шву подкладку, вынул заветный пакет и переложил его в свой боковой карман. Аккуратно, насколько это мне удалось, я зашил подкладку вашего пальто и пошел в штаб к Мугуеву узнать насчет подводы. Где-то вдали гремели одиночные выстрелы, иногда переходившие в недружные залпы. Вдоль заборов и хат гуськом бежали красноармейцы с винтовками наперевес. Положение было серьезное: еще в Нинах мы с вами знали, что Святой Крест неоднократно переходил от белых к красным и от красных к белым. Но вот и штаб. Воспользовавшись отсутствием часового, вхожу в сени и попадаю в просторную комнату, похожую на зал. За одним из столиков сидит машинистка и стрекочет кузнечиком. У второго, спиной ко мне, стоит огромный детина в поддевке и с маузером в деревянной кобуре. Мельком я взглянул на стены и замер: прямо напротив меня висит портрет генерала Май-Маевского, слева -- Корнилова, справа -- Каледина. Я машинально хватаюсь за боковой карман и нащупываю пакет. Мысли несутся с невероятной быстротой. Ведь если только этот человек обернется -- обыск, а там и виселица неминуемы. Под портретами генералов какие-то надписи. Я напрягаю зрение и читаю: "Генерал Май-Маевский -- чистый вес двенадцать пудов..." Что это: бред, сумасшествие? Смотрю на портрет Корнилова: "Хоть и Лавр, а погиб бесславно". Под Калединым тем же каллиграфическим почерком выведено: "Хоть и генерал, а молодец: сам застрелился!" -- Сволочи - юмористы! -- шепчу я, вытирая со лба пот. -- Что вы сказали? -- спрашивает огромный человек и поворачивается ко мне всем корпусом. Теперь я ясно вижу, что он без погон. -- Мне нужен Мугуев,-- говорю я. -- Хаджи-Мурат в той комнате. Я исчезаю за дверью, а через час мы с вами, милая Лида, уже едем по бескрайней степи и слушаем заунывную, монотонную, как здешний ветер, песню калмыка - возчика. Сначала мы ехали лошадьми, а потом наши брички и арбы везли верблюды через какие-то села со странными названиями: Олениково, Яндыки, Басы... Что за странные животные, эти верблюды?! Они идут по степи пять километров в час и ни шагом больше, независимо от того, бьют их или нет, кормят или морят голодом. И на всем пути по этой рыжей безводной пустыне из барханов то тут, то там выглядывают белые, омытые песками черепа людей и лошадей--следы прошлогоднего отступления той же 11-й армии из-под Кизляра. А теперь эта армия опрокинула полчища бело - гвардейцев и победоносно вышла на Кубань и Северный Кавказ. На первом кумачовом плакате, который я тогда увидел, меня поразила надпись: "Прочь с дороги, глушители революции!" Сознайтесь, Хаджи-Мурат, это вы придумали столь пафосный клич? Вы тогда были молоды и, вероятно, мечтали стать поэтом. Почти всю астраханскую степь мы проехали при благоприятной погоде, и только где-то уже под Яндыками нас захватил самум. Небо внезапно потускнело. Солнце, похожее на огромный медный таз, нырнуло в черно-бурую тучу, и сразу же по пескам побежали серо - лиловые тени. Откуда-то издалека долетели резкие порывы ветра, крутящие гигантские столбы больно хлещущего песка, и вся пустыня погрузилась в рыжую мглу... Но так же неожиданно, как и налетел, смерч вдруг стих. Исчез оранжевый занавес песка, и совсем неожиданно из тучи выплыл медный таз. И только новые серповидные барханы свидетельствовали о недавно пронесшейся буре. Но вот, наконец, и Астрахань. Я, уже заболев тифом, но еще не зная об этом, пошатываясь, вхожу в кабинет Кирова и передаю заветный пакет. Сергей Миронович разрывает конверт, быстро скользит взглядом по четко исписанным листам, затем вместе с Квиркелия переходит к противоположной стене, к огромной карте, унизанной красными флажками, и делает какие-то записи в своем блокноте. Я смотрю на Кирова: обожженное ледяными ветрами лицо, утомленные бессонными ночами глаза... Вспоминаю Владикавказ. Это уже не тот Сергей Миронович, от которого в детстве получал я в подарок цветные карандаши и переводные картинки. Точно такие же карандаши и картинки дарил мне и другой замечательный человек -- Евгений Багратионович Вахтангов. Женя, как называли его мои родители, в свои юные годы увлекался идеей создания "Радужного" театра. Киров бывал на спектаклях Владикавказской любительской труппы, созданной Вахтанговым в 1907 году. Это были пробные шаги Евгения Багратионовича. В его "театре" шли инсценировки маленьких рассказов Чехова. Уже тогда Сергей Миронович предвещал Вахтангову большую театральную будущность. Лишь через двенадцать лет в Москве Вахтангов осуществил свою мечту. У отца Евгения Багратионовича в центре города была маленькая табачная фабрика, и когда у "блудного сына" в Москве случались материальные затруднения, он слал во Владикавказ стереотипные телеграммы: "Хожу лаковых вышли сто Женя". Отец понимал, что если сын ходит в лаковых ботинках, предназначенных для сцены, то дела и впрямь плохи, и скрепя сердце посылал Жене половину просимой суммы. Вспоминаю о Кострикове еще один эпизод. О нем рассказала мне тетя Саша -- сестра моего отца. В начале своей журналистской деятельности пришел к нам как-то на огонек Сергей Миронович и за чашкой чаю стал советоваться с моими родными о литературном псевдониме. Моя мать оторвала от календаря листок и, прочитав в числе святых имя Кир, сказала: -- Подписывайтесь Киров. Сергею Мироновичу псевдоним понравился, и он стал под рецензиями и статьями подписываться: С. Киров. ...