лько я поняла, мнение о нем такое: яркий талант,
жаль -- пьяница. Он сам про себя говорит: "Я не горький, я сладкий пьяница".
И правда.
...Как мы тогда шли с банкета. Валентин был пьян и прекрасен.
Воплощенная грация. Странно, что при огромном росте, лошадиной голове он так
грациозен. Он словно бы не шел по земле, а скользил на воздушной подушке,
подныривая на каждом шагу. Пел песни (трезвый никогда не поет). Я
восхищалась, на него глядя, его слушая, удивляясь: как это может быть у меня
(пусть временно!) такая прекрасная собственность? Вдруг он стал на
четвереньки (поза пробуждающегося льва), сказал:
-- Не могу больше, зайдем к Сомовым, они нам будут очень рады.
Никаких Сомовых я не знала, а если бы и знала, все равно бы к ним не
пошла. Идея зайти к Сомовым сидела в нем крепко, еле-еле я его отговорила от
этого визита, подняла. Смеялся, большие зубы выдались вперед, как на
лошадином черепе, -- страшновато, но прекрасно. Зашли мы с ним в первый
попавшийся двор. Валентин ухватился обеими руками за толстую бельевую
веревку и повис на ней, раскачиваясь взад и вперед. Подошла собака, обнюхала
ему ноги, села напротив, стала скулить.
-- Ну что, пес? Трудно тебе? Понимаю. Мне самому трудно. Перебрал я,
пес. А ты?
Собака ответила утвердительно тонким подвывом.
-- Ага! Товарищи по несчастью. Послушай моего совета:
никогда не женись.
Собака опять проскулила согласие.
Минуты две-три продолжался их разговор. Мне кажется, они прямо так, без
репетиций, могли бы выступать в цирке. Смешнее всего было то, что Валентин,
вися на веревке, был слишком длинен и ноги, подогнутые в коленях, скребли по
земле. Веревка оборвалась, Валентин приземлился и тут только заметил меня:
-- Женщина! Кто ты такая? Вари мне обед, женщина! Впрочем, не надо, я
сыт. Уложи меня спать.
-- Опомнись, где я тебя уложу?
-- Здесь, под березой. Впрочем, никаких берез нет. Под этим столбом.
Очень уютное место.
Лег сам, пошевелился, удобнее устраиваясь.
-- Здесь же пыльно, -- сказала я. -- Ложись на скамейку.
-- Нет, я создан, чтобы валяться в пыли.
Заснул. Я сидела над ним, сторожа его сон, глядя, как ветер шевелит
редкие волосы над выпуклым лбом, как по-детски полуразинуты крупные губы,
опять и опять удивляясь, за что я его так люблю, и все же любя исступленно.
Когда стало светать, я его разбудила, вывела на улицу, посадила в такси,
дала шоферу адрес. Валентин бормотал: "Женщина, я тебя люблю" -- и по ошибке
поцеловал руку шоферу. Тот был недоволен, меня осудил: "Такая приличная
дамочка и такую пьянь провожают", но, увидев пятерку, смягчился и пообещал
доставить в целости. Отвез Валентина туда, к жене...
...Сколько раз за те годы, что мы с ним не скажу "любим друг друга",
скажем "близки", -- сколько раз спал он в моем присутствии, в моем доме, в
моей постели, но ни разу не оставался на ночь. Ночевать он уходил к жене.
Были и другие женщины, кроме жены и меня. Он этого нисколько и не скрывает.
И все-таки что-то тянет его ко мне. Приходит с поразительным постоянством.
Целуя меня, говорит: "Я тебя люблю сейчас -- навсегда".
Бедная Леля! Пока была жива, все пыталась меня образумить:
-- Ну что ты с ним связалась? Вульгарнейший человек. Валентин
Орлеанский! Разве человек со вкусом выберет себе такой псевдоним?
Я молчала. Разумеется, его настоящая фамилия Орлов куда благороднее.
Что поделаешь! Люблю такого, а не другого. Не благородного, не верного, не
рыцаря "Круглого стола". Его и только его.
-- Ну что ты в нем нашла?
-- Я его люблю. Это я нашла не в нем, в себе.
-- Он тебе изменяет.
-- Знаю. Ничего нового ты мне не сказала. Кстати, он не мне изменяет, а
своей жене со мной и с другими.
-- Ты для него ничего не значишь. Неужели у тебя совсем нет гордости?
-- Есть у меня гордость. Она в том и состоит, чтобы никогда ничем его
не попрекнуть.
-- Ну знаешь... Не нахожу слов.
Бедная Леля!
Впрочем, что значит бедная? Почему-то принято, говоря об умерших,
называть их бедными. Бедные не они, а мы, оставшиеся. Бедная я без Лели.
После ее гибели моя жизнь как-то расшаталась, словно из нее вынули стержень.
Мы были вместе с того дня (в третьем классе), когда она подсела ко мне
на парту и сказала: "Давай дружить". Я обомлела. Я не верила, что кто-нибудь
со мной захочет дружить, не то что Леля -- любимица класса. Белокурая,
стат-ненькая, глаза серо-синие. Девочка-струнка, воительница за правду. На
все отзывалась, во все вмешивалась.
А я была чумазая, этакий заморыш, руки в цыпках. Росла сиротой -- отец
погиб на войне, мать умерла в эвакуации, воспитывалась я у тетки из милости.
Хуже всех одетая, от всех стороной-стороной, и вдруг такая принцесса
подходит и предлагает: "Давай дружить". Было от чего обалдеть.
