ить. Вадик тоже был сонный, хныкал. Они выпили стакан теплого сладкого чаю, один на двоих, Антонина натянула на сына шапку и курточку. Ботинки, немного успокоившись, он надел сам. Возле подъезда Вадик споткнулся, упал, заплакал. Шнурки оказались незавязанными. Тоня посадила его на скамейку, села перед ним на корточки. Дворничиха мела тротуар, остановилась, ждала, пока они уйдут. -- Это "Волга", -- сказал Вадик. Все машины он называл по маркам. Из "Волги" вышел человек в зеленоватом плаще и шляпе. Он остановился на мгновение, вытащил из кармана полиэтиленовый пакет, извлек из него резиновые хирургические перчатки и пошел к подъезду, натягивая перчатки на ходу. Тоня удивилась. -- Кто это? -- спросила она дворничиху. -- Эвося тот? -- махнула женщина метлой в сторону подъезда. -- А почем мне знать? Приежжат кажную утру и в мусоре роитси... Эвося я яво спросила, чаво вкруг контейнера сорит, сказал, из треста, мол, очистки, проверяить, какой мусор идеть... А может, и чево другова ищеть. Эвося, почем мне знать... В подъезд человек не вошел, а исчез в двери подвала. Тоня завязала Вадику шнурки и подняла его со скамейки. Отвезя сына к матери, Антонина добралась до школы. У нее было четыре урока и педсовет. С педсовета она отпросилась под предлогом плохого самочувствия, забежала в один магазин, в другой: дома ничего не было ни на ужин, ни на завтрак, в магазинах тоже. Все же она кое-что купила. Постояв в очереди в прачечной, она взяла рубашки для Ивлева: дома не осталось ни одной чистой. Сумка стала тяжелой (ноты и продукты), да еще под мышкой пакет с рубашками. Она торопилась домой, чтобы использовать отсутствие сына и успеть сделать побольше: пропылесосить комнату и вымыть пол на кухне, постирать свое и носки Ивлеву, помыть голову и высушить, подготовиться к завтрашним урокам. Это даже хорошо, что ее не пустили за границу. Ведь тут оба ее мужчины за две недели просто паутиной обросли бы! Да и неизвестно, как Вадим перенес бы ее отсутствие. У входа во двор дорогу ей преградили двое. Она решила -- пьяные, отступила и попыталась пробежать, как в детстве, нагнувшись под расставленными руками. -- Минуточку! -- сказал один из них. -- Куда вы так спешите? -- Вас не касается! -- А может, и касается, -- сказал другой, крепко сжав ей локоть. -- Пустите! -- крикнула Тоня. -- Да вы не волнуйтесь, девушка! Мы из милиции. Так что не бойтесь. Можно посмотреть, что в пакете? Не ожидая ответа, первый уже тащил из-под руки Антонины сверток. -- Вы не имеете права! -- Имеем. Давайте его сюда! Они быстро развернули, а увидев рубашки, аккуратно засунули край бумаги в щель и вернули. -- Вот и все. Из-за такого пустяка -- и нервничать? До свиданья. Вежливо расступившись, они пропустили Тоню. Через несколько секунд, когда Антонина, открыв дверь, оглянулась, чтобы посмотреть, не идут ли за ней, их уже не было. Тоня так разнервничалась, что никак не могла найти ключ от квартиры и перерыла всю сумочку. Когда она наконец вошла, ей показалось, в квартире присутствует незнакомый запах. Она испугалась, не беременна ли, но тут же сама себе объяснила, что этого быть не может. Тоня открыла дверь на кухню и лишь тут сообразила, что это запах сигарет, только не таких, какие курил Ивлев, а более сладких. Да, он сидел с утра дома, разбирал бумаги. У мусоропровода валялись обрывки рукописей и целые листки. Не достал своих сигарет, курил какие попались. В комнате Антонина сняла юбку и кофточку. Провела пальцем по письменному столу -- надо вытереть пыль. На столе лежали папки, снятые с полки. Вячеслав что-то искал, спешил, даже не убрал. Она не стала ничего трогать, натянула халатик и ушла в ванную стирать. Около восьми появился Вячеслав, усталый и хмурый. Наде не хотелось домой, и она поехала с ним на метро. Вячеслав согласился, хотя стремился остаться один. Он попытался проститься с ней у турникета, но она попросила разрешения подняться с ним вверх. А наверху сказала, что проводит его до дому. -- Ты обязательно хочешь, чтобы жена нас увидела? -- спросил он. -- Ты этого добиваешься? -- Ничего я не добиваюсь, -- тихо отозвалась Надя. -- Я всего добилась, добилась тебя. Мне больше ничего не нужно. Прощай! Она бесстрастно поцеловала его в губы и, не оглядываясь, побежала к дверям метро. Он постоял, глядя ей вслед, пожал плечами и двинул домой. Едва он вошел в подъезд, его рванули в сторону за рукав. -- Он? -- спросил в темноте ленивый голос. -- Он! Кто же еще? На, сука! Его ударили в живот. Ивлев скорчился от боли. Смахнули шапку и сзади рванули за волосы, откинув назад его голову. Били его ногами. Сколько их? Трое, четверо -- он не видел. Били молча, с разных сторон, до тех пор, пока дверь в подъезд не открылась и не показалось трое соседей -- муж, жена и ребенок. Те, кто били, пропустили их в подъезд и один