Наконец Сергей Миронович отошел от карты и, задав мне несколько незначительных вопросов, сказал: -- Иди отдыхай. Паек тебе и твоей спутнице доставят на дом. Вечером я почувствовал озноб, а ночью уже бредил и метался по постели. Киров дважды приезжал к нам с врачом, присылал какие-то редкие медикаменты, но вся тяжесть моей болезни легла на ваши хрупкие плечи, милая Лида. Сколько бессонных ночей провели вы у моей постели! Если бы не вы, вероятнее всего, я бы остался навсегда в Астрахани или погиб под Георгиевском, где меня обыскивал белогвардейский офицер, а вы лепетали какие-то французские фразы, желая показать, что у нас не может быть ничего общего с большевиками. Помню, как этот контрразведчик с наманикюренными ногтями, расшаркавшись перед вами, сказал: -- Оревуар, мадемуазель! -- и, прекратив обыск, вышел из теплушки... Но не будем вспоминать трудные минуты нашего путешествия. Из Астрахани до Саратова мы ехали, если помните, две недели. На больших станциях пассажиры выходили из теплушек и пилили дрова для паровоза и для своих "буржуек". Солнце светило уже по-весеннему, в кустах чирикали воробьи, и все вспоминалась знакомая песенка: Ах, как низко летит стая гусей! Побегу, догоню последнего, Вырву перо белое, Пошлю весточку любимой... Если вы живы, милая, славная Лида, отзовитесь! 1965 г.

БЕЗ ПРОМАХА

скар Ларсен, розовощекий двадцатисемилетний детина с голубыми глазами и копной золотых волос, зачесанных на косой пробор, работал в Стокгольме шофером ночного такси. Это занятие с четким, раз навсегда установившимся ритмом жизни было не слишком утомительным для такого энергичного парня, как Оскар, жаль только вот, что прибыльным его не назовешь. Редко кто из пассажиров давал приличные чаевые, а простаивать у ночных ресторанов и кабаре в ожидании подвыпивших гуляк приходилось часами. Часто, сидя в своей кабине и слушая монотонную дробь осеннего дождя, Ларсен глядел на яркий фейерверк неоновых реклам, на гаснущий свет в окнах многоэтажных домов и думал: почему все, кто прячется за этими шторами, занавесями и жалюзи, всякие там маклеры, коммивояжеры, чиновники банковских контор имеют право на уют, на семейную жизнь, а он, шофер такси, должен жить бобылем, не имея ни дома, ни семьи? Правда, вот уже полтора года Оскар вносит в одно из отделений Лионского банка -- там начисляют шесть процентов годовых -- свои мизерные сбережения. Но это гроши в сравнении с той суммой, которая нужна для свадьбы и постоянного поддержания семейного очага. От этих мыслей Ларсену становилось особенно грустно, и он включал радио. В кабину врывались звуки веселой песенки, и чей-то приятный грудной голос пел о счастье, о радостях любви, о нежности женского сердца. Но, как нарочно, в такую минуту сразу же находился пассажир, дверца машины распахивалась, и вваливался подвыпивший гуляка. Еле ворочая языком, он требовал выключить радио и называл адрес. Оскар включал фары, и машина плавно скользила по мокрому асфальту... И так изо дня в день, вернее, из ночи в ночь. И не было никакого просвета в жизни шофера ночного такси Оскара Ларсена. Однажды, стоя у фешенебельного шантана с громким названием "Северное сияние", Оскар обратил внимание на то, что среди примелькавшихся уже ему "неоновых вывесок, рекламирующих шведские спички, рафинированный рыбий жир и репертуар кинотеатров, появилась новая -- мигающая цифровая реклама. Она назойливо лезла в глаза и вызывала недоумение. Что бы могла означать эта странная цифра 033/91388? И вдруг Ларсен услышал из рупора уличного радио: "Если ты интересуешься сельскохозяйственными работами в Конго, звони по телефону 033/91388. Мы платим 600 долларов в месяц". "Шестьсот долларов?! Может быть, я ослышался?" -- подумал Ларсен и включил приемник в автомашине. И снова тот же голос громко повторил: "Если ты интересуешься сельскохозяйственными работами в Конго, звони по телефону 033/91388. Мы платим 600 долларов в месяц". "Нет, тут что-то не так, что-то не то",-- пробормотал Оскар, записывая странную цифру в свой блокнот. Над автомобилем снова зажглась рекламная спичка, принадлежавшая некогда "королю шведской спички" Ивару Крегеру. Оскар вспомнил его биографию, которую прочел недавно в календаре. Не выдержав конкуренции с "русской спичкой", он застрелился, этот миллионер Ивар Крегер. В сейфе у него осталось всего лишь семь миллионов. Перед смертью он успел шепнуть своему секретарю, что больше других цветов любил гелиотропы... За год до смерти шведский спичечный король купил у какого-то скромного немца-изобретателя патент на выпуск "вечной спички" и тут же уничтожил его. Скромный немец погиб через два дня после смерти Ивара Крегера. Да, умеют