После этого -- всегда вместе. Вместе готовили уроки (Леля училась куда
лучше меня). Вместе ходили в госпиталь, помогали сестрам -- уже тогда у Лели
возникло твердое намерение стать врачом. Делились всем, что у нас было (у
Лели было больше, чем у меня, но никогда ни разу мне не было трудно что-то у
нее взять). Вместе праздновали конец войны, ходили на Красную площадь. А
потом вместе влюбились в одного и того же мальчика из соседней мужской
школы, плакали от великодушия, уступая его друг другу, а он взял да и
влюбился в Наташку Брянцеву, известную воображалу (Леля сказала: "Хорошо,
что не в нас").
Окончив школу, мы пошли разными путями: она на медицинский, я на
мехмат. Но все равно оставались вместе. Я знала, что есть она, и мне легче
было жить. Ей, наверное, тоже. Мою путаницу с Гришей мы пережили, обговорили
вместе. И когда Кирилл ушел от нее к другой женщине, старше себя, я была с
Лелей. Вместе пеленали Димку. Маленький, он был лыс и изящен, как
французский король. "Севрский мальчик", -- сказал про него Валентин.
После гибели Лели я не могла опомниться, не спала по ночам, брала на
руки Димку и носила по комнате, так мне было страшно. Прошло месяца три, и
тут оказалось, что я беременна, и поговорить мне было не с кем. Первый раз в
жизни я оказалась одна перед сложностью. Мысленно обговорила ее с Лелей --
она посоветовала оставить. Я сказала Валентину: вот, мол, какое дело. Он
чуть-чуть призадумался и произнес:
-- Так они и жили. Спали врозь, а дети были. Как мы его назовем?
-- Иваном.
-- А что? Это идея. Пусть будет Иван. Помнишь, у Пушкина: "Нарекают
жабу Иваном..." А если девочка?
-- Исключено.
Почему-то я твердо была уверена, что родится мальчик. Так и вышло.
Ну не безумием ли было заводить еще сына? Димке девять месяцев, а тут
уже Иван на подходе. И все-таки Иван был нужен. Тому же Димке сверстник,
товарищ.
Сказала Сайкину -- я всегда с ним советовалась во всех делах. Он
отнесся ответственно, обещал помогать, сказал, что в некотором смысле с
двоими даже легче, "они будут замыкаться друг на друга". Носили в ясли сразу
двоих -- я Димку, а Сайкин Ивана. Потом пришлось поменяться: младший стал
тяжелее старшего. Рос он толстый, румяный, голубоглазый, "овал лица в другую
сторону", как говорил Сайкин. Димка, напротив, весь нездешний, прозрачный,
светлокудрый. Одевала я их одинаково, любила одинаково, даже за Димку больше
болела душой. И до сих пор в вечной моей тревоге -- ожидании беды -- Димка
на первом месте; может быть, потому, что Иван сокрушительно здоров. Все у
него проявляется бурно и звучно: хохот, торжество, гнев, обида. Димка полная
ему противоположность: часто болеет, терпелив, вечно думает какую-то свою
абстрактную думу. "Мальчик с камушком внутри", -- говорит о нем Валентин.
Не знаю, как бы я справлялась с этой парой, если бы не Сайкин. Для
младших братьев он вроде отца: строг, справедлив, взыскателен. Называют они
его Александр Григорьевич -- в глаза и за глаза. Когда он водит их в детский
сад (это его обязанность, как, увы, и хозяйство), то по дороге внушает им
правила поведения. Если кто-то не слушается, берет его за шиворот и
встряхивает (это у них называется "потрясение"). Мальчики боятся брата
больше, чем меня. "Ты известная оппортунистка", -- ворчит Сайкин, когда я,
придя с работы, не тороплюсь чинить суд и расправу, ловлю минуты простой,
невоспитательной, материнской любви... Вообще Сайкин на меня смотрит
свысока: "Типичная женщина, хотя и доцент". Считает, что распустила всех --
Валентина, Димку, Ивана...
Сегодня, по счастью, судоговорения не было: я пришла поздно, мальчики
уже легли спать. За своевременностью их отхода ко сну Сайкин следит
неукоснительно: ставит будильник на половину девятого, и если Димка с Иваном
еще не в постели к моменту звонка, штрафует их на конфеты или мороженое.
Какая-то у них сложная система наказаний и поощрений, в которую я не
вникаю...
...Я сидела, гладя на спящего Валентина, но думая о своих детях, прежде
всего о Сайкине, который сейчас, после всех дневных забот, готовит уроки на
кухне. Какое я имела право сбросить свои заботы на мальчика? А теперь
поздно, он уже вошел в роль.
У него с братьями общая комната, так называемый мальчишатник, и там
есть письменный стол, за которым он вполне мог бы заниматься. Но, видите ли,
Димка не может спать при включенном свете: говорит, что у него кошмары.