за другим выскочили на улицу. Соседи прошли мимо Ивлева, ничего не заметив. Он полежал немного и поднялся. В лифте погляделся в зеркало. На лице ни единого синяка. Ныли живот, спина. Он ощупал себя: хорошо еще, не поломали рук и ног, и череп цел. Домой он пробрался тихо, медленно снял плащ, долго мылся холодной водой, потом тихо пришел на кухню и молча сел за стол. Тоня быстренько стала его кормить, ни о чем не спрашивая. Он поел, поцеловал ее походя в щеку, ушел в комнату и вернулся. -- Тонь! Кто все перевернул вверх дном? -- Ты сам! -- она положила нож, которым резала лук, и с тревогой смотрела на него. -- Кто ж еще? -- Я?! -- переспросил он с недоумением. -- Разве не ты что-то выбрасывал? -- Тоня указала пальцем на пол возле мусопровода, где она еще не успела убрать. Вячеслав опустился на колено. Каждое движение причиняло боль. Он взял с пола обрывок. Это оказался остаток одной из его неопубликованных статей. -- Какая сволочь все трогала? -- Когда я вошла, мне показалось... -- Выходит, что не понадобилось, просто рвали и сбрасывали в мусоропровод? Я иду в милицию! Дежурный лейтенант в милиции к сообщению отнесся вяло, ничего не записал. Спросил фамилию и место работы. -- Ладно, будем искать. -- А на месте никто не осмотрит? -- Чего смотреть? И так ясно -- обокрали. Я же сказал: будем искать. А чего украли? -- Украли?.. Учебник французского языка... Они меня избили, лейтенант! -- Вообще, я тебе так скажу, -- лейтенант смотрел на Ивлева с иронией, но не без сочувствия. -- Не лезь ты в это дело! Их разве поймаешь?.. Тоня еще возилась на кухне. Он сел на табурет посреди кухни, бессмысленно перебирая валяющиеся на полу клочки с заметками, черновики. Антонина опустилась возле него на колени. -- Ты брала блокнот с телефонами? -- Не трогала... -- Тогда ясно что еще украли. Ведь у Макса Закаморного есть белые стихи. Он раз сто их читал: Телефоны друзей не записывайте! Лучше так их запоминайте. Таковы условия времени И простой человеческой порядочности... 65. МАШИНКА Светлозерская вернулась из редакции около десяти. Возле приоткрытого окна Инна остановилась, опустила длинную молнию, сняла платье, лифчик и вздохнула. Она знала, что с улицы все видно, но это ее не тревожило. Весенний воздух приятно защекотал в ноздрях. Инна блаженно потянулась, глянула себе под мышки и надумала сразу побрить волосы, пока не забыла. Она взяла бритву, когда раздался звонок. Прикрывая рукой груди, она отворила -- на пороге стоял Ивлев. -- Славочка? Заходи! Извини, я не совсем одета. -- Я вижу, -- Слава поставил портфель у двери. -- Так даже красивее... Ты прости, Инка, что я так поздно. Давай рукопись! -- Так я же не кончила! -- Сколько успела, неважно. И... давай свою машинку. -- Зачем? -- А я привез новую, лучше твоей... -- То есть?! -- Не будь глупенькой, Светлозерская. За мной следят. Хочешь, чтобы тебя попутали? -- Меня? А меня за что? -- За то, что мне печатала, дуреха! Она присвистнула. -- Да ты проходи, Славочка. Снимай плащ... Хозяйка возилась на кухне, в комнату не заходила, слышала, что к Инне кто-то пришел. -- Что это? -- спросил Ивлев. По руке у нее текла тонюсенькая струйка крови. -- Чепуха! Я бритвой порезалась. Хочешь слизать? Ивлев взял ее за плечи, поцеловал, собрав языком кровь. -- Спасибо, -- сказала она. -- Ты безопасной бритвой -- умеешь? Тогда побрей мне подмышки. Она подняла обе руки и поворачивалась, пока он это делал. -- Мужчина -- совсем другое дело. Он все умеет. А трусики мои тебе нравятся? -- Очень! -- Это итальянские. Правда, состарились, но лучше наших-то! Вот эти завязочки спереди развязываются. -- Закройся, Инка! -- Пожалуйста, -- она не обиделась. -- Тебе же лучше хотела. Я все равно Надьке уже сказала, что мы с тобой спали... -- Зачем, глупая? -- А у меня примета: если совру, что с кем-нибудь спала, после обязательно лягу. Ложь сбывается! Примета такая, понимаешь? -- Понятно! -- он положил бритву. -- А хозяйка -- она как? -- А она, когда ко мне мужчина приходит, на кухне сидит. Я ведь ей за это плачу. -- За что? -- За каждого мужчину. Так что она довольна, если больше приходят. Скупая, сволочь: подслушивает, сколько кусков бумаги в уборной отрываешь. Поставив зеркало на стол напротив него, Инна начала навертывать прядки волос на бигуди. Голову она покрыла цветастой косынкой. -- Жарища-то! Ты на меня не смотри... В бигудях я некрасивая. Я вообще, Славочка, старею, и мне пора делать карьеру, как всем. -- Зачем? -- Затем, что такие, как ты, уже просто сидят со мной. -- Это я старый, Инка. Простой советский импотент. Всех по мне не меряй... -- Считаешь, у меня красота еще осталась? -- Все на месте, Светлозерская. За тебя я не беспокоюсь. -- Ягубов сегодня тоже сказал, что у меня все в порядке. Правда, он имел в виду анкету. Сказал, даст мне рекомендацию