коммерсанты устраивать свои дела!.. Очередного пассажира долго не было, и под тихую музыку "Норвежского вальса" Оскар размечтался о том, что он сделает, если проработает целый год в Конго и действительно получит семь тысяч двести долларов. То, что Ларсен женится, не подлежит сомнению. Затем он купит в рассрочку домик с небольшим садиком на южной окраине города и как полагается обставит его. Машину он приобретет старенькую: "рено", "оппель" или "мерседес". За каких-нибудь сто--двести крон он приведет ее в надлежащий вид... Увлеченный этой мечтой, Оскар по окончании своих ночных разъездов не поехал, как обычно, в гараж, а, дождавшись утра, созвонился по телефону и отыскал контору, предлагавшую сельскохозяйственную работу за 600 долларов в месяц. -- Раненько вы явились,-- встретил его лысый толстяк, не выпуская изо рта сигары.-- Впрочем, это не удивительно... Судя по вашей шевелюре, вы уже отмаршировали в армии положенную порцию шагов... Вы награждены какими-нибудь медалями или знаками отличия? -- Увы, одним только значком -- за револьверную стрельбу по летающим тарелочкам. -- Отлично! Разденьтесь до пояса. Оскар удивленно взглянул на лысого господина. -- Живей, живей,-- поторапливал его толстяк,-- пока не явились табуны портовых молодчиков. Шестьсот долларов, знаете, это сумма!.. Согните руки в локтях. Бицепсы хороши... Теперь откройте рот и покажите зубы... Великолепно! Можешь одеваться. Годен. -- Простите, -- сказал Оскар, натягивая рубаху, -- я хотел бы знать, когда я должен ехать в Конго и что я там обязан делать? -- Не надо, молодой человек, быть любопытным. Вы не сразу попадаете к черту в пекло!.. Разумеется, я говорю об африканской жаре. Сперва вы прокатитесь на комфортабельном американском пароходе по Атлантическому океану и Гвинейскому заливу и высадитесь на одном из замечательных островов. Там пальмы, лианы, баобаб и как его... канделябровидный молочай! -- Вы говорите, на остров? На какой остров? -- снова удивился Оскар. -- Э, да не все ли равно, на какой именно: на Фернандо-По или Сан-Томе?.. Там вас кое - чему обучат. А через два месяца вы приступите к делу. Если работа вам не понравится, задерживать вас не станут и с первым пароходом отправят обратно в Стокгольм... Положите на стол документы. Мы наведем о вас кое-какие справки, а в четверг приходите за авансом, но больше чем на сто долларов не рассчитывайте. Через две недели Ларсен с группой таких же, как и он, парней был доставлен небольшим американским судном на один из безымянных островов в Гвинейском заливе. Там Оскара и его товарищей принялись обучать дисциплинам, не имеющим ничего общего с сельским хозяйством. Преподавателями были, судя по выправке и чеканному шагу, два отставных офицера. Первый, усатый и лысый,-- неизвестно какой национальности, а второй -- немец: на груди его постоянно красовался гитлеровский орден -- железный крест 1-го класса. Усатый в течение двух месяцев рассказывал парням о флоре и фауне Конго, о ведении войны в заболоченных и лесных местностях и о том, что, кроме Леопольдвиля, Стэнливиля и Браззавиля, в Конго есть еще много замечательных городов с роскошными ресторанами и веселыми кабаре. Что, кроме кофе, чая, какао и риса, у этих "проклятых черномазых" имеется еще и каучук, табак и сахарный тростник и, что самое главное, в Конго добываются алмазы, уран, золото, медь, кобальт, а также каменный уголь, марганец, цинк и олово. Закончив свои лекции и практические занятия по рекогносцировке местности, усач обучил новобранцев нескольким десяткам фраз на основном языке конголезцев--банту: "Неси мои вещи, черная обезьяна!", "Где скрываются партизаны?!", "Ты мне нравишься, красотка", "Еще полстакана рому!" Впрочем, эти "фразы победителей" многим ученикам не понадобились. Несколько парней, прибывших из Стокгольма, были убиты повстанцами в первые же дни сражений, трое пропали без вести, а сам Оскар... Но не будем забегать вперед. Второй лектор, узколобый, широкоплечий верзила с изрытым оспой лицом, обучал белых легионеров именно тому, за что заокеанские хозяева платили им шестьсот долларов и за что его самого Гитлер наградил железным крестом. Вначале стрельба по неожиданно появляющейся мишени, изображающей негра, не приносила Оскару желаемых результатов: пули пробивали картонные шеи, уши и даже плечи, а требовалось абсолютно точное попадание: только в лоб. К концу второго месяца пребывания на "чертовом острове", как его прозвали легионеры, Ларсен в совершенстве овладел снайперским искусством: на второй секунде после появления мишени он вскидывал винтовку, на третьей и четвертой прицеливался, на пятой нажимал на курок. Все попадания были точны: пуля проходила между глаз, чуть повыше переносицы. Ларсен, да и все легионеры отлично понимали, что им предстоит убивать конголезцев, которые вот уже много месяцев борются за свою свободу и независимость своей родины, и заливали некстати пробуждающуюся совесть двойными порциями виски. Но однажды, когда двойная порция почему-то не