Юрий Дружников. Тайна погоста в Ручьях
Источник: Русские мифы. Liberty, 1995.
Поездка была рискованная. Я хотел проверить одно свое подозрение,
связанное со смертью Велимира Хлебникова. Из Петербурга мы с женой выехали
ни свет ни заря. Густой туман долго, даже и с появлением солнца, не
рассеивался. Я старался вести машину как можно аккуратней, но это было
трудно на разбитой двухпутке, в грязи, оставленной тракторами, и дыме от
грузовиков. Вскоре увидели в кювете машину, врезавшуюся в дерево. В ней
сидели, как манекены, два трупа, мужчина и женщина. Через некоторое время --
перевернутая машина, тоже с погибшим водителем. Нескончаемый поток
транспорта и никакой дорожной службы.
Поселок Крестцы на реке Холова часах в двух от Новгорода по направлению
на Валдай и Вышний Волочок. Крестцы не лучше и не хуже множества таких же
старых российских поселений: болота, комары да несколько хрущоб. Но место,
известное по крестецкой белострочной вышивке, существующей там полтора
столетия. Удивительные геометрические узоры плели на льне мастерицы, а после
выдергивали ткань и оставались прорези. Хотелось бы поближе вникнуть в
захиревший и возрождающийся промысел, но дело поглотило нас целиком.
Куда деваться чужому человеку в Крестцах, когда на носу ночь? Хорошо,
что нашелся местный краевед, бывший учитель ремесленного училища, Павел
Гурчонок, который вызвался помочь и даже проводить, но, конечно, не на ночь
глядя. Нас с женой приютили, баньку затопили и накормили чем Бог послал.
Утром поедем. Дорога только частью асфальт, но сейчас, в августе, сухо.
У меня с малолетства интерес к Хлебникову. Бабка моя рассказывала, что
Хлебников близко сошелся с дедом: дед учился в Горном институте и бегал на
лекции по литературе в университет. Объединяли их интерес к спорам и
свойство ума, которое бабка называла инженерно-поэтическим. Они шатались по
Петербургу, точа лясы, потом голодные приходили домой, и бабка на сносях (ей
было 22) помогала прислуге кормить их.
Оба строчили стихи, причем дед -- консервативные, плавные, о любви, над
чем холостяк Хлебников посмеивался, но явился с букетом еловых веток на
крестины моей матери (она родилась 19 декабря 1908 года, стало быть,
крестины были чуть позже). На каждой ветке колыхался листок бумаги со
стихами. Жизнь деда закончилась в ноябре 17-го года: восставшие пролетарии
на ртутном руднике в Никитовке сбросили инженера в шахту, жену его с двумя
маленькими дочерьми выгнали из дому, а дом сожгли. Сгорели и листки со
стихами Хлебникова, и письма, и весь дедов архив.
Начало его конца
Смерть витала и над Хлебниковым. Война и революция оставили его в
живых, но ненадолго. Думаю, такой человек, как он, в подобных условиях
теоретически не мог долго прожить. Сам он писал: "Вступил в брачные узы со
Смертью и, таким образом, женат". Дед Хлебникова умер в Иерусалиме, дядя
эмигрировал в Новую Зеландию. Генетическая тяга к дороге была у него в
крови, как у Пушкина. Социальная буря закрутила его: казармы, баржи,
психушки, товарняк, госпиталя. Он метался, объявляясь то в Петербурге, то в
Москве, то в Баку, то в Астрахани, то в Харькове. Хулиганил: звонил в Зимний
дворец и материл Керенского. А затем хвастался перед приятелями, -- иначе,
если никто не узнает, какой резон в подобных забавах? "Человеком вне быта"
назвал Хлебникова его биограф Степанов.
В 1918 году Хлебников с поэтом Дмитрием Петровским сочинили "Декларацию
творцов", с которой обратились в Совнарком, заявляя, что "все творцы: поэты,
художники, изобретатели -- должны быть объявлены вне нации, государства и
обычных законов. Им должно быть предоставлено право бесплатного проезда по
железным дорогам и выезд за пределы Республики во все государства мира.
Поэты должны бродить и петь". Тогда за мечты еще не сажали. А в реальности
Хлебников видит и описывает покойницкую, в которую свозят трупы погибших во
время революционной заварухи в Москве. "Первая заглавная буква новых дней
свободы, -- пишет он, -- так часто пишется чернилами смерти". От этой его
мысли и сегодня поеживаешься.
Из голодной Москвы он метнулся в Харьков, где жил его приятель Григорий
Петников и семейство Синяковых. Хлебников уже послужил в армии Красной,
которая вошла в Персию, пытаясь сделать там революцию. Числясь при охране
штаба, лежал он целые дни на берегу моря да купался. А потом и вовсе отстал
от отряда. Догнал он своих через месяц, вволю нагулявшись и возвратясь в
Баку. Как вспоминал Маяковский, Хлебников вернулся из Персии "в вагоне
эпилептиков, надорванный и ободранный, в одном больничном халате".
В город вошли белые, начался набор в их армию. Перед тем как забрать
Хлебникова в солдаты, его направили в психиатрическую больницу. Из нее он
пишет Петникову: "Пользуйтесь редким случаем и пришлите конверты, бумагу,
курение, и хлеба, и картофель". А через полгода сообщал О.М.Брику: "В общем,
в лазаретах, спасаясь от воинской повинности белых и болея тифом, я пролежал
4 месяца! Ужас!".
Рита Райт вспоминала, как увидела неприкаянного, оборванного, всегда
голодного поэта и как из ненужных парусиновых занавесок она с подругой шила
ему брюки. Он был обрит после двух сыпных тифов. В апреле 20-го Есенин и
Мариенгоф приехали в Харьков выступать и согласились совершить на сцене
ритуал посвящения Хлебникова в Председатели земного шара. Лишь к концу этого
обряда босой Хлебников, на которого напялили шутовскую белую рясу, понял,
что коллеги устроили балаган на потеху публике. А он-то полагал, что это
серьезно, и ужасно расстроился.
Жил он один, в полутемной комнате, куда влезали через разрушенную
террасу. В комнате был матрас без простыней и подушка, "наволочка служила
сейфом для рукописей и, вероятно, была единственной собственностью
Хлебникова".
В конце декабря 21-го Хлебников вернулся в Москву, жил в студенческом
общежитии ВХУТЕМАСа. Весной 22-го прошли два вечера в Клубе Всероссийского
союза поэтов с его участием. Он пытался хоть что-нибудь опубликовать, но в
редакциях наскоро написанные обрывки бумаги, которые он вытаскивал из-за
пазухи, не рассматривали всерьез. Его все чаще принимали за "чайника".