в КПСС. -- Ну? -- Я же сказала -- делаю карьеру. Он обещал сделать меня завмашбюро. -- Ого! -- Конечно, он даст мне рекомендацию, чтобы я как член партии молчала, что он хочет со мной переспать. Но мне-то не все ли равно? -- Зря, Светлозерская... -- Зря? А вы все? -- Я вступал, когда верил. А сейчас вступают только дураки и карьеристы. -- Правильно! Я как раз и то, и другое. Если вступлю, меня, может, в турпоездку выпустят. В Италию. Очень хочу в Италию. -- Что там делать? -- Да то же, что и здесь, только открыто. Уж мужики там не хуже наших, это точно. Никто из хороших людей мне не поможет, а Ягубов -- поможет. Глупо не использовать, пока он меня хочет. Вячеслав встал. -- Хороший ты человек, Светлозерская, искренний. Давай рукопись, чтобы тебя не попутали. А то из-за меня вся твоя карьера погорит... Вытащив из тумбочки папку, Инна держала ее в руках, отдавать медлила. -- Слав! -- тихо спросила она. -- А ты правда из-за меня приехал? Ну, чтобы я не погорела? Она подошла к нему вплотную. -- Унизь меня. И посильней. Похабно, как хочешь. Ну, оскорби, скажи, я шлюха, или ножом меня порежь, или зубы выбей. Не бойся, я кричать не стану, терпеливая. Ну!.. Он смотрел ей в глаза. Глаза были сухие, бешеные. -- Что с тобой? -- растерялся он. -- Я сука, Славочка. -- Почему?! -- А потому! Все, что ты просил печатать в четырех экземплярах, я печатала пять. -- Зачем? -- Пятый у меня просил почитать один мой клиент. Он мне за пятый столько платил, сколько ты за четыре. А мне деньги всегда нужны, ты же знаешь... Я думала, он просто почитать... Скотина! Придет, я ему ... откушу! Не бойся их, Славик! Ничего не сделают! Ну, не расстраивайся! Сейчас я тебя развеселю. Сняв с гвоздя гитару, Светлозерская провела пальцем по струнам, подстроила, откашлялась. -- Выпить хочешь? Он отрицательно покачал головой. Инна взяла с подоконника бутылку водки, вылила остаток в стакан, выпила, облизав губы, подождала, пока водка проникла в организм. -- Вот послушай, Славик: Задает вопрос народ: "Что нам партия дает?" Наша партия -- не блядь, Чтобы каждому давать. Эх! 66. ШМОН На скамье для старух, напротив подъезда, сидел молодой человек в синей спортивной куртке, поглядывая на дверь. Выйдя из дому спозаранку, Вячеслав Сергеевич не обратил бы на него внимания, если б человек не поднялся чересчур поспешно. Шаги в подворотне становились гулкими, и Слава понял, что у него хвост. Значит, не отстали, и вчерашнее -- только звено в цепочке. В толпе, ожидающей троллейбуса, Ивлев попытался пробраться в гущу, поближе к краю тротуара. Когда подошел троллейбус, Вячеслав двинулся напролом к задней двери, но протиснулся мимо нее и сзади троллейбуса перебежал на другую сторону улицы. Он остановил первую попавшуюся машину, едущую в противоположном направлении. Это был пикап с надписью "Торты, пирожные". -- Тут недалеко, три квартала. Плачу трешку. Довези! Оглянувшись, он увидел, что следопытов у него на хвосте двое, и они бодро перебегают дорогу следом за ним. За поворотом он попросил остановиться, бросил на сиденье три рубля и нырнул во двор школы. Он обогнул здание. Позади школы в заборе была выломана дыра, он знал ее. Через дыру Слава вышел на соседнюю улицу, и здесь ему повезло: он сразу остановил такси. Хвост отпал. Ивлев вылез в центре, возле ГУМа, где всегда было людно, и позвонил Раппопорту. -- Вы когда, Рап, собираетесь в редакцию? -- Нужны ключи, Славочка? -- Нет, хотел бы встретиться. -- Что-нибудь уже случилось? -- Так... Кое-что... -- Я готов, старина! Только позвольте мне добриться и выпить чашечку чаю. -- Конечно, Яков Маркыч. Жду вас у входа в метро "Измайловский парк". -- Разве вам это удобно? -- Все равно делать нечего, подъеду. Ждать Ивлеву не пришлось. Яков Маркович в шляпе и чересчур широком плаще, шаркая по асфальту, медленно пересекал улицу. -- Неужели есть на свете катаклизмы, которые могут заставить человека добровольно недоспать? Раппопорт протянул коряжистую волосатую руку. Стараясь избегать эмоций, Ивлев перечислил факты. Яков Маркович не перебивал, только посапывал, глядя в сторону. Лишь в одном месте поднял брови и переспросил: -- Инна? Если б я услышал это не от вас, Ивлев, не поверил бы. Видно, я недостаточно отсидел... -- Что делать, Рап? -- Видите? И теперь вы у меня спрашиваете что делать! Я что, Чернышевский? А вы спрашивали, когда начинали? И тем не менее я предупреждал! Да вы поступили хуже Светлозерской! -- Я?! -- Конечно! О таких, как Инна, наш друг Закаморный сказал бы словами Евангелия от Марка: "Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят". А вы-то ведали! Или вы учили французский, чтобы переводить положительных французских коммунистов? -- Кюстин очень боялся попасть в лапы Третьего отделения, Яков Маркыч. Но кто мог подумать, что его заберут через сто