подействовала, Оскар отправился к главному начальнику лагеря Фрэнку и сказал: -- Я не стану их убивать. Слышите, не стану! -- Никто тебя, младенец, и не заставляет убивать. Можешь стрелять мимо. -- Да, но тогда убьют меня. -- Ставлю сто долларов против одного. Подстрелят, как куропатку. -- Я требую, чтобы меня отправили на родину. -- Сейчас я нарисую пароход, и можешь плыть... Перестань валять дурака. Прочти седьмой параграф заключенного с тобой договора. Там черным по белому написано: "В случае одностороннего расторжения контракта вторая сторона освобождает себя от каких бы то ни было обязательств". Увлеченный этими мыслями, Оскар не заметил, как попал в людской водоворот и очутился у "Колизея". Из цирка доносился веселый военный марш, возбуждая толпу оглушительным ревом медных труб. Публика сплошным потоком двигалась по бульвару, вливаясь в небольшой скверик, расположенный у входа в цирк, и исчезала за тяжелой бархатной портьерой. Ларсен попытался было выбраться из толпы, но хромота помешала ему, и его увлекло к дверям "Колизея". Попав за красную бархатную портьеру, он увидел в коридоре небольшую обитую войлоком дверь и, решив, что это запасный выход, распахнул ее и перешагнул порог. Помещение, в котором Оскар случайно очутился, оказалось кабинетом директора. За письменным столом в позолоченном бутафорском кресле сидел пожилой мужчина в черном вечернем костюме. Вся стена за его спиной была сплошь увешана пестрыми афишами. На диване, обитом оранжевым атласом, полулежал сероглазый блондин с острыми, как стрелки часов, усиками. Он удивленно взглянул на вошедшего Оскара, а мужчина в черном произнес густым басом: -- В чем дело, молодой человек? Ларсен слегка смутился, но затем неожиданно для самого себя сказал: -- Я ищу работу. Может, у вас найдется хоть какая-нибудь, пусть даже временная, работенка? -- Поль, вы слышите? У нас в программе еще не было хромого канатоходца. Блондин нехотя улыбнулся и с деланной наивностью спросил: -- Вы кто: эквилибр, наездник, жонглер? -- Я снайпер. Могу двадцатью пятью выстрелами разбить двадцать пять летающих тарелочек. И ни одной меньше. -- Cest tres interessant!* [Это очень интересно! (Фр.)] -- воскликнул человек с усиками, мгновенно вскакивая с дивана и подставляя Ларсену табуретку. -- Вы, дорогой Поль, кажется, собираетесь в цирке устроить тир? -- Нет, мосье директор, Поль знает, что такое цирк, чем дышать публик и какой сбор давайт аттракцион! -- Тарелочки -- это бред, хотя вообще можно подумать над каким-нибудь эффектным номером,-- задумчиво проговорил директор. -- Эврика!-- опять воскликнул блондин и вскочил на табурет.-- Ми будем показать партер и галерк "Вильгельм Телль двадцатого век"! -- Пожалуй, вы правы. Это может пощекотать нервы. -- Особен, если яблок будет лежать на голова полуголый tr es jolie**[ Очень красивая. (Фр.)] девчонка! Поль Бертье был незаурядным режиссером. Он придумывал эффектные трюки и новые номера для воздушных гимнастов, партерных акробатов и даже для знаменитого старого клоуна Чико-Чиколини. Это он, выходец из Прованса, с чисто французской изобретательностью придумал для наездницы Генриетты Берн кольца, затянутые бумагой: пролетая сквозь них, наездница за три - четыре секунды раздевалась до возможного предела и вновь облачалась в прозрачные туники и восточные халаты. Директор высоко ценил режиссерский талант Поля и платил ему больше, чем самому популярному цирковому артисту. -- Попрошу вас завтра в 11 часов явиться за кулисы к господину Полю Бертье,-- сказал директор, поднимаясь со своего позолоченного кресла.-- Он займется вами. А пока пройдите вот этим ходом в литерную ложу и посмотрите нашу программу. Ларсен поклонился и окрыленный вышел из кабинета директора. В коридоре тускло светила матовая лампочка, едва освещая узкий проход, заставленный старыми шкафами и каким-то, по-видимому, никому уже не нужным бутафорским хламом. Дойдя до двери, Ларсен приоткрыл ее и инстинктивно отпрянул. Ему показалось, что на него с невероятной скоростью, шипя и стуча колесами, мчится курьерский поезд. Затем раздался гром аплодисментов, и Оскар понял, что это выступает какой-то виртуоз - звукоподражатель. Войдя в ложу, Ларсен взглянул на арену. Там, на пестром коврике, освещенная лучами прожектора, стояла стройная женщина в сиреневом платье, расшитом черными и серебряными блестками, сверкающими при каждом ее движении. Оголенные плечи, лицо и руки актрисы были светло-шоколадного цвета. Это была мулатка -- она напомнила Ларсену одну из стюардесс, с которой он познакомился во время перелета в Конго. Оркестр заиграл под сурдинку какую-то странную мелодию, актриса грациозно подняла обнаженную руку и прикрыла ладонью чуть приплюснутый нос и полные чувственные губы. И тотчас зазвенела "гавайская гитара", а по куполу цирка, по ложам и галерке заскользили лучи всех цветов радуги. Звуки и свет прожекторов словно переплетались, сливаясь в какой-то удивительный свето-звуковой аккорд. Но вот замерла музыка, погасли