Когда Хлебников умер, Маяковский писал о нем (почему-то в настоящем
времени): "Практически Хлебников -- неорганизованнейший человек. Сам за свою
жизнь он не напечатал ни строчки". Друзья его Д.Бурлюк и А.Крученых
склеивали отрывки стихов, подчас путая начала и концы. К корректуре его
нельзя было подпускать, потому что он все зачеркивал и писал параллельные
тексты. Хлебников сам уполномочивал приятелей делать эту странную работу: вы
"имеете право изменять текст по вкусу, сокращая, изменяя, давая силу
бесцветным местам. Настаиваю. Посмотрим, что из этого выйдет".
Сохранились последние письма Хлебникова, в которых он, хотя и полный
творческих планов, похоже, уже отрывается от грешной земной жизни. "Я
добился обещанного переворота в понимании времени, захватывающего область
нескольких наук..." Это из письма В.Э.Мейерхольду.
Об открытом им "основном законе времени, в котором происходят
отрицательные и положительные сдвиги через определенное число дней",
сообщает он 14 марта 1922 года своему приятелю художнику Петру Митуричу:
"Когда будущее становится благодаря этим выкладкам прозрачным, теряется
чувство времени, кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения
будущего. Чувство времени исчезает, и оно походит на поле впереди и поле
сзади, становится своего рода пространством". И чуть ниже в том же письме
распоряжение: "Мысленно носите на руке приделанные ремешком часы
человечества моей работы и дайте мне крылья вашей работы, мне уже надоела
тяжелая поступь моего настоящего".
Для нас он остается просветленным, мудрым гением; некоторые его стихи,
естественные, как дыхание, звучат, неким озарением:
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды -- невод, рыбы -- мы,
Боги -- призраки у тьмы.
Так просто связать воедино сущность бытия может только большой поэт. А
живет он наподобие голодной бродячей собаки, и, похоже, жизнь ему надоела.
До смерти ему остается 106 дней.
Но матери он пишет просветленно и реалистично: "Я по-прежнему в Москве
готовлю книгу, не знаю выйдет (ли) она в свет; как только будет напечатана,
я поеду через Астрахань на Каспий; может быть, все будет иначе, но так
мечтается". Далее следует блистательное, будто сегодня увиденное, описание
города: "Москву не узнать, она точно переболела тяжелой болезнью, теперь в
ней нет ни "Замоскворечья", ни чаев и самоваров и рыхлости, и сдобности
прежних времен! Она точно переболела "мировой лихорадкой", и люди по
торопливой походке, шагам, лицам напоминают города Нового света".
О своем бытье Хлебников сообщает матери грустно: "Мне живется так себе,
но в общем я сыт-обут, хотя нигде не служу. Моя книга -- мое главное дело,
но она застряла на первом листе и дальше не двигается. О мне были статьи в
"Революции и Печати", "Красной Нови", "Началах". Якобсон выпустил
исследование о мне... Около Рождества средним состоянием делового москвича
считалось 30-40 миллиардов; свадьба 4 миллиарда. Теперь все в 10 раз дороже,
2 миллиона стоит довоенный рубль, на автомобиле 5 миллионов в час.
Что же все-таки происходило с Хлебниковым? Его знали и ценили, но в
последние месяцы от него отошли: одни потеряли интерес, другие испугались
городского сумасшедшего, каким он казался, стал, а может, и был всегда. Он
хронически голодал, его мучили приступы малярии. Из немногих верным ему до
конца остался Петр Митурич.
Он переписывался с Хлебниковым до этого. Обсуждали летательный аппарат
"крылья". Одно время бездомный Хлебников у Митурича жил. От голодной
городской жизни Митурич отправил семью в деревню в Новгородской губернии:
жена его Наталья Константиновна нашла там место учительницы, с ней были сын
и дочь.
Момент важный, потому что Митурич был на грани развода с женой и
второго брака -- с сестрой Хлебникова Верой. Вера Владимировна тоже была
художницей, училась два года в Париже, где ее застала мировая война. В
1916-м она добралась через Италию в Астрахань к матери, а после с матерью
перебралась в Москву. Уже после смерти брата она вышла замуж за Митурича,
который оставил первую жену, и родила ему сына. С Маем Петровичем Митуричем
мы пообщаемся.
Хлебников, изнемогший от тяжестей быта, в мае 1922 года собрался к
родне в Астрахань -- отдохнуть и полечиться. Денег на дорогу у него не было.
Митурич сумел по блату через родственников оформить ему командировку на
какую-то революционно-пропагандистскую работу с бесплатным проездом по
Волге. До отъезда оставалось две недели. Решили отправиться на это время в
деревню. Хлебников тащил две тяжелых, набитых рукописями, наволочки.
Бродяга, привыкший ночевать на железнодорожных вокзалах, двигался к своей
последней станции на этой планете.
Как он умирал
От железнодорожной станции Боровенка шли они километров сорок по
весенней распутице лесами и болотами, съедаемые комарами и увязая по колено
в грязи, до деревни Санталово. Устроились в школе -- большой крестьянской
избе, точнее в ее половине, предназначенной для учительницы -- жены Митурича
с детьми. Приехал сюда Хлебников не на дачу, а, как и сейчас опять делают
горожане, чтобы спастись от голода, внял советам поддержать тающие силы на
свежем воздухе и молоке. Оставалось ему жить сорок три дня. Погода настала
теплая и солнечная, Хлебникову сделалось лучше.
Он уходил в лес или к реке, где ловил удочкой рыбешку или просто лежал
на солнце, глядя на облака. "Велимир чувствовал себя хорошо, -- записал
Митурич. -- Жаловался один или два раза на ознобы, но пароксизмы скоро
проходили... Но стало заметно, что Велимир больше держится около дома,
больше сидит за столом и пишет". Последние стихи Хлебникова полны отчаяния:
непризнанный пророк, оторванный от реальности, никому не нужный в "диком
скаче напролом", как он назвал революцию, видит свою близкую кончину.
И вот мы в Санталове -- всего километров двадцать от Крестцов, даже
плохонький асфальт есть, но деревни Санталово практически не существует.
Разбежалась она еще в коллективизацию, осталось несколько дворов. В школе
выбили окна. Евдокия Лукинична Степанова в 22-м была уже замужем. Она на
похоронах Хлебникова не присутствовала: у нее самой в тот момент маленькая
дочка умерла. Но она знала гостя и помнит. Муж ее Алексей помогал копать
могилу. Сын, тоже Алексей, был тут одно время председателем колхоза. Давно
бы уже уничтожили тут и церковь и все памятные места, да остерегался он
матери.