тридцать лет! -- Не его, а вас, мальчик! И что вы докажете своим героизмом? Что с Николаевских времен ничего не изменилось? Ах, вы скажете, стало хуже? Да, России не повезло: она легла под монголов, а надо было -- под французов или, еще лучше, под англичан. Потом бы они ушли, но обрюхатили бы ее демократией, а не свинством! А без вашего Кюстина, думаете, мы этого не знали? Чего вы теперь хотите? -- Хотел только предупредить: за мной следят. -- Спасибо! Но я всегда живу так, будто за мной хвост. А теперь особенно. -- Почему? -- Год такой! Девятый вал катится. Вот-вот обрушится. Меня волна сбивала не раз, но раньше я вставал. Теперь мне не подняться... Наверху колебались до августа 68-го. Боялись. Но вот задушили чехов, и сошло! Они поняли, что раз уж в чужой Чехословакии люди терпят все, в своей стране сам Ленин им велел! Вот и первые жертвоприношения. Вы -- талантливый человек, Славочка. Талантливым нету места в нашей системе. А может, и в Солнечной системе, почем я знаю! Поехали-ка на работу, а то Кашин по утрам у входа теперь записывает опоздавших. Они спустились в метро и там, в давке, пока ехали, говорили о вещах сторонних. -- Как ваши дела с Надей? Слава пожал плечами. -- Конечно, это не мое дело, и вы можете сказать, что я старомодный человек, но лучше бы вы не морочили ей голову. -- Абстрактно я сам это понимаю. Но когда слышу ее голос, руки сами тянутся расстегнуть штаны. -- Бросьте, Славочка, корчить из себя сексуального маньяка. Советую, как отец. -- Как отец, вы опоздали, Рап: все кончено. -- Ну и правильно! Обманывать жену можно с менее чистыми девушками. Поднявшись на эскалаторе, они расстались, чтобы их не видели вместе. Ивлев остановился у киоска купить сигарет и пришел в редакцию минутой позже. Яков Маркович бухнулся на стул, не снимая плаща и шляпы, и, отперов замок, выдвинул средний ящик стола. Поверх всех других бумаг в ящике лежала тонкая папка с надписью "Личное". Это была маленькая хитрость. В папке было несколько ничего не значащих вырезок из "Трудовой правды". Но между вырезками лежали волоски, выдернутые Яковом Марковичем из личной волосатой груди. Раппопорт открыл папку, осторожно поднял первую вырезку -- волоска под ней не оказалось. Он поднял медленно вторую -- волосок лежал сбоку, отброшенный с того места, где Рап его аккуратно положил. -- Пе-пе-пе, -- пропел он. Дальше можно было не смотреть. Шмонов он не боялся: у него все было чисто. Бороться с этим явлением тоже никогда не входило в его намерения. Просто и.о. редактора отдела комвос хотел держать руку на пульсе редакционной жизни. Шмон давал ему сведений больше, чем тем, кто его проводил. В дверь постучали. -- Разрешите? -- Валяйте. Он хотел отчитать посетителей за стук, но заленился. В комнату вошли двое круглолицых молодых людей -- один в черном костюме, другой в сером. Лица их показались Раппопорту знакомыми. Он не любил такие лица и поэтому сразу не вспомнил их. -- Мы из ЦК комсомола, товарищ Тавров, -- напомнил гость в сером костюме с прожилочкой. -- Помните, по поводу восхождения... -- Как же! -- оживился Раппопорт. -- Вы собирались нести бюст Ленина... э-э-э... на Эльбрус? -- На пик Коммунизма. Так вот... -- Донесли? По-моему, вас было трое? -- Видите ли, Степанов, который нес бюст, поскользнулся. -- Уронил бюст? -- И сам разбился. Ну, мы, конечно, добились, чтобы ему посмертно присвоили мастера спорта... -- Жалко бюст, -- сказал Яков Маркович, пытливо вглядываясь в молодое поколение. -- Степанова тоже жаль. Но вот этот... Он решил повторить восхождение. -- Как фамилия? -- спросил Раппопорт. -- Родюкин. -- Понесете бюст? -- Само собой! -- Но ведь мы с вами договорились, молодые люди: как только установите бюст, сообщим. А заранее -- теперь вы сами понимаете... -- Видите ли, товарищ Тавров, секретарь ЦК комсомола Тяжельников звонил Ягубову, мы от него. Ягубов сказал: "Главное -- привлечь внимание общественности, поскольку бюст за облаками все равно никто не увидит". -- Так что ж вы крутите, молодые люди? -- взорвался Яков Маркович. -- Так бы сразу и пропели, что с начальством согласовано. Значит, так... Просто сообщить? Мелко! Тут не разгуляешься... А что, если вы, Родюкин, выступите у нас основоположником нового почина? Скажем, такого: "Каждой горе -- бюст Ильича!" Ну, над названием подумаем... Ведь столетие приближается, а сколько у нас еще есть объектов природы, не охваченных пропагандой? Заходите после праздников -- займемся. Зазвонил телефон. Яков Маркович крепко пожал гостям руки и выпроводил за дверь. -- Здорово, сиделец! -- в трубке загрохотал голос Сагайдака. -- Какие новости, Сизиф? -- Я сделал, что ты просил, Яша, -- скромно сказал Сизиф Антонович. -- Щенок уже прошел психиатрическую экспертизу в институте Сербского. Установлено, что он здоров, но в тот момент имел временную потерю сознания на почве нервного переутомления. Суда не будет, родители могут его забрать. -- Молодец, Сизиф! Я не сомневался, что ты могучий кобель. Спасти макарцевского щенка оказалось легко. Такие правила игры, скажет Макарцев. Правила изменятся -- будем играть по-другому. 67. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА К двенадцати тридцати Зинаида Андреевна вызвала машину домой. Двоенинов выехал из гаража, как всегда, пораньше, сказав диспетчеру, что направляется в редакцию. Но из автомата позвонил Анне Семеновне: он занят женой Макарцева, сами понимаете, какой день! Теперь до двенадцати тридцати Леша был свободен, но халтурить и не думал. Он быстро вырулил на Волоколамское шоссе и, нарушая правила, по осевой линии, минуя ряды грузовиков, помчался в свое Аносино. Там в минувшее воскресенье схоронили бабку Агафью. Алексей с Любой тоже были, конечно, на похоронах, приехали с пятницы, после того как Клавдия обнаружила бабку замершей в согнутом положении, лбом об пол перед иконой. Умерла Агафья ни от чего, просто от своих восьмидесяти двух. До последнего дня она работала в огороде и курей держала семнадцать штук, если считать с петухом. Сперва думали везти Агафью отпевать в Звенигород, но Леша сгонял на мотоцикле соседа в церковь и сговорился со священником провести мероприятие на месте за тридцать целковых. Узнав, что Агафья была в Аносинском монастыре старшей нищенкой, священник пять рублей скинул. Кладбище в Аносине лежит на горе, со всех сторон видное, хотя и в деревьях. Могилу бабушке вырыли на краю кладбища, между двух железных частоколов (каждый русский человек могилу своих родных старается повыше огородить, чтобы не затоптали и не загадили, да еще колючки воткнуть, чтобы не лазили). Вырыли яму неглубоко -- земля еще не оттаяла и Агафью принимать не хотела. Поминки были тяжелые, шумные, одних бутылок из-под водки надо теперь снести в магазин девятнадцать штук, а еще семь четвертинок и от портвейна две набитых кошелки. Всю посуду нa поминках опростали до дна, чтобы спокойно лежалось бабушке Агафье и земля на ней была легче пуха. По дороге Леша решил сперва закатить в Покровское, в правление колхоза имени Ленина, попытать счастья попасть к председателю. Так и так, родная бабка умерла, надо на внука переоформить ее собственность -- дом. Дом все равно никудышний, гнилой, под соломой, а я наследник законный, если что, у нотариуса мигом оформлю, я ж работаю сами знаете где. За три дня, прошедшие с похорон бабки, Леша уже навострился, что он пристройку для себя к родительскому дому не станет поднимать, а деньги и силы вложит в Агафьин дом и будет иметь собственную дачу -- это и снилось-то не всякому. К правлению Двоенинов подкатил с шиком и поставил машину так, чтобы задний номер "МОС", да еще нулевик, из окна председательского кабинета было видно. Председатель оказался на месте. Никанора Двоенинова он знал с послевоенного времени, а все ж инициативы не поддержал. Права правами, но Леша в Аносине давно уж не прописан. А участок на хорошем месте, отдадим его члену артели. Дом поставят новый, чтобы зажиточный уровень колхоза, если кто из начальства мимо по шоссе проезжает, не срамить. Так что ничего не выйдет. -- Ну, что там у вас в ЦК слышно? -- председатель сменил тему. -- У нас все нормально, -- сказал Леша. -- Нормально? Это хорошо, -- сказал председатель. -- Вообще-то, если посоображать, есть один путь... Он подумал, что такие шоферы, как Двоенинов, на дороге не валяются. И если бы его возил шофер, который раньше работал в ЦК, это выглядело бы неплохо. Получив приглашение вернуться в колхоз, Леха, конечно, в душе усмехнулся, но виду не показал. -- Если б дом обстроить, да семью к селу приучить, -- ответил он уклончиво, -- тогда подумать можно. А с другой стороны, дом ведь Агафьин, нельзя же его просто... -- Просто нельзя, -- согласился председатель. -- Но владелица имущества умерла, а земля не твоя и не моя, она колхозная, хоть под домом, хоть вокруг. Так что можно. Тут вдруг Двоенинова-младшего осенило: -- А если мать с отцом разведется, дом на мать записать можно? Она ведь колхозница! -- Из-за этого разводиться? -- Не из-за этого. Давно собирались. -- Ну, это как суд решит. По дороге в Аносино Леша притормозил возле магазина и взял без очереди бутылку водки. Как только мать, суетясь, поставила на стол еду, Алексей плюхнул бутылку, сам же пить не стал. Бутылка быстро опустела. Никанор предложил моментом сбегать за второй, раз такой внезапный праздник, но сын тут невзначай сказал, что встретил председателя и тот обеспокоен судьбой Агафьиного дома. А выход есть. Развестись с Никанором ради интереса Лешеньки мать, все смекнув, согласилась немедленно. Отец же заплакал. -- Я же воевал, Леха! Разве я за это воевал? -- Молчи! -- гавкнула