прожекторы, и оглушительный гром аплодисментов прокатился по всему цирку. Люди вскакивали со своих мест, и со всех сторон неслось: "Санга! Браво, Санга, бис!" Мулатка улыбалась, кланялась и убегала за кулисы. А публика неистовствовала, рукоплескала и вновь и вновь вызывала Сангу. Казалось, возбужденную толпу невозможно успокоить. Но вот из-за кулис вышел старый любимец публики рыжий клоун Чико-Чиколини с намалеванным вишневым носом и бессмысленной улыбкой, и шум постепенно утих. Он сделал двойное сальто и, подражая Санге, попытался изобразить шум паровоза, но вдруг, зацепившись одной ногой за другую, плюхнулся на тырсу. Вскочив на ноги, Чико-Чиколини застенчиво пролепетал: -- Я, кажется, чуть - чуть не упала. Публика захохотала и тотчас же забыла о Санге. Оркестр заиграл галоп. Молодцеватые шталмейстеры в синих фраках, красных рейтузах с золотыми позументами и коричневых ботфортах выкатили на арену огромную клетку со львами и тиграми. Из-за кулис вышел укротитель Бен-Али в голубом трико и красном мундире, с шамберьером и хлыстом в руках. Музыка внезапно оборвалась. В партере, ложах и на галерке сразу воцарилась гробовая тишина. Тысячная толпа с волнением и трепетом жадно следила за каждым движением Бен-Али. Вот он отодвинул задвижку и смело вошел в клетку. Рыжая тигрица зарычала, а старый лев лег у ног укротителя. Бен-Али, не поворачиваясь к зверям спиной, закрыл клетку и щелкнул шамберьером. Послышались звуки марша. Львы и тигры, как по команде, встали. Еще щелчок, другой, третий -- и вот звери вскочили на тумбы и один за другим начали прыгать сквозь обруч, который Бен-Али держал в вытянутой руке. Музыка снова прекратилась, а львы и тигры, усевшись на тумбы, застыли в живописных позах. Вдруг укротитель ударил хлыстом самого большого льва с косматой гривой, лев раскрыл страшную пасть с огромными клыками, и Бен-Али сунул ему в пасть свою гладко выбритую голову. Цирк замер. И лишь в оркестре литаврист трепетно выбивал барабанную дробь. Но вот укротитель высвободил голову и попятился к дверцам клетки. На ходу он зажег бенгальские свечи, рассыпавшие брызги холодного огня, и выскочил из клетки. Рыжая тигрица рванулась к дверцам, но они уже были плотно заперты на железный засов. И в ту же секунду на галерке что-то грохнуло, перекатилось в ложи, потом в партер. Это публика аплодировала знаменитому укротителю Бен-Али. В антракте Оскар вышел в скверик и, решив не возвращаться в цирк, побрел по бульвару. Ему хотелось простора. Завтра он шагнет в иной мир -- в мир блесток и мускулов, невероятного напряжения воли, аплодисментов и вечного риска... На другой день Ларсен пришел в цирк намного раньше назначенного времени. С любопытством новичка рассматривал он красивых темно-шоколадных пони, стоявших в чистой и светлой конюшне, весело улыбался мартышке, игравшей мячом, и осторожно обходил клетки со львами. Репетиция у Оскара началась ровно в одиннадцать утра, хотя по расписанию это время до половины двенадцатого отводилось для артистки Санги. Поль знал, что Санга не репетировала в цирке. Обычно она отправлялась на берег неспокойного озера Мелар и там, под шелест волн, готовила свой нелегкий номер. Иногда Санга приходила в цирк днем -- шла за кулисы и подолгу простаивала у клетки, где метался еще не обученный, недавно пойманный молодой африканский лев. Санга заглядывала в его огненно-искристые глаза, и ей вспоминалось далекое детство: знойный золотой песок, грохот серебристого водопада и гигантские пальмы, заслонявшие широкими своими веерами чистое бирюзовое небо. На глаза Санги навертывались слезы, и она, опустив голову, молча отходила от клетки. А когда, идя по полутемному коридору, проходила мимо гримерных, ее всякий раз встречал старый клоун Чико-Чиколини и удивительно смешно говорил: -- Ви моя маленький чоколад. Я в вас всегда влюбленный. Санга улыбалась, обнажая крупные жемчужные зубы, и исчезала в конце коридора за бархатной портьерой... Поль передал Оскару семизарядный наган австрийского образца и сказал: -- Я придумывал ваша номер, мосье Ларсен. Ви будет стрелять через плечо назад, глядя на манекен в ручной зеркал. Там, у кулиса, ми поставил щит, а вместо яблок пока положим на деревянный голова шарик пинг-понга. Давайт начинайт! Оскар по привычке проверил в барабане патроны, затем, став у барьера спиной к манекену и глядя в поданное Полем старинное ручное зеркало с перламутровой ручкой, стал целиться. -- Cjmmencez!* [Начинайте!] -- властно крикнул Бертье. Ларсен нажал на курок, и шарик пинг-понга разлетелся вдребезги. -- Tres bien!** [Очень хорошо!] -- Режиссер положил на манекен второй шарик. Оскар снова прицелился. -- Реи! Огонь! -- скомандовал Поль, и пуля снова раздробила целлулоидный шарик. -- Теперь я буду класть шарик один за один, и ви без всякий команда стреляйт. Оскар, не снимая с плеча револьвера, выпустил подряд все семь пуль. -- 0-ля-ля! -- воскликнул француз. -- Ваша номер через неделя будет la grande attraction du jour!