-- Всю деревню разграбили, пожгли, -- вспоминает Степанова. -- Какой
хлеб у нас тогда был! А сейчас? Мужа у меня ножом пырнули в 27-м, и я
осталась с двумя детьми. В коллективизацию лошадь у меня забрали, и она в
колхозе сдохла.
"Лежит деревенька на горке, а в ней хлеба ни корки". Но это уже не
Степанова, а Даль. Прочитал я в книге у московского критика Михаила
Лобанова, побывавшего тут в конце семидесятых, что увидел он в окно школы
скамью, подпирающую потолок, чтобы не рухнул.
-- Подсочинил с три короба Лобанов, -- заметил наш провожатый Гурчонок.
-- Про мемориальную надпись на стене в школе, что здесь умер Хлебников.
Описал баньку, которой уже давно не было, имена перепутал.
Мы стояли возле места, где была школа: ее давно растащили на дрова,
часть фундамента и яма остались. И еще углубление на пригорке от бывшей
баньки -- в мусоре и сорной траве по пояс.
Хлебников подарил Степановым рукописную книгу, но где она, Евдокия
Лукинична не помнит.
-- Прожил он в деревне дней пятнадцать, -- вспоминает Степанова. -- Я
его стеснялась. Был он желтый. Кашлял. Люди думали, у него чахотка. Никто к
нему не приезжал, да мало кто говорил с ним. Вскоре у него отнялись ноги, и
он не смог передвигаться. Помочь ему не могли. Плохо ему стало, и попросил
он, чтобы отвезли в больницу. 1 июня отыскали подводу и отвезли его в
больницу в ближайший городок Крестцы. Пробыл там какое-то время, но долго
его не держали.
Последнее письмо Хлебникова дрожащей от слабости рукой без даты из
больницы А.П.Давыдову:
"Дорогой Александр Петрович!
Сообщаю Вам, как врачу, свои медицинские горести.
Я попал на дачу в Новгородск. губер., ст. Боровенка, село Санталово (40
верст от него), здесь я шел пешком, спал на земле и лишился ног. Не ходят.
Расстройство /неразборчиво/ службы. Меня поместили в Коростецкую "больницу"
Новгор. губ. гор. Коростец, 40 верст от железной дороги.
Хочу поправиться, вернуть дар походки и ехать в Москву и на родину. Как
это сделать?".
Коростец -- это, конечно же, Крестцы. И тот факт, что из больницы пишет
он доктору в Москву, печален.
Он в плохом состоянии. "Издатели под видом брата приходят ко мне в
больницу, чтобы опустошить, забрать рукописи, издатели, ждущие моей смерти,
чтобы поднять вой над гробом поэта. И по нескольку лет заставляли валяться
стихи. Будьте вы прокляты!". У него были галлюцинации. Никто к нему в
больницу не приезжал, понятия не имели, где он и что с ним. То, что
записывал, он прятал в наволочку и спал на ней. Насчет того, что они ценить
умеют только мертвых, правда, сказанная мягче и весомее другим поэтом.
В больнице ему стало еще хуже. Врач констатировал очевидное: отек тела
и паралич. Еще три недели мук, ибо в больнице никак его не лечили. По другим
источникам, у него еще был туберкулез в открытой форме, гангрена, но это
домыслы. Начались пролежни, никто за ним там не ходил, не ясно даже, кормили
ли. Митурич раздобыл телегу и увез полуживого поэта обратно в Санталово.
Говорят, морские слоны уходят из стада в морскую пучину, когда
предчувствуют близкую смерть. Особая порядочность этого человека сказалась в
критический момент его жизни. За полмесяца до смерти тяжело больной поэт
попросил, чтобы его перенесли в заброшенную баню, чтобы не заразить
обитателей дома, в особенности детей.
-- Муж мой говорит, -- продолжает Степанова, -- сосед Хлебников
просится в баню, давай его перенесем. Хлебников сам попросился в баню, чтобы
не заразить хозяев. Положили его в баньке. Муж ходил, подкладывал ему
соломки. Перед смертью больной попросил, чтобы ему васильков букет принесли.
28 июня 1922 года Хлебников в этой баньке умер. Возможно, малярия
привела к сердечной и почечной недостаточности, но это наши сегодняшние
домыслы. Умер, и все тут. Последнее слово, произнесенное им в этом мире,
было "Да-а-а..." Страшно сказать: смерть привела сумбурную жизнь поэта в
порядок.
Узнали старики, стали гроб делать. Положили его в гроб и сразу
поставили гроб на телегу, повезли. От Санталова, где стояли когда-то школа и
та банька, до погоста в Ручьях часа два ходу. За телегой, на которой стоял
гроб, брела кучка людей -- пятеро мужчин и одна женщина.
-- Муж мой пошел хоронить, -- вспоминает Степанова. -- Провожало гроб
шестеро: Митурич с женой Натальей, Иванов Василий, Лукин, Богданов и мой
Алексей. Никого из них в живых нынче нету.
В Ручьи мы приехали на машине окольным путем. Старая дорога мимо озера
Маковское, где на холме было барское имение, заросла. А у подножия холма
сходятся две маленькие речки -- Аньенка и Олешня. Хлебников туда ходил
гулять, там тогда форель водилась.
На погост нас повела баба Саша -- Александра Ивановна Сродникова. В
похоронах тогда она не участвовала, но жила рядом с кладбищем и
присматривала за могилами. Кладбище -- заросшее и неухоженное, укрытое
могучими деревьями от непогоды, церковь разорена, но кругом чисто, красиво и
спокойно.
Привезли гроб на погост Ручьи, который позже оказался в центре колхоза.
Тихо опустили в могилу под сосной, даже поспешно -- без слов, без торжества,
без ритуала. На сосне Петр Митурич высек имя: "Велимир Хлебников". Потом
посадил возле холмика рябину и две березы. Кто-то уже в наше время поставил
досточку с датами жизни и смерти.
Пошли по высокой, никогда не кошенной полувысохшей траве между
могилами, среди которых и последнее пристанище Председателя земного шара.
Могила Хлебникова заросла пышной крапивой, руки и ноги у нас вспухли
волдырями. Вот и дерево.
Кора на сосне слезится смолой. Фамилии Хлебников не видно. Но имя
Велимир чудесным образом не заросло, хотя и почернело, так что едва можно
догадаться, если знаешь. Степанова давеча сказала, Хлебников, мол, завещал,
чтобы на могиле его лежал букет васильков, и их ему регулярно клали.
Гурчонок уверен, что это придумано для красоты. Если даже и сказал что-то
Хлебников насчет васильков, то собирать и носить, да еще регулярно, было
некому.