на него Клавдия. -- Для семейной же пользы! Молчи, коли соображенья нету! Никанор вроде как согласился, но слезы текли. -- Боязно все же, боязно. -- Да после опять сойдемся, дурень, -- спокойно объяснила Клавдия. -- А пока незаконно поживем... У тебя уж давно и не дымится. Главное, материн дом оформить на себя, чтоб не отобрали. Она стала рассказывать Алексею, как прибиралась в Агафьином доме после похорон. -- Хламу вынесла гору, да еще осталось. Посмотри, может сгодится чего. -- Пешком или доедем? -- Можно и пешком, ноги не усохнут, но далековато... Ей хотелось, чтобы Лешенька провез ее по деревне. Они поехали. Леша сам отпер замок и вошел в дом, оглядев его свежими глазами и примериваясь, как они с Любой приедут сюда на лето. Нужных вещей в тряпье не оказалось. -- Пожечь это все, только и разговору, -- решил Алексей. Всю стену и угол до окна занимал иконостас, во время оно спасенный бабкой из монастыря. Двоенинов сразу стал иконы снимать и посреди комнаты складывать. Клавдия молча глядела, понимала и не вмешивалась. -- Во! -- назидательно сказал Алексей, закончив работу. -- И просторней будет, и пыли меньше!.. И мое положение все же надо учитывать. Давай, батя, все в огород! -- Давно пора! -- заявил Никанор, беря свое за поражение в вопросе развода и торжествующе посмотрев на мать. -- А я чего говорил! Они стали таскать тяжелые, окованные медью иконы и складывать на грядку, еще влажную от только что дотаявшего снега. -- Как бы беды не было, иконы все-таки! -- бормотала Клавдия, ходя следом... -- Если в чем не понимаешь, дак молчи! -- наставлял ее Никанор. -- Не то после разводу на другой женюся. -- Кому ты нужен, рухлядь? На ногах еле стоишь! -- А это неважно. Помоложе найду, не бойсь! Я себе цену знаю. Настроился он вдруг озорно и иконы из дому в огород таскал бегом, подбадривая сына. В кучу с иконами Леша навалил старую одежду, две поломанных табуретки, подсунул подо все пачку старых газет и, вынув из кармана красивую ронсоновскую зажигалку, подарок Макарцева, подпалил. Тряпки после жара сухих газет сразу затлели, задымили. Табуретки начали обугливаться. Иконы же потрескивали, но, покрытые краской и металлом, загораться не хотели. Если бы все это затеял Никанор, Клавдия огрела б его чем ни попадя, а иконы из огня вынула. Уж ежели не дома, дак пускай в сарае лежат, сохраняются. Мало ли чего? Все-даки Бог! Но сынок сам все соображает, коли офицером был, а сейчас работает в такой организации, главней которой и на свете нету. Уж он знает, что делает. Может, снова приказ был церковное уничтожать, а может, иконы ему чего подпортят, если кто донесет. В прошлом годе к бабке заходил один дачник, художник. Иконы эти, говорил, старые, семнадцатого века, что ли. Предлагал за каждую по восемьдесят рублев. А икон у Агафьи десятка полтора. Он бы и более дал, но бабка сказала, что иконы монастырские, продать их -- тягчайший грех. Клавдия и не стала теперь про это говорить от греха подалее. Лучше уж пущай горят. Все же огонь есть стихийное бедствие, а деньги -- одна корысть. Алексей с отцом пошли в избу, поговорить о ремонте, прикинуть, сколько потребуется досок, да где бревна совсем осели от гнили и надо заменить. Решили все делать сами, никого не нанимать. -- На майские праздники и начнем. Только надо вам скорее съездить развестись. -- Ладно, Лешенька, ладно! -- согласилась Клавдия. -- Завтрева же и поедем. Только какую причину называть развода-то? -- Скажи, пьет... Алкоголик, мол, и все. -- Я -- алкоголик? -- возмутился отец. -- Ну, это ты, Леха, загнул! Выпить, конечно, могу, но алкоголик -- это совсем уже который того... А я? -- Что ты, батя, как маленький? Я, я! Тебе-то не все едино? -- Не слушай ты его, Лешенька! Несет глупости, ей-Богу! Страмота! -- Для бумажки же только, -- пояснил Алексей. -- А, ну, если для бумажки тока, дык тогда конечно! Когда Двоениновы опять вышли в огород, иконы уже вспыхнули. Заполыхали они после долготерпения чистым оранжевым пламенем, без чада и дыма. От всего остального золы уже навалило много кругом. -- Удобрение будет, -- заметил Алексей, посмотрев на часы. -- Как там начальник-то твой, -- спросил отец, -- из больницы выкарабкался? -- Сегодня как раз беру. -- Значится, выкарабкался. А то в больнице и остаться можно. У меня нога раненая тоже чтой-то заплетаться стала. -- Пей меньше, -- объяснила Клавдия. -- Врач говорит, слово какое, забыл... -- Тромбофлебит, -- произнесла, не запнувшись, жена. -- Вот, самый он! Можно слечь в больницу. А чего ее ложиться, когда я хожу? Не смогу ходить, дак лягу, правильно я рассуждаю, сынок? Лечись, не лечись -- что в организм ни входит, все выходит раком. -- Кто ее знает! -- сказал Леша. -- Вообще, надо лечь, обследоваться... -- Еще чего не хватало, обследоваться! Им только дайся, уж такого найдут, что прямиком на погост. А нам дом ремонтировать. -- Ну, я поехал, -- Алексей собрался. -- На майские с Любкой завалимся на все три дня, если дежурить не заставят. И продуктов захватим. Алексей вышел за калитку, и черная "Волга" сразу помчалась так, что исчезла за лесом прежде, чем Клавдия успела до забора добежать. Двоенинов опаздывал, но полагал, что в такой радостный день ругать его не станут. Зинаида Андреевна уже спустилась на улицу, ждала. Она волновалась и все подгоняла Лешу. Игоря Ивановича обещали отдать в четырнадцать часов, после консилиума. Из холла Зинаида позвонила мужу. -- Почему так поздно? -- спросил он.