* [Гвоздь сезона! (Фр.)] Ми его назвайт: "Без промах!" Я закажу дваметровий афиш. Там будет женщина, пистолет и яблок.-- И, помолчав, добавил: -- Завтра repetition** [Репетиция (Фр.)] в то же время. Адье! С этого дня каждое утро, ровно в одиннадцать, в цирке гремели выстрелы. Обычно на репетициях Оскар разряжал три барабана, но Поль сказал снайперу, что в день дебюта и во все время гастролей Ларсен будет производить лишь семь выстрелов, с перерывом после каждого в полминуты. Накануне первого выступления с Оскаром был заключен контракт на крупную сумму, и в тот же вечер он увидел расклеенные по городу пестрые афиши со своим именем. Буквы на афишах были огромны, и это льстило самолюбию Ларсена. Проходя мимо зеркальной витрины цветочного магазина, он самодовольно улыбнулся своему отражению. Кто будет его партнершей, Оскара не интересовало,-- этим вопросом занимался сам Поль Бертье. Режиссер побывал в ателье парижских мод мадам де ля Гар и условился там с изящной манекенщицей мадемуазель Анель о ее разовых выступлениях в цирке. По решению директора и режиссера номер снайпера шел во втором отделении, после воздушных гимнастов и борцов, завершая вечернюю программу. В день дебюта Оскара Поль, как обычно, перед началом второго отделения проверил наличие всех актеров и борцов. Увидев в партере мадемуазель Анель, он тотчас же забыл о ней, так как никаких дополнительных указаний или замечаний ее присутствие на арене не требовало. Стой, как манекен, и только--вот и вся роль. Каково же было удивление режиссера, когда перед самым выступлением снайпера он вдруг узнал, что "девица-манекен" ушла из цирка, сказав старшему шталмейстеру, что выступать она не будет, так как в цирк пришел ее жених и заявил, что он хочет жениться на манекенщице, а не на акробатке. Выслушав тираду старшего шталмейстера, Поль сказал директору: -- Прошу меня извинять. Я буду ходить за кулис искать женщина. Через три минут слушайт выстрел мосье Оскар Ларсен. Дирижер, почувствовав какую-то заминку, взмахнул своей палочкой, и оркестр заиграл старинный гавот. На манеже неожиданно, вне программы, появилась скачущая на пони маленькая обезьянка. Проскакав несколько кругов, лошадка вместе со своей лохматой наездницей исчезла за бархатной портьерой, а на арене появилась актриса в сиреневом платье с блестками в сопровождении двух жонглеров. Они подбрасывали и ловили под музыку яблоки, то увеличивая, то уменьшая их число. Внезапно музыка умолкла. Клоуны перестали жонглировать. Один из них положил на голову актрисе яблоко. В оркестре раздалась тревожная барабанная дробь, и в ту же минуту с противоположной стороны арены появился Оскар Ларсен в полувоенном костюме, с револьвером в руках. Тысячная толпа замерла, Оскар поставил хромую ногу на барьер. Стоя спиной к партнерше, взглянул в зеркальце, прицелился и выстрелил через плечо. Кто-то хлопнул в ладоши. Барабанная дробь неожиданно смолкла. В цирке воцарилась гробовая тишина. И вдруг в эту тишину ворвался ураган. До сознания Оскара донеслись какие-то непонятные, нелепые и страшные слова: "Убили! Ее убили! Обезоружить убийцу!" Ларсен быстро обернулся и увидел на коврике лежащую с распростертыми руками женщину. Опилки вокруг ее головы все больше окрашивались в ярко-красный цвет. Люди с искаженными лицами бежали с балкона по узким проходам вниз, к арене, а им навстречу стеной вставали неведомо откуда появившиеся борцы и шталмейстеры. Казалось, через мгновение верхние и нижние волны людей схлестнутся и арена превратится в живое месиво, в груду борющихся тел. Но в это мгновение Поль Бертье вскочил на барьер литерной ложи бельэтажа и, балансируя на нем, как на канате, крикнул: -- Свет! Выключайт свет! В ту же секунду цирк погрузился в темноту. Кто-то взял Оскара за рукав и сказал: -- Идите со мной за кулисы к клеткам. Иначе вас растерзают двуногие. Ларсен сразу узнал спокойный голос Бен-Али и пошел за ним в темноту по мягкой тырсе. Не успели Оскар с укротителем дойти до конюшни, как снова вспыхнул свет. Войдя в гримерную, Ларсен услышал отдаленный гул покидающей цирк толпы, свистки полисменов, гудки авто. Через несколько минут к нему в гримерную вбежал запыхавшийся директор. -- Как могло случиться, Ларсен, что вы промахнулись? -- спросил он взволнованно. -- Я не промахнулся, господин директор. Я стрелял по всем правилам. -- Несчастный! Вы не понимаете, что говорите! Вы попали ей в лоб, чуть повыше переносицы! -- Проклятый рефлекс! -- воскликнул Оскар. -- Ах, если бы Санга не была черной. -- Сумасшедший! -- крикнул директор и попятился от Ларсена к двери, как профессиональный укротитель, покидающий клетку хищного зверя. Когда Оскар в сопровождении полисмена проходил по коридору, ночной сторож уже гасил за кулисами огни. На арене было темно, лишь кольца, турники и трапеции, поднятые под самый купол, чуть светились холодным мертвым блеском. В цирке стояла тишина. Только за кулисами, почуяв запах свежей крови, металась в клетке тигрица да тихо плакал в своей гримерной старый клоун Чико-Чиколини. 1965 г.