На листке бумаги, хранящемся в ЦГАЛИ, рукой Петра Митурича начертано:
"Утром в 7-8 час. 27.VI на вопрос Федосьи Челноковой, "трудно ли ему
помирать", ответил "да" и вскоре потерял сознание. Дышал ровно со слабым
стоном, периодически вздыхая глубоко. Дыхание и сердце постепенно ослабевало
и в 9 ч. 28.VI прекратилось". Чуть ниже нарисован гроб с надписью по боку
"Первый Председатель Земного Шара Велимир Хлебников" и дописано: "Опущен в
могилу 1 1/2 глубиною на кладбище в Ручьях Новгор. губ., Крестинского уезда,
Тимофеевской вол., в левом заднем углу у самой ограды между елью и сосной.
П.Митурич".
Обратите внимание, что могила вырыта была мелкая: полтора аршина -- это
чуть больше метра.
Митуричу осталось хлебниковское наследие: две грязных наволочки,
набитые обрывками бумаги. Он запечатлел в рисунках смерть Хлебникова и
послал в журнал "Всемирная иллюстрация", где их напечатали. Большинство
рукописей поэта, которые, как писала Лиля Брик, он легко терял или оставлял
где ни попадя в своей собачьей жизни, пропали.
Молча мы возвращались с погоста. Вокруг тьма: ни огня, ни встречного
человека. В Крестцах познакомились со школьной учительницей. Она вообще
ничего не слыхала про Хлебникова, ей не до этого, не говоря уж о детях.
Стихов Хлебникова в окрестных библиотеках не нашлось.
Смерть как путь в бессмертие
У Хлебникова было чувство смерти. Всю сознательную жизнь он о ней
думал. "Я чувствую гробовую доску над своим прошлым. Свой стих кажется мне
чужим". Не раз обращали внимание, но никто еще не объяснил роковую цифру 37,
завершающую жизнь больших русских поэтов, начиная с Пушкина. Жизнь
Хлебникова тоже оборвалась на 37-м году. В автобиографии он написал: "В 1913
году был назван великим гением современности, какое звание храню и по сие
время". Пошутил или самоуверенно констатировал факт?
Он написал эпитафию себе, которую, конечно же, проигнорировали. "Пусть
на могильной плите прочтут: он вдохновенно грезил быть пророком". Нет, он не
считал себя пророком, как некоторые другие русские самоуверенные писатели,
он лишь мечтал быть им -- большая разница! Он называл себя "усталым
лицедеем", а людей -- "мыслящими пчелами".
В 12-м году Хлебников спрашивал: "Не следует ли ждать в 1917 году
падения государства?" Предлагал закончить великую войну полетом на Луну.
Возможно, просто потому, что рифмовались "война" и "луна". Человек, который
называл себя безусловным материалистом, был чистым идеалистом.
В каком-то смысле он анархист, бродяга, бездомный. Дважды лежал в
психушках, жил под красными и под белыми. Кто же он: гений, графоман,
сумасшедший? По-видимому, и то и другое, и наверняка немножко третье.
Напомню стихи "Гроза в месяце Ау!", -- кажется, любой трехлетний ребенок
такие создаст:
Пупуопо! Это гром.
Гам гра гра рап рап.
Пи-пипизи. Это он.
Бай гзогзизи. Молний блеск.
Пошлите такое стихотворение в любое издание мира -- его не опубликуют.
А ведь так же играл звуками, например, Чуковский: "Это че, это ре, это
паха...". И, конечно, Хармс с обэриутами. И вся так называемая поэзия
минимального выражения. Но -- тот же Хлебников тогда же сочиняет и
политпросветную дребедень для РОСТА:
От зари и до ночи
Вяжет Врангель онучи,
Он готовится в поход
Защищать царев доход. И т.п.
Сергей Городецкий назвал Хлебникова вождем и зачинателем футуризма, что
разозлило, задев самолюбие, здравствовавших поэтов. Все они хотели считаться
зачинателями, и это можно понять. Но он был самый странный из них.
"Я хотел найти ключ к часам человечества, быть его часовщиком и
наметить основы предвидения будущего", -- цитировал журнал неопубликованные
тогда "Доски судьбы". При этом журнал сообщил, что хотя Хлебников предсказал
на 22-й год крупные успехи советской власти, он среди прочего --
"средневековый искатель философского камня, алхимик слова и цифры".
Городецкий сам был из первых акмеистов и организаторов "Цеха поэтов", а
в сталинское время ему пришлось переделывать текст либретто известной оперы
Глинки, в том числе слова "Славься, славься, наш русский царь" на "Славься,
славься, наш русский народ" и заниматься прочими сомнительными вещами, чтобы
выжить.
Космический утопизм бродил в воздухе, Хлебников шел за Николаем
Федоровым. Философские время и судьба -- центральные мотивы Хлебникова, но
реальное время и реальная судьба не отпустили ему времени проникнуть в эти
две тайны. Он пытался проникнуть в тайну искусства, но когда это ему не
удавалось, получалась банальность: "Слово особенно звучит, когда через него
просвечивает иной, "второй смысл", когда оно стекло для смутной, закрываемой
им тайны, спрятанной за ним...". Да, Хлебников так писал, но это было
давным-давно известно.
Великий путаник мысли, Хлебников смещал логику, и, читая его, мы не
знаем, восхищаться непонятной мудростью или спокойно отбросить очередную
прочитанную глупость. Вот, например: "Духовная наука получит великое
значение, потому (что) будет изучено, каким образом лень одного будет
помогать труду многих". Но может, это не то, и не другое, а ирония, ибо
Хлебников прибавляет: "Таким образом будет оправдан лентяй, потому что его
работа сердца направлена на повышение общей трудовой радости".
Обратите внимание: в этой фразе видится проза Платонова. Итак, провидец
Хлебников предчувствовал, что лень в советской стране соединится с трудом и
появится ленетруд (его слово, к которому, между прочим, хорошо
подверстывается и слово "Ленин").
"Королем времени" и "задумавшимся аистом" назвал его Бенедикт Лившиц.
Он был рассеян "высшей рассеянностью", как писал о нем М.Матюшин. Тынянов
говорил, что Хлебников был "новым зрением" в поэзии ХХ века. В
"будетлянской" книге "Учитель и ученик" Хлебников, по его словам, "задумал
мыслью победить государство". В итоге вычислений закономерностей мировой
истории поэт предсказал падение Российской империи.
После революции показалось, что он ясновидец. А теперь видим, что
империя просуществовала еще три четверти века. Разрушилась на наших глазах,
но до разумного ли конца? И нет новых Хлебниковых, чтобы предсказать ее
путь.
