........... а) в институт судебной психиатрии по вопросу ........... о диагностической аппаратуре; 10 ч. 18 м. б) на кошачью выставку - предлагал принять у него кота, ........... при условии, что кот (редкой голубой масти) не будет ........... помещен в комнату с розовыми или оранжевыми стенами; ........... в) в редакцию газеты - условился о встрече с ........... корреспондентом сегодня в 14:00. 10 ч. 20 м. Ящик отбыл в неизвестном направлении. КОРРЕСПОНДЕНТ Итак, корреспондент должен был явиться сегодня в 14:00, а было уже четверть пятнадцатого, а он все не шел, а Чифа не было. Вовка-критик по многу раз со свистом расстегивал и застегивал свои "Молнии". Ведь это ему нужно было сопровождать корреспондента, черт бы его побрал. Только работать мешают. А все-таки и ему было немножко интересно: какой такой корреспондент? К ним обычно посторонних не пускали. И вдруг звонок: сопровождающего. В проходной стоял высокий, кудрявый, серовато-бледный человек с большим кадыком и блестящими, голодными глазами. - Рязанцев, - сказал он, сунув Вовке руку. - Климов, - сказал Вовка. - Я за вами. Корреспонденту было все интересно. Он первый раз был в таком месте, и все на него произвело впечатление: колючая проволока, часовой, тетка за широким прилавком, бдительно охраняющая недозволенные вещи, вахтер, который, надев очки, долго читал пропуск, тщательно сверяя его с паспортом. Ему казалось, что сейчас он попадет в страну чудес. Однако за проходной, по крайней мере сразу, чудес не было. Все было очень обыкновенно: мокрый асфальт, тощие деревца. Вестибюль с деревянными, под мрамор, урнами. Рогатые вешалки. Объявления на стене: "шахматный турнир...", "желающие отправить детей в зимний лагерь..." ...А вот в траурной рамке портрет молодого парня: "...октября 19... года трагически погиб при исполнении служебных обязанностей Володя Савицкий. Светлая память о нашем товарище навсегда останется в наших сердцах" (корреспондент автоматически мысленно поправил: "вечно будет жить в наших сердцах"). От этого портрета - совсем молодой парень, толстогубый, смешливый, наивный, - ему стало не по себе, и вместе с тем сердце выжидающе екнуло. Может быть, вот они, чудеса, начинаются. Однако лаборатория, куда провел его Климов, была простая комната, без чудес, с желтыми канцелярскими столами. Все было очень обыкновенно, кроме загадочной надписи: "Каюку каюк"; может быть, это шифр. Корреспондент обратился к Вовке: - Смогу я увидеть академика Лагинова? - К сожалению, в настоящий момент это невозможно, - ответил тот магнитофонным голосом. - Член-корреспондент Академии наук профессор Лагинов, вероятно, прибудет несколько позже. Тем временем, если вам угодно будет задать вопросы, я постараюсь ответить на те из них, которые окажутся в моей компетенции. Если таковых не будет - не взыщите. Сотрудники, сидя, поглядывали на стоящих. Вовка-то, Вовка! Эка кроет, собака! Как по писаному. И не улыбнется. Только по голосу - уж они-то знали Вовку - можно было ожидать: сейчас будет спектакль. - Мне бы хотелось, - сказал корреспондент, - узнать подробности о применении в вашей работе вычислительной техники. Кибернетических машин. - О, нет ничего легче. Кибернетические устройства, в частности электронные цифровые вычислительные машины, являются мощным средством повышения производительности умственного труда. Расчеты, на которые раньше потребовались бы недели и даже месяцы, выполняются современными быстродействующими вычислительными машинами буквально за несколько минут. Мощные средства современной вычислительной техники, освобождая научных работников от "черного" умственного труда (кавычки аккуратно поставлены голосом), помогают советским ученым еще глубже постигать закономерности окружающего