Слово "кошмары" он так жутко растягивает, что остается только взять его за
худую спинку, прижать к себе и растрогаться. Димка худ неслыханно,
неимоверно. Особенно жалко на него смотреть, когда он в трусах. "И
шестикрылый серафим на перепутье мне явился", -- сказал однажды Сайкин,
глядя на голую спину с торчащими лопатками... Непонятно, где там, в этом
узеньком теле, умещается его неистощимо изобретательная душа. В их с Иваном
совместных "болванствах" Димка всегда зачинщик, организатор, Иван --
исполнитель, но творческий. Смолоть в мясорубке свечку, утопить ковер в
унитазе, разъять пылесос на части и сделать из них рыцарские доспехи -- это
все "болванства", и идея всегда исходит от Димки ("Я придумал мысль", --
говорит он). После того как "болванство" обнаружено кем-нибудь из власть
имущих (мной или Сайкиным), Димка норовит уйти в тень, а Иван смело
подставляет широкую грудь (вернее, широкий зад). Я вообще-то мальчишек не
бью, а Сайкин, бывает, и поколачивает. На его расправу они никогда не
жалуются, а на мою (редкую) жалуются ему.
Называют они друг друга "дурак". Это не ругательство, просто обращение.
"Эй, дурак!" -- кричит один. "Что, дурак?" -- отзывается другой без всякой
обиды. Настоящие ругательства тоже у них в ходу. Откуда только они их
таскают? Детский сад, не иначе (ланкастерская система взаимного общения).
Был ужасный период -- ни мои, ни Сайкина усилия не помогали, матерятся -- и
все. Потом, к счастью, забыли.
Одно время начали покуривать. Обнаружилось это случайно. Пришла я домой
неожиданно рано (какое-то мероприятие отменили); на дворе весна, воробьи
распушились. Предложила ребятам пойти погулять. Полный восторг -- прогулка с
матерью, помимо всего, означает мороженое. Велела надеть вместо валенок
резиновые сапоги. Что-то замешкались.
-- Ты пальцы-то поджимай, поджимай! -- шепотом говорит Димка. Иван
пыхтит:
-- Не поджимаются.
-- Сильней поджимай! Ногу складывай пополам!
-- В чем тут у вас дело? -- спросила я.
-- Ни в чем, -- невинно говорит Димка. -- Наверное, нога у него
выросла.
-- Одна нога? Что за глупости! Дайте-ка сюда сапог! Пришлось дать.
Внутри сапога я обнаружила смятую пачку папирос "Север".
-- Что это такое?! -- грозно.
-- Ничего, -- вопреки очевидности ответил Димка.
-- Папиросы, -- честно сказал Иван.
-- Вы что ж, негодяи, курите?
-- Курим, -- сокрушенно признался Иван.
-- И давно?
-- Два раза, -- сказал Иван. -- И еще два.
Я призвала -- о малодушие! -- Александра Григорьевича. Оказалось, он
знает, что мальчики курят, но за уроками и другими делами ему пока недосуг
было этим заняться.
Курящие дети! Ужас!! Я обрушила на головы мальчиков все свои громы и
молнии, пообещала им раннюю смерть от никотинного отравления, пачку "Севера"
скомкала и выбросила в мусоропровод -- мальчишки ревели так, словно хоронили
близкого человека. Потом мы арестовали оба велосипеда, водрузив их на
полати, торжественно лишили преступников всех сладостей до Первого мая,
загнали, их в мальчишатник и стали обсуждать происшествие. Сайкин отнесся к
нему куда спокойнее меня ("В этом возрасте все курят"), но божился, что у
мальчишек есть еще в заначке запас курева ("Не так бы они ревели, если бы
пачка была последняя"). Вызвали преступников для объяснений. Иван (видимо,
искренне) ничего о запасах не знал, а Димка финтил, выкручивался, но под
перекрестным допросом раскололся и вынес откуда-то еще две пачки "Севера".
Потом оказалось, что раскололся он ровно наполовину: еще две пачки утаил,
Сайкин случайно нашел их в наборе "Конструктор"...
А драки? Бог мой, каких только драк у нас не бывало! И врукопашную и с
оружием -- на сапогах, на кастрюлях, на стульях... После одной грандиозной
драки, когда в ход были пущены вилки и была пролита (в небольшом количестве)
кровь, я потеряла управление, надавала обоим пощечин и заперла в
мальчишатник, крикнув страшным голосом: "Навеки без драк!" Это, видно,
возымело действие, и добрый час после этого в мальчишатнике царила тишина
настолько полная, что я даже забеспокоилась, не случилось ли чего. Вошла --
оказалось, мальчишки дерутся, но совершенно безмолвно: держат друг друга за
щеки и молчат...
Когда мальчики уличены в каком-то преступлении, отруганы и наказаны, в
качестве парламентера выступает обычно Иван. В этой роли он неотразим:
честные голубые глаза, розовые щеки, весь нараспашку. Иван просит прощения,
а Димка откуда-то из-за двери бубнит:
-- Разве так просят? Жалобнее проси, жалобнее...
Валентин зашевелился, и я вынырнула из потока мыслей. Он открыл глаза,
обнял меня за шею и притянул к себе.
-- Милая! Наконец-то пришла! Я уже начал беспокоиться.
Рука была железная, но родная. Я сидела пригнувшись, щекой ощущая его
небритость, чувствуя дыхание выпившего человека. Он мне был хорош в любом
виде. Мне было отрадно в его руке, только трудно дышать, и я выпрямилась.
-- Как он? -- спросил Валентин.
"Он" означало Иван. Я насторожилась, отодвинулась. Для меня не было
Ивана в единственном числе, отдельно от Димки. Обычно Валентин понимал это,
не делал между мальчиками различий, а сейчас, видно спросонья, спутался.
Сразу понял, в чем дело, и заговорил про обоих мальчиков. Хочет их снимать в
своей картине. Роли чудесные. Я колеблюсь, не знаю, хорошо это или плохо.