Хлебников пытался совершенствовать русский лексикон, и делал это широко
и с блеском. Мандельштам писал: "Хлебников возится со словами, как крот,
между тем, он прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие". Кубизм и
вообще экспериментирование в живописи оказало на кубофутуристов несомненное
влияние. Впрочем, Хлебников усматривал корни этого влияния в фольклоре,
говорил, что это "русское умничество, всегда алчущее прав".
Некоторое математическое образование дало Хлебникову идею увязать
словотворчество с математикой: "И хитроумные Эвклиды и Лобачевский не
назовут ли одиннадцать нетленных истин корни русского языка? В словах же
увидят следы рабства рождению и смерти". Оставим в стороне изумительную
безграмотность. Трудно, однако же, найти в этих мыслях хоть какую-то научную
серьезность.
Но -- хлебниковская "новоречь" вдохновляет на поиски, на языковые
эксперименты. Он играет словами, как жонглер высшей квалификации. Автор у
него -- словач, критик -- судри-мудри, поэт -- небогрез или песниль,
литература -- письмеса. Актер -- игрец, игрица и даже обликмен. Театр --
играва, труппа -- людняк, представление -- созерциня, драма -- говоряна,
комедия -- шутыня, опера -- голосыня, бытовая пьеса (soap-opera?) --
жизнуха.
Рискну попрактиковаться "по Хлебникову". Вчера я был в играве на
созерцине. Поставили говоряну "Три сестры" словача Чехова, замечательного
мастера письмеса и тонкого песниля. Судри-мудри отмечали в рецензиях, что
людняк работал вдохновенно. Обликмены и (легко пойду сам по методу учителя)
обликвумены раскрылись в новой толковалке (по-старому -- трактовке)
сценобосса или сценохоза (т.е.режиссера), почувствовавшего всю небогрезность
этой жизнухи.
Вот как это звучит три четверти столетия спустя. Наверное, не пришло
время для реализации такого языка, а может, и никогда не придет. Впрочем,
попробуйте продолжить эксперимент, коли есть вдохновение. А ведь это только
начало. Хлебников призывал к созданию "языка мысли" и "всеобщего", или
"звездного", языка.
Каковы результаты в борьбе "классического мифотворца" Хлебникова против
поэтических канонов? Маяковский очень точно оценил Хлебникова: у него было
сто читателей, пятьдесят из них называли его графоманом, сорок читали и
удивлялись, почему из этого ничего не получается, и только десять любили
этого Колумба новых поэтических языков. Ефим Эткинд считает, что "идеи
Хлебникова оказались богаче его творчества". А вот в том же сборнике,
посвященном Хлебникову, мнение Жолковского: "Несмотря на гениальность
Хлебникова, а, может быть, именно ввиду ее масштабов и экстремизма эта
попытка, утопическая, "графоманская" уже в своем замысле, пока что не
привела к успеху".
Его "Лебедня будущего" -- государство поэтов и ученых, Председателей
Земного Шара, в котором осуществится мировая гармония. В 17-м они с
Петниковым назвали себя Правительством Земного Шара. Вдвоем подписали они
воззвание председателей земного шара. Григорий Петников, сподвижник Гастева,
дожил до эпохи "развитого социализма".
Помню встречи с Петниковым в Крыму в 60-х, где он жил, став с возрастом
и по обстоятельствам правильным советским поэтом. Колесо подмяло его, и от
греха подальше следовало забыть шалости молодости. В 94-ом исполнилось сто
лет со дня рождения Петникова. Известная фотография Хлебникова (загляните,
например, в Краткую литературную энциклопедию) в действительности бесстыдно
отрезана от их совместного фото с Петниковым.
Хлебников с Петниковым пытались привлечь к подписанию воззвания
Маяковского, Бурлюка и Горького, но те, видимо, почувствовали перебор и
отстранились. А за год до этого Хлебников писал о себе одном: "Я постепенно
стал начальником земного шара". Но потом стал более демократичен, избавил
мир от своей диктатуры. 30 января 1922 года, за полгода до смерти,
Предземшар в одиночку подписал "Приказ Председателей земного шара", который
закончил словами: "Скучно на свете". И поставил подпись: Велимир Первый.
Не для него одного Октябрьская революция пришла в виде смерти. Но он
как в воду глядел. Дорогим путем получил он свободу. Не в этом ли смысл
загадочного его завещания, оставшегося не выполненным: "Пусть на могильной
плите прочтут: он боролся с видом и сорвал с себя его тягу". В 20-м он
присутствует на представлении в Ростове-на-Дону своей пьесы "Ошибка смерти".
На сцене лихорадочная пляска двенадцати мертвецов.
В отличие от Петникова или Городецкого Хлебников, уйдя в смерть,
остался таким, каким хотел быть. Живи он дольше, что бы с ним сделали? А он
умер и перехитрил и агитпроп, и Лубянку. Этого допустить не могли, и
гениальный хаос Хлебникова начал приводиться в советском литературоведении в
нужный порядок.
Посмертные игры
После смерти судьба его творений не стала счастливее. Даже Маяковский,
который раньше защищал его, услышав о намерении Ю.Тынянова и Н.Степанова
издать полное собрание сочинений Хлебникова, ревниво воскликнул: "Бумагу --
живым!" В пятидесятых Степанов с грустью рассказывал это нам, верным ему
студентам. Как это до боли знакомо в российском контексте: поделиться местом
на Парнасе -- это еще куда ни шло, а вот бумагой -- ни за что!
По всем правилам "утопический космист", "творянин", чего только не
натворивший поэт, осуждавший технику и прогресс, Хлебников должен был быть
отвергнут соцреализмом. А он, в отличие от многих, более конформных, не
подвергался остракизму. Думается, причины этого две: он воспевает, хотя и
хаотично, будущее всемирное братство (а мыслей по части такой мифологии
всегда не хватало), и -- он быстро умер.
"Мы слишком мало думаем о Хлебникове как советском поэте, -- пишет
Д.Мирский. -- Между тем Хлебников -- один из самых ярких примеров огромного,
плодотворного действия Октября на творческое развитие большого поэта". К
восторгам этого известного литературоведа приходится вообще относиться
осторожно. Эмигрант, вступивший в Британскую коммунистическую партию, а
затем возвращенец в СССР, сгинувший в лагерях, был в оценках противоречив.
Но такой взгляд почти затвержен. Я бы отметил обратное: Октябрь потреблял
поэта в качестве полуфабриката для своих целей.
Подверстывание Хлебникова под соцреализм происходило следующим образом.