мира. Перед советской наукой развертываются широчайшие перспективы... Корреспондент слушал, несколько сбитый с толку. Каждая из фраз сама по себе как будто и правильная. Любая из них могла бы быть написана в его будущей статье. Но в устной речи они выглядели иначе, противнее. Кроме того, все эти фразы он либо читал, либо слышал, либо сам писал. Из них ничего нельзя было узнать. Ему казалось, что он жует бумагу. Это было не по правилам... По правилам люди должны были рассказывать обычными, человеческими словами, а он должен был сам потом делать из этого бумагу. Он перебил Критика: - Прошу вас, поконкретнее. Я бы хотел узнать подробности о применении кибернетических машин именно здесь, в вашей лаборатории. - Охотно. Истина всегда конкретна. Работы нашей лаборатории были бы просто невозможны без современной вычислительной техники. В ряде случаев, правда, мы умеем обходиться средствами малой механизации... Тут Вовка ткнул пальцем в клавишу счетной машины, стоявшей на столе. Машина с коротким рыданием вздрогнула, рванулась, застучала, что-то прокрутила и затихла. Кто-то прыснул. "Смеется он надо мной, что ли?" - подумал корреспондент. Но Вовка был невозмутим, застегнут на все "молнии". - О, это очень интересно, - сказал корреспондент, записывая что-то в блокнот. - Нельзя ли посмотреть, как действует эта машина? - Пожалуйста. Вы даже можете сами ее испытать. Нажмите на этом пульте кнопку "два". Корреспондент осторожно поднял длинный бледный палец. Он очень боялся короткого замыкания, но нажал кнопку. - Не так, сильнее. Не бойтесь. Теперь на другом пульте - вот на этом, маленьком, - надавите кнопку тоже с цифрой "два". - И что будет? - опасливо спросил корреспондент. - Пока ничего. Надавили? Так. Теперь нажмите эту клавишу со знаком умножения. Готово. Машина коротко взрычала, словно выругалась, мелькнули какие-то цифры, и на верхнем регистре что-то выскочило. - Четыре, - сказал Вовка, указывая пальцем. - Дважды два - четыре. - Интересно, - сказал корреспондент. - А вы можете выполнять и более сложные действия? - Любые. Сложение, вычитание, умножение, деление, возведение в степень. И даже извлечение корня. Хотя последнее не так просто. Требуется знать алгоритм. "Алгоритм", - записал корреспондент. Впрочем, он сомневался - правильно ли. В школе, помнится, говорили "логарифм". Вслух он сказал: "Неужели?" - Назовите любое действие, и машина его вам выполнит. - Две тысячи семьсот восемьдесят девять, - сказал корреспондент, ужасаясь собственной смелости, - умножить на четыре тысячи шестьсот восемьдесят семь. Или, может быть, это слишком сложно? - Ничего нет проще. Набирайте. Вот здесь. Корреспондент долго копался, Вовка взял его за палец, как маленького, и набрал. Клавишу со знаком умножения корреспондент нажал сам. Дальше было как смерч: машина взревела, замелькала, защелкала, выбросила результат и торжествующе остановилась. - Удивительно, - сказал корреспондент и вдруг, осмелев, протянул палец и сам нажал какую-то клавишу. Произошло нечто непонятное. Машина застучала, каким-то другим, пустым стуком, запрыгали цифры, но страшно было, что это не прекращалось: машина не останавливалась. Вовка озабоченно бросился к ней и быстро нажал какие-то кнопки. Машина защелкала уже другим, человеческим голосом, покрутилась немного и стала. - Что это было? - с ужасом спросил корреспондент. - Ничего особенного. Просто вы вогнали ее в бесконечность. На пульте ничего не было, стоял нуль. Вы нажали рычажок деления. А знаете, на нуль делить нельзя. Получается бесконечность. Вот она и начала считать. До бесконечности. - А если бы вы ее не остановили? - Так и считала бы. Вечно. Если бы, разумеется, раньше не испортилась. - Как это неприятно, - сказал корреспондент. - Пустяки, - сказал