-- Я жду не дождусь... -- А тебя выписали? -- Давно выписали, я уже одет, -- сказал Макарцев, хотя врачи оставили его недавно и он только что снял пижаму и надел брюки. Ему помогала сестра, чтобы он меньше двигался. В холле он появился с заведующей кардиологическим отделением, которая поддерживала его под руку. Макарцев сам пошел вперед, к жене, поцеловал ее в губы, слегка подкрашенные. Она заморгала часто-часто, чтобы слезы не выступили. -- Господи, да неужели все кончилось? -- радостно проговорила она. -- Еще ничего не кончилось, -- сказала заведущая. -- Игорю Иванычу предстоит войти в норму. Режим во всем: питание, отдых, прогулки, сон, ни в чем никаких излишеств, -- она посмотрела на Зинаиду Андреевну. -- Понятно, понятно! -- Макарцев слегка развел руками. -- Уж какие могут быть излишества! -- Вы не отшучивайтесь, Игорь Иваныч! На работу вам нельзя. В санаторий на месяц-полтора. -- Бросьте, бросьте! -- отговорился он. -- Вы уже достаточно меня здесь отдыхом помучили! Для меня лучший санаторий -- работа. -- Если не послушаетесь, Игорь Иваныч, я позвоню к ЦК, пожалуюсь на вас... -- Ладно, ладно... На недельку хоть домой, а там и в санаторий... -- И дома режим больничный, приеду проверять... -- Вот деспот, а! Зинаида Андреевна подала мужу пальто, сама проверила, укрывает ли шею шарф, хотя на улице было тепло и солнечно, застегнула пуговицу. Выскочив из машины, Алексей открыл хозяину дверцу, ждал, улыбаясь. -- Здорово, молодец! -- весело сказал Макарцев и как мог крепко пожал Двоенинову руку. -- Небось, думал, я не выкарабкаюсь, крышка? Макарцев хохотал. Он был счастлив. -- Ну что вы, Игорь Иваныч! Немножко приболели, и все. Бывает! У меня отец тоже вот с тромбофлебитом... А ничего! -- Знаешь, Зин, как он перепугался, когда я упал? -- говорил Макарцев, кряхтя усаживаясь на переднее сиденье и повернув голову назад, к жене. Рукой он открыл бардачок. -- Ну, Леша, где сигареты для меня. -- Гарик! -- Зинаида Андреевна просительно положила руку ему на плечо. -- Ну зачем? -- Во, видишь, брат, домашняя диктатура пролетариата. То нельзя, это нельзя! Теперь начнется... Несчастную сигарету и то не выкуришь. Придется, Алексей, нам с тобой курить только в дороге, потихоньку, чтобы никто не видал. Ему нравился этот демократический разговор с шофером, а Леша гнал по кольцевой дороге, чтобы через Ленинградский проспект выскочить к "Динамо", к дому Макарцева, а потом ехать в редакцию, рассказать новость с подробностями, как да что. -- Я для тебя меню выписала из какой-то книги, Игорь Иванович, -- вспомнила Зинаида Андреевна. -- Как питается американский миллионер. В девять -- овсяная каша без молока и сто граммов вареной телятины. Чашка зеленого чаю. В двенадцать тридцать -- триста граммов вареной глубоководной рыбы без соли, пять сырых перепелиных яиц, чашка кофе, ломтик сыру. В пять -- полстакана крепкого бульона, слегка обжаренная дичь, пятьдесят граммов икры с лимоном, два абрикоса. В двадцать тридцать -- вечерний чай... -- Где же ее возьмешь -- глубоководную рыбу? А где коньяк? Или я прослушал, а, Леша? -- Коньяк отдельно, потихоньку, Игорь Иваныч, как сигареты... -- Ты почему не говоришь насчет Боба, Зина? -- вдруг, перестав играть, сухо спросил Макарцев. -- Когда? -- Я не хотела тебе напоминать, Гарик. Вчера звонили, разрешили сегодня приехать. -- Сегодня?! Какого же черта молчишь? -- Я думала, привезу тебя домой и съезжу за ним, -- она закрыла глаза, рот расплылся в улыбке. -- Такой сегодня у меня день -- одни хлопоты. -- Нет, так дело не пойдет. Едем вместе! -- Тебе нельзя! -- Положительные эмоции -- можно! Вот что, Алексей, давай, брат, выруливай. Сам знаешь куда... -- Петровка, 38? Двоенинов мгновенно глянул в боковое зеркальце и пошел резко перестраиваться из левого ряда в правый, огибая косяк машин, шедших на левый поворот. Все замолчали и не сказали друг другу ни слова, пока шофер не притормозил у ворот МУРа. -- Прошу тебя, Гарик, посиди в машине, я сама... -- А справишься без меня? Я ведь все-таки... -- Сиди, сиди... Когда жена скрылась в воротах, Игорь Иванович вытащил из кармана стеклянную трубочку, стряс из нее на ладонь две таблетки