Часто цитировались, например, его стихи: "Язык любви над миром носится" и
"Вам войны выплевали очи" и добавлялась от комментатора якобы хлебниковская
мысль: "Любовь -- суть революции, война -- суть старого мира". Но и
порядочные исследователи понимали: не было другого пути спасти наследие
поэта от власти.
То, что он оказался не затоптанным, заслуга его более организованных
знакомых: Маяковского, Асеева, Пастернака и преданных делу литературоведов,
прежде всего Юрия Тынянова и Николая Степанова. Политически наивного
Хлебникова можно сохранить только одним путем, представив его борцом за
пролетарское дело. Так Степанов и писал: произведения "выражают
непоколебимую веру Хлебникова в правоту революции". Как-то, давно еще, я
спросил одного старого писателя-сидельца: "Зачем добровольно кричали "Слава
Сталину!" даже в лагерях? Зека ответил: "Видите ли, тогда это было, как,
проходя возле церкви, перекреститься".
"Хлебников без колебаний связал свою судьбу с революцией, она стала
основной темой, главным содержанием его творчества", -- декларировал
Степанов. Сегодня к такого рода пассажам становишься терпимее. Ведь с этим
заведомо пошлым гарниром удавалось публиковать многие экзерсисы, хотя,
конечно, далеко не все и не всегда. Например, Степанов пересказывает
Хлебникова, у которого "вслед за войной идут ее спутники -- голод, разруха,
сыпняк". Под соусом Первой мировой войны это проходит. Но у Хлебникова-то
другая война, конечно же, гражданская. Кто ее развязал? Разве не ясно
читателю, что голод, разруху, сыпняк породили большевики?
Хлебников был слабостью Степанова. В трудное для литературы время он
сохранял часть хлебниковского архива. Будучи его студентом, я бывал у
профессора Степанова дома. Его слегка дебильный сын Леша у нас учился. Жили
они на Хорошевском шоссе, на углу Беговой. Квартира без пустых стен: в
коридорах, на кухне, даже в уборной полки с книгами с полу до потолка. Книга
Степанова о Хлебникове, которую он писал чуть ли не всю жизнь, вышла после
смерти Степанова в катастрофически урезанном виде (редактор М.П.Еремин), и
не знаю, сохранилась ли рукопись.
Пытались пошить на пользу социализма и "новую мифологию" Хлебникова, и
его самого. Подчеркивалось, к примеру, осуждение Хлебниковым западной
цивилизации и прославление провиденциальной роли России, объединяющей Запад
и Восток. Многократно писалось, что поэт предсказал крупные успехи советской
власти в 22-м году, когда начался НЭП. Но успехи эти не коснулись самого
Хлебникова.
В официальной краеведческой литературе, как водится, стали подправлять
образ поэта: оказывается, он приехал в деревню с просветительской миссией --
работать учителем, а умер в больнице под надзором врачей. В другом сочинении
миф об отеческой заботе советского государства зазвучал еще более весомо:
"Всевозможные меры, предпринятые А.В.Луначарским и друзьями поэта, не смогли
спасти больного".
"Каменная баба"
Как-то позабылось, что культ смерти пришел в Россию с большевиками: "И
как один умрем в борьбе за это". Восхитительная задача, но если все умрут,
кто будет жить в светлом завтра? Тем не менее Ленин приказал сделать так,
чтобы часы на Спасской башне регулярно играли похоронный марш, и ежедневно
выходил под этот марш на прогулку вокруг могилы Инессы Арманд, которую
почему-то положили в яму вместе с восторженным американцем Джоном Ридом.
Может быть, чтобы Крупская не ревновала?
Новая власть быстро выяснила, что мертвыми легче манипулировать. Ленин
не предполагал, что его бренное тело не будут хоронить вообще, а выпотрошив
внутренности, станут периодически наводить марафет и переодевать, чтобы
вождь продолжал работать на новую власть. Началась кампания по уничтожению
старых кладбищ и перемещению могил полезных людей.
В 1924 году по вполне понятным причинам решили перезахоронить рядом с
Лениным Карла Маркса, покоящегося в Лондоне. На памятник Марксу, несмотря на
катастрофическое положение в стране, советское правительство выделило
полмиллиона долларов. Вопрос казался решенным, но внук основоположника
коммунистического вероучения категорически отказался дать разрешение на
перевоз останков своего знаменитого деда в Москву и даже заявил, что причина
-- в измене советских лидеров марксизму.
Мне скажут: перезахоронения приняты во всех цивилизованных странах, и
единых правил нет. Я не только соглашусь, но и сам приведу примеры. Бабушка
Лермонтова, получив разрешение властей, послала крепостных на Кавказ, отрыть
убитого внука и доставить гроб в Тарханы. Я спускался в склеп, чтобы
прикоснуться к этому гробу, и побывал в Пятигорске, где стоит памятник на
месте первоначальной могилы. Жуковский и Чехов умерли в Германии и, согласно
их воле, перевезены. Жуковский похоронен в Александро-Невской лавре возле
Карамзина, Чехов на Новодевичьем. Бывало, тело по завещанию раздваивалось:
Шопен похоронен на кладбище Пер-Лашез в Париже, а сердце его замуровано в
варшавском костеле Святого Креста.
В тридцатые годы мания перезахоронения останков великих людей стала
частью советского государственного плана монументальной пропаганды. По сути
кампания напоминала коллективизацию сельского хозяйства, заимствованную из
сюжета "Мертвых душ". Вместо того, чтобы привести в порядок кладбища, многие
из них разорили, а Новодевичье, которому повезло, расширили и сделали
показным.
"Я бы хотел, -- писал Гоголь в завещании, -- чтобы тело мое было
погребено если не в церкви, то в ограде церковной, и чтобы панихиды по мне
не прекращались". Наплевав на это, останки Гоголя изъяли из
Свято-Даниловского монастыря на Новодевичье кладбище и поставили ему
памятник с надписью "От правительства Советского Союза". С других московских
кладбищ перевезли кости Аксакова и Чехова. Потом сюда переехали живописцы
Серов и Левитан, Ермолова и другие известные художники и актеры,
похороненные, с точки зрения новой власти, не там, где надо, и были положены
рядом с героями, вроде мифологизированной Зои Космодемьянской. Мать Зои,
здравствовавшая тогда, была моей соседкой. Несчастную женщину превратили в
истеричку, многие годы повторявшую без конца с трибун официальную версию о
том, как фашисты повесили ее героическую дочь, а затем выкрикивавшую
здравницу в честь тех, кого надо было восхвалять в тот момент.