ТАЛАНТ И ДОЛЛАР*

[Этот рассказ написан в соавторстве с писателем Ростиславом Валаевым.]
ичард Уайтинг шел по Бродвею. В этой части Нью-Йорка вечером, не глядя на часы, невозможно даже приблизительно определить время -- поздняя ночь сейчас или ранний вечер. Улица залита светом. Неба не видно. Ослепительные лучи световых реклам, пересекаясь яркими снопами, скрещиваются над головой. Названия боевиков и имена кинозвезд ежесекундно меняют цвет. Синие, красные и зеленые лучи взлетают в небо, порой закрывая слова, написанные в воздухе мощными прожекторами: "Пейте кока-колу". Свет рвется из витрин, струится из небоскребов, течет из многих плоскостей, углов, точек. Его слишком много, и, пожалуй, чтобы читать вечернюю газету, надо надеть темные очки. Манхэттен -- центральная часть крупнейшего в мире города -- имеет и свой центр, называющийся рокфеллеровским. Манхэттен по-индийски означает -- "там, где нас обманули". Несколько веков тому назад остров Манхэттен был куплен ловкими дельцами у вождей ирокезов за бесценок. В Манхэттене сосредоточено множество контор -- знаменитая Уолл-стрит. В узеньких улицах рокфеллеровского центра назначают встречи деловые люди, люди большого бизнеса. Порой тут решаются судьбы целых государств. Каждый метр земли здесь так дорог, что все дома растут вверх. Только достигнув головокружительной высоты во много десятков этажей, небоскреб становится рентабельным. Есть тут здания и по сто этажей, и более, но это уже следствие гигантомании. Ею заражены некоторые деловые люди Нью-Йорка. Из-за этих гигантских домов улицы центра похожи на горные ущелья, по обеим сторонам которых сгрудились скалы-небоскребы. Где-то далеко вверху видна узкая полоска неба, если ее не скрывает от глаз молочный отсвет реклам. С утра до позднего вечера эти ущелья запружены машинами различных марок, движущихся одинаково медленно. Машин так много, что они не могут развить сколько-нибудь заметной скорости и пешеходы передвигаются здесь быстрее, чем машины. У Ричарда Уайтинга не было ни хорошего автомобиля, ни даже приличного костюма. Жил он довольно далеко от рокфеллеровского центра, но любил этот "деловой" воздух, потоки света, сверкающие авто. Любил смотреть на изящных женщин, хорошо одетых мужчин, мечтая о том, что, быть может, и ему когда-нибудь повезет. Но пока фортуна не улыбалась Ричарду. В редкие хорошие дни, заработав случайно несколько долларов в порту или на вокзале, он позволял себе потолкаться с полчаса на Бродвее, поглазеть на счастливцев, подышать воздухом большого делового города. Отсюда Уайтинг ехал домой -- в район, где жили такие же бедняки-неудачники, как он, перебивающиеся в эти трудные времена случайными заработками. Когда приходили тяжелые мысли, Ричард утешал себя тем, что все же ему легче, чем многим его знакомым. У него нет семьи, детей, и он должен думать только о себе... Кроме того, в душе Ричарда жила тайная надежда. Иногда по ночам он писал небольшие рассказы. Правда, пока Ричард не заработал на этом ни одного доллара, но как знать, -- а вдруг когда-нибудь придет удача? Думая так, он всегда вспоминал своего любимого героя Мартина Идена. Кто знает, не выпадет ли счастье и ему, Ричарду Уайтингу? Есть на что надеяться, а это -- самое главное. Занятый своими мыслями, Ричард машинально свернул в узенький дворик, окруженный многоэтажными домами. В одной из квартир на двадцатом этаже он снимал у хозяйки-польки небольшую, очень скромно обставленную комнату. Всего в квартире было шесть комнат. Две занимала хозяйка с дочерью, служившей продавщицей в большом галантерейном магазине. Дочь Зося, двадцатилетняя девушка, всегда со вкусом одетая, вежливая и приветливая, как и большинство полек, с неизменной улыбкой на пухлых, чуть подкрашенных губах, была гордостью матери, пышногрудой варшавской пани. Ходили слухи, что в отсутствие дочери к ней иногда приезжает какой-то крупный бизнесмен на своем "кадиллаке". С квартирантами хозяйка была приторно любезной, если они вовремя платили, и резкой, грубой, если у жильцов в день платежа не оказывалось денег. Остальные три комнаты пани Ядвиги снимали одинокие жильцы: студент Джек Вурворт, Джо Паркер, человек лет тридцати пяти без определенных занятий, и Зосина подруга -- продавщица Бетти. Все жильцы были молодыми, здоровыми людьми, кое-как сводившими концы с концами. Вечерами в небольшой кухне, когда все приходили