Критик. - Это у нас на дню по десять раз бывает. "Вогнал в бесконечность", - записал корреспондент и спросил: - А где же здесь электронные лампы? Опять кто-то прыснул. Но Вовка был невозмутимо спокоен: - Видите ли, в подобных машинах нет электронных ламп. Это обыкновенный арифмометр с электрическим приводом и электрическим сдвигом каретки. Но если вас интересует настоящая электронная вычислительная машина, это можно устроить. Машина - в другом корпусе, туда нужен специальный пропуск, но я это сейчас сделаю. Подождите меня в кабинете профессора. Вовка ушел. Корреспондент ждал в кабинете профессора. На стене висела картина. Лиловое, дымное небо, расколотое, как молнией, следом ракеты. Пустой берег моря с тяжелыми, пологими, серыми волнами. На камне сидит обезьяна, подперев лицо руками, и смотрит на светлый штрих - отражение следа ракеты в воде. В углу подпись: В.Лагинов. Вот так картина! Что бы это могло значить? Обезьяна предчувствует?.. Корреспондент поежился. Странные какие-то здесь люди. Все делают как будто не всерьез. Вот и этот, острозубый, с "молниями". Смеялся он надо мной, что ли? И другие... На столе лежала рукопись. Из профессиональной деликатности корреспондент старался не смотреть в ту сторону. Но любопытство превозмогло, заглянул. Он увидел нечто необыкновенное, чистый лист бумаги и на нем, далеко друг от друга, отдельные слова: отсюда но если то и следовательно... Сошел я с ума, что ли? Корреспондент приподнял страницу и заглянул дальше. Следующая страница была совсем пустая. И только в самом низу, неожиданно понятно, было написано: "Итак, неравенство (9.1) доказано". Тут только он сообразил, в чем дело. Это был математический текст, отпечатанный на машинке, но в который еще не вписаны формулы. А в соседней комнате шли разговоры. Через дверь он улавливал только обрывки. Тоже странные, вроде того сумасшедшего листа. Казалось, они говорили на каком-то совершенно чужом языке. По большей части он не понимал даже слов, а когда улавливал и понимал, они были претенциозные, вычурные, как та обезьяна. - Ветви гиперболы, - сказал кто-то. "Слишком цветисто", - подумал корреспондент. ЭЛЕКТРОННЫЙ МОЗГ Он ожидал увидеть машину - большую, правда, но машину, с какими-то шестеренками, или, как они там называются, - ну, словом, вроде той машины, которую он "вогнал в бесконечность", только, конечно, побольше и с лампами. Может быть, даже в форме человека, робота. С лампами вместо глаз. Он ведь читал фантастические романы и знал, что такое робот - бездушное, стальное, неумолимое существо с электронным мозгом. Но он твердо был убежден, что никогда машина не сможет полностью заменить человека. Не сможет, что бы ни говорили буржуазные ученые-идеалисты. Он даже по этому поводу однажды выступал на семинаре. То, что он увидел, не было похоже ни на машину, ни на робота. У него вообще не было фигуры. Это просто был большой высокий зал с какими-то не то шкафами, не то стойками. Нет, пожалуй, больше всего это напоминало орган в Большом зале консерватории. Сразу много органов. Машина работала: от нее веяло грозным теплом. Как от живого организма. Живо, зловеще, бесшумно переливались, мигая, желтоватые огоньки множества маленьких ламп. Каждая из них зажигалась и гасла, зажигалась и гасла, и по всей поверхности огромных стоек ходуном ходила неслышная, мерцающая жизнь. Глаз у машины не было: она мигала всем лицом, всем телом. От пульта к пульту тихо двигались люди в синих халатах, изредка перебрасываясь беззвучными, короткими фразами. Машина не щелкала, не грохотала, но весь воздух вокруг нее был насыщен почти неслышным, тонким, как пыль, гудением. Критик что-то объяснял, но корреспондент снова улавливал только обрывки фраз: "оперативная