Скорее всего, плохо, но мне этого очень хочется. Детство проходит,
фотографии не живут, а кинофильм с голосами, движениями остается. Как я
жалею, что нет фильма с маленьким Сайкиным! Он совсем от меня заслонился
теперешним стройным юношей.
-- Я тебя люблю, -- сказал Валентин.
-- Сейчас -- навсегда? -- спросила я, улыбаясь.
-- Ну, как обычно.
Что замечательно в Валентине -- это что он не врет. Пьет, но не врет.
Питье я могу вынести, вранье -- нет.
ЛЮДА ВЕЛИЧКО
Люда Величко родилась и росла в провинции, в одном из среднерусских
неперспективных городков. Одна фабрика, лесопильный завод, вязальная
мастерская, комбинат бытового обслуживания. В так называемом центре --
несколько каменных зданий. Полуразрушенная церковь со срезанным куполом,
превращенная, как водится, в склад; вокруг нее кладбище с железными крестами
и бумажными розами. Ленивая, медленная река с мутной черной водой,
отравленной фабричными стоками. Рыбы в реке давно не водилось; камыши и те
не стояли, а лежали, пригнувшись, как сломанные. Старые ивы по берегам тоже
почти лежали, вот-вот свалятся в воду; их стволы были изрезаны именами и
буквами. Иногда на какой-нибудь из веток сидел мальчик с удочкой, без всякой
надежды на поклевку опустив ее в воду. У самого берега шевелились пиявки.
Медленное детство; домик деревянный, покосившийся, обнесенный щербатым
штакетником. За калиткой на улице узловатый дуб. Стук желудей, падающих на
пыльную землю. Кусты рябины в садике, желтые листья по осени; летающая,
льнущая к лицу паутина. Куры, купающиеся в пыли. Мать, измученная, с сумкой
через плечо (работала почтальоном). Отца Люда не помнила, мать поднимала ее
одна, днем разносила письма, газеты, вечером копалась в огороде. Солила
огурцы с укропом, чесноком, тмином, дубовым листом. Пряный огуречный запах
больше всего запомнился: руки матери.
Люда росла, и город рос, но как-то вяло, с запинками. Назначенные к
сносу дома не сносились, новые строились медленно, сдавались с недоделками,
временные уборные так и оседали во дворах. "Гнилые Черемушки", -- говорили
про эти дома местные остроумцы. Горожане не очень-то охотно туда
переселялись из своих дедовских хибар. Тут все под рукою: и огород, и
картошка, и куры. А там одна слава "удобства" -- вода сегодня идет, завтра
нет. А во дворе-то помойки, ничьи собаки, сараи, сараи, и на каждом замок. В
новых домах селились больше не старожилы города, а приезжие.
Через реку паромом горожане ездили на базар, где можно было купить
молоко, тыквенные семечки, кудель и рассаду. Снабжение в городе было
неважное, продмаги почти пустые, одни рыбные консервы, горох, карамель,
шоколад, посеревший от старости. За всем остальным ездили автобусом в
соседний райцентр, а то и дальше. С культурным обслуживанием тоже было
неважно: киномеханик пьянствовал, путал серии, а то и совсем отменял сеанс.
Собравшиеся топали ногами, свистели и нехотя расходились.
Выше городка по течению, километрах в трех, располагался профсоюзный
пансионат "Ласточка" с пляжем, пестрыми зонтиками, визгами упитанных
купальщиц. Там по воскресеньям играл духовой оркестр, и его звуки доносились
до городка ритмическим буханьем. Зимой пансионат замирал, кто-то там жил, но
тихо.
Люда нигде не бывала, кроме своего городка, а остальной мир
представляла себе по книгам и кинофильмам. Из
всего этого составился у нее в воображении образ какой-то другой,
нездешней, яркой жизни. Были там ограды, перевитые плющом и розами, беседки,
павильоны, лестницы, мягкими уступами спускающиеся к реке, белые лилии на
воде, ослик с двумя корзинами ни бокам, смеющиеся, белозубые ярко одетые
люди. Все это, никогда не виденное в жизни, было тем не менее вполне
реально. Где-то, не здесь, оно должно было существовать.
В школе Люда училась хорошо, хотя отличницей не была. Только по
математике у нее были все пятерки. Математичка Зоя Петровна ставила ее в
пример другим за "логический склад ума". Было это преувеличением: никакого
склада ума у Люды Величко не было, только живое воображение, неплохая память
и любовь к нездешнему (оттуда, из другого мира, были красивые слова:
апофема, медиана, тангенс). В старших классах она увлеклась астрономией.
Заучила названия всех созвездий, всех крупных звезд нашего северного неба.
Осенью звезды светились ярче, она выходила на свидания с ними, кутая плечи в
материн рваный платок. Над горизонтом вставал Орион со своим косым поясом и
вертикальным мечом; позже него всходил блистательный Сириус (альфа Большого
Пса), сиявший как тысячекратно усиленный, в точку обращенный светляк.
В школьной комсомольской ячейке Люда была акти-висткой, ездила на село
с докладами о звездном мире, космосе, космонавтах. Колхозники слушали ее
охотно: белокурая, миловидная девчушка была трогательна со своей мудреной
наукой. Танцевала в самодеятельности, проявила способности, имела успех;
одно время танцы чуть было не перевесили астрономию, но в девятом классе
Люда начала очень быстро расти, стала выше всех в школе. Руководитель
танцколлектива вынужден был ее отчислить: "Не смотришься ты, Величко, на
сцене". Надежду на танцы пришлось оставить, целиком переключиться на
математику с астрономией. Для некоторых девушек наука вроде прекрасного
принца: явится, женится, увезет.