с работы и подогревали себе еду, часто слышался звонкий, веселый смех. Присутствие двух девушек заставляло мужчин придумывать занимательные историйки, острить и каламбурить. По вечерам, возвратясь домой, Ричард всегда с удовольствием присоединялся к веселой компании. Но сегодня он вернулся днем, так как денег на обед у него не было. Даже на чашку кофе и кусок яблочного пирога. "Пока соседи не пришли с работы, попишу немного", -- решил Ричард. Он уже давно усвоил, что на голодный желудок пишется лучше, чем на сытый. Уайтинг взглянул на жалкую мебель, увидел в помутневшем старом зеркале отражение своих взъерошенных волос, синеву усталых глаз, и чувство озлобления и безнадежности поднялось в душе. На письменном столе лежали пачки исписанных листков, а среди них большой конверт. Ричард тотчас понял, что в нем, очевидно, находится одна из возвращенных рукописей. Надорвав конверт и вынув рукопись, Ричард прочел на приклеенной к ней бумажке: "Для нашего журнала Ваш рассказ не подходит. Мы, к сожалению, лишены возможности рекомендовать его редакции "Кураре" для публикации. Примите уверения в глубоком к Вам уважении..." Обычный стереотипный, безжалостный ответ: смесь равнодушия и крокодильих слез. И какое неприятное название журнала! Ведь кураре -- это яд, употреблявшийся индейцами для отравления стрел. А в другой редакции лежат непрочитанными его рукописи уже целых три месяца. Это четверть года! Сколько сокровенных мыслей рождается в голове, взвешивается и отбрасывается, пока оттачивается и гранится фабула нового рассказа; с какой ювелирной тщательностью слова - жемчужины нанизываются на сюжетную нить. А когда, наконец, рассказ окончательно отшлифован, Ричард четко переписывает его и отправляет в одну из редакций. Затем в другую, третью... "Неужели все, что я пишу,-- размышлял Ричард,-- все мысли и слова мои действительно бездарны? Нет, не может быть. Так в чем же дело?.. В имени?" -- Уайтинг вздохнул тяжело и безнадежно. Вынув из стола последний номер журнала "Кураре", он перелистал его от первой страницы до последней и, убедившись в бездарности набивших оскомину комиксов и детективных рассказов, швырнул его на подоконник. Что же делать? Ведь если положить его "Кусты и зайцы" на чаши весов рядом с любым произведением из журнала "Кураре" или "Таванвач", то повесть его несомненно перетянет. Так почему же слабые, сомни тельные в литературном отношении произведения печатаются, а его рассказы не видят света? Все решают родственные связи, приятельские отношения и, конечно, деньги. В Америке как в Америке: все продается и все покупается! Так что же делать? Снова посылать повесть в другой журнал и ждать, ждать, ждать... "Но ведь я не могу больше ждать! Завтра не на что будет купить бумаги. А что, если пойти, встать на Бродвее и крикнуть разряженной толпе сытых бездельников: "Помогите бедному литератору, у которого редакторы не хотят читать рассказов!" Рассмеялся. По крайней мере оригинально! Вспомнив, что хозяйка квартиры пригласила его на чашку чаю, подумал: "Пойти, что ли? Все равно писать не на чем. Хоть бисквитов поем. Но что за идиотизм угощать молодого, здорового парня чаем с бисквитами! Никогда не догадаются предложить что-нибудь посущественнее. "Ох, уже эти мне пожилые дамы с загадочными улыбками и томными взглядами! Заранее знаешь, о чем они будут болтать: -- Ах, как я люблю литературу! Какое блаженство творить! --Вы счастливый человек, Ричард! Ах, как я вам завидую! Помните "Викторию"? Вот только забыла автора... Какая прелесть!" Впрочем, кто родился в болоте, тот по крайней мере обязан уметь квакать, -- вспомнил Уайтинг старинную пословицу, быстро переоделся и вышел из комнаты. Гости уже собрались. В теплой, залитой светом гостиной на диванах и в креслах, сверкая фальшивыми бриллиантами и нитками искусственного жемчуга, сидели близко друг к другу молодые и старые, красивые и некрасивые, но одинаково чего-то ждущие женщины. Мужчины в вечерних темных костюмах, прилизанные, с цветочками и жетонами в петлицах, изо всех сил старались развлечь дам. Молодые девушки, пытаясь показать свою эрудицию, вспоминали, в каком году была битва при Трафальгаре и которым по счету сыном был у Рембрандта Титус. Хозяйка подвела Ричарда к сидевшим на диване гостям и представила: -- Молодой литератор Ричард Уайтинг. Дамы ответили обворожительными улыбками. -- Вы писатель? Очень