память", "долговременная память", "память на магнитном барабане" - и едва успевал записывать. Он уже устал. "У этого - память, - думал он, - да еще на барабане. Дожили..." - Электронный мозг, - сказал он, стараясь быть вежливым. - Удивительно интересно. - Устарелый образец, - небрежно сказал Критик. Когда они вернулись в лабораторию, Чиф уже приехал. Он встретил корреспондента с изысканной любезностью, которая пахла даже не девятнадцатым, а восемнадцатым веком, и пропустил его в маленький кабинет. - Чем могу быть полезен? - спросил он, раздвинув на столе локти и составив концами короткие красные пальцы. ...Корреспондент был в своем роде тоже поэт. Он многое видел и чувствовал. И вот сейчас, сидя напротив Лагинова, он жадно поглощал все, что видел. Еще нестарый человек, с малиново-красным лицом, с алюминиево-седыми, короткими и густыми волосами, сидел в кресле, глядя на свои пальцы и чуть-чуть улыбаясь. Это он нарисовал обезьяну. Он был непонятен, как те самые... "ветви гиперболы". Сейчас надо задать какой-то вопрос, но корреспондент почему-то забыл все приготовленные с утра вопросы. Кажется, он хотел спросить о машинах? Могут ли они заменить человека? Нет, не то. Ясно, не могут. О перспективах развития науки? О звездоплавании? И вдруг, неожиданно и совсем тихо, Лагинов заговорил сам: - Да. Многое меняется. Мир становится неузнаваем. Но не более ли удивительно другое? Не то, что меняется, а то, что вечно. Человек с его потребностями... Человечность... Любовь. И замолчал. Несколько секунд оба молчали. Зазвонил телефон. - Да, да, да, - говорил Лагинов. - Этого как раз я и ожидал. Видимо, при этих скоростях мы сталкиваемся с совершенно новыми явлениями. Новыми свойствами материи. Любопытно, крайне любопытно. Приеду, непременно приеду. Он положил трубку и, забыв о посетителе, некоторое время смотрел перед собой остановившимися глазами. И вот такой, притихший, он почему-то был понятен. Сейчас за столом сидел усталый, очень немолодой, очень несчастливый человек. Но это продолжалось одно мгновение. Чиф встряхнулся, помолодел и снова стал непонятен. Вечером корреспондент сидел дома и работал над статьей о лаборатории Лагинова. Все виденное стояло у него перед глазами: тяжелая голова Чифа, глубокие малиновые морщины и свежие голубые глаза; машина, дышащая теплом; воздух вокруг нее, дрожащий паутинным гулом; и тот острозубый, в "молниях" парень; и мимолетная, чуть асимметричная улыбка девушки, которая проводила его глазами. Сначала ему больше понравилась другая, блондинка. Но эта - лучше: как она улыбнулась, нагнувшись и чуть повернув голову над столом, а волосы лежали концами на книге... Все это он видел, но это не имело никакого отношения к тому, что он собирался писать. Писать нужно было по правилам. Уж он-то знал эти правила назубок. Когда он читал свои статьи, он даже сам зажмуривался от удовольствия и дочитывал каждую фразу наизусть. Его словно качало на плавных волнах. Все так гладко и правильно, как будто давно и не раз читано. Именно эта гладкость, привычность и была его особым щегольством. Ведь, танцуя салонные танцы, вовсе не нужно проявлять оригинальности: надо уметь выполнять установленные па. Писать иначе было бы просто неприлично, все равно как если бы на гладком паркете среди танцующих пар какой-нибудь обормот стал прохаживаться вразвалку, даже почесываясь. Корреспондент писал статью со сноровкой, быстро, технично, почти без помарок: "...Хмурый октябрьский денек. Деревья уже растеряли свои листья, на улице пасмурно. Но в 10-й лаборатории предприятия, где начальником т.N., - светло. Светло особым светом духовности, напряженной работы..." Слова скользят по теме, как перо по бумаге: " - Отныне, - горячо сказал молодой, талантливый ученый, кандидат технических наук В.