Окончила школу неплохо -- на четверки и пятерки. Мать надеялась, что
пойдет работать -- все малость полегче станет, можно будет купить поросенка.
Но Люда решила иначе: "Поеду в Москву учиться на астронома". Мать
огорчалась, но на своем не настаивала: "Езжай, дочка, тебе жить, не мне".
Насолила огурцов, помидоров, закатала в банки. Потом Люда намаялась с ними
-- негде хранить.
Москва с первого взгляда ей совсем не понравилась. Серое небо, серый,
задымленный воздух. Огромные дома, мчащиеся машины, бегущие люди. Все
торопятся. В метро даже лестницы бегут. Поначалу Люда никак не могла
переступить гребенку, а сзади торопят: "Проходите, девушка, чего встали!" С
трудом добралась до университета.
Подала заявление на физфак (оказалось, именно там учат будущих
астрономов). Держала экзамены, не прошла по конкурсу. Даже математику сдала
на три, уж не говоря о сочинении "Образы народа в творчестве Н. В. Гоголя".
Что делать? Домой ехать стыдно. Спасибо, надоумила соседка по общежитию для
иногородних: подать в технический. В университет сдают в июле, а туда в
августе. Расторопная, не первый раз поступает, говорит: главное -- не падать
духом. И институт посоветовала, где, говорят, математика неплохо поставлена.
Люда послушалась, свезла туда документы, опять держала экзамены, падая с ног
от усталости и недоедания, но на этот раз удачно: конкурс прошла. Выбрала
она факультет АКИ (автоматика, кибернетика, информация), потому что все эти
слова ей очень нравились, особенно "кибернетика". Она по наивности думала,
что сразу же начнет проектировать роботов. Однако на первом курсе роботами и
не пахло: только математика, физика и другие общенаучные дисциплины.
Институт был огромный, надстроенный, перестроенный, перенаселенный, в
нем она поначалу бродила как в лесу, потом привыкла. Понравилось ей то, что
многие девушки были с нею одного роста, если не выше; называлось это модным
словом "акселерация", которое Люда здесь услыхала впервые. Студенты,
акселераты и акселератки, целыми взводами ходили по коридорам, среди них
преподаватели терялись, как мелкая поросль. Люда, у себя в городке
стеснявшаяся своего непомерного роста и ходившая чуть пригнувшись, здесь
распрямилась.
Учиться ей сначала было трудно. Математической подготовки, полученной в
школе, явно тут не хватало. Трудна была и лекционная система. В школе все
было ясно: изложение -- повторение -- закрепление. Здесь не повторяли и не
закрепляли, только излагали. Упустишь что-нибудь -- не восстановишь. Лекторы
-- профессора и доценты -- какие-то неприступные, говорят сложносочиненными
предложениями, не поймешь, где главное, где придаточное. Шуток их, на
которые дружным смехом отзывался зал, Люда не понимала: что тут смешного?
Словом, трудно. Усердная, она занималась целыми днями, вечерами, иногда и
ночами, но успехов не получалось.
А вот с общежитием ей повезло: попала в двухместную комнату со своей
однокурсницей Асей Уманской, толстой, усатой девушкой с красивыми черными
глазами и маленьким ртом. Ася -- отличница, золотая медалистка -- все
решительно знала и умела объяснить лучше всякого преподавателя.
Преподаватель чем плох? Сидит где-то у себя на высоте, и ему невдомек, чего
студент не понимает. Ася, хоть и отличница, всегда понимала, что именно Люде
неясно.
Комната у них восьмиметровка, длинненькая, но уютная. Над Людиной
койкой карта звездного неба, над Асиной -- репродукция с картины Рембрандта
"Блудный сын". Люда не понимала, чем Асе эта картина нравится, -- одни
пятки.
Жили дружно, много занимались. Обедали в институте (плохо и дорого).
Вечером чаевничали, кипяток брали в титане. Купили чайник, плитку, кастрюлю,
сковороду. Когда очень уж надоедала столовская пища, готовили что-нибудь
дома. Вообще-то плитки в общежитии были запрещены (противопожарная
безопасность), но фактически у всех они были. Так обычно обходятся явочным
порядком глупые запреты.
Иногда заходили к ним гости -- девушки с курса, а иной раз и кто-нибудь
из ребят заявится. В принципе это тоже запрещалось (мужское и женское
общежития были по-монастырски разобщены), но дежурная не всегда могла
отличить, где парень, где девка. Кто их теперь разберет -- все высокие,
длинноволосые, в джинсах. Не раздевать же. Разве по ногам отличишь: у парней
они больше.
Соседки по общежитию, разбитные, бывалые девчата, научили Люду, как
причесываться, как одеваться, чтобы быть современной. Распустили по спине
волосы, подстригли лесенкой, челка до бровей. Подсинили ей веки, научили
"держаться стилем" (ноги от бедра под углом тридцать градусов, одна вбок,
другая прямо). В таком виде она стала не хуже других, а многих и лучше.
Сессию, как говорят, прокатила на троечках. Матери не написала, что
лишилась стипендии. Жили на Асину повышенную плюс те посылки, которые Людина
мать присылала: огурцы с помидорами, маринованные грибы, черная смородина --
витамин. Это у них называлось "дары русского леса". Иногда обедали одними
дарами (хлеб в столовой, слава богу, давали бесплатно). Люда от полуголодной
жизни похудела, а толстая Ася ничуточки.