Походя уничтожая могилы идеологических противников, перетаскивали
останки по рангам. Мозг Маяковского, о чем газеты писали с гордостью, был
изъят для изучения. Видел я его в банке с формалином в институте Мозга, и
кажется, он по сей день там хранится. Урна с прахом Маяковского, до 1952
года находившаяся в Донском крематории, перевезена и захоронена на
Новодевичьем. Перезахоронили и Михаила Булгакова. А вот Есенина оставили на
Ваганьковском, ибо сочинял неположенное, выпивал и хулиганил.
В 1964 году советские агенты похитили останки известного латышского
дирижера Т.Рейтерса, умершего в 1956 году и похороненного вблизи Стокгольма.
Рейтерс эмигрировал, а на Лубянке решили превратить покойного эмигранта в
советского музыканта. И шведские власти проморгали эту операцию. В разных
странах шла методическая обработка советскими дипломатами родственников
выдающихся деятелей эмиграции. В 66-м удалось выкопать в Англии и захоронить
на Новодевичьем останки поэта Николая Огарева, с таким трудом выбравшегося
за границу. Потом сдались родственники Шаляпина и, как писала советская
газета, "муниципалитет Парижа оказал содействие в переносе останков
Ф.И.Шаляпина с парижского кладбища Батиньоль в СССР".
Помню, какой-то советский посол во Франции в своих мемуарах
рассказывал, сколько сил истратили на обработку наследников Герцена, а те,
несознательные, ни в какую. В 1970 году отмечалось столетие со дня смерти
писателя, и так хотелось, чтобы великий эмигрант вернулся к своему юбилею на
родину, де факто признал ненужность Тамиздата и компенсировал массовую
утечку умов. Но Герцен остался в Ницце.
Наверно, у эмигрантов, посещающих могилы в России, есть свое мнение о
переносе прахов, особенно из одной страны в другую, и я буду признателен за
комментарии. Повторю только народную мудрость: "Мертвых с погосту не носят".
Новодевичье я хорошо знаю с детства, учился рядом в школе, несколько
моих друзей жило в монастыре. Многие имена из русского культурного наследия
попали ко мне в память через кладбищенские надписи. Из монастыря был
свободный вход на новое кладбище, архитектурным центром которого стала с
32-го могила жены Сталина Надежды Аллилуевой, и ей подбирали достойное
окружение.
В октябре 1960 года, по официальной версии, прах Хлебникова был
перевезен в Москву и опущен в могилу на Новодевичьем кладбище. Там состоялся
"траурный митинг", на котором выступили несколько человек, включая поэта
Бориса Слуцкого и профессора Николая Степанова. В речи Слуцкого можно
различить две типично советские причины, по которым Хлебникова решено было
похоронить второй раз: во-первых, его "выско ценил Маяковский" и, во-вторых,
"Хлебников горячо принял революцию и всю жизнь был верен ее традициям ".
Могилу Хлебникова видел я не раз. В ней, согласно надписи, вместе с ним
захоронены также его мать Екатерина Хлебникова, сестра Вера и муж Веры Петр
Митурич.
А теперь вернемся на погост Ручьи к бывшей могиле Хлебникова.
Оказывается, она вовсе не бывшая, а самая настоящая, и время сказать,
наконец, правду. Местные жители свидетельствуют, что приехавшие за прахом на
погост Ручьи вскрыли не могилу Хлебникова, а соседнюю, безымянную. Да и ту
копали, хотя могила мелкая, кое-как, спешили, нервничали, боялись протеста
местных жителей, что-то покидали в ящик и уехали. Не исключено, что местные
специально их обманули, чтобы приезжие не тормошили в могиле гостя, который
здесь страдальцем помер.
Баба Саша -- Александра Ивановна Сродникова -- зорко бдила, чтобы
хлебниковскую могилу никто не трогал. Она нам твердо заявила:
-- Около рыли, но я являлась на могилу всякий день и видела, что могила
цела-целехонька.
-- Может, ночью тайно разрывали?
-- Нет, я ночью чутко сплю, никто мимо дома не ходил, по кладбищу не
шастали... Что-то разрыли, нашли пуговицу и кость, горсть земли взяли, и это
положили под плиту на Новодевичьем в Москве.
То же свидетельствовала до этого Степанова, однофамилица известного
литературоведа:
-- Рыли не на месте могилы, настоящая могила рядом, цела, не тронута,
Бог уберег.
Некоторое время спустя я получил от краеведа П.И.Гурчонка письмо,
которое необходимо процитировать полностью: "Уважаемый Юрий Ильич! Не
сообщал интересующие Вас сведения о могиле В.Хлебникова по той причине, что
до сих пор не можем смонтировать магнитофонные записи бесед с
долгожительницей Е.Л.Степановой, произведенные у нее на квартире и
непосредственно на могиле поэта.
В этих записях она категорически отвергает версию о вскрытии могилы
Хлебникова и перезахоронении его в Москве. Могила, по ее словам, нерушима,
произошла ошибка по незнанию алчного человека. Когда пленка будет у нас в
музее, я смогу ставить вопрос перед Райисполкомом о приведении могилы в
порядок, достойный памяти поэта.
За это время у меня была встреча с Василием Петровичем Митуричем, сыном
Петра Митурича (ребенком от первого брака; он жил с матерью в деревне, когда
умер Хлебников. -- Ю.Д.), который также придерживается убеждения в
правдивости слов долгожительницы... Выходит, что перезахоронение Велимира
Хлебникова на Новодевичьем кладбище в Москве было чисто символическим".
Письмо это важно как документальное свидетельство. В нем все понятно,
кроме "алчного человека". Кто и почему алчный? Думаю -- тут до сих пор не
заржавевший конфликт семейный -- сперва меж двумя женами, а потом и между
детьми от двух жен, и конфликт этот, как и прах поэта, не надо ворошить.
Оставался один человек, который мог бы прояснить тайну: сын Петра
Митурича и Веры Хлебниковой -- Май Петрович Митурич. Я почти нашел его в
Москве, но оказалось, он уехал надолго в Японию. Разыскал я его уже из
Калифорнии по телефону. Вот что он рассказал.
-- О месте, выделенном для Велимира Хлебникова на Новодевичьем
кладбище, соответствующие инстанции уведомили Литфонд СССР. Прах перенес я
лично. Первый раз мы с приятелем -- художником Павлом Григорьевичем
Захаровым, у которого была машина -- и племянником поехали в Санталово на
разведку, чтобы выяснить ситуацию, поговорить с местными людьми. А второй
раз через два года, тоже втроем, поехали копать.
-- А кто копал?
-- Выкопали мы сами и сразу уехали.
Митурич интересно рассказал о своей работе: он график, как и отец, а
сейчас занимается живописью, так как книги оформляют теперь, стараясь
обходиться без художников.