А.Климов, - нет невыполнимых задач, непосильных проблем. Наша электронная вычислительная машина, выполняющая восемь тысяч операций в секунду, одна может заменить целую армию вычислителей. Климов говорит искренне, увлеченно. В его глазах..." ("Гм, его глаза... А все-таки: смеялся он или не смеялся?") "...Гудит машина ("напрягая электронный мозг", вставил было корреспондент, но вычеркнул. Черт его знает, напрягается он или не напрягается?). Вспыхивают и гаснут лампочки умных приборов. У приборов - люди в синих халатах. Ритмично, слаженно работает весь коллектив, начиная с директора и кончая вахтером. - Нам, советским ученым, предоставлены все творческие возможности, - сказал в дружеской беседе заведующий лабораторией, член-корреспондент Академии наук, заслуженный деятель науки и техники, профессор В.В.Лагинов. - Только твори, только дерзай. Профессор уже не молод, но его глаза светятся юношеским задором, неуемной энергией..." На миг перед корреспондентом снова мелькнуло живое, малиновое, с яркими глазами, усталое лицо человека за письменным столом, под странной обезьяной. Над этим стоило подумать, потом. К тому, что он делал сейчас, это не имело отношения. Он танцевал. РАЗНОЕ Проводив корреспондента, молодой талантливый ученый В.А.Климов вернулся в лабораторию. Ему почему-то было немного стыдно. И действительно, его осудили. - И очень глупо, - сказала Зинка. - Зачем нужно было его разыгрывать? Ведь он тоже человек и не виноват, что никогда не видел машину. Может, его вообще направили сюда по ошибке, а он специалист по кукурузе... А ты: алгоритм. Хорош бы ты был, если бы он и правда попросил тебя извлечь корень. И не знаю, кто из вас хихикал, но только это было хулиганство. - Хихикал я, - заявил Каюк, - и не раскаиваюсь. В самом деле, что он за специалист? По чему бы то ни было. Смешно даже. Мы сами не хуже его могли бы написать про себя в газете. Да что я: не хуже. Лучше, в миллион раз. - А кто тебе мешает? Возьми да и напиши. - Некогда мне. - Все так говорят: некогда. А ты ночью попробуй напиши. Пари держу, что ничего не выйдет. Женя Стрельцов молчал и думал. "Я могу, - думал он. - Я еще буду писать. Я о вас напишу, товарищи вы мои, чудесные мои люди. И все вас увидят, как я вас вижу, и все вас полюбят, как я вас люблю". Все еще чувствуя себя не совсем ловко, Критик свистнул "молниями" и пошел в фоточулан за пленками. За столом кто-то сидел. Это оказался Вовка-умный. - Чего ты? - спросил Критик. Вовка-умный сидел, подперев лицо руками. В оранжевом свете лицо было особенно бледное, даже трагическое, и совсем черными были темные очки. Как черная полумаска на мертвом лице. - Чего ты? - еще раз спросил Критик. - Слушай, Володя, - нарочито-небрежно, даже как-то разухабисто сказал Вовка-умный, - у меня к тебе есть вопрос. - Ну? Оформляй. - Ну как бы это его оформить... Ну, в общем, я хотел спросить тебя про Клару. Какая она? - Какая? Странный вопрос. Клара есть Клара. - Тривиально. А есть А. Первый закон формальной логики. Нет, я не об этом. Я бы хотел получить информацию насчет... ну, наружности, что ли, - сказал Вовка-умный, отвернувшись и барабаня пальцами по лабораторному столу. - Расскажи мне, какая она. У Критика что-то дрогнуло внутри. Даже в носу защипало. Фу-ты, ерунда какая. Хорошо еще, что темно. Странно, ему сейчас не пришло в голову, что Вовка все равно не мог бы его видеть. - Какая она? Вполне кондиционная. Красивая, светлая. Большая. - "Клара" - это и значит "светлая", - глухо сказал Вовка. - Нет, все-таки ты подробнее. Опиши мне ее так, чтобы я увидел. - Ну, как тебе ее описать? Она похожа на три... на три розы сразу. Темный, черный, исхлестанный дождем вечер. После кровью отвоеванного десятичасового