Летом поехали добровольцами на стройку в Сибирь. Выдали им красивые
защитные комбинезоны с сине-белой надписью поперек спины (название стройки).
Люда ждала многого от этой поездки, но была разочарована. Тайга ей не
понравилась, по книгам она ее себе другой представляла -- хвойной,
величественной, сосны и кедры один к одному. А оказалась она неприглядной:
лес лиственный, низкорослый, непролазный, всюду завалы, гниль, корье, топи.
Поляны, правда, красивые: жирные травы по грудь, а в них цветы, крупные,
восковые, красоты небывалой -- жаль, непахучие. Хуже всего комары. Чуть
отойдешь от реки, где ветер всегда подувает, шагнешь в тайгу, а там целые
полчища. Лезут в глаза, в уши, в рукава, за ворот. Брезент и тот
прокусывают. Не комары -- волки.
Работалось ничего, хотя и трудно. Студенты дробили камни, месили
раствор, таскали бревна, гатили дороги -- девушки наравне с парнями, тут не
до рыцарства, давай-давай. Жили в палатках, комаров оттуда выкуривали дымом.
По вечерам жгли костры, бацали на гитаре, пели песни про романтику. Но,
сказать по правде, никакой романтики не было. Какая тут романтика -- комары.
Бьешь да бьешь себя по щекам, по шее. И никакие средства не помогают --
может быть, они не от здешних комаров. Единственное, чего они боятся, это
бритвенного крема, и то пока не просох.
Повкалывали месяц, устали, конечно, здорово, зато и заработали
прилично. Потом разъехались отдыхать -- Ася к родителям на Украину, а Люда к
матери в родной городок.
Там все было по-прежнему, но Люде показалось как-то милее, отраднее.
Даже горбатые улицы чем-то трогали. Так же, как в детстве, падали желуди с
дуба на землю, так же возились куры в пыли, слушая вежливое кококанье белого
петуха... Но теперь, когда Люда знала, что это ненадолго, тишина знакомого
захолустья ей даже нравилась. Редко-редко по улице проходила машина, и петух
удивлялся, глядя вбок оранжевым глазом.
Мать рада была без памяти, не знала, чем и ублажить дочку-студентку.
Даже на юбку мини и синие веки только косилась, ни слова не говоря: надо так
надо. Первые дни Люда отдыхала, отъедалась, лечилась от комариных укусов.
Потом, придя в норму, начала выходить. Зашла к Зое Петровне, школьной
учительнице. Рассказала про свой институт, невольно преувеличивая его
"кибернетичность". Так и сыпала звучными словами: Алгол, Фортран,
оперативная память, подпрограмма, цикл... Зоя Петровна слушала и только
глазами хлопала: вот до каких высот добираются ее ученики!
Встретила на улице кое-кого из бывших соучениц. Работали кто где: на
фабрике, в мастерской, в магазине. Самая выгодная работа в магазине, но туда
только по блату можно попасть. Зарабатывали все прилично, одеты были не хуже
ее, разве что подолы подлиннее и веки не крашены, да это пустяки, дело
наживное. Одной бывшей закадычной подруге Люда подарила помаду для век,
другие завидовали. Московская Людина жизнь казалась отсюда сказочной -- Люда
и сама начинала потихоньку в это верить.
Отдыхала ничего -- ходила с подружками в "Ласточку", купалась,
загорала. Однажды на пляже подобрался к ней парень, на вид симпатичный, в
импортных плавках на руке часы плоские, модные. Лег рядом с ней на песок
животом вниз, завязал разговор. Люда сначала помалкивала, потом начала
отвечать. Поговорили о том о сем, зовут Гена, профессия неопределенная
("Деловой человек", -- сказал он). В "Ласточке" оказался случайно, по
горящей путевке, пансионат дрянь, не стоило ехать, бабы -- одна другой
старше, одна другой толще. Рассказывал об Адлере, Сочи, Закарпатье -- Люда и
уши развесила, слушая про красивую жизнь. Гена поглядел на ее ноги, сказал:
"А ты ничего чувиха!" -- и пригласил вечером на танцы. Люда, акселератка,
стеснялась своего роста (парень был невысок), но согласилась. Вечером
встретились на танцплощадке. Ветер развевал серпантинные змеи, звезды плыли
по реке. Оркестр играл старомодные танцы -- вальс, падекатр, танго. Люда
вспомнила дни самодеятельности, танцевала с увлечением, он -- небрежно,
снисходя. Предложил: "Твистанем?" В Москве девочки научили Люду и твисту, он
уже выходил из моды, но тут она робела: никто на всей площадке не твистовал.
"Ничего, -- сказал Гена, -- пошли!" И пошли, да как! Махали локтями,
коленями, приседали чуть не до земли. Тут подошел милиционер, вежливо взял
под козырек и предложил уплатить штраф "за некорректное исполнение танцев".
Люда перепугалась (у нее и денег с собой не было), но Гена отвел блюстителя
порядка в сторону и о чем-то с ним договорился, тыча пальцем в ладонь.