Вот так, господа: никаких документов, комиссий, актов вскрытия могилы,
экспертов -- историка, археолога, криминалиста, хотя бы захудалого
представителя местной власти, -- ничего! А ведь не древние века -- август
1960-го.
-- На надгробии Хлебникову, -- продолжаю спрашивать Митурича, -- в
Новодевичьем монастыре четыре имени, не так ли?
-- Там бабушка, то есть мать Велимира, умершая в 36-м, и моя мать Вера,
то есть сестра Хлебникова, скончавшаяся перед войной в 41-м. Урна стояла у
меня дома в шкафу. Я перенес прахи бабушки и матери в ту же могилу, но не
помню, когда. Отец мой, как он написал в завещании, хотел лежать "у подножья
Велимира". Так что его прах я тоже перенес в новую могилу.
-- А чей памятник Хлебникову на Новодевичьем?
-- Памятник тоже сделал я сам.
Решил я опубликовать этот разговор только для прояснения истины, а
вовсе не для упрека художнику и племяннику поэта Маю Митуричу. Наоборот,
хочу подчеркнуть, что только на энтузиазме одиночек и сохранялись российские
культурные ценности, особенно в советскую эпоху.
Митуричи -- отец и сын -- спасли часть архива Хлебникова. Отец завещал
рукописи сыну, а сын держал их у себя после смерти отца в 56-м и лишь в 63-м
решил отдать в РГАЛИ. Не вина Митурича-младшего, что никакой комиссии не
создали, а если создали, то на бумаге. Осуществить по закону и, так сказать,
научно было бы не трудно: как уже говорилось, могила мелкая,
непотревоженная, в лесу. Но кому в Союзе писателей СССР охота была ехать в
глухомань, тем более, что Хлебников и членом-то этого союза не был?
Советская власть подмяла под себя мертвого поэта, использовала в виде
камня. Для самого Хлебникова, человека со звездным языком, Председателя
Земли и Гражданина Вселенной, который казался Маяковскому древнегреческим
мудрецом, а сам считал себя живущим в неведомом будущем, местоположение
могилы, возможно, не так важно. Важно для нас знать правду.
Итак, на Новодевичьем в Москве в могиле Хлебникова уложены его
родственники: мать, сестра, муж сестры, видимо, со временем будет больше. Я
за семейные захоронения, но трагикомический аспект в том, что самого поэта
на этом престижном кладбище вообще нет. И надпись должна быть: "Здесь не
покоится прах Велимира Хлебникова".
Странно все же. Представьте, что в могилу Пушкина, в землю, которую он
сам для себя купил, когда хоронил мать, после стали бы перекладывать прах
брата Льва, похороненного в Одессе (где кладбище уничтожено и на территории
возвели монумент Ленину с просящей подаяния у Запада рукой), прах сестры
поэта Ольги, а потом и мужа ее Павлищева.
Мне уже довелось писать, что поэта Александра Грибоедова, по всей
вероятности, нет в могиле в Тбилиси. Не буду здесь вдаваться в подробности.
Пушкин вспомнил, как он встретил гроб с телом Грибоедова во время
путешествия в Арзрум (что было литературной фантазией поэта). В гробу из
Тегерана еще до приезда Пушкина привезли тело якобы грибоедовское, которое в
действительности не нашли, везли, чтобы уладить конфликт с русским
правительством. Так что рядом с Ниной Чавчавадзе лежит персидский фанатик
или уголовник, возможно даже, убийца ее мужа. Но там были особые
обстоятельства.
Миллионы российских людей, погибших в нашем веке, вообще не имеют
могил. И кажется, в этом смысле Хлебников удостоился особой чести: у одного
поэта две могилы. Боюсь, правда, как бы проворные энтузиасты не использовали
эти строки, чтобы доперенести прах. Хватит! Беречь надо подлинную могилу,
ухаживать за ней да знать, что на Новодевичьем просто воздвигнут ему
памятник.
Мои глаза бредут, как осень,
По лиц чужим полям,
Но я хочу сказать вам, мира осям:
"Не позволям!"
Подростком, сочиняя стихотворные пробы, я повторял Хлебникова наизусть
целыми страницами. И теперь, полвека спустя, хочется его цитировать, даже те
строки, которые не понимаю, в надежде, что, может, когда-нибудь пойму.
Стоял я недавно у надгробия Хлебникову на Новодевичьем с угрюмой
известняковой бабой и, инстинктивно оглядываясь, повторял строки поэта. В
поэме "Ночь в окопе" возникает образ этой каменной бабы, стоящей среди
степей в качестве предвестника новых тяжелых испытаний, надвигающегося
несчастья, горя, смерти:
Тупо животное лицо
Степной богини...
-- Скажи, суровый известняк,
На смену кто войне придет?
-- Сыпняк!..
Объявилась эта тетя,
Завтра мертвых не сочтете...
Поеживаешься от созвучия поэта с современностью, осознаешь, что
Хлебников -- еще одна неучтенная жертва Октябрьской революции. Именно эта
"каменная баба" сделала его голодным и больным, унизила, даже правописание
имени и фамилии переделала ("Велимир" писалось через i десятеричное, а
"Хлебников" через "ять"), заразила болезнями и умертвила.
Никто из разрешавших воздвигнуть памятник не понимал его смысла, а Май
Митурич, сотворивший его, что-то объяснял про археологию. Он обвел вокруг
пальца этой археологией советскую власть, вырвался из мифа, сочиненного на
костях Хлебникова. Поэт, зарытый на погосте в Ручьях и непотревоженный, не
ведает, что в Москве сотворенный им миф обрел реальность на мифической его
могиле. Поверх надгробной плиты Маем Митуричем положена подлинная
"доисторическая" каменная баба, найденная археологами на Иссык-Куле. Вы
разглядываете фантасмагорический образ ужаса и смерти, поваленный еще более
жуткой силой, а "каменная баба" холодными глазами разглядывает вас. Мистика!
Мистика и в том, что у Хлебникова не только две могилы, но и два места
рождения. По одним данным, село Тундутово, по другим -- Малые Дербеты бывшей
Астраханской губернии. Никто из многих писавших о нем в двадцатые и
тридцатые годы не удосужился просто спросить его мать Екатерину Николаевну
Хлебникову, где она родила, -- уж этого женщина не может забыть. Умерла она
через четырнадцать лет после своего сына.
Итак, уточним хотя бы один факт: в официальной могиле прах поэта
Хлебникова не лежит. А неизвестному жителю Санталова или Ручьев повезло: он
(или она?) покоится на элитарном Новодевичьем, хотя и не под своим именем.
1995.
Last-modified: Sun, 06 Jan 2002 07:30:20 GMT