рабочего дня лаборатория N_10 расходится по домам. На пустыре большие лужи, огни редких фонарей дрожат в них и качаются. Последними уходят Зинка и Вовка-критик. На Зинке - дождевик с капюшончиком, под дождем она - как маленькая девочка. С капюшончика на короткий нос падают капли. Вовка идет рядом, засунув руки в карманы кожаной куртки. Темная гладкая голова не покрыта, под дождем он не ежится, не сутулится - идет прямо, будто и нет дождя. - Слушай, Зина, - говорит Вовка, - я хочу сказать тебе нечто неоригинальное. - Я знаю, Вова, - серьезно и спокойно отвечает Зинка. - Не надо говорить. - Ну, ладно. Не буду говорить. Ты сама мне одно слово скажи. - Одно слово? Ну, "нет". Тут они помолчали. Снова заговорил Вовка: - Я все понимаю, Зинка. Мы все догадывались, что у тебя что-то в прошлом. Но, может быть, когда-нибудь?.. - Дело не в прошлом, а в настоящем. - Зинка, ты любишь кого-нибудь? - Ну, да. - Зинка, я знаю, что не имею права спрашивать кто и что. Я сам назову имя. А ты только скажешь - да или нет. Просто Вовка? - Ну, да. "Просто Вовка, просто Вовка", - думал Критик по пути домой, по привычке обходя лужи, по привычке не сутулясь под дождем. А сейчас ему хотелось именно сутулиться. Он шел и все спрашивал себя: почему именно просто Вовка? Губы шевелились и шептали: почему именно просто Вовка? Но, в сущности, он знал. Именно потому, что "просто". Не щеголь, не скептик, не критик. Просто Вовка. Просто Вовка - не кандидат, даже не инженер, а техник. Из себя невидный, худой паренек с якорьком на руке. Золотые руки. Когда его что-нибудь просили сделать, он улыбался и говорил: "Это можно". И улыбка у него открытая-открытая, как открытая дверь. Входите, это можно. Зинка и просто Вовка. Он их часто видел вместе - и не догадывался. Никто не догадывался. Просто Вовка всегда собирал и налаживал Зинкины схемы, а она стояла рядом, объясняла, покусывая от нетерпения смуглые пальцы. Серьезная-серьезная. Сегодня, идя домой под дождем, Вовка-критик, пожалуй, впервые почувствовал, что он не совсем настоящий. Зинка и просто Вовка. Это больно, но справедливо. Ничего, он еще будет настоящим. БОЛЬШОЙ ДЕНЬ В жизни каждого человека бывают большие дни. Дни с большой буквы. И в жизни каждого коллектива (если он человек). Настал такой день и для десятой лаборатории. Большой день. Даже не будет преувеличением сказать: великий, хотя здесь и не любят таких слов. В этот день никто по-настоящему не работал. Только ходили из угла в угол, собирались кучками и говорили почему-то полушепотом. Сегодня им официально разрешено было оставаться на работе сколько угодно. Хоть на всю ночь. Все были на местах, кроме Чифа. Чиф уехал куда-то засветло, кажется, на кошачью выставку - выставлять кота. Никто не удивлялся. Чиф - всегда особняком. Женька-лирик весь этот день писал стихи: марал, перечеркивал, переписывал, а когда к нему подходили - судорожно переворачивал листок. То, что ему нужно было сказать, он видел - отчетливо, словно написанное черным по белому, но не мог прочитать, не мог записать на бумаге. Он бился, как жук об оконное стекло, - стукался и падал. "Никто - и все. Вас было слишком много..." - писал он и зачеркивал. Не то. "Никто - и все. Имен не знают ваших..." И снова - не то. Снова вычеркивал. В углу возился с приемником просто Вовка, налаживал, проверял. Приемник уже был давно налажен, а он все крутил рукоятки, переезжая через свист с одной волны на другую, время от времени ловя резкое чириканье морзянки, и тогда все почему-то вздрагивали. Вовка-критик, более задумчивый, чем обычно, стоял, тыкая наугад в кнопки счетной машины и уже несколько раз вогнал ее в бесконечность. Ужасно медленно тянулся день. А Женька все писал: "Вы, физики, Вы лирики, поэты..." Плевался и