Вернулся, сказал "все о'кей", предложил опять танцевать. Но у Люды как-то
пропала охота. К тому же стало прохладно, от реки потянуло сыростью, ей
захотелось домой. Гена вызвался ее провожать, сказал, что знает самый
короткий путь, с дороги завел ее в лес и там в кустах начал к ней
приставать. Люда отбивалась, вырвалась из его рук и со всей своей силой
акселератки стукнула его в глаз. Он, матерясь, дал сдачи; подрались, сила
оказалась на ее стороне (била сверху). Он прорычал: "Ну берегись, падла,
подстерегу тебя с перышком!" Люда ринулась прочь, прорвалась сквозь кусты на
дорогу, он за нею не гнался. Но она все-таки бежала как угорелая.
Исцарапанная, избитая, в разорванном платье, бежала и плакала. Вот тебе и
красивая жизнь...
Несколько дней Люда отсиживалась дома, стыдясь своих синяков (Генка
таки отделал ее неплохо). Матери сказала, что упала, ушиблась. "Что ж тебя
по дороге, что ли, катали?" -- "Так, вышел один разговор", -- ответила Люда.
Генка не показывался. В "Ласточку" больше она не ходила. А там подошел
и срок отъезда. Быстро прошел отпуск и бестолково: первую половину лечилась
от комаров, вторую -- от синяков... С удивлением заметила, что соскучилась
по институту, по товарищам, а главное, по Асе. Там, в общежитии, теперь был
ее настоящий дом.
Мать провожала ее на вокзал -- низенькая, худая, с серым лицом.
Плакала, обнимая дочь на прощанье. У той тоже глаза были на мокром месте. Но
стоило ей оказаться в вагоне -- все мысли были уже дома, в Москве.
В институте все было по-старому, разве что в общежитии шел ремонт и
титан не работал. Ася вернулась еще толще, чем была. Люда обрадовалась ей
ужасно, в первый же вечер поделилась насчет Генки. Ася сказала: "Сама
виновата, нельзя так, познакомилась -- и сразу идти".
Начались занятия. Люда училась успешней, чем в прошлом году, конечно, с
помощью Аси, но и у самой у нее появились нужные навыки. Начала понимать что
к чему, какое задание надо делать, а какое необязательно. Научилась
сваливать контрольные, умело пользуясь шпаргалкой, готовиться к
лабораторкам, долбить на память важные формулы, не вникая в их смысл. Так
называемый учебный процесс она воспринимала как некий ритуальный танец со
своими правилами, никакого отношения к научным знаниям не имеющий. Важны
были другие знания: кто что спрашивает, кому как отвечать (один любит сразу,
другой -- подумавши), как легче заучить наизусть формулу или формулировку...
Для этого передавались из уст в уста какие-то самодельные стишки с нужными
сочетаниями букв. Всему этому научилась Люда, так же как горожанин
выучивается переходить улицу, избегая машин.
Подошла зимняя сессия. Люда начала ее хорошо -- без троек. И вдруг как
снег на голову -- двойка по матлогике! Уж как она ее, проклятую, выучила!
Спереди назад и сзади наперед -- от зубов, как говорят, отскакивало! И Ася
проверяла -- все, говорит, хорошо, четверка как минимум. Отчего же на
экзамене так растерялась? Наверно, из-за Маркина, странный человек, все
шутит. Говорит замысловато, какими-то петлями. Люда вообще преподавателей
боялась, а Маркина особенно. Никак не понять, что ему надо. Скажешь ему
точно по книге, а он: "Что вы имеете в виду?" Она опять по книге, а он:
"Расскажите своими словами". А какие могут быть свои слова в матлогике? Она
и так и сяк, а ему все не то. Так и прогнал. Приходите, говорит, после
сессии. А что у Люды стипендия погорела, это его не касается. Вредные они
все-таки, преподаватели!
С такими мыслями Люда вошла в комнату No 387. А там шло заседание
кафедры. За столом спал сам заведующий -- смешной старикашка. А его
заместитель Кравцов, самый главный, ткнул в Люду пальцем и сказал, что она
типичная двойка и что из-за таких, как она, им приходится долго сидеть.
Велел обождать в коридоре. Ждала-ждала... Потом вышел Маркин с какой-то
чернявой старухой, ну не старухой, а пожилой, и начал над Людой по-своему
издеваться: "Как ваше имя?" Из "Евгения Онегина".
Люда шла домой, утирая слезы варежкой. Чувствовала она себя без вины
оскорбленной, оплеванной. Ну поставь двойку, если так уж нужно тебе, но
зачем издеваться? Как будто студент -- не человек.
Ася -- толстая, черноглазая -- встретила ее улыбкой:
-- Людка, ну ты и даешь! Где была?
-- В коридоре. Ждала Маркина.
-- Только-то? А я думала, опять с каким-нибудь Генкой. Ну как,
назначил?
-- Угу. На вторник.
-- Ладно, подготовимся. Садись, пей чай.
ПРОФЕССОР ЭНЭН (ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ)
Каждый праздник, получая поздравительные телеграммы, профессор
Завалишин читал в них стандартные пожелания "успехов в работе и личной
жизни". Работа-то была. Успехов в ней пожалуй что не было. А личная жизнь?
Если и была, то состояла главным образом из воспоминаний и размышлений. Что
ж, в его возрасте это естественно.
Жил он размеренно и однообразно, недалеко от института, в большом
вычурном доме эпохи так называемых архитектурных излишеств. И в самом деле,
чего там только не было накручено! Колонны, галереи, лоджии, арки, венки,
медальоны -- все вместе это смахивало на гигантский каменный торт. Подъезды,
обширные как паперти, резные дубовые двери со львиными мордами, держащими
кольца в зубах. Словом, чтобы все было, как прежде у богатых людей.