и забросил их в рот, после чего приложил палец к губам, давая понять Леше, что прием лекарства нужно держать втайне. Алексей развел руки: ясно, чего там! Просидели они минут сорок, и Леха стал думать про Анну Семеновну. Она уверена, что он давно привез Игоря Иваныча, и сейчас просто прирабатывает, гоняя по Москве. А он тут простаивает безо всякой халтуры, и Макарцев, всегда такой занятый, тоже просто сидит с ним в машине, ожидает и молчит. Леша поколебался, не спросить ли Макарцева о своем деле насчет перевода в "Совтрансавто". Но решил, что сейчас не до этого и он все равно скажет, чтобы Леша ему напомнил в другой раз, нечего и мозолиться. Макарцев сперва не узнал сына, обритого наголо. Боб показался из ворот в куртке, без шапки, с отсутствующим выражением лица. За ним семенила Зинаида Андреевна, неся в протянутой руке его шапку, которую он, видимо, демонстративно отказался надеть. Алексей скромно отвернулся, чтобы не проявлять чрезмерного любопытства. Борис открыл дверцу, уселся на заднее сиденье и, не здороваясь и не замечая отца, обратился к шоферу: -- Дай курить! Алексей покосился на Макарцева. Тот напрягся и сидел, не шелохнувшись, глядя вперед. Двоенинов медленно вытащил пачку сигарет, вытряхнул конец сигареты, чиркнул своей красивой зажигалкой. -- Поехали, -- процедил Макарцев, когда Зинаида Андреевна села рядом с Борисом. -- Побыстрей домой... -- Зачем вы меня взяли? -- спросил Борис. -- Не надо так, Боренька, -- тихо сказала Зинаида Андреевна. -- Кто вас просил? -- Ладно, дома поговорим, -- обрезал Макарцев. -- Папа только из больницы и прямо заехали за тобой. -- А я откуда? Утром из психушки привезли... -- Ты голодный? Борис не ответил, сплюнул на коврик, растер ногой и больше за всю дорогу не произнес ни слова. Когда они вылезали на Петровско-Разумовской, возле подъезда, Игорь Иванович, придержав рукой дверцу, произнес: -- Вот что, Леша. В редакции скажи, что у Макарцева все в порядке, самочувствие хорошее, скоро выйдет. А насчет остального -- не надо... -- Само же собой, Игорь Иваныч, -- обиделся Алексей. -- Я же не маленький... -- Или вот. Что я скоро выйду, не говори, понятно? -- Будет сказано, как велели. Макарцев захлопнул дверцу, и Леша укатил. -- Зачем меня взяли? -- крикнул Борис с порога. -- Мы твои родители, -- объяснил Игорь Иванович. -- Сын Макарцева должен находиться дома, а не в тюрьме. -- А если в тюрьме лучше? -- Подумай об отце, Боренька! У него инфаркт. Подумай о его положении: ведь он кандидат в члены ЦК! -- А почему я всю жизнь должен думать о его чертовой карьере? Что мне -- трястись вместе с ним? -- Ты понимаешь, -- произнесла Зинаида Андреевна, -- что теперь ему дорога в члены ЦК может быть закрыта, и это сделал ты. -- Одним фашистом меньше будет. Да если хочешь знать, я их специально сбил, этих двоих, чтобы тебе подложить свинью! -- Мне? -- Макарцев все еще растерянно стоял в коридоре в пальто, и испарина покрывала его лоб. -- Врешь, мерзавец! Я ведь твой отец! -- Отец? Да отцы-алкаши и то лучше, чем шалашовки! -- Я -- шалашовка? Ну, знаешь... -- А кто же? Дома корчишь принципиального, а в своем ЦК лижешь жопы мудакам. Да если хочешь знать, скоро таких, как ты, вешать будут. Всю мою жизнь изуродовал, паскуда-сталинист! Ты не за меня -- за свою шкуру трясешься. -- Дурачок! -- Макарцев постарался улыбнуться, чтобы обрести превосходство, но руки от слабости дрожали. -- Да я сам чуть не пострадал в годы культа. И ты, и мать. Мы тебе не говорили. -- Чуть не пострадал... Да лучше бы ты честно сгнил в лагерях и меня не позорил! -- Сынок, думаешь, я розовый кретин и ничего не понимаю? А не приходило тебе в голову, что для тебя я себя и мать сохранил? И добивался положения, чтобы тебе было хорошо? Да если б меня загребли, ведь и тебя отправили бы в спецдетдом. Не сохрани я положение, престиж, анкету, не видать тебе института! Выкинули бы из школы, как щенка, на завод к станку. А ты живешь почти при коммунизме и для удовольствия обвиняешь отца. Узнай хоть сперва, чего от жизни хочешь! -- А как узнать, если глушат? Как?! -- Ладно, я буду тебе приносить французские газеты и журналы. -- Отец перешел к испытанной форме воспитания посредством взятки. -- Или даже американские. -- Давно мог носить... Наступило затишье, и Зинаида Андреевна почувствовала, что разговор о политике, как всегда, исчерпался, закончившись ничем, и интонации смягчились. Она решила перевести диалог мужчин в практическое русло и этим объединить их. -- Ты много пропустил... Надо будет уладить конфликт с институтом. -- С каким институтом? -- С твоим. -- Дураки! Нет никакого института! Неужели за целый год вы не сообразили, что нет?! -- А что же есть? -- Макарцев решил, что Боб их разыгрывает. -- Ничего! Я даже и не поступал... -- А что же ты делал? -- Пил. Слушал м