный. Тебе посвящаю! Гори, гори, моя звезда... Колька молча злился: "Ладно! Ори, ори, моя звезда! Покажу после, как всякие штучки выкамаривать". - Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда... - Нурлан пел без пижонства, нараспашку - с казахской и с русской удалью. Старинный романс он перенял у Коротуиа. Только майор, когда пел, изламывался весь от грустных чувств, а Нурлан откуда-то знал: это поется со строгим лицом и не в тоске, а светло, счастливо. У Еркина против воли горячо стало в груди, тревожные токи побежали по крови. Думал про Нурлана: бесстыдный он, что ли? Сам открылся напоказ. Думал про себя: "Я так никогда не смогу, не вывернусь наружу - сдержусь, поводья не отпущу". Еркин знал: Нурлан вовсе не сердцем живет, болтовней. Но позавидовал Нурлановой открытости, осудил свою неизменную выдержку. Всегда Еркин словно перепоясан тугим ремнем, всегда словно с удилами в зубах: грызи - не перегрызешь за всю жизнь, не выплеснешь горя, не разбросаешься радостью, как бросаются сластями на аульных свадьбах. Нурлан последний раз ударил по струнам и пропел: - Че-го при-е-ха-ли? Колька выпалил: - Тебя, дурака, проведать! - Совет держать, - сказал Еркин. - Один ум хорошо, два лучше. Отарбек тут же придрался: - Ты, выходит, умный? А я, по-твоему, не советчик сыну моего любимого брата? - Простите, агай! Мы ждем вашего совета. Отарбек важно выпятил нижнюю губу, сплюнул жвачку на выщербленный пол и закатил торжественную речь. Нурлан талант. Нурлану не нужна вонючая чупчинская школа. Вы хотите, чтобы он пас овец или в конторе щелкал на счетах? Никогда! Таланту необходима вольная жизнь. Нурлан внук Садыка. В любом доме ждет Нурлана заслуженный почет, еда и ночлег. Пора вернуть в степь добрые традиции, когда певца кормила домбра и он ни перед кем не ломал шапку. Отарбек разглагольствовал напыщенно, крикливо. Однако, начав про Нурлана, вскоре забыл обо всех талантах и несчастьях любимого племянника и взахлеб заговорил о себе. Он, Отарбек, выдающийся сын народа, загубленный злодейкой жизнью и завистниками одноаульцами. Если бы не жена - ей каждый день давай еду! Если бы не председатель - ему каждый день выходи на работу! Разве стал бы Отарбек