Задумано было как будто на века, а на деле излишества оказались крайне
непрочными. Уже через два-три года после постройки и заселения дом, как
говорится, пошел прахом. Цементные столбики выкрошились, обнажив ржавый
каркас, загогулины обвалились, ступени лестниц просели и частично
обрушились. Спускаясь по этим щербатым ступеням, особенно зимой в гололед,
Энэн каждый раз горьким словом поминал архитектора (торжественней --
зодчего), который ради величия лишил лестницы обыкновенных перил. Впрочем,
виноват ли был зодчий? Вряд ли он, проектируя дом, входил в психологию
старика, которому, спускаясь по лестнице, надо за что-то держаться. Город
вообще жесток к старикам.
Время от времени в связи с какой-нибудь датой ЖЭК срочно проводил
"косметический ремонт" -- громоздил доски, леса, ведра, кое-как замазывал
цементом щербины и щели -- ненадолго, лишь бы как-нибудь. В обычное время,
между датами, дом стоял страшноватый, как престарелая кокетка с офорта Гойи.
К проживанию он был мало приспособлен, главным образом из-за шума.
Обращенный всей своей парадностью на крупную магистраль, он день и ночь
вибрировал, вторя потоку мчащихся мимо машин. Оконные рамы дрожали, посуда
подпрыгивала, с потолка сыпались хлопья побелки. Зимою заклеенные окна
чуть-чуть умеряли шум; летом он становился невыносимым. Из четырех комнат
квартиры обитаемыми были, в сущности, только две, самые маленькие и темные,
выходившие окнами на двор; в одной жила соседка Дарья Степановна, в другой
сам Энэн. Две большие комнаты, окнами на проспект, как говорил Энэн, были
заняты шумом. Он, впрочем, привык к своему дому и даже в каком-то смысле его
любил. Так, вероятно, старый дуб ощущает свои мозолистые, выпершие из земли
корни.
...Глубокий двор за окном. Там, внизу, время от времени светит солнце
непрямым, уклончивым светом, готовым в любую минуту пресечься. Тени домов
ждут наготове. А на асфальте -- жизнь. Дети крутят скакалки, играют в
классики. Ряд прямоугольников, неровно начерченных мелом, -- в его детстве
они процарапывались стеклышком по земле, асфальта тогда не было, земля
дышала, голая, со своими песчинками, крошками кирпича, влажная от дождя или
сухая от жары -- в общем, живая. В классики тогда играли его сестры,
девочки-близнецы, Надя и Люба; ему, мальчику, играть в них не полагалось. Он
с завистью смотрел, как они прыгали на одной ножке, неся на носке башмачка
кидалку-стеклышко. Не дай бог уронишь -- все пропало!
Теперь все по-другому. В классики играют не только девочки, но и
мальчики. Оба пола вперемешку топчутся вокруг меловых фигур, прыгают,
толкаются, спорят. Вместо стеклышка банка из-под гуталина, ее не несут, а
толкают ногой...
Энэну почему-то очень важно было знать, какие теперь правила игры и как
они изменились за полстолетия с лишком. Он все хотел узнать, расспросить, но
не решался. Боялся испугать детей своим видом, говором, дергающейся щекой.
Он молча останавливался неподалеку и следил за игрой, пытаясь воссоздать ее
правила по крикам и спорам, -- безуспешно. Но вот однажды он расхрабрился и
вступил в разговор. Прыгала девочка, очень маленькая, размером с пуговицу,
но бойкая, кудрявая и речистая. Одета она была в школьную форму, замурзанную
и мятую (один по идее белый, но грязный манжетик болтался у рукава в ритме
прыжков -- вот-вот оторвется). На Энэна, наблюдавшего за ней со стороны, она
то и дело оборачивалась. Взгляд ее ярко-серых глаз был такой озорной и
дружеский, что он не выдержал и спросил:
-- Как вы играете в классики?
-- Как? Обыкновенно, как все.
-- Видишь ли, я очень старый, -- сказал Энэн, шевеля щекой. (Девочка
кивнула: мол, вижу.) -- Когда я был маленьким, рисунки были другие и правила
другие. Ты мне объясни, пожалуйста, ваши теперешние правила.
Девочка остановилась и затараторила:
-- Первая, вторая -- простые. Третья -- другая нога, если было на
правой, то на левой. Четвертая озорная, а можно и больная. И лягушки делать
и подвигушки делать. Пятая -- проклятая, без топтушек и без отдыха. Шестая
-- немая, или золотая, не издавать звуков и дышать с закрытым ртом. Все
золотые без топтушек, тоже как простые, только без топтушек. Если на ней
ошибка, иди на первую. Шестая может быть кочерга. Седьмая -- слепая, кидать
с закрытыми глазами. Восьмая может быть запятая, или запятая золотая, или
золотая без топтушек. Запятая -- это ногу за ногу. Больная -- за ногу
держаться. Ясно?
-- Ясно, -- соврал Энэн, ошеломленный потоком обрушившейся на него
информации.
Все-таки как усложнилась жизнь! Единственное, на что он был бы
способен, это "не издавать звуков и дышать с закрытым ртом".
-- Видишь, как просто?! Давай сыграем, я тебе свою биту дам.
Стало быть, банка из-под гуталина называется "бита". Девочка
протягивала ему биту и улыбалась всем своим маленьким, лихо запачканным