зачеркивал. Наконец, отчаявшись, испробовав десятки вариантов, решился и переписал, к черту, один. Может быть, даже наверное, не самый лучший. Но он больше не мог. Он сам не знал, что у него получилось. Хорошо это или плохо. Скорее всего, плохо. Но все равно. Сегодня ночью, после "того", он прочтет стихи товарищам. Пусть смеются. И вот - ночь. Еще рано. По радио передают музыку. Странно, что в такую ночь передают музыку как всегда. А впрочем, отчего же. Ведь никто не знает. Почти никто. Завтра узнают все. Если только... Нет, никакого "только"! Сигнал должен оборваться, должен. Оборвется - значит, попали, куда надо. Теперь уже скоро. Полчаса до срока. Просто Вовка, глядя на часы, крутит рукоятку. И вот в тишину врезались сигналы. Словно птица попискивала: "пи-пи-пи-пи" - тонко и мерно. Четверть часа до срока. Все встали с мест и стеснились у приемника. Четверть часа. Как их пережить, как переждать? А может быть, ничего не будет? Нет, невозможно. Пять минут до срока. Идут минуты, ползут, окаянные, каждая, как целая жизнь, и сердце сжато тисками, а сигналы все те же, птица попискивает себе. А ждать уже невозможно. Все стоят бледные, даже розовая Клара. А у Зинки губы светлее лица, а просто Вовка обнял Зинку, так и стоит, и рука с часами дрожит. В плечо ему вцепился Вовка-критик. А Вовка-умный закрыл глаза руками. Что он там видит? Может быть, ту самую, последнюю вспышку - последнее, что он видел вообще? Две минуты... одна... И тишина. Полная тишина. Свершилось. Нет, сделано. Женька стоял, держась за свинку стула, и вдруг ему нестерпимо захотелось стать на кодеин, тут же, рядом с приемником. Но нет, нельзя - стыдно. Он стал одним коленом на стул, а голову опустил на руки. Все молчали. Вдруг Женька издал горлом какой-то дурацкий звук, выпрямился и вышел большими шагами. На стуле осталась сложенная бумажка. Первым заговорил, конечно, Вовка критик. Голос показался всем до боли обыкновенным. Чего они ждали? - Нервы, - хмыкнул Критик. - Ну-ка посмотрим, что это за бумажку потерял Стрельцов. Бумажка была со стихами, а стихи такие: Никто - и все. Ваш подвиг безымянен. Вас слишком много. Вас нельзя назвать. Нельзя. Вас не покажут на экране. Не будут вас поэты воспевать. Да знают ли о вас они, поэты, Какие вы и кто из вас какой - Философы, насмешники, аскеты, Укрытые от мира - проходной? Да знают ли поэты эти, кто вы И как бывает горек, груб и крут Ваш умственный, тяжелый и суровый - Суровее физического - труд? Что чувствуют они, поэты эти, Когда приходит ваш великий час? Они галдят и прыгают в газете, А я, читая, думаю о вас: Вы, пахари, идущие за плугом По каторжной научной полосе, Немыслимые друг без друга, Вы, безымянные. Никто - и все. Никто не смеялся. Напротив. Все как-то обидно молчали. Потом было краткое обсуждение. - Высокопарно, - сказал один. - Неточно, - сказал другой. - Нет, товарищи, мне все-таки кажется, что в этом что-то есть. - Твое замечание, Зинка, не несет информации. Если вещь существует, то в ней всегда что-нибудь есть. Зазвонил телефон. Подошел Критик. Это говорил Чиф. - Рад вас приветствовать, - сказал Чиф. - Как и полагается молодежи, вы празднуете. Это естественно. Это человечно. Кстати, вы никогда не задумывались о том, что праздники существуют только у людей? Когда-нибудь, соперничая с Энгельсом, я напишу труд: "Роль праздника в процессе очеловечивания обезьяны". Однако чем выше развит человек, тем меньше он связывает праздники с определенными днями. Он начинает видеть праздники в буднях. - А как кот? - глухо спросил Вовка. - Какой кот? Ах, да, вы о выставке. Благодарю. Получил серебряную медаль. Должен был получить золотую, но - интриги! Итак, приветствую вас. Не забудьте - завтра у нас будни. Поздравляю с буднями! 1961